Наутро после моего последнего в жизни свидания звонит Пит. Я еще сплю, и он оставляет мне голосовое сообщение.

– Я много думал, – начинает он, не поздоровавшись, – ну, сколько вообще можно передумать за двенадцать часов, семь из которых ушли на сон… Так или иначе, я, в отличие от тебя, считаю, что химия может прийти со временем. Вообще, я могу вспомнить несколько примеров из кино и литературы, когда в начале отношений один из людей совершенно не заинтересован в другом… Но потом между ними появляются чувства.

Я улыбаюсь, слушая, и вдруг мне становится интересно. Не сам Пит, а то, куда он зайдет.

– Так что мне кажется, что стоит сделать еще попытку… Так, для проверки. Если ты вечером свободна, я как раз собираюсь на вечеринку на крыше. Было бы круто, если бы ты пошла со мной. Можешь привести подружку… Чтобы она меня строго оценила. Так что позвони.

Я слушаю сообщение еще раз, потом удаляю его. Слишком уж все это предсказуемо. Как будто из учебника по свиданиям. Мое внезапное безразличие и независимость, настоящие, не наигранные, сделали меня намного привлекательнее для мужчин.

Я немедленно перезваниваю Питу – былая продуманная я так бы никогда не сделала – и говорю:

– Ну и что за примеры из литературы и кино?

– Кто это? – он перекрикивает громкую музыку.

– Джози, – я подхватываю его сухой тон, – вчера мы были на свидании.

– А! Привет, Джози, – музыку он выключает.

– И что за примеры? – снова спрашиваю я. – И есть у тебя примеры из реальной жизни или только выдуманные?

– Лично расскажу. Вечером.

– Ты серьезно приглашаешь меня на свидание второй день подряд?

– Да, серьезно.

– Ты знаешь, что это типа из списка вещей, которые нельзя делать, если тебе кто-то нравится?

– А с чего ты взяла, что ты мне нравишься?

– Туше, – я ухмыляюсь в телефон.

– Ну так что? Как насчет вечеринки? Должно быть весело? Я слышал, что она устраивает шикарные вечеринки в стиле «Великого Гэтсби». Очень крутые.

Это описание кажется мне соблазнительным, но я решаю пошутить в ответ.

– А как мальчик из «Брайо» получил приглашение на такую шикарную вечеринку?

– Она порвала связку во время танцев, – признается он, – я лечил ей колено. Она сказала, что я могу привести друзей.

– Она, наверное, имела в виду мужчин. Ты ей понравился, думаю.

– Нет, там совсем другое. Ну так что, пошли?

Я сомневаюсь, но все же решаю не вступать снова на этот скользкий путь.

– Нет, – твердо говорю я.

– Да ладно. Нет? Ты даже ничего не придумаешь? Типа что у тебя другие планы?

Я смеюсь и говорю, что у меня на самом деле есть другие планы.

– Это какие? – спрашивает он, нарушая еще одно важное правило. Не задавать неудобных вопросов во время первого телефонного разговора.

– Останусь дома и буду читать про банки спермы, – говорю я.

Он смеется, но я не отвечаю. Тогда он спрашивает:

– Ты серьезно, что ли?

– Ну да, – говорю я, стараясь не думать о потенциальных хороших генах, которые могут ждать меня на крыше сегодня.

Эти ложные надежды всегда меня мотивировали. Заставляли выбираться куда-то каждые выходные. Всегда есть план – встретиться с кем-нибудь. Даже если заявлено, что будет девичник. Даже если вы один из тех людей, которые заявляют, что любят ходить в кино или ужинать в одиночестве. Даже если вы пытаетесь убедить себя, что просто хотите сходить на веселую вечеринку на крыше.

– Возвышенная цель, – говорит он, – держи меня в курсе.

– Тебе правда интересно?

– Да, немного.

