События сменяли друг друга с невероятной быстротой, время летело для семьи Кравцовых так стремительно, что казалось, будто все они попали в гигантский ускоритель.

Макар, еще лежа в больнице, через агентов из «Московской недвижимости» продал роскошные апартаменты на Сивцевом Вражке вместе со всей мебелью и оборудованием и тут же купил маленькую однокомнатную квартиру где-то в районе Сретенки.

Точного его адреса не знала даже Светлана Васильевна. Вернув соответствующие части денег Парксам и матери, Макар больше не считал нужным поддерживать какие бы то ни было отношения с семьей, и Кравцова общалась теперь с сыном только по телефону, раза два в неделю.

Кравцов-младший, как замечали его сослуживцы, вообще сильно изменился после выздоровления. Он совсем перестал пить, посещать ночные клубы и рестораны. Он с головой ушел в работу, просиживал в своем кабинете с восьми утра до десяти вечера, а иногда даже ночевал в редакции, составляя вместе стулья и извлекая из шкафа подушку и плед.

Он самозабвенно копался в архивах, поднимал и разыскивал документы, какие по различным причинам не могли стать достоянием общественности. С каким-то даже нездоровым азартом он брался за самые сложные, самые запутанные дела, и не было для него большего счастья, чем положить на лопатки какого-нибудь крупного чиновника, использовав самые убийственные факты и документы в своей очередной статье. В такие дни он ходил по редакции гордый и удовлетворенный, и если кто-нибудь заговаривал о его материале, с запалом восклицал: «Все они там такие! Всех их надо вывести на чистую воду!»

Иногда ему в кабинет звонили незнакомые люди, и трубка, преимущественно мужскими голосами различных тембров, то предлагала Кравцову крупные суммы денег, то угрожала скорой и безжалостной расправой. Макар тогда очень распалялся, кричал, что всех посадит, что все — продажные сволочи, и громко ругался, посылая неизвестных собеседников далеко и витиевато.

А по ночам, когда город, утомленный дневной сутолокой, затихал, парень заводил свой «Чероки», погромче врубал квадрозвук стереосистемы и под скрежет и вой крутых металлических и дэт-металлических команд носился по притихшей Москве, не разбирая дороги, иногда выплачивая огромные штрафы ГАИ и возвращаясь домой, на Сретенку, только под утро.

Люди, которые знали его раньше, очень удивлялись происшедшим в нем переменам, а так как он никому ничего не рассказывал, то пытались найти самые различные, порой нелепые объяснения тому, что творилось с Макаром. И, глядя в его воспаленные глаза, на его теперь часто небритое осунувшееся лицо, на его помятые джинсы и совершенно изорвавшиеся кроссовки, краем уха слыша рассказы про уникальные суммы, которые он платит своим осведомителям, люди кивали и соглашались друг с другом: «Плохи его дела — видимо, у Макара потихоньку поехала крыша. Он ведь уже почти сумасшедший!»

…Но про все это совсем не знала Светлана Васильевна. Сына она не видела, а разговоры по телефону, ограничивающиеся дежурными расспросами про дела и про здоровье, ничего конкретного ей не говорили. Макар становился для нее все более чужим.

Впрочем она и сама ощущала себя в эти дни будто в каком-то искривленном пространстве, в котором даже самые знакомые и приятные вещи казались уродливо измененными.

Ее муж, ее гордость, опора и любовь, перестал для нее существовать не только как мужчина, но и вообще как человек.

Она так и не решилась ему сказать тогда «Уходи!», но он ушел сам, и сам подал заявление на развод, указав как причину следующее: «Измена мужа, полная невозможность дальнейшей совместной жизни». Светлане Васильевне ничего не оставалось, как только подписать это заявление, и через некоторое время они перестали быть мужем и женой.

Кравцов сдал свою дачу, которая принадлежала ему на правах депутата, и родители Светланы Васильевны перебрались к ним, в ту квартиру, выданную в свое время в Думе, которую Кравцов через ХОЗУ успел приватизировать.

