С. Гилфорд

Игрок в покер

Байрон Дюкей одиноко сидел за восьмиугольным столом, покрытым зеленым сукном. Справа от него на небольшой подставке столбиками высились фишки для покера — красные, белые и синие, слева на маленькой тележке стояли бутылки виски, дюжина чистых стаканов, сифон с содовой и большой сосуд, доверху заполненный кубиками льда.

Тонкие, с ухоженными ногтями пальцы перетасовали колоду карт, и Байрон Дюкей приступил к загадочной игре, походившей то ли на солитер, то ли на гадание. Карты открывались одна за другой, а красивое, аскетичное лицо игрока сохраняло полную невозмутимость. Во всей огромной квартире царила тишина.

И вдруг еле слышно щелкнула открывающаяся дверь. Байрон громко и дружелюбно произнес:

— Кто бы это ни был — прошу войти.

Он ожидал приятеля и партнера по игре. Но человек, появившийся перед ним через полминуты, пришел сюда отнюдь не для карточной игры. Он был невысок и удивительно тощ, одет в грязноватые серые брюки и белую рубашку с закатанными рукавами и открытым воротом. Довольно длинные песочного цвета волосы взлохмачены. Маленькое узкое лицо застыло в гримасе, белесые глаза горели отчаянием, а правой рукой он сжимал внушительных размеров нож.

Байрон Дюкей даже не попытался подняться из-за стола.

— Что вам угодно? — спросил он.

Незнакомец помолчал и, подозрительно оглядевшись, ответил вопросом:

— Мы здесь одни?

Может, это было и опрометчиво, но Дюкей кивнул.

— Ладно, — произнес молодой незнакомец. — Не делайте мне неприятностей, и я вас не трону.

— Что вам угодно? — повторил Дюкей, и голос его прозвучал чуть спокойнее, ровнее.

Юноша оставил вопрос без ответа и еще раз оглядел комнату, как бы раздумывая, не понадобится ли ему здесь что-либо. Он заметил рядом с локтем игрока бутылки, и взгляд его оживился.

— Неплохо бы выпить, — сказал он.

— Присядьте, — произнес Дюкей. — Я вам налью.

Ему пришлось подождать, так как тот, вероятно из осторожности, сел не сразу и выбрал наиболее отдаленное место — точно напротив хозяина. Правую руку незнакомец положил на стол: на зеленом сукне шестидюймовое лезвие блестело, как алмаз.

— Бурбон или шотландский виски?

Юноша колебался, как бы удивляясь тому, что имеется выбор.

— Бурбон, — проговорил он наконец. — Побольше и со льдом.

В молчании Дюкей приготовил напиток, затем двинул его в сторону незнакомца. Тот принял стакан свободной левой рукой. Сделав большой глоток, он слегка покривился.

— Мне нужны деньги и ключи от машины, — произнес незнакомец. — Заодно вы покажете мне, где она стоит. И еще кое-какая одежда.

Вопреки ожиданиям, игрок вовсе не торопился выполнять указания незваного гостя.

— Это не похоже на обычный налет, — промолвил он.

— Вот именно, — и молодой человек снова сделал большой глоток. — Слышите? Пошевеливайтесь!

— Кстати, кто вы такой? — спросил Дюкей, меняя тему разговора.

— А это, черт подери, вас не касается…

— Должно быть, вы — Рик Мэсден?

На губах незнакомца мелькнула улыбка гордости.

— Видно, что вы слушаете новости по радио и телевидению, — заметил он.

— Иногда, — кивнул Дюкей.

— Ну да, я — Рик Мэсден. На прошлой неделе порезал в баре двоих. Мою подружку и ее нового приятеля. Через пару дней меня поймали, но вчера утром я удрал. — Он усмехнулся. — Потому что сумел раздобыть себе другой нож.

— Вы не против, если я выпью за компанию, — спросил игрок, потянувшись к бутылкам.

В ту же секунду Мэсден, отставив недопитый стакан, сильно хлопнул по столу левой ладонью.

— Еще чего! — едва ли не выкрикнул он. — Я сказал — мне нужны ваши монеты, гоните их!

Дюкей замер на полдвижении, но этим и ограничился.

— Давайте-ка обсудим это, Мэсден, — начал он.

Правая рука собеседника приподнялась над столом на пару дюймов, и лезвие беспокойно блеснуло в пальцах.

— Слушайте, мистер, — медленно произнес он, — или вы сделаете, как я хочу, или я вас порежу, как тех, других…

Дюкей не дрогнул.

— Сидите спокойно, Мэсден, — быстро проговорил он повелительным тоном, и на какой-то момент юноша повиновался.

— Прежде чем вы решитесь «порезать» меня, будьте любезны выслушать.

Казалось, Мэсден почувствовал в этих словах что-то вызывающе опасное. Он сидел, не шевелясь, и нож замер в его пальцах.

— Слушаю, — проговорил он наконец.

— Прекрасно. Итак, проанализируем ситуацию, мистер Мэсден. Мы располагаемся за столом, точно напротив друг друга и примерно в шести футах. У вас нож, у меня в данный момент оружия нет. Но зато имеются кое-какие соображения, Мэсден, насчет того, что мне делать, если вы решитесь применить силу. Конечно же, я постараюсь защититься. И знаете, как? А вот как: при малейшей вашей попытке подняться со стула я опрокину на вас стол. В успехе я уверен. Может, вы и помоложе, Мэсден, но, как видите, я примерно вдвое крупней. В результате первого этапа нашего единоборства вы очутитесь на полу, а стол над вами. Или же, если мне не повезет, вы окажетесь у противоположной стены. Улавливаете мою мысль?

Несмотря на бушевавшие в нем подозрительность и злобу, юноша завороженно кивнул:

— Ага, я понял.

— Тогда перейдем ко второму этапу: обратите внимание на стол, что позади и левее меня, Мэсден. Полагаю, вы уже догадываетесь, на что я намекаю, — с того места, где вы сидите, эта вещь очень заметна. Я использую ее для разрезания писем, но на самом деле это украшенный драгоценными камнями турецкий кинжал… Дальнейшее понятно само собой, не так ли? Я хватаю этот кинжал в тот момент, как опрокидываю стол, — и мы уже на равных. Согласны, Мэсден?

Грабитель не сводил с игрока глаз. Когда Дюкей сделал паузу, он моргнул и облизнул губы, но промолчал.

— На этом со вторым этапом покончено, приготовления к битве завершены, — продолжал игрок. — Этап третий — сама борьба. Что же мы имеем, Мэсден?

Мэсден лишь моргал и облизывал губы.

— Рассмотрим оружие, Мэсден. Что у вас за нож?

— Заточенный кухонный ножик, — с явной неохотой произнес Мэсден. — Дружок подсунул его мне в тюряге.

— По-видимому, вы не станете возражать, если я предположу, что в смысле оружия у меня некоторое преимущество, — с легкой улыбкой заметил Дюкей. — По крайней мере, я ни в коем случае не променял бы свой кинжал на ваш кухонный нож.

— Послушайте, мистер…

— Но самое важное в борьбе, — напористо продолжал Дюкей, — не оружие, а противники. Как вы полагаете, каковы наши шансы в сравнении, Мэсден? Кстати, сколько вам лет?

— Девятнадцать.

— Мне тридцать один. Может быть, здесь очко в вашу пользу. Сколько весите?

— Сто двадцать.

— Я на шестьдесят фунтов тяжелее, Мэсден. Следовательно, счет в мою пользу. Каковы мы в рукопашной? Вначале я перечислю свои достоинства: квотербек в сборной штата по регби — это десять лет назад. Почти так же хорош я был и как баскетбольный форвард. В теннисе много выше среднего, то же самое в плавании и прочем. Далее. Форму я поддерживаю, занимаюсь гимнастикой минимум час в день. Не прибавил ни унции со времен окончания колледжа. Это о чем-то говорит, как вы считаете? А теперь перейдем к вашим атлетическим достоинствам, Мэсден…

Сидящий напротив юноша чуть побледнел и напрягся. Снова облизнул губы; казалось, он хотел что-то сказать, но не справился со словами.

— В таком случае, позвольте мне заняться вашим анализом, насколько я смогу это сделать. Вы жертва хронического недоедания. Не потому что голодали в буквальном смысле, но скорее из-за того, что росли без надзора и питались не тем, чем нужно. Сами понимаете, что такая худоба болезненна. Добавим вредные привычки. Курить вы начали, наверное, лет с десяти? На ваших пальцах сильные следы никотина. Бог знает, что именно вы курите теперь, может, нечто худшее, чем табак. Гляньте-ка на меня и на себя, Мэсден. Как полагаете, кто из нас лучше развит физически?

Юноша помрачнел, его густые брови почти сошлись на переносице, а в глазах, которые он не сводил с хозяина дома, появилось жесткое выражение.

— Но мы еще не добрались до главного, — продолжал Дюкей. — Я говорю о храбрости, желании выиграть схватку и готовности рискнуть. Конечно, войдя сюда, вы поступили довольно смело. Правда, у вас нож, а я безоружен. Но что осталось от вашей смелости? Полагаю, ее поубавилось. Одно дело — гордо войти и пригрозить ножом, но едва лишь появится опасение, что с вами могут поступить подобным же образом, — и перспектива становится не столь блестящей, не так ли?

— Это блеф! — слова Рика Мэсдена прозвучали резко, будто удар хлыста.

— Вы думаете? — спросил игрок, улыбаясь. — В таком случае вам следует лишь попытаться встать со стула, Мэсден.

На этот раз молчание было гнетущим и казалось наполненным чувством ненависти. Мэсден не шевельнулся.

— Ну конечно же, я упустил еще кое-что, — добавил Дюкей после паузы. — Это касается побудительных причин. Может, вы и не первый на свете храбрец, но будете драться хорошо — ради собственной выгоды. Если убьете меня, то все в порядке: берете мои деньги, машину и убираетесь на все четыре стороны. Если же сами будете убиты…

— А вам что даст победа надо мной, мистер? — требовательно осведомился тощий юноша, и в глазах его промелькнул проблеск надежды, а в голосе послышались хитрые нотки.

— Хороший вопрос, — признался Дюкей. — Мне кажется, я мог бы пойти вам навстречу, хотя при этом осложняется работа полиции, ваша поимка откладывается на денек-другой, а возможно, и на пару недель… Я мог бы надеяться, что, получив требуемое, вы мирно покинете дом, в худшем случае связав меня по рукам и ногам, но моя натура не позволяет доверяться до такой степени. Вы человек жестокий, и вам нравится причинять людям боль. Возможно, вы ограничитесь тем, что вволю попинаете меня ногами, но поскольку за вами есть убийство… я тоже не гарантирован от подобной участи.

Незнакомец еще более нахмурился, и глаза его загорелись ненавистью.

— И кроме того, Мэсден, так уж получилось, что вы мне весьма несимпатичны. Вы — чистейшей воды подонок. Я согласен рискнуть получить раны или даже погибнуть, лишь бы разделаться с вами, — закончил игрок.

Рик Мэсден, неподвижно сидя на стуле, еле заметно поежился, и правая рука его чуть дрогнула.

— Значит, вы не прочь поиграть ножиками — а, мистер?

— Именно. Вам остается подняться с места.

Мэсден сделал большой глоток из своего стакана и поморщился от обжигающей жидкости. Потом хмуро глянул на Дюкея и вдруг выпалил:

— Ладно, папаша, можешь начинать! Берись-ка за дело!

— Я не говорил, что собираюсь взяться за это «дело», — проговорил игрок. — Я лишь сказал, что именно сделаю, если начнете вы…

Держась за свой край стола, они долго и пристально смотрели друг на друга. Глаза парня уставились на кинжал, потом вернулись к игроку. Шли секунды, затем минуты…

— Почему бы не дать мне то, что я прошу? — произнес Мэсден. — Несколько долларов, костюм и ключи от авто. У вас страховка, никто ничего не потеряет. Согласны?

— Ни за что!

Мэсден задумчиво пожевал губу:

— И что же дальше, папаша? Так и будем рассиживать? Ты говорил, что если я двинусь, то перевернешь стол и цапнешь тот ножик, — так мы деремся или рассиживаем? Пожалуй, я начну шевелиться.

Он начал было приподниматься, но тут же передумал, его серые глаза озарила догадка, и тело дрогнуло на стуле, почувствовав угрозу.

— А, я все понял, — сквозь зубы процедил Мэсден. — К тебе должны придти знакомые ребята поиграть в карты, и ты пытаешься задержать меня до их прихода.

— И мне это неплохо удается, не правда ли, Мэсден? — невозмутимо спросил Дюкей. — В самом деле, я ожидаю их через пару минут.

— Но тебе это дорого обойдется!

— Выбор по-прежнему твой. Поднимись-ка — и я переворачиваю стол и хватаю кинжал. Можешь испытать свое счастье.

— Уж не такой я глупец, чтобы сидеть тут и ожидать неприятностей, — проговорил беглец, снова вздрагивая тощим телом.

— Но вообще-то есть еще одна возможность, Мэсден.

— На что это ты намекаешь? — с робкой надеждой спросил юноша.

— Что ж, в случае драки я также подвержен риску и не горю желанием испытывать судьбу… Быть может, именно поэтому я готов предложить обмен: твой побег на мою безопасность. Но ты уходишь с пустыми руками.

— Объясни подробнее, папаша, — протянул Рик Мэсден, казалось, уже утративший значительную долю самоуверенности и наглости.

— Итак: пока ты держишь нож, я в опасности. Если ты вскочишь с места, я не буду знать, собираешься ты напасть или убежать. И — хотим мы этого или нет — придется драться. Ты улавливаешь мою мысль?

— Да, — кивнул Мэсден.

— В этой ситуации главная помеха — твой нож. Ты хочешь убраться отсюда, и я не заинтересован в драке. Но пока у тебя нож, ты не сможешь двинуться. Поэтому единственный, как мне сдается, выход для тебя — это бросить нож на середину стола.

— Что?!

— Вот именно. И мы оба будем безоружны.

— Но как же я? Ты регбист, и получается несправедливо…

— Между нами стол, это неплохое преимущество — вполне успеешь выскочить отсюда.

— А ты позвонишь легавым?

— Ты умный парень, Мэсден, — улыбнулся Дюкей. — Я об этом не думал, но из чувства гражданского долга не отказался бы позвонить… Ну хорошо, договоримся так: телефон в обмен на нож.

— Это как же?

— Аппарат находится на расстоянии вытянутой руки от меня. Если позволишь, я потянусь и выдерну шнур из гнезда. Разумеется, я сделаю это первым. Я дергаю шнур, а ты бросаешь нож на середину стола и удираешь. Что скажешь?

Брови юноши сошлись на переносице; он лихорадочно раздумывал, то и дело оценивающе поглядывая на игрока, прикидывая ширину его плеч и запас решимости.

— О'кей, — процедил он через минуту. — Дергай за провод, но первым, а нож я пока что придержу — на случай, если попытаешься схватить кинжал вместо телефона…

— А ты следи повнимательнее, Мэсден.

Медленно без резких движений, но не выпуская противника из виду, Дюкей полуобернулся, вытянул вбок и назад левую руку и крепко схватил телефонный аппарат. Рывок — и оборванный провод повис в воздухе.

— Удовлетворен? — спросил Дюкей, затем выпустил из пальцев аппарат, и тот, тихо стукнув, упал на толстый ковер.

— Теперь, будь любезен, нож. На середину, чтобы нам обоим трудно было дотянуться.

Они вновь уставились друг на друга, все еще не доверяя словам и опасаясь один другого. Последовала долгая пауза, оба не шевелились.

— Ну же, Мэсден! Пока держишь нож — со стула тебе не встать!

С явным сожалением и неохотой молодой человек повиновался. Легкое движение кистью, и блестящий предмет, сделав пару оборотов в воздухе, замер на сукне в центре стола.

— А теперь не двигайся, папаша, — проговорил Мэсден, — потому что я сматываюсь.

— Удачи я тебе желать не стану, Мэсден, — ответил Дюкей.

Противники замолчали, будто прощаясь без слов, но внезапно тишину нарушил негромкий звук, который услышали оба.

Мэсден отреагировал мгновенно: опрокинутый им стул еще не коснулся пола, как он уже рванулся к двери. Дюкей не шевельнулся, лишь сжал пальцами подлокотники кресла и изо всех сил крикнул:

— Сэм, держи его! Это преступник!

Из соседней комнаты донесся шум, последовали крики и проклятья. Байрон Дюкей сидел и слушал. По-видимому, этого ему было достаточно. Возня достигла апогея, послышался сильнейший удар, и все затихло.

Игрок откинулся в кресле и расслабился. Яркая лампа над карточным столом освещала бусинки пота на запрокинутом лице…

…Во второй раз капитан Сэм Уильямс появился у Байрона Дюкей, когда покер был в самом разгаре, то есть часа через два. За это время он надежно упрятал за решетку Рика Мэсдена и составил полный отчет о поимке преступника.

— Байрон, — произнес Сэм, качнув седеющей головой, — пожалуй, я не рискну еще когда-нибудь сыграть с тобой в покер. Никогда бы не подумал, что ты способен так блефовать.

— Ты мне льстишь, Сэм, — сказал Дюкей. — Просто мне повезло, вот и все. Перед тем как уйти, Вирджиния по моей просьбе помогла мне перебраться сюда из кресла-каталки. Иногда я предпочитаю принимать вас, джентльмены, сидя в обычном кресле с подлокотниками… Это позволяет в меньшей степени ощущать себя инвалидом. Если бы я сидел в каталке, то никогда не поймал бы Мэсдена на блеф.

Сэм кивнул. Взгляд его устремился в открытые двери спальни — туда, где в полутьме поблескивали серебристые колеса. Рик Мэсден их не заметил. А если и заметил, то просто не соотнес с игроком в покер.

 

Уильям Бриттен

Восемнадцать дюймов

Ворота высокой каменной ограды, окружающей поместье, были надежно заперты. За оградой молчаливо расхаживали внушительные джентльмены с подозрительными выпуклостями слева под мышками и бдительно следили за малейшим движением в сгущавшихся сумерках.

В особняке, в отделанной дубом огромной столовой, «предводительница» семьи Гатро держала стратегический совет.

За длинным столом почти посередине сидел Питер Гатро — стройный, по-южному красивый мужчина в возрасте чуть за тридцать. Его работа заключалась в поиске надежных легальных путей для ведения дел семьи. Напротив разместился его брат Майкл, грузный и мускулистый, напоминающий незаконченную гранитную статую. Майкл осуществлял применение силы в тех редких случаях, когда для достижения цели семьи легальных мер было недостаточно.

Во главе стола сидела маленькая седовласая женщина — Кэтрин Гатро. В сравнении с мужчинами ее крошечная фигурка казалась еще меньше. После смерти мужа она взяла бразды правления в свои маленькие руки и управлялась с делами четко и эффективно, весьма обескураживая тех, кто пытался пошатнуть империю Гатро.

Уже двадцать лет семья держала в руках весь город, пробиваясь к власти с помощью денег, а если такой возможности не было, прибегала к избиениям, подкладыванию бомб и — при необходимости — к убийствам. Многие бизнесмены сыпали деньги в сундуки семьи, а любая акция, могущая поколебать статус-кво в городе, будь это забастовка муниципальных работников, учреждение нового выборного местечка для политиков или серьезное преступление, должна была прежде получить одобрение Гатро.

Для того, чтобы служить опорой, удерживающей мощь семьи, Кэтрин Гатро неискушенному человеку казалась слишком хрупкой и слабой, но только до тех пор, пока он не встречался взглядом с ее глазами. Они были голубыми, с кремнистым блеском, и безжалостными, как свежевырытая могила. Может, Кэтрин Гатро и была миниатюрной, но каждый ее нерв по отдельности и вся ее плоть целиком являли собой закаленную сталь.

— Верховный суд постановил отменить смертную казнь, — произнесла она голосом, будто ножом прорезавшим тишину. — И тем не менее через несколько дней ваш брат Ники будет повешен. Разве за тем я посылала тебя учиться на юриста, Питер?

— Мама, решение Верховного суда относилось к 1972 году, почти шесть лет назад, но прошло только сейчас. Соотношение голосов за отмену крайней меры было шесть к четырем.

— Но крайняя мера отменена, а мой сын все же должен умереть?

Питер дрогнувшими пальцами достал сигарету:

— Те двое судей, голосовавшие за отмену крайней меры, вовсе не спорили о несправедливости смертного приговора. Они лишь высказались о разумном его применении, чтобы никто богатый и влиятельный не смог избегнуть его — в отличие от бедного. Многие юристы поддержали закон об одинаковом для всех наказании, даже если оно является смертной казнью.

— Значит, после того как Ники зарезал этого человека, они снова изменили закон, не так ли? — спросила Кэтрин. — Просто, чтобы добраться до кого-нибудь из семьи Гатро?

— Ну пожалуйста, мама…

Питер хотел было сказать матери, что она неправа, но передумал:

— Закон нашего штата был принят до убийства… перед тем, как Ник это сделал. Он гласит, что виновный в убийстве полицейского должен быть казнен. У судьи совершенно не было выбора, а до того как всплыло дело Ника, этот новый закон не применялся.

— Но почему именно его? Только из-за того, что его фамилия Гатро?

— Такие времена, мама, вот и все. После политических скандалов начала семидесятых вся страна потребовала строжайшего выполнения законов. Затем вышли в отставку двое членов Верховного суда. Эти двое входили в троицу, голосовавшую против крайней меры из принципа. Те, кто их заменил, склонились к тому, что закон должен быть более жестким.

— Кроме того, Ник оказался чертовски глуп, — взглянул на мать из-под кустистых бровей Майкл Гатро. — Фараон остановил его машину лишь потому, что ему показалось, будто Ник пьян. Но мой брат, этот идиот, даже не выслушал, чего от него хотят, и пустил в ход нож. Проткнул фараона по меньшей мере десять раз, разнес его на куски. Глупый молокосос. Дело о вождении в пьяном виде можно было замять за сотню-другую.

— И вспомни, мама, — добавил Питер. — У Лори, полицейского, были жена и четверо малышей. Это убийство попало на первые страницы всех газет. Ник и должен был получить смертный приговор. Толпа линчевала бы любого федерального прокурора, требующего чего-либо меньшего. Когда подали апелляцию, эти новые члены суда не оставили ни одного шанса на пересмотр дела.

— В первый раз в жизни, Майкл, ты прав, — сказала Кэтрин. — Ники глуп. И заслуживает смерти хотя бы за идиотизм. Все оказалось бы простым, если бы он умер прямо сейчас.

Оба сына посмотрели на нее в полной растерянности.

— Я… не понимаю, — произнес Питер. — Если ты желаешь его смерти, то при чем здесь мы?

— Вы мои сыновья, — проскрежетала Кэтрин. — Вы сильные. Вы не стали бы убивать полицейского, окажись в той машине. В отличие от Ники, на вас я могу положиться в плохие времена.

Казалось, она съеживается на своем стуле и уменьшается прямо на глазах.

— Но если вы — могучие деревья, то Ник все равно что травинка, слабое растеньице. Еще мальчишками, когда вы дрались, вы не жаловались, даже если вам крепко перепадало. А Ники всегда прибегал ко мне похныкать, как жалкий щенок. Мне и тогда было стыдно за него. Этот подлый страх остался с ним навсегда. Мы с отцом много раз вытаскивали его из неприятностей — сам-то он боялся улаживать их, несмотря на то, что носил фамилию Гатро. Но убийство полицейского — это слишком. Ники больше мне не сын…

— Тогда почему бы не предоставить его палачу? — грубо спросил Майкл.

Кэтрин повернулась к Питеру:

— Будут ли при казни репортеры?

— Да, думаю, как минимум один или два. Отчеты пойдут во все службы новостей — ведь это первая легальная казнь за много лет. Дело получит крупные заголовки.

— В этом и заключается проблема. Ведь Ники не пойдет на виселицу как мужчина. Он будет пускать нюни и умолять о пощаде всю дорогу, какие бы успокоительные таблетки ему ни давали. В таком виде он и появится в газетах: «Член семьи Гатро умер с достоинством визжащей раненой крысы, испустившей дух в канаве». Можете представить все бесчестье, которое принесет эта казнь нашей семье? А враги? Они готовы воспользоваться любой слабинкой в клане Гатро!

Кэтрин свесила голову, и лицо ее превратилось в трагическую маску. Внезапно она очнулась и пронзительно воскликнула:

— Ради чести моего покойного мужа, он не смеет умирать с трусливыми воплями!

И она выпрямилась на стуле, с явным усилием взяв себя в руки.

— Прошу прощения, — произнесла она мертвым, спокойным голосом. — Не следует поддаваться эмоциям. Необходимо найти выход из положения. Слушаю ваши предложения.

Несколько минут в комнате царило молчание, все трое обдумывали ситуацию.

— Нет смысла завязывать обычные контакты, — сказал, наконец, Питер. — Ребята не захотят проникать в тюрьму. А если и проберутся, вряд ли сообразят, что можно сделать.

— Надо поручить это одному человеку, — заметила Кэтрин. — Человеку с оригинальным мышлением, который видит вещи под особым углом зрения, не так, как другие.

Питер глянул на мать, потом на Майкла и снова на мать:

— Шенди, — прошептал он.

— Этот мерзавец, — прорычал Майкл.

— Возможно. Но в свое время он разработал для нашего бизнеса кое-какие трюки, требующие большого воображения.

— Слушай, ведь он настолько стар, что может загнуться, едва лишь потребуется настоящее дело. И кроме того, я не доверил бы ему именно это — слишком рискованно.

— Вся штука в том, что он умеет внушить к себе необычайное доверие, вот почему он был первым мошенником в нашей округе. Если кто-то и сможет помочь в деле Ника — это Шенди.

— Между прочим, он должен нам больше пяти тысяч, и я дал ему понять, что мне не нравится, когда долг не отдают вовремя.

— Так вот, Майкл, поскольку Шенди — единственный, кто может нам помочь, тебе придется с ним подружиться, — подвела итог Кэтрин.

Маленький человечек в грязной квартире по соседству с городскими трущобами ожидал визита Кэтрин Гатро в ближайшие две недели. Именно столько времени оставалось до казни Ника Гатро.

Он не удивился, когда черный лимузин остановился у края тротуара под его окном. Из машины вышли Питер и Майкл Гатро. Они плечами потеснили какого-то прохожего, затем Питер возвратился к машине и помог выйти матери. Они поднялись по старым ступеням к дверям дома. В квартире задребезжал звонок, и человечек нажал кнопку, высвобождающую задвижку на двери. Он встретил Гатро в прихожей и провел в комнату. Пока троица с отвращением озиралась, он сел в единственное не заваленное барахлом кресло и выжидающе уставился на них.

Майкл Гатро подошел к нему, наклонился и собрал в кулак рубашку на его груди.

— Встань, Шенди, — приказал Майкл, поднимая его на ноги с такой легкостью, будто тот был тряпичной куклой. — Никто не смеет рассиживать, пока стоит моя мать.

Шенди ладонью откинул со лба длинные седые волосы и привел в порядок рубашку.

— Тысяча извинений, миссис Гатро, — произнес он, неуклюже поклонившись. — Мои манеры ужасны, это факт, о котором ваш сын постоянно мне напоминает. — Он проворно ощупал рукой спину. — После последнего напоминания я провалялся в постели почти неделю.

— Ты запоздал с платежом, — проворчал Майкл.

— Пожалуйста, садитесь, мистер Шенди, — пригласила Кэтрин. — Я пришла не для того, чтобы разговаривать о вашем долге. Разве что, если договоримся, можно будет долг считать погашенным.

— Конечно. Ваша прямая обязанность — забыть о долге, если вы хотите, чтобы я кое-что для вас сделал, не так ли?

— Как ты узнал? — пробормотал Майкл.

Шенди не сводил глаз с Кэтрин:

— Дорогая леди, — сказал он, будто вопрос был задан ею. — Я знаю о семье Гатро все. Это единственная причина, почему этот головорез, которого вы зовете сыном, до сих пор не разделался со мной.

Майкл Гатро издал горловой, рокочущий звук, но Кэтрин движением руки заставила его смолкнуть.

— Вы хотите, чтобы я придумал способ устроить дело так, чтобы казнь вашего сына Ника не стала помехой для вашей семьи.

Кэтрин Гатро кивнула:

— Вы сможете это сделать?

— Быть может. Есть ли у вас план, или его разработка ложится на меня?

Кэтрин задумалась над вопросом.

— Если бы он умер до казни… — начала она.

— Не может быть и речи, мадам. Начальник тюрьмы Холси и его подчиненные вовсе не дураки. Ника усиленно охраняют на прогулках, все остальное время он не покидает камеру. Пищу для него готовят отдельно, а его посетителей тщательно обыскивают, вы это прекрасно знаете. Убить его невозможно, разве что убийца поставит на карту собственную жизнь, а я, должен признаться, к этому совершенно не стремлюсь…

— Может, есть возможность как-то вытащить его оттуда? — спросил Питер.

— Это сложно, но, пожалуй, проще, чем убить его, — ответил Шенди. — Вижу, конкретного плана у вас пока нет. Так?

— Да. Поэтому мы и находимся здесь, — подтвердила Кэтрин. — Я полагаю, что вы обладаете даром совершать невозможное, мистер Шенди.

— Ваше доверие не лишено оснований, дорогая леди. Это вполне в моих силах — избавить вас от позора, который ожидает вашу семью, если Ника поведут на казнь.

— Хорошо. Тогда…

— Минутку, миссис Гатро. Я сказал, что это возможно, но захочу ли я это сделать — другой вопрос. Кроме того, ваш сын Майкл не всегда обращался со мной с уважением, достойным той пользы, которую я принес вашей семье. Он избил меня, гнусно обзывал, а теперь, удерживая в финансовой зависимости…

— Долг будет аннулирован, — перебила Кэтрин. — Вы никогда больше не увидите Майкла.

— Ну, в таком случае кое-что проясняется.

— Я знаю, что доступ в тюрьму потребует больших денег, — продолжала Гатро. — Об этом позаботятся, и кое-что перепадет вам.

— Еще лучше. Но если предположить удачный побег, возникает проблема — что делать с Ником. Его будет разыскивать вся полиция штата.

— Пусть провалится ко всем чертям, мне все равно. Я не хочу его видеть. Можете выбросить его в реку — он всегда слишком трусил, чтобы научиться плавать. Меня заботит лишь одно — чтобы он не обесчестил семью Гатро, распуская нюни и хныча перед виселицей. Я не могу допустить, чтобы нашу семью высмеивали в газетах.

— Ну хорошо, сделка состоялась. И мне причитается… — Шенди, усмехаясь, замолчал.

Кэтрин вытащила из висевшей через плечо сумки несколько увесистых пачек и бросила их Шенди.

— Здесь десять тысяч долларов. Если понадобится, добавлю. Все, что требуется, — это результат.

— Мне хотелось бы попросить у вас еще одну вещь, мадам.

— Что именно? — спросила Кэтрин раздраженно. — Ваш долг погашен, деньги у вас есть. Что еще может зависеть от меня?

Шенди повернулся к Майклу, глаза его блеснули.

— Перед тем, как я сделаю это для вашей семьи, я хочу, чтобы ваш сын сказал мне «пожалуйста».

Что-то придушенно всхлипнуло в глотке Майкла.

— Ты, маленький… — начал было он.

— Майкл! Делай, как сказано! — приказала Кэтрин.

Майкл взглянул на мать, на Шенди и снова на мать. Медленно покачал головой. Женщина со сжатыми кулачками приблизилась к нему и отрывисто бросила:

— Сделай это!

Майкл на негнущихся ногах прошагал к Шенди и уставился на него сверху вниз. Дважды открыл рот, но не издал ни звука. Третья попытка оказалась успешной.

— Пожалуйста, — выдавил он, будто под действием неведомой силы, вытянувшей из него требуемое слово.

— Я просто не могу устоять перед подобными уговорами, — сказал Шенди. — Все будет сделано, как вы просите.

В понедельник, за четыре дня до казни Ника Гатро, у ворот Тайборвильской тюрьмы появился человечек маленького роста в черной куртке, наподобие пасторской, с высоким крахмальным воротничком и с Библией в руках. На плечи мягкой волной ложились седые волосы. Его костюм был слегка измят, как это бывает у мужчин, не имеющих заботливой жены.

Шенди купил костюм в конторе, торгующей предметами культа, — проследить за такой покупкой невозможно, чего нельзя сказать о костюме, взятом напрокат. Даже приобретенные им ботинки были достаточно поношены, хотя и как следует начищены. Стоимость покупки вряд ли пробила брешь в десяти тысячах долларов. Бритье и вечер в турецкой бане придали его лицу свежий, розоватый оттенок.

Пастору не понадобилось долго уговаривать охранников проводить его в контору начальника тюрьмы Холси. Шенди с его пасторскими манерами, запинающейся речью и близорукими глазами за толстыми стеклами очков едва ли был похож на человека, способного сокрушить высокие стены и каменное здание Тайборвильской тюрьмы.

— Преподобный Уинчел, — представился Шенди начальнику. — Друг семьи Гатро.

Он подал Холси визитную карточку.

— Миссис Гатро узнала, что я буду проезжать через Тайборвиль и попросила навестить ее сына. Чтобы предоставить ему — как бы это сказать — душевное утешение в его последние часы…

— Это не так просто, как кажется, почтеннейший, — ответил Холси. — Он, знаете ли, находится под специальной охраной, и все его посетители тщательно обыскиваются.

— Да, конечно. Видите ли, у меня есть письмо от миссис Гатро на разрешение повидать Николаса и еще письмо от епископа, удостоверяющее мою личность, но если вы полагаете, что этого недостаточно, то…

И он повернулся, чтобы уйти, — безобидный маленький человечек, плохо приспособленный для выживания в этом злом мире.

К черту, подумал Холси, ну какой тут может быть вред? О'кей, это не очень соответствует правилам, но если Уинчел сможет хоть немного успокоить Гатро, то дело окажется стоящим: охранников просто тошнит от его нескончаемых стенаний. И вообще, если он, Холси, не в состоянии сам принимать какие-то решения, то к чему было назначать его начальником тюрьмы?

— Погодите минутку! — позвал Холси. — Вы не от епископа Кошрейна?

Шенди обернулся:

— Да, да. Вы его знаете?

— Мы вместе ходили в школу. Дайте-ка взглянул, на письмо.

— Оно лишь удостоверяет мою личность.

Шенди подал начальнику письмо. Страха он не испытывал: бланк был украден из архива, а подпись епископа Кошрейна была наилучшей, какую только можно было приобрести за деньги.

— Как он поживает? Давно я его не видел.

— Прекрасно. Правда, его несколько беспокоит больное колено. Он сейчас в больнице.

И Шенди усмехнулся про тебя. Это сообщение не только помешает Холси позвонить епископу, но, как ни странно, оно является чистой правдой.

— Ну да, колено — это из-за футбола в колледже, — пояснил Холси и пристально оглядел пастора.

— Послушайте, преподобный Уинчел, — произнес он после паузы. — Я попал в неприятное положение: Ник Гатро закатывает ужасные концерты по поводу того, что, дескать, ему — и вдруг придется умереть. Может, вы поможете ему взять себя в руки? Конечно, придется вас обыскать, чтобы в камеру не попало что-либо, содействующее побегу. Лично мне вы кажетесь вполне порядочным человеком — полагаю, что можно немного нарушить правила и сделать одолжение старику Кошрейну.

Через пятнадцать минут Шенди сидел в камере Ника Гатро и пытался пригладить волосы пальцами. Его расческа была изъята и находилась на хранении в комнате начальника тюрьмы.

— Я уже решил, что охрана собирается отобрать у меня печень до той поры, пока я не возвращусь из камеры, — заметил он, потряхивая гривой.

Ник Гатро, сидевший на койке, охватив голову руками, взглянул на пастора исподлобья:

— Что-то не похож ты на тех «пташек поднебесных», что я слышал раньше, — сказал он.

Шенди поднялся с табурета и подошел к забранной прутьями двери. Охранник в конце коридора занимался раскуриванием сигареты.

— Зови меня Шенди, — произнес посетитель. — И здесь я не для того, чтобы молиться за тебя. Я пришел, чтобы вытащить тебя отсюда.

Ник раскрыл рот, и Шенди закрыл его ладонью, заглушая возглас.

— Оставь эмоции и наблюдай за охранником: если подойдет близко, то притворись, будто мы разговариваем о твоей семье.

Ник кивнул, и Шенди убрал ладонь.

— Твоя семья не очень-то сейчас о тебе думает, — продолжал Шенди. — Но они не собираются дать тебе умереть.

— Если можно сбежать, то давайте действовать, — прошептал Ник. — Я хочу убраться отсюда.

— И поэтому намерен выйти со мной через главный вход, да? Брось шутки. Побег состоится в тот день, когда они предполагают тебя повесить.

— К чему ты клонишь, Шенди?

— Молчи и слушай — повторяться я не собираюсь. Ты должен будешь повиснуть в пятницу, в полночь. И вот что произойдет: около одиннадцати вечера за тобой зайдут начальник тюрьмы, священник и пара охранников. Священник выслушает твои последние желания — например, насчет писем, которые ты хотел бы поручить ему написать, и прочее… Затем он начнет молиться о твоей душе. На тебя наденут «упряжь»: в ней имеются кожаные манжеты, которые плотно прижмут твои руки к телу, чтобы ты не смог схватиться ими за веревку, когда будешь падать. Закончив с этим, тебя отведут на первый этаж и посадят в машину, которая отвезет тебя через двор, в здание напротив, где состоится казнь. Когда она въедет внутрь, ворота закроются, и ты выйдешь из машины.

В глазах Ника Гатро отражался ужас, но Шенди не обращал на это внимания.

— Когда ты выйдешь из машины, эшафот будет стоять перед тобой: это платформа футов восьми высотой с поперечной балкой наверху. Борта платформ покрыты черной материей. Запомни, это очень важно. По правую сторону будут стулья. На них разместятся официальные свидетели, тюремный доктор и те из репортеров, кто получит разрешение. По бокам встанут около десяти охранников. Палач приготовится приладить петлю и включить пружину люка.

— Весь этот разговор о казни действует мне на нервы, — прошептал Ник. — Возможность убежать, говоришь? Как же я выберусь оттуда, когда смотрит столько народу?

— Я к этому подойду. Начальник тюрьмы прочтет приговор, тебя подведут к эшафоту и поставят на люк. Палач наденет тебе на голову черный капюшон. Это и в самом деле устрашающий момент, но тебе придется держать себя в руках. Затем палач приладит петлю и будет ждать сигнала начальника. Получив его, он нажмет рычаг, и люк под тобой провалится.

— И я мертв, — захныкал Ник. — Замечательный побег! Убирайся отсюда! Я не желаю слушать такие разговоры.

— Мне жаль, что это подействовало тебе на нервы, — бесстрастно сказал Шенди. — Но это факт: в день казни тебе придется постоять на дверце люка с петлей на шее. Затем придется падать вниз, ты должен к этому подготовиться. Но умереть тебе не придется.

Ник уставился на Шенди, как на безумца.

— Не придется умереть, — медленно повторил он. — Что же этому помешает?

— Восемнадцать дюймов, мой мальчик, — с усмешкой ответил Шенди. — Восемнадцать дюймов.

— К черту, Шенди, брось эти загадки. На что ты намекаешь, хотел бы я знать?

— Повешение — весьма научный процесс. Знаешь ли ты об этом, Ник? Длина веревки определяется при помощи математики согласно росту, весу и физическому состоянию приговоренного. К примеру, взгляни на себя: ты довольно высокий, но тощий и легкий. С другой стороны — у тебя неплохие мускулы, особенно шейные и грудные. Да, Ник, тебе потребуется «длинное падение». Фактически, если все делать как следует, а так и будет сделано, — ноги твои не достанут до пола не более шести дюймов при полном натяжении веревки.

— Шесть дюймов, — простонал Ник, — с таким же успехом это может быть целая миля.

— Нет, шесть дюймов — это важно. Посуди, мой мальчик, каков будет результат, если веревка провиснет на восемнадцать лишних дюймов?

— Ну… — Ник на минуту задумался, — мои ноги коснутся пола раньше, чем веревка натянется достаточно плотно, чтобы сломать мне шею.

— Точно.

— Но единственный, кто сможет это сделать, — сам палач, а…

Ник замолчал и посмотрел на широко улыбающегося Шенди.

— Ты начинаешь усекать всю схему, не так ли? Палач — ветеран своего дела, один из немногих в стране, кто знает работу по-настоящему. На твое счастье, его можно купить. Он мечтает приобрести себе местечко на берегу Карибского моря, чтобы прожить там оставшиеся годы, а твоя мать намерена купить ему это местечко сразу после казни. Он обошелся дешево — доктор оказался дороже…

— Тюремный доктор?

Шенди кивнул:

— Здесь понадобился более осторожный подход — этика и все такое прочее. Но мы обнаружили, что когда-то он работал в больнице на восточном побережье и был уволен при странных обстоятельствах. Угроза разоблачения плюс обещание финансировать ему клинику — вот что привело, наконец, его в наш лагерь. Твое семейство в состоянии было купить этих двоих — вот почему ты не умрешь в пятницу…

Шенди вздохнул.

— Теперь возвратимся к тому моменту, где ты меня прервал, Ник. Люк откроется, и ты провалишься вниз. Вытяни ноги насколько сможешь. Помни — в запасе только восемнадцать дюймов лишней веревки. Это все, на что согласился палач, чтобы не вызвать подозрений. Думаю, когда ты коснешься ступнями пола, тебе следует упасть на бок. Возможно, петлей тебе несколько перехватит дыхание, пока не восстановишь равновесие. На шее останутся веревочные следы, но лишь на пару недель, и шея не будет сломана. В любом случае, тебе необходимо приложить к веревке достаточный вес: если она натянется, то свидетели поверят, что на конце — мертвое тело.

— Но свидетели не заметят, что я жив?

— Нет. Вспомни, вокруг эшафота ткань. Вообще-то, конечно, ее назначение — избавить их от неприятных ощущений при виде висящего тела. Все, что они увидят, это твое падение. Доктор в одиночку заходит за занавес, чтобы констатировать твою смерть. На нас играет и то, что на нем лежит ответственность за вывоз тела из тюрьмы, при этом ему помогает палач.

— Так я буду жив?

