Семеркет и Квар каждую ночь видели во снах всякую чушь. Чиновник, никогда раньше не боявшийся царства снов, теперь опасался сомкнуть глаза больше чем на несколько минут. Он обнаружил, что, сидя на кирпичной скамье в комнате Хетефры, может проснуться быстро, когда львица прыгнет, и еще на одну ночь избежать ее клыков.

С того дня; как царевич Пентаура навесил на него амулеты и обереги, Семеркет стал жертвой острых загадочных болей во всем теле, у него раскалывалась голова. Временами ему казалось, что он задыхается, словно никак не удавалось вдохнуть полной грудью. Днем он принимался за свое расследование с красными глазами, мрачный и раздражительный, усталый после ночных погонь.

Квар, которого его мать-колдунья научила бороться с ночными кошмарами, обнаружил, что во сне его копья бессильны против львицы. Они либо не долетали до цели, либо в последний миг отклонялись в сторону, или ломались о львицу, как солома. Единственной зашитой против когтей и зубов оставалось пробуждение — или бегство. Как и Семеркет, нубиец не осмеливался долго спать.

Однажды ночью чиновник проснулся после кошмара, в котором ему привиделось, что львица ринулась на него из-за ближайшего дерева. Она была настолько близко, что когти выхватили несколько прядей его волос. Тут Семеркет и пробудился. Его голова все еще болела там, где львица во сне рванула его за волосы, и место это оказалось словно выстриженным.

Дознаватель в замешательстве и страхе ощупал голову, но потом его отвлек шум в комнате у двери дома, запертой на засов.

Все еще испуганный сном, он не нашел в себе храбрости проверить, кто — или что — было в передней Хетефры.

Семеркет сжал присланные царицей Тийей амулеты, висящие у него на шее. Они обожгли его, словно их подержали в огне, и казались теперь куда тяжелее, чем раньше. Там, где они висели, кожа воспалилась и покраснела. Одним движением, даже не подумав, чиновник сорвал их и швырнул в дальний конец комнаты, где лежала Сукис. Кошка зашипела, выскочила из окна комнаты на стену переулка, а оттуда перепрыгнула на крышу.

Семеркет вошел в Дом Жизни храма Диамет через обитые бронзой ворота, вздымавшиеся на шесть или более локтей в высоту. Дом Жизни находился рядом с резиденцией фараона и представлял собой лабиринт садов, прудов, в которых отражался свет, и поддерживаемых колоннами террас. Там хранились свитки, посвященные математике и иным наукам, сборники моральных наставлений, официальная история и чародейские формулы. Здесь собрали всю мудрость страны.

В библиотеку и направился Семеркет.

Он миновал классные комнаты и лекционные залы, глядя на будущих писцов, которые в них трудились. Поскольку строители гробниц все еще прятались в своих запертых домах, Семеркет получил возможность во время вынужденного безделья узнать побольше о загадочной царице Таусерт, чья печень — если она и вправду принадлежала ей — находилась в доме Панеба. Дознаватель надеялся найти логическое объяснение, тому, что десятник обладает такой реликвией. Как чиновник ни пытался, ему не удалось сохранить враждебных чувств к богатырю. Хотелось выбросить из головы неотвязные подозрения, что Панеб каким-то образом замешан в ограблении могил.

Семеркет направился к библиотекарю по имени Мааджи. Этот слегка сутулый человек сидел на скамье, перед ним был развернут папирус. Когда чиновник приблизился, библиотекарь торопливо свернул свиток и раздраженно поднял глаза.

Семеркет с отвращением отметил россыпь прыщей на его лице и неприятный запах.

— Что вам нужно? — холодно спросил библиотекарь.

— Я ищу информацию о царице Таусерт.

Мааджи ответил тихим возмущенным выдохом, высоко подняв брови.

— Ограниченный доступ, — сказал Мааджи. — Никого не пускают в то помещение без разрешения.

Семеркет удивился:

— Почему?

— Если я вам объясню, то какой смысл в ограничениях, верно?

Чиновник вздохнул про себя. Как и многие библиотекари, с которыми он раньше сталкивался, Мааджи смотрел на свитки в Доме Жизни, как на свою собственность, и считал, что им надлежит оставаться в целости и сохранности на полках.

Семеркет поднял знак министра, висящий у него на шее на цепи с яшмовыми бусинами:

— Это даст мне допуск?

Со скорбным вздохом сутулый библиотекарь встал, поправил одежду и исчез в глубине здания. После его ухода чиновник лениво опустился на колени, чтобы развернуть свиток, который читал библиотекарь. Глазам его открылись изображения самого вопиющего сексуального разврата. Рисунки были настолько экзотическими, что Семеркету по его наивности даже трудно было представить подобные позы — не говоря уж о том, чтобы ожидать увидеть такое в свитке, принадлежащем Дому Жизни.

— Ну? — издалека раздраженно позвал Мааджи. — Мне ждать вас тут до вечера?

Семеркет дал свитку свернуться. Когда он догнал Мааджи, библиотекарь указал на полку в отдельной комнате, полную свитков.

— Там, — сказал он и, не дожидаясь новых вопросов, быстро вернулся к своему папирусу.

В комнате «ограниченного доступа» находились еще двое людей. В одном из них Семеркет узнал по бороде ливийца, судя по всему — телохранителя, маячившего рядом со светлокожим господином, который прищурил на чиновника светлые глаза северянина. Хотя человек этот мог позволить себе личную Охрану, он был одет очень просто, а пальцы его оказались в чернильных пятнах. Чиновник увидел, что северянин держит у самого носа древние чертежи какого-то здания, и сделал вывод, что он — зодчий. Заметив, что на него смотрят, человек услужливо передвинул свитки в сторону, чтобы Семеркет мог подойти к полкам.

Они серьезно кивнули друг другу.

Семеркет выбрал свиток с полки, на которую указал Мааджи, развернул его, сел на пол и начал читать. Но минута шла за минутой, и он все больше разочаровывался. Свиток не имел никакого отношения к Таусерт. Это был трактат о ком-то, кого называли «великий преступник из Ахетатона» — видимо, он правил державой несколько столетий назад.

Семеркет отодвинул свиток, раздраженно поджав губы.

Человек, сидевший напротив, близоруко прищурился на него и отложил свои перья.

— Могу я чем-нибудь помочь? Я уже начинаю привыкать к расположению здешних свитков. Если вы скажете, что именно ищете…

— Ну, — с сомнением начал Семеркет, — мне нужно разузнать о некоей царице Таусерт.

— В самом деле? — Человек бросил острый взгляд на него. — Могу я поинтересоваться — зачем?

Семеркет постарался дать туманный ответ.

— Я — чиновник Канцелярии Расследований и Тайн, работаю на министра Тоха и недавно наткнулся на… Ну, в общем, она кое-где упоминалась. Мне нужно узнать побольше, чтобы понять, в чем тут дело.

— Тогда вы, наверное, Семеркет. Тох часто о вас говорил.

Застигнутый врасплох чиновник с разинутым ртом уставился на собеседника. Его всегда удивляло, когда кто-то его узнавал. Не успел он спросить, как зовут этого человека, как тот выхватил у него свиток и засмеялся.

— Мааджи, как всегда, указал не ту полку. Если хотите, я могу рассказать о Таусерт все, что знаю.

— Вы? Так вы — историк? А я думал, что зодчий.

Это явно сбило с толку собеседника Семеркета.

— Зодчий?

Потом этот человек посмотрел на все еще лежащие перед ним чертежи и проговорил, явно забавляясь:

— Из-за этих планов вы приняли меня за… — он со смехом повернулся к ливийцу. Тот тоже улыбнулся. — Что ж, может, я и зодчий, но в придачу немного знаком с историей. В данном случае — с тайной историей.

— С тайной?

— Таусерт была не просто одной из цариц, она стала правящей царицей.

Семеркет вспомнил иероглиф, значивший «божественная женщина», который он обнаружил в царском картуше на канопе.

— И она, должно быть, правила очень давно? Со времен царицы Хатшепсут у нас не было больше женщин-фараонов.

— Вообще-то, она правила всего сорок лет назад.

Чиновник был потрясен.

— Но ведь нет никаких ее монументов, о ней не упоминается ни на одной стене храма. Если бы она правила так недавно, стоило бы ожидать, что о ней будут говорить или хотя бы упоминать.

Человек покачал головой.

— Ее имя вычеркнул из официальных списков правителей фараон Сетнахт.

— Отец нынешнего фараона?

— Он повелел разбить ее статуи на куски, ее имя было стерто везде, где отыскалось. Даже гробница уничтожена.

— Что же она сделала, чтобы заслужить подобную участь?

— Убила собственного мужа, чтобы кроме нее, некому больше было носить красную и белую короны Нижнего и Верхнего Царств. Даже ее племянники умерли загадочной смертью. Но богов ужаснули ее грехи, и они остановили разлив Нила. Разразились голод и чума, война потрясла всю страну. Вот как фараон Сетнахт пришел к власти.

— И она думала, что и вправду сможет преуспеть в своих замыслах?

— О, подобное уже было. Ее собственный отец тоже узурпировал трон. Его звали Аменмес.

Аменмес! Где Семеркет уже слышал это имя? Внезапно он вспомнил — так звали так называемого торговца, от которого Панеб получил канопу с печенью царицы. Во всяком случае, так сказал десятник.

«Как странно, — подумал Семеркет, — что два столь проклинаемых имени — Таусерт и Аменмес — имеют отношение к с десятнику в Месте Правды».

Волосы зашевелились у него на голове, и он почувствовал себя точно так, как в детстве, когда ночью не ложился спать, чтобы послушать истории о духах, которые рассказывали родители.

По крайней мере, рассказ зодчего объяснил, почему имя Таусерт было соскоблено с погребального сосуда, где хранилась ее печень. Насколько же ее презирали, раз даже погребальные принадлежности подверглись осквернению!

Семеркет сделал знак, отвращающий беду.

— По крайней мере, в наши дни мы избавлены от такого зла, — благочестиво пробормотал он.

Зодчий и его телохранитель загадочно переглянулись.

— В самом деле? — отведя глаза, пробормотал собеседник чиновника. Казалось, мгновение в нем шла внутренняя борьба, а потом он подался вперед и прошептал:

— Проклятая кровь Таусерт и Аменмеса все еще живет в Египте, Семеркет. Я не шучу. Кровь эта в любой момент готова…

Зодчий резко замолчал, когда вновь появился библиотекарь Мааджи. У него был потрясенный вид. За ним шел внушительного вида жрец, высокий и худой.

— Вот он! — услышат Семеркет шепот Мааджи, обращенный к жрецу.

Жрец вошел в комнату, протянул руки и старательно опустился на колени.

— Ваше царское высочество!

Семеркет растерянно огляделся по сторонам. Они обратились к человеку, который сидит рядом с ним?! Но это же просто зодчий…

— Господин Мессуи. — «Зодчий» кивнул жрецу.

— Я понятия не имел, что этот человек вас побеспокоил. Мааджи будет наказан за то, что привел его сюда.

— Меня вовсе не побеспокоили, — ответил царевич. — Если Мааджи и следует наказать, то лишь за то, что он указал этому господину не те свитки.

Он собрал свои перья и записки, и ливиец положил их в деревянный футляр. Кивнув всем находящимся в комнате, слегка кашлянув в платок, человек вышел.

— Кто это был? — спустя мгновение спросил Семеркет жреца. — Почему вы назвали его «ваше царское высочество»?

Мессуи посмотрел на Семеркета так, словно тот был не в своем уме, и, нахмурившись, проговорил:

— Это — тот, кто будет нашим следующим фараоном. Если выживет.

— Выживет? — начал было спрашивать Семеркет.

Но Мессуи уже ушел. Мааджи с глупой ухмылкой шепотом объяснил Семеркету, что именно имел в виду жрец:

— Он очень болен. И все равно говорят, что его официально объявят наследником фараона. Вот почему царевич явился сюда инкогнито из Пер-Рамзеса. Царица Тийя, говорят, из- за этого заперлась в своих покоях.

— Неужели?

— О, это большой придворный скандал! Когда фараон на ней женился, он пообещал, что ее сыновья унаследуют трон. Но вместо этого его величество собирается назвать своим преемником сына своей северной жены, царицы Исис, а она всего лишь хананеянка…

— Мааджи! — голос жреца Мессуи резко разнесся над полками.

Маленький вонючий сутулый библиотекарь немедленно исчез, оставив Семеркета в одиночестве предаваться размышлениям. Свернув свитки и вернув их на полки, чиновник снова стал раздумывать об истории Таусерт и ее равно презираемого отца, царя Аменмеса.

Что имел в виду наследный царевич, говоря, что кровь Таусерт и Аменмеса все еще живет? Некий инстинкт говорил Семеркету, что история о торговце из Куша, носившего имя фараона, — ложь. Но если это все-таки правда, заключил дознаватель, то из этого следует, что злой дух Аменмеса все еще бродит по тропинкам Великого Места. И разве сам наследный царевич не сказал только что, что кровь злой пары все еще жива?

И снова Семеркет почувствовал, как волосы зашевелились у него на голове.

* * *

На следующий день чиновник отправился на деревенские кухни вместе с Кваром, чтобы поискать то, что можно будет без опаски съесть. Они отобрали неочищенный лук, на который все еще налипла грязь с полей, а также сыр и ковригу хлеба, только что вынутую из печи.

— Посмотрите, до чего дошло! — негромко и удрученно сказал Квар. — Боимся спать, потому что на нас охотится львица, боимся есть, потому что еда может вогнать нас в сон.

Если бы Семеркет был в другом настроении, это ироническое замечание позабавило бы его. Но он слишком устал, был слишком голоден и ни на что не обращал большого внимания.

Утро было тихим. Строители гробниц все еще не собрались с духом, чтобы покинуть свои дома. Только слуги поднялись и занимались делом. Сукис вилась вокруг ног Семеркета, выпрашивая подачку.

Внезапно из-за стены донесся голос Ханро, сиплый и сердитый. Кошка убежала на кухню.

Перехватив взгляд Квара, Семеркет встал и заглянул в щель в воротах. Ханро стояла у цистерны, изливая свой гнев на нескольких людей, рискнувших выйти за водой. Ее бросили — как она сказала, не в первый раз. Неферхотеп запретил ей присутствовать на торжествах по случаю появления фараона в Фивах — зрелище, которое она мечтала увидеть всю жизнь. И вот она здесь, заперта в этой мрачной дыре, виноватая незнамо в каком преступлении, которого она не совершала. Это нечестно, нараспев повторяла она, это так нечестно!

— Но зато они-то идут, о да! — проговорила она, указав большим пальцем на кого-то, кто находился вне поля зрения Семеркета.

Он передвинулся, стараясь рассмотреть, о ком она говорит. Панеб и Неферхотеп шагали по троне, ведущей с кладбища, тихо переговариваясь.

