Как обычно, решив, что проблему можно просто проигнорировать, Нолан возвращается с пробежки через несколько часов (я уже успела поплакать, принять душ, одеться и еще поплакать) и говорит, что нам стоит просто получать удовольствие от поездки. Трус во мне ликует, но одновременно я злюсь и тревожусь из-за того, что ничего не меняется – ни в моей голове, ни в нашем браке, ни в моей жизни.

И это чувство становится намного сильнее, когда вечером мы обмениваемся открытками, идем на еще один долгий романтический ужин и наконец возвращаемся в номер, где я, мучась чувством вины, неохотно инициирую секс, во время которого еще и злюсь.

Пока мы занимаемся сексом, я стараюсь ни о чем не думать и тут же понимаю, насколько секс происходит в голове. Другими словами, сделать его чисто физическим актом практически невозможно. Это всегда что-то большее.

Потом Нолан обнимает меня и спрашивает:

– Ты…

– А ты не видишь?

– Просто уточняю, – шепчет он.

– Да, – говорю я.

– Хорошо, – он обнимает меня крепче.

Руки у него сильные, теплые, уютные. И это ощущение почти заставляет меня забыть о том, что я говорила ему утром.

Я целую его в локоть – куда дотягиваюсь – и говорю:

– Прости меня, Нолан.

И вот, когда я уже готова дать задний ход, он говорит:

– Давай просто ляжем спать.

Я закрываю глаза, понимая, что теперь я сомневаюсь скорее в себе, чем в своем браке.

Наутро, сразу после завтрака, мы едем обратно в Атланту, к моей матери, – за Харпер. Прошло менее сорока восьми часов с нашего расставания, но мне кажется, что намного больше. Нолан скучает по ней не меньше меня. Мы оба почти бежим к дому. Он добирается до нее первым, подхватывает ее на руки и обнимает. Я стою у него за спиной, ожидая своей очереди, и вдыхаю запах клубничного бальзама для губ. Но вместо того, чтобы обнять меня, она поворачивается к столу, на котором разложены составляющие ее арт-проекта: мелки, резиновый клей, скотч, клеевой карандаш (слишком много клея не бывает) и чудовищное количество фиолетовых блесток.

– Я тоже хочу обниматься, – говорю я, наклоняясь к ней.

Она слегка поворачивает голову и неохотно целует меня в щеку.

– А обняться?

– Потом, мам. Я очень занята.

Эти слова она слышала миллион раз, и мне снова становится стыдно – она цитирует меня же.

– А что ты делаешь? – спрашиваю я, присаживаясь рядом с ней за стол и не понимая, почему мама не застелила его тканью или газетой.

Блестки уже набились в трещины ее стола в сельском стиле. Я запрещаю себе убирать беспорядок.

– Это замок. А это ты, – она показывает на брюнетку с длинным лицом, выглядывающую из полукруглого окна третьего этажа.

Я не хмурюсь, но и не улыбаюсь. Мой рот – прямая черта, нарисованная красным мелком.

– И что мама там делает? – спрашивает Нолан, садясь с другой стороны.

– Плосто смотлит, – объясняет Харпер, – на это дерево. И на эту синюю птичку, – когда она тыкает в дерево пальцем, я замечаю, что ее руки потеряли младенческую пухлость и стали худыми.

Мы с Ноланом обмениваемся взглядами. Он тоже пытается сделать какие-то выводы о ее психологическом состоянии, как и я?

– А ты где? – спрашиваю я, хотя она явно стоит во дворе.

На ней розовое платье. За ней стоит рослый улыбающийся мужчина, наверняка Нолан.

– Вот же я. Я с папой.

– Очень счастливая парочка, – шепотом говорю я, но Харпер меня слышит и соглашается.

– Счастливая, – она улыбается и кивает.

– Вы с бабушкой хорошо провели время? – я меняю тему.

– Ага.

– В смысле да? – мягко поправляю я.

– Да, – она сыплет еще немного блесток на клумбу перед замком.

– Мы славно повеселились, – мама гордо ерошит Харпер волосы. – А как ваши романтические выходные?

– Чудесно! – я заставляю себя говорить бодро. – Мы отлично отдохнули… Там очень красиво.

Нолан спешно со мной соглашается, рассказывает, какой отличный был номер, еда и виды.

Мама довольна.

– Хорошо, что вы провели время вдвоем.

– А вы что делали? – спрашиваю я.

– Кино смотрели. Да, Харпер?

Харпер кивает:

– Да, «Леди и блодяга», «Сто один далматинец», «Лесси возвлащается домой».

– Про собачек, – проницательно говорит Нолан, глядя на меня.

Кроме второго ребенка, он уже несколько месяцев уговаривает меня завести собаку для Харпер, но я решительно против. Я знаю, что именно мне придется гулять с ней по утрам, кормить ее и убирать со двора какашки.

– Кстати, о собачках, – встревает мама, – тетя Джози с Ревисом заходили попить кофе. Вы немного разминулись.