— Конечно. Но все же потренируйся притворяться мертвым. Ведь им придется пронести твое «тело» мимо охраны и свидетелей, чтобы положить в машину. Затем останется лишь вывезти тебя за ворота. Никто не сможет рассмотреть тебя поближе, об этом позаботится доктор. Когда ты окажешься за воротами, тебе дадут деньги, одежду и паспорт. Имя в нем будет чужое, но фотография твоя. Тебе обеспечен проезд в аэропорт соседнего штата, там ты получишь билет на самолет. Как можно быстрей убирайся из страны, пока не обнаружится, что на самом деле ты не умер. И не рассчитывай на возвращение, твоя мать делает это лишь потому, что у вас одна фамилия — Гатро, но тебя ждет смерть, если ты попытаешься вернуться домой.

— Ей-богу, ты сам все это разработал — ведь так?

— Именно за это мне и платят.

Шенди встал и окликнул охранника. Затем раскрыл Библию. Подойдя к двери, охранник увидел, как преподобный Уинчел читает молитву осужденному, сидящему на койке и вздрагивающему всем телом. Конечно, охранник не думал, что это дрожь облегчения, а не страха перед неминуемой казнью.

Ночь казни была жаркой и душной. Окутанные бледными испарениями прожектора освещали тюремный двор. В начале двенадцатого начальник, сопровождаемый священником Френксом и двумя охранниками, подошел к камере Ника Гатро.

— Пора, Ник, — сказал начальник. — Могу позвать доктора, чтобы он дал тебе что-нибудь, если думаешь, что не выдержишь.

— Не-е, Холси, — протянул Ник, чуть улыбаясь. — Думаю, я готов в лучшем виде.

Глупец, подумал он.

Священник сел на койку рядом с Ником и принялся читать Библию. Ник изучал бумажные тапочки, которые ему выдали в первый же день заключения.

— Есть ли какое-нибудь поручение, которые вы желали бы передать? — спросил, наконец, Френкс. — Последнее напутствие кому-нибудь?

— Пожалуй, нет. Судите сами — прикончил-то я фараона в одиночку. Полагаю, остальное тоже достанется мне одному.

Он отвернулся и подмигнул одному из охранников.

Приладив на место «упряжь», сторожа обернули ремни вокруг его плеч и пояса и плотно пристегнули сзади.

— Эй, не так туго, ребята, — сказал Ник. — Вы что, хотите, чтобы я перестал дышать до того, как палач начнет работу, а?

Манжеты надежно укрепили на его руках и прижали к телу спереди. В холле прожужжал телефон, трубку поднял охранник у двери.

— Машина готова, — доложил он Холси.

Ник спокойно сошел вниз по лестнице и сел в машину. Упряжь мешала ему сохранять равновесие, он чуть было не покатился по заднему сиденью и пошутил на этот счет с охранником, сидевшим слева. Машина медленно вкатилась в здание, и ворота тихо закрылись. Охранник открыл заднюю дверцу и помог Нику выйти.

Прямо перед ним возвышался эшафот, увенчанный перекладиной со свисающей веревкой из желтой пеньки. Палач, без пиджака и галстука, осматривал петлю с узлом. Ник сосчитал ступеньки эшафота — их было тринадцать. Он подумал, нет ли здесь традиции?

По одну сторону сидели свидетели и репортеры, и все смотрели на него. Хотя и мешала упряжь, он ухитрился слегка поклониться. Черт подери, должно быть, это будет совсем просто: восемнадцать дюймов лишней веревки. Вместо того, чтобы повиснуть так, чтобы ноги оказались в шести дюймах над полом, у него окажется целых двенадцать в запасе для преодоления толчка в момент соприкосновения. Он знал, что сможет это сделать, хотя Шенди и говорил, что это нелегко, — но ведь умереть тоже дело нелегкое.

Начальник начал чтение приговора:

— Николас Гатро, вы обвиняетесь в преступлении первой степени — убийстве персоны…

Наконец, настало время подняться по ступенькам. Палач поставил его на люк и связал лодыжки куском веревки. И удовлетворенно кивнул: веревка провисала довольно свободно.

— Ник, это твоя последняя возможность, — обратился к нему начальник тюрьмы. — Если у тебя есть, что сказать, — я выслушаю.

— Мне нечего сказать, — ответил Ник с играющей на губах полуулыбкой. Если немного повезет, то начальник и все свидетели так и сойдут в могилу, уверенные, что он умер этой ночью. — Вздерните меня и катитесь ко всем чертям!

Капюшон опустился ему на голову. Он почувствовал, как шею охватывает грубая веревка, а на левое плечо ложится массивный узел.

В эти секунды он услышал громкий стук. И через мгновение понял, что это стучит его собственное сердце.

Скорее бы, подумал он. Лишь бы мне отсюда выбраться. И Ник хмыкнул, посмеиваясь над собственными нервами.

Пол под ним раскрылся, на миг ноги оказались в пустоте, и он устремился вниз, вытягивая навстречу полу пальцы ног.

Веревка распрямилась на всю длину.

Узел со страшной силой дернул его за подбородок, потом прыгнул вверх и ударил по скуле. Голова откинулась назад.

В эту последнюю долю секунды Ник Гатро понял, что Шенди надул его. Он попытался крикнуть, но времени на это не осталось.

Шея сломалась, как сухая ветка.

Через сто двадцать секунд тюремный доктор вошел в полумрак под эшафот и задернул за собой занавеску. Он поднес стетоскоп к груди висевшего человека, как раз под стянутыми руками и, ничего не услышав, провозгласил, что Ник Гатро мертв. Палач помог ему обрезать веревку, и с помощью охранников они отнесли тело к машине для вывоза на место захоронения.

На следующий день рано утром дворецкий провел Шенди в гостиную особняка Гатро.

— Вы хорошо справились с работой, — сказала Кэтрин Гатро. — Мой сын умер, как подобает Гатро, и я горжусь им.

Шенди сознавал, что и в самом деле справился с этим лучше, чем думала миссис Гатро. Долг его был аннулирован, а после всех расходов из ее денег осталось больше девяти тысяч. Он бросил взгляд на газету, лежащую на кофейном столике, и прочел про себя мелкий текст под заголовком «Убийца казнен»:

«Те, кто его знал, утверждали, что он хныкал и пускал слюни всю свою трусливую жизнь… — начинался очерк. — Но в ту особую ночь — ночь, когда он должен был умереть и знал это, — Николас Гатро нашел в себе мужество быть мужчиной».

 

Роберт Блох

Ученик чародея

Погасите свет. Он слепит меня. Вам же свет не нужен? Я расскажу вам все. Расскажу все, ничего не скрывая.

Только погасите свет.

И пожалуйста, не смотрите так. Разве можно говорить, когда тебя окружают толпой и непрестанно донимают: вопросы, вопросы, вопросы…

Хорошо, хорошо, я успокоюсь. Буду совершенно спокоен. Я и не собирался кричать. Обычно меня нелегко вывести из себя. Я человек тихий, вы же знаете, я и мухи не обижу.

Смеетесь? Здесь нет ничего смешного. Случилось несчастье. Я потерял Силу.

Ах да, вы же ничего о ней не знаете. И не слышали о Садини и о том, как он продал душу Сатане в обмен на черный дар.

Нет, это вовсе не бред. Это правда, господа, и я могу доказать. Но послушайте, я расскажу обо всем с самого начала. Если только вы погасите свет…

Мое имя Гуго. Просто Гуго, так меня всегда звали в Доме. Я жил в Доме давно, сколько себя помнил, и Сестры относились ко мне очень хорошо. Но другие дети — они не играли со мной из-за моей спины и косоглазия, а Сестры были добры. Они не дразнили меня Дурачком-Гуго и не издевались надо мной. Они не загоняли меня в угол и не били, чтобы заставить плакать.

Нет, со мной все в порядке. Вот увидите. Я рассказывал вам о Доме, но это неважно. Все началось после того, как я убежал.

Понимаете, я уже слишком вырос, — так сказали Сестры. Они хотели, чтобы я поехал с Доктором в другое Место. Но Фред — один из тех, кто меня не бил, — сказал, что мне не следует уезжать с Доктором. Он сказал, что то Место плохое и Доктор тоже плохой. У них там решетки на окнах, а Доктор привяжет меня к столу и вырежет мне мозг. Он хочет проделать операцию на моем мозге, сказал Фред, и я умру.

Тогда я понял, что Сестры и в самом деле решили, что я сумасшедший. Я узнал, что Доктор приедет за мной уже на следующий день. Вот поэтому я и убежал той же ночью — тихонько вышел из комнаты и перелез через стену.

Но вас вряд ли интересует, что было потом. Я говорю о том времени, когда мне пришлось жить под мостом и продавать газеты, а зима была страшно холодной…

Садини? Да, но он появился-то из-за зимы и холода. От холода я потерял сознание в переулке за театром, и тут меня нашел Садини.

Помню, как я рухнул лицом в снег, в ледяные объятия…

Очнулся я в тепле, и увидел ангела, который смотрел на меня.

Во всяком случае, я решил, что она — ангел. Волосы у нее были словно золотистые струны арфы, и я потянулся, чтобы коснуться их, а она улыбнулась.

— Тебе лучше? — спросила она. — Выпей это.

И подала мне что-то приятное и теплое. Я лежал на кушетке, и она поддерживала мне голову, пока я пил.

— Как я сюда попал? Я умер?

— И мне так показалось, когда Виктор принес тебя на руках. Но теперь, пожалуй, все будет хорошо.

— Виктор?

— Виктор Садини. Не говори, что никогда не слыхал о Великом Садини.

Я мотнул головой.

— Он волшебник. Сейчас он занят… Боже, я чуть не забыла, мне нужно переодеться! — Она убрала чашку и поднялась. — Отдыхай, пока я не вернусь.

Я улыбнулся ей. Мне трудно было говорить, потому что все вокруг кружилось и кружилось.

— Кто ты? — прошептал я.

— Изабель.

— Изабель, — повторил я.

Красивое имя. Я все шептал и шептал его, пока не заснул.

Не знаю, сколько это тянулось, но проснувшись еще раз — уже окончательно, — я почувствовал себя почти хорошо. До этого я только иногда что-то видел и слышал.

Один раз заметил высокого черноволосого человека с усами, склонившегося надо мной. Одет он был в черное, и глаза у него тоже были черные. Я решил, что это, скорее всего, Дьявол, и он хочет отнести меня в Ад. Сестры когда-то рассказывали о Дьяволе. Я до того напугался, что снова потерял сознание.

В другой раз расслышал голоса, открыл глаза и увидел человека в черном и Изабель, сидящих в комнате. Наверное, они не знали, что я очнулся, и продолжали говорить обо мне:

— Как ты думаешь, долго мне еще терпеть это, Вик? — спрашивала она. — Мне до смерти надоело играть в няньку паршивого бродяги. Какой в этом прок? Ведь ты абсолютно не знаешь его.

— Но мы не можем выбросить его на снег умирать. — Человек в черном расхаживал взад-вперед, пощипывая кончики усов. — Будь благоразумна, милая. Бедный паренек, он едва не умер с голоду и не имеет никаких документов, вообще ничего. Он попал в беду и нуждается в помощи.

— Какая чепуха! Вызови фургон — ведь на это есть благотворительные лечебницы. Если ты полагаешь, что вместо отдыха между представлениями я собираюсь ухаживать за этим паршивым…

Я не понял, о чем она толкует и на что намекает. Она была прекрасна, поверьте. Я знал, что она — добрая, а все услышанное — ошибка: может, я все еще слишком болен, чтобы понять их правильно.

И я снова уснул, а проснувшись, почувствовал себя лучше, по-другому, и понял, что весь разговор мне приснился. Потому что она была рядом и улыбалась.

— Тебе лучше? Ты можешь что-нибудь съесть?

Я смотрел на нее и тоже улыбался: на ней был зеленый длинный плащ, расшитый серебряными звездами, и я окончательно понял, что она и в самом деле — ангел.

Тут в комнату вошел Дьявол.

— Он пришел в себя, Вик, — сообщила Изабель.

Дьявол взглянул на меня и улыбнулся:

— Привет, малыш! Рад, что ты с нами. Пару дней назад я не поручился бы за твое драгоценное здоровье.

Я смотрел на него во все глаза.

— В чем дело? Тебя пугает мой грим? Да, ведь ты так и не знаешь, кто я, не так ли? Мое имя Виктор Садини. Великий Садини — сеанс магии, каково?

Изабель тоже улыбалась мне, поэтому я решил, что все в порядке, и кивнул.

— Я — Гуго. А вы спасли мне жизнь… — шепнул я.

— Перестань. Отложи эти разговоры: сейчас тебе нужно поесть и отдохнуть. Ведь ты не встаешь с этой кушетки уже три дня, приятель. Набирайся сил, потому что представления заканчиваются в среду и мы прыгаем в Толедо.

Так и случилось. Правда, мы не прыгнули, а поехали туда поездом. И я поехал с ними. Потому что стал новым ассистентом Садини.

Все это произошло до того, как я узнал, что он служил Дьяволу. Мне он казался добрым, он спас меня. Однажды, сидя в примерочной, он объяснил мне все: для чего отрастил усы, и как именно причесывал волосы, и почему всегда носил черное — ведь так должны выглядеть на сцене волшебники.

Он показывал мне чудесные трюки с картами, монетами и платками, появляющимися из моих ушей, и с цветной водой, выливающейся из моих карманов. Он заставлял вещи исчезать, и я стал пугаться его, но он убедил меня в том, что все это — фокусы.

На последнем представлении он позволил мне постоять за сценой во время его выступления перед публикой, и я увидел поразительные вещи.

Садини положил Изабель на стол, взмахнул волшебной палочкой, и она взмыла в воздух без всякой опоры. Затем он опустил ее, но она не упала, а лишь улыбалась аплодирующей публике. А затем Изабель подавала ему разные предметы, а он, направляя на них палочку, заставлял их исчезать, взрываться или изменяться. У меня на глазах он вырастил большое дерево из ростка. Потом он поместил Изабель в ящик, служители выкатили огромное стальное лезвие с зубцами, и Садини сказал, что сейчас распилит ее пополам. Вдобавок он привязал ее.

Я едва не выбежал на сцену, чтобы остановить его, но она не испугалась, а рабочие, тянущие занавес, рассмеялись, и я понял, что это — фокус.

Но когда Садини включил электричество и принялся распиливать ящик, я страшно вспотел, потому что видел, как входит в него пила. А Изабель лишь улыбалась, даже когда он распилил ее пополам. Улыбалась — и не умерла!

Потом он накрыл ее покрывалом, убрал пилу и взмахнул палочкой, и Изабель выскочила на сцену без единой царапины. Это было самое замечательное зрелище, которое я когда-либо видел, и поэтому я решил остаться с Садини.

В общем, я поговорил с ним о том, что он спас мне жизнь, и насчет того, что мне некуда идти и я готов работать на него задаром и делать что угодно, лишь бы он взял меня с собой. Я не сказал Садини, что хотел этого лишь для того, чтобы видеть Изабель. Я понимал, что ему это не понравится. Да и ей тоже. Я уже знал, что она была его женой.

Конечно, я наговорил много глупостей, но он все понял.

— Может, ты и сгодишься на что-нибудь, — обнадежил он. — Кто-то должен следить за реквизитом, и это сэкономило бы мое время. А заодно ты мог бы его устанавливать, а потом разбирать.

— Иксни, — сказала Изабель. — Утсни!

Я не понял ее, но он понял. Наверное, это был магический разговор.

— Гуго будет молодцом, — заверил он. — Мне нужен помощник, Изабель. Человек, на которого я мог бы полностью положиться, — ты понимаешь…

— Слушай ты, дешевый…

— Перестань, Изабель!

Она нахмурилась, но Садини взглянул на нее, и она как-то сникла и попыталась улыбнуться.

— Хорошо, Вик. Как скажешь, но помни — это твоя забота, а не моя.

— Согласен. — Он подошел ко мне. — Считай, что с этого момента ты — мой ассистент.

Так оно и случилось.

И тянулось долго-долго. Мы побывали в Толедо, потом в Детройте, Индианаполисе и в Чикаго — о, во многих местах. Но для меня все они были одинаковы. Вначале поездка на поезде, затем Садини с Изабель отправлялись в гостиницу, а я приглядывал за выгрузкой багажа из вагона. Потом укладывал «подпорки» — так называл свой реквизит Садини — и чемоданы и подавал бумажку с адресом шоферу грузовика. Тот подвозил их к заднему входу театра, и я переносил их за сцену, в примерочную.

Спал я в театре, по большей части в примерочной, а питался вместе с Садини и Изабель. Хотя она появлялась редко, поскольку допоздна спала в гостинице и, кроме того, наверное, стыдилась меня. Я не сердился на нее — достаточно было взглянуть разок на мою одежду, глаза и спину.

Правда, Садини вскоре дал мне новую одежду. Он был добр ко мне, этот человек. Часто рассказывал о своих трюках и даже об Изабель. Я не понимал, как такой милый человек мог говорить о ней подобное…

Пусть она недолюбливала меня, да и от Садини старалась держаться подальше, я все равно знал, что она — ангел, прекрасный, как в тех книжках, что показывали мне Сестры. Конечно, Изабель не интересовалась некрасивыми людьми, наподобие меня и Садини с его черными глазами и усами. Не понимаю, зачем она вообще вышла за него, когда могла найти себе красавца, как Джордж Уоллес.

У Джорджа был номер в том же шоу, что и у нас. Он был высокий, белокурый, с голубыми глазами и выступал как певец и танцор. Когда он пел, Изабель обычно стояла за кулисами сбоку и смотрела на него. Иногда они болтали и смеялись, а однажды, когда Изабель собиралась уйти в гостиницу из-за головной боли, я заметил, как они с Джорджем входят в его гримерную.

Пожалуй, мне не стоило говорить об этом Садини, но все слетело с языка, не успел я опомниться. Он очень рассердился и принялся расспрашивать, а потом приказал мне держать язык за зубами и глядеть в оба.

Мне не следовало на это соглашаться, теперь я это знаю, но тогда я помнил лишь то, что Садини сделал мне много добра. Поэтому я начал следить за Изабель и Джорджем, и однажды, когда Садини в перерыве между представлениями отправился в город, я снова увидел их в гримерной Джорджа. На цыпочках я подобрался к двери и заглянул в замочную скважину. И вспыхнул от стыда, потому что Изабель целовала Джорджа Уоллеса, а тот говорил:

— Итак, дорогая, не будем откладывать задуманное. Как только шоу закроется, мы с тобой удираем, направляемся на побережье и…

— Брось свои детские шутки! — зло ответила Изабель. — Я схожу по тебе с ума, Джорджи-мальчик, но свой куш я не упущу. Вик делает сборы и зашибает тысчонку в неделю, а твой номер приносит жалкие гроши. Повеселиться я не прочь, но на большее меня не заманишь.

— Вик! — скорчил гримасу Джордж. — Что имеет этот голодранец? Пару чемоданов с дешевым реквизитом да еще усы. Любой может сделать магический номер — я тоже, будь у меня нужные механизмы. И ты прекрасно это знаешь, черт подери! Мы с тобой могли бы придумать отличный номер, детка. Как тебе эта идея? Великий Уоллес и его труппа…

— Джорджи!

Вскрикнув, она бросилась к двери, и я не успел отскочить. Изабель распахнула ее и увидела меня.

— Какого… — Джордж стоял у нее за спиной и, заметив меня, протянул было руки, но она хлопнула его по пальцам.

— Брось! Я с этим управлюсь.

И она улыбнулась мне, и я понял, что она не сердится.

— Пойдем вниз, Гуго. Я хочу поболтать с тобой.

Я никогда не забуду этого разговора.

Мы сидели у нее в примерочной, наедине. И она держала меня за руку и у нее были такие мягкие, милые ладони… Глядела мне в глаза и говорила своим тихим голосом, похожим на пение и солнечный свет.

— Уж если ты кое-что знаешь, — сказала она, — я просто должна рассказать тебе остальное. Мне не хотелось, чтобы ты узнал это, Гуго. Никогда. Но боюсь, иного выхода нет.

Я кивнул. Я боялся даже взглянуть на нее и поэтому не сводил глаз со столика. На нем лежала волшебная палочка Садини, черная, с золотым наконечником. Она сияла и завораживала своим блеском.

— Да, Гуго. Мы с Джорджем любим друг друга. Он хочет забрать меня отсюда.

— Н-но Садини такой хороший, — возразил я. — Хотя на вид этого не скажешь…

— О чем это ты?

— Ну, когда я увидел его в первый раз, то решил, что он — Дьявол. Но теперь…

Казалось, она затаила дыхание.

— Так ты решил, будто он похож на Дьявола, Гуго?

— Да, — и я засмеялся. — Знаешь, Сестры говорили, что я не очень-то сообразителен. И хотели, чтобы мне сделали операцию на мозге, потому что я многого не понимал. Но я вполне здоров, ты же знаешь. Вот я и думал, что Садини — Дьявол, пока он не объяснил мне свои фокусы. И эта палочка — не настоящая, да и не распиливал он тебя пополам…

— И ты поверил ему! — Она выпрямилась, глаза ее засияли. — О, Гуго, если бы я знала! Когда-то и я думала так же. И, повстречав его впервые, поверила ему. А теперь я его рабыня. Вот почему я не могу сбежать — потому что я у него в рабстве. Точно так же, как он — раб самого Дьявола.

Наверное, я вытаращил глаза, потому что она бросила на меня странный взгляд и продолжала:

— Так ты не знал об этом? И поверил, когда он рассказывал про свои фокусы и про то, как распиливал меня, пользуясь зеркалами!

— Но он и в самом деле пользуется ими. Ведь я распаковываю и устанавливаю их.

— Это делается, чтобы одурачить служителей сцены. Если они узнают, что он — колдун, то запрут его. Разве Сестры не рассказывали тебе о Дьяволе и о том, что он берет души в залог?

— Да, я об этом слышал, но думал…

— Ведь ты веришь мне, Гуго, да? — она снова взяла меня за руку и заглянула в глаза. — Когда он выводит меня на сцену и поднимает в воздух — это колдовство. Одно его слово — и я могу упасть и разбиться насмерть. А когда он распиливает меня, это по-настоящему. Вот почему я не могу убежать и остаюсь его рабыней.

— Тогда, наверное, сам Дьявол подарил ему волшебную палочку, делающую фокусы.

Она кивнула, не сводя с меня глаз.

Я посмотрел на палочку. Та прямо-таки сияла, совсем как волосы и глаза Изабель.

— Почему бы мне не украсть палочку?

Она покачала головой:

— Это не поможет. По крайней мере, пока он жив.

— Пока он жив…

— Но если он… о, Гуго, ты должен мне помочь! Есть один лишь способ, и он не будет грехом, потому что Садини продал душу Дьяволу. О, Гуго, ты должен мне помочь, должен!

Она поцеловала меня.

Поцеловала меня. Да, обняла своими руками, окутала золотистыми волосами, и губы ее были нежными, а глаза божественными, и после этого рассказала мне, что нужно сделать и как, — а греха в этом не будет и никто никогда не узнает.

Я согласился и пообещал никому об этом не говорить, что бы ни случилось и как бы меня ни расспрашивали.

Пообещал и в тот же вечер стал ожидать возвращения Садини. Наконец, представление закончилось, и все разошлись; Изабель тоже ушла, но вначале попросила Садини остаться и помочь мне управиться с реквизитом. Она сказала ему, что я неважно себя чувствовал. И Садини согласился. Все было в точности, как она обещала.

Мы начали укладываться, когда в театре не осталось ни души, кроме привратника в комнатке рядом с выходом. Пока Садини работал, я вышел в зал и увидел, что в нем темно и пусто. Затем вернулся в примерочную и смотрел, как Садини убирал реквизит.

Кстати, до своей палочки он и не дотронулся. Она так блестела и сияла, что мне захотелось взять ее и ощутить Силу, данную ему Дьяволом.

Но сейчас для этого не было времени. Потому что мне нужно было тихонько подойти к Садини, пока он наклонялся над сундуком. Мне пришлось вынуть из кармана кусок железной трубы, взмахнуть им над головой и опустить — раз, другой и третий.

Послышался ужасный хруст, и Садини с грохотом упал на пол.

Теперь оставалось лишь уложить его в сундук и…

Кто-то постучал в дверь.

И принялся дергать ручку.

Я тем временем оттащил Садини в угол и пытался найти местечко, где можно было его спрятать. Но бесполезно. Снова послышался стук и крик:

— Гуго, открой! Я знаю, что ты здесь!

Я открыл дверь, держа трубу за спиной. Вошел Джордж Уоллес.

Он почему-то не замечал лежащего на полу Садини. Просто взглянул на меня и взмахнул руками.

— Гуго, мне нужно п-поговорить с тобой.

Он был пьян, я чувствовал запах спиртного.

— Она рассказала мне, — шепнул он. — Все, что задумала. Пыталась напоить меня, но не вышло. Я удрал. Хочу пог-говорить с тобой, пока ты не с-сделаешь какой-нибудь глупости… Она рассказала обо всем. Она собирается «подставить» тебя. Ты убьешь Садини, а она сообщит легавым и будет все отрицать. Все з-знают, что у тебя не все дома, и, когда ты загнешь свою чепуховину н-насчет Дьявола, они решат, что ты и впрямь ненормальный и упекут тебя. И тогда она рассчитывает убежать со мной и сделать свой номер. Я решил вернуться и предупредить тебя, прежде чем…

И тут он увидел Садини и застыл на месте, прямой как доска и с разинутым ртом. Тем легче было для меня подойти к нему сзади и ударить трубой; ударить, ударить и ударить еще раз.

Я знал — он лгал мне про нее, поэтому я не позволил бы ему заполучить ее и убежать.

Я знал — на самом деле ему нужна была магическая палочка и Сила, заключенная в ней Дьяволом. А все это теперь принадлежало мне.

Я подошел и взял палочку в ладони, ощущая, как Сила перемещается вверх по рукам, и не сводил глаз с сияющего наконечника. Я все еще держал ее в руках, когда вошла Изабель.

Наверное, она выследила Джорджа, но все же опоздала. И поняла это, когда увидела его лежащим на полу, с большим красным ртом на затылке.

Она застыла на миг, как Джордж, но тут же опустилась на пол — не успел я и слова сказать. Просто упала в обморок.

Я стоял с волшебной палочкой в руке и смотрел на Изабель. Я жалел их всех. И Садини, горевшего в Аду, и Джорджа Уоллеса, появившегося здесь. И Изабель, потому что все ее планы рухнули.

Потом я взглянул на палочку, и в голову пришла прекрасная мысль: Садини умер, и Джордж тоже, но ведь я у нее остался. Она не боялась меня и даже поцеловала.

И я владел палочкой, а в ней — тайна магии. Сейчас, пока Изабель спит, я могу испытать ее, а когда она очнется — как она удивится! Я скажу ей: ты говорила правду, Изабель, палочка действует. И теперь у нас с тобой будет свой номер. У меня волшебная палочка, и тебе нечего бояться. Потому что я могу ею управлять. И уже сделал это, пока ты спала…

Все прошло без помех. Я отнес ее на сцену. Захватил с собой реквизит и даже включил софит, потому что знал, где находится выключатель. Я чувствовал себя как-то странно, стоя один в пустом театре и кланяясь в темноту.

Но на мне была накидка Садини, передо мной лежала Изабель. С магической палочкой в руке я чувствовал себя кем-то другим — скажем, Великим Гуго.

Я и был Великим.

Той ночью, в пустом театре, я был Великим Гуго; я знал, что и как мне делать. Служителей у меня не было, поэтому я не утруждал себя установкой зеркал и собственноручно включил электричество. Казалось, лезвие вращалось не очень быстро, когда я подвел его к скрывающему Изабель деревянному ящику, но я заставил его работать как надо.

Оно взвизгнуло, вгрызаясь в дерево, и тут Изабель открыла глаза и завопила, но ведь я привязал ее, да и бояться было нечего. Я показал ей волшебную палочку, но она продолжала вопить, пока визг пилы не заглушил, наконец, ее голос и лезвие не прошло насквозь.

Оно было красным.

От этого зрелища мне стало плохо, поэтому я зажмурился и быстро взмахнул палочкой Садини.

И посмотрел.

Все оставалось по-прежнему.

Я снова взмахнул палочкой.

Опять ничего.

Значит, случилось несчастье.

И тогда я принялся кричать. Следом за привратником явились вы и забрали меня с собой.

Теперь-то вам ясно, что все это было лишь несчастным случаем? Магическая палочка не сработала.

Быть может, Дьявол отнял Силу, когда умер Садини. Не знаю. Знаю только, что страшно устал.

Прошу вас, погасите свет.

Я хочу заснуть…

 

Роберт Блох

Ярмарка животных

Дэйв сошел с грузовика у пустынного грузового депо, когда уже стемнело. Прищурясь, он с трудом разобрал полустертую надпись на дорожном указателе: Медли, Оклахома, — нас. 1134.

Водитель посоветовал ему попытать счастья с попуткой на главном шоссе штата, огибающем городок с противоположной стороны, поэтому Дэйв направился вниз по Мэйн-стрит. Прогулка оказалась тоскливая, ничего не скажешь. Девять вечера, лето в разгаре, а Медли уже закрылся на ночь. И «Закусочная Фреда», и «Супермаркет Джиффи», и даже бензоколонка Фила не подавали признаков жизни. Ни автомобилей на темной улице, ни стаек подростков на перекрестках.

Несколько удивляясь этому, Дэйв за пять минут прошел всю Мэйн-стрит и оказался в чистом поле. И тут он увидел огоньки и услышал музыку.

На площадке, отведенной властями под ярмарки, развернулся карнавал. Динамики извергали жестяную музыку, стоянку заполняли автомобили, а на центральной аллее беспорядочно толклась толпа.

Дэйва не особенно привлекали подобные развлечения, но он сильно проголодался, в джинсах позвякивала мелочь, и он, не раздумывая, свернул на дорожку, ведущую к площадке.

Как и следовало ожидать, карнавал оказался дешевкой. Из аттракционов были представлены шоу-состязание по борьбе в грязи, пара побитых автотреков для малышей и несколько забав для местных олухов, наподобие колеса фортуны, выигрышного номера, «испытай себя на одеяле» и прочей чепухи. Когда Дэйв примостился у одной из стоек с гамбургером и кофе, он уже знал, что его выигрыш равен большому жирному нулю.

Что же касалось Медли, Оклахома, нас. 1134, то уж население этого паршивого городишки присутствовало на карнавале в полном составе и веселилось вовсю. Дэйву пришлось как следует потолкаться, чтобы пройти к дальнему концу аллеи.

Именно там он и обнаружил красную палатку с крошечной платформой у входа. В неподвижном воздухе висел флажок с выцветшей многообещающей рекламой: «Голливудское сафари в джунглях капитана Райдера».

Что значит «голливудское сафари», осталось для Дэйва тайной.

Транспаранты по обеим сторонам входа загадки не прояснили. На одном парень в охотничьем костюме боролся с огромной змеей, обвивавшей его шею; на другом — он же разжимал челюсти крокодилу. На последнем транспаранте тот же парень красовался рядом с клеткой, внутри которой был изображен шестифутовый черный мохнатый вопросительный знак. Надпись внизу тоже была черной и волосатой: «Что это? Посетите могучего повелителя джунглей!»

Дэйв ничуть не заинтересовался аттракционом, но все же… Весь день он трясся по ухабистым дорогам и ужасно устал, да и усилители на центральной аллее порядком действовали ему на нервы. По крайней мере, там, внутри, было на что посмотреть. Подметив на углу палатки отогнутый край брезента, он наклонился и проскользнул внутрь.

В палатке было жарко, как в аду.

В воздухе стоял тяжелый запах нефти — в жаркие летние дни в Оклахоме всегда пахнет нефтью. Но еще хуже пахла толпа. Дэйву пришлось добираться «автостопом» и обходиться без душа, но чем могли оправдаться эти люди?

Толпа сгустилась у основания переносных деревянных подмостков в глубине палатки и слушала капитана Райдера. Дэйв решил, что это он, хотя малый в поддельном тропическом шлеме и грязно-белых верховых бриджах не очень-то походил на парня с плакатов.

Капитан хриплым, резким голосом, не нуждающимся в микрофоне, «информировал» публику — нес какую-то чушь о своей работе каскадером в Голливуде, а затем исследователем в Африке. Между прочим, ни змеи, ни крокодила, ни льва поблизости не было.

Тут в животе у Дэйва вдруг взбунтовался наспех проглоченный гамбургер. Духота, пропитанная потом, окончательно испортила ему настроение. Он попытался повернуться и протиснуться к выходу, но в этот момент человек на сцене постучал по доскам бамбуковой тростью.

— Итак, друзья, будьте любезны придвинуться чуть ближе…

Толпа рванулась вперед, словно прутья гигантской метлы, и Дэйва прижало вплотную к затянутому брезентом квадратному отверстию у края платформы. Теперь он не смог бы выбраться при всем желании; эти олухи сбились в кучу и замерли в ожидании.

Дэйв тоже ждал, но постарался отключиться от голоса, доносившегося с платформы. Вся болтовня о Черном континенте была чистым надувательством. Может, местные простаки и клюнут на это, но он не поверит ни единому слову. Оставалось лишь надеяться, что старина быстро управится со своим делом, — Дэйву страшно хотелось убраться отсюда.

Капитан Райдер снова постучал тростью по брезенту, покрывающему яму, и усилил голосовую атаку. Дэйв мучительно зевнул, но краем сознания уловил некоторые фразы капитана.

— Сегодня вечером вы увидите самого свирепого монстра на свете, пойманного с риском для здоровья и жизни…

…Дэйв качнул головой. Он уже знал, что находилось в яме. Некое никчемное животное, купленное за ненадобностью у цирка, возможно паршивая гиена. И два к одному за то, что оно, вдобавок, предстанет лишь в виде чучела. Экая невидаль!

Капитан Райдер стянул брезент и отшвырнул его за яму. Затем взмахнул тростью.

— Итак, повелитель джунглей!

Толпа заволновалась и, поднажав, заглянула за край ямы.

И вздохнула.

Дэйв, поднажав вместе со всеми, уставился на существо, смотревшее на него со дна колодца.

Это была живая взрослая горилла.

Монстр сидел на корточках на охапке соломы; его передние лапы надежно удерживали две тяжелые цепи, укрепленные на стальных шестах. Оскалясь, он глядел вверх, на окаймляющие края ямы лица, и медленно качал огромной седой головой. Его массивные челюсти застыли в безразличной гримасе, открыв желтые клыки; выразительными казались лишь маленькие, ревматические, с красными ободками глаза — и Дэйв, никогда раньше не видевший гориллу, сразу понял, что животное болеет.

Солома на дне была влажной и в пятнах; в углу находилось помятое жестяное блюдо с сырой мешаниной из резаной моркови, окры и зелени — все это плавало в масляной пене, под облачком гудящих мясных мух. Едкий запах из ямы, поднимающийся в удушающую палаточную жару, был едва переносим. Дэйв ощутил спазм брюшных мускулов и постарался переключить внимание на капитана. Тот уже сошел с платформы, приблизился к дальнему краю ямы, и его трость опустилась вниз.

— Можете не бояться, ребята. Как видите, он совершенно безобиден — не так ли, Бобо?

Горилла захныкала и, съеживаясь на грязной соломе, пыталась избежать палочных тычков. Но цепи ограничивали движение, и трость несколько раз успела вдавиться в волосатые плечи.

— А теперь Бобо немножко попляшет для гостей, да?

Горилла снова съежилась, но палка вдавилась сильнее, а дребезжащий голос посуровел:

— Встать, Бобо, — ап!

Животное уселось на корточки и под ритм поднимающейся и падающей на плечи трости принялось раскачиваться коренастым телом. Толпа, посмеиваясь, загудела.

— Хорошо! Попляши-ка для ребят как следует, Бобо!

В парящей духоте вокруг покрытой мехом фигуры спиралью кружил мушиный рой. Дэйв смотрел, как больное животное, шаркая лапами, мечется туда-сюда, туда-сюда. Потом желудок его, словно поддаваясь ритму, зашевелился, и он, зажмурясь, вслепую принялся протискиваться к выходу сквозь бормочущую толпу.

— Эй, парень, куда прешь?

Дэйв выскочил из палатки как раз вовремя…

Избавление от гамбургера и уход с карнавальной площадки помогли, но ненадолго; шагая по дороге между полей, он вновь почувствовал тошноту. Голова пошла кругом от пахнущего нефтью воздуха, и он понял, что ему нужно минуту полежать. Он плюхнулся в скрытую высокой травой канаву у дороги и закрыл глаза, борясь с головокружением. Всего лишь на минуту…

Неприятные ощущения миновали, но сквозь сомкнутые веки ему продолжали мерещиться и невыразительное лицо и слишком живые глаза животного. Они глядели из глубины ямы с грязной соломенной подстилкой, — помутневшие от боли и безнадежного отчаяния, в то время как позвякивала цепь и гуляла по волосатым плечам палка.

«Здесь нужен закон, — решил Дэйв. — Какой-то закон, запрещающий подобное обращение с беднягами-животными. И старина Райдер — для подобной скотины тоже нужен закон».

Да черт с ними, надо выбросить все это из головы и немножко отдохнуть. Лишняя пара минут не имеет значения…

Его разбудили раскаты грома. Вздрогнув, Дэйв очнулся. Крупные теплые капли падали на голову и ползли по лицу. Он поднялся. Со свистом пронесся и прошелестел в поле ветер. Должно быть, он проспал несколько часов, потому что его окружала чернильная тьма, а огоньки карнавала исчезли. Собиралась нешуточная гроза — еще минута, и он промокнет насквозь. Пробираясь к шоссе, запросто можно утонуть, но и там шансов на «попутку» маловато. В такую погоду люди не любят путешествовать. Может, попытаться найти какое-нибудь укрытие?

Дэйв застегнул молнию и поднял воротник куртки. Ветер дул в спину, но двигаться пришлось буквально сквозь водяную стену.

Снова блеснула молния и ударил гром. Вскоре вспышки и грохоты слились в одно целое. Внезапно полотно дороги посветлело и появился какой-то звук, перекрывающий шум дождя и ветра. Дэйв оглянулся. Сзади по шоссе шел грузовик. Когда он подошел ближе, Дэйв понял, что это не грузовик, а кэмпер — двухэтажный фургон. Сейчас ему было наплевать, что это за машина, лишь бы остановилась и подбросила его. Дэйв шагнул на дорогу, размахивая руками.

Фургон затормозил, остановился. Темная фигура за рулем наклонилась, и рука приоткрыла оконце с пассажирской стороны.

— Подбросить, приятель? Влезай…

Дверца распахнулась, и Дэйв забрался в кабину. Скользнув на сиденье, захлопнул дверцу. Кэмпер тронулся.

— Закрой окно, дождь хлещет прямо в кабину, — попросил водитель.

Дэйв закрыл и тут же пожалел об этом: воздух в кабине был спертым, и не только от запаха пота, но и от паров, определенных Дэйвом раньше, чем водитель достал из кармана куртки бутылку.

— Хочешь глотнуть? Свежая кукурузная. На вкус — преисподняя, но это лучше, чем ничего.

— Нет, спасибо.

— Как хочешь.

Бутылка наклонилась и булькнула. Блеснувшая поперек дороги молния отразилась в ветровом стекле и бутылочном донышке и на миг осветила лицо водителя. Дэйв узнал капитана Райдера.

Ударили раскаты грома, и тяжелый кэмпер свернул на зеркально-гладкое от дождя полотно главного шоссе.

— Ты что, оглох? Я спросил, куда ты едешь?

— Оклахома Сити, — вздрогнув, ответил Дэйв.

— Попал в точку. Я туда и направляюсь…

Действительно, в точку. Дэйв как раз думал о капитане и вспоминал гориллу в колодце. Он ненавидел этого типа всем нутром, и от мысли, что придется ехать с ним до самой Оклахомы, у него едва не скрутило желудок. С другой стороны — прогуляйся-ка в бурю один, посреди прерии, и живо смекнешь, что желудку от этого лучше не будет…

Кэмпер вильнул, и Райдер вцепился в баранку.

— Ну и вираж, парень! И много здесь таких?

— Понятия не имею, я тут впервые. Договорился встретиться с приятелем в Оклахома Сити. Хотим смотаться вместе в Голливуд.

— Голливуд? Чертово место! — прохрипел Райдер.

— Но разве вы не оттуда?

Капитан, нахмурясь, бросил на него взгляд, и, приглядевшись, Дэйв понял, что он не так уж стар; видно, не только годы вылепили это хмурое лицо и горькие морщинки вокруг глаз и губ.

— Кто тебе это сказал?

— Я был на карнавале вечером. Я видел ваше шоу.

Райдер хмыкнул, следя за дорогой сквозь двойные маятники работающих дворников.

— Довольно поганое зрелище, а?

Дэйв чуть было не кивнул, но сдержался. Это было бы ошибкой.

— Эта ваша горилла, похоже, больна.

— Бобо? Он в порядке. Это погода. Приедем на север, и он повеселеет. — Райдер кивнул на огромный фургон за спиной. — Не пискнул с тех пор, как мы тронулись.

— Он путешествует с вами?

— А как же, не отправлять же его авиапочтой… — Капитан, жестикулируя, снял руку с баранки. — Кэмпер сделан на заказ. У меня верх, у него низ. Сзади есть люк, так что воздуху ему хватает, и проблем нет — кругом решетки. Посмотри-ка в оконце за спиной!

Дэйв оглянулся и всмотрелся через забранное проволокой окно в задней стенке кабины. Он увидел освещенный верхний этаж, аккуратный и оборудованный всем необходимым. Переведя взгляд, уперся в темноту этажом ниже: на боковых стенках размещались надежно привязанные доски платформы, палатка, транспаранты и прочее, а между ними, на полу, — солома, взбитая в кучу наподобие гнезда. В конце фургона, у забранного решеткой торца, виднелась сидящая на корточках грузная фигура гориллы. Казалось, животное, сидя спиной к Дэйву и лицом к дороге, внимательно следило за ревущим снаружи дождем. Кэмпер на миг занесло, и зверь, вздрогнув, повернул голову. Дэйв уловил остекленевший взгляд. Ему показалось, что животное тихонько хнычет, но грохот грома заглушал другие звуки.

— Как король на именинах, — заметил Райдер. — Да и мы тоже. — Он снова извлек бутылку, откупоривая ее одной рукой. — Ты уверен, что не хочешь приложиться?

— Я пас, — отказался Дэйв.

Бутылка поднялась и вдруг замерла.

— Погоди-ка, — нахмурился Райдер. — Может, ты употребляешь что-то иное, приятель?

— Наркотики? — Дэйв мотнул головой. — Ну нет! Только не я.

— Тем лучше для тебя.

Бутылка наклонилась, снова опустилась и получила свою пробку.