Ханро ринулась к Неферхотепу, выставив пальцы, как когти. Последовала короткая жестокая схватка, но десятник и писец ловко схватили ее за руки и тычками погнали обратно в деревню. Женщина пыталась освободиться, сыпала проклятьями, но была зажата между двумя мужчинами, как мышь между двумя мельничными жерновами. Через мгновение они втащили ее в дымную утробу деревни, и вопли затихли.

— Если сегодня они отправятся на тот берег реки, — прошептал Семеркет Квару, вернувшись на скамью, — я последую за ними.

— Проверь, не нашел ли твой брат драгоценностей на рынках, — напомнил Квар.

Семеркет выскользнул из деревни в полдень, задолго до того, как ушли Панеб и Неферхотеп.

Теперь путь до реки был куда короче, чем тогда, когда он впервые явился сюда, потому что зацветающие воды Нила почти достигли ступеней восточных храмов. Придя в то место, где собирались лодочники, Семеркет стал ждать в тени навеса, прикрыв лицо серым плащом.

На пристани было полно болтающих западных фиванцев, которым не терпелось переправиться через реку, чтобы поприветствовать фараона Рамзеса III. До этого утра чиновник не знал о возвращении царя. Хотя обычно Семеркет презирал толпу, в тот день она была для него благом: если Панеб или Неферхотеп случайно посмотрят в его сторону, он легко сможет раствориться в толчее.

Семеркет заплатил перевозчику целый золотой слиток, чтобы нанять его лодку — почти в тридцать раз больше обычной платы за перевоз. Он хотел быть уверенным, что лодка будет под рукой, когда понадобится, и не постоял за ценой.

Прошло около часа, прежде чем он увидел свою добычу. Панеб выглядел гигантом в толпе на берегу, и его легко было не потерять из виду. По его широкому лицу ничего нельзя было прочесть, зато Неферхотеп явно чувствовал себя неуютно. Глаза писца шныряли по сторонам, он все время озирался, чтобы посмотреть, кто идет по дороге. Семеркет услышал, как напряженно возвысив дрожащий голос, Неферхотеп злится, что нельзя сесть в лодку немедленно.

Прошло много времени, прежде чем очередной лодочник повез их через реку. Семеркет рванулся туда, где ждало его нанятое одноместное суденышко, и приказал немедленно отчалить. Вдохновленный золотом, а может, потому, что вез одного пассажира, перевозчик быстро догнал лодку, в которой плыли Панеб и Неферхотеп. Сгорбившись, чтобы казаться старым одряхлевшим крестьянином, и отвернувшись, чтобы не быть узнанным, Семеркет очутился у восточной пристани задолго до того, как строители гробниц причалили к берегу. Спрятавшись за причальным столбом, он наблюдал, как они высаживаются.

Казалось, все Фивы ждут на пристани прибытия фараона. Еще в прошлом году было объявлено, что состоится праздник обновления божественной энергии Сед в честь тридцатой годовщины царствования Рамзеса III. Но стычки с западными варварами помешали визиту фараона. Так как теперь с этими племенами был заключен мир, у Рамзеса не осталось причин второй раз откладывать посещение Фив. Еще неделю назад стало известно, что царский флот движется к южной столице.

Но уже перевалило за полдень, а флот фараона все еще не появился. Панеб и Неферхотеп на некоторое время смешались с толпой. Потом, когда тени удлинились, они отправились в портовую харчевню «Бивень слона».

Семеркет знал это отвратительное место, вонявшее прокисшим вином и мочой. Харчевню часто посещали чужестранцы, всякое отребье из числа рыбаков и рабы. Это место было не из числа тех, куда бы он захотел бы пойти без ножа. Его удивило, что утонченный Неферхотеп согласился войти в такую лачугу. Но чиновнику было известно и то, что в «Бивне слона» нет задней двери. Значит, строители гробниц не смогут от него ускользнуть.

Семеркет скользнул в таверну, снова прикрыв плащом лицо и держась в тени. Десятник и писец сидели в дальней, самой темной части комнаты, и дознавателю показалось, что они остановились здесь только для того, чтобы выпить по чашке вина, поскольку к ним никто не подсел и они ни с кем не разговаривали. Семеркет снова вышел на улицу и присел за старым сикомором, который рос на углу таверны.

Ладья Ра теперь стояла низко на западе, но празднично одетая толпа была очень густой. У всех людей горели глаза от возбуждения. Повсюду на огромной каменной пристани с высоких шестов свисали, чуть колеблясь, лазурные и алые флажки, а бронзовые листы дверей храма Амона были отполированы так, что сверкали, как новые.

Высокопоставленные городские лица и знать заняли свои места. В первом ряду стояла депутация сыновей фараона, хотя наследника, с которым Семеркет повстречался в Доме Жизни, нигде не было видно. Возглавлял сыновей Пентаура, одетый в кои-то веки не в доспехи, а в царский наряд. Следующим стоял высокий, худой Паверо, а рядом с ним — невысокий толстый Пасер. Как градоначальники, они в числе первых должны были приветствовать вернувшегося в город Рамзеса.

Когда Семеркет, наконец, заметил своего брата, тот, как и следовало ожидать, словно хлопотливая птица, маячил позади Пасера в ожидании, когда градоправителю понадобятся его услуги. Лицо Ненри было маской из тиков и гримас, даже на таком расстоянии рассказавших Семеркету, как брат перегружен своими ответственными обязанностями.

Семеркет окликнул ближайшего мальчишку и показал ему на Ненри.

— Скажи этому человеку, что брат ждет его под большим сикомором.

Он дал парню медяшку и наблюдал, как тот бросился через толпу. Мальчик без труда нашел Ненри и указал ему туда, где стоял Семеркет. Писец прищурился, глядя на таверну. Семеркет снял капюшон и помахал рукой, по не мог сказать, заметил ли его брат.

Внезапно раздались крики дозорных великого храма Лиона, возвещавших о том, что появились мачты флота фараона.

Издалека по реке донеслась слабая пульсация барабанов, звуки труб и бряцание систр в едином устойчивом ритме с движениями гребцов фараона. Когда до толпы на берегу донеслась музыка, голоса зазвучали еще оживленней. Воины зажгли костры на углах улиц, жрецы поместили шарики ладана в огромные кадильницы, чтобы остро пахнущие облака вскоре обволокли пристань, словно низко висящий туман.

Приветствия вырвались из тысяч глоток, когда флот Великого Дома вышел из-за поворота реки. На судах горели фонари, их пламя отражалось в воде на всем широком пространстве Нила. Такелаж был увит цветами, каждый корабль защищало изображение бога-покровителя, в честь которого названо судно. На берегу храмовый хор разразился приветственным песнопением.

Хотя Семеркет продолжал внимательно наблюдать за дверями харчевни, ожидая появления строителей гробниц, он невольно был захвачен представлением, которое разворачивалось на реке.

Снова заиграли рога, когда старое судно фараона, «Утренний Гор», обогнало другие суда. Темно-зеленый военный корабль был тем самым, на котором Рамзес одержал триумфальную победу над народами моря двадцать пять лет тому назад. Хотя на фальшбортах остались следы битвы, а судно кренилось влево, оно все еще было грозным орудием войны — как и сам фараон.

Моряки бросились сворачивать прямоугольный парус «Утреннего Гора», готовясь причалить. Когда военный корабль медленно повернулся, лучи заходящего солнца блеснули на бронзовой львиной голове, укрепленной на его носу. Бронзовые челюсти крепко сжимали человеческий череп — как предостережение тому предводителю, который осмелился бы направить свой флот против Египта.

Дедушки поднимали внуков на плечи, чтобы показать им дыру в черепе. Семеркет слышал, как возбужденные голоса рассказывают про великий день, когда Рамзес забил до смерти пленного царя гранитной палицей в храме Амона.2

Раздался крик кормчего, и гребцы вынули весла из воды. На берег были брошены канаты, их надежно закрепили на каменных причальных столбах. Когда «Утренний Гор» был подтянут к причалу и закреплен напротив тюков соломы, смягчавших удары борта о каменную пристань, Рамзес III шагнул с установленной на судне площадки под балдахином.

Немедленно приветствия зазвучали еще громче, достигнув почти истерической ноты. Фараон величественно не обращал внимания на шум.

Семеркет никогда раньше не видел царя так близко, поэтому встал на ствол старого сикомора, чтобы лучше разглядеть зрелище, возвышаясь над толпой. Легко было увидеть, что фараон — отец Пентаура: у него было такое же, как у царевича, пропорциональное сложение. Рамзес осунулся благодаря прожитым годам, голова его поникла под тяжестью двойной короны. Однако когда фараон шел по пристани, походка его отнюдь не казалась старческой и неуверенной.

Рамзес был во всех отношениях тем, чем казался — удачливым старым воином. Вся его величественность проистекала от света его великого титула, а не от крови, которая текла в его жилах. Рамзес III не был воспитан, как наследник царской семьи, будучи сыном полководца Сетнахта, которому трон достался почти случайно. Как теперь знал Семеркет, полководец спас трон, вырвав его из хватки царицы Таусерт.

Чиновник несколько раз слышал, как Рамзес говорил из Окна Явлений, обращаясь к своим подданным или своим воинам. «Слушайте!» — такими словами фараон обычно начинал свои резкие речи. И люди слушали.

Некоторые, главным образом, южане, жаловались, что царствование Рамзеса лишено достоинства.

Фараон был еще более бледнокожим, чем запомнился Семеркету. Его губы казались тонкими, глаза — светлыми, нос — крючковатым. Хотя остальные в его окружении были размалеваны, как статуи, на лице фараона почти не было косметики. В молодости он был рыжеволосым, как и большинство северных царей. Контраст между ним и его загорелыми до черноты фиванскими подданными бросался в глаза.

Чиновник разглядел рядом с Рамзесом наследного царевича. Это и впрямь был тот самый человек, с которым он познакомился в Доме Жизни. Очевидно, царевич незаметно отправился на север, чтобы сесть на борт военного корабля отца ниже по течению и потом появиться рядом с фараоном в этот величайший день. Облаченный в неброскую одежду, царевич сжимал восковую табличку и стилос. Теперь, когда Семеркет видел отца и сына вместе, он заметил явное сходство в их чертах — тонкий нос и губы, бледная кожа.

Внезапно Семеркету стала ясна цель визита фараона: Рамзес намеревался сделать именно то, на что намекнул библиотекарь Мааджи: передать власть в святой столице своему сыну, как поступали и другие прозорливые фараоны в конце своего царствования, чтобы обеспечить беспрепятственную переход власти от одного правителя к другому.

Толпа затихла, когда фараон занял место на царских носилках. Потом министр Тох, более согбенный и узловатый, чем царь, принес ему плеть и жезл, и Рамзес принял их из рук вельможи. По толпе, начиная от доков, пробежала волна: фиванцы опускались на колени, круг коленопреклоненных людей непрестанно ширился, чтобы даже те, кто были далеко, могли видеть фараона, склонившись в знак почтения.

По сигналу рогов первыми встали сыновья фараона. Двенадцать царевичей подошли, чтобы поднять на плечи носилки отца. Наследник, вместо того, чтобы нести кресло, должен был идти впереди фараона, направившегося в Великий Храм. Такой чести не удостоились другие сыновья, и Семеркет увидел, как в глазах Пентаура притаилась обида за это унижение. Пентаура привык быть любимым фиванцами — но теперь все глаза были прикованы к наследному царевичу, которого все так редко видели.

И тут Семеркета поразила внезапная мысль: ни одна из жен фараона не пришла, чтобы приветствовать его. Чиновник помнил, что когда он был много моложе, царица Тийя не раз появлялась на людях. Теперь же она подозрительно блистала своим отсутствием.

Семеркет вспомнил слова Квара у храма Диамет, что фараон «не любит, когда женщины суются в дела мужчин». Он также вспомнил слова Мааджи, что Тийя заперлась в знак протеста против того, что Рамзес обошел орленка из ее выводка.

Сыновья в сопровождении распевающих песнопения жрецов понесли фараона но улице Рамс к великому храму Амона, где правитель должен был провести ночь в святилище бога, общаясь со своим небесным отцом. На следующий день Рамзес поплывет на другой берег реки к храму-крепости Диамет — резиденции фараона во время его пребывания в Фивах.

Придворная знать последовала за фараоном в храм, а потом — официальные лица города. Семеркет увидел издалека градоправителей Фив, толстого Пасера и худого Паверо, которых подняли на плечи их носильщики. Исполненный достоинства Паверо сидел, выпрямившись, ни разу не удостоив взглядом толпу. Зато Пасер улыбался и что-то кричал фиванцам, которые хлопали в ладоши, радуясь, что его видят. Они выкрикивали его имя и благословляли его, а Пасер посылал им воздушные поцелуи, исчезая за воротами храма.

Хотя сегодняшний день не был официальным праздником, фиванцы все равно направились в дома удовольствий и в харчевни на берегу. Бедняки сидели у края воды, смеялись, пели хором и вообще вели себя так, будто праздник в честь появления фараона был выходным.

Семеркет занял позицию у двери таверны, нетерпеливо ожидая появления брата.

Потом, пожевав ноготь большого пальца, он снова вошел в «Бивень слона» и обнаружил, что к строителям гробниц присоединились двое других мужчин, сидевших спиной к Семеркету, так что он не мог рассмотреть их в полумраке, как следует. Он видел только, что один из них одет в прекрасные льняные одежды знатного человека, в то время как второй носит грязное тряпье.

К этому времени таверна заполнилась крикливыми фиванцами, которые поняли такой шум, что невозможно было расслышать, о чем говорят эти четверо.

Семеркета вдруг похлопали по плечу, и он резко обернулся. Это был его брат, неодобрительно поджавший губы.

— Мне следовало бы догадаться, что я найду тебя здесь, — громко проговорил Ненри, чтобы перекричать шум. — А я думал, ты сказал, что будешь ждать у дерева. Почему ты так закутался, Кетти?

Семеркет жестом попросил его замолчать и повел Ненри в дальний угол комнаты.

— Говори тише, — прошептал он на ухо брату. — Я кое-кого выслеживаю.

— Кого? — широко раскрыв глаза, прошептал в ответ браг.

Семеркет толкнул его к колонне, чтобы лучше видеть деревенского писца и десятника.

— Вон тех, в дальнем углу. Того большого зовут Панеб, а второго — Неферхотеп.

Ненри вгляделся в полумрак.

— Нет, — категорически сказал он, — их зовут не так.

Чиновник заморгал, услышав столь уверенное заявление.

— Если ты и вправду собираешься их преследовать, — продолжал Ненри, — думаю, ты должен знать, кто они такие. Тот, большой — его зовут Хапи, а маленький сутулый называет себя Паноуком.

Семеркет изумленно разинул рот. Потом закрыл его и сглотнул.

— Что?!

— Я часто вижу их в доме градоначальника Пасера. Они — зодчие.

Ненри самодовольно повернулся к Семеркету, но служанка, проходившая мимо с масляной лампой, на короткий миг осветила дознавателя, выхватив его лицо из мрака таверны, и выражение лица Ненри из самодовольного стало встревоженным.