Я вешаю трубку, не понимая, говорил ли он обо мне или моем проекте. Я подозреваю, что и о том, и о другом. И, честно говоря, это чувство взаимно. Но напоминаю себе, что слабая заинтересованность больше не для меня.

Как я и обещала, остаток дня я посвящаю исследованию рынка доноров. Делаю подробные заметки о врачах-репродуктологах и банках спермы в Атланте в линованном желтом блокноте, где я раньше отмечала интересные профили с Match.com (в том числе профиль Пита). Пока я читаю, делаю заметки и захожу в разные чаты, я чувствую себя все сильнее и свободнее. Моя мечта о браке умирает. Мне нужно только немного спермы и врач. Это непросто и недешево, но гораздо понятнее, чем искать «Единственного». А главное, это зависит только от меня.

Каждые несколько часов я ищу в доме или во дворе Гейба и рассказываю ему о моем новом опыте. Он внимательно, как всегда, слушает, но, кажется, смеется надо мной. Наконец мне удается его заинтересовать – я натыкаюсь на сайт, где сидят люди, которые имеют какое-то отношение к искусственному оплодотворению. Доноры яйцеклеток и спермы, люди, зачатые при помощи донорского материала, суррогатные матери, настоящие родители.

– Если бы тебя родили от донора, ты бы чувствовал, что с твоей жизнью что-то не так? – спрашиваю я его, прочитав особенно неприятный рассказ девочки-подростка, которая ничего не знает о своем биологическом отце и теперь мучается, пытаясь понять, кто он. «Я никогда не прощу свою мать за это эгоистичное решение, которое навсегда оставило дыру в моей груди».

– Обычная девочка-подросток, – Гейб смотрит на меня через плечо.

Он вообще любит посидеть дома, и сегодня решил посмотреть «Телевизионные новости», один из своих любимых фильмов. Так что он ставит его на паузу и заканчивает ответ:

– Если бы она знала своего старика, то придумала бы другую причину ненавидеть мать.

– Может, – я обдумываю следующий вопрос, – то есть тебе не было бы грустно?

– Если бы я не знал своего биологического отца? – уточняет Гейб, который на самом деле не знаком со своим биологическим отцом. Он умер от рака простаты сразу после рождения Гейба. У него был только отчим, тихий вежливый профессор, за которого его мать вышла замуж, когда Гейбу было семь. Несколько лет Гейб звал его Стэном, но потом начал звать папой.

– Ты не знаешь своего настоящего отца, – объясняю я, пытаясь понять разницу, – но ты знаешь, кто он был. Это не тайна.

– Но донор спермы тоже не обязательно тайна, – говорит он, – ты же сама сегодня говорила, что бывают разные варианты.

– Ну да, – соглашаюсь я, вспоминая историю девушки, которая связалась со своим биологическим отцом и единокровными братьями на «Фейсбуке». – Но тут возникают другие проблемы…

Гейб пожимает плечами, глядя на неподвижный экран, где замерший на сцене Уильям Херт начинает потеть, еще не попав под камеру.

– Проблемы есть у всех… Но ты – тот, кто ты есть.

Я моргаю.

– Ты о чем? Ты – тот, кто ты есть?

Он вздыхает.

– Предположим, я обнаружил, что зачат с использованием донорской спермы. Что я не сын человека, которого видел на старых фотографиях и чуть-чуть помню. Или, например, у моей мамы был роман с молочником, и я только что это узнал. Но я-то от этого не изменюсь.

Я непонимающе смотрю на него.

– Это же просто одна клетка, – говорит он, – какая разница? Донорское сердце, донорская роговица, донорская почка?

– Большая разница, – отвечаю я, хотя мне хочется верить в его вариант, – роговица – это тебе не половина ДНК.

– Предположим, – соглашается он, – но это все равно ничего не меняет. Неважно, родился ли я от своего биологического отца или от донора… Меня вырастили мама и Стэн. Папа.

Я глубоко вздыхаю.