— Я ненавижу это дерьмо. Наркотики. И этих хиппи — в Голливуде навалом того и другого. Хочешь совет — держись от них подальше. В Голливуде жить не стоит, по крайней мере в наше время… — Он громко рыгнул, хотел было сунуть бутылку в карман, но откупорил снова.

Дэйв понимал, что капитан намерен крепко набраться. Пожалуй, лучше всего разговорить его и отвлечь от выпивки, прежде чем тот сбросит кэмпер с дороги.

— Кроме шуток, вы действительно были в Голливуде каскадером?

— И притом из лучших. Но это было давно — до того, как это местечко покатилось к чертям. Работал для всех полнометражек — трюковые скачки, сложные падения, постановка драк и прочее. Спроси любого знатока, тебе скажут, что старина кэп Райдер был наравне с Якимой Кануттом, а может и повыше… — В дребезжащем голосе рассказчика проскользнули нотки гордости. — Семьсот пятьдесят в день — такова была ставка. Семь сотен и еще полета за каждый рабочий день, а работал я много.

— Я и не подозревал, что каскадеры так гребут, — заметил Дэйв.

— Но запомни одно: я не просто падал в затяжных кадрах. Те, кто нанимал кэпа, знали, что получают чертовский талант. Не многие каскадеры могли управляться с животными. Ты когда-нибудь видел старые фильмы на тему джунглей — наподобие серии о Тарзане? Так вот, в доброй половине этих лент именно я управлялся с кошками; львы, леопарды, тигры и кто угодно еще.

— Должно быть, интересная работа.

— Еще бы, если любишь больницы. Однажды снимали, как я борюсь с черной пантерой, так она чуть было не оторвала мне напрочь руку. Семьсот пятьдесят звучит неплохо, но видел бы ты, сколько пришлось выложить по счетам за лечение. Не говоря уже о костюмах и прочих мелочах типа львиных шкур и обезьяньего костюма.

— Не понимаю, — удивился Дэйв. — Какие костюмы?

— Иногда им нужны были съемки крупным планом, где видно лицо звезды. Тут уж настоящего зверя использовать нельзя, поэтому в сцене борьбы со львом, скажем, появлялся я… и дублировал животное. Поверишь — лишь за один паршивый обезьяний костюм я выложил три тысячи! Но он оправдался. Ты бы видел мою большую хату с видом на Лоурел Каньон! Четыре спальни, гараж на четыре машины, теннисный корт, бассейн, сауна — все, что угодно. Мелисса любила ее…

— Мелисса?

— О чем это я болтаю? — мотнул головой Райдер. — К чему тебе слушать жвачку о старых добрых деньках. Все это ушло, как вода через плотину…

Очевидно, упоминание о воде внушило ему жажду, потому что капитан снова потянулся за бутылкой. На этот раз она издала прощальное бульканье. Райдер, крутанув ручку, опустил окно и вышвырнул ее в проливной дождь.

— Все ушло, — пробормотал он. — И бутылка, и дом, и Мелисса.

— Кто она?

— Ты в самом деле хочешь узнать? — и Райдер ткнул большим пальцем в ветровое стекло.

Дэйв с удивлением проследил за жестом, но, подняв глаза под крышу кабины, заметил над зеркалом маленькую фотографию в рамке. На него смотрело юное лицо: светлые волосы, приятные черты и улыбка — лицо, какие попадаются в школьных альбомах.

— Моя племянница… шестнадцати лет. Но я взял ее, когда ей было пять, после смерти сестры. И воспитывал одиннадцать лет. И воспитал как следует, поверь. Можно сказать, девочка не нуждалась ни в чем. Получала все, что хотела. А какие поездки мы совершали, как веселились!.. Черт подери, ты бы удивился, узнав о том, как это здорово — доставлять ребенку радость. Вдобавок, она была умницей, ее избрали президентом младших классов в Бриксли — так называлась частная школа, куда я ее устроил. Лучшая в городе, половина звезд отдали туда своих дочерей. Да она и была мне именно дочерью, роднее не бывает… А как все это случилось, я, видно, не узнаю.

Райдер на миг зажмурился и с усилием сосредоточился на дороге.

— Что именно случилось?

— Хиппи. Чертовы сукины дети.

Дэйв заметил, как вдруг ожили в сетке морщинок глаза Райдера.

— Не спрашивай, где она повстречала этих ублюдков. Я-то думал, что берегу ее как следует, но местечко кишело этими уродами. Должно быть, она столкнулась с ними благодаря какому-то школьному приятелю — Бог видит, нынче подобных типов хватает и в лучших домах. Вспомни — ей было лишь шестнадцать, могла ли она знать, куда впутывается? Наверное, в таком возрасте любой парень с фендер-гитарой и заковыристым мотоциклом может произвести впечатление… В общем, они добрались до нее однажды вечером, когда я был на съемках. Может, она пригласила их в дом заранее, а может, впустила и просто так. Их было четверо, в полном отрубе от наркотиков. Герцог — так звали старшего — был у них за лидера, и идея принадлежала ему. Все знали, что она никогда не курила травку и не баловалась пилюлями, поэтому ему хотелось провернуть дело побыстрее. Наверное, они попросили у нее выпивку и подмешали наркотик ей в стакан. Позже коронер сказал, что эта доза могла прикончить слона.

— Так значит, наркотик убил ее?

— Не сразу. К большому сожалению… — Лицо Райдера подергивалось, и Дэйв напряженно ловил гаснущие в шуме дождя слова.

— Если верить коронеру, то она прожила как минимум час. Достаточно, чтобы они получили свое — Герцог и трое остальных. И чтобы кому-то из них пришла в голову еще одна идея… Дело происходило в моем кабинете, обставленном наподобие африканского музея, — все стены увешаны звериными шкурами, примитивными барабанами, шаманскими масками и прочими трофеями моих поездок. Там все и находились: четверо одуревших от наркотиков уродов и теряющий рассудок ребенок. Один из ублюдков снял барабан и принялся колотить в него, другой надел маску и запрыгал, словно колдун. А Герцог — я точно знаю, что это был он, — вместе с четвертым типом стащили со стены львиную шкуру и набросили ее на Мелиссу. Они, видишь ли, разыгрывали путешествие в Африку. Великий Белый охотник: «Я — Тарзан, ты — Джейн»…

К тому времени Мелисса уже не держалась на ногах, и Герцог поставил ее на четвереньки. А потом, — гнусный сукин сын, — сдернул с занавесок шнуры и подвязал шкуру у нее на голове и плечах. И, сняв со стены копье племени массаев, собрался было пощекотать им ребра льву. В этот миг я и вошел — Герцог, здоровенный малый, стоял над ней с копьем. Правда, недолго: глянул разок и понял, что игра кончена. Кажется, он бросил в меня копьем, прежде чем удрать, но точно я не помню. Следующие пару минут я вообще не припоминаю. Говорят, одному из них я сломал ключицу, а тип в маске получил сильное сотрясение, ударившись головой о стену. Ну, а третий уже отдавал концы, когда приехал патруль, и полицейские разжали мне пальцы, сомкнутые на его глотке. Но оказалось, что они прибыли слишком поздно, чтобы спасти его… И слишком поздно для Мелиссы. Она так и лежала там, под грязной львиной шкурой — это я прекрасно помню. И всегда хотел забыть…

— Вы убили парня?

— Убил животное, — уточнил Райдер. — Так и на суде сказал: «Когда зверь свирепеет, ты получаешь право». Судья дал мне пять лет, но я вышел уже после двух. А ты с тюрьмой не знаком?

— Нет. Вам было тяжело?

— Не то слово. Досталось от души. Попав туда, я еще не остыл, так что сразу оказался в одиночке, только и это не помогло. Сидишь там в темноте и раздумываешь: было время — путешествовал по всему свету, а сейчас сидишь в клетке, словно зверь. А один из тех зверей, что убили Мелиссу, разгуливает на свободе. Правда, другой все же мертв, а двое остальных получили от меня хороший урок. Но тот здоровяк, который все это затеял, остался на воле. Лягавые так и не поймали его, да и не собирались этим заниматься, поскольку суд уже состоялся… Я много раздумывал о Герцоге. Так звали здоровяка, если помнишь. — Освещенная тусклым светом голова Райдера моталась в такт покачиваниям кабины, и казалось, что он вот-вот потеряет сознание. Но машину он вел довольно уверенно, и Дэйву своими вопросами удавалось удерживать его от попыток задремать.

— Что же случилось дальше?

— Больше всего я раздумывал над тем, что сделаю с Герцогом, когда выйду. Найти его будет сложно, но я знал, что смогу это сделать, — черт подери, недаром я провел много лет в Африке, выслеживая животных. И его я собирался выследить.

— Так вы действительно были охотником?

— Траппером. Кения, Уганда, Нигерия — все это я повидал еще до Голливуда. В том числе такие штуки, которые нынешним панкам и не снились. Там, в Африке, уже плясали, барабанили и тащились на наркотиках задолго до того, как первый хиппи замутил себе мозги. И будь уверен, уж они-то знают, как проделывать это по-настоящему… Скажем, Герцогу, привязывающему львиную шкуру к Мелиссе, все это казалось лишь забавной игрой, — но видел бы он, на что способны настоящие колдуны-шаманы… Вначале они похищают девушку, иногда юношу, но — пусть уж девушку, поскольку речь о Мелиссе. Так вот, они запирают ее в пещеру с низким потолком, так что девушка не может выпрямиться и вынуждена двигаться на четвереньках. Почти сразу ее сажают на сильные дозы наркотика, надолго отключающие сознание. А когда она приходит в себя, на руках и ногах уже проделаны операции, чтобы можно было приспособить когти. Львиные когти. И они зашивают ее в львиную шкуру, и не просто набрасывают, а зашивают наглухо, и ее невозможно снять… Теперь посуди сам: девушка в шкуре упрятана в пещеру, одурманена и не понимает, где она и что происходит. Они продолжают в том же духе, не давая ей ничего, кроме сырого мяса. Она совершенно одна в темной, провонявшей львом пещере, и ей не с кем поговорить. Довольно скоро они приходят вновь и перебивают ей кое-какие кости в гортани — теперь она может лишь выть и рычать. И передвигаться на четвереньках… Знаешь, что происходит, парень? С теми, кто этому подвергся? Они сходят с ума. И через какое-то время начинают верить, что и в самом деле стали львами. Следующая ступень для шамана — извлечь животное из пещеры и начать натаскивать на убийство, но это уже другая история.

— Вы меня разыгрываете, — посмотрел на него Дэйв.

— Все это имеется в правительственных досье. Быть может, самолеты и садятся в аэропорту Найроби, но в глубинке все остается по-старому. Повторяю, местные жители знают о зелье больше любого хиппи, не говоря уже о таком животном, как Герцог.

— Что случилось, когда вы освободились? Вы повстречали его?

Райдер покачал головой.

— Но мне показалось, вы все спланировали.

— В одиночке что только не лезет в голову. В некотором роде это смахивает на заточение в такой пещере. Подумать только, ведь именно эта мысль и напомнила мне…

— О чем?

— Ни о чем, — махнул рукой капитан. — Забудь. Как я тогда. Освободившись, я решил, что это наилучший выход. Простить и забыть.

— Вы даже не пытались найти Герцога?

— Говорю тебе, у меня и без того было полно хлопот. Бизнес прогорел, дома я лишился, вместе с мебелью и остальным. К тому же начал выпивать. Но это тебе неинтересно. В общем, так и докатился до карнавального шоу, а больше и рассказывать не о чем…

Небо рассекло молнией, и запоздало ударил гром. Дэйв обернулся и посмотрел на забранное решеткой оконце; горилла все еще сидела, согнувшись, в конце фургона, глядя сквозь решетку в ночную тьму. Дэйв долго не сводил с животного глаз, да и не хотел их отводить, потому что знал, что ему все-таки придется задать капитану свой самый главный вопрос…

 

Роберт Блох

Фотография

Фарли нашел Дьявола в телефонном справочнике.

Правда, вначале ему пришлось кое-что разузнать. Он не вылезал из запасников городской библиотеки, пока не разыскал старинную книгу, содержащую необходимые заклинания. Затем принялся рыскать по магазинам в поисках мела, свечей и некоторых ароматных трав. Наконец, порядком выдохшись от забот, он начертил пентаграмму, установил свечи и сжег свои травы.

Фарли нараспев прочел заклинания и вызвал Астарота — довольно гадкого типа, сразу давшего понять, что он вовсе не испытывает восторга от подобного беспокойства.

Но Фарли, находясь под защитой пентаграммы, не торопясь высказал свое желание.

— Не мой отдел, — покачал головой Астарот. — Тебе придется поговорить с начальником.

— А где его найти?

— Здесь он обитает под именем доктора Хорнера. Адрес в справочнике.

— Могу я сослаться на вас?

— Можешь, и будь ты проклят, — сказал Астарот. — А я убираюсь к чертовой матери.

И он исчез.

Целых два дня после этого Фарли пришлось проветривать квартиру, и, вдобавок, ему здорово досталось от домовладелицы из-за поднятого этим мероприятием шума. Но в конце концов он взял телефонную книгу и нашел Хорнера.

Его не слишком удивило, что доктор Хорнер оказался психиатром из Беверли Хиллз.

Впрочем, договориться о встрече оказалось довольно сложно. Вначале секретарша применила обычный трюк, заявив, что часы приема расписаны на год вперед и что он может позвонить «после дождичка в четверг». Тогда он упомянул имя Астарот. Оно произвело магическое действие.

— Приходите сегодня вечером, — пригласила она. — В десять часов.

Так Фарли очутился в отдельном кабинете лицом к лицу с начальником Астарота.

Хорнер оказался пожилым и довольно низеньким. В пристальном взгляде прячущихся за массивными линзами глаз не было ничего необычного, да и на лбу не наблюдалось никаких отростков.

— Вы не похожи на Дьявола, — заметил Фарли.

— А вы не похожи на человека, страдающего манией, — моргнув, ответил доктор. — Но, естественно, как только секретарша сказала про Астарота, я понял, что мой профессиональный долг — повидать вас как можно скорее. Вы не хотите рассказать о своей проблеме?

— Я разочарован, — сказал Фарли.

— Как и все мы, — кивнул Хорнер. — Налоги, инфляция, повсеместное взяточничество, насилие. И в довершение всего, проклятый закон о возмещении убытков, причиненных неправильным лечением… Но простите! Не угодно ли присесть и рассказать мне обо всем?

И Фарли рассказал. О несчастном детстве — никаких пятерок в школе, никаких спортивных достижений, никаких девушек. И о том, как война во Вьетнаме помешала учебе в колледже и ему пришлось работать в торговле лаками и красками, несмотря на врожденную аллергию к скипидару.

Затем он перешел к женитьбе. Маргарет имела довольно заурядную внешность, не баловала его ничем, кроме «телевизионных обедов» и не смогла завести детей, поскольку оказалась стерильной. Кроме того, она была фригидной, занудой по натуре и обожала народные песни. Именно это и послужило причиной ее смерти от гепатита — она приобрела подержанную гитару с инфицированным медиатором.

Так что последние полгода Фарли жил один. Этот пухлый мужчина средних лет, с седеющими — поскольку он не занимался политикой — волосами, все еще работал в лакокрасочном магазине, питался «телевизионными обедами» и не ждал от жизни ничего, кроме прихода старости.

— Вы когда-нибудь думали о самоубийстве? — спросил Хорнер.

— Часто, — ответил Фарли. — Это все, что вы можете рекомендовать?

— Я не рекомендую, просто размышляю, — покачал головой Хорнер. — Принимая во внимание все ваши невзгоды… Что заставляет вас продолжать жить?

— Только это, — ответил Фарли, вынимая из бумажника фотокарточку.

Хорнер, прищурясь, посмотрел на нее сквозь толстые линзы. Она была старой и чуть выцветшей, размером три на три дюйма — ничего особенного, но красоту изображенного на ней объекта отрицать было невозможно. У снятой во весь рост юной девушки в бикини была роскошная фигура и чувственное, вызывающее лицо, обрамленное ореолом жгучих рыжих волос.

Психиатр непрофессионально, но с явным одобрением, присвистнул.

— Кто она?

— Линда Дювалль. Такой она была, победив на конкурсе красоты в нашей школе. Вообще-то, она была еще симпатичнее. Это фото я вырезал из ежегодного школьного альбома.

— Ваша подружка?

— Я даже не встречался с ней, — вздохнул Фарли. — Она гуляла только со спортсменами. Футбольная команда, баскетбольная, бегуны и прочее. И конечно, запасные тоже.

— Любвеобильна, не так ли?

— Я бы сказал демократична. Хотя все это лишь догадки. Повторяю, я ее не знал.

— Но были по-мальчишески влюблены?

— Нет. Мужчина не носит фото девушки в своем бумажнике целых двадцать лет из-за школьного увлечения. Я разглядывал ее дни и ночи, но она до сих пор не перестает сводить меня с ума.

— Понятно. Поэтому вы и пришли ко мне. Хотите избавиться от эротических фантазий.

— Нет. Я хочу, чтобы вы помогли их осуществить.

Психиатр долго не сводил с посетителя глаз.

— Так вы действительно видели Астарота?

— Конечно. И он сказал, что начальник — вы.

— Астарот — порядочный болтун, — нахмурился Хорнер. — Но, предположим, я сумею помочь. Вы готовы заплатить по счету?

— Все, что хотите. Только достаньте мне Линду!

— А что вы собираетесь с ней сделать?

Фарли подробно разъяснил.

— Ну и ну! Надеюсь, вы это выдержите. Довольно плотный график для одной ночи.

— Одна ночь? — скорчил гримасу Фарли. — Но я-то рассчитывал лет на семь…

— Извините, но это очень старый контракт, — пожал плечами Хорнер. — Сейчас он не в ходу. В старые времена, когда клиентов было мало — я имею в виду людей типа Фауста, — мы могли уделять им персональное внимание. Но теперь сделок так много, что только успевай регистрировать. Боюсь, одна ночь — это все, что мы можем предложить.

Посетитель поднял фото рыжеволосой девушки и впился в него взглядом. Кабинетную тишину нарушило шумное дыхание.

— Я должен ее заполучить… Должен.

— Понимаю, — улыбнулся психиатр.

— В самом деле?

— Ну, конечно. Ведь недаром меня прозвали Стариной Хорни.

Он извлек из ящика стола пергамент, исписанный буквами-крючками.

— Подпишите здесь.

Прищурясь, Фарли пробежал документ.

— Я не читаю по-латыни.

— Очень жаль. Это единственный цивилизованный язык, — покачал головой Хорнер. — Впрочем, можете не беспокоиться, контракт стандартный. Учитывает все, кроме Божьего вмешательства. У нас служат довольно видные юристы.

— Еще бы.

— Что же вас пугает? Если боитесь вида крови, не волнуйтесь. Можем обойтись без этой формальности. — Психиатр протянул ручку. — Пожалуйте. Мне нужна всего лишь подпись.

Фарли взял ее, но снова засомневался.

— В чем же дело?

— Скажу честно. Говорят, вы не прочь надуть клиента…

— Это чертовская ложь! Я не мошенник.

— Сдается, я это уже слышал.

— С вашей сделкой полный порядок, — покачал головой Хорнер. — Вы получите девушку на фото, Линду Дювалль. Как я могу обмануть?

— По-разному. Я и сам пытался ее отыскать, знаете ли, но остался с носом. Вдобавок, до меня сейчас дошло, что за двадцать лет Линда могла измениться, как и я. Положим, вы найдете ее и представите мне — эдакую пожилую толстуху…

— Этого не будет, обещаю.

— Да и вообще, она может оказаться покойницей. Оживленный труп меня тоже не устраивает.

— Не беспокойтесь, — усмехнулся психиатр. — Она будет живой и ни днем не моложе и не старше, чем не фото. И чтобы предварить все опасения — я также гарантирую, что она не окажется душевно больной, фригидной или лесбиянкой. И еще — просто, чтобы сделать вам приятное, — она будет девственницей.

— Так, — облизнул губы Фарли, но опять помрачнел. — А вдруг она меня возненавидит?

— Об этом я тоже позабочусь. Даю слово, что она будет охвачена страстью, как и вы.

— А вы не сделаете меня импотентом?

— Ну и подозрительный же вы тип! — оценивающе улыбнулся Хорнер. — Я обещаю зарядить вас энергией на неопределенно долгое время. И определенное также.

— И что потом?

— Я приду за вами на рассвете.

— Но ночь мы проведем с ней наедине?

— Несомненно.

— Говорите, в точности, как здесь? — указал на фото Фарли.

— Абсолютно.

Фарли схватил ручку и подписал.

Психиатр поднял пергамент и уложил на место, в ящик стола.

— Наконец-то!

— Но где же она?

— Линда ожидает вас в вашей квартире.

Фарли тоже улыбнулся — первый раз.

— Что ж, с удовольствием погостил бы у вас подольше, но, надеюсь, вы извините мою спешку…

— Ради Бога. — И доктор Хорнер проводил посетителя до двери.

— Поосторожнее за рулем, — предупредил он.

Фарли ехал очень осторожно.

Он отнюдь не страдал отсутствием этого качества и всегда был осторожен. Именно поэтому он столь внимательно отнесся к контракту — из-за нежелания оказаться одураченным. Фактически он даже несколько удивился, что у Дьявола не густо было с трюками. Получилось, что это Фарли одурачил его.

А теперь, на пути домой, настал его черед посмеяться при мысли о том, с какой легкостью «психиатр» поверил его истории.

На самом деле детство Фарли не было несчастным; родители чертовски баловали его, первого в округе забияку. Единственной причиной школьных неуспехов была его склонность к валянию дурака вместо учебы. При желании он мог попасть в футбольную команду, но предпочитал убивать время азартной игрой на биллиарде, успешно облегчая карманы сотоварищей по учебе. Служба во Вьетнаме была «конфеткой»; он не вылезал из Сайгона, где в дневное время служил ротным писарем, а по ночам спекулировал на черном рынке, увеличивая свой капитал. А когда азартные игры все же вытряхнули его начисто, смерть родителей принесла ему солидный страховой куш по возвращении со службы. Правда, он в самом деле работал в магазине лаков и красок, но лишь в качестве партнера с пятидесятипроцентной долей общей прибыли. Что касалось девиц, то уж здесь он получал все сто процентов. Как раз поэтому и лопнул его брак — об этом узнала Маргарет. Идея с инфицированным гитарным медиатором принадлежала целиком ему. И разрешала все проблемы.

За исключением Линды Дювалль. Эта часть истории — о двадцати годах разочарований — была правдивой. Он втюрился в нее в школе, и это состояние длилось все эти годы и до настоящего момента. Она была единственной вещью, которую он хотел, но не мог получить — но получит сегодня ночью…

Фарли усмехнулся: он и так уже проклят с дюжину раз, так был ли Дьяволу прок в этой сделке? Фарли ободрал его, как липку.

На всякий случай он еще раз мысленно пробежал по контракту, но не нашел никаких зацепок. Он получит именно то, чего добивался, — Линду, в точности, как на фото, живую и горящую желанием. И тогда…

При мысли о том, что произойдет тогда, сердце его заколотилось, а ладони задрожали и все еще подрагивали, когда он парковал машину и отпирал дверь квартиры.

Но в гостиной было пусто и тихо.

На миг Фарли усомнился, не солгал ли ему Дьявол. Потом заметил в холле полоску света, бьющую в щель из-под двери спальни.

Он бросился туда, распахнул дверь и вошел.

Она была здесь.

Фарли уставился на нее: Линда Дювалль во плоти — роскошная, рыжая и совершенно нагая, возлежала на постели и завлекающе улыбалась.

Дьявол не солгал — она была прекрасна, как на фотографии, точь-в-точь.

Лео Фарли всхлипнул и отвернулся. Он решил ждать рассвета. Ничего иного ему не оставалось.

Рост девушки не превышал двух дюймов.

 

Гарри Гаррисон

Подлинная история Франкенштейна

— Итак, господа, вы собственными глазами видите перед собой знаменитого монстра, созданного моим глубокоуважаемым прапрадедом Виктором Франкенштейном. Он собрал его из частей трупов в анатомических лабораториях и тел, выкраденных из свежих захоронений, и даже из мяса животных с бойни…

Стоящий на подмостках человек в длинном сюртуке сделал широкий театральный жест, и все головы в толпе, как одна, повернулись следом. С шелестом раздвинулся пыльный занавес, зеленоватый луч прожектора упал на монстра. Толпа коротко выдохнула и чуть заволновалась.

Дэн Брим, прижатый в переднем ряду к веревочному ограждению, вытер лицо влажным платком и усмехнулся. Монстр был неплох для дешевого карнавального шоу, гастролирующего по заштатным городишкам. Кожа у него была смертельно бледная, без следов пота, несмотря на то, что палатка представляла собой подобие паровой бани, глаза остекленевшие, а лицо как будто скрепляли швы и складки и вдобавок два торчащие из висков штыря — в точности, как в фильме.

— Подними правую руку! — скомандовал Виктор Франкенштейн Пятый с резким немецким акцентом, усиленным властными прусскими нотками. Тело монстра не шелохнулось, но рука, медленно и толчками, словно разлаженный механизм, поднялась на уровень плеча и замерла.

— Этот монстр, собранный из мертвой плоти, не может умереть, а если какой-то кусок слишком износился, я заменяю его новым при помощи состава, тайна которого передается от отца к сыну со времен прапрадеда. Боли он также не ощущает — сейчас вы в этом убедитесь…

На этот раз толпа выдохнула сильнее, некоторые отвернулись, в то время как остальные во все глаза следили за тем, как зазывала берет зловеще острую длинную иглу и с силой продергивает ее сквозь бицепсы монстра, так что она торчит с обеих сторон. Кровь не выступила, и существо не шелохнулось, будто совершенно не ощущало то, что проделали с его телом.

— Нечувствителен к боли, жаре и холоду и обладает силой десятерых мужчин…

Зазывала продолжал бубнить за спиной, но Дэну Бриму было уже достаточно. Он видел это представление три раза, и этого вполне хватило, а задержись он в палатке еще хотя бы на минуту — он может просто расплавиться. Выход был почти рядом и, протиснувшись сквозь бледнолицую, разинувшую рты толпу, он очутился снаружи, в душных сумерках. Здесь, казалось, было немного прохладней; в августе жизнь на побережье Мексиканского залива была почти невыносимой. Дэн направился к ближайшему пивному бару с кондиционером и вскоре, облегченно вздыхая, почувствовал прохладный ветерок, омывающий распаренное тело. Бутылка пива и тяжелая стеклянная кружка, извлеченные из холодильника, моментально запотели, а первый же большой глоток проложил дорожку прямо в желудок. Он отнес пиво в одну из кабин, огороженных прямыми спинками деревянных скамеек, вытер стол пригоршней салфеток и уселся. Вытащив из внутреннего кармана пиджака несколько сложенных желтоватых листов бумаги, уже слегка влажной, он разложил их перед собой. Добавил пару строк к уже имеющимся, снова упрятал бумаги в карман и как следует приложился к пиву.

Дэн уже приканчивал вторую бутылку, когда в бар вошел зазывала, назвавшийся Франкенштейном Пятым. Его сценический облик исчез вместе с сюртуком и моноклем, а прусская стрижка оказалась обычным полубоксом.

— У вас отличное шоу, — весело заметил Дэн, взмахом руки подзывая его к себе. — Не желаете со мной выпить?

— Не возражаю, — согласился Франкенштейн. Он говорил с характерными для жителя Нью-Йорка носовыми гласными, по-видимому отбросив немецкий акцент вместе с моноклем. — И гляньте, может у них есть «Шлитц» или «Бад» вместо здешней болотной водицы.

Он расположился в кабине, а Дэн отправился за пивом, но, подойдя к стойке и осмотрев бутылочные этикетки, лишь тяжело вздохнул.

— По крайней мере, оно холодное, — отметил зазывала, посыпав пиво солью, чтобы запенилось, и наполовину осушив кружку одним долгим глотком.

— Я заметил вас — вы были на нескольких представлениях впереди, среди местных олухов. Вам понравилось зрелище или ваша страсть — карнавалы?

— Это хорошее шоу. Я — репортер, мое имя Дэн Брим.

— Всегда рад встрече с прессой, Дэн. Как говорится, паблисити — жизненная необходимость шоу-бизнеса. Я Стэнли Арнольд, зовите меня Стэн.

— Так Франкенштейн — ваш сценический псевдоним?

— Ну конечно. Пожалуй, для репортера вы несколько туповаты… — Он отмахнулся от репортерской карточки, вытащенной Дэном из нагрудного кармана. — Нет, я вам верю, Дэн, но признайтесь, вопрос был глупым. Держу пари, вы, должно быть, решили, что у меня и монстр настоящий!

— Признаюсь, он выглядит довольно убедительно. Простеганная швами кожа, штыри в голове…

— Держатся на спиртовом каучуке, а швы рисуются карандашом для бровей. Все это шоу — сплошная иллюзия. Но я счастлив, что оно показалось реальным такому опытному газетчику, как вы. Какую газету вы здесь представляете?

— Никакой, просто синдикат новостей. С вашим представлением я познакомился с полгода назад и очень заинтересовался. Будучи в Вашингтоне, я навел кое-какие справки, а затем последовал за вами сюда, на юг. Вообще-то имя Стэн вам не слишком подходит, не так ли? Пожалуй, Штайн звучит более привычно. А имя Виктор Франкенштейн и в самом деле значится в ваших иммиграционных бумагах…

— Продолжайте, — произнес зазывала ледяным безжизненным голосом.

Дэн перелистал желтые странички.

— Так… Вот оно, из официальных документов. Франкенштейн Виктор, родился в Женеве, прибыл в Соединенные Штаты в 1938 и так далее.

— А далее вы начнете уверять, будто мой монстр — настоящий! — Франкенштейн улыбнулся, но лишь краешком рта.

— Держу пари, что это так и есть. Никакая йога, гипноз и прочее не могут сделать человека настолько нечувствительным к боли, как это существо. И, вдобавок, монстр ужасно силен. Мне необходимы все подробности и полная правда!

— В самом деле? — холодно спросил Франкенштейн, и между ними повисла напряженная пауза. Затем он рассмеялся и хлопнул репортера по руке. — Ну ладно, Дэн, я выложу тебе все. Ты настойчив, как дьявол, и, по меньшей мере, заслуживаешь этого, как настоящий газетчик. Но вначале позаботься о выпивке, и пусть она окажется на порядок крепче, нежели это гнусное пиво, — нью-йоркский акцент зазывалы исчез с такой же легкостью, как и немецкий. Теперь он говорил на английском с живостью и совершенством без различимого акцента.

Дэн собрал пустые кружки:

— Придется пить пиво, в этом округе сухой закон.

— Чепуха! Это Америка, страна, обеими руками отталкивающая лицемерную концепцию двойного мышления, практикуемую за границей, но эффективно применяющая ее на деле, к стыду Старого Света. Возможно, Бэй Каунти официально и сух, но у закона всегда чешутся ладони, поэтому под прилавком ты найдешь разумный запас прозрачной влаги, с честью носящей имя «Белый Мул» и действующей с такой же мощью, какой обладает удар копытами сего достойного животного. Если ты все еще сомневаешься, то можешь разглядеть на стене напротив вставленную в рамку лицензию на спиртное, оправдывающую подобную предприимчивость в глазах национального правительства. Просто возьми да положи на стойку пятидолларовую бумажку и не ожидай никакой сдачи…

После первых глотков кукурузной водки Виктор Франкенштейн впал в дружелюбное настроение:

— Зови меня Вик, Дэн. Я хочу, чтобы мы стали друзьями, и поэтому расскажу тебе историю, которую мало кто слышал, — историю поразительную, но подлинную. Подлинную — запомни — в отличие от искаженных, полуправдивых россказней и прямого невежества, находящихся в гнусной книжке, изданной Мэри Годвин.

О, как жалел мой отец о встрече с этой женщиной и о том, что в минуту слабости он поведал ей тайну, касающуюся его уникальных научных исследований…

— Минутку, — перебил Дэн. — Ты коснулся правды, но меня не так легко провести. Это Мэри Уоллстонкрафт Шелли написала книгу «Франкенштейн, или Современный Прометей» в 1818 году. Следовательно, ты вместе со своим отцом настолько стар…

— Пожалуйста, не перебивай, Дэн. Я упомянул опыты отца — обрати внимание на множественное число, — посвященные тайнам жизни. Так называемый Монстр был лишь одним из аспектов его работы. Отец интересовался долголетием, и сам прожил до глубокой старости — то же самое произойдет и со мной. Именно сейчас я не стану испытывать твое доверие и не сообщу год моего рождения, а продолжу свой рассказ. Насчет Мэри Годвин. В то время она жила с Шелли, но они еще не поженились, и поэтому отец не терял надежды, что однажды Мэри все же обратит на него внимание, тем более, что сам он давно уже серьезно увлекся ею. Что ж, легко представить, как было дело: она вела записи всего, что он ей рассказывал, затем бросила его и воспользовалась ими при создании своей презренной книги. Впрочем, в ней тьма ошибок… — Он наклонился и снова сердечно хлопнул Дэна по плечу. Репортеру не очень понравился этот жест, но он не возражал. До тех пор, пока тот продолжал рассказывать…

— Вначале она превратила папашу в швейцарца. Когда он вспоминал об этом, он, бывало, волосы на себе рвал — ведь наша семья добрых баварских корней и благородного происхождения. Затем она послала его учиться в университет в Ингольштадте, хотя любому школьнику известно, что университет переместили в Ландшут в 1800 году. Но что касается самой личности отца — тут она переступила все границы! В ее клеветнической книге он изображен нытиком и слабым человеком, хотя на самом-то деле он был воплощением силы и убежденности. Но мало этого, она совершенно не поняла смысла его экспериментов. Идея сборки искусственного человека из частей просто смешна! Она настолько увлеклась легендами об Оалосе и Големе, что извратила работу отца и втиснула его идеи в средневековые рамки. Отец не строил искусственного человека, он реактивировал мертвеца! Таков истинный гений! Годами он путешествовал в глубине африканских джунглей и изучал фольклор, относящийся к созданию зомби. Затем он упорядочил эти знания и усовершенствовал их до степени, превосходящей знания всех учителей-аборигенов. Оживить покойника — вот что он мог сделать, и это было его тайной. А как сохранить ее в будущем, мистер Брим?

Виктор Франкенштейн широко раскрыл глаза, и они, казалось, наполняются внутренним негасимым пламенем. Дэн инстинктивно отпрянул, но тут же расслабился. Какая опасность могла грозить ему в этой ярко освещенной, полной людей комнате?

— Боишься, Дэн? Не стоит, — Виктор улыбнулся, протянул руку и вновь хлопнул его по плечу.

— Что это? — испуганно вскрикнул Дэн, ощутив острый укол в плечо.

— Сущая безделица, — снова улыбнулся Франкенштейн, но без тени веселья. Он раскрыл ладонь и показал небольшой шприц с нажатым плунжером и пустым баллончиком.

— Оставайся на месте, — приказал он, видя, что Дэн пытается приподняться. Мышцы репортера ослабели, и он в ужасе плюхнулся на скамью.

— Что ты со мной сделал?

— Почти ничего — укол безвреден. Простенький гипнотический наркотик, действие которого пропадает через несколько часов. Но на это время у тебя почти не останется собственной воли. Ты не сдвинешься с места и выслушаешь меня до конца. Впрочем, выпей пива — мы не хотим, чтобы ты умер от жажды.

Дэн превратился в беспомощного зрителя, со страхом наблюдающего, как его собственная рука поднимается и льет ему в глотку пиво.

— Теперь сосредоточься, Дэн, и подумай о важности моего сообщения: так называемый Монстр Франкенштейна не является коллекцией запчастей, этот парень — истинный зомби, мертвец, который может ходить, но не говорит, повинуется, но не думает. Воскрешенный, но все же покойник. Тот бедняга, которого ты видел на представлении, — старина Чарли. Поскольку он мертв, то не в состоянии заменить клетки тела, изнашивающиеся в повседневной жизни; вот почему наш приятель напоминает ходячую подушку для иголок — сплошные дыры. Ноги у него безобразны: ни единого пальца, они просто отваливаются при быстрой ходьбе. Думаю, пришла пора отправить Чарли на отдых. Ему досталась долгая жизнь после смерти. Встань, Дэн!

Несмотря на крики «Нет! Нет!», раздающиеся в мозгу, Дэн медленно поднялся.

— Тебя не интересует, кем был Чарли до того, как стал Монстром в моем шоу? А жаль, Дэн. Старина Чарли был репортером, в точности, как ты. И решил, что раскопал отличный материал. Как и ты, он не понял всей важности обнаруженного и поговорил обо всем со мной. Вы, газетчики, назойливы, как мухи; я покажу тебе свой альбом — он просто забит пресс-карточками. Конечно, до того, как ты умрешь, потому что потом ты его не оценишь. А теперь пойдем…

И Дэн отправился следом в душную ночь. Разум его вопил, окутанный пеленой страха, но шел он спокойно и молчаливо, шаг за шагом вниз по улице.

 

Деннис Уитли

Змея

Я не был близко знаком с Карстерсом, но случилось так, что он оказался моим ближайшим соседом и, вдобавок, новым поселенцем в округе. Несколько раз он приглашал меня зайти и поболтать с ним, и я вспомнил об этом в тот уикэнд, когда на меня свалился некий Джексон.

Так звали инженера, приехавшего из Южной Америки с отчетом по шахте, заинтересовавшей нашу фирму. Из-за разницы во взглядах мы быстро исчерпали темы разговора, и тогда я решил внести разнообразие в наш воскресный отдых и зайти вечером к Карстерсу вместе с Джексоном.

Карстерса наш визит обрадовал; если не считать слуг, он жил в одиночестве. Для чего ему нужен был такой огромный дом, для меня осталось загадкой, но это было его личным делом. Хозяин предложил нам поудобнее расположиться в креслах, и мы с удовольствием приняли приглашение.

Стоял тихий летний вечер, и в открытые окна тянуло запахом цветов. Стоило отвлечься от подобной идиллии и на миг представить себе улицы города в рабочее утро, как на ум приходило сравнение с дурным сном.

Пожалуй, я все же догадывался, что Карстерс разбогател на шахтах, но когда и где, не имел ни малейшего представления. Впрочем, вскоре хозяин и Джексон с головой погрузились в обсуждение технических проблем. Техника всегда казалась мне непостижимой, поэтому я предпочел потягивать свою порцию виски, слушая в пол-уха разговор и наслаждаясь тишиной и ароматами вечера. Откуда-то из глубины сада донеслось страстное пение неведомой ночной птицы…

Все началось с летучей мыши: вам знакомо, как они влетают в раскрытые окна летним вечером — совершенно бесшумно, не успеешь даже понять, что случилось. Затем мечутся между светом и тенью, а вы беспомощно и бестолково носитесь следом, размахивая свернутой газетой. Конечно, мыши — нечистые твари, но довольно безобидные. И все же никогда в жизни я не видел, чтобы здоровый мужчина испугался мыши так, как Карстерс.

— Прогоните ее! Прогоните! — кричал он, зарывшись лысой головой в подушки дивана.

Кажется, я рассмеялся, сказал ему, что беспокоиться не о чем, и погасил свет. Мышь пару раз метнулась туда-сюда и вылетела наружу так же бесшумно, как залетела внутрь.

Карстерс выглянул из-под подушек; его красное, мясистое лицо побелело.

— Улетела? — спросил он шепотом.

— Ну конечно! — успокоил я. — Не глупите. Подняли такую суматоху, будто это сам дьявол!

— Может, так оно и есть, — совершенно серьезно согласился он.

Карстерс сел, и я обратил внимание на белки его выпученных глаз, выделяющиеся вокруг голубых зрачков. Случай показался бы смешным, если бы не неподдельный испуг хозяина.

— Закройте окна! — резко приказал он, подходя к столу и смешивая крепкую порцию виски. Грешно было закрывать окна в такую ночь, но Джексон выполнил просьбу.

Карстерс довольно небрежно извинился, и мы вновь расположились в креслах.

Под влиянием обстоятельств разговор перешел на колдовство и прочие подобные вещи.

Юный Джексон заметил, что в лесах Бразилии ему довелось услышать немало странных историй, но на меня его откровения особенно не подействовали, — ведь инженер, несмотря на английскую фамилию, сильно смахивал на «даго», а те всегда славились суеверием.

С Карстерсом было по-другому — тот был чистопородным британцем, и поэтому, услышав от него серьезный вопрос, верю ли я в черную магию, я столь же серьезно ответил: не верю.

— В таком случае вы не правы! — жестко объявил он, добавив: — Если бы не черная магия, меня не было бы здесь с вами.

— Вы шутите! — возразил я.

— Ничуть. Тринадцать лет я скитался по Южной Африке в качестве «белого бедняка», если вам ясен этот термин. Если нет, могу пояснить — это истинный ад. Одна паршивая работа за другой, а платят столько, что еле-еле душа в теле. А иногда и этого нет, так что временами опускаешься до приятельства с чернокожими, просто ради выпивки и еды. Никаких шансов выбиться в люди и презрение со стороны аборигенов и белых — таким бы я и остался, если бы не черное искусство, принесшее мне деньги. С которыми я и вошел в бизнес. Было это двадцать два года назад, а теперь я богат и приехал на родину отдыхать…

Карстерс говорил искренне, и, сознаюсь, на меня это произвело впечатление. Он не смахивал на невротика — прозаичный англосакс, едва ли не в две сотни фунтов весом. Пожалуй, именно такого парня хочется иметь рядом в тяжелые минуты. Вот почему я так удивился, когда он испугался летучей мыши.

— Что касается меня, я в чудеса не верю, — сознался я, — но, быть может, лишь потому, что ни с чем подобным не сталкивался, — не расскажете ли поподробнее?

Он пристально посмотрел на меня.

— Что ж, если желаете… Выпейте-ка еще стаканчик вместе с приятелем.

Мы наполнили бокалы, и он продолжал:

— Когда я сказал, что та мышь вполне могла быть самим дьяволом, я имел в виду вот что: может, и есть на свете люди, способные вызвать дьявола, но я в этом не уверен. Зато уверен, что существует сила, заставляющая зло перемещаться по миру. Предположим, оно растворено в атмосфере, а некоторые типы животных особенно к нему чувствительны и ловят его в эфире наподобие радиоприемников.

Например, кошки. Они обладают сверхъестественными способностями: видят в темноте и, более того, видят то, чего мы не видим даже на свету. Никогда не замечали, как кошка осторожно обходит некий не находящийся в комнате предмет?.. Сами по себе эти животные вполне безобидные, но когда их используют для сосредоточения злой человеческой воли, приходит беда. Но это — между прочим. Вернемся к тем временам, когда я путешествовал по Южно-Африканском союзу, — но тогда он еще не был союзом — от Дурбана до Дамараленда и от Оранжевой реки до Матабеля. Я работал фермером, шахтером, кучером, клерком… В общем, брался за любую работу, но не добился того, из-за чего стоило покидать Англию.