— Кетти! Ты болен? Что случилось? Ты так исхудал!

Семеркет нетерпеливо покачал головой, отмахнувшись от участливых вопросов брата:

— Что ты о них знаешь?

— Дай подумать. Впервые увидел большого парня, Хапи, в тот самый день, когда мы выяснили, что наша жрица мертва. Он появился в личных покоях градоправителя рано поутру, с ног до головы покрытый известняковой пылью. Помню, как мне было за него неловко. Ты не думаешь, что, являясь к градоначальнику, человек должен одеться соответственным образом?

Всякий раз, когда Ненри начинал обсуждать, для какого случая какой наряд подходит, Семеркет начинал чувствовать себя так, словно его медленно топили в илистом Ниле.

— Но что именно они обсуждали с Пасером, Ненри?

Старший брат открыл было рог, чтобы ответить, но остановился. На лице его появилось озадаченное выражение.

— Вообще-то, не знаю. Кажется, градоначальник всегда находит какое-нибудь срочное поручение, чтобы отослать меня прочь, как раз когда они… — Ненри не договорил, остро посмотрев на брата. Когда он снова нарушил молчание, в его голосе появились подозрительные нотки. — Чего ты мне не сказал, Кетти?

Семеркет потер лоб.

— Я вдруг тоже перестал понимать, что к чему. Но я точно знаю, что их зовут не Хапи и Паноук. И они не зодчие, а строители гробниц.

Он показал на двух других мужчин, сидевших с Панебом и Неферхотепом: одного — знатного, а другого — в отрепьях.

— А как насчет их гостей — их ты знаешь?

К этому времени в таверну набилось слишком много народу, чтобы Ненри мог рассмотреть тех двоих.

— Дай мне твой плащ, — сказал он Семеркету.

Набросив плащ так, чтобы прикрыть лицо, как это недавно делал Семеркет, Ненри пошел неровной походкой пьяного, делая вид, что направляется к канаве возле угла таверны, чтобы помочиться. Проходя мимо стола, за которым сидели четверо, он вгляделся в лица.

— Тот, что слева — никто, — сказал Ненри, снова очутившись рядом с братом. — Это какой-то ужасный нищий или преступник. У него нет ни носа, ни ушей… Эй, Кетти, что ты на меня так смотришь?

Быстро вглядевшись в полумрак, Семеркет увидел, что с Панебом и Неферхотепом и вправду сидит безносый — в том не было никаких сомнений. Чиновник торопливо оглядел харчевню в поисках двух товарищей нищего. Если они здесь и узнали Семеркета, ему и брагу может грозить беда. Но, хотя в таверне полно людей и дыма, можно было сказать наверняка — на этот раз Безносый один, без своих приятелей.

— А тот, второй? Который из благородных?

— Да, его я знаю, — ответил Ненри, глядя на свои руки. Его лицо снова начало подергиваться. — И ты тоже знаешь.

— Heт.

— Нет, знаешь, Кетти. Это муж Найи, Накхт.

Он не помнил, как очутился на улице. Прокладывая путь через забитые людьми улицы, Семеркет не обращал внимания на попытки Ненри его остановить. Вскоре он очутился в конце мола, рядом с глубокой гаванью, и сел на сваю, глядя на дымящийся Нил и тяжело дыша.

Наконец, Ненри его догнал.

— Кетти…

Семеркет бросил на брата полный ненависти взгляд.

— Не вини меня, — сказал Ненри, стоя рядом. — Это ведь ты их выслеживал, а не я.

Гнев младшего брата прошел.

— Ты не понимаешь, — проговорил он со вздохом. — Я-то думал, что, в конце концов, начинаю ее забывать. Один раз прошел целый день, а она даже ни разу мне не вспомнилась. Но при виде Накхта…

Он замолчал. С ближайшего склада веяло запахами перца и корицы, а стоящий неподалеку на якоре недавно закончивший погрузку корабль источал кислые запахи пшеницы и кукурузы. Ко всему этому прибавлялась вонь застоявшейся воды, и Ненри слегка затошнило. Он посмотрел на нахмурившегося брата. Писец всегда считал своим долгом подбадривать людей, поэтому стал размышлять — как бы вывести Семеркета из мрачного настроения.

— Так что, ты хочешь узнать, что я обнаружил на базарах? — спросил он. — Разве не для этого ты искал со мной встречи?

Семеркет вздохнул.

— Допустим.

— Я сделал все, как ты сказал. Вообрази меня в плаще вавилонского торговца! Я даже завязал глаз драгоценной повязкой, можешь себе представить? И говорил с этим их тягучим акцептом. «Драгоценности, — сказал я. — Царские драгоценности для моих жен, оставшихся в Вавилоне».

Ненри пристально посмотрел на брата, который все еще хранил мрачный вид, а потом заговорил еще более оживленно:

— Я подмигивал, чтобы они поняли, что именно я имею в виду. Но они вытаскивали какую-то ерунду, в которой даже я мог опознать подделку. «Нет, нет, нет! — говорил я. — Вы хотите оклеветать моих жен, предлагая им мусор, достойный шлюх?» Я так настаивал, что мне велели вернуться на следующий день. Ну, что мне еще оставалось делать, как не вернуться?! Хотя моя жена всячески возражала…

Последние слова привлекли внимание Семеркета.

— Почему? — спросил он слегка резко. — Какое ей дело до того, куда ты идешь?

— Ну, честно говоря, она думает, что все, имеющее к тебе отношение, приносит несчастье. И я не очень ее виню — это действительно так.

Семеркет фыркнул, не в силах возразить против такого довода, и снова начал смотреть на реку.

Брат его продолжил рассказ:

— Итак, на следующий день я вернулся к палаткам торговцев. Но что ты думаешь? Купцы сказали, что я должен уйти, что у них нет того, что мне нужно. Еще днем раньше мне там оказывали совсем другой прием, осмелюсь сказать. Что заставило их запеть на другой лад, как ты думаешь?

Семеркет продолжал смотреть на воду.

— Кто-то намекнул им, что ты знаешь об ограблениях гробниц, — тупо сказал он.

Губы Ненри начали спазматически шевелиться, лицо превратилось в дрожащую зыбь тиков и подергиваний.

— Об ограблениях могил?! — эти слова прозвучали почти взвизгом.

Семеркет протянул руку и зажал брату рот.

— Успокойся. Хочешь, чтобы кто-нибудь услышал?

Ненри отодвинулся.

— Ты расскажешь мне все, Кетти! Если бы я знал, что драгоценности связаны с таким делом, я бы ни за что в это не впутался, ты же знаешь! Ограбление гробниц!

И Семеркет поведал Ненри обо всем, что ему удалось узнать с тех пор, как он начал расследование — о том, как он нашел заброшенный лагерь в Великом Месте и древнюю серьгу-кольцо, закопанную в песок; о своих подозрениях насчет строителей гробниц и их странной, бесчувственной реакции на смерть Хетефры; о том, что он боится есть деревенскую еду из страха, что она напичкана снотворными снадобьями — или даже чем-нибудь похуже. Он рассказал о женщине Ханро, о том, как она намекала на темные дела, творящиеся в деревне. Чиновник сообщил о вражде между Панебом и Неферхотепом, которые, тем не менее, продолжали работать вместе, рассказал о том, как они ускользнули из деревни в Восточные Фивы, хотя им запрещено было так поступать; о том дне, когда он столкнулся с нищими у деревенского храма. А вот теперь, этим вечером, безносый показался в «Бивне слона»… А с какой целью — неизвестно.

А еще Семеркет рассказал брату (у которого к тому времени слегка отвисла челюсть) о том, как меджаи нашли окровавленный парик Хетефры в Великом Месте, и о своих подозрениях насчет того, что строители гробниц заручились поддержкой царевича Пентаура, чтобы запутать и, по возможности, вовсе остановить дознание. Младший брат поведал о том, как нашел в доме десятника печень преступной царицы и выяснил, кто такой загадочный торговец по имени Аменмес, предположительно, продавший реликвию Панебу. И, наконец, рассказал, как тень убиенной жрицы преследовала деревню строителей гробниц.

— Я иду по улице со множеством дверей, Ненри, — заключил Семеркет, опустив голову на руки. — Я обыскиваю дом за домом, открываю все двери. А когда мне кажется, что я знаю все, что следует узнать, то подхожу к последней двери, открываю ее — и нахожу новую длинную улицу с новыми дверями. Чем больше я узнаю, тем меньше знаю. А теперь, нынешним вечером, открылись две новые двери — дверь в дом градоправителя Пасера и дверь в дом Найи, — Семеркет удрученно вздохнул. — Боги играют со мной в кости, Ненри. Это заговор.

Старший брат почувствовал внезапный прилив огромного страха за свое собственное положение.

— Как градоправитель Пасер может быть с этим связан? С какой целью?

Семеркет встал и зашагал к главной улице.

— Не знаю, — устало ответил он.

У брата всегда всплывал один и тот же вопрос — как ситуация повлияет на его карьеру и положение в Фивах?

— Куда ты, Кетти? — спросил Ненри, когда они добрались до главной улицы.

— Туда, куда ты не должен со мной идти. Ступай домой, брат.

Этой почью Семеркет собирался войти в еще одну дверь, в ту, которая вообще-то открылась еще недели назад, когда он нарвался у деревенского храма на безносого и его дружков. Теперь он должен был пройти через эту дверь, какой бы страшной она ни оказалась.

Оставшись в одиночестве, Семеркет пошел по улицам, которые привели его в иноземные кварталы Фив. Тут жили торговцы, купцы, беглецы из далеких земель, назвавшие Египет своим домом. Многие из них были ссыльными, изгнанными за преступления, совершенные в разных местах. Другие — просто путешественниками, решившими, что страна слишком привлекательна, чтобы ее покинуть.

Над улицей, по которой шел Семеркет, было множество галерей и балюстрад, находившихся так близко друг к другу, что они почти соприкасались. Некогда ярко раскрашенные, теперь балконы поблекли, краска на них осыпалась. Когда здание рушилось, обломки оставались лежать на улице вперемешку с грудами мусора.

С грязью этого района мирились остальные его обитатели — бродяги, калеки и попрошайки, из которых состояло Царство Нищих. Негодяи всех мастей бездельничали в дверях, — провожая взглядами проходившего мимо Семеркета. Как и при встрече с безносым и его сообщниками у деревни строителей гробниц, Семеркет быстро показывал тайный знак их царства, что на сей раз приводило к желаемому результату. При виде знака нищие отступали обратно в темные убежища и не тревожили его.

Вскоре Семеркет уже стоял перед гниющими воротами заброшенного храма. Грязное здание, которого избегали фиванцы, было воздвигнуто гиксосами сотни лет тому назад. Немногие знали, что строение это является резиденцией царя.

Семеркет ненадолго остановился у колонн. Больше всего на свете ему хотелось бежать отсюда, но он не мог. Собравшись с мужеством, дознаватель побарабанил кулаками в гниющие ворота и крикнул:

— Откройте! У меня есть дело к царю!

Черная дверь медленно отворилась. В полумраке стоял человек, огромный, как бог. Семеркет сделал тайный знак, и гигант сделал знак ответный. Потом сердито посмотрел на чиновника из-под бровей, подведенных по египетской моде, хотя у гиганта этого росла борода, как у чужестранца. На груди его висели крест-накрест два кривых ножа. Человек поманил Семеркета, приглашая следовать за ним.

В храмовом дворе царило странное молчание. Священное озеро с течением лет засорилось, но все еще было связано с Нилом давно забытым подземным виадуком. Теперь оно напоминало заросший оазис пальм и тростников. Семеркет последовал за гигантом через этот крошечный лес, слыша шуршание змей и скорпионов под гнилушками.

В храме единственным источником света служили крошечные масляные лампы в нишах в стене. Семеркет начал сознавать присутствие сотен нищих, расположившихся в залах в ожидании ночи. Эти люди как будто вжимались в пол, когда он проходил мимо, время от времени стонущими голосами посылая проклятья, если он сослепу наступал на чью-нибудь ногу. Семеркет поднес плащ к носу, потому что в этом месте воняло хуже, чем в нужнике,

Гигант толкнул ширму, за которой открылась еще одна сеть коридоров. Это злополучное собрание рушащихся проходов, следующих друг за другом, напомнила Семеркет истории, которые он слышал о народе кефтиу: их бог, запертый в центре огромного лабиринта, был полубыком-получеловеком, и его кормили человеческой плотью.

Как бы в ответ на эти мысли в темноте раздался далекий рев чудовищного безумного животного. Чем дальше они шли по темным коридорам, тем громче становился рев, а когда он стал совсем близким, Семеркет решил, что бешеные звуки все таки издает не животное, а человек.

Гигант привел его в маленькую переднюю, примыкающую к комнате, из которой доносились крики, и велел:

— Жди здесь.

Семеркет сел в грубое кресло, и в его ягодицы впилась сломанная солома. Вопли внезапно смолкли. Теперь до него доносились знакомые звуки: далекий стук-перестук какого-то колесного экипажа, сопровождаемый жалобным блеянием барана. Семеркет понял, что не может просто сидеть и ждать, бесшумно двинулся к дверному проему и заглянул внутрь.

Трое мужчин с бритыми головами, облаченные только в набедренные повязки, удерживали на столе связанного человека. Четвертый, явно самый главный из них, ждал неподалеку. Вот рту у связанного был кляп, но все-таки он ухитрялся бороться и кричать — это его вопли и слышал Семеркет. Четвертый приблизился к распростертому на столе телу и поставил колено на грудь жертвы, в то время как остальные держали голову. Главарь протянул длинную худую руку к столу с бронзовыми инструментами, взял маленькую ложку и повертел ее в паучьих пальцах, чтобы поймать дымный свет жаровни.

Этот худой проворно погрузил инструмент в левую глазницу жертвы, осторожно повернул — и вырвал влажный полупрозрачный глаз из зияющей дыры, швырнув поблескивающий кусочек плоти в маленький таз. Кровь забила гейзером из головы человека, окатив его мучителей, но они остались равнодушны к этому, как и к крикам жертвы. Быстрый поворот ложки — и второй глаз тоже оказался вырван.

Семеркет понял, что в комнате находится Делатель Калек с тремя своими помощниками, и ощутил во рту вкус рвоты. Но Семеркет был слизком зачарован зрелищем, чтобы даже выблевать, потому что в Царстве Нищих Делатель Калек был столь же легендарен, как сам Царь Нищих. Этот жрец-отступник учился на лекаря, но его особым талантом было не целительство, а создание ужасающих уродств с помощью крюков и ножей. Любое болезненное изменение тела, любое новое ужасающее уродство будет пущено в ход, чтобы сделать нового нищего, способного приносить доходы.

Делатель Калек потянулся к жаровне и зажал между большим и указательным пальцами светящийся уголек. Он быстро вставил уголек в зияющую глазницу, потом повторил ту же самую процедуру со второй. Раздалось шипение, до Семеркета донеся запах горящей плоти, и кровотечение прекратилось — как и крики. Последняя судорога — и человек потерял сознание.