– А если я заведу ребенка от донора и никогда не выйду замуж? Что если у моего ребенка не будет вообще никакого отца?

– А это вообще третий вопрос. Это касается людей в твоей жизни, а не твоей… сущности. И это тоже возможно. Люди умирают. Уходят. Миллионы людей растут без отца или без матери. Так что, даже если ты не выйдешь замуж, у твоего ребенка будешь ты сама. И что?

– И что? – говорю я. – Это как-то невесело.

– А вообще не рождаться веселее?

Я киваю, когда он предлагает финальный вариант:

– Нужно просто быть самим собой.

Я смотрю на него, пытаясь осознать обычную для него фразу, а он включает фильм, и в конце концов я переключаюсь на рассказ бабушки ребенка, которого ее дочь-лесбиянка завела от донора и воспитывает вместе с девушкой. Я убеждаю себя, что позитивных добрых историй с хорошим концом больше, чем грустных, особенно если все участники честны с самого начала. В конце концов, это все не так уж отличается от традиционных семей. Все мы беззащитны перед трагедиями, отчуждением, ложью и тайнами.

– Гейб?

– Да? – на этот раз он не останавливает фильм.

– Как ты думаешь, я сумасшедшая?

– Ты серьезно спрашиваешь? Или это такой буддистский коан? – он не отрывается от экрана.

– Меня правда это волнует, – я чувствую страх, который подтверждает мои опасения, – ты считаешь, что я сошла с ума.

– Ну да. Но не сильнее, чем обычно. И я уже говорил, что нужно быть собой.

Вечером, перед тем как лечь спать, я звоню Мередит, чтобы рассказать все сестре. Я сразу понимаю, что она в плохом настроении, как и всегда.

– Что не так? – спрашиваю я.

– Все в порядке.

– Ты какая-то злая.

– Нет.

– Ну ладно. Чем занималась сегодня?

– Постирала три раза. Сходила за продуктами. Забрала рубашки Нолана из химчистки, – голосом она подчеркивает, как мучительна эта рутина.

– И все?

– Ну… отвела Харпер в «Баклс».

– Она выбрала туфельки?

– Нет. Она устроила истерику из-за фиолетовых сандалий с блестками, и нам пришлось уйти.

Я смеюсь, и она добавляет ненужный комментарий:

– Мама говорит, что нет в жизни справедливости. Я, в отличие от тебя, никогда таких истерик не закатывала.

Устав от пикировки хорошей девочки с плохой, я вздыхаю, но все же откликаюсь:

– Это значит, что у меня ребенок будет идеальный?

Она не отвечает и даже не спрашивает, как дела у меня, хотя это просто-напросто невежливо. Вместо этого она сообщает, что встретила в магазине свою старую подругу Шону. Та покупала своему сыну первую пару обуви. Маленькие голубые кедики.

– И как она выглядит?

– Очень хорошо.

– Похудела после родов?

– Да. Стала стройнее, чем когда-либо.

– Слишком худая?

– Нет, не слишком.

– Она выглядит счастливой?

– Насколько это вообще возможно с младенцем, – отвечает Мередит.

– Обо мне она не спрашивала? – не надо было этого делать. Мередит вечно винит меня в том, что я думаю только о себе.

– Нет… Но она сказала, что вы уже несколько месяцев не разговаривали, – я слышу в ее голосе удовлетворение и снова злюсь и завидую, как всегда при упоминании Шоны, нашей единственной общей подруги.

– Ну, не месяцы. Но довольно долго.

– Она звала выпить…

– Втроем?

– Она говорила обо мне и Нолане. Вроде как двойное свидание. Но я уверена, что с тобой она тоже будет рада повидаться.

– Хорошо, – конечно, это мне за то, что я хотела поговорить с сестрой откровенно, – ладно, Мер. Давай, если тебе надо бежать…

– Если ты хочешь повесить трубку, так и скажи. Я тут при чем? – теперь она становится слишком откровенной.