– Ужасно, – ровным голосом говорю я.

– Мередит!

– Что? – невинно спрашиваю я.

– Веди себя прилично. Ты все еще с ней не поговорила?

– Нет, – я рада, что мы вообще это обсуждаем, но знаю, что Джози большой специалист в навешивании вины на меня.

– Ты должна с ней поговорить.

– Это почему?

Ответ я знаю заранее: «Потому что она твоя сестра».

Потом мама добавляет:

– И потому что она хочет завести ребенка, а мы должны ее поддержать.

– Думаешь, она правда на это пойдет? – спрашивает Нолан.

– Да. Вообще-то, она даже донора выбрала.

Я дергаюсь, но молчу, решив не задавать вопросов и не одобрять таким образом ее поступки. Конечно, Нолан таких нюансов не понимает и немедленно начинает расспрашивать.

Мама вздыхает и начинает рассказывать о совершенно незнакомом человеке.

– Его зовут Питер. Он со Среднего Запада, кажется, из Висконсина, но сейчас живет в Атланте. Ему сорок один. Ростом, кажется, метр семьдесят пять или метр восемьдесят. У него темные волосы и карие глаза.

Я тоже вздыхаю. Нолан внимательно слушает, а я делаю вид, что мне совсем неинтересно.

– И еще… у него есть ирландская и немецкая кровь… Он католик, но не очень религиозный. Но верит в бога. Любит всякие активные виды отдыха, походы, велосипед, лыжи. Очень спортивный и здоровый. Окончил колледж, само собой, работает физиотерапевтом. А еще он умный и разбирается в математике и физике.

– Это он так говорит?

Мама игнорирует мой вопрос и продолжает:

– И она сказала, что у него ямочка на подбородке. Джози всегда такие нравились.

– Супер, – невозмутимо говорю я.

– Мередит, – строго заявляет мама, – ты должна по-другому к этому относиться.

– Это почему? Она никогда не меняет своего мнения, – я знаю, насколько инфантильно это звучит, – и всегда делает, что хочет.

– Вообще-то, – мягко говорит мама, – в последнее время она изменилась.

– Да ладно, – я приподнимаю бровь и складываю руки на груди.

– Ну, например, она согласилась поехать с нами в Нью-Йорк в декабре.

– Посмотрим. Спорю на сотню баксов, что она передумает.

Это одна из фирменных тактик Джози – согласиться под давлением, а потом просто извиниться.

Мама качает головой:

– Нет. Она хочет увидеться с Софи.

Мама говорит так серьезно, что это чуть не разбивает мне сердце.

– И мне кажется, что ей это будет полезно. И нам всем тоже, но ей больше.

– Это еще почему?

– Она должна посмотреть своему горю в лицо. Она этого так и не сделала. Мне кажется, Софи сможет помочь. Так или иначе, нам нужно будет забронировать билеты и отель. В Нью-Йорк на праздники очень много народу едет.

Глаза у нее наполняются слезами. Я уверена, что она думает о Дэниеле, о зиме, елках, украшениях и рождественских песенках. В нашей семье все это напоминает о смерти.

Я смотрю в сторону и вижу, что Харпер посадила в замке еще одно дерево, на этот раз елку. Долгое время никто ничего не говорит, только шуршит по бумаге мелок да Нолан постукивает пальцами по столу. Монотонный ритм меня бесит, поэтому я накрываю его ладонь своей.

Он смотрит на меня и прочищает горло:

– Кстати, о Нью-Йорке. Мередит, возможно, поедет туда еще до декабря.

Я непонимающе смотрю. На него. Мы с Эллен обсуждали возможность устроить в Нью-Йорке девичник или вероятность того, что я просто съезжу с ней по ее работе, но я точно не говорила этого Нолану. Хотя бы потому, что у меня столько дел, что думать об отпусках я не могу.

– Да? – спрашивает мама. – По работе?

– Нет, – быстро отвечает Нолан, – ей нужно немного расслабиться.

– Вы же только что ездили на курорт, – мама ничего не понимает, как и я.

– Нет, ей нужен нормальный отпуск, – говорит он, – от работы. От Харпер. От меня, – он улыбается (только я понимаю, что через силу) и даже издает смешок, – по-моему, отличная идея.

Мама кивает, но продолжает сомневаться.

– Ну, порой всем нам нужен отпуск… Ты надолго уедешь, милая?

– Я никуда не еду, – защищаюсь я. Хотя я, конечно, взволнована.

Нолан ерошит мне волосы и говорит как можно веселее:

– Конечно едешь. На пару недель.

– Пару недель? – хором спрашиваем мы с мамой.

– А как же Харпер? – я смотрю на мужа уничтожающим взглядом.

– Я справлюсь. Джози собирается восемнадцать лет быть матерью-одиночкой, так что пару недель я точно выдержу, – я смотрю на него, не понимая, что взбрело ему в голову.

