Описывая Лондон, Т.С. Элиот сравнил его с «бурым туманом зимнего утра», и этот образ мне всегда импонировал. Об этом-то я и думал, притормаживая и направляя свой серебристый «линкольн» на стоянку на Малборо-стрит, куда смотрели фасады четырехэтажных городских домов, каждый из которых, казалось, с опаской взирал на свое единственное крыльцо, выходящее на тротуар. Утренний туман уже сильно поредел, и осеннее солнце выглядывало из-за облаков. Опавшие листья, янтарные и пурпурные, похрустывали под ногами. Утро стояло чудесное. Было свежо, как всегда в конце октября, и я чувствовал себя отлично в теплой куртке и перчатках, в начищенных туфлях из цветной кожи, синей сорочке и вязаном галстуке в полоску. Миссис Мосс, доктор в Бостоне, которой я показываюсь три раза в неделю, уверяет, что если я буду вести нормальный образ жизни, то постепенно стану вполне здоровым человеком. Возможно, она и права, поскольку в промежутках между своим появлением в Гарвардском университете в обличье доцента, прогулками по берегу реки, работой над книгой о чудовищных убийствах во время студенческих волнений и регулярным принятием определенных доз лекарств я веду себя так же, как и любой другой человек.

Именно об этом я и размышлял, стоя на углу Арлингтон-стрит, дыша полной грудью и радуясь тому, что живу.

На противоположной стороне, у пруда, сидела на скамейке женщина в пальто из голубой ткани и читала книгу. К спинке скамьи ремешками был пристегнут маленький мальчуган. Протопав, насколько ему позволял поводок, он наклонился и с ангельской улыбкой на круглом личике принялся разглядывать листья. Эта сцена привлекла мое внимание, а доктор Мосс настоятельно просит, чтобы я сообщал ей обо всех своих наблюдениях. Это всегда вызывает у доктора Мосс одобрительную улыбку. В течение всего лета ее тревожило мое состояние: у меня не было устойчивого контакта с внешним миром. Теперь же я замечал, какая стоит погода, как пахнут листья, какими красивыми становятся деревья городских парков и садов, когда исчезает покрывавший их туман. Доктор Мосс внушает мне, что я должен стараться восстановить связь с окружающей меня средой. И я делаю все, что могу.

Я увидел его возле отеля «Ритц». Это было так похоже на него: просто взять и приехать и запросто остановиться в гостинице. Я обратил внимание на его наряд: легкий серый костюм «в елочку», белая сорочка, красно-синий фуляровый галстук, серебряная булавка на воротничке. Он обернулся, словно под воздействием телепатии, и увидел, что я направляюсь к нему. Он стоял и смотрел на меня, опустив уголок рта в полуулыбке.

– Купер, – сказал он и несколько смущенно пожал мне руку. – Ну как жизнь?

– Ничего, – ответил я. – Мой доктор считает, что я в норме или почти в норме. Уверяет, что скоро все будет хорошо.

Питерсон буркнул что-то. Лицо у него было еще смуглее, чем раньше. Надо полагать, он провел все лето под жарким солнцем.

– Что касается этой чепухи о ненормальности, тут они явно перегибают. – Он внимательно наблюдал за мной, надеясь, наверное, по моему лицу понять, все ли у меня в порядке.

– Боже, вам-то откуда знать? Вы, я думаю, за всю свою жизнь не провели ни одного дня нормально.

Мы оба рассмеялись, но не как друзья, которым выпало на долю немало пережить вместе в трудные времена. Пожалуй, так встречаются старые однополчане после того, как война, сблизившая их, наконец окончилась. Собственно, сейчас у нас не было ничего общего: то грустное и мрачное, что связывало нас, осталось там, в прошлом.

– Моя жена отправилась по магазинам со своей старой приятельницей, – сказал Питерсон. – Мы договорились встретиться днем и вместе пообедать, наверное, в какой-нибудь идиотской чайной, где столики покрыты салфеточками и где собираются божьи одуванчики в чепцах. – Мы переходили улицу. – По магазинам пошла, – проворчал он. – Слава богу, что она хоть богата, слава тебе, господи, и за это.

Трава уже стала бурой, земля затвердела, прихваченная заморозками. Но в городском саду и в парке Коммон всегда было полно народу. Я ощущал запах трубочного табака. В Бостоне вечно висит этот запах. Некоторое время мы шли молча. Я чувствовал себя совсем здоровым – никакого психического потрясения от новой встречи с Питерсоном я не испытал. Я вспомнил все, что случилось, и это было как бы проверкой для меня. Однако никакого рецидива не произошло. Доктор Мосс пришла бы в ужас, если бы узнала, что я встретился с ним. Но я оставался на высоте.

– Расскажите, как там в Куперс-Фолсе, – попросил я.