Делатель Калек, перевязывая голову человека, заговорил удивительно высоким и приятным голосом:

— Дайте ему на ночь немного опиумной пасты — и так в течение трех дней. Никакой твердой пищи, только бульон. Если не начнется лихорадка, он выживет.

Делатель Калек тщательно вытер с себя высыхающую кровь.

Семеркет не видел, к кому именно обратился лекарь-отступник, но тихий голос ответил из полумрака:

— Пошлите его к Царю Нищих Севера, если выживет. Царь должен знать самое страшное, что ожидает шпионов, которых он еще пошлет в мое царство.

— Да, господин, — ответил Делатель Калек сладким от удовольствия голосом. Он был человеком, который наслаждался своей работой.

Другой голос окрикнул громче:

— Сам!

Гигант, что провел Семеркета через залы, сунул голову в комнату.

— Господин?

— Теперь займемся другими делами.

Семеркет был так заворожен зрелищем, что не осознал, когда Сам вернулся в переднюю и встал за его спиной, обнажив драконьи зубы в натянутой улыбке.

— Осторожней, — сказал гигант. — Бедняга, который там лежит, был виновен в том, что слишком много видел. — Он с притворной печалью покачал головой. — Но больше шпион не увидит ничего.

Сам сердечно рассмеялся, как будто они с Семеркетом были друзьями.

Чиновник последовал за ним в другую комнату. Железистый запах свежей крови пропитал здесь воздух, и, казалось, тут было слишком тепло. Внезапное движение в полутьме привлекло внимание Семеркета. То был баран, украденный из священного стада Амона в Карнаке. Его расчесанная белая шерсть спадала до полу мягкими волнистыми завитками, закрученные рога были густо позолочены. Баран был запряжен в миниатюрную колесницу из инкрустированного цитрусового дерева.

— Итак, меня навестил Семеркет? — раздался из этой колесницы глубокий голос.

— Да, это я, ваше величество.

— Но ты же был в Вавилоне, Трое или каком-то другом забытом богами месте, разве не так?

— Простите, ваше величество, но вы всегда точно знаете, где я… Как знаете и обо всем в Фивах.

В комнате раздался низкий смех, и Семеркет, заглянув в колесницу, встретился со сверкающими свирепыми глазами Царя Нищих. На шее его висели тяжелые золотые и серебряные цепи, на голове была помятая золотая корона. Несмотря на свои царские украшения, он был всего лишь безногим торсом с парой мускулистых рук: его ноги давным-давно отрезал другой Делатель Калек, еще до того, как он стал царем. Баран и колесница служили теперь ему ногами.

— Значит, расследуешь очередное преступление?

— Да, ваше величество.

— Оно имеет отношение к убитой жрице?

Семеркет, скрыв удивление, негромко спросил:

— Что вы можете мне об этом рассказать?

Царь Нищих хлестнул вожжами по бокам барана и повел колесницу через комнату.

— Мы не имеем к этому отношения, если ты это имеешь в виду. У меня достаточно проблем без убийства старых женщин. Ах, Семеркет, сколько лет прошло с тех пор, как мы говорили в последний раз, и сколько с тех пор изменилось! На юге настали тяжелые времена. Наша империя с годами ослабела, нынче богатеет только север.

— Фивы кажутся достаточно процветающими.

— Только не в глазах нищего. Когда великие южные семьи испытывают нужду, милостыни подают все меньше, взятки скудеют.

Он продолжал горько жаловаться на своего сотоварища, Царя Нищих северной столицы, еще более богатого и могущественного монарха, чем он сам, который каким-то образом вырвал контроль над изобильным притоком чужестранных денег и добра, текущим из-за Великого Моря.

— Он знает наши самые слабые места, — сказал Царь Нищих, — поскольку посылает сюда своих агентов и шпионов. Один из них вчера был перехвачен в Фивах — вот этот человек, что лежит на столе, — взгляд Царя Нищих был почти дружелюбным, когда он изучал еле дышащую жертву. — Но его наказали так, что он уже никогда больше не сможет за нами шпионить. А поскольку мы милосердны, его отошлют обратно на север в знак предупреждения… Если он выживет. — Царь Нищих остановил у ног Семеркета свою миниатюрную колесницу. — Но все это наши проблемы. Почему ты пришел сюда сегодня, спустя столько лет? Что тебе от нас нужно?

Семеркет рассказал о нищих, которые пришли в деревню строителей гробниц, и о том, что они не узнали его секретного знака. Услышав рассказ Царя Нищих, он невольно подумал, что это были нищие с севера, каким-то образом заключившие союз со строителями гробниц, и признался, что боится — дело имеет отношение к ограблению могил.

— Ограбление в Великом Месте?

Даже Царь Нищих был шокирован — или позавидовал, услышав такое (Семеркет не мог решить, что именно).

И тут безглазый начал издавать тихие звуки, словно приходил в себя. Приблизившись к нему, чиновник наклонился, чтобы рассмотреть нищего. К своему потрясению, он его узнал.

— Это один из тех, кто напали на меня у деревенского храма!

Глаза Царя Нищих сверкнули красным блеском.

— Тогда задавай ему вопросы, Семеркет, и выясни, почему он оскверняет мое царство.

Семеркет прошептал на ухо нищему:

— Я — человек министра, был в деревне строителей гробниц. Я — тот, кого ты пытался убить. Ты меня помнишь?

Человек повернул голову туда, откуда слышался голос. Кровь сочилась из-под его повязок. С огромным усилием он кивнул.

— Твоя жизнь в моих руках, — проговорил Семеркет. — Ты все еще можешь жить, если расскажешь мне правду. Ты — подданный Царя Нищих Севера?

Человек снова кивнул.

— Что его связывает со строителями гробниц в Великом Месте? Почему ты сюда пришел?

Потрескавшиеся губы человека шевельнулись, как будто он пытался заговорить. Оглядевшись, Семеркет увидел таз с водой, в котором все еще отмокали инструменты Делателя Калек. Хотя вода была розовой от крови и гноя, чиновник вынул из нее губку и выжал несколько капель на губы нищего. Когда тот попытался заговорить, Семеркет приблизил ухо к его губам.

— Корабль… перевернулся… — с трудом выдохнул нищий.

Семеркет и Царь Нищих в замешательстве переглянулись.

Чиновник решил, что несчастный бредит.

— Какой корабль перевернулся? О чем ты?

Человек задрожал. Его дыхание стало поверхностным и прерывистым, он задыхался, словно рыба, вытащенная на берег. Семеркет снова выжал несколько капель воды на его губы. Но вода стекла в лужу на столе. С еле слышным стоном человек этот выдохнул, содрогнулся и умер.

— Проклятье! — взревел Царь Нищих.

Семеркет вздохнул и выпрямился в полумраке.

— В Фивах остались его товарищи. Я видел безносого нынче ночью в «Бивне слона».

Царь Нищих немедленно погнал колесницу к двери, крича Саму, чтобы тот взял несколько человек, отправился в таверну и схватил нищего. После того, как гигант ушел, Семеркет приблизился к Царю.

— Вы считаете меня другом?

Царь подозрительно взглянул на него.

— Я считаю союзников, а не друзей.

— Тогда говорю, как один союзник другому — не поддавайтесь искушению поторговать сокровищем, которое должно прийти к вам. Меджан уже подозревают пропажу. Когда они найдут воров и пропавшие драгоценности, все, кто будет связан с этим делом, лишатся жизней. Это я твердо обещаю вашему величеству. Даже цари могут пасть.

* * *

Записка гласила: «Крайне важно видеть тебя. Я у навеса рядом с общественным колодцем. Я не пьян. Пожалуйста. Семеркет».

Наследующее утро после посещения Царя Нищих Семеркет, собрав всю свою волю, вошел во вторую дверь, которую открыл прошлой ночью. Стоя на маленькой площади, он ждал, пока из дома не появилась служанка с корзиной грязного белья на бедре. Девушка была бы хорошенькой, если бы не заячья губа. Она вздрогнула, когда чиновник к ней приблизился: видимо, не привыкла, чтобы незнакомцы испытывали к ней что-либо, кроме отвращения. Служанка прикрыла рот свободной рукой, в глазах ее был испуг. Семеркет жестом дал понять, что ей не следует бояться, и протянул кусок сложенного папируса.

— Не отнесешь ли это своей госпоже? — спросил он. — Так, чтобы никто не видел?

Он вытащил из кушака медяшку и протянул девушке.

При виде поблескивающего металла взгляд ее стал гораздо дружелюбней. Она кивнула, взяла записку и исчезла в доме.

Лениво, как будто ничто его не заботило, Семеркет прошелся до ближайших конюшен, в которых жители домов, выходивших на площадь, держали скот: дойных коров, осликов для перевозки грузов, а иногда — лошадь. Он кивнул содержателям конюшен, которые там работали, но ничего не сказал, прислонившись к коновязи.

Чиновник заставил свое сердце биться спокойнее. «Ты будешь держать себя в руках, — твердо сказал он себе. — Сегодня ты останешься спокойным и равнодушным. Ты не…»

— Семеркет?

Тихий голос заставил его вздрогнуть, и он быстро повернулся в ту сторону, откуда его позвали. Несмотря на приказы, его сердце непокорно прыгнуло в глотку.

— Найя.

Внезапно голос его упал до шепота. Она стояла в дверях конюшни, стройная, еще более красивая, что запомнилась ему, и знакомый цитрусовый запах уже коснулся его ноздрей.

Найя, казалось, совершенно не изменилась, хотя одевалась богаче, чем тогда, когда была его женой. В ее ушах висели золотые диски, головная повязка была из богатой шерсти и падала длинными черными волнами до самой земли.

И только тут Семеркет заметил, что она что-то несет на руках. Сперва он не мог догадаться, что это такое, но потом услышал исходившие от свертка тихие скулящие звуки. Взгляд дознавателя стал жестким и острым.

— Знаю, в твоей записке говорилось, чтобы я пришла одна, — быстро заговорила Найя, увидев выражение его лица, — но я не могла его оставить. Ему всего неделя от роду, я не осмеливаюсь доверить его слугам.

Посылая записку, Семеркет даже не мог представить себе такую сцену. Вообще-то, он так старался ничего себе не представлять, что его разум закрылся от любых возможных вариантов. Чиновник стоял, едва дыша.

— Семеркет? — Найя сделала шаг веред. — Да скажи что- нибудь!

Он сглотнул.

— Я не знал… Я имею в виду — никто мне не сказал…

Семеркет неистово пытался вернуть жизнь своим рукам и ногам, которые полностью онемели, пытался заставить работать свой глупый язык. Сделав долгий вдох, он заговорил снова:

— Я имею в виду… Поздравляю, Найя. — К его удивлению, голос прозвучал спокойно и ровно.

Найя с облегчением улыбнулась, пошла к Семеркету и с готовностью подняла к нему ребенка, развернув немного пеленки, чтобы он мог видеть лицо.

— Разве он не красавец?

Ребенок и вправду был красавцем. Его кожа имела такой же бледный, дымчатый оттенок, как у матери. Младенец подслеповато заморгал на Семеркета, его темные глаза была огромными, как у теленка. Головку покрывали прекрасные темные волосы, лоб был высоким, говоря о грядущем уме. Не успев спохватиться, чиновник поднял палец, чтобы коснуться руки ребенка, такой невероятно мягкой.

Ребенок серьезно посмотрел на него и вцепился в палец с силой, которая удивила Семеркета. Хотя лицо чиновника осталось бесстрастным, про себя он подумал: «Я сейчас заползу в какую-нибудь нору и умру там, прямо на месте».

Но вместо этого он спросил таким же удивительно ясным голосом, что и минуту назад:

— Как его зовут?

— В семье Накхта есть предание, что они происходят от фараона Хани — поэтому так мы его и зовем. По крайней мере, сейчас.

— Хани.

Семеркет отнял свой палец, и ребенок закрыл глаза и повернул головку в сторону, издавая чмокающие звуки. Чиновник посмотрел на бывшую жену.

— Мне не нужно спрашивать — как у тебя дела, Найя. Ты похорошела.

Довольная, она улыбнулась. Потом брови ее участливо нахмурились:

— Но, Кетти! Ты-то выглядишь не слишком хорошо. Что-то тебя беспокоит!

Что надо ответить? Он не мог сказать ей, что в что еду могут добавить снотворное или яд, что он боится спать ночью из-за того, что даже в снах притаилась смерть. Поэтому Семеркет сказал:

— Со мной все в порядке. Правда.

— Что ты тут делаешь, Кетти? В твоей записке говорилось, что речь идет о жизни или смерти.

Он оглядел конюшню, пытаясь найти нужные слова.

— Это длинная история. Я расследую преступление, убийство…

Найя со счастливым видом прижала ладонь ко рту.

— Ты снова вернулся в суд, так? Кетти, это хорошая новость!

— Найя…

— Это именно то, что тебе нужно, чтобы твоя жизнь снова пошла своим чередом.

— Найя…

— Ты не представляешь, как я беспокоилась за тебя…

На этот раз голос его прозвучал более сурово, чем он хотел:

— Найя, прекрати!

Она немедленно замолчала, широко раскрыв глаза.

— Я здесь потому, что подозреваю, что в это дело замешан твой муж.

Женщина продолжала молча смотреть на него все с тем же ужасным выражением лица, крепко прижав ребенка к груди.

— Найя, я его видел, — быстро заговорил Семеркет. — Видел прошлой ночыо. Накхт встречался с ними — с людьми, которых я выслеживал. Послушай, это плохие люди. Среди них есть один — безносый нищий — который однажды даже пытался меня убить. Он опасен, Найя. Другие — десятник из гробницы фараона и писец. Жрицу убили. Мы считаем, что в Великом Месте происходит ограбление гробниц, и теперь градоправитель Пасер…

Он замолчал. Все шло не так, все было огромной бессвязной путаницей. Найя все еще смотрела на него широко раскрытыми глазами. «Она думает, что я спятил», — сказал себе Семеркет.

— Найя… — проговорил он беспомощно.

— Чего ты от нас хочешь, Семеркет?

Она никогда еще не говорила с ним таким холодным тоном.

Он заморгал.

— Мне нужно знать, что происходит.

Женщина медленно покачала головой.

— И поэтому ты пришел сегодня сюда, неизвестно откуда, и ждешь, что я донесу тебе на своего мужа. — Найя опустилась на тюк сена, как будто силы внезапно оставили ее. — Я-то думала — Она вздохнула, недоговорив.

Семеркет сел рядом и попытался объяснить.

— Найя, если Накхт во все это замешан, последствия будут ужасными для всех. Ты же знаешь законы. Вся твоя семья будет наказана. Все окажутся в опасности — ты, твои слуги. Даже этот ребенок, которого ты держишь на руках.

Рот ее удивленно приоткрылся, в темных глазах мелькнули страх и негодование.

— И ты думаешь заставить меня выполнить твою просьбу, угрожая моему ребенку? О, Семеркет! Нет, нет!

