В понедельник утром, пока доктор Руссо с бригадой из пяти врачей и медсестер оперирует Чарли, Вэлери находится в комнате ожидания; она ожидает, и ничего больше. Она сидит одна, настояв на том, чтобы мать и брат пришли позже, когда все закончится. Вэлери никогда не требовалось разговаривать или отвлекаться в стрессовых ситуациях, и она не понимает психологию тех, кто ищет, как бы переключить свое внимание. Например, ее мать вяжет, будучи расстроена или взволнована. Поэтому она ни разу не поворачивается к вопящему в углу телевизору с плоским экраном, настроенному на канал Си-эн-эн, и не бросает взгляд на десятки женских журналов, валяющихся на столах по всей комнате. Она даже не слушает музыку на айподе Чарли, который пообещала поберечь для него, пока он будет в операционной. Она не желает никакого ухода от реальности. Наоборот, она хочет оставаться на страже, просто перетерпеть мучительные минуты, дождаться, пока кто-нибудь не появится в дверях и не проведет ее к сыну. Она надеется, что это будет Ник, по одной-единственной причине: по его лицу она сразу же поймет, все ли прошло гладко. Теперь она уже знает: он человек прямой, — и Вэлери тратит всю мысленную энергию, представляя миг, когда увидит его ободряющую улыбку, почти желая ответить ему тем же.

Только в один момент, часа через два после начала операции, Вэлери отвлекается и возвращается к своей глупой субботней выходке. Она чувствует, как от стыда наливается теплом лицо, хотя знает: ее никто не заметил, никто никогда не узнает о ее поступке и подобное никогда не повторится. Тем не менее Вэлери спрашивает себя, что она надеялась обрести или, может быть, выведать. О Боже, а вдруг Ник видел ее, и еще хуже — они с женой оба ее заметили? Что тогда? Приписали они этот шаг отчаянию матери, сорвавшейся с тормозов, и всячески жалели ее? Или их объяснение было менее благожелательным и они обвинили ее в преследовании? Не встревожился ли Ник настолько, что, ища спасения, передал Чарли другому, менее опытному хирургу? От этой мысли Вэлери в прямом смысле бросает в дрожь, и она поплотнее запахивает кардиган.

Вэлери снова спрашивает себя: «Зачем? Что заставило ее поехать туда?» — и изо всех сил игнорирует тревожный ответ, формирующийся в ее сознании. Между ними что-то есть. Влечение. Или, во всяком случае, связь. Она качает головой, отметая такой вывод как неверный, бредовый. Как она может испытывать какие-то чувства к мужчине, которого едва знает? А уж он и вовсе ничего к ней не испытывает, кроме простого сострадания. Она просто уязвима, вот и все, а он — ее спасение. Она убеждает себя, что это распространенное явление — пациенты влюбляются в своих врачей, путая благодарность с чем-то большим. И правда, она об этом читала, когда была беременна, — некоторые женщины влюбляются в своих акушеров. Тогда это показалось ей невероятным, но, оглядываясь назад, она понимает: возможно, в то время была слишком поглощена Лайоном, чтобы влюбиться в кого-то другого, пусть даже ненадолго.

Так и есть, решает Вэлери. Она типичный случай из учебника, ничего больше. Внезапно все встает на свои места, особенно учитывая, как приятно смотреть на Ника. Любой ясно видит его красоту — его глаза, эти волосы, плечи, — поэтому-то одинокие медсестры вокруг него теряют головы и хихикают. Даже замужние, из тех, что носят с собой альбомы, заполненные фотографиями своих мужей и детей, неравнодушны к нему.

Вэлери скрещивает ноги и опирается на другой подлокотник, испытывая облегчение от того, что найдено столь логическое объяснение ее сумасбродному поведению. Ник — блестящий, красивый хирург, а она не только одинока, но и полностью отгорожена сейчас от окружающего мира. Вэлери поднимает взгляд к висящим над ней часам и, наблюдая за бегущей по кругу секундной стрелкой, уговаривает себя: влюбленность скоро пройдет. Тем временем за матовым стеклом двери, ведущей в комнату ожидания, появляется какая-то фигура, привлекая внимание Вэлери. Она выпрямляется в кресле, надеясь, что это к ней — с новостями или текущими подробностями. Ожидая увидеть Ника.