До сих пор не могу сказать, кто из хозяев круче обращается с работниками, — не выпускающий из рук Библии тонкоголосый голландец или провонявший виски южноафриканский шотландец… И вот однажды меня занесло в Свазиленд, тот, что находится на границе португальского востока, возле Лоренцо Маркеса и залива Делагоа. Это чудесная страна. Сейчас это национальный заповедник, ну а в те дни там встречались лишь разрозненные кучки белых поселенцев.

Так вот. Однажды в салуне поселка Мбабане я повстречал старого Бенни Айзексона, и он предложил мне работу. Я сидел на мели, поэтому согласился, хотя Бенни был одним из самых «крепких орешков»: покрупнее меня телом, с черными сальными кудрями и крюком вместо носа. Лицо у него было красным, словно шея индюка, а злобные черные глаза — словно зеркало греха… Бенни сказал, что у него внезапно умер кладовщик, и, услышав его рассказ, я сразу догадался о причине смерти того человека.

Но выбора не было: либо Бенни, либо работа за гроши в местном краале. Поэтому я тотчас отправился с ним.

Он привез меня за несколько миль в свой знаменитый магазин: в наличии у него имелись лишь пара банок сардин и дохлая крыса, так что я быстро сообразил, что честная торговля не относилась к бизнесу Айзексона. Не сомневаюсь, он некоторое время присматривался ко мне, прежде чем решил, что я не особенно разборчив. Я старался не слишком любопытствовать, потому что уже знал, что именно это погубило моего предшественника.

Вскоре Бенни, по-видимому, стал мне больше доверять и не особенно скрывал свои «маленькие забавы». Он приторговывал оружием для аборигенов, живущих за португальской территорией, и занимался нелегальной продажей спиртного. Конечно, все наши покупатели были чернокожими; до ближайшего белого и за день не доберешься, — не считая Ребекки, старухи Бенни.

Я вел для него бухгалтерию; разумеется, отчеты были фальшивками. К примеру, коричневый сахар означал две поддельные пули из пяти, а белый — три. А Бенни прекрасно разбирался в своей бухгалтерии.

Вообще-то, он обращался со мной неплохо, хотя однажды ночью, вскоре после моего приезда, мы слегка поругались, и он уложил меня одним ударом огромного рыжего кулака. После этого я просто уходил прогуляться, если чувствовал, что могу сорваться, — обычно это случалось, когда я видел его обращение с чернокожими. Я и сам не очень с ними церемонюсь, но то, что проделывал с ними он, было просто отвратительно.

Войдя в игру, я открыл, что дело не ограничивалось торговлей оружием и спиртным: Бенни занимался еще и ростовщичеством. Именно из-за этого он и столкнулся с черным искусством, пожадничав понапрасну…

Я не знал, когда именно начались его отношения с Умтонгой-колдуном. Старый язычник появлялся у нас иногда, увешанный раковинами каури и ожерельями из зубов леопарда, и Бенни всегда принимал его уважительно. Они усаживались рядышком и часами потягивали чистый спирт, пока, наконец, пьяного Умтонгу не уносили прочь его люди. Обычно старый мошенник сбывал Бенни «излишки» девственниц своего племени, а тот продавал их на рынках португальского востока вместе с женами некоторых бедолаг, попавших к нему в лапы после невыплаты процентов по займам.

Беда пришла месяцев через девять после того, как я там обосновался; старый Умтонга был немалым транжирой, к тому же у него в племени образовалась нехватка девственниц, поэтому он начал брать взаймы «на собственный счет» и вскоре не смог уплатить долги. Их беседы с Бенни перестали носить веселый характер — он уходил прочь трезвый, потрясая большой черной палкой.

Бенни это не трогало. Ему и раньше часто угрожали, поэтому он объявил Умтонге, что если тот не сможет поставить достаточное для покрытия счета количество девственниц, то ему придется продать некоторых из своих жен.

Я ни разу не присутствовал на их встречах, но случайно уловил кое-что, когда Бенни в запальчивости повысил голос. Вдобавок, я немного понимал свази и смог разобраться в оценке данного дела Умтонгой, пошумевшим на крыльце перед уходом.

И вот однажды Умтонга привел трех женщин. Это было эквивалентом первоначального долга, но у Бенни была своя система выплат по займам. Выплата долга не играла особой роли, — главным было то, что при ее отсрочке набегали большие проценты. К этому моменту, чтобы аннулировать долг, Умтонге нужно было около тридцати женщин, притом товарного качества.

Старый колдун был спокоен и тих; против правил, он появился вечером и задержался не более чем на двадцать минут. Стены были тонкими, и я разобрал большую часть разговора. Умтонга предложил Бенни трех женщин или смерть до наступления утра.

Будь Бенни поумнее, он взял бы женщин, но он отказался и приказал Умтонге убираться к дьяволу. Тот и убрался…

Дюжина сопровождавших колдуна воинов ожидала его снаружи, и он сразу же приступил к магическому ритуалу: ему подали живых петухов, черного и белого. Умтонга уселся перед крыльцом и убил их. Затем внимательно осмотрел их печенки и принялся раскачиваться взад — вперед, сидя на корточках и распевая старческим, надтреснутым голосом зловещую монотонную песню. Остальные, растянувшись на земле и извиваясь, ползали вокруг него. Это продолжалось с полчаса, а затем старый колдун начал танцевать. До сих пор я вижу перед собой его разлетающийся от прыжков и поворотов пояс из обезьяньих хвостов… Никогда не поверишь, что старому, тощему дикарю хватит силы на подобный танец.

И вдруг, как мне показалось, его хватил удар: он застыл как вкопанный и тут же рухнул наземь. Упал он лицом вниз, и, когда люди из свиты повернули его, рот его был испачкан пеной. Они подняли его и унесли прочь.

Вы знаете, что ночь в тропиках наступает почти мгновенно. Умтонга начинал свои заклятья средь бела дня, и тянулись они не очень уж долго, но закончился ритуал уже в кромешной тьме, которую рассеивали лишь звезды.

В тех краях люди все еще живут по часам природы. Мы поужинали, старая Ребекка, Бенни и я; он казался несколько озабоченным, но не более, чем был бы я на его месте. Потом он — согласно своей привычке — пошел в свою контору подсчитать, сколько заработал за день, а я отправился спать.

Около двух ночи меня разбудила старуха. Оказалось, она уснула, а проснувшись, обнаружила, что Бенни все еще нет.

Мы нашли его в конторе сидящим с широко раскрытыми глазами в своем кресле, вцепившись в подлокотники и откинувшись назад, словно в приступе страха. Бенни и раньше не отличался привлекательностью, но сейчас в его застывшем от ужаса почерневшем лице было что-то поистине дьявольское. И несомненно, он умер несколько часов назад.

Ребекка взметнула юбки себе на голову и завыла так, что впору было дому обрушиться. Мне удалось вывести ее из комнаты, и я вернулся, чтобы выяснить — что же погубило Бенни Айзексона? В ту пору я мыслил наподобие вас и ни на миг не поверил, что старый беззубый шут Умтонга обладает силой убивать на расстоянии.

Внимательно осмотрев комнату, я не обнаружил ни малейшего следа какого-либо взлома или постороннего присутствия. Я осмотрел и Бенни: на мой взгляд, он умер от какого-то припадка, но что могло послужить его причиной? Вероятно, он увидел нечто очень страшное.

Тогда я не подозревал, что через неделю-другую увижу это собственными глазами.

Что ж, мы похоронили Бенни на следующий день, как принято у местных жителей, с женскими воплями и выпивкой для мужчин. Казалось, на похороны явилось пол-Африки, — у чернокожих новости летят своими таинственными путями.

Появился и Умтонга; он не высказал ни сожаления, ни радости. Просто стоял и смотрел, и я не знал, как к этому отнестись. Единственной уликой против него служило то «мумбо-джумбо», которым он занимался прошлым вечером, а ни один здравомыслящий европеец не посчитает это доказательством убийства. Я склонился к тому, что все было удивительным совпадением.

После похорон колдун подошел ко мне и поинтересовался:

— Почему ты не убивал несколько слуг сопровождать Большой Хозяин к трон Великий Дух?

Я объяснил, что на сегодня в доме достаточно и одной смерти. Тогда он потребовал свою палку, которую забыл прошлым вечером в конторе Бенни.

Между прочим, я почти не знал Умтонгу, но посох старого мошенника был мне знаком, как собственная ладонь. Я отправился за ним.

Он лежал на полу — четырехфутовая палка-змея. Вероятно, вы представляете то, что я имею в виду. Для европейцев их делают покороче. Материалом служит тяжелое дерево, рукоять в виде змеиной головы, а наконечник — наподобие хвоста. По всей длине нанесена резная имитация чешуи. Посох Умтонги отличался красотой — довольно тонкий, но тяжелый, как свинец, вырезан скорее всего из эбенового дерева. Пожалуй, несколько тяжеловат, но может послужить отличным оружием. Я поднял его и подал Умтонге без единого слова.

Дней десять я не видел колдуна. Старая Ребекка перестала, наконец, вопить и занялась делами. Должно быть, Бенни держал ее в курсе своих основных сделок, потому что я обнаружил, что она довольно хорошо в них разбирается. По взаимному согласию я взял на себя роль управляющего, и вскоре мы вернулись к долгу Умтонги. Я намекнул, что хотя проценты и высоки, но клиент по-настоящему опасен. Не лучше ли довольствоваться тем, что можно будет из него вытянуть? Но Ребекка не соглашалась, — мое предложение забыть о процентах подействовало на нее, будто красная тряпка на быка!

Какой злобой горели ее глаза!..

— На что это ты намекаешь? — закричала она. — Мне нужны деньги, чтобы позаботиться о будущем моего… о моем будущем. Отправь посыльного за Умтонгой, а когда тот явится, заставь его уплатить!

Что ж, выхода у меня не было; кое в чем старая зануда была еще хуже Бенни. На следующее утро я отправил мальчишку, а через день появился Умтонга.

Я принял его в конторе Бенни, а свита тем временем ожидала снаружи. Усевшись в то самое кресло, в котором умер хозяин, я сразу перешел к делу.

С минуту Умтонга лишь молча смотрел на меня; его старое, сморщенное лицо походило на засохший, попорченный плод, а черные глаза-пуговицы горели злобным пламенем.

— Ты очень смелый, юный баас, — медленно произнес он.

— Нет. Просто ставлю бизнес превыше всего, вот и все, — ответил я.

— Ты знаешь, что случился со старый баас? Он умер… Ты тоже хочешь идти к Великий Дух?

Казалось, его неподвижный взгляд обладал странной, злой волей. Это обескураживало, но я не собирался поддаваться ему и выразил твердое желание получить с него наличные или их эквивалент.

— Ты забывай дело с Умтонгой? Ты делай много хорошие сделки с другие… Умтонга делай плохая магия — ты умирай.

К сожалению, дело касалось не меня, а старухи, и я не мог освободить Умтонгу от долга, даже если бы хотел этого. Оставался лишь один довод — тот самый, которым воспользовался Бенни.

Я показал ему револьвер хозяина и предупредил, что за любые «обезьяньи трюки» расплатой послужит пуля. В ответ я получил отвратительнейшую улыбку, с которой он и покинул меня, выйдя к своей свите наружу.

Они принялись за ту же абракадабру, что и в прошлый раз; снова черный петух, затем белый… ползанье на животах и танец старика, завершившийся припадком, после которого старика унесли прочь.

Вскоре наступила ночь, и на душе у меня заскребли кошки: я вспомнил потемневшее лицо Бенни и его выпученные глаза…

Мы поужинали со старой ведьмой, и я отправился в комнату Бенни. Обычно я выпивал на ночь, но тут решил остаться трезвым и бодрым. Я подозревал, что к смерти Бенни причастен один из людей Умгонги, возможно отравивший его питье. Я вновь тщательнейшим образом осмотрел комнату, пока не убедился, что она абсолютно безопасна. Затем осторожно закрыл окна, подперев каждую раму стулом, чтобы никто не смог влезть, не уронив его на пол: если я ненароком задремлю, то стул меня разбудит. Я погасил свет, не оставляя видимой цели для копья или стрелы, и, усевшись в кресло, приготовился к ожиданию.

Ни за что на свете я не согласился бы пережить еще одну подобную ночь, — вы понимаете, как разыгрывается фантазия в темноте. Впрочем, вряд ли стоит возвращаться к тем мучительным часам ожидания…

Шорохи вельда казались мне столь угрожающими, что несколько раз я поддавался панике и готов был всадить пулю в черные причудливые тени снаружи. Но в юности я был крепким парнем и сдержался.

Около одиннадцати взошла луна. Можно было ожидать, что это внесет больше определенности в общую картину, но — увы! Ее свет лишь усилил страхи. Лунный свет — зловещий и нереальный, поэтому я верю, что средоточие зла на луне. Яркие полосы света, струясь сквозь жалюзи, ровными рядами легли на пол; не в силах удержаться, я пересчитал их несколько раз, завороженный холодным мерцанием лучей. Внезапно я вздрогнул.

Я заметил, как что-то двинулось передо мной на столе: что-то исчезло. И вдруг я все понял, и мои ладони мгновенно стали липкими от пота.

Умтонга оставил свой посох. Я поднял его с пола, когда обшаривал контору, и прислонил к столу; его жесткая рукоять маячила передо мной в полутьме уже несколько часов. А теперь она исчезла.

Упасть посох не мог, я бы услышал. А что если это — вовсе не посох?

И тут я увидел его, — тварь неподвижно лежала в лунном свете. Должно быть, мне приснилось, что я прислонил палку к столу, она все это время находилась на полу… Но я понимал, что пытаюсь одурачить себя. Тварь переместилась сама.

Не сводя с нее глаз, я затаил дыхание, пытаясь уловить малейшее движение. Яркие полосы света на полу чуть заколебались. Я понял, что мне изменяет зрение, и на миг зажмурился, а открыв глаза вновь, увидел, что змея подняла голову.

С моего лица стекал пот, рубашка прилипла к телу. Теперь я понял, что убило Бенни, и знал, отчего потемнело его лицо. Посох Умтонги был опаснейшей африканской змеей — той, что движется подобно молнии и, догоняя галопирующую лошадь, убивает всадника ядом, превращающим человека в покойника за несколько минут. Это была черная мамба.

В руке у меня был револьвер, но надеяться на него было глупо: шансы на меткий выстрел сводились к нулю. Здесь пригодился бы дробовик; пожалуй, дробью я смог бы снести ей голову, но ружья в комнате Бенни не было. К тому же я глупейшим образом запер себя на ключ.

Гадина снова шевельнулась и подняла хвост. Несомненно, Умтонга был заклинателем змей высочайшего класса и подбрасывал эту гнусную тварь для исполнения своих злодейских замыслов.

Застыв в кресле — как раньше Бенни, — я пытался отыскать выход, но мозг отказывался работать.

Меня спас случай. Когда змея поднялась для броска, я оставил попытки подняться из кресла и пнул в змею плетеную корзинку для бумаг.

Тварь бросилась на нее. Сила удара была ужасна — подобна удару молота или копыта мула. Голова змеи с легкостью пробила стенку корзины и застряла в ней.

К счастью, в тот день я очистил несколько ящиков стола и выбросил целую кучу образцов кварца, собранных хозяином. Заполненная ими на треть, корзина была довольно тяжелой, и оставшихся в ящиках камней хватило, чтобы прижать змею.

Тварь забилась, словно гигантская плеть, но не смогла высвободить голову, а я, не теряя ни секунды, принялся наваливать ей на хвост бухгалтерские книги. На этом с ее активностью было покончено, — я завалил мамбу быстрее, чем вы прогнали летучую мышь. Потом я снова взялся за револьвер.

— Итак, красотка, — победа за мной, и я преспокойно отстрелю тебе голову. Пожалуй, закажу пару туфель из твой шкуры!

Я опустился на колени и прицелился: змея пару раз злобно дернулась в мою сторону, но лишь встряхнула корзину.

Дуло револьвера уже находилось в нескольких дюймах от ее головы, но в этот миг произошло нечто необъяснимое — в дело вступила черная магия.

Яркий лунный свет резко ослабел, и в комнате потемнело. Голова змеи исчезла на глазах, стены словно раздвинулись, и в ноздри мне ударил резкий запах жилья аборигенов. Я знал, что стою в хижине Умтонги, а на месте змеи я увидел Умтонгу — он спал или же находился в трансе. Голова его покоилась, согласно обычаю, на животе одной из жен. Я протянул руку, словно приветствуя колдуна, и ощутил пустоту. Затем прикосновение — и я с ужасом понял, что коснулся корзины, в которой застряла голова змеи.

По моему телу будто пробежали электрические искры, а волосы поднялись дыбом. Чудовищным усилием воли я отдернул руку. Умтонга, не выходя из транса, вздрогнул, послышался глухой стук, и я понял, что змея ударила в то место, где мгновением раньше находилась моя рука.

Лязгая зубами и едва не обезумев от страха, я вдруг почувствовал ледяной ветер и задрожал от холода, хотя на самом деле ночь была жаркая и душная, — ветер из ноздрей спящего Умтонги. Я застыл на месте, окутанный холодом, и знал, что не пройдет и минуты, как я рухну наземь.

И тут я всю свою силу воли, до последней капли, сосредоточил на руке, держащей револьвер. Змею я не видел и поэтому впился взглядом в лоб Умтонги, изо всех сил пытаясь заставить замерший на спусковом крючке указательный палец произвести выстрел. И вновь случилось нечто необъяснимое.

Умтонга заговорил со мной во сне — разумеется, не как человек с человеком, а как дух с духом. Он застонал и завертелся на месте, не поднимаясь с ложа. Обильный пот увлажнил его лицо и тощую шею. Я видел его так же ясно, как и вас, — он умолял не убивать его, и той душной ночью, когда время и пространство перестали существовать, я понял, что Умтонга и змея — одно и то же. Если я убью змею, то убью и колдуна. Каким-то странным образом он подчинил себе силы зла, и припадок, завершающий колдовской ритуал, переселял его злой дух в тело змеи.

Пожалуй, мне следовало убить и змею, и колдуна, но я не сделал этого. Как утопающий видит перед собой прожитую жизнь в минуту смерти, так и я увидел свою собственную: передо мной промелькнули картины всех тридцати лет разочарований и неудач, но было и еще кое-что. Я увидел себя сидящим в приличном костюме в аккуратной конторе Йоханнесбурга. Увидел и этот дом, таким, каким видели его вы снаружи, — хотя раньше я не имел о нем ни малейшего понятия. Видел я и многое другое…

В те минуты Умтонга был в моей власти, и я ясно слышал его голос: «Все это будет твоим, только пощади мою жизнь».

Затем его черты расплылись, тьма рассеялась, и я снова увидел струящиеся сквозь жалюзи потоки лунного света в комнате старого Бенни, — и голову змеи!

Сунув револьвер в карман, я открыл дверь и, заперев ее за собой, отправился спать. Я спал так крепко, словно вернулся после десятидневного изнурительного перехода. Проснувшись уже на исходе дня, я вспомнил все случившееся ночью и понял, что это не было сном. Зарядив дробовик, я пошел прямо в контору Бенни.

Змея все еще находилась рядом со столом, голова ее в корзине, а на тело навалены тяжелые конторские книги. Казалось, она слегка распрямилась, а когда я дотронулся до нее дулом ружья, то обнаружил, что она закостенела. Трудно было поверить, что это вовсе не безобидная деревяшка. Но я знал, что в ней кроется ужасная сила, и осторожно отложил посох в сторонку…

Умтонга показался чуть позже, как я и ожидал; он выглядел постаревшим и согбенным. В нескольких словах он попросил простить ему часть долга — он, конечно, готов заплатить все, но тогда ему придет конец. Продажа жен означала потерю уважения у племени.

Я объяснил ему, что это — дело Ребекки, хозяйки предприятия Бенни.

Это удивило колдуна, ведь аборигены никогда не делятся собственностью со своими женами. Он объяснил, что считал бизнес моим, а Ребекку лишь приживалкой, которую следует кормить вплоть до смерти. Потом он пожелал узнать, не стану ли я возражать, если дело повернется таким образом, что хозяйство перейдет ко мне. Я ответил, что в мои понятия о бизнесе вымогательство не входит. Ответ вполне удовлетворил его, и, подхватив свою ужасную палку, Умтонга захромал прочь, не добавив ни единого слова.

Неделей позже мне понадобилось отправиться в Мбабане за припасами. Через пару суток я возвратился и обнаружил, что Ребекка умерла и уже похоронена. Подробности рассказали мальчишки-слуги. Оказывается, Умтонга навестил ее в тот же вечер, когда я уехал, и снова проделал ритуал перед крыльцом, а утром ее нашли почерневшей и мертвой. Я спросил, не забыл ли он случайно свой посох, хотя ответ знал заранее. Да, он приходил за ним на следующий день.

Я начал приводить в порядок дела Бенни и постепенно разобрал по доскам его дом. Бенни не доверял банкам, и я знал, что где-то он прятал свою кубышку. Поиски заняли три недели, но увенчались успехом. Вместе с выручкой от распродажи я собрал десять тысяч, а с тех пор приумножил их до сотни. Теперь вам ясно, что, если бы не черная магия, меня не было бы здесь.

Карстерс закончил рассказ, и что-то заставило меня оглянуться и посмотреть на Джексона; тот злобно глядел на хозяина темными, горящими на бледном лице глазами.

— Твое имя не Карстерс! — резко воскликнул инженер. — Ты — Томпсон! А я — Айзексон, тот самый ребенок, которого ты ограбил!

Не успел я осознать происходящее, как он вскочил, и блестящий нож вонзился в грудь Карстерса. Я услышал крик молодого еврея:

— Негодяй, ты заплатил этому дьяволу, чтобы он убил мою мать!

 

Талмидж Пауэлл

Завтрак Атиллы

В то жаркое, обычное для Флориды утро я опоздал на работу на десять минут и решил, что Сэм Трекл устроит мне горячий денек.

Я работал на этого неряшливого здоровяка не по собственному желанию, а из-за ошибки, совершенной два года назад. Мне нужны были деньги для оплаты последнего учебного года в колледже, и я завербовался на рубку кипариса. Работа была тяжелой, но платили хорошо. Однажды субботним вечером, после недельной работы в болотах, наша рабочая команда забрела в ближайший городишко. Один из местных ловкачей попытался было прокатить меня на жульнической игре в кости, случилась небольшая размолвка — он ухватился за нож, а я проехался по его голове бутылкой.

Вышло так, что он оказался сынком шерифа и именно этого округа. Мне приписали нападение с оружием и покушение на убийство. Присяжные оказались сплошь двоюродной родней и друзьями, но не моими.

Прошло два года, и офицер полиции по делам об условных освобождениях представил меня Сэму Треклу. Платить много Сэм не мог, а в моем положении много и не попросишь — короче, у нас обоих не было выбора.

Предприятие Сэма располагалось на старом, заброшенном участке пляжа: это было вместительное, смахивающее на амбар строение, обшитое покоробленными от солнца досками и называвшееся «Тропический аквариум». По соседству находились забегаловки с музыкальными автоматами, заведения со стриптизом, аттракционы, тиры и сувенирные лавки.

В те времена, когда отец Сэма основал это дело, «Аквариум» пользовался большим успехом. Теперь же на всем лежала печать запустения. Выцветшие надписи, украшавшие постройку, гласили: «Прожорливые акулы-людоеды семи морей», «Берегись — гигантский скат Манта Рэй», «Синяя акула-великан пожирает свой обед», «Можете покормить нашу дельфиниху Тилли». Входная плата 1 доллар. Представления дважды в день.

В ту минуту, когда моя побитая развалюха, чихая, въехала на автостоянку, покрытую ракушечником, откуда-то изнутри «Аквариума» заорал хозяин:

— Маккензи, живо надевай маску и плавки, если вообще собираешься работать!

Проходя мимо кассовой будки, за пыльным стеклом я увидел Сэма: он прикреплял к стенке грубо намалеванное объявление, сообщавшее незаинтересованной публике, что сегодня мы закрыты.

Натягивая в крохотной раздевалке плавательное снаряжение, я мысленно произвел ставшее для меня ритуалом арифметическое действие, то есть вычел единицу из того заветного числа, которое сидело у меня в голове днем и ночью. На сегодняшний день остаток равнялся девяносто одному. Еще девяносто один день, и мой срок истечет.

Сэм ожидал меня у резервуаров, держа в руке шестифутовую бамбуковую палку. На нем был измятый костюм цвета хаки и тропический шлем, из-под которого виднелась смуглая, отталкивающая физиономия. Мне подумалось, беда хозяина в том, что он не любит обе реальности — и ту, что вокруг него, и ту, что помещается под его черепной коробкой.

— Привет, Сэм.

Ответом послужила презрительная гримаса. Наверно, подрался ночью со своей Долорес. Встретил он ее в баре, и с год назад они поженились. Никто от этого не выиграл: Долорес была вдвое моложе его, с грубовато-смазливым лицом и замашками матерой хищницы. Туповатая, подверженная меланхолии женщина прониклась ко мне ненавистью, потому что я увиливал от ее приставаний.

Еще девяносто один день она будет пилить Сэма, а тот — устраивать мне веселую жизнь. Лишь девяносто один — и кошмару конец.

— Мы продаем Тилли, — заметил хозяин, похлопывая по ноге жестким бамбуком.

Я удивленно глянул на него.

— Понимаю, — добавил он с горечью, — но мне необходимо раздобыть деньжат, Маккензи. Не знаешь, когда и понадобятся. Ты вот лопаешь да бездельничаешь — никаких забот… А мне приходится отдавать дельфиниху парню из Сент-Пита, потому что у него есть деньги, а у меня их нет.

Сегодняшняя работа не вызывала во мне радостных предчувствий. Пересаживать дельфина — дело тонкое. Вначале выуживаешь животное из воды, затем упаковываешь в мокрый джутовый мешок. Если не проявишь крайней осторожности — дельфин может погибнуть.

У дальнего края резервуаров, там, где открытая вода, я влез по ржавым ступеням на вспомогательный мостик. Трекл поднялся следом.

Здесь было прохладнее из-за повышенной влажности — стены и световые люки задерживали часть солнечных лучей. В воздухе стоял запах морской воды. Босыми ногами я чувствовал легкие колебания от работающих насосов. С непрерывным гудением они прогоняли воды Мексиканского залива через бассейны сквозь находящуюся неподалеку впускную трубу. Время от времени в резервуарах с гулким эхом мощно всплескивало одно из животных.

Мы с хозяином направились по тянущемуся вдоль края бассейнов подвесному мостику. Мостик был частью высокой платформы: с него мы кормили животных и спускались в воду, когда требовалось почистить бассейны. В их передних стенках были окна из толстого стекла: это позволяло посетителям разглядывать все семейство морских обитателей — от спрута и морской черепахи до Атиллы, двадцатифутового самца синей акулы, повелителя «Тропического аквариума».

Я заглянул в бассейн с чудовищем, и в этот миг Сэм Трекл молча нанес мне удар по голове. Бамбук оказался жестким, словно стальной прут; глаза у меня едва не выпрыгнули из глазниц, я зашатался и выронил ласты. Колени мои ослабли, и я сильно подался вперед, пытаясь удержать равновесие.

Трекл неторопливо и хлестко повторил удар. На этот раз он пришелся по затылку, и я с размаху приложился носом и щекой к испачканному чешуей решетчатому мостику.

Некоторое время я пролежал, ослепнув и онемев, затем грубые руки Сэма схватили мою левую руку, пытаясь разжать вцепившиеся в металлические полоски пальцы.

— Сэм… — услышал я пробившийся сквозь туман боли собственный голос. — Сэм… не смей.

Он проворно потянул меня за руки, поворачивая тело и ослабляя хватку: едва до меня дошло его намерение, как в голове у меня чуть прояснилось. Пытаясь сопротивляться, я изогнулся и, рывком выдернув левую руку, ухитрился ткнуть кулаком в маячившее надо мной хмурое, злое лицо.

Он тут же двинул меня в подбородок жесткими костяшками пальцев — и белый свет померк. Я почувствовал, как Сэм поворачивает меня и тащит по мостику, обдирая кожу с лопаток, — толчок о край платформы, и я падаю в резервуар, в последний момент смутно различая нависшую над бассейном фигуру хозяина.

Обжигающе холодная вода живо разогнала туман в голове, потоком хлынула в раскрытый рот и в нос. Еле двигаясь и плохо управляя телом, я погрузился в глубину.

Коснувшись коленом дна, я увидел, как от песчаного слоя на дне отделилось и поднялось вверх облачко ила. С трудом приняв вертикальное положение, я босыми ногами оттолкнулся от дна бассейна.

На поверхность я вынырнул возле края резервуара и, отфыркиваясь, принялся жадно насыщать легкие кислородом, захлебываясь рвущим грудь потоком воздуха.

Подо мной, в зеленоватых подводных джунглях, шевельнулась гигантская тень.

Я взглянул вверх — Сэм Трекл с бамбуковой пикой в руках примостился на краешке бассейна.

— Сэм… Бога ради! Убери бамбук. Вытащи меня отсюда!

Безумный смех хозяина эхом разнесся по «Тропическому аквариуму».

— Хватай его, Атилла! — крикнул он.

Всеми порами кожи я ощутил, как вибрирует в бассейне вода от резких движений мощной и голодной двадцатифутовой рыбины.

Вскрикнув, я сильно оттолкнулся о воду ногами и мертвой хваткой вцепился в края резервуара. Тело сжалось напряженным комком мышц.

Из-под ладоней у меня засочилась теплая кровь; ржавые края резервуара были зазубрены и походили на зубы Атиллы. Вода ручейками стекала мне на лицо с мокрых волос; я уставился на хозяина.

— Сэм, ты не ведаешь, что творишь.

— Ошибаешься…

— Я не сделал тебе ничего плохого, Сэм.

— Перестань врать, ничтожество. Лучше очисти свою душу, Маккензи, перед тем как отправиться в ад с помощью этой акулы.

Я висел на руках, задыхаясь и дрожа, — висеть подобным образом над водой было настоящей пыткой для мускулов. От глубинных толчков вода пошла рябью, и о стенки заплескали крошечные волны.

— Он ждет, Маккензи. — Сэм поднял палку и сильно ударил меня по пальцам тупым концом. Боль пронзила меня, словно молния, — от кончиков пальцев до паха.

— Сэм, — крикнул я, срываясь, — пожалуйста, не делай этого…

— Приятно слышать твое нытье, Маккензи.

— Да, я прошу тебя, Сэм.

— А ведь ты жрал мой хлеб. И устроил такую подлянку.

— Ну пожалуйста, выпусти меня, Сэм.

— Чтобы ты отправился на меня доносить?

— Не скажу никому ни слова, клянусь тебе.

— Ты лгун, Маккензи. Изоврался, дальше некуда. Эдакий красавчик, с выгоревшими волосами, притом наглый лгун. Правда, почти мертвец!

Последовала серия быстрых ударов — все равно, что молоток, вгоняющий пальцы в ржавый металл. Когда они конвульсивно разжались, мне показалось, будто ладони принадлежали кому-то другому.

По стенке бассейна я скользнул на дно; на этот раз с запасом воздуха в легких… и кислорода в крови — той самой, что окрашивала воду возле ладоней.

Серебристая, похожая на торпеду тень была в дюжине ярдов справа от меня.

Не двигаясь, мы изучали друг друга. Для меня, бедняка, родившегося во Флориде, вода была родным домом: одно лето я работал спасателем, другое, после первого года учебы в колледже, матросом на креветочном траулере.

Родной дом… И царство Атиллы. Его владения.

Я не сводил глаз с расплывчатой тени его хвостового плавника. Вот она качнулась. Или же вода сыграла со мной шутку?

Не собираясь выяснять это, я с шумом выдохнул из легких воздух и, теряя плавучесть, плашмя улегся на дно у стенки.

Передо мной промелькнуло белое, как хлопок, брюхо, вода заколыхалась — акула проплыла мимо, и я тут же устремился наверх.

Отфыркиваясь, сделал вдох. Сэма на платформе уже не было: он все видел и мог угадать место, где я всплыву. Теперь он стоял на узенькой, смахивающей на металлическую полку, решетке, отделяющей резервуар с Атиллой от соседнего.

Прижимаясь спиной к сходящимся углом стенкам акульего бассейна, я завис, едва шевеля руками. Подо мной, в ожидании, плавала рыбина.

К этому времени приступ постыдного, слепящего страха уже оставил меня. Медленно повернувшись, я всмотрелся в нависшее надо мной лицо спятившего человека.

— Сэм, что бы ты обо мне ни думал, я не сделал ничего дурного…

— Попроси еще разок, Маккензи.

— Не знаю, о чем просить.

— Даже имея под собой судью, а меня — сверху, Маккензи?

— Клянусь, я понятия не имею, в чем дело.

— Долорес тоже поклялась, парень. Дала клятву, что не станет больше с тобой связываться.

— Она назвала меня?

— Она думала, что это ей поможет, Маккензи.

— Она солгала, Сэм. Я никогда не имел с ней дела. Она ненавидела меня, хотела навредить.

— Это мне она навредила, парень.

— Значит, она покрывает кого-то другого.

— Ты и есть этот «другой».

— Нет, Сэм… Может, она любит его, этого парня, и боится, как бы с ним чего не случилось. И как раз подвернулся я, грешник от рождения.

— И к тому же мертвый, Маккензи.

— Сэм, погоди… подумай… не делай того, о чем будешь жалеть всю жизнь.

— Я буду вспоминать эту минуту с удовольствием, Маккензи.

— Не будешь, когда поймешь, что ошибся. Сходи за Долорес, приведи ее. Пусть она посмотрит мне в глаза и выскажет свои обвинения в лицо, как принято у мужчин… а я посмотрю на ее лицо.

— У нее нет лица, парень. Уже нет. Прошлой ночью, после того, как мы здорово поссорились, она выложила все напрямик и тогда, уже видя ее мертвой у моих ног, — поглядел я на эти лапы, свернувшие ей шею, и отвез тело в залив. И как можно дальше, парень, туда, где рыба поголодней. Тогда я уже подумал про Атиллу, но, как только она умерла, я сразу понял, что Атилла — для тебя, Маккензи.

Крепко ухватив тяжелую бамбуковую пику, он опустил ее, целя мне в лицо. Я дернул головой вбок, и бамбук со звоном ударил в стенку бассейна.

— Порядок, Маккензи, порядок… — хрипло проговорил Сэм.

И выдал серию коротких тычков, попадающих мне в спину и плечи, вынуждая покинуть спасительный угол и сдаться на милость Атилле.

При мысли о том, каким лакомым куском окажутся для акулы мои ноги, болтающиеся посреди бассейна, меня едва не охватила паника. Я резко нырнул и устремился на дно. Все двадцать с лишним футов мускулистого, жесткого тела Атиллы приближались ко мне в широком развороте — он уже начинал переворачиваться, чтобы привести пасть в необходимое положение. Солнечные лучи розоватой колонной высветили воду и блеснули на торчащих рядами акульих зубах.

Сильно загребая руками и ногами и немыслимо изогнув позвоночник, я ухитрился изменить угол погружения; тень акулы заполнила бассейн, заслоняя солнечный свет. В тесном пространстве захлопнувшаяся пасть произвела звук, похожий на пистолетный выстрел. Проплывая мимо, рыбина жесткой, как наждак, шкурой провела кровавую полосу по моим ребрам.

Я опустился на дно, в угол бассейна, для короткой передышки. Соленая вода жгла мне бок, как кислота. Толстое стекло на противоположной стенке бассейна отделяло этот мир от другого, призрачного и нереального. На миг, будто в бреду, мне привиделись сотни лиц, прижимающихся к стеклу приплюснутыми носами. «Подходите, леди и джентльмены, посмотрите, как завтракает Атилла!»…

Но фантазии развивались по мере того, как от нехватки кислорода появлялось нестерпимое жжение в легких. А посреди резервуара, будто подвешенная между дном и поверхностью, плавала осязаемая реальность. Она терпеливо ожидала, доверяя инстинкту, и не сомневалась в успехе.

Ах ты, здоровенная и наглая зверюга, подумал я, проникаясь к акуле истинно человеческой ненавистью. Хотя, по сравнению с тем, что я испытывал к Сэму Треклу, она почти смахивала на любовь…

Прижимаясь спиной к углу бассейна, я по-черепашьи поднимался на поверхность. Медленно вынырнул и осторожно огляделся. Наблюдая за мной, чтобы вовремя меня перехватить, Сэм переместился на край мостика.

— Сэм, — сказал я, тяжело дыша, — неужели мы так и не сможем договориться?

— Нам не о чем договариваться.

— Ты не выпустишь меня ни на каких условиях?

— Никаких условий, Маккензи. Видно, ты хочешь помереть трусом?

— Это несправедливо, Сэм… я этого не заслуживаю.

— Сейчас заслужишь.

Он снова принялся тыкать в меня концом бамбука, а я, полуобернувшись к нему, пытался прижаться к борту. Пришлось уклоняться и крутить головой, уходя от тычков Сэма.

Лицо его перекосилось от злобы, и он с силой ударил пикой, стараясь выгнать меня на середину бассейна.

Но на этот раз я приготовился и уперся в сходящиеся углом стенки. Увидев летящий ко мне пустотелый наконечник, я рванулся в сторону. Бамбук проскочил рядом с моим плечом, я вцепился в него и, оттолкнувшись пятками от стены, пружинисто, как торпеда, рванулся из угла.

Я крепко держался за конец пики, а Сэм не выпускал свой: результат не заставил себя ждать — хозяин потерял равновесие.

Он выпустил бамбук, уже падая в воду. Серая тень устремилась ему навстречу. Я подплыл к краю бассейна и вылез из воды, отгоняя прочь мысль о том, что мне следует обернуться и посмотреть.

 

Мартин Уоделл

Внезапно — после хорошего ужина

Деннис покоился в окружении своих родственников, хотя и не ощущал их присутствия. Внутри склепа было темно, а внутри его гроба — еще темнее. Он был жив, а окружающие мертвы, и все они собрались в одном месте.

Это сильно осложняло дело, но Деннис еще не настолько пришел в себя, чтобы это осознать. Если ему в его нынешнем полубессознательном состоянии и снился какой-нибудь сон, то это могло быть воспоминание о роскошном ужине в Олд Лодж Инне и о предпринятой после ужина продолжительной прогулке в Эйферхилл через холмы в прекраснейшем из осенних миров. На этой возвышенной ноте его жизнь, по всей вероятности, и оборвалась. Теперь он возлежал в холодном, сыром склепе, наполненном особым тошнотворным запахом, источником которого могла быть лишь начавшая разлагаться бабушка, похороненная им же, Деннисом, на минувшей неделе.

Очевидно, Деннис спокойно отошел во сне. На лице его не было следов той безнравственной жизни, которую он вел, — оно лицемерно отражало лишь набожную невинность, не подходившую этому человеку в той же степени, в какой сумело овладеть его тетушкой, последней в их роду. Впрочем, то, что случилось с Деннисом, не показалось бы достойным удивления, если знать, что его отец и дед отошли точно таким же образом: внезапно, после хорошего ужина. Брат его Уильям, к счастью, умер на военной службе и был оплакан человеком, которому пришлось соскребывать Уильяма со стены, по которой тот был размазан. Пожалуй, Уильяму повезло.

Так вот, кончина Денниса не огорчила никого. Что касается тетушки, то та была очень довольна. Бабушка, внук и его тетя жили в Эйферхилле долго и постоянно враждовали, поэтому проводы бабушки и внука в последний путь доставили почтенной леди большое удовольствие. Однако ради справедливости следует заметить: она и не подозревала, что, когда Денниса укладывали в склеп к предкам, он легко дышал (совершенно незаметно, в закрытом гробу). При естественном ходе фамильного заболевания «покойничку» требовалось почти четверо суток, чтобы прийти в сознание, а столь солидный срок сам по себе служит гарантией, что никто не услышит яростного стука, если таковой воспоследует.

С Деннисом же все должно было случиться по-другому. Был бы он добрым и проявлял уважение к усопшим родственникам — ему пришлось бы повторить путь, пройденный остальным семейством (надо сказать, довольно неприятный путь), но поскольку он… Что ж — он получил именно то, что заслужил.

Утром, на четвертый день после того, как его поместили в склеп под эйферхиллской церковью, Деннис наконец открыл глаза — в белом, атласном мире. Это был тесный и ужасно неудобный мир. Руки его были прижаты к груди аккуратными скрытыми стежками, скрепляющими рукава с пиджаком. Спустя несколько часов, он все же нашел в себе силы попробовать шевельнуться… но безуспешно, что произошло, по сути, по его же вине, так как он оказался в тетушкином гробу (ведь по чистой случайности она пережила его). При внезапной кончине Денниса тетя сочла необходимым отдать гроб ему, не без оснований считая, что он более в таковом нуждается. В свое время Деннис, пребывая в гнусном настроении, заказал по ящику для бабушки и тети — жест, который привел к резким разногласиям между троицей, ведь обе леди посчитали это доказательством его желания избавиться от них, да это и в самом деле было так. Пережившая племянника тетушка была просто счастлива, когда его водружали в гроб, сделанный им специально для нее, — что ж, если он и оказался для него чуточку маловат, то по этому поводу можно было выразить сожаление. Тетушка помогала укладывать Денниса в свой гроб весьма проворно и, будучи методичной старой леди, ухитрилась согнуть ему колени до наступления окоченения… или, вернее, того состояния, которое было принято за окоченение приверженцами медицины. Но с точки зрения Денниса это нельзя считать неудачей: если бы его ноги не были согнуты тетей так непрофессионально, то крышка плотно закрылась бы над ним, ну а теперь крышка не препятствовала поступлению воздуха — влажного, спертого и мертвого, с запахом разложения бабушки. Воздух просачивался в щель между неплотно закрытой крышкой и ящиком и не давал Деннису задохнуться, в отличие от его деда и отца — по крайней мере, милосердно хотя бы надеяться на это.

Он попытался надавить вверх, на обитую атласом крышку. Он пытался снова и снова изо всех имевшихся сил. Он стучал по ней, кричал, но слышать его могла лишь мертвая бабушка… Впрочем, она оставалась единственной из окружения, у кого еще не сгнила барабанная перепонка, — остальные давно миновали эту стадию, бедняги. Нельзя сказать, что уцелевшие бабушкины уши сейчас приносили какую-то пользу ей или Деннису, хотя позже они оказались неплохим деликатесом.