– Ну, – произнес он после длительной паузы, – все вроде в порядке. Поговаривают о новом здании на том месте, где раньше была моя контора. Городским властям нужно какое-то помещение. Ахо носится по городу, толкая импровизированные речи. То же и с библиотекой. Но вы знаете, как это теперь бывает: построят какую-нибудь застекленную коробку, наставят полок, насуют кучу модерновой мебели и назовут этакое сооружение «библиотекой», но это будет далеко не то.

– Да, совсем не то.

– В остальном, пожалуй… как всегда. – Он мельком бросил на меня взгляд. Усы у него опустились, глаза блеснули, как два кусочка антрацита.

– Узнали, кто убил Сирила и Полу? И беднягу Артура?

– Нет, мы так ничего и не выяснили. Никакой зацепки, а существовавшие версии в итоге завели нас в тупик. К нам снова наведывались ребята из ФБР, но от них тоже оказалось мало толку. Словом, все выглядит как ничтожная необъяснимая сноска на одной из страниц истории. А в истории полно таких загадочных событий. Людей то и дело убивают, а убийц никогда не находят. Так чаще всего и получается.

На вершине холма играл духовой оркестр Армии спасения. Мы на минуту остановились, глядя на оркестрантов и на свои безобразные отражения с раздутыми головами на поверхности начищенной до блеска трубы. Трубач играл с закрытыми глазами. По-видимому, он знал свою партию наизусть. Лицо его побагровело от натуги. Питерсон потянул меня за рукав.

– Давайте перейдем туда, – он указал на скамью на самом верху подъема, откуда были видны весь парк Коммон и город Бостон, высившийся по другую сторону.

Усевшись, он достал коробку и предложил мне сигару. Я взял ее. Минуту-другую мы курили, глядя на прохожих и подставив лица солнцу.

– Есть какие-нибудь известия от наших друзей? – спросил я.

– Нет, после отъезда полковника и Даусона – никаких.

– Что было, Олаф? Мне любопытно. Вряд ли меня это взволнует. Теперь, во всяком случае.

– Хорошо, – произнес он, глядя на клубы сигарного дыма. – И на этом поставим точку.

– Возможно, мы больше не увидимся, – ответил я.

– Что ж, будь как будет. Давайте покончим с этим раз и навсегда. Если доживем до старости, тогда, может, вспомним что-нибудь, а сейчас я вкратце расскажу вам, как это было… Итак, они привезли меня в Вашингтон и рассказали примерно то же, о чем говорил вам Артур. В нужных местах я охал, ахал и не мог понять, они сумасшедшие, или я, или весь мир спятил. Оказалось, весь мир, но в данный момент это к делу не относится, правильно? Так вот, когда они кончили, я ответил, что меня это, в общем-то, не касается. Сами посудите, что, собственно, можно сказать в такой ситуации? Миром заправляют полоумные, это их проблемы. У меня есть, слава богу, женины капиталы. Живешь-то ведь не вечно, не так ли? «Хорошо», – ответил я и послал их куда подальше. Они похлопали меня по плечу, сказали, что уверены во мне… Представляете себе? – Питерсон покачал головой. – Мне сообщили, что Артур, мол, обеспечил мое благоденствие, чуть ли не письменно поручился за меня! Я поморгал глазами, сказал, что все понял… Боже, слушая такое, можно было подумать, что во главе нашего правительства стоят братья Маркс. – Он помолчал, задумавшись. – Хотя как знать? Через неделю мы переизбираем президента-невидимку, летом у нас был Уотергейтский скандал, история с сенатором Иглтоном и бог весть что еще. Этим занимаются чокнутые, Купер. Ну да ладно, продолжим. – Он вернулся к предмету нашего разговора, к нашим собственным делам, с трудом оторвавшись от сенсационных сообщений прессы. – При выезде из Вашингтона за мной увязался один из людей Рошлера. Да будет вам известно, те ребята в Вашингтоне действуют не самостоятельно, в конечном счете они отчитывались перед Артуром, а Рошлер был его заместителем. Таким образом, когда люди Рошлера обвели меня вокруг пальца, я принялся анализировать события со всех сторон. Прежде всего, Рошлер следил за нами во время нашего обратного полета, потом тайно использовал свои связи в Вашингтоне. Одурачил Вашингтон, обойдя официальные каналы, и вот его людишки говорят мне, что вскоре я увижусь с одним своим старым другом, он, мол, отправляется на серьезное задание, а мне следует оказывать ему всяческое содействие. В противном случае меня немедленно прикончат, а потом доберутся и до вас… – Он поглядел на меня в упор. – А чтобы еще убедительнее подействовать на меня, они заявили, что Ли Купер – так они ее назвали – тоже наверняка умрет.