Сам Степан Николаевич, освобожденный от должности председателя Комитета и от полномочий депутата Государственной Думы, несколькими днями позже съездил в город, из которого он когда-то был избран в высший орган страны, и попросил вывести его из членов правления в тех коммерческих банках, куда были вложены его средства. Он решил полностью отойти от дел, оставив за собой только право получать немалые дивиденды от своей крупной доли, наравне с остальными вкладчиками.

Затем он вернулся в Москву, собрал несколько чемоданов, самым ценным из которых оказался кейс со спиртными напитками из его домашнего бара, и перебрался в однокомнатную квартирку, которую снял где-то в Чертаново за бесценок, пока какое-то квартирное агентство подыскивало для него подходящий вариант покупки жилья.

Квартирка на Чистых прудах его совершенно устроила, и взяв в «Столичном банке сбережений» и у «Универсальной финансовой компании» кредит на десять лет, он купил ее.

Он нигде не работал, целыми днями читая книги, которые покупал в неимоверных количествах, и периодику, которой выписывал столько, что почтальоны просили его забирать газеты и журналы прямо в отделении связи.

Светлана Васильевна его больше никогда не видела. Только изредка они перезванивались и, как добрые друзья, которые знают друг друга много лет, разговаривали о детях, о здоровье, о работе и о деньгах. Кроме этой старой дружбы, которую правильнее было бы назвать привязанностью людей, проживших рядом много лет, их теперь ничего не связывало.

Правда, Светлана Васильевна не могла бы признаться даже самой себе, что Степана она забыла навсегда, что не тоскует и не скучает по нему. Она ведь действительно его любила, и при разводе, в знак протеста, что ли, даже не посчитала нужным возвращать свою девичью фамилию; осталась Кравцовой.

Она думала о нем, просыпаясь среди ночи, и, повлажневшими глазами глядя в потолок, вспоминала их счастливые годы: рождение детей, первые успехи Степана на службе, их первую квартиру, которая полнилась любовью, нежностью, страстью…

Иногда она даже плакала, чувствуя, как неудержимо хочется ей прижаться к его родной широкой груди, но воображение тут же рисовало ей жуткую картину: к Степану нежно и страстно льнет эта девчонка, Лолита, тогда гнев и ненависть захлестывали измученное сердце Светланы Васильевны.

Она пыталась завести романы, кадрила напропалую последних неженатых мужчин из ее окружения, не гнушалась даже блеклых потасканных разведенцев, но ей они быстро надоедали, и ни разу даже не дошло у Светланы Васильевны дело до секса — она бросала их раньше, чем те успевали клюнуть на флюиды.

В общем, жизнь ее была нелегка — женщина металась и страдала, и только забота о Наташке да о старых родителях слегка скрашивали ее бытие, не позволяя надолго сосредоточиваться на душевных переживаниях.

Все, кто был связан раньше с этой большой дружной семьей, — друзья, знакомые, родственники, — все, кто знал истинную причину обрушившихся на них бед, проклинали Лолиту.

Это она, по мнению всех их, виновата была в «странностях» Макара и в разводе Кравцовых, в погубленной карьере Степана Николаевича и в ранней седине Светланы Васильевны. Особенно усердствовала в язвительности Наташка, всячески стараясь осудить Лолиту, не стесняясь при этом матери в выражениях.

«Лолита», «Паркс» — эти имена стали в окружении жалких остатков кравцовской семьи чуть ли не нарицательными.

И только один из Кравцовых знал, что Лолита во всех этих бедах не виновата. Только один человек был твердо уверен, что не девушка стала причиной разрушения благополучия кравцовской семьи.

Этим человеком был Степан Николаевич.

Он твердо знал, что не Лита, а их безумная любовь, их самая горячая в мире страсть сотворила весь этот ужас, неразбериху и развал.