– Ну ладно, – я стараюсь говорить весело, – мне пора.

Я вешаю трубку и злюсь на Мередит. И на Шону, которая дала Мередит такое оружие, пусть и случайно. Она одна знает всю нашу историю. Мы дружим с 1989 года, тогда Эберсолы переехали на соседнюю улицу. Шона была посередине между нами по возрасту, но оказалась очень умной и перескочила через класс. Ее мать работала на высокой должности в «Кока-коле» и перевезла свою семью из Шанхая. Она записала Шону в международную школу Атланты, чтобы та смогла и дальше говорить на мандаринском.

Это была только одна из черт, которые зачаровывали нас с Мередит. Еще у Шоны был огромный запас историй, и она много путешествовала (в отличие от большинства семей Бакхеда, которые если куда и выбирались, то на озеро Бертон, остров Си и Киаву). Мы втроем ездили в велосипедные походы, строили крепости вдоль ручья за домом Шоны и играли в «Захват флага» вместе с другими детьми. Однажды мы посадили огородик, а потом торговали базиликом и помидорами со старой тележки Дэниела. Я помню, что Шона выдвигала большинство идей, больше всех говорила и вообще развлекала нас с Мередит. Мы были ее публикой, она объединяла нас, склеивала вместе, и оглядываясь назад, я понимаю, что это был единственный период, когда наши с Мер отношения можно было назвать гармоничными.

В старших классах Шона превратилась из товарища по играм в бесстрашного исследователя и первопроходца. Первый пенис, который мы с Мередит увидели в жизни, был изображен на странице порножурнала, принадлежавшего ее родителям. Они хранили коллекцию просто в тумбочке, вместе с тюбиком смазки «К-Y» (зачем она нужна, Шона тоже описала очень подробно). Я до сих пор помню, как мы с сестрой умирали то от ужаса, то от восхищения, глядя на огромный кусок плоти, похожий на бледную колбасу, висевший между мускулистых бедер крепкого северного парня по имени Большой Джон. Мы затыкали себе рот и жмурились, потом тупо пялились, потом внимательно изучали анатомию. К безволосой мошонке крепился длинный ствол, который заканчивался розовой одноглазой головкой. Вскоре после этого Шона просветила нас на тему мастурбации, объясняла, какими способами она доставляет себе удовольствие и даже продемонстрировала движение двух пальцев по шелковым пижамным штанам. Для Шоны не существовало табуированных тем. Она с равной вероятностью могла бы исследовать спорный вопрос сама или прямо спросить у родителей. В чем разница между геями и трансгендерами? Как кто-то может возражать против абортов, если не считать абортов после инцеста или изнасилования? Если убивать детей плохо, их же плохо убивать в любых обстоятельствах? И так далее, и тому подобное.

В эти дни между детством и отрочеством Шона была не только нашей подругой и конфиденткой, но и владельцем многих секретов, которые мы с Мередит яростно хранили. Нашим родителям, консервативным пресвитерианам и республиканцам, Эберсолы нравились, но они звали Шону «ненормальной», а ее родителей считали «либеральными» и «снисходительными». Я прекрасно помню, как побагровел папа, когда за ужином она заявила, что креационизм – «малограмотный миф, охотно принятый республиканскими штатами». Он тогда с трудом пробормотал, что Библия – точно не миф. Только Дэниел сумел его успокоить, переведя разговор на «теорию разумного начала», которая позволяет помирить христианство, дарвинизм и теорию эволюции. Дэниел любил Шону не меньше Нолана. С ними обоими было интересно.

Так или иначе, мы дружили втроем вплоть до того дня, когда мы с Шоной перешли в девятый класс. Она убедила родителей перевести ее в Ловетт-скул, где учились мы с Дэниелом.