Все было без толку. Страх сменялся отчаянием, отчаяние изнеможением. Когда он очнулся во второй раз, лучше ему не стало: атлас по-прежнему давил на щеку… нарумяненную щеку, так как тетушка очень постаралась. Он лежал молча и совершенно неподвижно, хорошо сознавая, что те небольшие силы, что в нем еще присутствовали, быстро уходят, а рядом со страхом рос мучительный голод, сравнимый разве только с такой же невыносимой жаждой.

Необходимо было выбраться из тетушкиного гроба.

Деннис не был лишен изобретательности. И знал некоторые секреты ящика, в котором лежал: один из них заключался в том, что он казался сделанным из хорошего дерева, но это было не так: подарить гроб и доставить этим неприятность — жест, типичный для Денниса, но он вовсе и не собирался хоронить своих родственниц с настоящим шиком. Он заплатил за лакировку, но не за хорошее дерево. Гроб был, как это часто случается с гробами, очень непрочным.

Деннис довольно спокойно обдумал этот аспект, то есть с той долей самообладания, которую можно было ожидать, считаясь с обстоятельствами, в которых он оказался. Он хорошо знал склеп, потому что внимательно осмотрел его по случаю похорон бабушки, склеп продолговатой формы, с гробами, уложенными на полках ровными рядами — по три на каждой. Он знал, где должен был располагаться его собственный: как раз над дядюшкой Мортимером, умершим лет восемьдесят назад.

Деннис сообразил, что если ему удастся весом своего гроба разрушить ветхий гроб дяди Мортимера, то оба гроба могут рухнуть на каменный пол склепа — и тогда есть надежда, что содержащий его самого ящик развалится.

Чтобы совершить этот не такой уж незначительный подвиг, ему необходимо было раскачать гроб, а это оказалось чрезвычайно трудным делом. Если бы его ящик не оказался таким легким и если бы он не был собран на живую нитку, сомнительно, что он вообще смог бы его сместить, но он ухитрился сделать это. Гроб Денниса елозил по крышке того, где находился давно умерший Мортимер… Тот самый, который, к несчастью, отошел во сне, внезапно — после хорошего ужина… И старый, гнилой ящик стал медленно подаваться. Наконец, Деннис ощутил, как его гроб слегка наклоняется, и удвоил усилия: послышался легкий хруст, будто что-то раздавали, — это поверхность ящика соприкоснулась с тазовой костью Мортимера. Толчок, еще один — и гроб Денниса заскользил. В следующий миг он грохнулся о каменный пол — и Деннис потерял сознание.

Очнувшись, он обнаружил нечто серое и пыльное у себя на груди: оно походило на мумию, закутанную в измятый саван, — высохшее коричневое лицо, стягивающая скулы безудержная улыбка, голые десны и глаза, смахивающие на желтые бобы в стручках-глазницах… Упавшие гробы придавили их друг к другу — Денниса и останки Мортимера.

Неважно… Он вырвался! Дверь склепа пропускала полоску света, и он различал стоящие вокруг гробы — там и сям сквозь искрошенное дерево поблескивали белые кости и виднелась паутина, которая на самом деле могла быть и истлевшей тканью, и остатками кожи.

Он прислонил распадавшегося на части Мортимера к разбитому гробу, смахнул, насколько мог, трупную пыль с волос и ресниц и утешился мыслью о том, что худшее позади, — остается лишь выбраться из склепа.

Всего лишь выбраться…

Эту задачу он решал со знанием дела. Странный семейный недуг, вызывавший мнимые кончины одного предка за другим — внезапно, после хорошего ужина, — предвосхитил по меньшей мере один из предков, не раз подвергавшийся за свои труды насмешкам. Деннис знал о существовании цепи, протянутой из-под земли наверх, к похоронному колоколу на кладбище. Колокол должен был служить тем «живым мертвецам», которые, будучи запечатанными в гробу, так и не смогли добраться до заветной цели.

В наземном, покинутом Деннисом мире день был холодный, с порывистым ветром, который завывал и шумел в листьях склонившихся над кладбищенской стеной деревьев. По крыше церкви монотонно стучал дождь, пара черепиц, слетев, разбилась на каменных плитах двора — в остальном все было в порядке, если не считать чертовского холода.

К пяти часам поднялась буря: над побережьем взревел шторм, а море билось в пирс у подножья площадки, на которой стояла церковь.

В полутьме склепа, глубоко под фундаментом церкви, бедный Деннис ничегошеньки об этом не знал. Он жалобно шарил во мраке вокруг себя в поисках цепи от колокола. Он скользил по влажным гробам, путаясь неверными руками в телах давно усопших, а ногами случайно попадая в грудные клетки, и ящики один за другим рушились под его весом. Единственным утешением была влага на стенах: он собирал ее концом своего савана, чтобы прижать затем ко рту и хотя бы смочить губы.

Это помогало, но не снимало мучительного голода. Он заставил себя забыть обо всем, кроме цепи, и в конце концов нашел ее. Собрав остатки сил, он продел в ее звенья пальцы и позволил себе покачаться на них.

В верхнем мире, среди молний, громовых раскатов и шума моря, сквозь дождь слабо зазвонил колокол. Звук пролетел по пустынному кладбищу, но затерялся в шуме стихии. Люди спокойно укладывались спать — им и в голову не могло прийти, что Деннис повис на конце цепи, опершись коленями о мертвого племянника.

Позже — должно быть, это случилось много позже — он очнулся. Ребра племянника не выдержали, и сломавшиеся кости оцарапали ему ляжки. Снаружи не доносилось ни звука, ни ободряющего голоса.

Колокол не помог. Ему нужно попробовать что-то другое. Надо выбраться отсюда. Стальную дверь склепа не открыть. Но если разобрать кирпичи вокруг… Для работы ему нужен инструмент.

Третий по счету вскрытый им гроб снабдил его тем, что он искал, — несгнившей берцовой костью: он отделил ее от скелета усопшего родственника и принялся за штукатурку, скреплявшую кирпичи, — но тщетно! На ней даже не осталось следа от его ударов…

Это усилие почти прикончило его. Отчаянная необходимость в конце концов взяла верх — теперь, когда последняя надежда, казалось, растаяла. Вначале он попробовал грызть влажный край савана, но толку не было. Ему необходима пища — иначе он не выживет. Он взял одну из немногих уцелевших костей Мортимера и попробовал погрызть, но та рассыпалась в руках. Он пытался есть мох с влажного пола, выдирая его ногтями… но его было так мало. У Денниса не осталось иных желаний — лишь бы облегчить чувство голода.

И тогда — именно тогда — он вспомнил про свою бабушку.

Когда колокол зазвонил вновь, буря уже успокоилась, и на этот раз несколько человек услыхали его, что вызвало в них немалое и вполне справедливое чувство раздражения. Ведь было уже два часа ночи! Деннис, конечно, этого не знал, да и вряд ли это остановило бы его. Колокол звучал мощно, и в нем были сила и отчаяние находящегося под землей человека, звонящего для спасения своей жизни.

Церковный служка, викарий, полисмен — цепочкой они поднялись на холм, к кладбищу, и увидели колокол и раскачивающую его цепь.

Они предположили, что это как-то связано с бурей. «Подземный поток», — сказал полисмен без особой уверенности. В самом деле, придется спуститься и посмотреть. Идея эта никого не привлекала. Была середина ночи, а кладбище и колокол, как-никак, — собственность мертвецов.

Викарий, мужчина практичный, был за то, чтобы удалить у колокола язык и уйти, но полисмен из чувства долга настоял на своем. В данных обстоятельствах необходимо было поднять с постели тетушку Денниса, что и удалось сделать, правда с немалым трудом, и, взяв факелы и дубинки, они отправились к источнику беспокойства. Это была торжественная процессия — пройдя в старые дубовые двери, она спустились вниз по сырым ступеням, к склепу — месту неприятному и редко посещаемому даже в лучшие времена — этому последнему пристанищу знати, то есть местных дворян. Пройдя проходом, вымощенным плитами, процессия достигла, наконец, огромной стальной двери.

То, что последовало далее, было неприятным для всех, кроме Денниса. После того, как они отодвинули засов, дверь с силой распахнулась, и оттуда, шатаясь, вывалился Деннис — немыслимая фигура в рваном саване, с изодранными ногтями, и речью на устах… просто неприличной, в особенности, когда он обратился к тетушке…

В невыразимом переполохе его отнесли наверх и уложили на подушечках с почетных скамеек для прихожан. Тем временем служка понесся из церкви за ближайшим доктором.

Именно тетушка первой заметила зажатый в руке Денниса сустав — на нем еще осталось мясо, а кусочек его, зацепившись, повис на саване.

Все это осталось между ними — даже тетушка согласилась на это. Деннис, на вкус которого бабушка никогда не была особенно привлекательной, с тех пор признавался всем и каждому, что он в неоплатном долгу перед старой леди. Больше никто и слова худого о бабушке от него не слышал.

Как бы то ни было, но он чудесным образом воскрес к жизни… внезапно — после хорошего ужина.

 

Р. Четвинд-Хейес

Ужас Бодмина

— Ваши нервы натянуты, как струны, — сказал врач. — Не перегружайте их. Не хочу вас пугать, но стоит лишний раз переволноваться — и они могут лопнуть… Понимаете?

Он кивнул.

— Поезжайте куда-нибудь в спокойное местечко и постарайтесь ни о чем не заботиться. Совершенно ни о чем. Вы женаты?

Снова кивок.

— Объясните ситуацию жене и внушите ей, что вы нуждаетесь в покое…

Он улыбнулся. Интересно, как Лидия отнесется к тому, что он может сойти с ума, если она не начнет обращаться с ним поласковей и не даст ему немного покою.

— Я собираюсь в поездку по Корнуэлу на автомобиле.

Врач нахмурился:

— Не думаю, что это благоразумно. Вести машину продолжительное время…

— Корнуэл — спокойное место, — возразил он.

Машина сломалась после того, как они проехали через Лонсестон. Лидия хотела остаться в этом поселке на ночь, но Джеймса такой вариант совсем не устраивал.

— Хочу попасть в Лизард, — спокойно заметил он. — Ты забыла, что там для нас забронированы комнаты?

— Вовсе не забыла, — она недовольно наморщила лоб. — Просто я устала и думала, что ты согласишься на Лонсестон.

Автомобиль, выбрав прекрасное местечко, пару раз предупредительно чихнул и остановился. Джеймс поднял капот и с надеждой посмотрел на умолкнувший двигатель.

— Ну что? — раздраженно спросила Лидия.

— Пожалуй, дела плохи. — Джеймс потрогал то, что казалось ему свечой, обнаружил, что она горяча, и сунул палец в рот.

— Сделай что-нибудь! — потребовала Лидия.

— Милая девушка, — он подошел к открытому окну. — Водить машину я могу, но как она устроена, понятия не имею. У каждого своя жилка: я художник, а не механик.

— Понятно, — продолговатое лицо Лидии нахмурилось, а красивые голубые глаза похолодели от презрения. — И что ж нам в таком случае делать?

— Мне кажется, — он сел в машину и закрыл дверцу, — у нас два варианта: первый — можем пойти пешком и, если повезет, наткнемся на гостиницу или, что гораздо лучше, на гараж. Второй — останемся здесь в надежде на то, что рано или поздно появится какая-то машина и отбуксирует нас в Лизард. Я склоняюсь в пользу второго варианта. Как видишь, опускается неприятный туман, и мне не очень-то хочется брести в нем наощупь.

— Ты хочешь сказать, — стройное тело Лидии напряглось, и он знал, что если сейчас тронет ее, она отпрянет, — что намерен сидеть и ничего не делать?

— Невозможно совершенно ничего не делать, — мягко поправил он. — Я буду тихонечко сидеть и наслаждаться твоим обществом.

Полускрытое массой каштановых волос лицо Лидии превратилось в мрачную бледную маску. Джеймс знал, ей хочется, чтобы он спорил, нервничал и бросал язвительные упреки. Внезапно он почувствовал сильную усталость и молча наблюдал, как по болоту молочно-белым облаком ползет туман, скрывая вершины Роутора и Браун Билли; потом потянулся к портсигару.

— Ради Бога, не кури! — накинулась она сердито. — Здесь и так душно.

— Извини, — он отложил портсигар.

— Боже, как здесь холодно! Ты не мог бы включить печку или что там еще?

Он поднял воротник пальто:

— Двигатель не работает, поэтому тепла ожидать не приходится.

— Величайшая глупость, — ядовито бросила Лидия, — путешествовать по Корнуэлу в ноябре! Должно быть, я спятила, когда позволила уговорить себя на это.

— Наверное, сыграла роль новая шуба, которую я купил тебе, — пробормотал он.

— О, заткнись!

Он включил фары, и туман мгновенно превратился в массу оранжевого шелка, крутящуюся на цветном экране, и художник в нем возликовал.

— Корнуэл, страна легенд! — воскликнул он.

— Неужели?

Удар под ребра. Но все же он повернул к ней улыбающееся лицо:

— Корнуэл, если верить историкам, когда-то был населен эльфами, призраками и великанами. Особенно великанами — здоровенными парнями от двадцати до шестидесяти футов ростом…

— Детская чепуха, — она уютно завернулась в меховую шубу. — Только тебя могут трогать подобные сказки. Иногда, Джеймс, мне кажется, в тебе больше ребенка, чем мужчины.

…Фигура возникала из тумана очень медленно: вначале появился намек на какую-то тень, потом она приобрела форму и, наконец, в круг света, отбрасываемого фарами, прокралась старая женщина. Она была маленькой, чуть больше ребенка ростом, с округлыми плечами и странным морщинистым лицом, на котором, будто полированные пуговицы, блестели глаза; голову покрывала грязная серая шаль, свободно подвязанная под подбородком. Крошечную фигурку скрывала долгополая, до лодыжек, черная накидка; Джеймс вздрогнул, чувствуя, как дыбом поднимаются волосы. Лидия вцепилась ему в руку, настроение у нее заметно улучшилось.

— Старуха. Должно быть, неподалеку дом. Горячий суп, огонь…

Она потянулась к ручке дверцы, но помедлила, услышав его голос:

— Погоди!

— Чего ради? — Она уставилась на него через плечо. — Я сижу здесь и замерзаю, а у старой карги наверное тепло.

— Мне… не нравится ее вид, — проговорил он, присматриваясь к коричневому лицу и немигающим глазам старухи.

— Мне все равно, — Лидия боролась с упрямой ручкой, — будь она хоть бабушкой Дракулы. Ведь есть же у нее дом и очаг.

Старуха просунула сквозь складки одеяния маленькую, словно птичья лапка, руку и поманила.

— Смотри, она хочет, чтобы мы пошли с ней. — Лидия все еще возилась с дверцей. — Чертова штука! Угораздило же тебя купить развалюху вместо приличной машины.

— Вижу, она действительно хочет, чтобы мы отправились с ней, — Джеймс следил за фигурой сквозь ветровое стекло. — Но почему она не подходит к машине, а стоит там и делает знаки?

— Может, она наполовину чокнутая, — Лидия уже открыла дверцу, и в машину вполз ледяной туман. — Ну и что? Огонь развести она сможет, сготовить тоже…

Джеймс с неохотой открыл свою дверцу и вышел. Туман попал прямо в легкие, он закашлялся и облокотился о дверцу. Когда он пришел в себя, Лидия уже обращалась к старухе:

— Машина сломалась, и мы буквально замерзаем. Вы не могли бы устроить нас на ночь? Муж заплатит.

Маленькая, укутанная фигурка подалась назад и, не произнеся ни слова, вновь сделала приглашающий жест.

— Бедняга совсем глуха, — заметила Лидия подошедшему к ней Джеймсу.

— Лидия, не нравится мне все это. Пойдем-ка обратно в машину. Скоро туман рассеется, и кто-нибудь просто обязан здесь проехать.

— Ей-богу, Джеймс, меня тошнит от твоего поведения, — она плотнее закуталась в шубу. — Если ты боишься этой старой женщины, иди и спрячься в машине.

И она зашагала к гротескной фигурке, почти скрывшейся в тумане.

Джеймсу ничего не оставалось, как пожать плечами и последовать за женой.

Шагов через двадцать они сошли с дорожки и, спотыкаясь, зашагали по плотным травяным кочкам среди зарослей утесника. Настроение Лидии вновь испортилось.

— Бога ради, не спешите так! — крикнула она вслед еле различимой фигурке. — Это же гонки по пересеченной местности!

Старуха остановилась и терпеливо подождала, чтобы они нагнали ее, снова поманила рукой и двинулась дальше.

— Извини, — тихо заметила Лидия, — ты был прав, нам следовало остаться в машине.

— Теперь слишком поздно, — мрачно ответил он, — мы ни за что не найдем обратную дорогу. Можем лишь забрести в болото.

Минут через двадцать начало темнеть, а туман стал плотнее. Внезапно старуха остановилась, присела на корточки и порылась в складках накидки. Они услышали скребущий звук, и вскоре в руке у старушки горел старинный фонарь со свечой.

— Или я здорово ошибаюсь, или это каретная лампа, — удивленно присвистнув, заметил Джеймс, — и, клянусь, она зажгла ее с помощью кремня.

— Сколько еще идти? — Лидия тяжело дышала, ее пробирала дрожь.

— Послушайте! — позвал он. — Сколько еще идти? Моя жена очень устала.

Старуха не обратила на него внимания. Она торопливо шла вперед, и им зачастую приходилось бежать, чтобы нагнать мигающий фонарь.

— Наверное, глухонемая, — проворчал Джеймс, — не понимаю, как подобная развалина способна выдерживать такой шаг.

— Все дело в корнуэльском воздухе, — Лидия попыталась геройски улыбнуться.

— Все же для меня это чересчур быстро… Пожалуйста, не идите так быстро! — крикнул он, повышая голос.

Фонарь продолжал прыгать вверх-вниз, и Джеймсу показалось, что он услышал слабый смех. Прошло еще около часа, и Лидия совсем обессилела, споткнулась и едва не упала. Муж поддержал ее и осторожно опустил наземь, затем проорал вслед исчезающему фонарю:

— Жена потеряла сознание! Вернитесь!

Светлячок замер и, к его радости, стал приближаться. Вскоре старуха склонилась над женщиной и осветила бледное лицо фонарем.

Голос ее оказался хриплым, дребезжащим и похожим на шепот — даже не верилось, что голосовые связки могут издавать такие звуки, — будто наждаком потерли о бархат:

— Устать. Холодная. Нести.

Джеймс попытался поднять жену, но легкие саднило от жгучего тумана, да и все силы уже были потрачены на это путешествие, напоминавшее кошмар. Старуха издала похожий на смешок звук:

— Слабый. Держи.

Она протянула ему фонарь, но мужское самолюбие Джеймса воспротивилось.

— Нет. Не стоит, я сам.

— Держи.

Джеймс подчинился команде и поднял фонарь повыше, недоумевая — чем могла помочь эта кучка костей. Он был готов вмешаться, если для приведения Лидии в чувство потребуются слишком жесткие меры, но озадаченность его перешла в изумление, сменившееся настоящим слепым страхом.

Две птичьи лапы — руками их назвать невозможно — выскользнули из-под накидки и туго стянув на Лидии шубу, ухватились за нее. Легкое движение — и женщина взлетела над закутанной головой старухи и опустилась на покатые плечи. Обхватив одной рукой обтянутые нейлоном колени, а другой шею женщины, старуха припустила рысью. Испуганный Джеймс изо всех сил старался не отставать.

Он чувствовал боль в затылке. Мысли мелькали в мозгу, подобно трассирующим пулям. Страх, любовь, ненависть смешались в непрерывный поток пламени, пронизывающий болью его сознание.

Винить за этот кошмар следовало Лидию. Ее глупый эгоизм заставил их покинуть безопасное убежище в машине, и вот он идет следом за высохшим маленьким чудовищем, и белые бедра Лидии подрагивают при каждом его шаге.

А он мечтал о покое…

Когда туман начал редеть и он увидел холм, сил почти не осталось. Показалась поросшая вереском клиновидная расщелина, окруженная кустами утесника… Старуха замедлила шаг. Она протиснулась сквозь кустарник и очутилась возле голой скалы. Сделала какое-то движение ногой — толкнула камень? Джеймс не успел заметить — и вдруг, к его удивлению, распахнулась дверь и приоткрылась освещенная пламенем свечи комната. Мелко семеня, старуха протрусила внутрь и подошла к узкой, накрытой одеялом постели, на которую и сбросила Лидию, словно зеленщик — мешок картошки. Потирая ладошки, она с плохо скрытым презрением наблюдала за Джеймсом. Тот едва осмелился шагнуть внутрь, за порог.

— Идти. Дверь закрыть.

Он находился в пещере, пожалуй, естественной и, возможно, расширенной и обжитой кем-то давным-давно. Гранитные стены были гладкими со следами резца; слева в стене вырублен очаг с дымоходом, на старинной железной решетке пылали дрова с торфом. Дыма в пещере не было, но чувствовался еле уловимый неприятный запах, похожий на звериный, как будто старуха держала здесь хищника, оставившего полусъеденную пищу в темном углу. Одновременно вкусно пахло из висевшего на крюке над огнем котелка. Джеймс невольно подумал, что все это похоже на встречу с чем-то призрачным, давно ушедшим.

На полу лежала грубая подстилка, посередине комнаты стоял потемневший от времени стол, а по обеим его сторонам, как и положено, трехногие табуреты. У очага древняя качалка, у стены напротив великолепный дубовый шкаф с целым набором оловянных чашек и расписных тарелок и гигантским серебряным блюдом для мяса. На шкафу и на широкой каменной плите, служившей каминной доской, стояли огромные сальные свечи, воткнутые в маленькие глиняные блюдца.

Стены на торцовых концах пещеры были выложены из камня. В одной стене была обычная деревянная дверь — через нее они вошли сюда. Во всю высоту стены на противоположном конце была встроена огромная решетка, по-видимому, служившая некогда подъемными воротами старинного замка. Да и каменные блоки могли быть частью той же постройки. Стену усеивали огромные, покрытые ржавчиной заклепки, а справа, как раз под железным кольцом, находился самый большой ключ из всех, виденных когда-либо Джеймсом.

Он подошел к постели и нежно похлопал Лидию по лицу.

— Еда, — старуха заперла входную дверь, опустила ключ в складки накидки и принялась разглядывать содержимое котелка. — Скоро просыпаться.

Лидия шевельнулась и, открыв глаза, с минуту всматривалась в мужа, явно не понимая, что происходит, затем слабо вскрикнула и села.

— Все в порядке, дорогая, — мягко заметил Джеймс, — мы в безопасности. Это… коттедж старой леди.

— Джеймс, мне холодно.

— Сейчас согреешься, — он снял пальто и укрыл ее. — Старуха что-то готовит.

Лидия огляделась и вздрогнула, увидев странную обстановку:

— Что это?

— Жилище, сделанное в пещере. Если вдуматься, весьма разумно — крыши нет, протекать нечему, да и сквозняк исключен. Несомненно так жили наши далекие предки.

— Здесь страшно, и вдобавок этот запах, — она наморщила нос. — Долго мы здесь пробудем?

— Только до утра, потом вернемся на дорогу и поймаем какую-нибудь машину. Когда поешь, постарайся уснуть.

— А ты не заснешь, хорошо? — она как ребенок думала только о себе. — И следи за старухой, чтобы она чего-нибудь не сделала, ладно?

— Послежу…

Она закрыла глаза, и он переключился на старуху, помешивающую варево в котелке деревянной ложкой.

— Давно жить здесь? — спросил Джеймс, невольно подражая речи хозяйки.

Та кивнула и сделала глоток с ложки на пробу.

— Давно.

— Как давно?

Варево с ложки стекло в котелок.

— Лед уходить. Я приходить.

Джеймс нахмурился:

— Вы имеете в виду, что родились в конце исключительно холодной зимы?

Она очертила ложкой полукруг:

— Кругом лед. Корнуэл — нет лед. Я приходить…

— Вы хотите сказать, что родились в ледниковый период? — осведомился Джеймс, помолчав пару минут.

Она не ответила, а его окликнула Лидия:

— Джеймс, долго она еще будет возиться? Я умираю с голоду.

— Недолго.

Он подошел и сел на краешек постели:

— Знаешь, она говорит, что родилась в ледниковый период.

— Неужели? — Лидия зевнула. — Это когда было?

— Не знаю. По меньшей мере, сотню миллионов лет назад. Может, и раньше.

— Как глупо. Я говорила, что она чокнутая.

— Конечно. Но она не обычная старуха. Несла тебя с легкостью, хотя, должно быть, очень старая. Можно представить, что ее предки жили здесь миллионы лет и память их передавалась из поколения в поколение. В таком случае, она является хранительницей этой памяти. Ведь Корнуэл и в самом деле оставался единственной частью Британских островов, не покрытой льдами. И здесь действительно обитали древние люди.

— Слишком заумно для меня, — снова зевнула Лидия.

— А я ничего не пожалел бы, чтобы узнать истину. — Джеймс уставился на старуху. — Готов держать пари, что она — не совсем человек. Наверное, не так давно здесь жили существа, подобные ей. Быть может, в пещерах, глубоко под землей. Возможно, вот эта дверь ведет в систему катакомб…

— Опять размечтался, — на лбу жены появилась морщинка. — Не будь ребенком, она всего лишь старая колдунья, живущая тут в одиночестве. Здесь это не редкость. Совершенно чокнутая, и к тому же вонючка…

Объект их размышлений ковылял по пещере. Старуха принесла тарелку, от которой шел ароматный парок, и протянула ее Лидии.

Та с жадностью схватила серебряную ложку, торчащую в вареве, и сделала глоток на пробу.

— Неплохо. Пожалуй, многовато пряностей, но вполне приемлемо.

Старуха обратилась к Джеймсу:

— Еда!

Он уселся на один из трехногих табуретов и поднял ложку, стараясь не обращать внимания на старуху, которая, забыв про ложку, пила похлебку прямо через край и отправляла куски мяса в рот пальцами.

— Ваша посуда, — громко спросил Джеймс. — Очень старая?

— Агх! — старуха утерлась шалью вместо салфетки. — Дом… война.

— Хотите сказать, что какой-то дом бомбили в войну и… — он смолк: невежливо было предполагать, что она добыла посуду мародерством.

Но старуха покачала головой:

— Длинные волосы, короткие волосы… война.

— Великий Боже!

Джеймс обратился к жене:

— Она говорит о гражданской войне — круглоголовые против кавалеров.

— Чепуха! — Лидия яростно выскребла тарелку. — Мне очень понравилось. Будет ли второе?

— Не думаю, — он дружелюбно кивнул старухе. — Очень вкусно. Мы благодарим.

Та поднялась, просеменила к шкафу и вернулась с каменной бутылью и двумя оловянными чашками, в каждую из которых плеснула добрую порцию янтарной жидкости.

— Пить. Хорошо. Спать.

— Не слишком болтлива, да? — заметила Лидия.

— Тихо, она может услышать.

— Она глуха, дорогой.

Лидия, завернувшись в шубу, сидела на постели и воплощала собой прекрасное настроение.

— И вообще, она того… Я — Тарзан, ты — Джейн…

Казалось, старуха не расслышала или не поняла сказанного, так как спокойно поднесла наполненную чашку Лидии и приказала:

— Пить!

Джеймс отпил из своей: на вкус содержимое напоминало старое персиковое бренди — прекрасный, мягкий напиток, скользящий в глотку и восхитительно взрывающийся в желудке.

— Осторожнее, — предупредил он, — напиток лягается, как мул.

— Что с того? — жена опустошила чашку. — Мы же никуда не собираемся.

— Верно, — Джеймс чувствовал, что его покидает присущая ему осторожность. — Очень хорошая штука.

Он обратился к старухе, словно к полоумному иностранцу:

— Очень хороший. Старый, да? — он похлопал по чашке. — Это — очень старое. Долго хранить?

— Дедушка, прадедушка хранить, — кивнула старуха.

— Ну, если говорить о вашем дедушке… — он выпил до капли и не возразил, когда старуха вновь наполнила чашку. — Если предки пили эту штуку в ледниковый период, то наверняка она помогала им бороться с холодом.

Он вдруг потерял нить рассуждений:

— Ваш дед… или чей там еще — они варили это из персиков, да?

— Нет, — ответила старуха.

— Нет?… — Джеймс сознавал, что голова его покачивается из стороны в сторону, но ничего не мог поделать. — Как же они это делали?.. Из чего?..

— Кровь, — сказала старуха.

— Кровь, — повторил Джеймс перед тем, как потерять сознание и улететь в черную пустоту.

Первым пробудилось зрение: огонь стал ярче, в очаге пылало новое полено, и синий дымок тянулся в дыру дымохода. Затем вернулся слух: полено потрескивало, плюясь смолой, а старуха, монотонно напевая, раздевала Лидию.

Джеймс, полуоткинувшись, лежал в кресле-качалке, вытянув ноги. Он без малейшей тревоги или интереса подметил, что руки и ноги его бессильны: он не мог двигаться, говорить и даже мигнуть.

У Лидии прекрасное тело, это факт. Старуха вскинула обнаженную женщину на плечо и перенесла на пустой стол, и художник в нем восхитился ясными контурами спины и массой роскошных, свисающих к полу волос. Если бы еще старая карга не мельтешила.

Но она продолжала суетиться: положив Лидию на стол, подбежала к шкафу и вернулась с мотком прочной бечевки. Ее напев резко сменил тональность, а крошечные ножки начали приплясывать, будто отсчитывая такт, — она согнула женщине ноги, прикрутила икры к бедрам, а затем привязала к ним и согнутые в локтях руки.

Словно цыпленок, мелькнула смешная мысль, — можно и в печь…

Старуха, казалось, была весьма удовлетворена своей работой — она усмехнулась и, подбоченясь, исполнила маленький танец радости.

— Хорошо… хорошо…

— А как насчет начинки? — Джеймсу хотелось подсказать, что Лидия еще не готова на жаркое, и его крайне раздражало, что собственное тело отказывалось передать эту информацию.

Старуха, по-прежнему в экстазе, подбежала к большой двери, которую Джеймс принял за решетку, и повернула огромный ключ. Ржавая дверь со скрежетом отворилась, от холодного ветра заколебалось пламя свечей и зашевелились волосы Лидии, словно ожившая Медуза Горгона. Из-за двери донесся шум бегущей воды и резкий звук, похожий на хрипение мехов с подтекающими клапанами.

— Дэнмор! Дэнмор! — позвала старуха.

Царапающий звук, затем могучий кашель, хриплый, мерзкий плевок, шорохи и низкое мычание.

— Еда, — сказала старуха.

Скрежет — или дыхание? — усилился, участился. Размеренное хрясь-хрясь, будто тяжеленные шаги, и снова стонущий кашель и прочищающий горло плевок.

— Еда, — повторила старуха, отступая в комнату.

И Джеймс увидел это: оно заполнило дверной проем. Мозг его затопила страшная паника.

Это был человек футов двадцати ростом, футов семи в плечах, с огромной дынеобразной головой и парой глаз-блюдец с черными громадными зрачками. Не считая участков кожи вокруг глаз, его сплошь покрывали густые, серые волосы; кустики, торчащие из носа и ушей, были рыжеватыми и жесткими, как свиная щетина. А главное, великан был старым и больным. Из широких ноздрей сочилась желтоватая, с примесью крови, жидкость, а волосатая кожа висела на могучей фигуре складками. Старуха указала на связанную Лидию, которая только начала приходить в себя и слабо стонала.

— Еда. Хорошо.

Голову сжимали тиски немыслимого страха и боли, а внутренний голос требовал спасти Лидию. Спасти! Всему виной ее безмерный эгоизм. Они уже были бы в Лизарде. Это… существо — оно совершенно своим чудовищным безобразием. Пальцы художника тянулись к карандашу, кисти, но… сначала — спасти Лидию! А затем… Ноги и руки его зашевелились, мозг словно увеличился и превратился в кипящую массу жгучей ненависти, но он не мог бы сказать, против кого она направлена. Потом что-то лопнуло, и боль прошла. Он поднялся, сильный и бесстрашный…

Великан наклонился и протянул волосатую, лишенную большого пальца руку. Палец зацепил бечевку и потянул. Бечевка лопнула, и Лидия издала леденящий вопль.

Странно обновленный Джеймс нагнулся — о как спокойно работал его разум! — и оторвал кусок полусгнившей, заляпанной жиром подстилки. Бросил ее концом в огонь — ткань мгновенно вспыхнула оранжевым пламенем. Размахивая горящей подстилкой, Джеймс пошел на великана. Тот подался назад, скорее удивленный, чем испуганный. Старуха тихонько повизгивала от страха.

— Нет… нет! Он — последний. Больше нет. Все мертвые. Дэнмор последний.

Она бросилась на Джеймса, но тот схватил ее за шаль и швырнул на пол. Он успел заметить лысую, во впадинках, голову… потом ловким броском обернул горящую подстилку вокруг ноги, похожей на ствол дерева.

Густая шерсть вспыхнула, и огненные светлячки каскадом ринулись вверх, повалил гнусный дым. Чудовище заревело, закрутилось на месте и бешено запрыгало по пещере, тщетно пытаясь погасить пламя ударами ладоней. Это лишь ухудшило положение: занялись волосы на руках, и пламя с поразительным проворством прыгнуло вверх, на бороду. Маленькая лысая фигурка носилась вокруг горящего колосса, бессильно хлопая по нему одеялом, приплясывая и повизгивая, будто приблудная собачонка. Борода занялась оранжевым пламенем, на мгновение длинные волосы на голове монстра образовали великолепный, яркий факел — и вот остались лишь дым, почерневшая кожа и тонны терзаемого болью и яростью мяса.

Старуха завыла по-собачьи и опустилась на пол. Джеймс, не мигая, уставился на ее череп, округлый и местами вмятый; похоже, кость частично разложилась в этих впадинках, и в них, будто изголодавшиеся по солнечному свету растения, поднимались кустики белого пуха. Эти крошечные волоски чуть колебались вверх-вниз, словно ласкаемые слабым ветерком.

Джеймс спокойно подошел к столу. Пошарив в карманах, он извлек перочинный нож и разрезал бечевку, стягивающую жену. Она всхлипывала, ее трясло: сняв ее со стола, он кивнул в сторону постели и коротко приказал:

— Оденься!

— Джеймс… Я не могу идти.

— Не глупи. Одевайся.

Дэнмор выл и стонал страшным голосом, к нему иногда присоединялась, приподняв голову, лежащая на полу старуха. Может быть, она коснулась обожженной ноги великана или его ярость искала выхода, — но громадная ступня вдруг поднялась и с хрустом опустилась: старуха превратилась в кучку костей и бесформенной плоти.

— Джеймс, бога ради, уведи меня отсюда, — в ужасе умоляла Лидия.

— Заткнись, глупая корова, — холодно произнес Джеймс. Он улыбнулся, и лицо его перекосила странная гримаса.

Дэнмор с каким-то комичным сочувствием посмотрел вниз, на то, что осталось от старухи. Потом потрогал сплющенное тело огромным, уродливым пальцем ноги. Голова старухи, похожая на темный биллиардный шар, откатилась почти в угол, Джеймс поднял ее. В маленьких впадинках все еще нежно подрагивали белые волоски. Глубоко вздохнув, он небрежно отбросил ее.

Великан закашлялся и захрипел, из его рта и носа пошла кровь, потоком стекая по черной груди и образуя под ногами лужу. Падал он медленно, словно веками выдерживавший бури дуб, сваленный топором пигмея. Он скользнул по стене, ноги его разъехались, и он сел, изумленно раскрыв стекленеющие огромные глаза. Кровь перестала течь, он замер.

— Он… умер? — с нервным смешком спросила Лидия.

— Умер, — кивнул Джеймс.

Медленно подойдя к постели, он поднял пальто и извлек из кармана альбом для набросков. Вернулся к столу и, подняв трехногий табурет, поставил его между раздвинутых ног Дэнмора. Уселся, открыл альбом и, приглядевшись, взял карандаш и принялся рисовать.

Жена дотронулась до его плеча, но он нетерпеливо отбросил ее руку.

Она подбежала к входной двери и потянула за ручку. Крепкая дубовая дверь была заперта, а ключ, должно быть, остался в накидке старухи.

Лидия снова метнулась к мужу. Он сосредоточенно работал, ее маленькие кулаки забарабанили по его неподатливым плечам.

— Джеймс, нам нужно выбраться отсюда! Ну пожалуйста, выслушай меня…

Он поднял голову. Лицо его казалось бледным и безразличным, а глаза были холодны, как снег на равнине.

— Разве ты не понимаешь, женщина? — Этот… — он указал карандашом на гигантский труп, — был последним. Самым последним из рода корнуэльских великанов. Так сказала старуха. И если бы я не вмешался, его могла бы спасти именно ты… мягкое, белое и теплое мясо.

Закусив сжатые в кулак пальцы, Лидия отпрянула. Тихо посмеиваясь, она медленно подошла к кучке костей, обернутых измятой, набухшей от крови накидкой. Дрожащими пальцами — вначале торопливо, потом более тщательно — принялась отыскивать ключ. Охватившая ее паника переходила в безумие; словно в лихорадке, она перебирала ткань и вдруг с громким победным криком извлекла кусок грубого металла: большой ржавый ключ с отломанной бородкой.

Лидия долго и пристально смотрела на бесполезное железо, потом пошла к постели и с тихим стоном села. Постепенно пламя в очаге погасло, и в пещеру вполз леденящий холод. Лидия окончательно осознала весь ужас своего положения — замурована наедине с безумцем…

Джеймс продолжал работать, ни на что не обращая внимания. Карандаш быстро бегал по бумаге — в самом деле, не так уж много у него времени: скоро догорят свечи, и наступит тьма. Вечная тьма…

 

Нигель Нил

Пруд

Это была глубокая яма с зеленой, стоячей водой, вырытая в уголке поля и окаймленная растущим по берегам терновником.

Время от времени что-то осторожно шевелилось под колючими ветвями, отягощенными осенними ягодами. Это был старик, примостившийся на берегу. Он нежно посвистывал и что-то бормотал.

— Иди ко мне, с-сюда, с-сюда, — шептал он, и слова звучали не громче шороха сухих листьев над головой. — Ну же… Тс-с-с! Вот и мясо для тебя, малыш.

Он бросил в пруд крохотный кусочек. Водоросли лениво шелохнулись. Старик со вздохом переменил положение: из-за сырости на берегу он сидел на корточках.

Вдруг он замер.

Зеленая тина у берега разошлась, образуя движущийся след до края пруда, и из воды показалась большая лягушка. На какое-то время она замерла, будто наблюдая, затем быстрыми движениями выбралась на противоположный берег. Ее желтое горло трепетало.

— О! Мой малыш, — выдохнул старик, застыв на месте.

Он подождал, пока животное привыкнет к воздуху и скользкой земле. Наконец, решил, что момент настал, и издал рокочущий горловой звук.

Казалось, лягушка прислушивается.

Звук был нежным, напоминающим страстный зов. Старик помедлил и повторил его. На этот раз она ответила — разбрызгивая ряску, шлепнулась в пруд и энергично поплыла, погрузившись до самых глаз. Оказавшись совсем близко от старика, она уставилась вверх, на берег, как будто хотела увидеть ту, что позвала ее.

Старик терпеливо ожидал. Животное двумя прыжками взметнулось на берег.

Рука старика медленно, почти незаметно потянулась к ручке лежащего рядом легкого сачка. Он взял сачок, не сводя глаз с неподвижной лягушки, и внезапно ударил: мелькнула сетка, и проволочный каркас прижался к земле вокруг лягушки. Та отчаянно запрыгала, но зеленая сеть прочно держала ее в плену.

— Лапушка! — восторгался старик.

Он с трудом поднялся, превозмогая боль и придерживая ручку сачка ногой. Суставы затекли, и пару минут он разминал их, прежде чем заняться сеткой. Животное все еще барахталось. Старик плотно прижал сетку к лягушке, и поднял ее повыше.

— Крупный экземпляр! — заметил он. — Чудесно! Настоящий красавец!

Старик извлек из-за пиджачного отворота штопальную иглу и аккуратно убил животное через пасть, чтобы не попортить кожу. Затем сунул его в карман.

Лягушка была последней в пруду.

Ручкой сачка он пошевелил воду. Колыхнулись, ныряя и вновь всплывая, водоросли. Ни одного живого существа, если не считать сновавших по поверхности пруда мошек.

Старик отправился через пустое поле, перекинув через плечо сетку и слегка вздрагивая, — он замерз, пока неподвижно и терпеливо ожидал добычу.

Наконец, он полез по деревянному настилу через изгородь, вначале перебросив сачок, чтобы освободить руки. Здесь, возле дороги, был его домик.

Ковыляя по траве за собственной тенью, отбрасываемой косыми лучами заходящего солнца, он чувствовал, как провисает карман под тяжестью лягушки, и тихо радовался.

— Крупный красавец, — снова пробормотал он.

Дом был маленький, сухой, очень старый и запущенный. Окна с цветными стеклами — синими и зелеными, вставленными между обычными, прозрачными, — неярко освещали комнату холодноватым «подводным» светом. Уже стемнело. Старик зажег лампу, и в комнате стало уютнее. Выложив лягушку на блюдо, он пошевелил кочергой в камине, и дрова весело затрещали, а когда воздух согрелся, снял пиджак. Усевшись поближе к лампе, он извлек из стола острый нож и с величайшей осторожностью стал снимать с лягушки кожу.

То и дело он снимал очки и потирал глаза; работа была кропотливой, да и жаркая лампа доставляла неприятности. Иногда он заговаривал с мертвым животным вслух, ласково нахваливая его, особенно когда у него что-то не ладилось. Наконец, кожа аккуратно снята — жалкая кучка скользкой пленки. Старик бросил ободранную тушку в кастрюльку с кипящей водой и вновь уселся на место, что-то бормоча и поглаживая податливую кожицу.

— Чудесно… будешь настоящим красавцем.

В ящике стола лежал кусочек черного мыла; он вынул его и медленными старческими движениями принялся натирать им кожу. В процессе обработки кожа стала застывать. Тогда он оставил ее и заварил себе чай, не забывая иногда поднимать крышку кастрюльки, чтобы убедиться, что крошечный череп и косточки вывариваются без повреждений.

Прихлебывая чай, он прошелся по гостиной. В отдаленном от огня углу стоял высокий стол с каркасом, на который была накинута темная ткань. Чувствовался слабый запах разложения.

— Как поживаете, милые? — спросил старик.