Виновата была только любовь…

И жаль, что Степан Николаевич более не общался со своим сыном. Иначе бы он знал, что есть еще один человек, который не обвинял Лолиту во всем происшедшем, который понимал, что не безнравственность и ветреность были причиной катастрофы.

Причиной была любовь.

Это понимал и Макар.

Прошло несколько месяцев, и когда Степан Николаевич почувствовал, что больше не может жить без Лолиты, что готов пойти на любые унижения и лишения, лишь бы услышать ее голос, лишь бы увидеть ее прекрасные волосы и волшебные ямочки на щеках, он набрал номер, который помнил все это время — номер телефона в квартире Парксов.

В первую секунду, услышав такой щемяще-знакомый женский голос, Степан Николаевич чуть не повесил от неожиданности трубку. Но, различив в этом голосе слегка надтреснутые нотки, он понял, кто это.

— Хельга, это вы?

— Да. А с кем имею честь? — старая женщина его явно не узнавала, и Кравцов даже на секунду задумался, стоит ли раскрывать свое инкогнито.

— Алло! Кто это?

— Это Кравцов… Степан Николаевич…

— А-а-а… — только и нашлась что ответить Паркс.

В незримом телефонном «пространстве» слышались треск и шорох, а абоненты молчали, задумавшись каждый о своем. Когда тишина стала уже совсем, до неприличия, тяжелой и напряженной, заговорила мать девушки; голос ее был спокойный:

— Эх, Степан Николаевич… Я пыталась предупредить вас. Пыталась ведь!

— Я знаю…

Они снова надолго замолчали, и на этот раз тишину нарушил Кравцов:

— Хельга, скажите, она дома?

— Нет. Лита уехала.

— Давно?

— На следующий же день.

— Куда? Вы знаете, куда она уехала? — Степан Николаевич вдруг почувствовал, что ему крайне важно узнать, где девушка. Он задал вопрос и с нетерпением ожидал ответа, а Хельга Паркс, как на зло, не торопилась говорить.

— Да.

— Так куда же?

— После того случая… В общем, она пришла домой. Вернее, ее привезла скорая. Она была в шоке. Целый день спала, а когда я вышла в магазин, она исчезла. Лита так быстро собралась и ушла, что я ничего не смогла поделать. Для нас с отцом это был тяжелый удар. Мы не ожидали, что она так испугается объяснений с нами. Ведь мы ее родители, и она наша единственная дочь. Мы бы вообще могли сойти с ума, если бы не…

— Если бы не что?

— Если бы не записка, которую оставила Лолита. Извините, мол, я уезжаю, мне надо побыть одной и все в таком духе. Она обещала позвонить…

— Простите, а мне она ничего не оставила? — Степан Николаевич почувствовал, как предательски дрогнул и задрожал его голос, но сейчас он даже не собирался стесняться этой женщины, матери девушки, ради которой он готов был пойти на все.

— Нет…

— Хельга, вы же понимаете, я должен знать, куда она поехала!..

Она молчала долго, слишком долго, будто размышляя о чем-то, и Кравцов не выдержал, позвал ее:

— Хельга, вы слышите?

— Да.

И после секундной паузы женщина продолжила:

— Она действительно позвонила нам через несколько дней. Сказала, что уехала в Санкт-Петербург. Что поживет там немного, отдохнет и наберется новых впечатлений…

— А где она остановилась?

— Но вы ведь должны знать. Вы же помните, конечно, про ее ту любовь, первую… Она ведь вам рассказывала. В общем, она звонила от Петра. Она попробовала вернуться к Амельянюку…

— К нему?! — отчаяние в голосе Кравцова было таким искренним и глубоким, что Паркс даже слегка улыбнулась про себя, не подав тем не менее вида.

— Да, но не думайте ничего такого… Там все получилось иначе, гораздо интереснее, на мой взгляд.

— Но они живут вместе?

— А разве вам самому она этого не сообщала?

— Так да или нет?