Но вместо Ника в дверях появляются две женщины. Одну из них Вэлери узнает, но не сразу вспоминает, где ее видела. Наконец ей это удается, и она застывает, когда женщина называет себя.

— Роми, — повторяет Вэлери. — Что вы здесь делаете?

Роми поднимает большую плетеную корзину с букетом из белых и желтых цветов, как видно, отобранных вручную, а потом искусно аранжированных. Еще в корзине горкой высятся фрукты, такие блестящие и совершенные, что кажутся ненатуральными.

— Я принесла вам это, — говорит Роми, осторожно ставя корзину к ее ногам.

Вэлери опускает взгляд и обнаруживает напротив букета бутылку вина, горлышко которой обмотано рафией.

Вэлери видит этикетку на французском языке, отмечая про себя, что бутылка из виноградника в Провансе, и чувствует прилив ярости на неуместность в такой момент вина. Вэлери оглядывается, чувствуя себя загнанной в ловушку, осознавая, что ей некуда деваться и нет никакой возможности как-то обойти или протиснуться мимо этих женщин и убежать. И разумеется, она не может уйти. Она обещала Нику ждать.

Вэлери кивает, принимая корзину, но отказывается благодарить Роми за ее приношение и поворачивается ко второй женщине.

— Здравствуйте, Вэлери, — медленно, словно обращать к иностранке, произносит та. — Меня зовут Эйприл. Моя дочь Оливия учится в одном классе с Чарли. Мы хотели сказать вам, что весь класс мысленно с вами. Вся школа. Мы сочувствуем вам и вашему сыну. Как он?

— Прекрасно, — отвечает Вэлери, мгновенно пожалев о своих словах, особенно наблюдая за выражением лица Эйприл. Есть в нем что-то неприятное — высокомерное и агрессивное одновременно. Кроме того, Чарли чувствует себя не прекрасно. Далеко не прекрасно. Поэтому она добавляет: — Он сейчас на операции.

Женщины удивленно, встревоженно переглядываются, укрепляя подозрения Вэлери в том, что Роми волнуется насчет судебного иска и боится расстаться с частью своих денег. Внезапно она вспоминает серьги Роми, которые были у нее в ушах в день открытых дверей — «гвоздики» с огромными бриллиантами, — и замечает скромные серебряные кольца на их месте. Нет и кольца. Все в ее облике приуменьшено, это портрет женщины, показывающей, что она отнюдь не состоятельна.

— На операции? — переспрашивает Роми.

— Да. Пересадка кожи.

Роми касается ладонью своей щеки.

— Как... его лицо?

Ответ Вэлери быстр и краток:

— Мне бы не хотелось это обсуждать.

Подруги снова обмениваются взглядами, в который еще откровеннее сквозят тревога и личный интерес.

Кривя губы, Роми говорит:

— Мы просто переживали.

— За кого? — резко спрашивает Вэлери.

— За Чарли, — вступается за подругу Эйприл.

Вэлери свирепеет, услышав имя своего сына, произнесенное этой чужой женщиной, которой вообще нечет здесь делать.

— Послушайте. Я не собираюсь подавать в суд, если вы из-за этого переживаете. Несмотря на всю вашу безответственность.

Роми, кажется, сейчас расплачется, а Эйприл говорит:

— Она не безответственная.

— В самом деле? — спрашивает Вэлери. — Значит, по-вашему, жарить суфле во время дня рождения с ватагой маленьких мальчиков — удачная мысль?

— Несчастные случаи бывают. Даже у осторожных людей, — настаивает Роми; теперь на глазах у нее выступают слезы.

— И что же, вы можете рассказать мне, как это произошло? — настаивает Вэлери, повышая голос. Она замечает, что сидящий в углу мужчина, погруженный до этого в книгу, смотрит в их сторону, угадывая конфликт. — Ваш муж сказал, что он точно не знает. А вы знаете? Кто-нибудь знает?