Она выбежала из конюшни. Семеркет догнал ее у колодца и потянулся, чтобы схватить за руку. Он прикоснулся к ней впервые за несколько месяцев, и их обоих словно тряхнуло от удара молнии. Найя остановилась, тяжело дыша, но не повернулась, чтобы посмотреть на него.

— Я пришел не затем, чтобы угрожать твоему ребенку, милая, — тихо проговорил Семеркет. — Я бы убил любого, кто бы так поступил. Я пришел, чтобы тебе помочь, помочь твоему мужу, если он и вправду замешан в это дело.

Она мгновение молчала, все еще отказываясь на него посмотреть. Потом еле слышно заговорила:

— Что ты хочешь, чтобы я сделала, Семеркет?

— Ступай к нему. Скажи, что каким бы образом он ни впутался в это, что бы он ни сделал, все еще можно исправить. Самое лучшее, что он может сделать — это рассказать мне все, что знает.

Младенец у груди Найи снова начал плакать, и этот звук как будто побудил ее к действию.

— Ребенка надо покормить, Семеркет.

Она поспешила к своим воротам и открыла их.

— Ты поговоришь с мужем? — крикнул он ей вслед.

Но женщина уже скрылась в доме.

* * *

В ту ночь луна была серебристой. Только черный силуэт Небесных Врат на фоне одеяла звезд служил Семеркету проводником, когда он шел из храма в деревню строителей гробниц. Странно, но он испытал облегчения при виде факелов на деревенской стене. Неужели жизнь стала такой одинокой, что он предвкушает компанию людей, которые его ненавидят?

Семеркет прошел через меньшие южные ворота в темнеющую деревню. Хотя по меркам строителей гробниц час был ранним, деревня выглядела пустой. Двери и ворота были крепко заперты для защиты от ночи и того, что в ней таилось.

Чиновник медленно двинулся по темному коридору главной улицы к дому жрицы, ведя кончиками пальцев по стенам справа и слева. Он нащупывал землю ногой каждый раз, прежде чем сделать шаг, чтобы не споткнуться о кувшины или метлы, оставленные возле дверей.

Постепенно он начал сознавать, что слышит еще какой-то звук кроме собственных шагов. Каждый раз, когда он ставил ногу, слышался такой же звук позади, как будто кто-то пытался в точности попасть в такт его шагам. Он повернулся, вгляделся в темноту, но увидел только далекий свет факелов у южных ворот.

— Эй? — крикнул он в темноту. — Кто там?

Ответа не последовало. Но когда чиновник снова двинулся вперед, до него опять донеслось слабое эхо. Внезапно Семеркет представил себе могучую львицу, а рядом с ней мельком увидел Хетефру — забрызганную кровью и жуткую. Он сорвался на бег, наплевав на любые горшки или метлы, притаившиеся в коридоре и готовые сделать ему подножку.

Семеркет подбежал к двери дома Хетефры, дрожа и задыхаясь; быстро распахнул дверь и вогнал на место засов. Потом прижался к дереву ухом и, прислушиваясь, стал ждать. Не услышав ни звука, он заставил себя сделать несколько глубоких вдохов. Постепенно страх его утих. И тут негромкий голос проговорил в темноте за его спиной:

— Вы верите, что она и вправду среди нас?

Чиновник крутнулся, выдох застрял в его глотке. На полу в передней комнате сидела Ханро, закутавшись в платок, спасающий от холода. На коленях она держала Сукис.

Кошка компанейски побежала к Семеркету и обвилась вокруг его ног.

Успокоив бешено стучащее сердце, тот нагнулся, чтобы погладить зверя, но не перестал наблюдать за Ханро. Она казалась маленькой и испуганной, не такой, как всегда — храброй потаскухой. На лице женщины не было раскраски, и одежда выглядела простой.

Семеркет сделал шаг вперед.

— Я видел, как угрызения совести могут так мучить виновных, что им повсюду мерещатся демоны и духи.

Ханро задрожала, сжав голову руками. Она забыла надушиться сандаловыми благовониями, как делала всегда, и Семеркет был поражен, внезапно обнаружив, насколько привлекательней она без всяких ухищрений — без раскраски и одеяния богини.

Дознаватель погладил пальцем ее щеку и удивился, что она мокра от слез.

— А ты не боишься, что здесь, в темноте, может ждать Хетефра? — ласково спросил ои.

Ханро не ответила на вопрос, но ее дыхание стало неровным.

— Я пришла сюда, чтобы сказать вам, что завтра ухожу. У меня есть драгоценности, — она указала на маленький алебастровый ларец, стоящий на полу. — Как только рассветет, я отправлюсь на другой берег реки, в восточный город. Я хотела попросить вас помочь мне найти там дом, где меня не смогут найти. Иначе меня заставят вернуться.

— Ханро…

— Если вы не поможете мне, я не знаю, что делать. Мне больше некого просить.

Слова сорвались с его языка прежде, чем он успел подумать:

— Да, я тебе помогу.

Ханро удивленно посмотрела на него.

— Вы поможете? Правда?

Семеркет кивнул. Все очень просто — она была единственным человеком, к которому он ощущал близость. Но не это было главным. «Почему она не должна получить от жизни то, что хочет?» — спросил ои себя.

Чиновник увидел, какой огонь загорелся в ее глазах, когда Ханро услышала его ответ. Губы ее приоткрылись, она наклонилась к нему так близко, что Семеркет мог чувствовать ее тепло. Когда она наклонила голову, губы их встретились, а дыхание смешалось. Он застонал, пытаясь отодвинуться, но обнаружил, что это ему не под силу.

Внезапно он услышал все те же мягкие шаги, что раздавались и на улице за его спиной, только теперь они звучали под дверыо. Быстро повернув голову, он уставился в темноту. Сукис вдруг ощетинилась, выгнув спину и прижав уши к голове. Семеркет приложил палец к губам, предупреждая Ханро, чтобы та молчала, на цыпочках подошел к дверям и прислушался. Теперь он больше не боялся, потому что шаги были явно человеческими — и распахнул дверь.

Конечно, следовало догадаться, кто там стоит.

— Что ты здесь делаешь, Кхепура? — громко спросил Семеркет.

Староста женщин несколько минут разевала рот, как рыба на берегу.

— Ночью я слышала в доме Хетефры какой-то шум, — наконец сказала она, словно защищаясь. — Я должна была убедиться, здесь ли она.

Семеркет знал, что его пытаются навести на мысль, будто Кхепура пришла сюда, чтобы посмотреть на тень Хетефры. Но куда более вероятным было другое (учитывая способность толстухи вынюхивать такие вещи): она знала — в доме находится Ханро.

— Ее тут нет, — Семеркет, как и староста, не уточнил, кого именно имеет в виду, а его черные глаза скрывала темнота.

— Я думала, что слышала не только ваш голос, — невинно сказала Кхепура. — Вы один?

Она наклонила голову, чтобы заглянуть мимо него в дом. Семеркет быстро заступил ей дорогу. За своей спиной он услышал тихие звуки — это Ханро вернулась в кухню в дальнем конце дома.

Кхепура тоже услышала их.

— Не один, — ответил он.

— О?

— Со мной кошка.

— О?

Она сально улыбнулась:

— Доброй ночи, Семеркет.

Этими безобидными словами Кхепура каким-то образом дата понять, что за дверью находится целая пропасть разврата.

Семеркет с отвращением отшатнулся от нее, и тут толстуха заметила алебастровый ларец, который принесла Ханро — он стоял на плитках пола, переливаясь в свете звезд. Кхепура, без сомнения, его узнала, и ее многозначительная улыбка стала шире, как будто все подозрения подтвердились. Тихо хихикая себе под нос, она повернулась и пошла обратно по улице. Чиновник подумал, что для такой дородной женщины она движется с уверенной грацией, хотя и со слоновьей.

Семеркет снова запер дверь и присоединился к Ханро. Он заметил, что Сукис теперь успокоилась, но все равно ведет себя чутко и настороженно.

— Она знает, что ты тут, — сказал он Ханро.

— И что с того? Послезавтра я буду свободна!

— Она увидела на полу твой ларец с драгоценностями.

На лице Ханро сразу отразилась паника, она побежала в гостиную и подобрала маленькую шкатулку, прижав ее к груди, как Найя прижимала младенца. Потом лицо ее стало диким.

— Свинья! Я ее ненавижу! Я ухожу отсюда — в том числе, из-за нее. Вечно шпионит за мной и клевещет!

— Ты должна это спрятать, — сказал Семеркет. — Можешь оставить ящик тут, если хочешь.

Он увидел промелькнувшее в ее глазах недоверие. Ханро еще крепче вцепилась в ларец.

— Н-нет. В моем доме есть место, где я могу их держать. За расшатанным кирпичом. Только я одна знаю этот тайник.

Потом в ее голосе снова зазвучало мурлыканье. Она начала рассказывать, какой дом она хочет заиметь в Восточных Фивах для себя и Семеркета.

— А когда ты вернешься домой, то ляжешь на нашу кровать, и я буду массировать твои ноги, а соседи будут благоразумно прятаться за воротами.

Он удивился.

— Ханро, — неловко начал Семеркет, отчаяние снова начало сковывать его язык. — Когда я сказал, что помогу тебе, я не имел в виду… Я хотел сказать только… Мне не везет на женщин, это ужасный риск. Все кончится только тем, что ты меня проклянешь.

Ханро лишь уверенно улыбнулась и сунула алебастровый ларец ему под нос, как будто один вид сокровищ мог унять любые его протесты. Она приподняла крышку, и, увидев содержимое, Семеркет и вправду лишился дара речи.

Перед ним был царские драгоценности, которые они с Кваром искали, те, что тщетно разыскивал по базарам Ненри. Кольца, браслеты, амулеты смешались в ларце, радужная смесь цветов, ярко блестевшая даже в темноте.

Только по одной работе Семеркет опознал бы в них царские украшения. Но о еще большем говорили иероглифы, сделанные золотом и серебром на слоновой кости и электре. Каждая надпись заявляла, что это принадлежит фараонам и их сыновьям из далекого прошлого, чьи имена были столь же легендарны, как имена богов.

Пораженный и зачарованный, чиновник взял драгоценное сердце-скарабея и высоко поднял, чтобы прочитать при слабом свете звезд надпись на нем. Имя женщины-фараона Хатшепсут смотрело на него с золотого брюшка. Он торопливо начал брать другие украшения. Картуши с именами Тутмоса, Аменхотепа, Нефертари блеснули один за другим. Но самым проклятым было имя царицы Таусерт, написанное на великолепном золотом браслете рубиновыми кабошонами — то было самое крупное украшение из имущества Ханро. Семеркет однажды уже видел нечто подобное: браслет в точности подходил к кольцу-серьге, которую они с Кваром нашли в пепле костра в Великом Месте.

— Ханро! — выдохнул он.

— Я ведь получу за них высокую цену, Семеркет? Они хорошего качества, верно?

— Где ты их взяла?

Женщина упорно не встречалась с ним глазами.

— Я уже сказала — от мужчин. Главным образом, от тех, которые работают в гробнице. Я заставляла их давать мне драгоценности за… За то, что я для них делала. Ты ведь не собираешься ревновать, правда? Я всегда была с тобой честна насчет этого. Но с послезавтрашнего дня я больше никогда…

— Вот это — кто это тебе дал?

Он поднял усыпанный рубинами браслет королевы Таусерт.

— Панеб.

— А это?

— Кольцо из ляписа? Думаю, это Аафат.

— А это? — спросил он, держа золотую пектораль и сердоликовую фигурку богини-змеи Меретсегер.

— Это дат мне Сани… Семеркет, почему ты так на меня смотришь?

Дознаватель покачал головой, пытаясь найти слова.

— Ханро, ты знаешь, откуда все это?

— Да, конечно. Мужчины покупают это на свое жалованье. У торговца, кажется, по имени Аменмес.

— А ты сама видела этого человека?

Голос Семеркета прозвучал так резко, что она попятилась в смущении и испуге. Женщина покачала головой.

— А кто-нибудь другой в деревне его видел — кто-нибудь, кроме Панеба и его людей?

— Не знаю… — слабо ответила она. — Семеркет, ты хочешь сказать, что мои драгоценности ничего не стоят? Что я не смогу их продать?

Он печально покачал головой.

— Я говорю, что если ты когда-нибудь попытаешься продать хоть одно из них, тебя схватят. Я даже сомневаюсь, что ты дотянешь до суда, прежде чем тебе накинут петлю на шею.

Она широко раскрыла глаза:

— Семеркет, мне не нравятся такие шутки.

— Это царские драгоценности, Ханро. Они из царских гробниц. Нет никакого торговца. Аменмес был царем, много лет назад узурпировавшим трон. Имя это, вероятно, условное, означающее, откуда они берут эти драгоценности. Может, они добывают их из могилы фараона Аменмеса, — не знаю. Но они не покупают их у торговца, в этом я уверен. Эти драгоценности — краденые.

Ханро раскрыла рот, но не издала ни звука, а только молча смотрела на него. Потом схватила драгоценности и стала запихивать их обратно в алебастровую шкатулку.

— Мне плевать, — пробормотала она. — Теперь они мои. Ты ошибаешься.

У нее так тряслись руки, что он едва могла удерживать в пальцах украшения. Кольцо из ляписа покатилось по плиткам пола.

Семеркет поднял его и вернул Ханро, осторожно положив на ее ладонь. Рука ее была холодна, как лед, и она смотрела во тьму, как в бездну.

— Ханро… — начал он. — Ничто не изменилось. Ты все еще можешь уйти жить в Фивы. Завтра пойдем со мной к министру. Расскажи ему, откуда у тебя взялись драгоценности, и…

В ее взгляде вспыхнула тревога:

— Нет.

— Он тебя вознаградит. Ты получишь деньги, дом — все, что пожелаешь. Ханро, послушай меня! Как только в игру вступят власти, все будет кончено.

Она потрясла головой, в ее взгляде смешались стыд и отчаяние.

— Семеркет, если я что-нибудь скажу властям, все в Фивах будут знать, как я…

Ее легкий голос потрясен но надломился. Семеркет подался вперед, чтобы ее утешить, но женщина отшатнулась от него и прижалась к стене, вцепившись в алебастровый ларец.

— Они узнают, откуда я все это получила.

Семеркет внезапно понял, насколько Ханро несчастна. Она так долго была мишенью для множества жестоких деревенских шуток, что сама начала верить в них. Даже ее любовник Панеб рассказывал о ней гнусные истории. Деревенские мужчины перекупали эту женщину друг у друга, засыпая ее ворованными драгоценностями. Она вела себя, как распутница, поскольку видела в этом единственный способ оставить позади жизнь, которую ненавидела. Семеркет с детства был обречен стать «последователем Сета», и ему никогда не позволялось быть ничем другим, кроме человека, которому пристало такое прозвище. И Ханро обречена на роль, врученную другими.

— Положим, я расскажу все властям, — прошептала она. — Что тогда станется с теми, кто дал мне эти украшения?