Все было ясно, но Мередит яростно отрицала неизбежные изменения в наших отношениях. Ее чувства явно были ранены, и это беспокоило только меня и Шону. Она жаловалась маме с папой, что мы ее «бросили» и «разлюбили». Я настаивала, что это не так, просто у нас с Шоной больше общего. Мы учились в одном классе, в одной школе, ну ради бога. И вообще, у нас были разные интересы: Мередит обожала занудную фолк-музыку, а мы с Шоной танцевали под попсу и R&B. Мередит не разговаривала с парнями, а мы с Шоной ходили на свидания. Мередит считалась хорошей девочкой, а мы с Шоной не брезговали пивом и сигаретами. А однажды Мередит на нас настучала, и это был последний гвоздь в крышку ее гроба.

– И что? – спросила я у мамы, когда она решила поговорить со мной о «чувствах сестры».

Она сказала, что Мередит одиноко и что ей нужны я и Шона. Я возразила, что со временем разница в возрасте начинает значить больше и что старшеклассники не общаются с учениками средних классов. Мама возразила, что Шона соседка, а не школьная подруга. Я сказала: «Нет».

Со временем Мередит пережила это предательство и завела собственных друзей в Пейсе, в театре, но мне казалось, что это всегда ее мучило. Шона долго оставалась камнем преткновения. В глубине души я понимала, что веду себя равнодушно или даже зло. Оглядываясь назад, я понимаю, что конкурировала с сестрой.

Моя сестра, как и брат, была очень удачным ребенком. Не такая страшно умная, как Дэниел, конечно. Но она очень хорошо училась, никогда не попадала в истории, обладала актерским талантом и любила это дело. Мама и папа носились с ее пьесами и спектаклями так же, как с бейсболом Дэниела, а я была самым обычным ребенком, без всякого хобби, и спортом не занималась.

Наверное, неправильно было считать Шону своим трофеем, но я втайне радовалась, одержав над сестрой верх.

После школы мы с Шоной обе решили пойти в университет Джорджии. За первый год мы стали еще ближе, жили вместе, вступили в один и тот же клуб. Мы даже внешне были похожи, потому что носили похожую одежду и одинаковые прически – длинные, выбеленные, выпрямленные утюжком волосы. Некоторые нас даже путали или спрашивали, не близнецы ли мы. Мне это льстило.

На втором курсе Шона начала встречаться с Джейкобом Маршем, редкостным ублюдком. Я его не выносила и совершила страшную ошибку, сказав ей об этом. Такие чувства почти всегда бывают взаимными, и на этот раз получилось так же. Мы отдалились друг от друга, пока Шона наконец не пришла в себя и не бросила Джейкоба. А он выложил в интернет видео, где Шона мастурбировала под песню Мадонны «Justify My Love». За несколько часов его увидели все, причем не только в университете Джорджии, но и в Оберне, Алабаме и Миссисиппи. Ко всему прочему унижению ее еще и выгнали из «Альфа Дельта Пи» по обвинению в разврате. Мы попытались оспорить решение, утверждая, что видео распространилось не по ее вине, что оно снималось для личных целей. Но дамы в национальном офисе не дрогнули, и Шоне пришлось уехать из кампуса. В результате она перевелась в Государственный университет Джорджии, и мы отдалились еще сильнее. Почему-то я восприняла это как победу Мередит. Когда она услышала новости, не стала сочувствовать, а немедленно заявила, что «всегда знала, что Шона жуткая».

Так или иначе, в следующий раз я увидела Шону на рождественских каникулах, когда мы столкнулись в баре в Атланте. Я обняла ее и сказала, что скучала. Она сказала, что тоже скучала, но было как-то неловко. Я загрустила – праздники вообще этому способствуют – и разозлилась. В конце концов, я была не виновата в том, что она доверилась такому уроду. Увидев, как Шона общается с новыми друзьями, я решила повеселиться не хуже. Я опрокинула коктейль с водкой, заказала другой, собираясь как следует нажраться и забыть остаток вечера.

Думаю, я бы его забыла довольно скоро, если бы в тот самый вечер не погиб мой брат.