Где-то в середине ночи я просыпаюсь — рядом со мной надежное тепло Ника. С закрытыми глазами я провожу рукой по его плечу, потом по голой спине. Его кожа пахнет мылом — Ник, как обычно после работы, принял душ, — и во мне поднимается волна влечения, которую быстро вытесняет более сильная волна усталости. Обычное дело после рождения Руби, и уж конечно, после появления на свет Фрэнка. Я по-прежнему обожаю заниматься сексом с мужем, не меньше прежнего, если такое происходит. Но так уж случается, что сон я теперь предпочитаю большинству других вещей — шоколаду, красному вину, телевизору и сексу.

— Привет тебе, — шепчет он, из-за подушки его голос звучит приглушенно.

— Я не слышала, как ты пришел... Сколько времени? — спрашиваю я в надежде, что сейчас ближе к полуночи, чем к семи часам утра, на которые поставлена автоматическая побудка для детей, с более резким звуком, чем любой будильник, и без кнопки временного отключение

— Два тридцать.

— Пора к дантисту, — бормочу я.

Это пример его забавных диалогов с Руби: «Сколько времени, папа?» На что Ник гримасничает, указывает на свой рот и отвечает: «Два тридцать. Пора к дантисту». Настоящий любимец публики.

— Угу, — рассеянно мычит Ник — он явно не настроен беседовать. Но когда я открываю глаза и вижу, как он поворачивается на спину и пристально смотрит в потолок, мое любопытство пересиливает. Я как бы совершенно нечаянно, насколько это возможно при таком вопросе, интересуюсь, что это был за случай — не родовая ли травма, на которые падает значительная часть работы Ника.

Он со вздохом отвечает отрицательно.

Помедлив, я осторожно предполагаю:

— Автокатастрофа?

— Нет, Тесс, — признает он с терпеливым спокойствием, за которым стоит раздражение. — Это был ожог. Несчастный случай.

Последнее он добавляет, помещая происшедшее в категорию случаев, не связанных с насилием в семье, что, к сожалению, редкость; как-то Ник сказал мне, что около десяти процентов всех детских ожогов — результат насилия в отношении детей.

Прикусив нижнюю губу, я перебираю в голове обычные варианты: опрокинул на себя кастрюлю с кипятком, ошпарился в ванне, пожар в доме, химический ожог — и не имею сил сопротивляться неизбежному продолжению. Вопросу — как? На этот вопрос Ник не любит отвечать больше всего, вот один из его типичных ответов: «Какая разница? Это был несчастный случай. С несчастными случаями всегда так. Они случаются».

Этой ночью он откашливается и послушно излагает факты. Шестилетний мальчик поджаривал суфле в гостях у друга. Каким-то образом он упал в костер и обжег руку и щеку Левую половину лица.

Ник говорит торопливо и отрывисто, словно сообщает всего лишь прогноз погоды. Но я— то знаю, это напускное — умелая маскировка. Я уверена: скорее всего он не уснет почти всю ночь, слишком взбудораженный волнениями своей смены, чтобы задремать. И даже завтра утром или, вероятнее, днем он спустится вниз с отсутствующим выражением лица, делая вид, что занят собственной семьей, а сам будет поглощен мыслями о руке и щеке мальчика.

Медицина — ревнивая любовница, вспоминаю я выражение, впервые услышанное мной на первом году больничной практики Ника от озлобленной жены врача, которая, как я позднее узнала, бросила мужа и ушла к своему личному тренеру. Тогда я поклялась, что стану остерегаться подобных мыслей. И никогда не забуду, сколь благородна профессия моего мужа, даже если для меня это означает определенную степень одиночества.

— Очень серьезно? — спрашиваю я Ника.

— Могло быть и хуже, — отвечает он. — Но и так ничего хорошего.

Я закрываю глаза, пытаясь найти то добро, без которого не бывает худа, зная, что это и есть моя негласная роль в наших отношениях. В больнице Ник может выглядеть образцом оптимизма, уверенности и даже бравады. Но здесь, дома, в нашей постели он полагается на меня в отношении поисков надежды — даже когда молчалив и сдержан.

— Глаза у него не пострадали? — наконец выдаю я, вспомнив, что Ник однажды признался мне, какого огромного напряжения требует работа с этими зеркалами души.

— Нет, — отвечает он и поворачивается на бок, лицом ко мне. — У него идеальные глаза. Большие и голубые... как у Руби.