Серьезный взгляд чиновника подтвердил ее подозрения.

— Семеркет, я знала этих людей почти всю жизнь!

— Я не могу уменьшить их вину, и ты тоже не можешь, — ответил оп.

Как бы осторожно дознаватель ни подбирал слова, все они сводились к одному: «Ханро, если ты не хочешь умереть вместе с ними, ты должна сделать то, что я тебе говорю».

Губы ее задрожали.

— Я не могу… Не могу уничтожить всех, кого я когда-либо знала.

— Они сами уничтожили себя.

Женщина дрожала, легкие капли пота выступили у нее на лбу. Внезапно Ханро согнулась, и ее вырвало. Когда она перестала давиться, Семеркет помог ей сесть на скамью. Теперь она дышала ровнее, и молча прислонилась головой к кирпичной стене.

— Что ты собираешься делать, Ханро? Что думаешь?

— Думаю?

Она встала на ноги так, будто у нее болели все суставы, и устало повернулась к Семеркету.

— Я думаю, что лучше бы мне никогда тебя не встречать.

* * *

Снеферу сидел за гончарным колесом. Свет в проеме его мастерской померк, он поднял глаза и увидел, что там стоят Семеркет и Квар.

— Господа, — нерешительно проговорил Снеферу. — Чем я могу вам помочь столь ранним утром?

— Ты смог починить кувшин Хетефры, как обещал?

Мастер кивнул.

— Ну, во всяком случае, сделал все, что мог. Некоторых черенков не хватило. Мне пришлось пустить в ход глину, чтобы заделать дыры. Надеюсь, это сойдет.

— Принеси, — велел Семеркет.

И снова сердце Снеферу подпрыгнуло в груди — как из-за серьезного выражения лица чиновника, так и от его недружелюбного тона. Мастер бросил обеспокоенный взгляд на двух посетителей и исчез в глубине мастерской.

Семеркет и нубиец переглянулись, но ничего не сказали.

Дознаватель пошел к башне меджая на рассвете, чтобы рассказать Квару все, что он узнал в Восточных Фивах, а еще — о глиняных черепках, которые давно нашел в Великом Месте и отнес к Снеферу для починки. Под конец Семеркет сообщил меджаю обо всех украшениях, которыми владела Ханро.

— Они обокрали каждую могилу из тех, что строили, — удивленно заметил Квар. — Но нет ничего удивительного, что преступниками оказались строители гробниц. Кто еще настолько хорошо знает Великое Место?

Квар и Семеркет договорились, что заставят Снеферу выдать имя настоящего хозяина кувшина — который наверняка был одним из грабителей. А потом они конфискуют драгоценности Ханро. Конечно, это будет огромным предательством по отношению к ней, но чиновник позаботится, чтобы ее заслуги в разоблачении заговора стали известны. Это, по крайней мере, спасет ей жизнь.

Снеферу вернулся с кувшином.

— Меня удивляет, что вы нашли этот кувшин в доме Хетефры, Семеркет, — смущенно проговорил горшечник.

— Почему?

— Он ей не принадлежит.

Семеркет переглянулся с Кваром.

— В самом деле? Тогда это облегчение. Мне бы не хотелось, чтобы Хетефра, в ее нынешнем расположении духа, но нему тосковала. Тогда чей же он?

Снеферу поколебался, его пугало то, как его рассматривали Квар и Семеркет — как совы, наблюдающие за полевкой, подумал он. По спине его пробежала дрожь страха.

— Я… Я сделал его для Сани.

— Золотых дел мастера? Мужа Кхепуры?

Гончар кивнул, с сомнением глядя на горшок.

— Может, Кхепура одолжила его Хетефре перед тем, как та была…

Его внезапно перебили крики, поднявшиеся у деревенских ворот. Один истерический голос заглушил все прочие голоса.

— Это Ханро! — сказал Семеркет нубийцу.

Квар сунул кувшин в руки чиновнику и покинул мастерскую.

Меджай пробился через волнующуюся толпу на площадь, Семеркет следовал за ним. Ханро вопила и всхлипывала, а при виде чиновника упала на колени, колотя кулаками по земле.

— Они исчезли. Все исчезли! — выговорила она. Слезы текли по ее лицу, волосы превратились в дикие, спутанные заросли. Ханро, всхлипывая, вцепилась в дознавателя. — Драгоценности… все драгоценности исчезли, Семеркет.

Чиновник лишился дара речи. Если сокровища исчезли, вместе с ними исчезла и улика, которую они с Кваром собирались пустить в ход против строителей гробниц. Остался только жалкий треснувший кувшин, который он держал в руках, — а этого вряд ли хватит, чтобы кого-то убедить. Он повернулся к меджаю, который в гневе оглядывал площадь, как будто мог высмотреть вора в собравшейся толпе.

Из толчеи появился мальчик Рамп, за ним — муж Ханро, Неферхотеп. Увидев в центре толпы свою мать, подросток побежал к ней.

— Мама, пошли отсюда. Люди нa тебя смотрят. Не делай этого, — он попытался поднять ее на ноги, но Ханро беспомощно обмякла и его объятьях, продолжая всхлипывать и стонать. — Мама, пожалуйста, — снова сказал Рами, оглядываясь на любопытствующих строителей гробниц. — Мне за тебя стыдно.

Неферхотеп скользнул между людей.

— А ну, встань, шлюха, — велел он сквозь стиснутые зубы. — Больше ты не будешь позорить мою семью.

Его жена заморгала, испуганная резкими словами, но в этот злосчастный миг увидела, как через толпу протискивается Кхепура в сопровождении Панеба. Староста встала перед Ханро, улыбаясь с довольным видом. Она наклонилась к уху Неферхотепа, что-то ему прошептала, и все услышали, как она тонко и весело хихикает.

Ханро стряхнула с себя руки сына и завопила на старосту:

— Воровка! Отдай мои украшения! Я знаю, это ты их взяла!

— Я не крала твои побрякушки, шлюха! — запротестовала толстуха, широко раскрыв глаза. — Клянусь Амоном, пусть я лягу в могилу, если лгу!

— Я знаю, это ты их взяла!

Толпа нашла выход из тупика.

— Пусть решит наш добрый бог! — закричали люди. — Приведите оракула!

Строители гробниц разразились одобрительными криками — все, кроме старейшин. Неферхотеп что-то свирепо шептал Ханро, веля отказаться от своих обвинений. Рами умолял мать, чтобы та взяла назад свои слова — пожалуйста, пожалуйста! Панеб тоже настойчиво уговаривал Ханро успокоиться.

— О чем они? — прошептал Семеркет, повернувшись к Квару.

— О статуе Аменхотепа — фараона, который триста лет назад основал эту деревню. В подобных спорах они назначают его судьей.

— Статую?

Нубиец только кивнул, пристально глядя на жителей деревни. Те закричали, что Квар должен выбрать людей, которые согласно древним обычаям понесут бога. Меджай быстро указал на нескольких мужчин в толпе, в общей сложности отобрав шесть человек.

Рами стоял в стороне с красным лицом.

Мужчины, которых выбрал Квар, поспешили к святилищу и спустя несколько минут вернулись, неся на плечах носилки бога. На носилки была водружена статуя из известняка, изображавшая первого Аменхотепа. В полосатом царском платке немес, второпях накрашенный и умащенный, высеченный из камня фараон сурово смотрел па деревню.

Мужчины принесли статую туда, где стояла Ханро. На мгновение она потупила голову, но когда Квар быстро толкнул ее вперед, обрела голос.

— Действуй, мой господин, — умоляюще обратилась она к статуе, — чтобы вернуть то, что у меня пропало.

Мгновение ничего не происходило. Потом шестеро носильщиков начали покачиваться и хлопать глазами. Те, что держали носилки справа, неожиданно начали в унисон приседать, как будто собирались сбросить статую на землю. Толпа задохнулась, стараясь не попасться на глаза богу. Кресло выпрямилось само, но тут же наклонилось вперед, когда двое передних носильщиков упали на колени. Среди строителей гробниц снова поднялись крики. Но передние носильщики снова вскочили, повернув кресло, чтобы очертя голову побежать в обратном направлении. Жители с воплями падали перед ними.

— Что происходит? Скажи мне! — потребовал Семеркет.

Квар наклонился и прошептал ему на ухо:

— Бог наваливается на плечи носильщиков, чтобы показать, в каком направлении они должны его нести.

Носильщики, казалось, были сбиты с толку. Он поворачивались все кругом и кругом, чтобы оракул Аменхотепа мог бросить взгляд на всех своих селян. Потом они остановились, как вкопанные. Долгое время не двигались, после чего повернулись в сторону Кхепуры и ринулись туда, где стояла староста женщин.

Квар толкнул Семеркета в бок.

— Сейчас, — прошептал он.

Статуя наклонилась вперед, так что ее обсидиановые глаза могли посмотреть на женщину сверху вниз. Кхепура закрыла руками голову и открыла рот, чтобы завопить. Но в тот же миг статуя слегка повернулась, чтобы уставиться на человека рядом с ней. Носильщики опустились на колени — и больше не двигались.

Добрый бог нашел вора.

Ханро прижала ко рту кулак, чтобы заглушить крик — и остальные жители отшатнулись от обвиненного в воровстве, оставив его стоять в центре круга. Семеркет схватил Квара за руку.

Это был Рами.

Юноша упал на землю. Ханро побежала к нему и взяла его лицо в свои ладони.

— Ты и вправду это сделал?

Мальчик нехотя кивнул.

— Я снимаю свои обвинения! — тотчас крикнула Ханро.

Квар, шагнув вперед, сказал, что бог вынес свое суждение и что обвинения остаются в силе.

— Но, — продолжал ои, — если Рами предъявит украденные драгоценности, мы воздержимся от наказания. А если он этого не сделает, сюда принесут палку, и отец будет бить его, как предписывает закон.

Мать погладила сына по голове, откинув волосы с его глаз.

— Рами, пожалуйста. Ты должен это сделать.

Подросток слабо улыбнулся матери и покачал головой.

— Прости, мама, но драгоценностей больше нет, — прошептал он. — Я даже не знаю, куда они исчезли.

Рами уронил голову, отказываясь встречаться с ней взглядом.

— Пусть принесут палку! — прокричал Квар.

С акации в храмовом саду срезали ветку — толстую и гибкую. Когда с нее срезали шипы и убрали листья, нубиец счел ее подходящей и вручил Неферхотепу.

— Возьми. Секи его до тех пор, пока не признается, где драгоценности его матери.

Неферхотеп переглянулся с Кхепурой. Семеркет пристально за ними наблюдал. Потом над толпой разнесся четкий голос писца:

— Я не могу.

— Таков закон! — прогремел Квар.

— Я не могу его высечь. Рами — не мой сын.

Все строители гробниц задохнулись. На лицах их отразилась вся гамма чувств — от потрясения до злорадного веселья. Ханро прижала руку к горлу, на котором пульсировала голубая жилка.

— Довольно я прятал от деревни мой позор, — продолжал Неферхотеп тем же ясным голосом, хотя и приняв позу сраженного горем. — В моем доме было высижено кукушечье яйцо. Отец Рами — Панеб. Моя жена мне неверна. Десятник Панеб должен наказать своего сына.

Семеркет немедленно понял истинный смысл слов Неферхотепа. Ханро следует обвинить в супружеской измене и схватить. Драгоценности исчезли; а теперь и главная свидетельница, способная дать показания против строителей гробниц, тоже исчезнет с глаз долой.

Яростный рев Панеба застал всех врасплох.

— Ах ты, ублюдок! — закричал он Неферхотепу. — В свое время ты заставил меня выполнять ужасные вещи — но ты не можешь заставить меня сделать это!

Десятник выпрямился во весь свой внушительный рост, выхватил у Квара ветку акации и стиснул ее так, что побелели костяшки пальцев. Палка засвистела, рассекая воздух, когда он ринулся вперед.

Неферхотеп пустился бежать. Он прорвался сквозь толпу строителей гробниц и припустил вниз с холма к деревенским воротам.

— Остановите его! — на бегу умолял он односельчан. — Кто- нибудь, остановите его! Он сумасшедший!

Но никто не вмешивался.

Панеб перехватил Неферхотепа у ворот, саданув палкой по плечам. Писец завопил, как заяц, попавший в челюсти гиены, споткнулся и покатился по песку, пытаясь защитить лицо.

К тому времени Семеркет и Квар догнали богатыря-десятника и вцепились в его руки, но тот продолжал молотить Неферхотепа, пока пот не выступил у Панеба на лбу. Меджай в отчаянии бросился между десятником и писцом. Последний немедленно воспользовался шансом и, взметнувшись на ноги, припустил сквозь деревенские ворота, а потом — по улице.

Панеб отшвырнул нубийца в сторону, как ребенка, промчался за Неферхотепом по всей главной улице, пинками отшвыривая в сторону горшки и мусор у дверей домов. Вслед ему лаяли собаки, взбудораженные всеобщим смятением и криками.

Писец достиг своего дома как раз, когда Панеб его догнал. Неферхотеп влетел в дверь и задвинул засов.

— Выходи, Неф! — заревел десятник, молотя в дверь. — Мне уже приходилось убивать — что значит для меня еще одна смерть? Я уже проклят, что бы ни случилось. И все это — благодаря тебе!

Десятника удалось усмирить Квару и другим меджаям: Панеб получил по голове тупым концом копья и упал, оглушенный. Нубийцы связали его, просунули под веревки шест и понесли безумца на плечах, как будто он был пойманной антилопой.

Квар отдал приказ связать также и Рами. Когда это было сделано, отца и сына доставили в тюрьму в казармах меджаев на краю Великого Места.

Семеркет и Квар долго не могли говорить. В конце концов, повернувшись к нубийцу, Семеркет прошептал:

— Проклятье! Что, по-твоему, там только что случилось?

Позднее в тот же день до них дошли вести, что Ханро схвачена делегацией женщин под предводительством Кхепуры. Ее забрали, вырывающуюся и сыплющую проклятьями, и отвели в темницу, находившуюся в дальнем конце деревни. Драгоценности исчезли. Это случилось и с главной свидетельницей, как и предвидел Семеркет.

Квар приступил, наконец, к действиям.

— Пора снова показать, кто тут заправляет делами, — сказал он.

Тем вечером звук тяжелых шагов застал врасплох строителей гробниц. Поняв, что это не духи, жители деревни выбрались из домов и вытаращились на отряд меджаев, шагающих по улице в две колонны. Воинов, крепко сжимавших копья, возглавлял сотник Ментмос. У одного из проулков нубийцы повернули туда, и несколько мгновений спустя раздался громкий стук в дверь. Из-за стен донеслись удивленные вопли Кхепуры, потом — сердитые крики ее сыновей. Строители гробниц испуганно уставились друг на друга.