Слезы Роми высыхают как по команде, что только подтверждает их фальшивость.

— Мальчики устроили возню.

— С шестилетними мальчиками это бывает, — вставляет Эйприл.

— Хорошо. Тогда еще раз, — тоном прокурора на перекрестном допросе произносит Вэлери. — Неужели оставить без присмотра взрослых ватагу шестилетних мальчиком, склонных устраивать возню, и позволить им при этом жарить суфле можно посчитать удачной идеей?

— Не знаю. Я... простите меня, — без всякого выражения, равнодушно произносит Роми.

— Могли бы с этого начать! — отрезает Вэлери.

— Она пыталась с этого начать, — говорит Эйприл. — Вы не отвечаете на ее звонки.

— А она не понимает намека.

— Послушайте, — предпринимает новую попытку 1'оми, — мы знаем, что ваш сын пострадал и что вы...

— Вы ничего обо мне не знаете. — Вэлери встает, повышая голос. — Вы думаете, что знаете меня. Вам кажется, что вы обо всем догадались. Но вы понятия не имеете. Никакого!

Эйприл стучит по плечу Роми, затем кивает в сторону двери.

— Пойдем, — зовет она.

— Да. Прошу вас. Уходите. И заберите свое вино и цветы. Может, они пригодятся вам на вашей очередной вечеринке.

Через несколько минут после ухода женщин в комнате ожидания появляется Ник. Он не улыбается, но это не имеет значения. Вэлери уже знает, это его вариант счастливого лица — расслабленное, но бесстрашное, — и мгновенно понимает, с Чарли все в порядке. Она выжидающе встает, желая услышать подтверждение.

— Он замечательно справился, — говорит Ник, и это, разумеется, означает, что замечательно справился Ник.

Нюанс этот не проходит незамеченным для Вэлери, которую захлестывают чувства, когда она говорит:

— Большое вам спасибо.

Ник кивает в ответ:

— Я и сам очень доволен результатами.

Вэлери снова благодарит его, а Ник предупреждает, что пока она мало что сможет понять, графту еще нужно время прижиться, новым сосудам — вырасти.

— Другими словами, вам графт может показаться некрасивым... но, по-моему, все прекрасно.

— Именно это имеет значение, — говорит она, вспоминая фотографии до и после операции, которые в эти выходные нашла в сети, и все наихудшие сценарии, о которых прочла вопреки настоятельному совету Ника не заглядывать в Интернет. — Я могу... его увидеть?

— Конечно. Он все еще спит, но скоро должен проснуться, — отвечает Ник, с любопытством глядя на корзину, оставленную женщинами. — Это ваша?

— Нет, — заявляет Вэлери, демонстративно перешагивая через корзину, и перехватывает взгляд Ника, устремленный на большой белый конверт, недвусмысленно адресованный «Вэлери и Чарли».

Она неловко срывает его с корзины и бросает к себе в сумку.

— В смысле да... — запинается она, — моя. Но думаю, я оставлю ее здесь. Для других семей... поддержать их. Мне сейчас не до вина.

Ник бросает на Вэлери взгляд, как бы подозревая, что это лишь часть правды, но Вэлери ничего не добавляет и он ведет ее к Чарли. По дороге он держится очень по-деловому, говорит быстрее и возбужденнее обычного, описывая подробности процедуры и рассказывая, как хорошо все прошло. Когда они подходят к послеоперационной палате, Ник жестом предлагает Вэлери войти первой. Она собирается с духом, но, видимо, недостаточно для первого взгляда на лежащего на кровати Чарли, который кажется, как никогда, маленьким. Он укрыт одеялами, голова и лицо в повязках, видны только нос, глаза и губы. Незнакомая медсестра снимает показания, и Вэлери внезапно испытывает потребность подойти к нему, коснуться розовой шеи, но сдерживается, боясь случайно занести инфекцию.

— Как он? — спрашивает Ник у женщины, которая скрипучим голосом сообщает ему цифры, ничего для Вэлери не значащие.

Ник одобрительно кивает, сестра делает записи на листе Чарли, а потом покидает палату.