Ник умолкает, а я думаю, что это страшное предательство: когда муж сравнивает пациента с Руби или Фрэнком, — и понимаю: у него таким образом проявляется одержимость данным случаем.

— А еще у него очень хороший врач, — произношу я наконец.

По голосу Ника я понимаю, что он едва заметно улыбается, когда отвечает, положив руку мне на бедро:

— Да. В этом ему повезло, не так ли?

На следующее утро Ник спит, пока я готовлю завтрак под обычное нытье за едой — «комплименты» моего первого ребенка. Руби, мягко говоря, не жаворонок — еще одна черта, унаследованная ею от отца. В течение последних пятнадцати минут она уже пожаловалась, что Фрэнк смотрит на нее, что ее банан слишком мягкий и что она предпочитает пожаренный на сковородке папин французский тост моей разновидности тостов.

Поэтому, когда звонит телефон, я радостно его хватаю и с облегчением переключаюсь на цивилизованное взрослое общение (на днях я впала в экстаз от звонка оператора, проводившего какой-то опрос), тем более что на экране дисплея высвечивается имя Кейт Хоффман. Мы с Кейт познакомились почти шестнадцать лет назад — на первом курсе Корнелльского университета, на вечеринке за пределами кампуса, когда нас формально представили университетскому миру пива, вони, общежития и клятв «я никогда». Несколько порций выпивки за вечер, довольно часто повторяющийся вопрос, не сестры ли мы, в результате чего мы признали некое сходство полных губ, прямых носов, светлых волос, окрашенных «перьями», и договорились не терять друг друга. Это обещание я вскоре сдержала, избавив Кейт от студента, бросавшего на нее плотоядные взгляды, и проводив затем до общежития. Там я держала Кейт за волосы, пока та блевала на клумбу с плющом. Этот опыт связал нас, и мы остались лучшими подругами в последующие четыре года и после окончания университета. Лет с двадцати пяти наши жизни пошли разными курсами, или, точнее, моя изменилась, а у нее осталась прежней. Она так и живет в Нью-Йорке (в той же квартире, которую мы некогда снимали вдвоем), все так же периодически с кем-то встречается и все так же работает на телевидении. Единственное отличие состоит в том, что теперь Кейт на кабельном канале ведет ток-шоу под названием «Уголок Кейт» и уже совсем недавно приобрела малую толику известности в Нью-Йорке.

— Посмотри, Руби! Это тетя Кейт! — с преувеличенной радостью восклицаю я, надеясь, что мой энтузиазм передастся дочери, которая теперь грустит, так как я не добавила в ее молоко шоколадный сироп. Я поднимаю трубку и спрашиваю Кейт, почему это она поднялась в такую рань.

— Я еду в спортзал... новое расписание фитнеса, — отвечает Кейт. — Мне действительно нужно немного сбросить.

— Не сочиняй, — говорю я, закатывая глаза. У Кейт одна из лучших фигур, какие мне доводилось видеть, даже среди бездетных и холеных. Короче, за сестер нас больше не принимают.

— Согласна, пожалуй, не нужно. Но, понимаешь, камера добавляет по меньшей мере десять фунтов, — поясняет она, а затем с присущей ей резкостью меняет тему. — Итак. Что ты получила? Что ты получила?

— Что я получила? — переспрашиваю я на фоне стонов Руби оставить ее французский тост «целым», что является радикальным отступлением от обычного требования разрезать его на «маленькие квадратики, одного размера, без корочки». Я прикрываю трубку рукой и говорю: — Дорогая. По-моему, кто-то забыл волшебное слово.

Руби отвечает мне пустым взглядом, означающим, что в волшебство она не верит. Кстати, она единственная из знакомых мне детей дошкольного возраста, кто уже усомнился в существовании Санта-Клауса или, во всяком случае, в обеспечении его путешествий.

Но, с волшебством или без оного, я твердо стою на своем, пока она не исправляет свою просьбу:

— Оставь его целым. Пожалуйста.

Я киваю, а Кейт тем временем продолжает:

— На вашу годовщину? Что подарил тебе Ник?

Подарки Ника — одна из любимых тем Кейт, потому, возможно, что она сама так и не перешагнула через стадию цветочных композиций с «благодарностью за прошлую ночь». И в этом отношении ей, как она говорит, нравится моя жизнь. По ее словам, она у меня — идеальная: тон этого утверждения колеблется от завистливого до обвинительного — в зависимости от уровня ее последнего свидания.