Скрупулезными движениями подрагивающих рук он поднял и убрал ткань: под проволочным каркасом располагались десятки лягушачьих чучел, одетых в крошечные сюртуки и панталоны согласно старинной моде. Там были и леди, и джентльмены, и кланяющиеся лакеи. Одна фигурка, с кружевами у желтого горлышка, держала деревянный кубок для вина; к высушенной лапке ее соседа был пришит крошечный монокль без стеклышка, поднятый к черному пуговичному глазу. В пасти третьей фигурки зажата лилипутская трубка с невесомым клочком шерсти, заменяющим дымок. Клочки той же шерсти, очищенные и завитые по моде, служили миниатюрными париками для леди, одетых в длинные юбки и держащих в лапках веера.

Старик с гордостью осмотрел неподвижные фигурки.

— А вы, милорд, — зачем так угрюмо поджимать губы? — и пальцы хозяина разжали челюсти круглобрюхой, одетой в атлас лягушки. Должно быть, они сжались во время сушки.

— Ну вот, можете снова спеть песенку и выпить вина!

Старик пристально вгляделся в группу, изображавшую банкет.

— А где же…? Ах!

Посреди стола застыли в старинном танце три фигурки.

— Скоро наша леди получит кавалера, — сообщил старик, — самого красивого кавалера в компании, а поэтому не забывайте улыбаться и старайтесь быть привлекательной, дорогая!

Торопливо просеменив к очагу, он снял кастрюльку и слил кипящую воду в ведро.

— Прекрасная коробочка для мозгов, — заметил он, очищая ножичком крошечный череп. — Главное, не торопиться…

Он в восхищении положил череп на стол; тот напоминал резной кусочек слоновой кости. Одну за другой старик вынимал из кастрюльки изящные косточки, зная, куда именно следует приладить каждую.

— Итак, мой маленький герцог, теперь мы имеем все необходимое, — заключил он. — И можем включить вас в композицию в качестве «украшения бала» и объекта ревности наших милых леди!

С помощью проволоки и прочной нити он собрал маленький жесткий скелет, постепенно стягивая косточки, чтобы сохранить нужные пропорции. Лягушачья кожа уже не казалась вялой. Старик продел нитку в иглу, поднеся их поближе к лампе. На этот раз он извлек из ящика стола клочок шерсти и заговорил, как доктор, успокаивающий пациента описанием предстоящего лечения:

— Эта шерсть жестковата, дружок, я знаю. Неважный материал для набивки — всего лишь клочки, оставленные на изгороди овцами. Но придется согласиться, ведь набивка придаст тебе нужную упругость, и ты скажешь мне спасибо. А теперь я буду особенно осторожен…

С поразительной аккуратностью он еле заметными стежками сшил кожу вокруг набивки.

— Что же дать тебе в левую руку? Кружевной платочек или, скажем, монокль?

Крошечными ножницами старик подрезал лишние кусочки кожи.

— Минутку, ведь ты танцуешь, поэтому правой рукой ты будешь поддерживать нашу леди…

Он точно подогнал кожицу на черепе. Пустыми глазницами он займется позже.

Внезапно старик опустил иглу.

И прислушался.

Удивленный, он отложил полунабитое тельце, подошел к двери и открыл ее.

Небо уже потемнело. Он расслышал звук более отчетливо. Он доносился от пруда. Далекое резкое кваканье, словно там собралась целая стая лягушек.

Он нахмурился.

Извлек из пристенного шкафа фонарь и щепкой зажег фитиль. Припомнив, что на дворе холодно, надел пальто и шляпу. Взял сачок…

Он шел с опаской, первое время плохо различая тропу после работы под яркой лампой. Потом, привыкая к темноте, прибавил ходу.

Как и прежде, он вскарабкался на настил, предварительно перебросив сачок. Впрочем, на этот раз ему пришлось разыскивать сачок в темноте под дразнящее кваканье с пруда. Подняв его, он осторожно двинулся дальше. Ярдах в двадцати от пруда он остановился и прислушался.

Ветра не было. Должно быть, здесь собрались сотни лягушек с окрестных полей. Возможно, соседние пруды стали чем-то для них опасны. Может быть, они начали пересыхать. Он слышал о подобных случаях.

Старик подкрался к пруду чуть ли не на цыпочках. По-прежнему ничего не было видно — луна пропала, а воду скрывали кусты терновника. До пруда оставалось лишь несколько шагов, когда шум внезапно стих.

Он снова замер. Тишина была абсолютной: ни единого всплеска — а значит, ни одна из сотен лягушек не устремилась в убежище из тины. Странно. Он шагнул вперед. Было слышно, как трава шуршала под сапогами.

Держа сачок на груди, он приготовился действовать, если заметит какое-то движение. В полной тишине он подошел к терновнику. Судя по недавнему шуму они должны были просто кишеть под ногами… Напряженно всматриваясь в темноту, он издал горловой звук — тот, которым подзывал самца днем. По-прежнему тишина…

Старик вглядывался туда, где была вода, но не смог различить поверхности пруда. Непроизвольно вздрагивая, он решил ждать.

Постепенно он стал ощущать какой-то запах. И весьма неприятный. По-видимому, запах исходил от водорослей, но в нем можно было различить запах гниющих овощей. Появление запаха сопровождалось тихим, булькающим чмоканьем. Должно быть, из слоя тины поднимаются газы; не стоит рисковать здоровьем, находясь в подобном месте.

Он нагнулся, все еще удивляясь отсутствию лягушек, и вновь всмотрелся в темную поверхность. С сачком наготове еще раз издал горловой звук.

И тут же, вскрикнув, отпрянул.

Огромный, фыркнувший гнилью пузырь вылетел из пруда. Еще один лопнул у него за ухом, и тут же — следующий. Меж кустов взметнулись комья осклизлых водорослей, пруд забурлил, как будто закипел.

Старик повернулся и бросился прочь, но угодил прямо в терновник. Корчась от боли, ужасного шума и одуряющего запаха, он почувствовал, как из руки выдергивают сачок. По лицу растеклись леденящие водоросли, тростник обжигал, словно плеть, и вдруг все тело облепила податливая, но неумолимая тяжелая масса. Он услышал собственный крик, но уже знал, что никто на свете ему не поможет.

Взошло солнце, и дождь ослабел.

По дороге мимо коттеджа медленно проезжал полисмен; он стряхнул ладонью воду с накидки и ждал, что вот-вот на крыльце появится старик и пройдется насчет погоды. Его внимание привлек слабый огонек лампы, все еще горевшей на кухне, и он слез с велосипеда. Дверь была приоткрыта. Полисмен забеспокоился и позвал старика. Потом вошел, увидел незаконченную работу, будто на минутку оставленную на столе, и нетронутую постель.

Около получаса он осматривал местность вокруг дома, то и дело окликая старика по имени, пока не вспомнил о пруде. И поспешил туда.

На берегу он увидел обнаженную фигуру.

Подойдя поближе, полисмен узнал старика, сидящего на корточках.

— Эй! — позвал полисмен и нырнул под ветку терновника. — Это никуда не годится. Мало ли что с вами может случиться…

Только сейчас он заметил неподвижный взгляд старика и зеленую тину в его бороде. По спине пробежал холодок, но, преодолевая отвращение, он быстро схватил старика за предплечье: оно оказалось холодным. Он вздрогнул и тихонько потянул старика за руку… И тут же застонал и бросился прочь.

Рука отвалилась, и из-под мышки полезли зеленые водоросли вперемешку с илом. Тело старика опрокинулось, и поперек живота блеснули зеленью крошечные стежки.

 

Роберт Артур

Шутник

Идея принадлежала Брэдли, газетчику из «Экспресс». Ночь в грязноватой комнатке полицейского управления тянулась долго, и собравшиеся на «вахту» репортеры в ожидании какого-либо происшествия коротали время за картами.

— А что если подшутить над старым Хендерсоном? — предложил Брэдли, сбрасывая карту.

Поп Хендерсон был ночным служителем в морге, находящемся в подвале здания. Это был медлительный старик, возрастом за семьдесят, а мозги у него шевелились еще медленнее, чем тело. Ему следовало уйти с муниципальной службы на пенсию еще несколько лет назад, но его жена была инвалидом, приходилось ее содержать, а на одну пенсию вдвоем вряд ли протянешь. Поскольку обязанности служителя не были обременительными, начальство смотрело на возраст Хендерсона сквозь пальцы.

— А как именно? — спросил высокий и тощий Фэрнесс, ведущий колонку криминального репортажа в газете «Экспресс». Брэдли объяснил.

— Мне это не нравится, — покачал головой Фэрнесс. — Оставь старика в покое.

Но Брэдли не так-то легко было урезонить. Он слыл заядлым шутником, автором оригинальных розыгрышей. Шутка для него являлась самоцелью, объект же не представлял особого интереса.

Он принялся уговаривать приятелей, и в конце концов Фэрнесс, не любивший препираться, сдался. Морган, покладистый парень из «Кроникл», уже пропустивший пару стаканчиков, согласился сразу. Итак, они втроем цепочкой спустились вниз, в большой и мрачный морг, где в крошечной конторе сидел в ожидании конца смены Поп Хендерсон. Из-за близорукости он не коротал время за чтением. И не слушал радио. Просто сидел и ждал конца смены.

Вдоль одной из стен главного помещения располагались двадцать ячеек, размером в поперечнике восемнадцать на двадцать четыре дюйма — как раз, чтобы вместить взрослого человека, не намеревающегося ворочаться. Но никто из их обитателей вовсе и не собирался этим заниматься. В ячейках поддерживалась достаточно низкая температура, а поскольку число несчастных случаев и неопознанных жертв в большом городе почти всегда было близким к норме, часть ячеек обычно была занята.

— Поп, — позвал Брэдли, — мы хотели бы взглянуть на номер одиннадцать. Есть информация, что это тот самый пропавший банкир из Нью-Йорка.

— Одиннадцатый? — Хендерсон медленно поднялся и повел их вдоль ячеек. Щелкнув маленькой дверцей под номером одиннадцать, он выдвинул скользящий поддон на полную длину. На нем покоилось покрытое простыней тело. Брэдли отогнул краешек и притворился, будто изучает лицо.

— Вроде бы он, — кивнул репортер. — Все приметы совпадают. Ты не принесешь нам формуляр на этого парня, Поп?

— Хорошо, мистер Брэдли. — Ночной служитель побрел прочь. Брэдли подмигнул Фэрнессу, и тот последовал за Хендерсоном в конторку. Едва они исчезли из виду, Брэдли и бывший чуть навеселе Морган занялись подготовкой розыгрыша.

Фэрнесс задержал служителя в конторе, изучая приемный бланк на номер одиннадцать, пока не пришел Морган.

— Не стоит беспокоиться, Поп, — сказал тот, подавляя смешок. — Кажется, мы ошиблись. Можешь уложить одиннадцатого на место. Пойдем-ка, Фэрнесс, мы успеем сыграть кон-другой в карты.

Оба газетчика удалились за поворот и принялись ждать. Поп терпеливо и педантично вернул бумаги в соответствующие папки. Затем с медлительностью, присущей человеку, проведшему на этой работе полжизни, зашлепал назад, в главное помещение, где у открытой секции виднелась укрытая простыней фигура.

Едва он приблизился к ней на дюжину ярдов, простыня зашевелилась. Из-под нее донесся театральный стон, затем укутанная фигура медленно поднялась, и ткань соскользнула с лица, в котором близорукий старец в тусклом свете морга не смог распознать Брэдли.

— Где я? — глухо произнес репортер. — Что-вы-со-мной-сделали?

Поп Хендерсон боязливо остановился и уставился на указующую на него, обернутую простыней руку Брэдли.

— Ты! Что ты со мной сделал? Ты-пытался-убить-меня.

Все звучало грубо, как и большинство шуток Брэдли, но задача была лишь в том, чтобы подействовать на притупившийся с возрастом разум старика. С точки зрения Брэдли эффект был удовлетворительным. На миг Хендерсон точно прирос к полу, задыхаясь, будто от нехватки воздуха. Затем повернулся и шаркающей трусцой бросился к лестнице, так быстро, как не бегал уже лет двадцать.

— Господь всемогущий, он жив, — вопил старик. — Жив! Он ожил! Сержант Робертс! Быстрее сюда! Один из покойников ожил!

Задыхаясь, он прошаркал мимо Фэрнесса и Моргана вверх по лестнице к дежурному сержанту. Дэйв Брэдли, посмеиваясь, спрыгнул с поддона двенадцатой секции, забросил внутрь простыню и захлопнул дверцу.

— Живо, ребята! — пробулькал он, давясь от смеха. — Бегом по другой лестнице, пока не появился сержант. Его настолько замучила язва, что он непременно отыграется на нас!

Уже из комнаты для прессы они услышали, как служитель вместе с грузным сержантом направляется по коридору к лестнице. Хендерсон несвязно бормотал:

— Он сел, серж… Говорю вам, сел и уставился на меня, и…

Оба исчезли за поворотом, и голоса замерли. Брэдли откинулся на стуле и расхохотался. Морган стеснительно хихикнул и смолк. Фэрнесс, уже поругивая себя за то, что согласился участвовать во всем этом, закурил и тут же погасил сигарету.

Через три минуты жирный дежурный сержант появился в коридоре, подошел к репортерской и сердито уставился на них.

— Поиграли в покойничка? — проворчал он. — Забава в духе деток из «Городка чудес»!

И зная, насколько именно можно выражать недовольство прессой, он грузно зашагал к своему столу.

— Видели его физиономию? — выдавил Брэдли, корчась от смеха и, как обычно, восторгаясь собственной шуткой. — Покраснела, словно чирей на горбу у верблюда… Да что с вами, ребята? — Бредли запнулся, не дождавшись одобрения от приятелей. — Вы что, не понимаете шуток?

— Я ухожу, — объявил Фэрнесс и потянулся за шляпой. — Если позвонят из конторы, скажите, что я занят проверкой по материалу.

И он вышел.

— Хлюпик, — проворчал Брэдли.

Морган, уже трезвея, пожал плечами.

— Может, сама идея не столь уж хороша, — заметил он. — Думаю пойти пропустить стаканчик и катиться домой. Редакция наверняка уже дрыхнет.

Он тоже ушел, а Брэдли скорчил гримасу, извлек сигару и, откусив кончик, выплюнул его на пол.

— Ненавижу людей, не воспринимающих шутки, — проворчал он, раскуривая сигару.

К двери, шаркая, подошел Поп Хендерсон и заглянул в репортерскую.

— Вам не следовало делать этого, мистер Брэдли, — скорее утвердительно, чем укоризненно произнес служитель. — Мне было плохо, но я не обижаюсь. Хуже то, что вы впутали меня в неприятности с сержантом Робертсом. Он и раньше часто жаловался на меня, а уж из-за этого случая рассердился, как никогда… Едва мы спустились в морг и обнаружили, что все трупы на месте, он сказал, что я — фантазер, а когда я рассказал про вас, он сразу понял, что это один из ваших розыгрышей.

Хендерсон перевел дыхание, пристально, но беззлобно глядя на Брэдли. Тот с нарочитой неторопливостью занялся сигарой.

— Сержант сказал, что если я еще раз попадусь на розыгрыш или совершу какой-то другой промах, он непременно обеспечит мне уход на пенсию, мне, мол, давно пора отдыхать. Так что, пожалуйста, перестаньте шутить, мистер Брэдли…

Он постоял еще минутку и, шаркая, ушел прочь. Репортер пожал плечами, выдохнул колечко дыма и потянулся к телефону.

— Редакцию новостей «Экспресса»… Брэдли. Здесь все спокойно. Пайпер уже ушел? Порядок. Я отправляюсь домой и прошу не искать меня до завтра.

Он повесил трубку, выдохнул очередное колечко и ушел.

Оказавшись на темной, холодной улице, Брэдли заколебался: настроение было испорчено, и сейчас ему хотелось в большей степени, нежели спиртного или женщин, окунуться в атмосферу веселой, бесшабашной шутки. Пожалуй, выпью, решил он. Идти туда, где могли оказаться Морган или Фэрнесс, ему не хотелось, поэтому он направился в маленький бар возле доков, куда не заглядывала репортерская братия.

Помещение было маленьким и грязным, но спиртное подействовало согревающе. После третьей порции настроение поднялось, и Брэдли повеселел. Еще порция — и его охватила прежняя жажда розыгрыша, он тут же принялся обдумывать очередную шутку. Что за вечер без доброго розыгрыша и разделенного с приятелями веселья? К черту Фэрнесса и Моргана. Жалкие зануды.

Газетчик огляделся. Шел третий час ночи, и бар почти опустел: кроме него, лишь бармен и какой-то мелкий высушенный тип, упирающийся ботинком в латунные перила для ног и пьющий пиво. Похоже, бармен относился к людям, способным посмеяться, ну а малышу ничего другого не останется — уж слишком он тощий.

Сдерживая улыбку, Брэдли нагнулся, словно завязывая шнурок, и проворно всунул спичку между подметкой и верхом ботинка пьянчужки. Зажег ее, выпрямился и заказал еще одну порцию.

Когда бармен наливал виски, репортер подмигнул ему и кивнул в сторону коротышки-посетителя.

Бармен непонимающе уставился на него. Брэдли улыбался, сдерживая смех. Вдруг человечек издал вопль и запрыгал на одной ноге, лихорадочно сбивая небольшое пламя на ботинке ладонью.

Брэдли рассмеялся, поглядывая на бармена и ожидая одобрения. Коротышка опустил ногу и с рычаньем повернулся к репортеру.

— Сук-н-сын, — выдохнул он смачно и не совсем отчетливо. И размахнулся.

Газетчик как раз поворачивал голову, и удар пришелся точно по губам, расплющивая их о зубы. Он зашатался и, не успев ухватиться за стойку, всем телом рухнул навзничь, ударившись шеей о латунные перила. Он еще успел ощутить зловещий хруст в основании черепа, и тут же все погрузилось во тьму.

— Ну и слизняк! — человечек злобно посмотрел на лежащего. — Поймать меня на «велосипед». Меня — Кида Уилкинса!

Бармен вперевалку обогнул стойку, вытирая руки о передник.

— Ты слишком сильно ударил его, Кид, — пробормотал он, наклонившись. — Уж очень он неподвижен.

— Обычный хук левой, — проворчал коротышка. — Расшатал пару зубов, вот и все. В следующий раз прикинет раз-другой, прежде чем затевать дурацкие шутки…

— И голова у него уж очень странно повернута, — обеспокоенно заметил бармен. — Тебе не кажется, что…

Не договорив, он присел на корточки. Руки его нащупали пульс репортера, потом нырнули под рубашку. С побелевшим, как мел, лицом он выпрямился.

— Он мертв, — хрипло произнес бармен. — Как мороженая рыба.

— Мертв? — высушенный человечек быстро провел тыльной стороной ладони по губам. — Майк, это несчастный случай! Я же ударил его вовсе не сильно. Понимаешь, это несчастный случай!

— Само собой, Кид. Несчастный случай.

Бармен живо подошел к двери, запер ее, опустил козырек с надписью «закрыто» и выключил наружный свет. Затем вернулся к телу.

— Плохо дело, Кид, — бормотал он, обшаривая карманы Брэдли. — У меня и так хватает неприятностей с легавыми, а тут еще это… Да и у тебя пара сроков за разбойные нападения.

— Знаю без тебя, — огрызнулся Кид. — Норов у меня горячий, да и кулаками работать умею. Потому и попадаю в беду. Что же нам делать?

Бармен изучал содержимое бумажника, извлеченного из кармана Дэйва Брэдли.

— Кид, — позвал он полушепотом, — дело, пожалуй, еще хуже, чем я думал. Этот слизняк — репортер из «Экспресс», а это почти то же самое, что легавый.

— Репортер! — с горечью бросил Уилкинс. — Который делает мне «велосипед» и мне приходится ударить его! Которого я вынужден ударить и который ломает свою поганую шею! Почему? Скажи мне, почему?

— Брось-ка свои вопросы! У меня есть идея. Нужно убрать его отсюда: унесем тело подальше, в доки. Пусть это выглядит, будто на него напали или же он неудачно упал после выпивки.

— Отлично, Майк! — просветлел коротышка. — В шесть утра мой пароход уходит. В этот порт я уже не вернусь, а если кто-то проследил его до бара, скажешь, что парень нализался перед закрытием. А больше и знать ничего не знаешь.

— Заметано. Идем. Но сначала возьмем это барахло, чтобы они не смогли опознать его. Это помешает расследованию. Потом отнесем его переулком в доки.

Он быстро обшарил карманы Брэдли и рассовал содержимое по своим. Затем выключил все освещение и открыл дверь, выходящую в темный и узкий переулок.

Через минуту оба, поддерживая репортера с двух сторон, словно беспомощного пьяницу, вышли в темноту и закрыли за собой дверь.

Брэдли пришел в себя внезапно. Сознание возвратилось лишь настолько, чтобы понять, что он жив. Репортер попытался шевельнуться, но тело было чужим и мускулы не повиновались. Не было ни боли, ни вообще каких-либо ощущений. Он даже не знал положения собственного тела, хотя предполагал, что лежит на спине.

«Моя шея, — тускло промелькнуло в мозгу. — Я ударился при падении. Тем самым позвонком, что был смещен еще в школе, во время игры в футбол. Он снова сместился, но на этот раз я ушиб его еще сильнее. Я помню, он хрустнул при падении».

Вдруг Брэдли различил слабый далекий голос:

— Ну вот и порядок, клиент — ваш. Его обнаружили возле доков. Судя по лицу, его избили. Когда практикант добрался до него, он уже похолодел, — ночь не из тех, когда можно валяться долго. Помощник патологоанатома не смог обнаружить ни пульса, ни биения сердца, поэтому и отослал его к вам. Труп не опознан. Уложите его в постель, да поудобнее. Вскрытие сделают завтра.

Голос замер. Брэдли почувствовал, как его поднимают и несут. В шейном позвонке щелкнуло, и он вдруг смог открыть глаза. Должно быть, ослабло давление на какой-то важный нерв.

Окружающая обстановка была настолько знакомой, что даже в полубесчувственном состоянии он смог узнать помещение.

— Поп! — шепнул он. — Поп Хендерсон.

Старик, не обращая внимания, распрямил ему руки и ноги. Брэдли повторил попытку:

— Поп! — на этот раз чуть громче. — Я жив!

Сутулый служитель, нахмурясь, обернулся. Брэдли с немыслимым усилием продолжил:

— Поп! — голос походил на кваканье. — Это я, Дэйв Брэдли. Я жив! Скорее позови врача!

Казалось, Хендерсон испугался. Он наклонился и пристально вгляделся.

— Мистер Брэдли, — произнес он ошарашенно. — Я было вас и не узнал, уж очень лицо распухло. Да и никто бы не узнал на моем месте…

— Это неважно. — Каждое слово давалось Брэдли тяжело, как никогда в жизни. — Я жив. Вытащи меня отсюда, приведи врача.

Хендерсон обеспокоенно колебался, явно не зная, что делать. Потом поднял простыню и развернул ее.

— Мистер Брэдли! Я вам говорил — больше никаких шуток. Одной за ночь вполне достаточно.

Он аккуратно укрыл простыней распростертое тело.

— Сержант Робертс не потерпит, если я еще раз сваляю дурака, — жестко заключил он. — Нет, мистер Брэдли. Дважды за ночь — это слишком.

Хендерсон неторопливо задвинул скользящий поддон в ячейку, закрыл дверцу с номером двенадцать и повернул ручку-защелку.

Потом побрел в свою контору и уселся на стул, терпеливо дожидаясь конца смены.

 

Роберт Артур

Нож

Несмотря на все старания, Эдвард Доуз не смог преодолеть любопытства и, бочком приблизившись к столу, грузно уселся на стул напротив Герберта Смитерса. Опираясь о стол, Доуз следил, как тот очищает от ржавчины предмет, напоминающий нож. Непонятно, почему Смитерс уделял этой рухляди столько внимания…

Нежно согревая в ладонях порцию виски с содовой, Доуз молча ожидал, не скажет ли чего-нибудь Смитерс.

Но тот полностью игнорировал его, и поэтому Доуз, осушив стаканчик, нарочито громко стукнул донышком о стол.

— Похоже, нож никуда не годится, — заметил он презрительно. — Пожалуй, его и чистить-то не стоило.

— Хм! — огрызнулся Смитерс, осторожно отскребывая с находки засохшую грязь с помощью пилки для ногтей.

— Что это? — с любопытством спросила грудастая барменша Глэдис, собирая стоявшие перед ними пустые стаканы.

— Это нож, притом старинный, — заверил Смитерс, — и принадлежит он мне, потому что я нашел его.

На этот раз хмыкнул Доуз.

— Никак он решил, будто эта штука имеет какую-то ценность? — произнес здоровяк, обращаясь к пустой комнате, где никого кроме них троих не было.

— Мне-то она не кажется ценной, — откровенно заметила Глэдис. — Выглядит как ржавое, старое барахло, которое следует бросить в ту же кучу хлама, откуда оно и появилось.

Ответом служило довольно красноречивое молчание Смитерса. Отложив пилку, он послюнил кончик грязного платка и потер небольшое алое пятнышко на конце все еще замызганной рукоятки ножа. Пятнышко увеличилось и, очищенное от грязи, оказалось граненым камнем с красным отблеском.

— Похоже на драгоценный камень! — заметно заинтересовавшись, воскликнула Глэдис. — Смотрите, как блестит. Может, он и настоящий.

— Пожалуйста, еще одну с содовой! — подчеркнуто громко заказал Доуз, и Глэдис отплыла прочь. Казалось, покачивания ее в меру округлых бедер говорили об отсутствии интереса к предмету разговора, но брошенный через плечо взгляд свидетельствовал об обратном.

— Драгоценность! — все так же презрительно бросил здоровяк. — Вот уж навряд ли!

И Доуз подался вперед, внимательно наблюдая за стараниями Смитерса.

— А тебе почем знать? — со сдержанным чувством спросил Смитерс.

Он подышал на красный камень, потер рукавом и, любуясь, поднес к глазам. Камень напоминал красный глаз: он мерцал и словно концентрировал в себе алые отблески, отбрасываемые решетчатой жаровней в углу комнаты.

— Может, это рубин, — предположил Смитерс сдержанно, как это подобает внезапно разбогатевшим людям.

— Рубин! — массивный Доуз едва не поперхнулся. — С каких это пор нож с настоящим рубином будет валяться на улице и ждать, пока ты его найдешь?

— Он не валялся, — коротко возразил Смитерс.

Затем снова взялся за пилку и принялся вычищать грязь из нанесенных на рукоять замысловатых узоров.

— Нож лежал в куче грязи, набросанной при ремонте канализации, на Дорсет-стрит. Наверное, затерялся где-то в люке и пролежал бог знает сколько времени… Взгляни-ка, сколько ржавчины наросло! Это доказывает, что ему много лет. Зато никто не скажет, что потерял его в минувшую войну.

Доуз неохотно взвесил эти соображения.

— Вообще-то сталь неплохая, — согласился он. — Ее и ржавчина не взяла.

— А кто болтал, будто его и чистить не стоило? — поддел Смитерс.

Он продолжал терпеливо счищать с ножа окаменевшую грязь, и вскоре обнажились длинное сужающееся лезвие и изящная, украшенная орнаментом рукоять, на которой тотчас сомкнулись пальцы Смитерса. Нож настолько удобно лежал в ладони, что владелец не удержался и сделал легкий «тычок-порез» в воздухе.

— Ощущение такое, словно он продолжает руку, — мечтательно протянул Смитерс. — Кажется, будто от него исходит тепло… и щекотно, как от электричества.

— Дай подержать, — попросил Доуз, забыв о презрительном тоне.

Смитерс оскалился и убрал руку.

— Он мой! — в голосе проскользнули жесткие нотки. — Никто не смеет лапать его, кроме меня…

Он снова сделал «тычок-порез», и красный камень в рукояти блеснул огнем. Узкое, нервное лицо Смитерса вспыхнуло румянцем, словно отражая блеск камня, и он покачнулся, будто перебрал спиртного.

— Нож стоит кучу денег, — хрипло заявил он. — Это вещь старинная, заграничная, а в ручке — настоящий рубин… Ну и повезло же мне!

Глэдис принесла два стакана и даже забыла как следует протереть стол. Смитерс, крепко держа нож, пытался уловить яркий, как искра, отблеск камня, и Глэдис тоже впилась в него жадным взглядом.

— Может, рубин и настоящий. Дай посмотреть, малыш, — попросила она.

Влажные пальцы барменши коснулись руки Смитерса, и тот резко обернулся к ней.

— Нет! Он мой, слышишь?

— Только посмотреть, — волнуясь, просила Глэдис. — Я тут же верну его, обещаю.

Не переставая уговаривать, она приближалась, и румянец на угловатом лице Смитерса заалел еще ярче.

— Сколько раз повторять, он мой! — закричал он пронзительно. — И никакая смазливая мордашка не сможет у меня его вытянуть. Заруби это на носу!

Вдруг все трое молча застыли на месте и, словно в трансе, уставились на красный глаз, замерший в пяти дюймах от сердца Глэдис. Пальцы Смитерса все еще сжимали нож.

Глаза женщины раскрывались все шире и шире.

— Ты зарезал меня, — медленно и раздельно произнесла она. — Зарезал!

В горле у нее странно всхлипнуло, и она рухнула на пол с таким грохотом, что от удара содрогнулась вся комната. Красный язычок лизнул ей грудь и торопливо расплылся в стороны.

Мужчины продолжали стоять не шевелясь; Смитерс по-прежнему держал нож, высвободившийся после падения барменши, а Доуз с разинутым ртом приподнимался из-за стола, опираясь о него ладонями.

Первым, к кому вернулся дар речи, был коротышка-мусорщик:

— Я ничего не делал! Нож сам ударил ее! Клянусь, сам! И я не смог его удержать.

И, придя в себя, Смитерс швырнул нож на пол. Затем, всхлипывая, зашаркал к двери и исчез.

Наконец очнулся и Эдвард Доуз. Тяжело дыша, он выпрямился и прислушался: кругом было тихо, нож лежал у его ног. Он нагнулся, и нож удобно лег в ладонь. Настороженно поглядывая на дверь, он механически вытер лезвие о половинку своей газеты, а потом завернул его в остаток бумаги. И неуклюже затрусил к двери.

Его план был довольно прост: доходный дом, владелицей которого была его жена, находился напротив, через улицу. Именно оттуда он позвонит в полицию и объяснит, что нож он взял для того, чтобы сохранить вещественное доказательство. Когда появится полиция, он предъявит его — но без камня в рукояти. Если Смитерса поймают, и он припомнит камень, Доуз поклянется, что тот, дескать, выскочил и затерялся при падении ножа на пол. Кто сможет это опровергнуть?..

Все еще тяжело дыша, Доуз старался извлечь поблескивающий красный камень с помощью перочинного ножа. Он сидел на кухне, за дверью висел телефонный аппарат. До прибытия полиции оставалось около трех минут. Со лба его бежал пот, а сердце колотилось, словно изнемогая от непосильной работы.

Еще две минуты. Язычки, зажимающие камень, держались прочно. Перочинный нож сорвался и поранил ему руку. Доуз выругался сквозь зубы и продолжал работать. Пальцы стали скользкими от крови, через мгновенье нож вырвался и с чистым стальным звоном ударился об пол.

Грузный Доуз с трудом наклонился и уже ухватил его, но нож отскочил чуть в сторону. Оставалась минута. Он потянулся за ножом, даже не тратя времени на ругань, и едва успел его поднять, как в дверях появилась жена.

— Эдвард, я слышала, как ты звонил по телефону, — начала она визгливо. — Что это за чепуху ты болтал насчет убийства в «Трех дубах»?

Она смолкла, увидев его злобное, покрасневшее лицо и нож в окровавленных пальцах.

— Эдвард! Ты кого-то убил! Убил! — завопила она.

Он шагнул к ней. В ушах у него зазвенело, а вверх по руке разлилось странное тепло. Перед глазами поплыл красноватый туман, скрывая лицо жены.

— Заткнись, чертова дура! — заорал он.

Толстуха-жена тут же смолкла, успев пролепетать лишь несколько невнятных слов.

Потом туман рассеялся, и Доуз увидел, что она лежит на полу, а рукоять торчит из пухлой белой шеи, как раз под самым подбородком. Красный глаз на конце мерцал и подмигивал ему, удерживая в каком-то трансе. Он не слышал ни громкого стука в наружную дверь, не слышал, как она открывается и в холле скрипят тяжелые шаги представителей власти…

— В течение десяти минут, сэр, — уважительно докладывал старшему инспектору сержант Тоббинс, — этим ножом были убиты две женщины. Применили его двое мужчин. И оба заявляют, что не имеют понятия, каким образом они это сделали.

Сержант улыбнулся, давая понять, что лично он ни за что бы ни поверил подобному заявлению.

Высокий, тощий инспектор хмыкнул и осторожно повертел нож в пальцах.

— Кажется, индийская работа. Шестнадцатый или семнадцатый век… Вы записываете, мисс Мэйп?

Стоявшая возле стола инспектора женщина средних лет кивнула:

— Да, инспектор, — и пару раз черкнула в блокноте.

— Нож вытерли, инспектор Фрэйн, — продолжил Тоббинс. — Отпечатков нет. Впрочем, оба они сознались.

— А как насчет камня? — постучал по рукояти инспектор. — Он настоящий?

— Это рубин, совершенно верно, — подтвердил коренастый сержант. — Правда, с большим дефектом. Точно посередине камня находится воздушный пузырек, формой напоминающий каплю крови… или, скорее, слезу, — кашлянув, поправился он.

Инспектор продолжал крутить предмет в руках. Мисс Мэйп терпеливо ожидала, держа наготове карандаш.

— В любом случае, это антикварная редкость, — заметил Фрэйн. — Я рад, что вы попросили меня взглянуть на него. Вероятно, один из наших «томми» привез его сюда после восстания сипаев. Сами знаете, мародерства после подавления мятежа было немало.

Секретарша торопливо писала в блокноте.

— Найден в сточной канаве, не так ли? — спросил инспектор. — Сразу видно, что он пролежал там немалое время. Кто из них нашел нож — Смитерс или Доуз?

— Смитерс, сэр. Довольно странный случай. Он чистил его, наверное, больше часа, перед тем как попробовать на барменше. Затем его хватает Доуз и через десять минут всаживает в горло жене. И на допросе оба они утверждают одно и то же.

— В самом деле? Что именно?

— Сэр, они сказали, будто испытали тепло и слабый зуд лишь от того, что просто держали нож в руке. И совершенно не поняли, почему впали в ярость… А в результате погибли две женщины!

— Кроме того, — позволил себе слабо улыбнуться Тоббинс, — они утверждают, что нож действовал как бы сам по себе, без их участия.

— Они это говорят? Боже всемогущий!

Высокий инспектор уставился на нож с обостренным интересом.

— Сержант, где именно проходит канава, в которой он был найден?

— По Дорсет-стрит, сэр. Возле пересечения с Коммершел-стрит.

— Дорсет-стрит? — резко переспросил Фрэйн; глаза его загорелись.

— Ей-богу, неужели…

Ни Тоббинс, ни мисс Мэйп не смели нарушить тишину. Через минуту инспектор положил нож на место — в коробку на столе сержанта.

— У меня прямо голова кругом пошла, — улыбнулся инспектор. — Этот нож… Вы знаете, что произошло на Дорсет-стрит давным-давно?

Сержант покачал головой.

— Пожалуй, я где-то об этом читал. Но не могу припомнить, где именно.

— Это дело — одна из самых толстых папок нашего архива. В ноябре 1888 года в Миллерс-корт рядом с Дорсет-стрит ножом была зверски убита женщина. Ее звали Мария Келли.

— Теперь припоминаю, — впившись взглядом в инспектора, выдохнул Тоббинс. — Джек Потрошитель?

— Верно. Предполагают, что это было его последним убийством. Последним из двенадцати. Все жертвы — женщины. Похоже, он испытывал к ним особую, жгучую ненависть. Вот я и представил себе убийцу, торопливо убегающего с места преступления с окровавленным ножом в руке. Я увидел, как он роняет его на бегу в открытый люк, и нож лежит там долгие годы… Просто голова кругом идет.

…Сержант проводил взглядом уходящего инспектора и обернулся.

— Из него получился бы неплохой сочинитель триллеров, — заметил он с претензией на остроумие. — А информации у него хватает!

Он взял нож, крепко сжал его в ладони и, подмигнув, принял угрожающую позу.

— Берегитесь, мисс Мэйп! Джек Потрошитель!

— Погодите, — усмехнулась та. — Можно взглянуть на него, сержант Тоббинс?

Ее пальцы коснулись его пальцев, и Тоббинс резко отдернул руку. От прикосновения мисс Мэйп лицо сержанта вспыхнуло. Его вдруг охватила необъяснимая ярость. Он пристально смотрел на простоватое лицо, и гнев постепенно уходил, вытесняемый приятным щекотанием в правой руке, идущем от кисти до предплечья.

Он быстро шагнул к ней и тут же услышал странное сладкоголосое пение, пронзительно звенящее вдалеке.

А может, это был крик женщины?..

 

Роберт Артур

Смерть — это сон

Теперь ты спишь, Дэвид.

— Да, сплю.

— Отдохни минутку, пока я поговорю с твоей женой.

— Хорошо, доктор.

— Сейчас ваш муж под легким гипнозом, миссис Карпентер. Мы можем разговаривать, не беспокоя его.

— Понимаю, доктор Мэнсон.

— Расскажите-ка мне о его ночных кошмарах. Они начались в первую ночь после вашей свадьбы?

— Да, неделю назад. Сразу после церемонии мы приехали сюда, в наш новый дом. Потом у нас был маленький свадебный ужин, и мы не ложились до полуночи. А на рассвете Дэвид разбудил меня — он кричал во сне. Я растолкала его, бледного и дрожащего, — он сказал, что ему приснился кошмар.

— Но не припомнил какие-либо подробности?

— Нет, ничего. Он принял секонал и снова заснул. Но на следующую ночь произошло то же самое, и через одну тоже. И так — каждую ночь.

— Возвратный кошмар, понимаю. Но вам не следует тревожиться. Я знаю Дэвида с детства и полагаю, мы без труда сможем избавить его от этого.

— О, я очень надеюсь!

— Наверное, Ричард снова пытается пробиться в его сознание.

— Ричард? Что за Ричард?

— Это второе «я» Дэвида, его вторая личность.

— Не поняла…

— Когда Дэвиду было двенадцать, он попал в автомобильную катастрофу. Вследствие сильного нервного шока началась особая форма шизофрении, при которой он как бы разделился на две личности. Одна из них — обычное «я» Дэвида. Другая — бесшабашная и несдержанная натура. Эту личность Дэвид назвал Ричардом. Он утверждал, что это его брат-близнец, живущий у него в голове.

— Как странно!

— Подобных случаев в медицине не счесть. Когда Дэвид уставал или огорчался, Ричард мог брать контроль над его поступками, например заставлял Дэвида ходить во сне или поджигать постельное белье. При этом Дэвид ничего не мог поделать, иногда он даже не помнил, что именно с ним происходило. И считал все это кошмарными снами.

— Какая жалость!

— Я занимался случаем Дэвида и полагал, что мы полностью вылечили его и убрали Ричарда навсегда. Но возможно, что… впрочем, я расспрошу Дэвида об этом возвращающемся сне. Пожалуй, подробности помогут разъяснить все, что нам нужно… Дэвид!

— Да, доктор?

— Я хочу, чтобы ты рассказал мне о сне, который тебя беспокоит. Ты сможешь вспомнить его прямо сейчас?

— Этот сон? Да, да, я помню!

— Только не волнуйся. Будь совершенно спокоен и просто расскажи о нем.

— Хорошо, я уже спокоен. Вполне спокоен.

— Чудесно. Теперь расскажи мне о самом первом сне.

— В первый раз — это было ночью, когда мы с Энн поженились. Нет, нет — не то. Это было в предыдущую ночь.

— Ты уверен?

— Да, я целый день приводил в порядок свои адвокатские дела, чтобы взять несколько выходных. А вечером выехал сюда, в новый дом, убедиться, что все готово, потому что хотел, чтобы для Энн все было в лучшем виде. Когда я вернулся в город, в свою квартиру, было около одиннадцати. Я ужасно устал.

— Как это началось, Дэвид?

— Мне приснилось, будто зазвенел телефон. Он находится на столике, рядом с кроватью. Я сел на постели и ответил. В ту минуту я думал, что все это происходит на самом деле, я решил, что и впрямь отвечаю по телефону. Затем понял, что сплю.

— Почему ты это понял, Дэвид?

— Потому что со мной говорила Луиза, а я и во сне знал, что она умерла.

— Когда умерла Луиза, Дэвид?

— Год назад. Она ехала в горах, в западной Виргинии, хотела навестить родителей — и машина сошла с дороги. Луиза сгорела.

— И поэтому, услышав ее голос, ты догадался, что спишь.

— Ну конечно. Она сказал: «Дэвид, это Луиза… В чем дело, почему ты не отвечаешь?» С минуту я молчал, затем во сне ответил:

— Этого не может быть. Луиза мертва.

— Знаю, Дэвид.

В ее голосе послышались насмешливые нотки, хорошо знакомые мне.

— Это лишь сон, и через минуту я собираюсь проснуться.

— Ну еще бы, дорогой, — ответила Луиза. — Я хочу, чтобы ты бодрствовал, когда я приду. Сейчас я покидаю кладбище и скоро буду у тебя.

Кажется, она повесила трубку, точно не помню. Вдруг все изменилось, как это происходит во сне. Я, уже одетый, сидел и курил в ожидании. То есть ждал, пока Луиза с кладбища доберется до моей квартиры. Я выкурил две сигареты, услышал звонок, встал, прошел по комнате как робот, и открыл дверь. Но вместо Луизы там стоял Ричард.

— Твой брат-близнец?

— Да, брат-близнец, но выше ростом, сильней, красивей. Он молча глядел на меня и улыбался, все такой же самоуверенный и с озорством в глазах.

— Ты не хочешь пригласить меня войти, Дэвид? И это после того, как мы не виделись уже пятнадцать лет? — спросил он.

— Нет, Ричард! — закричал я. — Тебе нельзя возвращаться!

— Но я вернулся, — возразил он и, оттолкнув меня, прошел в комнату. — Я давно хотел навестить тебя, и сегодняшняя ночь как раз показалась мне подходящей.

— Зачем ты пришел? — настаивал я. — Ты умер. Мы с мистером Мэнсоном убили тебя.

— Луиза тоже мертва, — ответил он. — Но сегодня она вернется. Почему бы и мне не поступить так же?