Люди начали собираться посреди улицы, перепуганные и молчаливые, и тут снова появились меджаи. Ко всеобщему ужасу, жители деревни увидели, что нубийцы ведут мужа Кхепуры, золотых дел мастера Сани, со скованными руками. Воины бесцеремонными тычками гнали Сани к северным воротам. Лицо его было таким страшным, что соседи с трудом узнавали его. Наемники грубо отпихивали с дороги тех строителей гробниц, что попадались им на пути.

Исполненные муки вопли Кхепуры летели вслед меджаям:

— Сани! — визгливо орала она. — Сани!

Но меджаи продолжали гнать перед собой мастера наконечниками копий. Толстуха рухнула на улице, выкрикивая снова и снова имя мужа, вокруг нее стояли ее сыновья.

— Он хороший человек! — выла она. — Верните его мне!

Квар оглянулся, ожидая увидеть сердитую толпу, но вместо этого заметил, как семьи жмутся друг к другу в проемах дверей. Лица людей были такими покорными, будто их самые страшные опасения наконец-то сбылись.

Когда Квар увел Сани, Семеркет выскользнул из дома Хетефры и покинул деревню. Дул резкий ветер, пустыню освещал только свет звезд. На горизонте нависли дождевые тучи. Где-то в Великом Месте раздавалось высокое тявканье шакальей стаи, рыщущей в поисках добычи. Прищурившись, чиновник вгляделся в ту сторону и увидел темные силуэты зверей, резвящихся далеко в песках. Время от времени шакалы останавливались, выкапывали грызуна или личинку, а потом снова бежали вперед, порыкивая друг на друга.

По спине Семеркета поползли мурашки: шакалы были кладбищенскими собаками, спутниками смерти.

Дознаватель быстро пошел по тропе, что вела к деревенской тюрьме. Темница представляла собой всего лишь глубокую яму, обнесенную кирпичной стеной, над которой была запертая бронзовая решетка. Жители не выставили никакой стражи, и он приблизился к решетке, не будучи замеченным. Опустившись рядом с ямой на колени, Семеркет услышал, как вниз скатился маленький камешек, и решил, что глубина должна быть, по крайней мере, в пять локтей.

— Ханро, — прошептал он.

Кто-то шевельнулся внизу, но там ничего не было видно.

— Семеркет! — донесся ее легкий голос из темноты.

— Я принес тебе плащ и хлеб. А теперь осторожней — я брошу их тебе.

Он пропихнул плащ сквозь решетку. Потом бросил ковригу хлеба, хотя для этого ему пришлось разорвать ее пополам, иначе она не пролезала через решетку.

Женщина была тронута.

— Ты очень добр, что вспомнил обо мне, Семеркет.

— Мы арестовали Сани. Его будут пытать, если он не скажет все, что знает, Ханро. Панеб уже под стражей. И завтра, и еще через день, и еще через один меджаи будут арестовывать работников — до тех пор, пока один из них не сознается.

Сперва она не отвечала. Потом Семеркет услышал в темноте бормотание:

— Ужасно…

— Я хочу, чтобы ты знала — я попытаюсь спасти Рами, если смогу. Но ты должна предупредить его, Ханро, что его единственная надежда — признаться. Если он признается, это даст ему шанс. Ты ему скажешь?

Она ответила только после паузы:

— Если снова увижу его — да. Спасибо, Семеркет.

— Завтра, как только рассветет, я пойду в Диамет, чтобы повидаться с министром. Он прикажет тебя выпустить.

Ханро молчала. Дознаватель подумал, что она, должно быть, снова плачет. Но когда до него вновь донесся голос женщины, он был на удивление спокойным.

— До свидания, Семеркет.

Он нехотя встал и отряхнул грязь с колен. Поправив на плечах шерстяной плащ, Семеркет нечаянно взглянул в сторону Великого Места. Шесть пар сверкающих желтых глаз уставились на него. Шакалы стояли очень близко — храбрые, не боящиеся человека.

Семеркет сделал в их сторону угрожающий жест и топнул ногой. Звери повернулись и побежали по тропе, время от времени останавливаясь, чтобы свирепо посмотреть на него.

Ветер пустыни ринулся на дознавателя из-за дюн — холодный, несущий песок.

Дрожа, Семеркет потащился к деревенским кухням, чтобы взять у слуг свой ужин. Он так погрузился в свои мысли и тревогу за Ханро, что открыл дверь кухонь, не думая о том, что может за ней скрываться.

Кхепура и ее сыновья сидели там тесным кружком в окружении соседей. Толстуха плакала, а сыновья склонялись над ней, умоляя мать быть храброй. Другие строители гробниц бормотали слова утешения, говорили, что чувствуют — Сани скоро вернется домой, меджаи не могут держать его в тюрьме слишком долго… Женщина простонала, что боится, что нубийцы будут бить ее мужа — а он ведь немолод и может этого не пережить. Тут она снова разразилась воплями.

Когда Семеркет вошел, строители гробниц мгновенно замолчали, понурив головы и сердито глядя на него из-под полуопущенных век. Оказавшись среди негодующих селян, Семеркет проклял свое невезенье. Единственным выходом было держаться храбро и надеяться, что драки не будет.

Чиновник кивнул всем, ни с кем не встречаясь глазами, и двинулся к печам. Он приказал слуге принести кувшин пива, а служанке — наполнить миску зеленью и сыром. Он уже собрался уходить, но, отвернувшись от очага, обнаружил, что прямо перед ним со злобным выражением лица стоит Кхепура, загораживая ему путь.

— Это из-за вас схватили моего мужа, — обвиняющим тоном пробормотала она.

— Нет, — твердо ответил Семеркет. — Его арестовали меджаи.

— Вы все это устроили.

— Обвиняй себя, Кхепура — он не был бы сейчас в тюрьме, если бы ты не забрала Ханро.

— Снеферу рассказал нам про горшок, про то, как вы хитростью заставили его починить посудину. Думаете, мы не знаем, что вы пытаетесь с нами сделать? Превратить невинных людей в преступников, чтобы выслужиться перед министром!

Чиновник почувствовал, что его лицо покраснело от гнева. Ему хотелось посмеяться над этими словами, бросить ей ответные обвинения. Значит, они — невинные люди, вот как? В глубине души Семеркет знал, что Кхепура имеет отношение к исчезновению драгоценностей Ханро, хотя Рами принял вину на себя.

Горячие слова уже готовы были сорваться с его губ, даже язык его избавился от обычной скованности. Семеркет с огромным трудом удержался от того, чтобы сказать Кхепуре — сказать всем: может, жители деревни и выскользнули из петли благодаря тому, что вовремя украли драгоценности Ханро, но он скоро снова затянет эту петлю. Но чиновник увидел, как четыре сильных сына толстухи грозно смотрят на него, готовые ринуться в драку, если мать скажет хоть слово. И он поставил на печь кувшин с пивом, рядом с миской зелени и, повернувшись к жителям деревни и заставив свой голос звучать спокойно, сказал:

— Если твой муж невиновен, Кхепура, тебе нечего бояться.

— Он невиновен. Это ты виновен! — ее обличительная речь изливалась, как расплавленная лава. — Я знаю, что Ханро была с тобой прошлой ночью. Я знаю, что там творилось, не думай, что не слышала! Я могла бы засадить тебя в тюрьму по тому же самому обвинению, если бы захотела. Я — староста здешних женщин и это кое-что значит, хоть ты и думаешь, что чем-то лучше нас!

Его снова окатила волна гнева и неосторожные слова вырвались сами собой:

— Ты не сможешь арестовать меня, Кхепура, потому что знаешь, что муж твой виновен. Скажи-ка — Сани когда-нибудь приносил тебе драгоценности из гробниц, как приносил Ханро?

Толстуха задохнулась и отшатнулась от него. Ее сыновья разразились неистовыми протестами. Семеркет немедленно пожалел о своих словах, хотя и не мог отрицать того удовольствия, которое они ему доставили. Он торопливо повернулся к печи, чтобы забрать свою еду, желая уйти отсюда, прежде чем жители деревни на него набросятся. Но пиво, сыр и зелень исчезли. Он раздраженно окликнул служанку. Та несколько минут искала в кухне, потом заметила еду на дальнем конце длинной деревянной скамьи.

Семеркет покинул кухни и вернулся в дом Хетефры. Сукис приветствовала его у дверей и стала виться вокруг его лодыжек, привлеченная ароматом ужина. Потом желтая кошка последовала за ним в дом.

Чиновник поставил на скамыо пиво и чашу и огляделся в поисках свечи. Когда он пошел на кухню, Сукис храбро вспрыгнула на скамью и ухватила кусок сыра.

— Ах ты, маленькая нетерпеливица! — сказал он из дверей, шутливо вспугнув кошку.

Та вспрыгнула па скамью и села, подрагивая вытянутым хвостом, следя глазами за Семеркетом, снова отправившимся на поиски свечи. На кухне ее не оказалось, но он вспомнил, что свежая пачка лежит в подвале. Спустившись по лестнице, чиновник шарил в темноте до тех пор, пока не нашел свечи.

Снова очутившись на кухне, он вытащил из кушака кремень и зажег фитиль. Потом понюхал пиво. Слуги снова добавили слишком много трав. Салат и сыр тоже имели горький привкус. В мозгу его прозвучало тихое предупреждение. Но не успел чиновник обдумать свои подозрения, как из гостиной донесся какой-то тихий звук.

Семеркет высоко поднял свечу и увидел, что Сукис идет к нему на негнущихся ногах, комической семенящей походкой. Странные кашляющие звуки вырвались из ее глотки, и дознаватель увидел на ее усах пену. Кошка дрожала.

Семеркет ринулся к кошке, пытаясь понять, что происходит. Она упала на бок, задыхаясь, но потом, казалось, спазм прошел.

— Сукис! — громко позвал он.

Чиновник хотел взять маленькое животное на руки, но в тот же миг кошка издала такой ужасный вопль, что он невольно перепугано шарахнулся. Сукис вытаращила глаза, и, к ужасу Семеркета, выгнулась так, что ее спинка, казалось, вот-вот сломается. Вой становился все громче, пасть растянулась в широкой ужасной ухмылке.

Семеркет в панике беспомощно огляделся по сторонам, не зная, как помочь. Внезапно помощь стала уже не нужна — давящаяся кашлем Сукис умерла. Глаза ее уставились в одну точку и медленно вернулись обратно в глазницы. Ужасная судорога отпустила кошку, спина выпрямилась. Тельце животного снова стало мягким и гибким. Но кошка больше не двигалась.

Дознаватель посмотрел на кошку. Он знал — если бы Сукис не украла кусок сыра, это он лежал бы сейчас на плитках пола, скорчившись, с пеной на губах. Глаза его затуманились, Семеркет наклонился и погладил желтую шерстку.

Подняв мертвую кошку, Семеркет завернул ее в кусок ткани и положил у стены, пообещав себе, что позже позаботится о том, чтобы тело Сукис сохранили и положили рядом с Хетефрой в ее гробнице. Потом он взял миску с едой и кувшин с пивом, отнес их в дальнюю уборную и вылил в дыру.

Вернувшись в комнату, где лежало тельце Сукис, Семеркет открыл переднюю дверь и уставился в небо. Вдалеке над пустыней на горизонте протянулся шлейф дождевых облаков. Чиновник внезапно ощутил потребность в человеческой компании, он жаждал этого.

Семеркет подумал — не пойти ли к башне Квара, чтобы рассказать о том, что случилось. Но потом вспомнилось, что нубиец находится в казарме меджаев на другом конце Великого Места. Чиновник имел весьма смутное представление о том, где расположены эти казармы, знал только, что они — у какой-то заброшенной гробнице в восточной части долины.

Семеркет подумал, что ночь слишком темна, чтобы пытаться пройти по крутым извилистым тропинкам Великого Места, ведь на небе нет луны…

Он поднял голову и снова посмотрел в небо. Луны не было!

И тут дознаватель понял — строители гробниц собираются ограбить еще один склеп.

* * *

Строители появились из деревенского переулка, обращенного на север, к Великому Месту. Семеркет ждал их, укрывшись за храмовой стеной. Его удивило, что они несут факелы — мерцающий свет лился на тропу. Людей, казалось, совершенно не заботило, что их могут увидеть в окутанной ночью долине, что они могут привлечь чье-то внимание. Даже их заплечные сумки, нагруженные медными орудиями, весело бренчали, когда работники спускались с высокого холма.

В кругах света, отбрасываемых факелами, Семеркет увидел, что группу возглавляет писец Неферхотеп. За ним шел художник Аафат и два его помощника, Кенна и Хори. Только эти четверо остались от главного отряда работников, в который когда-то входило семь человек. Золотых дел мастер Сани, могучий десятник Панеб и паренек Рами сидели в тюрьме меджаев.

«Наверняка четырех человек не хватит, чтобы взломать гробницу, — подумал Семеркет, — чтобы выскрести оттуда сокровища, а потом закопать их снова за одну-единственную ночь…»

На него нахлынули сомнения. Может, эти люди вообще не собирались грабить могилы, раз совершенно не старались ступать бесшумно.

Семеркет стал красться за ними на расстоянии примерно пятнадцати локтей, стараясь держаться в тени утесов. Они ни разу не повернулись, чтобы посмотреть, не следует ли кто-нибудь за ними. Без сомнения, строители считали, что дознаватель мертв благодаря отравленной еде, которую они ему подсунули.

Три меджая, появившись из темноты, окликнули группу и спросили, по какому праву строители вторглись в Великое Место в такой час. Им ответил гнусавый тонкий голос Неферхотепа, который обиженно сказал:

— Мы идем в гробницу фараона, куда же еще? Теперь, когда вы забрали наших лучших людей, нам ничего другого не остается, кроме как трудиться и по ночам.

Меджаи разрешили строителям гробниц пройти и вернулись на свои башни на другой стороне долины. Семеркет услышал язвительное хихиканье работников. Их самодовольство заставляло заподозрить, что Неферхотеп и его люди сознательно постарались попасться на глаза меджаям, чтобы отвлечь тех от своей истинной цели. Но когда чиновник снова двинулся за строителями по высоко пролегающей тропе, он увидел, что эти люди и в самом деле начали спускаться в долину, где ждала неоконченная гробница фараона.

Хотя луны на небе не было, ночь приобрела почти серебристый оттенок, озаренная светом звезд, к которому прибавлялся оттенок далеких фиваиских очагов.

Семеркет увидел, как Неферхотеп взял огромный деревянный ключ и вставил в кедровую дверь гробницы. Прежде чем закрыть дверь за отрядом, писец повернулся и пристальным взглядом окинул долину. Дознаватель вжался в склон утеса, едва дыша — и увидел при свете, льющемся из дверного проема, что Неферхотеп ищет взглядом что-то или кого-то. Спустя мгновение писец закрыл дверь гробницы.

Семеркет пересек русло высохшей реки, заняв позицию на низком откосе, и приготовился ждать.

Прошел час, другой. Его ноги затекли, из пустыни дул прохладный ветер. Семеркет начал нервничать и, наконец, понял, что больше не может просто сидеть и ждать. Отбросив осторожность, он крадучись сошел с откоса, пересек русло и подошел к двери гробницы, делая один тихий шаг за другим.