— Идите сюда, — жестом подзывает ее к кровати Ник.

Когда веки Чарли вздрагивают и поднимаются, Вэлери стыдится своей нерешительности, своей слабости в такой момент. Ведь это он только что перенес пятичасовую операцию. Это он лежит в маске под капельницей. А она всего лишь ждала.

— Привет, милый, — храбрится она с вымученной улыбкой.

— Мами, — произносит он; это было самое первое имя, которое он ей дал, когда был совсем малышом, и которое забыл, когда научился говорить и ходить.

Вэлери с огромным облегчением слышит голос сына, видит синеву его глаз.

— Ты прекрасно справился, — говорит она, и на глазах у нее выступают слезы, когда она присаживается на кровать рядом с ним. Она растирает его ноги сквозь несколько одеял, наблюдая, как он силится держать глаза открытыми. Через несколько секунд веки у него наливаются тяжестью и снова опускаются.

— Вот. Позвольте вам показать, — шепчет Ник и отходит, чтобы надеть резиновые перчатки. Затем он возвращается к Чарли и ровнейшим движением снимает маску и поднимает край повязки, показывая работу.

Вэлери невольно ахает при виде лица своего сына. Его щеку покрывает слой бледной, прозрачной кожи, усеянной крошечными дырочками, сквозь которые сочится кровь и жидкость. Маска призрака под его маской. Сцена из фильма ужасов. Вэлери никогда не позволяла себе их смотреть, всегда закрывала лицо ладонями. Она чувствует, как ее начинает трясти, но сдерживает слезы.

— Вы хорошо себя чувствуете? — спрашивает Ник.

Она кивает, задыхаясь, заставляет себя собраться с духом.

— Запомните. Графту нужно время на заживление, — повторяет Ник, возвращая на место повязку и маску.

Вэлери понимает: она должна что-то сказать, — но не может произнести ни звука.

— Через несколько дней вид будет совсем иной. Вы будете поражены.

Она снова кивает, ее тошнит, наваливается слабость. Вэлери говорит себе, что не может упасть в обморок. Она никогда не простит себе, если лишится чувств при виде лица своего сына.

— Как только образуются сосуды, графт обретет нормальный телесный цвет. И двигаться будет, как нормальная кожа, когда заживет и прикрепится к лежащим под ним слоям ткани и мышц.

«Скажи же что-нибудь», — побуждает себя Вэлери, сидя на краю кровати.

— Поэтому нам и понадобится лицевая маска, которую доставят сюда сегодня или завтра. Необходимо поддерживать постоянное давление, чтобы все оставалось нa месте, когда он начнет есть твердую пищу, разговаривать и тому подобное. Кроме того, она поможет контролировать боль...

Вэлери поднимает глаза, тревога заставляет ее наконец-то заговорить.

— Ему будет больно? Мне казалось, вы говорили о большом количестве обезболивающих?

Ник указывает на капельницу.

— Вот они. Но он все равно будет испытывать дискомфорт... и давление облегчит это.

— Ясно, — говорит Вэлери; тошнота и ужас проходят, пока она собирает сведения, которые понадобятся ей для выхаживания сына. — Значит, сейчас он может пить?

Ник кивает.

— Да. Он может пить жидкости, а завтра или послезавтра мы добавим мягкую пишу. Кроме этого, ему нужен покой. Абсолютный покой. Правильно, парень? — спрашивает Нику Чарли, снова открывшего глаза.

Мальчик моргает, еще слишком заторможенный после наркоза, чтобы говорить.

— Правильно, — отвечает за него Вэлери.

— Ну что ж, — произносит Ник, снимая перчатки и баскетбольным броском посылая их в корзину для мусора, стоящую в углу. С удовлетворенным видом попадает. — Я вернусь.

Вэлери испытывает острую боль, желая, чтобы он еще побыл с ними.

— Когда? — спрашивает она и тут же осекается.

— Скоро, — отвечает Ник.

Потом берет ее за руку, коротко пожимает, словно говоря, что все идет в точности, как он надеялся, в точности как должно.