— Чего ты хочешь?

— Всего лишь помочь тебе, Дэвид. Кто-то должен быть рядом с тобой и именно сегодня. Из-за того, что тебе надо встретить покойную жену, ты слишком нервничаешь…

— Уходи, Ричард, — упрашивал я.

— Кто-то остановился у дверей. Должно быть, Луиза. Сейчас я оставлю тебя, поговори с ней. Но помни — я здесь и могу понадобиться…

Он вышел в соседнюю комнату. Снова зазвенел звонок, и я открыл дверь. Там стояла Луиза, во всем белом, как на похоронах. Вуаль, скрывающая обожженное лицо, чуть колыхнулась, когда она молча прошла мимо меня в комнату и уселась на стул.

— Пожалуй, Дэвид, ты совсем лишился дара речи, — произнесла она после долгого молчания. — Закрой же дверь. Я не привыкла к сквознякам, ты же знаешь. Почти год я пробыла в запертом, тесном гробу.

Я закрыл дверь, и слова сорвались с моих губ:

— Что тебе понадобилось? Зачем пришла? Ведь ты же мертва.

Она рассмеялась:

— Неужели, Дэвид, ты действительно этому веришь? Я не умерла. Просто немножко пошутила.

— Немножко пошутила? — повторил я, а она принялась хохотать, и мне показалось, что у нее начинается истерика.

— Да, Дэвид, — она постаралась меня уколоть. — Ты всегда не умел сохранять равновесие в моменты кризиса, поэтому я и не смогла удержаться от того, чтобы сыграть роль призрака. Хотела посмотреть на твою реакцию.

— Лжешь! — закричал я. — Ты мертва. Я видел, как тебя хоронили.

— Ради бога, Дэвид, — казалось, ее задели мои слова. — Разве я похожа на покойницу?

Она откинула вуаль с лица. Щеки ее горели, глаза блестели, а хищная улыбка показывала безукоризненной белизны зубы.

— Похоронена была девушка, которую я посадила в машину, чтобы подвезти. После аварии я поняла, что она мертва, и что-то заставило меня надеть ей на пальцы свои кольца и подложить под тело свою сумочку. Затем я подожгла остатки автомобиля. Вот и все.

— Но зачем? — простонал я, падая на другой стул. — Для чего ты это сделала?

— Потому что это меня позабавило. В те дни ты надоел мне еще больше, чем я тебе, и мне понравилась идея пожить в роли другого лица. Кроме того, я знала, что если и это мне надоест, я всегда смогу вернуться к тебе. А теперь у меня кончились деньги — вот почему я здесь.

— Да, но я завтра женюсь. На Энн.

— Знаю. Читала в газете, и мне сдается, что ты не хотел бы, чтобы я помешала. Хорошо, Дэвид, милый, я уйду и еще немножко поиграю в покойницу. Ты можешь жениться на дочери своего клиента. Но деньги мне все же нужны…

— Нет. Я не дам никаких денег. Ты умерла.

— Представляю заголовки завтрашних газет, — продолжала Луиза. — «Жена известного молодого юриста возвращается с того света» или «Считавшаяся покойной жена расстраивает свадьбу».

— Нет! Я не позволю тебе…

— Ей-богу, все, что мне нужно, — это десять тысяч долларов. Ты без шума получишь развод и можешь спокойно жениться вновь. Сам видишь — все образуется как нельзя просто.

Я не мог отвечать, мысли вихрем проносились в мозгу, я снова чувствовал себя слабым, запутавшимся, неуверенным. От полного упадка сил спасало лишь сознание того, что это кошмарный сон, а не реальность. Луиза поднялась со стула.

— Обдумай это, а я пойду попудрю нос. Даю тебе пять минут — и жду чек.

Она вышла из комнаты, а я зажмурился, страстно желая проснуться. Но открыв глаза, я обнаружил перед собой Ричарда, брата-близнеца.

— Должен заметить, ты справляешься с этим неважно и позволил ей запугать себя шуткой о мнимой смерти. Теперь она знает, что побила тебя.

— Но она в самом деле умерла! — вскричал я. — Все это лишь сон!

— Кто может отличить, где сон, а где реальность? Мой совет — не надо рисковать: если дашь ей денег, она придет за ними снова.

— Но я ничего не могу поделать, — пробормотал я в отчаянии.

— Нет, можешь. Луиза умерла однажды. И должна умереть еще раз.

— Нет! Я не буду тебя слушать.

— Что ж, вижу, мне придется взять дело в собственные руки, как я это делал, когда мы были малышами… Посмотри-ка на меня, Дэвид.

— Нет! — я пытался не смотреть, но его взгляд — горящий, гипнотический — держал и притягивал меня.

— Смотри мне в глаза, Дэвид.

— Не буду, не буду…

Но я не мог отвернуться, чувствуя себя в точности, как давным-давно, в мальчишеские годы. Глаза Ричарда увеличивались, пока не превратились в озера с темной водой, и мне казалось, будто я тону в их пучине.

— Теперь, Дэвид, я займу твое тело, как делал раньше. А тебе придется уйти туда, где все это время находился я, — в самую глубину нашего сознания.

Я пытался бороться, но его глаза — огромные озера, куда я падал, — все приближались и приближались. Затем меня закружило вихрем, и Ричард исчез. Я понял, что он победил, он был реальностью — и контролировал наше тело. Я стал беспомощным и лишь смотрел и слушал, но не мог вмешаться в его действия.

Луиза вернулась, глаза ее гордо блестели.

— Итак, Дэвид, ты еще не решил?

— Нет, Луиза, не решил.

Ричард говорил более низким, более сильным и уверенным голосом, нежели я. Казалось, Луизу озадачила такая перемена.

— Пусть это будет чек на предъявителя, — помедлив, заметила она. — Развод я возьму в Лас-Вегасе, никто не свяжет твоего имени с моим. Карпентер — довольно заурядная фамилия.

— Не будет ни чека, ни развода, — проговорил Ричард.

— Тогда будет огласка, сенсационная и неприятная, вряд ли она поможет твоей карьере.

— Не будет никакой огласки. И, к твоему сведению, я не Дэвид. Я Ричард.

— Ричард? — на ее лице появилось сомнение. — О чем это ты?

— Я брат-близнец Дэвида. Тот, который делает то, чего не смеет Дэвид.

— Ты смешон. Я ухожу. Даю тебе время до девяти утра завтрашнего дня — лучше подумай насчет этого чека.

— Не будет никакого чека, ведь ты не намерена выполнить какое бы то ни было соглашение, я знаю тебя.

Ричард шагнул вперед. Тут Луиза серьезно встревожилась в первый раз за весь разговор и повернулась, чтобы броситься прочь. Он схватил ее за плечо, развернул и обеими руками вцепился ей в горло.

Я должен был беспомощно наблюдать, как его ладони все сильнее сдавливали ее шею. Она отчаянно боролась, била его ногами, царапалась — наверное, секунд тридцать, потом усилия ослабли, и она потеряла сознание. Лицо ее посинело, а из уголков рта побежала слюна. Глаза словно вылезли из орбит — широко раскрытые и блестящие. Ричард спокойно продолжал свое дело, пока не уверился в ее смерти, и тогда выпустил безжизненное тело, кучкой тряпья рухнувшее на пол.

— Порядок, Дэвид. Теперь можешь говорить.

— Ты убил ее!

Ричард вытер губы моим платком:

— Интересно подмечено. Убил я ее или нет? Была она жива все это время или мертва?

— Ты меня пугаешь, — пожаловался я. — Конечно же, она была мертвой. Это лишь сон. Но…

— Но даже во сне мы не можем оставить тело в квартире, на ковре, — не правда ли? Пожалуй, ее следует отправить на место. На кладбище Фэрфилд.

— Разве это возможно?

— Для тебя — нет, но для меня — вполне. Я запросто спущу Луизу на лифте, возьму такси и отвезу тело на кладбище. А теперь замолчи, пока я вновь не дам тебе разрешения говорить.

Он спокойно приступил к выполнению этого безумного плана: вначале надел мою шляпу и перчатки, потом вынул из сумки Луизы вуаль и прикрепил к ее шляпке. Почистил на ней одежду и причесал растрепанные в борьбе волосы. Наконец, подхватил тело на руки, будто спящего ребенка, и зашагал к лифту.

Он позвонил и, держа Луизу на руках, принялся вполголоса напевать песенку. Через минуту пришел лифт, и Джимми, ночной служитель, открыл дверцу.

— Небольшое беспокойство, Джимми, — объяснил Ричард, шагнув внутрь. Ему пришлось повернуться боком, внося Луизу, и от движения сумка соскользнула у нее с колен, куда он поместил ее раньше. Джимми наклонился и вернул ее Ричарду.

— Эта молодая леди, — доверительно, как мужчина мужчине, заметил Ричард, — очевидно, начала пить еще до того, как попала сюда… Я угостил ее коктейлем, и она отключилась моментально. Теперь необходимо доставить ее домой. Ты мог бы заказать такси к боковому входу?

— Само собой, мистер Карпентер, — казалось, Джимми прекрасно все понял.

Я ожидал расследования, выяснения обстоятельств и ареста. Вместо этого Джимми доставил такси, Ричард уселся в машину с Луизой, и мы повезли — будто это вполне естественно — по полуночному Нью-Йорку мертвое тело. Но как ни умен был Ричард, без помех не обошлось. Таксист спросил адрес.

— Кладбище Фэрфилд, — ответил Ричард.

— Кладбище Фэрфилд? — переспросил тот. — В такое время ночи? Вы шутите, мистер?

— Ничуть, — Ричарда всегда злило, если кто-то не принимал его всерьез. — Эта леди умерла, и я собираюсь ее похоронить.

— Послушайте, мистер, — и таксист повернулся всем корпусом: это был маленький, шустрый человечек с покрасневшим от гнева лицом. — Мне не нравятся люди вашего круга и ваши шуточки. Теперь скажите, куда мы едем или убирайтесь из машины…

Ричард подумал, затем передернул плечами:

— Извини. Видно, шутка оказалась неважной. Доставь-ка нас в Риверсдэйл, 937. Западная улица, 235.

— О'кей, так-то лучше.

И через минуту мы пробирались по оживленным улицам Нью-Йорка, какими они бывают в послетеатральный час. Откинувшись на сиденье, Ричард держал тело Луизы на руках и напевал: «Потанцуй со мною снова, Вилли».

Дальнейшая поездка в точности напоминала сон. Мы проехали через Таймс-сквер. На лице Луизы под вуалью плясали яркие блики рекламных огней. Иногда мы стояли перед светофором, и пешеходы заглядывали внутрь машины и посмеивались. Некоторое время нас разглядывал полицейский-регулировщик, но, потеряв интерес, отвернулся. Ричард вез труп через самое сердце величайшего города мира, и ни единая душа ничего не заподозрила.

Вскоре мы вырулили на проспект Генри Гудзона и понеслись к Риверсдейлу. Адрес, который дал таксисту Ричард, оказался домом, купленным мной для нас с Энн. Ричард осторожно извлек Луизу из машины и даже ухитрился сунуть руку в карман, доставая деньги для расплаты с шофером, которого сразу же отпустил. Ночь была темной. Никто не видел, как Ричард бесцеремонно сбросил Луизу на холодные каменные ступени, чтобы найти ключ, и затем внес ее в дом.

Он не включил свет, а лишь швырнул тело на кушетку, сел напротив и закурил сигарету.

— Порядок, Дэвид, можешь говорить.

— Ричард, ты сумасшедший. Притащить Луизу сюда ничуть не лучше, чем оставить на старой квартире. Что же нам теперь делать?

— Как раз сейчас я это и обдумываю, — зло и нетерпеливо бросил Ричард. Он ненавидел обстоятельства, мешающие его планам. — Как паршиво, что глупый таксист не захотел ехать на кладбище.

И в этот момент Луиза поднялась. И села, качаясь как больная. Ладонью она обхватила горло, и голос ее был хриплым, а слова неясными:

— Дэвид, ты пытался убить меня?

Ричард повернулся и посмотрел на нее: в темноте она казалась далеким, призрачным пятном.

— Ты пытался убить меня, — повторила она, не веря собственным словам. — За это пойдешь в тюрьму, обещаю тебе…

— Ничего подобного, — он вскочил на ноги и зловеще навис над ней. — Просто мне придется повторить ту же работу, вот и все.

— Нет, ради Бога, нет! Извини, Дэвид, я не подумала хорошенько, прежде чем вернулась к тебе. Мне не следовало возвращаться — я уйду, в самом деле уйду. И никогда тебя не побеспокою, Дэвид, обещаю.

— Я Ричард, а не Дэвид, — мрачно сказал он. — Тебя трудно прикончить, не так ли? Ты умерла уже дважды и все еще жива. Быть может, третий раз положит этому конец.

— Ричард, перестань! — крикнул я. — Пусть уходит. Она действительно уйдет и никогда больше меня не потревожит, я знаю.

— Ты вовсе не знаешь женщин типа Луизы, — усмехнулся он. — И вообще, теперь это уже наше с ней дело. Ты мешаешь, иди спать, Дэвид… спать.

Я почувствовал, что теряю сознание и меня окутывает тьма. В этом сне все было в точности, как в мальчишеские годы. Ричард одолел меня окончательно и волен был делать все, что ему заблагорассудится. Что было дальше, я не знаю. Вдруг я понял, что лежу в собственной постели, одетый в пижаму. Посреди комнаты стоял, улыбаясь мне, Ричард:

— Итак, ты снова цел и невредим, Дэвид. А я удаляюсь, но еще вернусь. На это ты можешь положиться.

— Луиза! Что ты с ней сделал?

Ричард улыбнулся:

— Спокойной ночи, Дэвид. И запомни — все это было лишь сном. Довольно интересным сном…

С этими словами он исчез, а я открыл глаза и обнаружил, что было девять утра и звенел будильник. Такой сон, доктор…

— Спасибо, Дэвид, теперь все понятно. Я объясню тебе этот сон, и ты никогда больше его не увидишь.

— Это правда, доктор?

— Перед тем, как скончалась твоя первая жена, Луиза, ты желал ее смерти? Ведь так?

— Да, я хотел, чтобы она умерла.

— Верно. И когда это произошло, ты почувствовал подсознательную вину, будто сам убил ее. В канун женитьбы на Энн это чувство вины выразилось в кошмаре, в котором вновь ожила Луиза. Вероятно, звонок будильника показался тебе телефонным, и это послужило толчком всему сну — о Луизе, Ричарде и всем остальном. Тебе понятно?

— Да, доктор.

— Теперь отдохни несколько минут. Когда я разбужу тебя, ты проснешься и навсегда забудешь свой сон. Он никогда к тебе не вернется. Отдыхай, Дэвид.

— Да, доктор.

— Доктор Мэнсон!

— Да, миссис Карпентер?

— Вы уверены, что это никогда ему не приснится?

— Вполне уверен: его подсознательное чувство вины всплыло на поверхность, если можно так выразиться. И именно так же оно устранится.

— Я так рада! Бедняга Дэвид был на грани нервного срыва. О, извините — звонят в дверь…

— …Это был посыльный с нашими одеялами — свадебный подарок сестры Дэвида. Я отсылала их, чтобы вышили монограммы. Не правда ли, они чудесны?

— В самом деле, очень красивы.

— Я уберу их прямо сейчас. У Дэвида есть сундук из кедра, встроенный под подоконник. Он не пропускает воздуха и отлично защищает от моли, так говорил мастер. Надеюсь, что это так, — ненавижу, когда моль принимается за одеяла.

— Дэвид, теперь можешь проснуться… Ну, как ты себя чувствуешь?

— Прекрасно, доктор. Только я Ричард, а не Дэвид. Удивляюсь, что вы приняли рассказ Дэвида за сон. Вам-то следовало знать, что для Дэвида это единственный способ скрывать правду от себя самого. В тот раз и в самом деле был телефонный звонок и… Энн! Отойди от сундука! Предупреждаю, его нельзя открывать!.. Смотри же, я предупреждал. Но ты все-таки его открыла. Стоит ли после этого торчать у окна и вопить во всю глотку?

 

Ричард Мэттесон

Добыча

Амелия вернулась домой в четверть седьмого. Повесив пальто во встроенный шкаф в холле, она принесла небольшой пакет в гостиную и уселась на тахту, сбросив туфли. Держа пакет на коленях, развязала его. Деревянная коробка напоминала шкатулку. Амелия подняла крышку и улыбнулась: это была самая отвратительная деревянная кукла, которую она когда-либо видела: семи дюймов длиной, скелетообразная, с непропорционально большой головой. Лицо маниакально-свирепое, заостренные зубы оскалены, а злобные глаза выпучены. В правой руке зажато восьмидюймовое копье. Между стеной коробки и куклой был крошечный свиток. Амелия развернула его: «Здесь Тот, Который Убивает. Он беспощадный охотник…» Артур будет доволен.

Артур… Она посмотрела на телефон, который стоял рядом, на столе, со вздохом отложила деревянную коробку, поставила телефон на колени и набрала номер.

— Хэлло, мам.

— Ты еще не вышла? — спросила мать.

— Мам, я не забыла, что сегодня пятница, наш вечер… — напряженно начала Амелия, но не смогла закончить фразу. Трубка молчала, Амелия закрыла глаза.

Пожалуйста, мам, подумала она.

— Я познакомилась с одним человеком, — сказала она, — его зовут Артур Бреслоу. Он учитель в средней школе.

— Ты не придешь, — сказала мать.

Амелия вздрогнула.

— Сегодня его день рождения. — Она открыла глаза и взглянула на куклу. — Я… в общем-то обещала ему, что мы… проведем этот вечер вместе.

Мать промолчала, а Амелия вспомнила, что в сегодняшней вечерней программе нет хороших фильмов.

— Мы можем придти завтра вечером, — проговорила она.

Мать молчала.

— Мам?

— Теперь и вечеров по пятницам для тебя слишком много.

— Мам, ведь я вижусь с тобой два-три вечера в неделю.

— Ты хочешь сказать, что звонишь по телефону… А могла бы заходить почаще, ведь у тебя здесь собственная комната.

— Мам, не нужно снова об этом, — сказала Амелия.

Не ребенок же я, подумала она. Хватит обращаться со мной как с ребенком!

— И давно ты с ним встречаешься? — спросила мать.

— Примерно с месяц.

— И не говоришь об этом мне.

— Я собиралась рассказать тебе.

В голове Амелии что-то запульсировало. У меня не заболит голова, приказала она себе. И посмотрела на куклу. Казалось, та уставилась на нее.

— Он хороший человек, мам.

Мать не ответила. Амелия почувствовала, как напряглись мышцы живота.

Вечером я не смогу поесть, подумала она и, внезапно обнаружив, что калачиком свернулась над телефонным аппаратом, заставила себя выпрямиться. Мне тридцать три, подумала она. Потянувшись, вынула куклу из коробки.

— Ты бы видела мой подарок ко дню его рождения. Я нашла его в антикварном магазине на 3-й авеню: это подлинная кукла-фетиш племени зуни, ужасно редкая. Артур помешан на антропологии, вот я и купила ее.

Трубка молчала.

Ладно, можешь не говорить, подумала Амелия.

— Это охотничий фетиш, — продолжала она, стараясь казаться веселой. — Предполагается, что в кукле заключен дух охотника зуни. Вокруг нее намотана золотая цепочка, не позволяющая духу убежать… — Слова плохо давались ей. Дрожащим пальцем она провела по цепи. — Его зовут Тот, Который Убивает. Видела бы ты его лицо… — Она чувствовала, как по щекам бегут теплые слезы.

— Желаю тебе приятно провести время, — сказала мать, вешая трубку.

Амелия пристально глядела на аппарат и слушала гудки.

Почему все заканчивается именно так? — подумала она. Бросила трубку на рычаг и отставила аппарат в сторону. Предметы в темнеющей комнате казались ей какими-то расплывчатыми. Она поставила куклу на край кофейного столика и поднялась. Приму ванну, решила она и прошла через гостиную. В голове звучали последние слова матери, но она знала, что «приятно провести время» теперь невозможно.

О, мам! — подумала она, в бессильной ярости сжала кулачок и ушла в ванную.

Кукла упала с края столика. Она слетела головой вниз, и кончик копья воткнулся в ковер.

Тонкая золотая цепочка соскользнула на пол.

Когда Амелия вернулась в гостиную, было почти темно. На ней был махровый халат. Слышно было, как в ванну набирается вода.

Она села на тахту и взяла телефон на колени. Тяжело вздохнув, набрала номер.

— Артур?

— Да?

Амелия знала этот тон, любезный, но осторожный. Она не смогла выдавить ни слова.

— Твоя мать, — сказал, наконец, Артур.

Снова холодное, неприятное чувство в животе.

— Это наш вечер, — объяснила она. — Каждую пятницу… — Она запнулась, выжидая, Артур молчал. — Я говорила тебе об этом.

— Да, говорила.

Амелия потерла висок.

— Она все еще держит тебя в ежовых рукавицах, ведь так? — спросил он.

Амелия напряглась:

— Просто я не хочу ее огорчать. На нее плохо подействовал мой переезд.

— Я тоже не хочу задевать ее чувств. Но часто ли бывает день рождения? Ведь мы все запланировали заранее.

— Конечно, — мускулы живота снова свело.

— Ты в самом деле позволишь ей так с собой обращаться? — спросил Артур. — Одна пятница за весь год…

Амелия закрыла глаза, губы ее беззвучно шевелились:

— Она моя мать.

— Очень хорошо, — сказал Артур. — Мне жаль, я ждал этого дня, — он помолчал. — Очень жаль.

Он спокойно повесил трубку.

Амелия долго сидела, слушая гудки в трубке, и вздрогнула, когда голос с магнитофонной ленты громко и отчетливо произнес:

— Пожалуйста, повесьте трубку.

Положив трубку, она поставила аппарат на место.

Вот так подарок ко дню рождения, подумала она. Включила настольную лампу. Завтра она отнесет куклу обратно.

На кофейном столике куклы не было. Посмотрев вниз, Амелия увидела на ковре золотую цепь. Она слезла с тахты и, встав на колени, подняла ее и бросила в деревянную шкатулку. Куклы не было и под столиком. Амелия пошарила рукой под тахтой и вскрикнула, отдергивая руку. Выпрямившись, повернулась к лампе и посмотрела на руку: что-то застряло под ногтем указательного пальца. Это был наконечник крошечного копья. Она бросила его в коробку и сунула палец в рот. Снова, перегнувшись с тахты, осторожно пошарила под ней.

Кукла не нашлась. Поднявшись с тихим стоном, она потянула за край тахты. Он был страшно тяжел. Она вспомнила, как они с матерью покупали мебель. Она хотела обставить комнату в стиле датского модерна. Мать настояла тогда на покупке этой тяжелой тахты из клена. Амелия оттащила край от стены, не забывая, что в ванной течет вода.

На ковре под тахтой она заметила древко копья. Куклы не было видно. Амелия подняла древко и положила на кофейный столик.

Кукла осталась под тахтой, решила она. Наверное, двигая тахту, она одновременно подвинула куклу.

Ей показалось, что сзади послышался звук — слабый и быстрый. Амелия обернулась — звук прекратился. По ногам побежали мурашки.

— Это Тот, Который Убивает, — с улыбкой произнесла она. — Он снял цепочку и убежал.

Внезапно она затихла. Из кухни определенно слышался металлический дребезжащий звук. Амелия нервно глотнула: что происходит? Она подошла к кухне и, включив свет, заглянула туда. Все выглядело как обычно. Взгляд ее пробежал по плите, на которой стояла кастрюля с водой, по столу, стулу. Ящики и дверцы шкафа закрыты. Электрочасы, маленький холодильник с поваренной книгой на нем, стена, подставка для ножей, прикрепленная к дверце шкафа снаружи… Исчез маленький нож!

Амелия уставилась на подставку с ножами. Не глупи, сказала она себе. Просто она убрала нож в ящик, вот и все. Шагнув в кухню, она выдвинула ящик с серебром: ножа не было.

Новый звук. Она взглянула на пол и чуть не задохнулась от изумления. Некоторое время она стояла как вкопанная, потом шагнула в дверь и посмотрела в гостиную. Сердце ее заколотилось. Может, все это ей лишь казалось? Но она же заметила какое-то движение.

— Ну, перестань, — сказала она себе и пренебрежительно хмыкнула.

Лампа в комнате погасла.

Амелия повернулась так резко, что ушибла о косяк правую руку. Вскрикнув, зажала локоть левой ладонью и закрыла глаза — лицо ее исказилось от боли.

Открыла глаза и заглянула в темную гостиную.

Перестань же, сердито приказала она себе. Три шороха плюс перегоревшая лампочка — это еще не доказательство того, что с ней должны происходить совершенно идиотские вещи…

Нужно выключить воду. Выйдя из кухни, морщась и потирая руку, она направилась в холл.

Снова какой-то звук. Амелия застыла. Что-то двигалось к ней по ковру. Она тупо посмотрела вниз.

Нет, подумала она.

Теперь она заметила быстрое движение у самого пола. Блеснул металл — и мгновенная колющая боль в правой икре. Амелия, задыхаясь, лягнула наугад. Снова боль. Она почувствовала, как по ноге струится теплая кровь. Повернулась и бросилась в холл. Под ней скользнул коврик, и ее отбросило к стене, горячая боль охватила правую лодыжку. Чтобы не упасть, она схватилась за стену, потом начала метаться, испуганно всхлипывая.

Снова движение в темноте. Боль в левой икре, затем в правой. Амелия закричала. Что-то скользнуло вдоль бедра. Она отшатнулась назад, вскинув руки, чтобы удержаться на ногах, левой рукой уперлась в стену, повернулась и бросилась в темную спальню. Захлопнув дверь и тяжело дыша, прислонилась к ней: что-то стукнуло в дверь с другой стороны — маленькое, у самого пола.

Амелия, стараясь не дышать, прислушалась и осторожно потянула ручку, чтобы наверняка защелкнуть запор. Ничего не услышав, рухнула на кровать. Сидя на краю постели, взяла на колени параллельный телефон. Кому позвонить? В полицию? Они подумают, что она ненормальная. Матери? Слишком далеко…

Она подвинулась к полосе света, проникавшего из ванной, и стала набирать номер Артура. Ручка двери повернулась. Она не сводила глаз с затемненной двери. Щелкнула задвижка. Аппарат соскользнул с колен. Амелия услышала, как он глухо шлепнулся о ковер, и дверь распахнулась. С дверной ручки что-то упало.

Поджав ноги, Амелия откинулась назад — темное пятно бежало по направлению к кровати, она следила за ним, открыв рот. Неправда, подумала она и замерла: оно дергало за покрывало. Существо лезло вверх, чтобы добраться до нее. Нет, решила она, это невозможно. Она не могла пошевелиться, лишь пристально смотрела на край матраса.

Показалось что-то, напоминающее крошечную голову: Амелия с криком спрыгнула на пол. Влетев в ванную, захлопнула дверь, задыхаясь от боли в лодыжке. Она едва успела задвинуть большим пальцем защелку на ручке, как что-то стукнуло снаружи, позади двери. Послышался звук, напоминающий царапанье крысы, затем все стихло.

Она прислонилась к ванне: уровень воды поднялся до выпускного отверстия. Закручивая краны, она видела, как в воду падают капли крови. Амелия выпрямилась и повернулась к зеркальному шкафчику над раковиной.

И в ужасе затаила дыхание, увидев порез на шее. Ощутила боль в ногах — из порезов на икрах кровь стекала по лодыжкам. Амелия заплакала. Кровь бежала между пальцами прижатой к шее ладони, капала с кисти. Сквозь слезы она посмотрела на себя в зеркало.

И возмутилась тем, что увидела: человека обреченного, готового покориться. Нет, подумала она и открыла дверцу шкафчика. Взяла йод, марлю и пластырь. Опустила крышку унитаза и села: открыть пузырек с йодом оказалось нелегким делом. Пришлось несколько раз стукнуть им о край раковины. Сжав зубы, она забинтовала правую ногу.

Услышав негромкий скрежет, она обернулась к двери и увидела, как лезвие ножа просовывается в щель. Оно пытается уколоть мне ноги, думает, что я стою поблизости. Она понимала, какое это безумие — думать, что оно думает. Тот, Который Убивает, вспомнила она. Он беспощадный охотник… Амелия пристально смотрела на движущееся лезвие:

— О Боже!

Торопливо забинтовала обе ноги и, глядя в зеркало, вытерла полотенцем кровь на шее.

Вздрогнув от нового звука, шагнула к двери, наклонилась и с сильно бьющимся сердцем напряженно прислушалась: внутри ручки слышался слабый металлический скрежет.

Кукла пыталась открыть задвижку, вмонтированную в ручку.

Амелия, не отводя глаз от ручки, медленно отступила от двери. Могло ли оно висеть на одной руке, а другой открывать ножом задвижку? Представить себе подобное было невозможно. Она ощутила холодное покалывание на шее, под затылком. Я не должна впустить это, подумала она.

Хриплый возглас слетел с ее губ в тот момент, когда из ручки выскочила втулка. Она отпрянула и сорвала с крючка банное полотенце; ручка повернулась, защелка стала на место. Дверь начала приоткрываться.

Кукла вбежала внезапно и так быстро, что в глазах Амелии зарябило. Сильно размахнувшись, она ударила полотенцем, как по огромному клопу, — кукла отлетела к стене. Амелия бросила на нее полотенце и, всхлипывая от боли в лодыжке, побежала. Распахнув дверь, ворвалась в спальню и почти достигла холла, но подвела лодыжка: испуганно вскрикнув, она растянулась на ковре. Сзади послышался шум: из ванной выбегала кукла, похожая на прыгающего паука. В темноте поблескивало лезвие ножа: кукла пропала в тени, быстро приближаясь к ней. Лежа, Амелия отодвинулась назад, к шкафу, и влезла в его темноту спиной вперед.

Снова боль от ледяных прикосновений ножа к ноге. Взвизгнув, она потянулась вверх и сорвала пальто: оно упало на куклу. Она швыряла на пальто все, до чего могла дотянуться. Кукла исчезла под грудой блузок, юбок и платьев. Амелия перелезла через шевелящуюся кучу одежды, с усилием выпрямилась и быстро, как могла, захромала в холл. Ее слух не воспринимал звука разрезаемой ножом ткани. Хромая, она подошла к входной двери и дернула за ручку.

Дверь не поддалась. Амелия попыталась освободить задвижку — безуспешно. В ужасе она цеплялась за нее ногтями и не могла сдвинуть с места.

— Нет, — пробормотала она. Теперь она в ловушке. — О, Боже!

И заколотила в дверь:

— Пожалуйста, помогите мне! Помогите!

В спальне снова послышался шум. Амелия побежала в гостиную, упала возле тахты на колени, нашла телефон, но пальцы так дрожали, что она не могла набрать номер. Всхлипнула и придушенно вскрикнула: кукла бежала к ней из холла.

Амелия схватила с кофейного столика пепельницу и швырнула в куклу, потом вазу, деревянную шкатулку, статуэтку, но попасть в куклу не смогла. Пятясь, Амелия упала на кофейный столик; подхватив лампу, бросила на пол. Снова, едва устояв на ногах, метнулась и скрылась в шкафу, захлопнув дверцу.

Напряженными пальцами она вцепилась в ручку шкафа, собственное дыхание горячими волнами касалось лица. Она вскрикнула, когда лезвие пролезло под дверцу, уколов палец на ноге. Пошарив за собой, она отступила. Халат распахнулся, она чувствовала, как по груди стекает кровь; ноги онемели от боли. Пожалуйста, кто-нибудь, помогите, подумала она.

И застыла. Ручка, которую держали ее пальцы, стала поворачиваться. Оно не может быть сильнее меня, не может. Амелия сильнее сжала ручку и ударилась головой об угол чемодана на полке.

Ее озарило. Удерживая ручку правой рукой, левой потянулась наверх. Замки чемодана были открыты. Она рывком повернула ручку, одновременно толкнув дверь, и услышала, как дверь ударилась о стену, а отброшенная кукла шлепнулась на пол.

Амелия стащила с полки чемодан, открыла крышку и упала на колени в дверях шкафа, держа чемодан как раскрытую книгу. Стиснула зубы, внутренне сжалась… Кукла стукнулась в дно чемодана. Она тут же захлопнула крышку, бросила чемодан плашмя, навалилась и дрожащими пальцами нажала на замки. Замки защелкнулись. Амелия облегченно всхлипнула и оттолкнула чемодан так сильно, что тот стукнулся о стену. Стараясь не прислушиваться к яростным толчкам и царапанью в чемодане, она с трудом поднялась на ноги.

Включив в холле свет, она попыталась открыть дверь на лестницу. Замок заклинило. Она повернулась и, взглянув на свои израненные ноги, захромала через гостиную: бинты размотались, некоторые из порезов кровоточили.

Порез на шее все еще был влажен. Амелия сжала дрожащие губы: еще немного, и она попадет к доктору. Вытащив из кухонного ящика топорик для мяса, вернулась в холл.

Скребущий звук привлек ее внимание к чемодану. Она затаила дыхание: лезвие в стенке чемодана двигалось вверх-вниз, выпиливая отверстие.

Прихрамывая, она подошла к чемодану и присела, с отвращением глядя на окровавленное лезвие. Левой рукой она попыталась схватить его и вытащить: лезвие повернулось, дернулось вниз, и она вскрикнула. Из глубокого пореза на большом пальце кровь стекала по ладони. Амелия прижала палец к халату. Она чувствовала, что тупеет.

Поднявшись на ноги, она подошла к двери и принялась за задвижку. Освободить ее не удалось. Она просунула под задвижку топорик и попробовала оторвать ее от стены. Конец топорика отломался, и Амелия чуть не упала. Ей не хватит времени, времени… В отчаянии она огляделась вокруг.

Окно! Чемодан можно было выбросить! Амелия отбросила топорик и наклонилась к чемодану.

Кукла уже высвободила плечи и голову. Амелия, словно парализованная, наблюдала за ее попытками вылезти наружу. Кукла крутилась и пристально смотрела на нее. Нет, подумала она, не может быть, чтобы все это было реальностью. Кукла рывком высвободила ноги и спрыгнула на пол.

В панике Амелия побежала в гостиную. Правой ногой она наступила на осколки вазы, они глубоко впились в пятку. Амелия потеряла равновесие и упала на бок. Кукла с поблескивающим лезвием в руке прыжками приближалась к ней. Движением ноги Амелия сбила ее с ног, вскочила, стремглав бросилась на кухню и захлопнула дверь.

Что-то мешало двери закрыться. Амелии показалось, что в голове ее слышится крик. Она посмотрела вниз: нож и крошечная деревянная рука попали между дверью и косяком! Амелия надавила на дверь, пугаясь силы, с которой дверь сопротивлялась ей. Послышался треск, и злобная ухмылка скривила ей губы. Крик в голове усилился, заглушая треск дерева, нож повис. Амелия бросилась на колени, потянула за него и вместе с отвалившейся деревянной кистью втащила нож в кухню. Придушенно вскрикнув, она встала и бросила нож в раковину. Дверь сильно ударила ее в бок: ворвалась кукла.

Амелия схватила стул и швырнула в куклу. Кукла отскочила и обежала стул. Амелия сдернула с плиты кастрюлю с водой и бросила на пол, куклу окатило водой.

Амелия с удивлением обнаружила, что кукла стремилась вовсе не к ней. Она пыталась забраться на раковину и подскакивала, чтобы уцепиться за ее край единственной рукой. Ей нужен был нож, она должна иметь оружие.

Внезапно Амелия сообразила, что делать: шагнув к плите, потянула вниз дверцу духовки и до отказа крутанула ручку. Услышав характерный звук вспыхнувшего газа, схватила куклу.

Она вскрикнула, когда кукла принялась лягаться и выкручиваться. От ее рывков Амелию швыряло от одной стены кухни к другой. Крики с новой силой зазвучали в ее мозгу. И она поняла, что это кричит дух куклы. Она поскользнулась, ударилась о стол, упала перед плитой и успела швырнуть куклу в духовку. Захлопнув дверцу, навалилась на нее всем телом.

Дверца едва не слетела с петель. Амелия держала ее плечом, потом спиной, упершись ногами в противоположную стену; старалась не обращать внимания на стук и скрежет в духовке. Почувствовав запах горящего дерева, закрыла глаза. Дверца нагревалась. Она знала, что обожжет спину, но не смела шевельнуться. Запах горящего дерева усилился. Сильно болела нога, из пятки струилась кровь.

Амелия глянула на часы: было без четырех минут семь. Медленно проходила круг красная стрелка. Прошла минута. Крики в мозгу утихли. Поскрипывая зубами от боли в спине, она слегка переместилась.

Прошла еще минута. Толчки и удары прекратились. Кухню заполнили запах горящего дерева и густая пелена дыма. Они заметят это, подумала она. Теперь, когда все позади, они придут и помогут. Так случается всегда.

Она начала отодвигаться от дверцы духовки, но готова была, если понадобится, вновь навалиться на нее всем телом. Смрадный запах обугленного дерева вызывал в ней тошноту, и все же — надо убедиться. Она потянула дверцу вниз. Нечто темное, душащее промелькнуло в ее сознании, и она еще раз услышала в себе вопль. Одновременно горячая волна проникла в нее — теперь это был вопль победы.

Амелия встала и выключила газ. Взяла из ящика щипцы, выхватила из духовки обгорелую, скрученную деревяшку, бросила ее в раковину под струю воды. Подождала, пока она не перестала дымиться. Затем прошла в спальню, подняла трубку, лежавшую на ковре рядом с аппаратом, и нажала рычаг. Через секунду отпустила и набрала номер:

— Это Амелия, мам, — сказала она. — Извини, что я так поступила. Мне хотелось бы провести этот вечер с тобой, хотя уже поздновато. Ты не смогла бы зайти за мной, чтобы отсюда нам выйти вместе?

Она молчала, слушая ответ.

— Хорошо, — сказала она. — Я буду тебя ждать…

Повесив трубку, она пошла на кухню и выбрала самый длинный разделочный нож. Подошла к двери и без усилий отодвинула задвижку. Принесла нож в гостиную, сняла халат и исполнила танец охоты — танец радости и наслаждения предстоящим убийством. Потом, скрестив ноги, уселась в углу.

Тот, Который Убивает, должен сидеть, скрестив ноги, в темном углу и ждать появления добычи.

 

Роберт Шпехт

Верный способ

Чарли Аткинса увезли в сумасшедший дом в тот же день, что и Тэда Уинтерса. Чарли поехал совершенно спокойно: он ведь был недоумком, и ему было наплевать, где спать — здесь или там. Но с Тэдом получилось по-другому: когда его забирали, он выл, словно покалеченный пес…

Каждый поселок может похвалиться местным дурачком и местным шутником. И похоже, первый всегда служит объектом шуток для второго. Взять хотя бы Чарли и Тэда. Пожалуй, Чарли это совсем не трогало: на любой подстроенный ему Тэдом розыгрыш он лишь глуповато ухмылялся и говорил: «Ну и забавный этот Тэд, ей-богу!».

Чарли спал в комнатушке, находящейся в задней части похоронного бюро мистера Экинса. Он поддерживал чистоту и время от времени подметал помещение. Экинс давал ему небольшие поручения, просто чтобы тому не казалось, будто его кормят из милосердия. Чарли любил свою комнатку, вовсе не обращая внимания на то, что в гостиной почти всегда находился покойник.

Наступил апрель, и случилось так, что лопнула главная водопроводная труба, ведущая в поселок. Утечка превратила кладбище в грязное месиво и до того, как воду откачают насосом, «Похоронное бюро Экинса» приютило у себя троих ожидающих последнего путешествия клиентов. Чарли пришлось поделиться клетушкой с девушкой по фамилии Дэйтон, умершей несколько дней назад от пневмонии.

Прослышав об этом, Тэд не удержался, чтобы не поддеть Чарли:

— У тебя появилась подружка, Чарли, это правда?

Тот глянул на него с любопытством.

— Я говорю о той симпатяжке, что остановилась у тебя.

— Брось, Тэд. Это девица Дэйтон. Ты же знаешь.

И Чарли оглянулся на приятелей Тэда, посмотреть, не улыбаются ли они. Он все еще не понимал, разыгрывают его или нет.

— Так говоришь, она не твоя жена?

— Тэд, ведь девица-то мертвая. Она не может быть ничьей женой. Ну и остряк же ты!

Некоторые из приятелей готовы были рассмеяться, но Тэд глянул на них, и они замолкли. У него появилась идея.

— Чарли… ты не видел, как та девушка встает и бродит по ночам?

— Теперь-то я понял — ты шутишь.

— Я вовсе не шучу, — угрюмо возразил Тэд. — Скажу лишь одно: лучше убедиться наверняка, что крышка плотно закрыта.

Окружавшие Чарли физиономии посерьезнели.

— Зачем мне в этом убеждаться?

— В городке поговаривают, что перед смертью она была укушена волком, — сказал Тэд, вплотную приближаясь к Чарли. — Но не обычным волком, а оборотнем. Знаешь, кем она теперь стала?

— Вампиром?

Разные легенды в голове у Чарли перемешались, но Тэд не стал его разубеждать.

— Верно. И когда ты заснешь однажды ночью, то и глазом не успеешь моргнуть, как она вопьется тебе в глотку зубами и обгложет до самых костей.

И с этими словами Тэд ушел прочь вместе с дружками, оставляя Чарли погруженным в одинокие размышления.

Позже Чарли расспросил мистера Экинса о вампирах, и тот поведал ему все, что знал. Не успел Экинс выяснить у Чарли, зачем это ему понадобилось, как вошел клиент, и хозяин забыл о своем намерении.

И очень жаль, потому что той же ночью Тэд с приятелями собрались у задней стены похоронного бюро, как раз около комнаты Чарли. Некоторые лавочники поселка платили Чарли по пятьдесят центов в неделю, чтобы тот проверял двери магазинчиков перед тем, как отправиться спать. Именно этого и ожидала собравшаяся за его комнатой компания.

Тэд повернулся к Сюзанне, единственной девушке в группе. Скоро они должны были пожениться, но в эту ночь лицо ее было загримировано так, что даже жених слегка пугался ее вида: глаза обведены черным, а губы выкрашены в алый цвет, остальное лицо — белое, как мел, исключая темные полосы вдоль щек, придающие облику изможденность.

— Тэд, мне не хочется делать этого, — прошептала она.

— Брось, дорогая, — все это лишь шутка…

— Да, но мне не хочется лезть в этот ящик.