— Послушайте, Степан Николаевич, вы же взрослый человек! Почему я должна быть посредницей в ваших отношениях? Не лучше ли вам самому спросить у Лолиты все? Как вам кажется?

Раздражение, появившееся в ее голосе, испугало Кравцова. Он вдруг подумал, что если она повесит трубку, то в следующий раз может вообще не пожелать с ним разговаривать, и тогда порвется последняя ниточка, которая слабо, почти незримо, но связывала его с Лолитой.

И Кравцов заторопился, спеша высказать все, что бы он хотел сам сказать Лолите, в надежде, что, может быть, когда-нибудь мать сможет передать девушке его слова:

— Хельга, послушайте меня внимательно… У меня в жизни многое изменилось, очень многое… Лолита, даже если бы и хотела, вряд ли смогла бы меня найти. Все телефоны, адреса, — все, что она знала про меня, — все изменилось… А я люблю ее! Понимаете?.. Я жду ее и никто больше не нужен мне на этой земле… Простите, что я вам, ее матери, все это говорю…

Он замолчал, будто споткнувшись на какой-то мысли, но сразу же заговорил снова:

— Вы должны меня понять, мне не с кем больше поговорить о Лолите, мне не у кого больше спросить, как она, где она, с кем она… Вы понимаете?

— Да… Ничего, не волнуйтесь, говорите, — Хельга почувствовала, насколько серьезен и решителен голос этого мужчины, мысленно представила себе его образ, и, вспомнив его гордую осанку, седые волосы, мягкие и одновременно строгие глаза, поняла, как важен для него их теперешний разговор. И она постаралась вложить в свою реплику максимум мягкости и такта, чтобы хоть так, морально, немного поддержать Степана Николаевича.

— Пожалуйста, Хельга, запишите на всякий случай мой новый адрес. Я живу теперь один, у меня квартира на Чистых прудах… Записали? И телефон, пожалуйста… Да-да, все правильно! Хельга, если вдруг она когда-нибудь спросит про меня, вспомнит обо мне, пожалуйста, передайте, что я жду ее. Передайте ей мои координаты, пусть позвонит, пусть приедет в любое время, когда ей только этого захочется. Она для меня — все. Я живу для нее, и не могу жить без нее. Вы понимаете?

— Да, Степан Николаевич, я все поняла. Я обязательно передам ей все при первой возможности… — она помолчала немножко, будто переваривая полученную информацию, и вдруг мягко и тихо, совсем по-свойски, так, как с ним давным-давно никто уже не разговаривал, спросила: — Ну, а как вы сами живете?

— Нормально, Хельга.

— У вас все в порядке?

— Да, теперь уже все хорошо… Или почти все. Если бы еще Лолита была рядом со мной.

— Да, я понимаю…

— Хельга, извините за то, что я занял у вас так много времени. Простите, что наговорил вам столько, возможно, и лишнего, что был, наверное, излишне, навязчиво откровенен…

— Ну что вы… Ведь мы о ней, о Лолите… Ведь она действительно дорога нам обоим. Ведь так?

— Да…

— Вот видите…

— Да, Хельга. Можно, я буду иногда вам звонить?

— Конечно.

— Спасибо вам.

— Не беспокойтесь…

— До свидания!

Кравцов повесил трубку и долго еще сидел, уставившись в стенку. Он не видел ничего. Вернее, он видел, он ощущал Лолиту — как живую, как реальную и осязаемую, как будто она была здесь, в прихожей прямо перед ним…

Ему казалось, что она вернулась, что вернулось их счастье, их любовь.

Он вдруг решил, что, как бы ни трепала их судьба сейчас, Лолита все равно будет с ним.

Она вернется к нему. Она оставит, она должна оставить и Петра, и этот проклятый северный город, черной тенью постоянно встающий между ним и его любовью.

И он заплакал. Заплакал молча, по-мужски. Заплакал, хотя не плакал уже много-много десятков лет.

Он плакал от счастья…