Это он придумал вчера на пробежке? Вечером, когда мы занимались сексом? Или утром, когда мы молча ехали домой?

Он насвистывает несколько нот какой-то мелодии и говорит:

– Я, может быть, тоже возьму отпуск. Проведу время с Харпер. Харпер, ты как?

– Угу, – она на него смотрит.

– Да и бабушка поможет. И мои родители. И Джози, конечно. Старая добрая тетя Джози.

Мама хмурится, явно смущенная противоречием между его маниакальными настроениями и смыслом его слов. Между бровей появляется глубокая морщина, и она задает свой обычный вопрос:

– Мне беспокоиться?

– Нет, – отвечаю я.

– Конечно нет, – отзывается Нолан. – Мередит просто нужно немного подумать. Так?

Я прикусываю губу и неохотно бормочу что-то утвердительное, а мама спрашивает, о чем я собираюсь думать.

– Разобраться в себе, – радостно говорит он.

– По поводу? – спрашивает мама.

К этому моменту я уже на грани потери контроля над собой, поэтому как можно спокойнее говорю:

– Из-за работы.

– Ты правда хочешь уволиться? – морщины слегка разглаживаются.

Я начинаю уклончиво отвечать, что у меня, кажется, выгорание, но Нолан перебивает меня:

– Да, – решительно говорит он.

Он почти никогда не употребляет этого слова, и поэтому Харпер вслед за ним продолжает говорить «ага» и «угу». Нолан смотрит мне в глаза:

– Она правда хочет уволиться.

– И что это было? – спрашиваю я Нолана, как только мы оказываемся дома наедине – правда, с Харпер в соседней комнате.

Я говорю тихо и ровно, но при этом внутренне дрожу от гнева.

– А что? – он пожимает плечами, что в данной ситуации я принимаю за жест пассивной агрессии. – Я подумал, что это неплохая идея. Тебе надо подумать.

– Есть ли хоть одна причина, по которой ты не поделился этой идеей со мной? – я ногтем отскребаю кусочек засохших хлопьев от миски, которую Нолан оставил в раковине два дня назад.

Хлопья присохли, как будто сделаны из суперклея. Наконец я сдаюсь и ставлю миску в посудомойку.

– А есть ли хоть одна причина, по которой ты не упомянула, что весь наш брак – розыгрыш?

– Я этого не говорила. И никогда так не думала.

– Хорошо. Хоть одна причина, почему ты не сказала, что считаешь наш брак большой ошибкой?

– Я этого тоже не говорила, Нолан, – я поворачиваюсь и смотрю на него.

Он смотрит на меня обиженно и презрительно.

– А что же ты сказала?

– Не знаю, Нолан. Я просто… запуталась.

– Ну, как я уже сказал, по-моему, тебе нужно подумать.

– Я не могу просто взять и уехать, Нолан, – я упираю руки в бедра, – а как же Харпер?

– Я же сказал, что с ней справлюсь.

Я думаю, что он даже не представляет, как запускать стиральную машину, не говоря уж о миллионе мелочей, которые Харпер необходимы ежедневно. Вспоминаю, как уехала в командировку, а он три дня даже не забирал почту.

– А как же моя работа? Ты ее тоже сделаешь?

– Возьми отпуск, – он пожимает плечами, – все так делают. Или просто увольняйся. Какой смысл делать то, что ты ненавидишь?

– Я не ненавижу свою работу, – на самом деле, проблема в том числе и в его манере все упрощать.

– Ненавидишь. Она тебе отвратительна. Ты жалеешь, что не осталась в Нью-Йорке и не стала знаменитой актрисой.

Я открываю рот, чтобы поправить его, – стать знаменитой я никогда не хотела. Я просто хотела работать в театре. Максимум, о чем я мечтала, – о премии «Тони». Но многие ли актрисы, получившие «Тони», известны широкой публике? Но сейчас это не имеет значения.

– А ты стала юристкой в Атланте. Вышла за меня замуж. Совершила огромную ошибку.

– Нолан, – у меня уже дрожат руки и голос, – пожалуйста, прекрати. Я этого не говорила.

– Но думала. Разве нет?

Я лихорадочно ищу ответ, но понимаю, что он, возможно, прав. Частично. Или полностью, за вычетом Харпер.

– Но, между прочим, никто не мешает тебе передумать.

Я притворяюсь, что мы говорим только о моей работе, а не о разводе. Но сколько пройдет времени, прежде чем кто-то произнесет это слово вслух?

– Мне уже поздно менять профессию.

– Нет. Разве играть на сцене – это не как ездить на велосипеде? Все ты умеешь. Просто сходи на пару прослушиваний.

Я сглатываю огромный комок в горле.

– Это не так просто. И мы не можем уехать из Атланты.

– Ты можешь. Ты можешь делать что хочешь, Мередит.

Я отворачиваюсь от него и смотрю в окно над раковиной. Прямо как на рисунке Харпер. Я вся дрожу от жуткой, парализующей мысли, что он наверняка прав.