Не важно, сколько раз я говорила ей, что всегда хорошо там, где нас нет; уверяла, что завидую водовороту ее светской жизни, ее бурным романам (включая недавний обед с аутфилдером из команды «Янки») и ее полной, благословенной свободе, той свободе, которую ты принимаешь как должное, пока не становишься родителем; жаловалась, что материнство заперло меня в четырех стенах, и досадовала, что день заканчиваешь тем, с чего его начинала, и порой больше времени проводишь с Элмо, Дорой и Барни, чем с мужчиной, за которого вышла замуж. Ничего из этого в голове у нее не откладывается. Она по-прежнему не раздумывая поменялась бы со мной жизнями.

Я собираюсь ответить Кейт, когда Руби издает вопль, от которого кровь стынет в жилах:

— Не-е-е-ет! Мама! Я же сказа-а-ала — целый!

Я замираю с занесенным ножом, понимая, что совершила роковую ошибку, произведя четыре разреза. Я чертыхаюсь про себя, пока Руби требует склеить кусок хлеба, она даже бежит в кабинет, где находятся наши предметы для художественного творчества. Достает бутылочку «Элмера» и демонстративно сует мне, а я прикидываю, не сорвать ли ее блеф и не полить ли тост клеем — «в виде буквы «Р», как делает папа».

Вместо этого с доступной мне выдержкой я произношу:

— Руби, успокойся. Ты же знаешь, что еду мы не склеиваем.

Она смотрит на меня так, словно я изъясняюсь на суахили, вынуждая меня перевести:

— Придется тебе довольствоваться кусочками.

Столкнувшись с суровым проявлением любви, Руби переходит к оплакиванию неудавшегося тоста. Мне приходит в голову, что легче всего исправить ситуацию, самой съев этот французский тост и сделав для Руби новый, но выражение ее лица выводит из себя, и я вдруг вспоминаю советы моего педиатра, нескольких книг по воспитанию детей и моих подруг, тоже сидящих дома с детьми: не поддаваться на ее требования. Данная философия идет вразрез с установкой по воспитанию, которой я обычно придерживаюсь: берегите силы, — а трактую так: стойте на своем, если это удобно, в остальных случаях идите на поводу, чтобы облегчить себе жизнь. Кроме того, думаю я, сосредоточиваясь перед безобразной тупиковой ситуацией, с этого утра я избегаю углеводов.

Приняв таким образом решение с помощью своего целлюлита, я без колебаний ставлю тарелку Руби на стол перед ней и объявляю:

— Это или ничего.

— Тогда — ничего! — восклицает Руби.

Прикусив губу, я пожимаю плечами, как бы говоря: «Можешь устраивать голодовку», — затем выхожу в гостиную, где Фрэнк спокойно и безостановочно поедает сухие хлопья «Эппл Джек», единственное, что признает в качестве завтрака. Взъерошив его мягкие волосы, я вздыхаю в телефон и говорю:

— Прости. На чем мы остановились?

— На вашей годовщине, — говорит она с надеждой, желая услышать от меня описание идеального романтического вечера, волшебную сказку, за которую она цепляется и к которой стремится.

В любой другой день мне, наверное, было бы неприятно ее разочаровывать, но, слушая нарастающие рыдания дочери и наблюдая ее попытки скатать из тоста шарик, как из пластилина «Плей-до», и таким образом доказать, что я ошибаюсь и еду можно склеить, я с удовольствием сообщаю Кейт о выезде Ника на работу в середине ужина.

— Он не отключил сигнал вызова? — мрачно спрашивает она.

— Нет. Он забыл.

— Ничего себе. Как это неприятно, — говорит Кейт. — Очень тебе сочувствую.

— Ну да.

— Значит, подарками вы не обменялись? Даже когда он вернулся домой?

— Нет, — говорю я. — В этом году мы решили обойтись без подарков... У нас сейчас туговато с деньгами.

— Ну да, конечно, — говорит Кейт, отказываясь верить кое-каким сведениям о нашей жизни. Пластические хирурги небогаты, по крайней мере те, которые работают в академических госпиталях, помогая детям, а не занимаются частной практикой, увеличивая груди.

— Это правда, — настаиваю я. — Ведь мы лишились одного дохода, как ты помнишь.

— Когда он вернулся домой? — спрашивает Кейт.