Я ответил, что с моей стороны никаких возражений нет и что, по мне, они могут делать что им вздумается. Тем старым другом, разумеется, оказался Стейнз. Рошлер рассказал Стейнзу всю правду о Бреннере и фашистском движении, скрыв, конечно, свою причастность к нему. Рошлер убедил его, что Бреннера необходимо незамедлительно нейтрализовать, иначе будет поздно. Стейнз проглотил наживку и выехал на дело сам. А я был гидом при нем. Собственно, у меня не оставалось выбора. Стейнз сам прихлопнул Бреннера. Он считал это венцом своей работы. Все было подстроено, Купер. Рошлер убрал единственного человека, стоявшего выше его в их иерархии, и никто не может уличить его в этом, поскольку все другие члены организации, которые знали о существовании Стейнза, уже на том свете. О том, что Рошлер в нужных случаях выполнял кое-какие задания Стейнза, было известно одному Бреннеру. – Питерсон одарил меня лучезарной улыбкой, точно наконец-то закончил складывать совершенно белую, без всякого рисунка, а посему необычайно трудную картинку-загадку. – Сработано отлично, не подкопаешься! – Он не мог не восхищаться таким точным расчетом.

– Остается единственное, – сказал я. – Стейнз.

– Стейнза нет в живых.

– Убили? Рошлер?

– Нет, нет. Он был обречен, уже стоял на краю могилы, еще когда мы приезжали на остров Кэт. Оставалось месяцев шесть. На деле вышло четыре. Рошлер, конечно, знал, что желание как-то увенчать свою карьеру будет у Стейнза так велико, что он не упустит случая взяться за дело самому. Так оно и получилось. Теперь Рошлер на вершине этой кучи. Самый главный. Всем заправляет.

– А Даусон? Что с Даусоном?

Питерсон рассмеялся:

– Он в Мюнхене. Работает на Рошлера. Получает жалованье через бывшую фирму Бренделя, блюдет ее интересы в Англии. Здравомыслящий человек этот Даусон. Наемник. Однако надежный. – Попыхивая сигарой, Питерсон откинулся назад, довольный, что рассказ окончился.

– Выходит, все концы в воду, так я понимаю?

– Совершенно верно. Теперь нам с вами ничего не грозит. Разве что весь мир в опасности… Но, возможно, мир сумеет за себя постоять. Кто знает, дьявол его побери?

– Что слышно из Мюнхена?

– Ничего. Лично я не жду никаких вестей. И вам не советую ждать. У нас теперь все позади, Купер.

Мы вернулись к отелю тем же путем. Питерсон взглянул на часы и пожал плечами:

– Ну, мне пора идти.

– Мне тоже, – отозвался я.

– В таком случае, до встречи, – сказал он. По улице пронесся легкий ветерок и взъерошил его парик. Питерсон интуитивно вскинул руку, пригладил волосы. – Вечно кажется, что эту паклю сдует с головы. – Он засмеялся: – Вы единственный, кто разглядел ее, прохвост вы этакий! – Он схватил мою руку. – Пока, Джон! Будьте здоровы! И постарайтесь забыть обо всем. – Питерсон пожал мне руку и, щурясь от яркого солнца, отправился своей дорогой.

– Все рано или поздно умирают, – сказал я ему вслед.

Не знаю, слышал ли он мои слова.

– Как-нибудь позвоню, Джонни! – Питерсон на ходу помахал мне, и мы разошлись в разные стороны.

Я возвращаюсь в свою квартиру. Ту другую, где я жил прежде и где получил телеграмму от Сирила, я давно оставил. Теперь я обитаю на верхнем этаже высокого здания с окнами на реку Чарлз и бостонский небоскреб «Хэнкок», в котором от ветра то и дело вылетают стекла.

Я сижу за столом, устремив взгляд в окно, на реку, которая в лучах заходящего солнца постепенно приобретает блеск вороненой стали. Далеко внизу двигаются машины, вычерчивая фарами свои трассы.

На столе передо мной стоит фигурка из фарфора – изящное красочное изображение атаки Флауэрдью. Я единственный в мире обладатель этой оригинальной вещи и прижимаю ею листы рукописи всякий раз перед тем, как открыть раздвижную дверь на балкон.

А когда я сажусь за свой стол и оглядываю просторную комнату, то вижу огромный портрет, написанный моим отцом много лет назад. На нем изображена моя мать. Она смотрит куда-то поверх моего плеча, будто что-то интересное происходит у меня за спиной.

Однако этот портрет висит в моей комнате не для того, чтобы напоминать мне о матери. Иногда, в подходящем настроении, я смотрю ей в глаза, стараясь поймать этот ускользающий взгляд, и, если гляжу долго-долго, перед моим взором встает огромный дом на окраине Мюнхена. На подъездной дорожке гуляет ветер, стучась в оконные рамы. Дом окутывает тихая, безмолвная ночь, а внутри горит свет. У окна притаилась чья-то тень. Но возможно, ее там и нет. Впрочем, это не имеет ровно никакого значения.