Дознаватель не сомневался, что дверь заперта. Но когда он потянул за ручку, она медленно открылась, баланс на петлях оказался идеальным. У Семеркета хватило осторожности, чтобы приоткрыть ее только чуть-чуть. Никто не караулил его внутри. Собравшись с духом, чиновник сделал первый шаг в гробницу фараона Рамзеса III.

Факелы горели через разные интервалы вдоль длинного наклонного хода, и у Семеркета ушло мгновение, чтобы глаза привыкли к свету после столь долгого пребывания а темноте. Он не слышал голосов или звуков, которые показывали бы, что строители гробниц занимаются работой.

Семеркет решил, что они ушли в дальний конец гробницы, в погребальную камеру, и прислушался, повернувшись в ту сторону. Снова — тишина. Поборов желание убежать, чиновник заставил себя двинуться вперед.

От двери в гробницу уходила вниз, глубоко в гору, длинная лестница. Слева от нее Семеркет увидел большой деревянный сундук рабочих, заляпанный краской и покореженный от долгого использования. Внутри находились разные инструменты — пилы, топоры, кирки, резцы, молотки. По старой привычке чиновник быстро удостоверился, что ни один инструмент не сделан из голубого металла, который убил Хетефру. В недрах сундука лежали несколько факелов, и дознаватель быстро достал один — если понадобится, он сможет послужить источником света, а если потребуется защищаться — надежным оружием. Ближайший кувшин оказался наполненным кунжутным маслом и солью — смесью, дающей бездымный огонь.

Семеркет наполнил рожок факела, но не зажег огонь.

Спускаясь по пролету лестницы к коридору, он считал ступени — всего их оказалось двадцать шесть. На притолоке над лестницей были рисунки, которые недавно закончил мастер Аафат — чистый солнечный диск, окруженный изображениями богинь Исиды и Нефтиды.

Факелы, оставленные в коридоре строителями гробниц, находились на большом расстоянии один от другого, освещая только несколько участков пути. По большей части Семеркет шел по большим темным местам, прежде чем снова вступал в полосу света. Поэтому он мог видеть только часть нарисованных в гробнице фигур и, те, которые он заметил, выглядели грозными и вселяющими ужас, как и приличествует изображениям в гробнице бога.

Продолжая красться вперед, Семеркет обратил внимание, что коридор начал слегка отклоняться вправо. И все это время он не слышал голосов, да и вообще ни звука. Впереди факелы кончились там, где могла находиться погребальная камера. В той стороне царила первобытная тьма.

Но строители гробниц не трудились в отдаленной погребальной камере, как сперва подумал Семеркет — добравшись до широкой галереи, они, казалось, исчезли.

Он сделал шаг вперед, в темноту, двинувшись к погребальной камере, но внезапно споткнулся о тяжелый предмет у своих ног. В скудном свете Семеркет увидел, что перед ним стоит несколько корзин — по меньшей мере, семь, выстроенных в ряд. Они были набиты какими-то плоскими продолговатыми кусками металла. Чиновник потянулся к одному куску, чтобы рассмотреть его при свете пламени факела, но тут из недр гробницы до него донеслись голоса.

Семеркет бросился в темный коридор впереди и спрятался за большой колонной, поддерживавшей изгиб потолка длинной галереи. Судя по голосам, он решил, что людей трое, и они повернули в переднюю погребальной камеры.

Дознаватель выглянул из-за колонны.

Перед его взором предстал профиль, который нельзя было не узнать — безносый нищий! Оборванец разглядывал пол, потом показал себе под ноги и обратился к двум своим сообщникам с акцентом жителя дельты:

— Это здесь. Поднимите!

Свет факелов отбросил причудливо колеблющиеся тени нищих на стену перед Семеркетом. Сгрудившись, все трое смотрели на что-то у себя под ногами. Потом чиновник услышал скрип камня и увидел, как эти трое, один за другим, словно погружаются в пол.

Семеркет ждал до тех пор, пока до него перестали доносится голоса, и тогда крадучись вошел в переднюю. Там в полу зияла широкая дыра, освещенная снизу мягким светом факела. Дознаватель услышал новый голос, узнал характерное прискуливание Неферхотепа и понял, что строители гробниц находятся в помещении внизу.

Вернувшись в свое убежище в темной галерее, Семеркет стал ждать. Спустя несколько мгновений из дыры послышались звуки, и из нее вылезли четверо строителей в сопровождении нищих. Последними появились безносый и Неферхотеп, беседуя друг с другом.

— …Сколько? — спросил писец.

— Не меньше двадцати, — ответил безносый.

Неферхотеп издал расстроенный возглас.

К тому времени они уже очутились в передней. Безносый схватил факел со стены и пошел туда, где прятался Семеркет. Свет стал ярче, и чиновник с бешено колотящимся сердцем затаил дыхание.

— Семь в этой части гробницы, а еще одна — внизу. Что нам на самом деле нужно, так это запряженная быком повозка.

Нищий и Неферхотеп пошли прямо к большой квадратной колонне, за которой прятался Семеркет. Беглый свет их факела ясно его осветил, но двое мужчин смотрели на корзину с металлическими дисками на другой стороне коридора. Если бы они слегка повернули головы влево, они бы наверняка увидели его. Дознаватель двинулся вокруг колонны к северной стене, на которой был нарисован перебирающий струны арфы музыкант.

— И как нам не подпускать меджаев, если вас будет в долине так много? — пронзительно вопросил Неферхотеп.

— Да пошлите их в преисподнюю вместе с чиновником министра! Меня это не заботит.

— Я не могу отравить их всех!

— А почему бы и нет? — фыркнул безносый. — К тому времени, как кто-нибудь догадается, что творится, станет уже поздно, верно? А пока мы перевезем вот эти, за остальными вернемся завтра…

Тужась, сыпля проклятиями, люди взвалили корзины на плечи. Строители гробниц и нищие медленно пошли вверх по наклонному коридору, направляясь к выходу из гробницы. По пути они тушили факелы на стенах. Семеркет выглянул в коридор: люди были теперь далеко, у наружной кедровой двери.

Неферхотеп затушил последний факел, погрузив гробницу в темноту, самую черную из встречавшихся Семеркету. Писец открыл дверь, и все молча вышли.

А потом Семеркет услышал самый ужасающий звук на свете — кедровую дверь гробницы заперли снаружи. Он был замурован внутри гробницы фараона!

Дознавателя охватил ужас.

Он очертя голову рванулся в темноту, вверх по коридору, уходящему к двери. Добрался до ступенек и сосчитал их во время подъема.

На двадцать шестой он остановился. Продвинувшись вперед на несколько дюймов, чиновник положил ладони на тяжелую дверь и толкнул. Дверь не подвинулась ни на йоту.

Борясь с паникой, бормоча себе под нос, что надо сохранять спокойствие, Семеркет пошарил в поисках какого-нибудь запора, который можно было бы отворить изнутри. Но дерево было гладким, как отполированный камень. Дознаватель, задыхаясь, соскользнул на пол.

Заперт в могиле! Он сурово сказал себе, что здравый смысл и логика помогут ему пройти через это испытание. Мысли лихорадочно мчались вскачь. Наверняка рабочий отряд вернется утром, чтобы продолжить свой труд. Да, они вернутся. При этой утешительной мысли сердце Семеркета слегка успокоилось. Конечно, он не останется навечно запертым в гробнице. Просто дождется, пока рабочие придут на следующий день, а потом выскользнет, когда они повернутся к двери спиной.

«Свет — вот что мне надо», — сказал себе Семеркет. Свет приободрит его, и можно будет с пользой потратить время вынужденного заточения, исследуя гробницу фараона.

Он потянулся к поясу, молясь, чтобы не оказалось, что он забыл кремень.

Кремень был на месте. Семеркет поднес его ближе к факелу, и пламя занялось с первого же удара. Когда гробницу снова озарил свет, паника дознавателя стала утихать.

Он вернулся обратно, спустившись по ступенькам, потом двинулся по коридору и, заметив то место, где тот сворачивал вправо, шагнул оттуда в гробницу. Держа факел у самого пола и сметая с него известняковую пыль, Семеркет поискал люк или другой проход. Вдруг его пальцы наткнулись на маленький выступ. Теперь чиновник ясно разглядел известняковый клин такой формы, что он плотно вошел в дыру примерно в локоть в диаметре. Он вытащил клин — и увидел шахту, соединявшую верхнюю и нижнюю части гробницы.

Семеркет уронил факел в дыру, и тот упал в шести локтях ниже. Подавив страх, дознаватель спустил ноги в яму. Неглубокие выбоины позволили ему медленно спуститься вниз по крутому спуску. Шаг за шагом, цепляясь пальцами рук и ног, он, в конце концов, добрался до ровной поверхности.

Некоторое время Семеркет стоял, прерывисто дыша, радуясь, что снова очутился на ровной земле. Потом подхватил с пола все еще горевший факел и поднял высоко над головой. И тогда увидел…

Повсюду блестело золото. Чеканные маски богов, вазы, чаши, кубки, инкрустированные сундуки, ожерелья, пекторали, серьги — богатства громоздились выше его головы в помещении большом, как весь дом Хетефры. Семеркет разинул рот. От этого зрелища закружилась голова, пришлось сесть.

Он вспомнил свою беседу с Кваром в тот день, когда они нашли голубой парик Хетефры всего в паре сотен локтей от этой самой комнаты. Семеркет тогда высказал догадку, что гробница фараона была бы идеальным местом, чтобы спрятать сокровища. Но строители гробниц поступили еще лучше, спрятав все в тайной комнате под ней. Они могли приходить и уходить, когда хотели, выглядя для всех совершенно невинными, под носом меджаев, инспекторов, даже самого фараона — и никогда не попасться. Чиновник невольно похвалил их за изощренную хитрость.

Оп пришел в себя и обошел комнату по кругу, ошеломленно глядя на сокровища.

Ребенком Семеркет читал миф о крестьянине, который наткнулся на клад богов и чародеев, но его жалкое воображение никогда не рисовало ничего похожего на то, что видел сейчас. В комнате громоздились плетеные корзины, каждая до краев полная металлических дисков странной формы, как те, которые он видел наверху, в гробнице фараона. Чиновник взял наугад один из них, обтекаемой формы, провел по нему языком, на тот случай, если это медь, но не почувствовал резкого едкого привкуса. Диск и в самом деле оказался золотым.

Каким-то образом драгоценный металл был разлит, как вода, а потом застыл. Семеркет мельком вспомнил рассказ Квара о том, что иногда грабителям гробниц кажется удобнее полностью сжечь содержимое гробницы, а после собрать слитки расплавившегося золота из-под пепла. Потом дознавателя посетило непрошенное воспоминание о мальчике верхом на ослике в Великом Месте, и он снова мысленно услышал слова этого мальчика: «Здесь делают кожу бога».

Семеркет посмотрел на корзины, поняв, что диск у него в руках раньше мог быть чашей, к которой некогда прикасались губы фараона или царицы, или священным сосудом, содержащим сладости — подношения богу. Он посмотрел на ряды корзин, протянувшиеся вдоль стен комнаты, корзин, полных переплавленных слитков золота (они едва не сыпались через край). И только тогда чиновник осознал истинный размах воровства, а также потерь и безудержного уничтожения, которыми сопровождался этот грабеж.

Семеркет бросился к толстому золотому кружку на другой стороне комнаты. Золото было расплющено на стене, превратившись в сверкающие бесформенные куски.

Как они смогли так поступить? Эти вещи делали их дедушки, их дяди и отцы. А теперь все они пропали навсегда. Строители гробниц были настолько невосприимчивыми к собственному искусству, что больше не замечали его, расплавляя все, чтобы легче было унести? Но потом Семеркет вспомнил Панеба, так гордившегося кувшином работы своего деда. Без сомнения, кувшин тоже стал частью добычи, и могучий свирепый десятник вытребовал его для себя в приступе сентиментальности. Дознаватель почувствовал, как сердце его смягчилось — по крайней мере, один работник пожелал иметь сокровище не просто из-за его стоимости на рынке.

Семеркет наклонил факел, чтобы рассмотреть всю комнату, и свет выхватил дверной проем в дальнем углу. Исполненный любопытства, чиновник пересек помещение и вышел в другой коридор. И остановился, потрясенный.

Это был не потайной подвал, а совершенно другая гробница! Она тянулась в темноту вправо и влево, Семеркет даже не мог представить, на какую длину. Квар сказал ему, что гробница Рамзеса пробита тридцать лет назад отцами и дедушками нынешних строителей. Осматриваясь по сторонам, Семеркет понял, что тут соединились две усыпальницы: крыша старой, забытой гробницы встретилась с полом более новой — усыпальницы нынешнего фараона. Поэтому строителям и пришлось изменить направление пробитой в скале шахты. Это объясняло, отчего коридор шел вправо.

Семеркет поднял факел к стенам, чтобы проверить, не удастся ли ему определить, кому принадлежала старая гробница. Хотя он мог ясно разглядеть очертания фигур, некогда украшавших стены, все рисунки были тщательно соскоблены, остались только их неровные контуры.

Чиновник медленно пошел по проходу. Со стен было стерто все, причем стерто намеренно. Но в самом дальнем конце гробницы Семеркет обнаружил часть уцелевшей фрески. На ней изображалась маленькая голова фараона — его можно было узнать благодаря урею на лбу. Кем бы ни был этот царь, он оказался чрезвычайно красивым, если портрет был похож на оригинал. Глядя на сильные, четкие черты лица правителя, Семеркет подумал, что они напоминают ему лицо кого-то, кого он недавно встречал… Но кого именно? Может, память просто играла с ним шутки? И дознаватель, пожав плечами, отбросил эту мысль.

К счастью, он увидел картуш, который не заметили осквернители. Мороз пробежал по его спине, когда он с трудом разобрал поблекшие иероглифы в картуше.

— Аменмес, — выдохнул он.

Он находился в гробнице обвиненного узурпатора, отца Таусерт — царицы, чье имя не раз всплывало во время расследования Семеркета.

Дознаватель вдруг понял, как сильно должны были презирать Аменмеса, чтобы пойти на такое ужасное осквернение. Поскольку имя негодяя-фараона стерли даже из его гробницы, он лишился шанса на вечную жизнь. Без сомнения, гробница его дочери, где бы она ни находилась, была обработана точно так же.

Масло в факеле почти закончилось. Семеркет прошел обратно через заваленную золотом комнату и по неровной высеченной в камне лестнице поднялся в незаконченную гробницу фараона наверху. Потом снова занял место за одной из больших колонн в главной галерее.

Скоро факел зашипел и угас, и Семеркет приготовился ждать появления рабочих. Он знал, что следующей ночью нищие вернутся (луны все еще не было), чтобы взять оставшиеся сокровища. Но куда они их заберут? И зачем?

Вопросы эти были несущественны, поскольку если поутру ему удастся ускользнуть, он отправится прямо к министру Тоху. Воров схватят по горячим следам.