— Поздно. Слишком поздно для с-е-к-с-а, — отвечаю я, прикидывая, что мне крупно повезет, если моя даровитая дочь не запомнит эти буквы и не выдаст их, например, матери Ника, Конни, которая намекнула недавно, что, по ее мнению, дети слишком много смотрят телевизор. — А у тебя как? — интересуюсь я, вспоминая о свидании, которое у нее должно было состояться накануне. — Во что-нибудь вылилось?

— Нет. Засуха продолжается, — говорит Кейт.

Я смеюсь.

— Что? Пятидневная засуха?

— А пять недель не хочешь? — возмущается подруга. — И до секса дело даже не дошло... Меня продинамили.

— Не свисти, — говорю я, недоумевая, у какого такого мужчины хватит ума ее продинамить. Помимо того, что у нее идеальная фигура, Кейт еще забавна, умна и большая фанатка спорта, способная трещать о новостях бейсбола так, как большинство девушек пересказывают голливудские сплетни. Другими словами, она мечта большинства парней. Не спорю, она может быть требовательной и ужасно неуверенной в себе, но вначале они никогда об этом не догадываются. То есть уж если кто и должен динамить, так это она.

Из соседней комнаты Руби поучает, что употреблять в разговоре выражение «не свисти» некрасиво, а Кейт продолжает:

— Да. До вчерашнего вечера у меня все получалось: меня никогда не динамили, и я никогда не встречалась с женатыми мужиками. Я почти верила, что первое было моей наградой за второе. Вот и говори после этого про карму.

— Может, он таки был женат?

— Нет. Он точно не женат. Я навела справки.

— Подожди. Это был бухгалтер с сайта знакомств или летчик из твоего последнего путешествия?

— Ни тот и ни другой. Это ботаник из «Старбакса».

Я присвистываю, выглядывая из-за угла и застигая Руби за откусыванием втихомолку кусочка от французского тоста. Она не любит проигрывать, почти совсем как ее отец, который не может заставить себя проиграть даже дочери в простейшей настольной игре.

— Ну ничего себе, — произношу я. — Тебя продинамил ботаник. Это впечатляет.

— И не говори! Он даже не потрудился объяснить или извиниться. Просто набрал: «Очень жаль, Кейт, но сегодня я, пожалуй, завалюсь спать с папоротником».

— Ну, может, он просто... забыл? — предполагаю я.

— Может, он решил, что я слишком стара, — говорит Кейт.

Я открываю рот для опровержения последнего циничного замечания, но не могу придумать ничего особо утешительного, кроме своей дежурной фразы, что она еще не встретила своего парня.

— Не знаю, Тесса. Думаю, последнего стоящего парня получила ты.

Она делает паузу, и я понимаю, какое будет продолжение. И точно, Кейт лукаво добавляет:

— Поправка: последних двух стоящих. Ну и стерва же ты.

— И когда же ты прекратишь о нем напоминать? — спрашиваю я (мы обе говорим о моем бывшем женихе). — Когда приблизительно?

Хмыкнув, она отвечает:

— Никогда. Или... давай скажем так: когда я выйду замуж. Но постой... ведь это то же самое, что никогда, верно?

Смеясь, я заканчиваю разговор, а сама мысленно возвращаюсь к Райану, моему возлюбленному в колледже, и к нашей помолвке. Под помолвкой я подразумеваю не просто предложение Райана стать его женой. Нет, до нашей свадьбы оставалось каких-то несколько недель, мы с головой погрузились в разработку маршрута свадебного путешествия, шли последние примерки и уроки танца жениха и невесты. Были разосланы приглашения, подготовлены документы, выгравированы надписи на наших кольцах. Всем я казалась типичной, сияющей невестой — я слегка загорела, волосы у меня блестели. Буквально сияющая. То есть всем, кроме моего психоаналитика Черил, которая каждый вторник в семь часов помогала мне исследовать эту размытую линию, отделявшую нормальную предсвадебную лихорадку от обязательств, уходящих корнями в недавний тяжелый развод моих родителей.

Сейчас, при взгляде назад, ответ очевиден: уже само возникновение такого вопроса предполагало проблему, но все заслонялось огромным количеством факторов, сбивая с толку мое сердце. Во-первых, только одного Райана я и знала. Мы встречались со второго курса в Корнелле и были друг у друга первыми в постели. Я не представляла, что могу целоваться с кем-то другим, не говоря уже о том, чтобы полюбить какого-то нового человека. У нас был общий круг друзей, разделявших наши драгоценные университетские воспоминания, которые мне не хотелось омрачать разрывом. Кроме того, нас объединяла страсть к литературе. Специализация в английском языке сделала нас учителями средней школы, хотя я и собиралась поступить в аспирантуру Колумбийского университета, мечтая стать университетским преподавателем. Несколькими месяцами ранее я уговорила Райана переехать со мной в Нью-Йорк, убедив бросить работу в его любимом родном городе Буффало ради чего-то более увлекательного. И хотя увлекательности хватало, но были и страхи.

Я выросла в соседнем Уэстчестере, совершая частые поездки на Манхэттен с братом и родителями, однако жизнь в Нью-Йорке — это совсем иное дело, и Райан стал для меня скалой и страховочной сеткой в нестабильном, пугающем реальном мире. Надежный, честный, добрый, смешной Райан с большой шумной семьей и родителями, женатыми уже больше тридцати лет, — моя мама назвала это добрым знаком.

Щелк, щелк, щелк, щелк, щелк.

Была, наконец, милая убежденность самого Райана в том, что мы идеально подходим друг другу. Будучи невротиком по природе своей, я чересчур много размышляла. А он действительно верил в нас, и для меня этого было достаточно, чтобы тоже поверить.

— Ты из тех девушек, которые никогда не будут полностью готовы, — сказал он мне после одного из сеансов у Черил, подробности которых я никогда от него не скрывала, лишь самую чуточку редактируя. Мы сидели в итальянском ресторане в Вилидже, дожидаясь, пока нам принесут фирменные клецки, и Райан протянул через стол свою длинную, худую руку и похлопал меня по ладони. — Это одна из черт твоего характера, которую я больше всего люблю в тебе.

Я помню, как задумалась над словами Райана, глядя в его деловитое лицо и решая, с некоторой долей печали и обреченности, что он, вероятно, прав. Скорее всего я не способна на всепоглощающую, безусловную страсть, о которой читала в книгах, видела в кино, даже слышала от некоторых подруг, включая Кейт. Может, мне придется удовлетвориться краеугольными камнями наших отношений — комфортом, совместимостью и сочувствием. Вероятно, имевшегося у нас было достаточно, и я могла всю жизнь искать и не найти лучшего.

— Я полностью готова, — проговорила я, убедив себя наконец, что это правда. Я все еще не была уверена в своей решимости, но по крайней мере в голове этот вопрос уладила. Я собираюсь выйти за Райана. Окончательное решение, последнее слово.

Пока три дня спустя я не увидела в первый раз Ника.

Я ехала в метро, направляясь в утренней давке в школу, а он вошел в вагон через две остановки после моей, с длинным термосом кофе, в серо-голубой хирургической робе. Его темные волнистые волосы были длиннее, чем сейчас, и, помню, я подумала, что он больше похож на актера, чем на врача, а может, он и есть актер, играющий врача и едущий в телестудию. Я посмотрела в его глаза — таких потрясающих карих глаз я никогда не видела, — и меня накрыло безумное, инстинктивное чувство, которое можно назвать только любовью с первого взгляда. И я подумала, что спасение пришло в одну минуту, в образе человека, которого я не знаю и, вероятно, никогда не узнаю.

— Здравствуйте, — сказал он с улыбкой и взялся за тот же поручень, за который держалась я.

— Привет, — ответила я, и у меня перехватило дыхание, когда наши руки соприкоснулись. Всю дорогу в центр мы вели оживленную болтовню на разные темы, которые, что примечательно, выветрились у нас обоих из памяти.

В какой-то момент, когда мы поделились более личными сведениями, включая программу моей аспирантуры и его больничной практики, он кивком указал на кольцо с бриллиантом и спросил:

— И когда же свадьба?

Я сказала, что через двадцать девять дней, и вид у меня, вероятно, был мрачный, поскольку Ник понимающе посмотрел на меня и осведомился, хорошо ли я себя чувствую. Он словно видел меня насквозь, проник в мое сердце, и когда я взглянула на него, то не смогла удержаться от слез. Я не могла поверить, что разревелась перед совершенно чужим человеком, в то время как не сломалась даже на обитой твидом кушетке Черил.

— Я понимаю, — мягко сказал он.

Я спросила, как он может понять.

— Я был в подобной ситуации, — объяснил он. — Конечно, не на пути к алтарю, но тем не менее...

Я засмеялась сквозь безобразные рыдания.

— Может, все и образуется, — добавил он, отворачиваясь, словно давая мне возможность уединиться.

— Может, — произнесла я, доставая из сумочки бумажные носовые платки и взяв себя в руки.

Мгновение спустя мы уже выходили из вагона на 116-й улице (только позже я узнала, что Ник ехал совсем в другое место), толпа вокруг нас редела. Помню, как было жарко, помню запах жареного арахиса и высокий голос, распевавший на соседней улице народную песню. Время, казалось, остановилось, пока я наблюдала, как Ник достает из кармана робы ручку и пишет свое имя и телефон на карточке, которую я по сей день храню в своем бумажнике.

— Вот, — сказал он, вкладывая карточку в мою ладонь.

Я посмотрела на имя, думая, что он выглядит именно

как Николас Руссо. Восхитительно серьезным. Сексуальным. Слишком хорошим, чтобы быть настоящим.

Я попробовала его имя на слух.

— Спасибо, Николас Руссо.

— Ник, — поправил он. — А вы?..

— Тесса, — назвалась я, слабея от влечения.

— Итак, Тесса. Позвоните мне, если когда-нибудь захотите поговорить, — сказал он. — Знаете... иногда полезно поговорить с человеком, который не... связан с тобой.

Я посмотрела в его глаза и увидела правду. Он был несвободен, как и я.

На следующий день я сказала Райану, что не могу выйти за него замуж. На тот момент это был худший день в моей жизни. До Райана мое сердце уже однажды разбивалось — конечно, в более нежном возрасте, — но сейчас все оказалось гораздо хуже. К разбитому сердцу добавились угрызения совести, чувство вины и даже стыда из-за скандала в связи с отменой свадьбы.

— Почему? — спросил он сквозь слезы, на воспоминании о которых я до сих пор не могу долго задерживаться. Мне доводилось видеть Райана плачущим и раньше, но никогда — из-за меня.

Как ни тяжко это было, но я чувствовала, что обязана сказать ему правду, какой бы жестокой она ни являлась.

— Я люблю тебя, Райан. Но я в тебя не влюблена. А я не могу выйти замуж за человека, в которого не влюблена, — сказала я, понимая, что это звучит как подготовленная заранее фраза для разрыва. Подобно необоснованному, пустому предлогу, которым мужчины средних лет объясняют развод со своими женами.

— Откуда ты знаешь? — спросил Райан. — И что это вообще означает?

Я только качала головой, думая о той поездке в метро с незнакомцем по имени Ник, одетым в серо-голубую хирургическую робу, и снова и снова извинялась.

Кейт была единственной, кто знал историю целиком, кому известна правда, даже сегодня. Я встретила Ника до разрыва с Райаном. Если бы не Ник, я вышла бы за Райана. И возможно, я по-прежнему была бы замужем за Райаном, жила в другом городе, с другими детьми и вела совершенно другую жизнь: бледную, анемичную версию моей нынешней. Все те же минусы материнства и ни одного плюса настоящей любви.

Разумеется, среди некоторых наших наиболее фанатичных друзей ходили слухи о неверности, когда всего несколько месяцев спустя мы с Ником начали серьезно встречаться. Даже Райан (который в то время знал меня лучше, чем кто-либо, включая Ника) выразил сомнения относительно временного соотношения событий и удивился, как быстро я пришла в себя.

«Я хочу верить, что ты порядочный человек, — написал он мне в письме, которое до сих пор где-то у меня хранится. — Я хочу верить, что ты была честна со мной и никогда меня не обманывала. Но мне трудно не задать вопрос: когда же в действительности ты познакомилась со своим новым другом?»

Я ответила ему, хотя он просил не делать этого, и заявила о своей невиновности, еше раз извинившись за причиненную ему боль. Я сказала ему, что он всегда будет занимать в моем сердце особое место и, надеюсь, со временем простит меня и встретит кого-то, кто полюбит его так, как он того заслуживает. Намек был ясен — я нашла то, чего желала и ему. Я была влюблена в Ника.

Это чувство никогда не подвергалось изменениям. Жизнь не всегда веселая штука и почти всегда — нелегкая, думаю я, возвращаясь в кухню с настроением разрулить все проблемы и готовая выпить вторую чашку кофе, но я влюблена в своего мужа, а он — в меня. Это постоянная величина в моей жизни, и она останется таковой, пока растут наши дети, меняется моя карьера, приходят и уходят друзья. Я в этом уверена.

Но все равно я ловлю себя на том, что дважды стучу по деревянной разделочной доске. Так как никогда нельзя быть слишком уверенной, когда речь идет о самых важных вещах.