— Ты пробудешь в нем лишь пару минут, пока не вернется Чарли. Как и задумано, мы уложим тебя в один из тех, которые Экинс держит как образцы в гостиной, а потом заменим его на тот, что находится в комнате Чарли. Когда он вернется, ты выдашь пару стонов, откроешь крышку, и все мы повеселимся.

— А вдруг у него схватит сердце или что-нибудь еще?

— Э, для этого он слишком туп. Завопит и рванет бегом аж до окружной границы, — добежит туда за пару минут…

Сюзанна усмехнулась.

— Тс-с, — прошипел кто-то. Это был один из парней, следящих из-за угла дома за главным входом. — Он ушел. Пора.

Компания крадучись двинулась вперед, а когда Чарли исчез за углом, все торопливо протиснулись в незапертую дверь конторы. Через несколько минут, когда Чарли вернулся, компания уже ожидала снаружи, у задней стены.

— Подсадите-ка меня, — попросил Тэд. Двое парней ухватили его за ноги и медленно подняли, чтобы он смог заглянуть через решетчатое оконце в комнату Чарли.

— Он входит, — шепнул Тэд стоящим внизу приятелям. — Садится на койку и снимает ботинки.

Далее можно было не комментировать, потому что даже снаружи был слышен донесшийся из гроба стон. Сидя на кровати, Чарли резко выпрямился. Снова стон, и Чарли вцепился в краешек койки. Тем временем Тэд, держась одной рукой за оконный проем, другой зажимал рот, чтобы не рассмеяться.

— Ну, что там? — спросил кто-то снизу.

— Погодите, — хмыкнул он. — Ящик открывается. Она садится. Боже, она выглядит точь-в-точь как настоящая! Думаю, Чарли уже…

Тэд замолчал, увидев, что Чарли вдруг оживился.

И бросился — но не к двери, как предположил Тэд, а прямо к гробу. Сюзанна тоже удивилась, и Тэд это заметил. Она даже не сопротивлялась, когда подскочивший одним прыжком Чарли толкнул ее на место и тут же закрыл крышку.

— Что происходит, Тэд? — прошипели снизу.

— Не знаю, — в крайнем изумлении произнес Тэд. — Он закрыл ее. А теперь что-то достает из-под койки. Похоже на… О, Господи! Боже мой, нет! — в голосе Тэда послышался ужас.

Снизу донесся сдавленный смех, один из удерживавших ноги парней вдруг дернулся, и Тэд, вскрикнув, полетел на землю. Не успели приятели прийти в себя, как из комнаты Чарли донесся жуткий вопль, и все застыли на месте. Мучительный предсмертный женский крик сменился еще более пронзительным.

Тэд с трудом поднялся на ноги и бросился за угол. Подбежавшие друзья увидели, как он раз за разом с яростью бросался на тяжелую входную дверь. Один из парней не потерял головы: отогнав остальных, он подхватил стоящий рядом с витриной стул и, размахнувшись им, ударил. Тэд оказался внутри первым, едва наземь осыпались осколки стекла. Вопли в комнате достигли апогея. И внезапно смолкли, когда компания подскочила к двери.

Тэд и здесь был первым. Он тихо застонал, увидев происходящее. Плетеный из прутьев гроб все еще покоился на деревянных козлах, куда его поставили лишь несколько минут назад. Чарли стоял над ним с колотушкой в руках. Из гроба донесся слабый клокочущий всхлип и длинный деревянный кол, вбитый сквозь плетеную крышку, слегка шевельнулся. Останки женщины содрогнулись в последний раз, и кровь закапала на пол.

Тэд принялся вопить…

Позже, когда Тэда и Чарли схватили и увезли, все сошлись на том, что виноват был Тэд. Все, кроме мистера Экинса. Тот пил целую неделю, не переставая себя укорять, — в конце концов, чертовски глупо было рассказывать Чарли о верном способе убить вампира, забив ему кол в сердце…

 

Генри Каттнер

Кладбищенские крысы

Старик Мэссон, смотритель одного из самых старых и заброшенных кладбищ Сэлема, враждовал с крысами. Они обосновались здесь с давних времен, покинув верфи, — целая колония необычайно крупных крыс. Вступив в должность после необъяснимого исчезновения бывшего смотрителя, Мэссон решил изгнать их. Он ставил ловушки и подбрасывал к их норам яд, но все было напрасно. Крысы остались, продолжали плодиться и носились по кладбищу хищными стаями.

Они были слишком крупны даже для крыс вида «mus decumanus», достигающих иногда пятнадцатидюймовой длины, не считая голого розово-серого хвоста. Мэссон подмечал особей размером с крупную кошку, а когда могильщики случайно обнажали норы, то открывшиеся зловонные туннели были так велики, что туда мог вползти человек на четвереньках. Да, корабли, прибывшие в незапамятные времена из дальних портов и бросившие якоря у гниющих Сэлемских верфей, привезли странный груз.

Иногда, поражаясь необычному размеру нор, Мэссон вспоминал неопределенные, пугающие легенды, услышанные им после приезда в старинный Сэлем — город ведьм. Легенды рассказывали о зловещей, нечеловеческой жизни, якобы существующей в заброшенных подземных норах. Времена, когда Коттон Матер искоренял дьявольские секты, поклонявшиеся Гекате и темной Магна Матер и справлявшие ужасные оргии, миновали. Но так же, как тогда, кренились друг к другу закопченные домики с двускатными крышами над булыжными улицами и велись те же разговоры о таинственных подземных пещерах и подвалах, где кроются оскорбляющие Бога тайны и празднуются забытые языческие обряды — в нарушение закона и здравого смысла. Мудрые старики, покачивая седыми головами, уверяли, что в пещерах под старинными кладбищами Сэлема прячутся существа похуже червей и крыс.

И откуда этот необъяснимый страх перед крысами? Маленькие свирепые грызуны не вызывали симпатии у Мэссона, но он уважал их, поскольку сознавал опасность, таящуюся в блестящих, острых словно иглы зубах. И все же он не понимал, почему старые жители испытывают страх перед заброшенными домами, населенными крысами.

До смотрителя доходили слухи о каких-то упырях, обитающих глубоко под землей и способных управлять крысами, манипулируя их ужасными отрядами. Старики шептали, будто крысы — это посланцы, снующие между этим миром и мрачными древними кавернами глубоко под Сэлемом, что тела из могил похищаются ими для ночных подземных пиршеств. Миф о «Гамельнском дудочнике», несущий в себе кощунственный ужас, и черные бездны Авернуса породили адских чудовищ, избегающих дневного света.

Мэссон не верил этим россказням. Более того, он изо всех сил старался скрыть от посторонних само существование крыс. Он понимал, что если начнется расследование, неминуемо вскрытие многих могил. И если несколько изгрызенных гробов можно объяснить действиями крыс, то как объяснить увечья на сохранившихся телах?..

Чистейшее золото, которое используют для зубных пломб, так и остается в зубах, когда человека хоронят. С одеждой дело обстоит иначе, потому что обычно гробовщик поставляет простой и легко узнаваемый костюм. Но золото — не одежда. А иногда появляются студенты-медики или не столь известные доктора, которым нужны трупы и которым все равно, как удалось их раздобыть.

До сих пор Мэссон успешно избегал расследования и яростно отрицал факт существования крыс, хотя те иногда и лишали его добычи. Смотрителя не заботило, что происходит с телами после того, как они побывают в его руках, но он знал, что крысы неизбежно утаскивали покойников сквозь дыру, которую они прогрызали в гробу. Иногда Мэссона беспокоил размер нор, а кроме того, странным казалось, что гробы всегда вскрывались в торце и никогда — сбоку или сверху. Казалось, крысы действовали по указаниям разумного существа…

Смотритель стоял в открытой могиле, выбросив последнюю лопату рассыпчатой влажной земли на высившуюся рядом кучу. Шел дождь — мелкая холодная морось, уже несколько недель сеющая из набухших, черных туч. Кладбище превратилось в болотце из желтой хлюпающей грязи, из которого там и сям неравномерными рядами торчали омытые дождями надгробья. Крысы убрались в свои норы, и Мэссон уже несколько дней не видел ни одной. Все же худое, небритое лицо смотрителя хмурилось: гроб, на котором он стоял, был деревянным.

Похороны состоялись на днях, но Мэссон не осмелился открыть гроб раньше. На могилу регулярно, даже в сильный дождь, приходил родственник покойного. «Но как бы он ни переживал, вряд ли он появится здесь в столь поздний час», — с хитрой ухмылкой подумал Мэссон. Он выпрямился и отложил лопату в сторону.

С холма, на котором находилось старинное кладбище, виднелись тускло мигающие сквозь дождь огоньки Сэлема. Он вытащил из кармана фонарь. Свет ему сейчас понадобится. Взяв лопату, он наклонился и осмотрел защелки гроба.

И вдруг замер: под ногами ощущалось какое-то шевеление и царапанье, будто что-то двигалось внутри ящика. На миг его пронзил суеверный страх, тут же сменившийся яростью, потому что он понял причину шума: крысы снова опередили его!

Охваченный гневом, Мэссон подсунул острый край лопаты под крышку и расшатал ее настолько, что работу можно было довершить руками. Затем направил холодный луч фонаря в ящик.

Дождь стучал по белой атласной обивке — гроб был пуст. Заметив быстрое движение в изголовье, Мэссон посветил туда.

Торцовая стенка гроба была прогрызена, и дыра вела во тьму. Он успел заметить черный ботинок и понял, что крысы опередили его лишь на пару минут. Торопливо плюхнувшись на четвереньки, он попытался было схватить башмак, но фонарь упал в гроб и погас. Ботинок вырвали у него из рук — послышался пронзительный, беспокойный писк. Он снова схватил фонарь и осветил нору. Та была широкой настолько, чтобы принять в себя тело. Мэссон подивился величине крыс, способных утащить человека, но его подбодрила мысль о лежащем в кармане заряженном револьвере. Пожалуй, коснись дело какого-то заурядного покойника, смотритель скорее позволил бы крысам убраться со своей добычей, нежели рискнул бы влезть в узкую нору, но он припомнил особенно изящный комплект запонок и несомненно настоящую жемчужину в галстучной булавке покойного. Не медля ни секунды, он пристегнул фонарь к поясу и влез в нору.

В ней было тесно, но он все же ухитрился понемногу продвигаться вперед. Впереди, в свете фонаря, он видел волочащиеся по влажному полу туннеля ботинки. Мэссон полз быстро, как мог, с трудом протискивая тощее тело между узких стенок.

В туннеле сильно отдавало затхлым запахом падали; он решил повернуть назад, если через минуту не нагонит тело. В мозгу вновь, подобно червям, закопошились прежние страхи, но жадность подгоняла вперед. Он полз дальше, несколько раз миновав входы боковых туннелей. Стены норы были влажными и осклизлыми; дважды за ним обрушивались комья грязи. Когда это произошло вторично, он приостановился, изогнул шею и посмотрел назад. И, конечно, ничего не увидел, пока не отстегнул с пояса фонарь и не направил его назад.

Позади лежали комья земли, и опасность его положения вдруг приобрела реальные очертания. При мысли о возможном обвале пульс его участился, и он решил оставить погоню, хотя почти уже догнал тело, которое волокли невидимые твари. Но он не предусмотрел одного: норы были слишком узкими для него, чтобы развернуться.

Его едва не охватила паника, но, вспомнив последний боковой туннель, он неуклюже попятился и, добравшись до него, засунул в него ноги и продвинулся, пока не появилась возможность повернуться. Затем, не обращая внимания на ушибы и боль в коленях, торопливо устремился назад.

Внезапно ногу пронзила острая боль; он ощутил впившиеся в икру зубы и в отчаянии лягнул. Послышался резкий писк и шорох множества ног. Посветив назад, Мэссон всхлипнул от страха: дюжина огромных крыс уставилась на него глазами-бусинами. Они были уродливы, размером с кошку, а позади них он заметил темную фигуру, быстро скользнувшую в тень, и содрогнулся от немыслимой величины этой твари.

Испугавшись света, крысы на секунду приостановились, но тут же осторожно двинулись вперед; в бледном электрическом свете зубы их казались тускло-оранжевыми. Мэссон потянулся за револьвером, ухитрился извлечь его из кармана и аккуратно прицелился. Положение было неудобным, и он постарался прижать ноги к влажным стенкам норы, чтобы ненароком не всадить в них пулю.

Грохот выстрела на минуту оглушил его, а клубы дыма вызвали сильный кашель. Когда дым рассеялся, оказалось, что крысы исчезли. Он сунул револьвер на место и быстро пополз по туннелю, но они догнали его и набросились вновь.

Множество тварей одновременно насели на ноги, кусая и визжа. Мэссон в ужасе закричал и, выхватив револьвер, выстрелил не целясь, — к счастью, не отстрелив себе ступню… На этот раз крысы отступили не столь далеко, но Мэссон изо всех сил заспешил вперед, держа оружие наготове на случай попытки нападения.

Услышав шорох, он направил назад режущий луч: огромная серая крыса, замерев, следила за ним. Ее длинные, колючие усы подрагивали, а чешуйчатый голый хвост медленно передвигался из стороны в сторону. Мэссон вскрикнул, и животное отступило.

Он двинулся было дальше, но приостановился, ощутив под локтем отходящую вбок нору и заметив впереди бесформенный ком глины. На миг ему показалось, что эта земляная масса рухнула с потолка туннеля, но он тут же распознал в ней человеческое тело.

Это была коричневая, высушенная мумия, и — к великому потрясению Мэссона — она двигалась.

Существо ползло к нему, и в бледном луче света смотритель увидел приблизившееся вплотную, химерически страшное лицо, смахивающее на череп давнишнего трупа, оживленного силами ада. Остекленелые и выпуклые словно луковицы глаза говорили о слепоте мумии. Издав слабый стон, существо устремилось к Мэссону, вытягивая потрескавшиеся, шелушащиеся губы в кошмарной гримасе голода. И смотритель застыл на месте, охваченный первобытным ужасом и отвращением…

Не успел ужас коснуться его, как Мэссон в отчаянии бросился в боковую нору, слыша за спиной неуклюжую возню и стоны ползущего существа. Мэссон, вопя, протискивался в узкий ход; он полз торопливо, то и дело раня ладони и колени об острые камни. Грязь дождем сыпалась в глаза, но он не смел остановиться даже на миг, а только полз, задыхаясь, ругаясь и лихорадочно молясь.

С торжествующим визгом на него вновь напали крысы, и он едва не пал жертвой их свирепых укусов. Туннель сужался. Он в страхе вопил, лягался и стрелял, пока курок не щелкнул вхолостую, но крыс ему удалось отогнать.

Вскоре Мэссон вполз под огромный камень, образующий крышу туннеля и жестоко оцарапавший ему спину. Камень чуть подался под напором тела, и в полуобезумевшем мозгу Мэссона промелькнула мысль: если бы ему удалось обрушить камень и заблокировать туннель!

Из-за дождей земля была влажной и набухшей. Мэссон чуть приподнялся и принялся откапывать камень. Крысы приближались — он уже видел их блестящие в свете фонаря глаза, но продолжал лихорадочно отгребать землю пальцами. Камень подавался. Он потянул, и камень зашатался у основания.

К нему приближалась крыса-гигант, которую он приметил раньше, — серая и жуткая, с оскаленными оранжевыми зубами, а следом со стонами ползло слепое, мертвое существо. Мэссон потянул камень изо всех сил, чувствуя, как тот скользит вниз, и тут же заспешил прочь.

Камень позади него обрушился, и он услышал предсмертный, испуганный вопль. Комья посыпались на ноги, потом что-то тяжелое навалилось на ступни, и он с трудом высвободил их. Туннель обрушивался по всей длине!

Задыхаясь от страха, Мэссон ринулся вперед, а земля продолжала осыпаться следом. Ход сузился до того, что ему едва удавалось протискиваться, он извивался наподобие угря, и вдруг — он ощутил под закостеневшими пальцами рвущийся атлас и уперся головой в неведомую преграду. Ноги шевелились, значит их не придавило землей. Он лежал на животе, а попытавшись подняться, обнаружил, что крыша располагалась лишь в нескольких дюймах от спины. Его охватила паника.

Когда слепая тварь преградила ему путь, он в отчаянии бросился в боковой туннель, выхода из которого не было. И вот Мэссон оказался внутри гроба — одного из тех, торец которых выгрызли крысы!

Попытка повернуться на спину не удалась: на него неумолимо давила крышка ящика. Он собрался с силами и уперся в нее — но она не сдвинулась.

Впрочем, даже если ему и удастся выбраться из гроба, — сможет ли он пробиться через плотно спрессованные над ним пять футов земли?

Он уже задыхался; воздух был зловонным и нестерпимо горячим. В приступе страха он в клочья разодрал атласную обивку, потом попытался было ногами откинуть обрушившуюся в туннель и забившую выход землю. Если бы Мэссону удалось развернуться, возможно, он смог бы пробить себе пальцами путь к воздуху… Воздуху…

Грудь словно пронзило раскаленной добела стрелой, затрепетавшей в глазных яблоках, а голову раздуло до огромной величины, и вдруг — ликующий визг крыс. Мэссон в истерике забился в своей тесной тюрьме, но через мгновение затих. Веки его сомкнулись, высунулся почерневший язык, и он погрузился в черную бездну, унося с собой заполнивший уши безумный крысиный визг…

 

Роульд Даль

Джеки, Колд и мистер Фиси

Тот день был особенным, и поэтому мы оба проснулись рано. Я отправился на кухню бриться, а Клод сразу же оделся и вышел из дома, чтобы позаботиться о соломе. Кухня помещалась рядом со входом, и из окна видно было, как солнце поднимается из-за деревьев, растущих на вершине горного хребта.

Каждый раз, когда Клод, неся охапку соломы, проходил мимо окна, я глядел на него поверх зеркала и видел запыхавшуюся напряженную физиономию, большую, конусообразную, наклонившуюся вперед голову и наморщенный глубокими, бегущими за линию волос складками лоб. Подобное выражение раньше я видел у него лишь раз — в тот вечер, когда он делал предложение Клариссе. Но сегодня он волновался до такой степени, что даже ходил как-то странно, ступая чересчур мягко, будто бетон вокруг заправочной станции был горячее, чем выдерживали подошвы. Одну за другой он укладывал в заднюю часть автофургона охапки соломы, устраивая удобное местечко для Джеки.

Затем Клод пришел на кухню, и я смотрел, как он ставит на плиту котелок с супом и начинает его помешивать. У него была длинная металлическая ложка, которой он непрерывно помешивал, едва лишь жидкость собиралась закипать. Чуть не каждые полминуты он наклонялся и совал нос в противный, сладковатый парок, поднимавшийся над варившейся в котелке кониной. Вот он принялся опускать в котел приправу — три очищенные луковицы, несколько молодых морковок, горсть жгучих крапивных макушек, ложечку мясного соуса, двенадцать капель масла тресковой печени… И все это проделывалось очень нежно, лишь кончиками больших и толстых пальцев, будто имеющих дело с венецианским стеклом. Взяв из холодильника немного фарша из конины, он отмерил одну порцию в миску Джеки и три порции в другую и, как только суп сварился, поделил его между мисками, наливая поверх фарша.

Именно эту процедуру я наблюдал каждое утро в течение последних пяти месяцев, но никогда она не проделывалась столь напряженно и сосредоточенно. Ни слова, ни единого взгляда в мою сторону, а когда он повернулся и вышел за собаками, казалось, что даже затылком и плечами он шепчет: «О Господи, пусть все обойдется — не допусти, чтобы именно сегодня я сделал что-то не так, как нужно».

Я слышал, как он тихо разговаривал с собаками в закутке, надевая на них поводки. На кухне псы запрыгали, натягивая ремешки и стараясь поскорее добраться до завтрака, перебирали лапами и размахивали здоровенными, будто плети, хвостами.

— Порядок, — произнес, наконец, Клод. — Говори, который?

Обычно по утрам он предлагал пари на пачку сигарет, но сегодня на карту ставилось слишком многое, и я знал, что сейчас ему нужна лишь капелька дополнительной уверенности.

Он смотрел, как я обхожу двоих прекрасных, одинаково высоких, с бархатистой шерстью псов, затем шагнул в сторону, держа поводки на вытянутой руке и давая мне лучший обзор.

— Джеки! — сказал я, применяя старый трюк, который никогда не срабатывал. — Эй, Джеки!

Две идентичные, с одинаковым выражением морды рывком обернулись ко мне и уставились четырьмя яркими, темно-желтыми, одинаковыми глазами. Было время, когда мне казалось, что у одного из псов глаза чуточку темнее по оттенку, чем у другого. А еще было время, когда я считал, будто могу угадать Джеки по более впалой грудине и более мускулистым ляжкам. Но это не оправдалось.

— Ну! — скомандовал Клод. Он надеялся, что именно сегодня я обязательно не угадаю.

— Вот этот. Это Джеки.

— Который?

— Тот, что слева.

— Ага! — вскричал он сияя. — Ты снова ошибся!

— Не думаю, что ошибся.

— Ошибся — да так, что дальше некуда. И послушай-ка, Гордон, я тебе кое-что скажу: все эти последние недели, каждое утро, когда ты пытаешься угадать его… знаешь что?

— Что?

— Я вел этому счет. И результат таков, что ты даже в половине случаев не был прав! С большей удачей ты мог бы подбрасывать монету!

Он хотел сказать, что если даже я, видя их рядышком каждый день, не мог различить собак, то какого же черта мы должны бояться мистера Фиси? Клод знал, что мистер Фиси славится умением распознавать двойника, но знал и то, что невозможно определить разницу между собаками, когда ее просто нет.

Он поставил миски на пол, давая Джеки ту, где мяса было меньше, потому что Джеки сегодня побежит. Отступив, он наблюдал, как они едят, — на лицо вновь легла тень озабоченности, и его большие, светлые глаза смотрели на Джеки тем восторженным, тающим взглядом, который раньше принадлежал только Клариссе.

— Знаешь, Гордон, — произнес он. — Ведь я всегда тебе говорил: за последнюю сотню лет попадались какие угодно двойники — хорошие и плохие, но за всю историю собачьих бегов никогда не было именно таких.

— Надеюсь, ты прав, — ответил я, уносясь воспоминаниями в прошлое, в тот морозный предрождественский день четыре месяца назад, когда Клод попросил на время фургон и, не сказав, куда едет, отправился в сторону Эйлсбери. Я предположил, что он поехал повидать Клариссу, но он возвратился в тот же день, попозже, привез с собой этого пса и объявил, что приобрел его у одного человека за тридцать пять шиллингов.

— Он что, быстро бегает? — спросил я, в то время как Клод глядел на пса, держа его на поводке; мы стояли на площадке, а вокруг падали снежинки, оседая на спину собаки. Двигатель фургона все еще работал.

— Быстро? — произнес Клод. — Да это же самый медленный пес, которого я когда-либо встречал!

— Тогда зачем было его покупать?

— Ну, — буркнул он, сострив хитрую и загадочную мину на грубоватом лице, — мне сдается, что он, пожалуй, немножко похож на Джеки. Как ты думаешь?

— Вроде бы похож, в самом деле…

Он отдал мне поводок, и я повел нового пса в дом обсушиться, а Клод, обогнув дом, зашел в сарай за своим любимцем. Когда он вернулся, и мы в первый раз поставили их рядом, то, помню, он отступил и выпалил «Господи Иисусе!», замерев, будто перед ним встал призрак. Дальше он действовал быстро и спокойно — опустился на колени и принялся сравнивать собак, осторожно и методично. С каждой секундой в нем нарастало волнение, и от этого казалось, что в комнате становится все теплее и теплее. Он продолжал осмотр долго и молчаливо и при этом сличил по масти все пальцы на лапах, включая рудиментарные, а таковых у каждой собаки — восемнадцать.

Наконец он поднялся:

— Послушай, прогуляй-ка их несколько раз туда-сюда по комнате, ладно? — и Клод простоял пять-шесть минут, прислонясь к плите и наблюдал за ними, склонив набок голову, покусывая губы и хмурясь. Потом, будто не веря собственным глазам, опять опустился на колени — проверить еще раз, но посреди осмотра вдруг вскочил и уставился на меня. Лицо у него напряженно застыло, а вокруг глаз и носа кожа странно побелела.

— Ну ладно, — произнес он дрогнувшим голосом. — Знаешь что? Порядок. Мы разбогатели…

А потом начались долгие тайные совещания на нашей кухне; план был разработан во всех деталях, и мы выбрали наиболее подходящий беговой трек. Каждую вторую субботу, два раза в месяц, мы закрывали мою бензоколонку и, невзирая на потерю дневной клиентуры, везли двойника в Оксфорд. Там на поле, неподалеку от Хеддингтона, имелся небольшой паршивенький трек — ничего особенного, лишь цепочка стареньких столбиков со шнурами, обозначавшими дорожки, перевернутый вверх тормашками велосипед, тянущий ложного зайца, и загородка с шестью дверцами. Миновало шестнадцать недель: восемь раз мы привозили туда двойника и зарегистрировали его у мистера Фиси. Сколько же пришлось простаивать в толпе, под леденящим дождем, ожидая, когда на грифельной доске мелом напишут имя нашего пса. Мы назвали его Черная Пантера. Когда наступал его черед, Клод всегда вел его к дверцам — я же ожидал на финише, чтобы не дать добраться до него файтерам — собакам, которых втихомолку приводили на бега цыгане, чтобы разорвать на куски какого-либо пса по окончании состязаний.

Но было, пожалуй, во всем этом и нечто грустное: если призадуматься о том, сколько раз нам пришлось возить пса в такую даль, а потом смотреть и молиться, чтобы он пришел последним — невзирая ни на какие случайности. Конечно, молиться при этом было необязательно, а если говорить всерьез, мы и на минуту не поддавались беспокойству — ведь старина просто-напросто не мог бежать галопом. Он бежал точь-в-точь как краб. И не был последним лишь раз — когда желтовато-коричневый пес по кличке Янтарная молния попал лапой в ямку, получил перелом и финишировал на трех ногах. Но даже и тогда наш побил его еле-еле. Вот таким-то образом мы и добились того, что он расценивался как совершенно безнадежный, а в тот день, когда мы привезли его туда последний раз, все букмекеры, выкрикивая его кличку, упрашивали игроков ставить на него, обещая выплату от двадцати до тридцати к одному.

И вот пришел этот солнечный апрельский день, и настал черед подменить его на Джеки. Клод сказал, что двойника гонять больше не следует, потому что мистеру Фиси это может надоесть и тогда он просто вышвырнет его с состязаний. Клод считал, что наступил точный психологический момент и Джеки должен победить где-то на тридцать-пятьдесят корпусов.

Джеки он получил еще щенком, и сейчас псу было лишь пятнадцать месяцев, но бегун он был хороший, быстрый. В бегах он никогда не участвовал, но мы знали, что скорость у него есть, потому что с семимесячного возраста Клод каждое воскресенье возил его на маленький частный трек в Эксбридж, где и гонял на время, — Джеки пропустил гонки только раз из-за положенных прививок. Клод сказал, что, может быть, ему и не хватит скорости, чтобы победить собак, идущих у мистера Фиси по первому разряду, но в той компании, где он числится сейчас, он сможет выиграть двадцать или минимум десять-пятнадцать корпусов, даже кувыркнувшись разок через голову.

Итак, нынешним утром мне следовало сходить в местный банк и снять со счета пятьдесят фунтов для себя и пятьдесят для Клода — их я ссужу ему под аванс к зарплате. Затем в двенадцать часов нужно будет закрыть бензоколонку и повесить на одну из помп уведомление «Закрыто на весь день». Тем временем Клод запрет двойника в заднем сарайчике, посадит в автофургон Джеки, и мы тронемся в путь. Не могу сказать, будто я волновался так же, как Клод, но ведь для меня-то не решались такие серьезные задачи, как покупка дома и возможность жениться. Да и нельзя сравнивать меня с Клодом — ведь тот чуть ли не в конуре родился, рядом с борзыми, и ни о чем ином целыми днями не думал, кроме домика, разве что по вечерам о Клариссе. У меня же было свое занятие — карьера владельца бензоколонки, не говоря о торговле подержанными автомобилями; но если Клоду захотелось повалять дурака с собаками, я ничуть не против, особенно в таком деле, как сегодняшнее — если оно выгорит. Но, по правде, каждый раз, когда я думал о том, сколько денег мы ставим на это и сколько можем выиграть, у меня в животе что-то вздрагивало…

Наконец псы позавтракали, и Клод вывел их на короткую прогулку в поле неподалеку, а я оделся и поджарил яичницу. Потом отправился в банк и взял все деньги однофунтовыми банкнотами; оставшееся до полудня время пролетело за работой по обслуживанию клиентов.

Ровно в двенадцать я закрылся и повесил на помпу объявление. Из-за дома показался Клод, он вел Джеки и нес красновато-рыжий чемодан.

— Зачем это?

— Для денег, — ответил Клод. — Ты сам говорил, что никто не в состоянии унести в карманах две тысячи фунтов.

Стоял прекрасный весенний день, все было окрашено в желтые тона, живые изгороди взрывались почками, а солнце сияло сквозь бледно-зеленые листья старого бука, растущего напротив, через дорогу. Джеки выглядел отлично, шкура у него блестела, как черный бархат, а мускулистые ляжки выпирали, будто дыни. Пока Клод укладывал в фургон чемодан, пес продемонстрировал короткий танец на задних лапах, затем взглянул на меня снизу вверх и улыбнулся, будто знал, что отправляется на бега, чтобы выиграть две тысячи фунтов и покрыть себя славой. Джеки обладал самой широкой и очеловеченной ухмылкой из всех, какие мне довелось видеть: он не только приподнимал верхнюю губу, но и ухитрялся растягивать пасть так, что виден был каждый зуб, кроме, может, одного-двух коренников. Каждый раз, когда он улыбался, я невольно прислушивался, словно ожидал, что он ко всему прочему еще рассмеется.

Мы влезли в фургон и отправились: я сел за руль, Клод рядом, а Джеки стоял сзади на соломе и поверх наших плеч глядел сквозь ветровое стекло. Клод то и дело оборачивался, пытаясь заставить пса лечь, иначе его могло выбросить на крутом вираже, но тот был слишком возбужден и лишь скалил зубы в ухмылке и размахивал огромным хвостом.

— Ты получил деньги, Гордон? — Клод курил сигареты одну за другой и никак не мог усидеть на месте.

— Да.

— Мои тоже?

— Всего у меня сто пять фунтов: пять, как ты говорил, для заводилы — чтобы он не остановил зайца и не вышло фальстарта.

— Годится, — и Клод жестко, как на сильном морозе, потер ладони. — Годится, годится, годится…

Мы проехали по узенькой Хай Стрит посреди поселка Грэйт Мисенден и заметили старика Рамминса, бредущего в пивную «Конская голова» за своей утренней пинтой; на выезде из деревни мы свернули влево и перевалили через холмистый Читтерс в направлении Принсес Рисборо, а уж оттуда до Оксфорда оставалось миль двадцать с небольшим.

Наступила тишина, и тут оба мы вдруг оказались под воздействием какого-то внутреннего напряжения: мы продолжали спокойно сидеть и молчать, но каждый переживал в душе свои сомнения и опасения, не давая им выхода наружу. Клод продолжал курить, выбрасывая недокуренные сигареты в оконце. Обычно в подобных поездках он болтал как заведенный и всю дорогу в оба конца трепался о собаках — какие штуки он с ними проделывал, что за работенки ему подворачивались, какие места он повидал и сколько денег выиграл. При этом выплывали всякие разности о людских ухищрениях с собаками, о воровстве и жестокостях на собачьих бегах. Но сегодня, как мне показалось, он был не в состоянии болтать, то же происходило и со мной. Я следил за дорогой и пытался не думать о ближайшем будущем, вспоминая разные байки, поведанные Клодом из его практики собачьих бегов.

Клянусь, нет ныне человека, знающего об этом больше, чем Клод, ну а поскольку мы приобрели двойника и решили провернуть это дело, Клод посчитал своей задачей просветить и меня в этом бизнесе. Поэтому к тому времени, по крайней мере теоретически, я знал почти столько же, сколько он.

Начало было положено на первой же нашей «стратегической конференции», проходившей на кухне. Помню, случилось это на следующий день после того, как привезли двойника; мы сидели и поглядывали в окно, ожидая клиентов, тут же Клод растолковывал мне свой план, а я пытался как можно внимательнее следить за ходом его рассуждений. Наконец, мне пришла в голову мысль, которую я и высказал Клоду:

— Не понимаю, зачем вообще использовать двойника. Разве не безопаснее сразу же выставлять Джеки — только приостанавливать его на первой полудюжине бегов, чтобы он приходил последним? И тогда, подготовившись как следует, мы даем ему возможность бежать. Конечный результат тот же, если все проделать с умом, ведь так? И нечего бояться, что нас поймают…

Похоже, то, что я сказал, здорово достало Клода. Он сердито посмотрел на меня:

— Э, ни в коем случае! Я, знаешь ли, против того, чтобы останавливать собаку. И что на тебя нашло, Гордон?

Видно было, что его искренне огорчили мои слова.

— Не вижу в этом ничего плохого.

— Послушай, Гордон: останавливая хорошего бегуна, ты разбиваешь ему сердце. Хороший бегун знает свою скорость — и когда он видит остальных впереди и не имеет возможности их догнать, его сердце разбито. И больше того: ты не предлагал бы подобное, если б знал, какие трюки проделывают некоторые ребята, чтобы остановить своих бегунов.

— Скажи к примеру, какие именно? — попросил я.

— Да любые, какие могут прийти в голову, лишь бы приостановить собаку. А хорошую борзую притормозить не так уж просто: они чертовски храбры и страшно бесятся — нельзя даже позволить им смотреть на бега, чтобы не вырвали из рук повод. Много раз я видел, как пес пытается финишировать со сломанной ногой.

Он помолчал, задумчиво поглядывая на меня большими, светлыми глазами. Видно было, что он дьявольски серьезен и погружен в глубокие раздумья.

— Пожалуй, — продолжал он, — на тот случай, если мы соберемся проделать эту работу как следует, мне нужно тебе кое-что рассказать — тогда ты лучше поймешь, во что мы с тобой ввязываемся…

— Давай, валяй. Я хочу это знать.

С минуту он молча и пристально глядел в окно.

— Главное, о чем следует помнить, — мрачно изрек он, — это то, что все парни, участвующие в бегах, очень изобретательны. Даже больше, чем ты можешь себе представить. — Он запнулся, подыскивая подходящие слова.

— Возьмем, к примеру, различные способы придерживания бегуна: первый и самый обычный — стрэппинг.

— Стрэппинг?

— Да, то есть стяжка. Это самое простое — затягивают, понимаешь, ошейник так, что пес еле дышит. Умник точно знает ту дырочку в ремне, которой следует воспользоваться и на сколько именно корпусов она притормозит собаку. Обычно, пара лишних дырок годится для пяти-шести корпусов. Затяни как следует — и пес придет последним. Я знавал многих бегунов, околевших в жаркий день прямо на треке из-за сильной стяжки. Это мерзость — настоящее удушение. Ну и еще: некоторые владельцы просто увязывают черной лентой два пальца на собачьей лапе. После этого она уже не бежит как следует — это мешает ее балансу.

— Звучит не так уж страшно.

— Есть и такие, что прилепляют им под хвост, поближе к тому месту, где он переходит в туловище, жевательную резинку. Тут уж совсем невесело, — слова Клода звучали возмущенно. — У бегущей собаки хвост чуть движется вверх-вниз, а жвачка держит волоски в самом нежном месте. Нет пса, которому бы это понравилось… Еще применяют снотворные таблетки, сейчас это в ходу. Ориентируются по весу, будто врачи, и отмеривают порошок, исходя из того, на сколько корпусов хотят замедлить собаку — на пять, десять или пятнадцать… Но это лишь самые обычные уловки, в общем-то ерунда. Абсолютная ерунда в сравнении с другими штуками, особенно, если говорить о цыганах. О том, что творят они, противно даже рассказывать — такого злейшему врагу не пожелаешь.

И он рассказал мне об этом, и это действительно страшно, так как связано с насилием и болью… Затем Клод перешел к тому, что делается, когда от собаки требуется выигрыш.

— Чтобы подхлестнуть бегуна, существуют не менее страшные способы, — тихо сказал Клод, и лицо его стало загадочным. — И, быть может, самое простое из этих средств — травка зимолюбка. Если увидишь когда-нибудь собаку с голой спиной или плешинами по всему телу — это и есть зимолюбка. Перед самыми бегами ее сильно втирают в кожу. Иногда пользуются мазью Слоуна, но чаще берут зимолюбку — жжет она ужасно. То есть так сильно, что пес из всей мочи стремится бежать и бежать, лишь бы избавиться от боли… Бывают и особые составы, вводимые через иглу. Возьми на заметку — этот способ новейший, и большинство жуликов на треке им не пользуется из-за собственного невежества. Зато уж парни из Лондона, которые приезжают в больших лимузинах и привозят отборных бегунов, взятых у тренера на денек за наличные, — они-то и пользуются иглой.

Как сейчас вижу Клода — сидящим за кухонным столом, со свисающей с губ сигаретой и сощуренными, чтобы уберечься от дыма, глазами. Он поглядывал на меня и продолжал:

— Тебе необходимо помнить следующее, Гордон: когда им надо заставить пса выиграть, они не остановятся ни перед чем. С другой стороны — ни одна собака не в состоянии бежать быстрее, чем позволяет ее сложение, — что бы с ней ни делали. И если нам удастся записать Джеки в безнадежные, то наше дело выгорит. Ни один бегун из этого списка никогда его не догонит — даже с травкой или с иголками. Хоть бы и с имбирем…

— Имбирь?

— Ну да. С этим самым имбирем все просто, делают они вот что: берут кусочек сырого имбиря величиной примерно с каштан и минут за пять до старта запихивают в собаку.

— В пасть? И пес его съедает?

— Нет… Не в пасть.

Вот так оно и продолжалось. Поочередно мы совершили восемь долгих поездок на трек с двойником, и я все больше узнавал об этом «очаровательном» виде спорта, особенно о том, как замедлить или подстегнуть собаку и о способах применения различных препаратов. Я услышал о «крысиной обработке» — это делалось, чтобы заставить небеговую собаку преследовать ложного зайца, для чего на шею ей привязывали консервную банку с крысой внутри. В крышке банки имеется дырка, по размеру достаточная, чтобы крыса могла просунуть голову и покусывать собаку. Но та не в состоянии ухватить крысу и, естественно, носится будто безумная и получает крысиные укусы — тем чаще, чем больше трясется привязанная банка. Наконец, крысу выпускают, и пес, ранее совершенно послушный и не обидевший даже мышки, в ярости набрасывается на крысу и рвет ее в клочья.

— Проделаешь это несколько раз, — объяснял Клод, — хотя, заметь, я не сторонник этого, — и пес станет настоящим убийцей и погонится за чем угодно, хотя бы и за фальшивым зайцем…

Мы уже миновали Чилтерс и понеслись под уклон, выезжая из буковой рощи на поросшую вязами и дубами равнину, к югу от Оксфорда. Клод сидел рядышком, покуривая и с головой погрузившись в воспоминания; каждые две-три минуты он оглядывался, проверяя, в порядке ли Джеки. Пес, наконец, улегся и, как бы в ответ на то, что нашептывал ему, оборачиваясь, Клод, тихонько шуршал хвостом по соломе, будто понимал слова хозяина.

Скоро мы въедем в деревню Тэйм, с ее широкой Хай Стрит, где в рыночные дни размещают коров и свиней, а когда раз в году в деревне открывается ярмарка, то здесь, в центре, появляются качели, карусели со спаренными автомобильчиками и цыганские фургоны. Клод родился в Тэйме и упоминал этот факт буквально каждый раз, как мы его проезжали.

— Так, — заметил он, едва показались первые дома, — это Тэйм. Я здесь родился и вырос, Гордон, да будет тебе известно.

— Ты уже рассказывал.

— Ух и забавные штуки мы тут проделывали, когда были мальцами, — в голосе его проскользнули ностальгические нотки.

— Ну еще бы.

Он помолчал, потом заговорил о своем детстве, скорее всего, чтобы снять избыток внутреннего нервного напряжения.

— Был у соседей мальчишка, по имени Гилберт Гомм: остренькое личико, как у хорька, да одна нога чуть короче другой. Дикие вещи мы с ним творили, когда собирались вместе. Знаешь, что мы делали, Гордон?

— Что?

— По субботам, когда папаша с мамашей были в пивной, мы отправлялись на кухню и отсоединяли трубу от газовой плиты. Потом забулькивали газ в наполненную водой молочную бутылку, садились и пили ее из чайных чашек.

— Это что, вкусно, что ли?

— Вкусно! Абсолютная гадость! Но мы подбрасывали сахарку, и тогда это казалось не столь противным.

— А зачем вы это пили?

Клод повернулся и недоверчиво уставился на меня:

— Ты хочешь сказать, будто сам ни разу не пил змеиную воду?

— Не могу сказать, что пил…

— Я-то думал, все мальчишки делали это! Это опьяняет совсем как вино, даже хуже — зависит от того, как долго пропускаешь через воду газ. Мы вдвоем по субботам так напивались на кухне, что чуть с ног не валились, и это было восхитительно!.. Пока однажды папаша не поймал нас, придя домой пораньше. Ту ночь я, пока жив, не забуду. Держу я, эдак, молочную бутыль с булькающим газом — красота; а Гилберт уперся в пол коленками и ждет моей команды, чтобы выключить газ. И тут входит отец.

— И что он говорит?

— Господи, Гордон, это было ужасно. Он ни слова не вымолвил: встал возле двери и начал нащупывать поясной ремень. Очень медленно расстегнул пряжку и постепенно потянул его из брюк, при этом не сводит с меня глаз. Был он здоровяком: ручищи, как паровой молот, черные усы, а щеки в лиловатых жилках… Так вот: хватает он меня за курточку и выдает на всю катушку, как только может, используя конец с пряжкой, и честно, Гордон, как перед Господом, я думал, он собирается меня убить. Но он все-таки останавливается и снова медленно и тщательно надевает и застегивает ремень и заправляет рубаху, при этом от него сильно пахнет пивом. А потом, так и не сказав ни слова, выходит прочь и снова направляется в пивную… Самая зверская порка в моей жизни.

— Сколько тебе тогда было?

— Да около восьми, пожалуй, — ответил Клод.

Мы приближались к Оксфорду, и он опять затих, но часто крутил головой, проверяя — как там Джеки, то касаясь, то гладя его по голове, а один раз обернулся и оперся коленями о сиденье, чтобы подгрести к собаке побольше соломы, при этом бормоча что-то насчет сквозняка. Мы миновали окраины Оксфорда, въехали на одну из многих узеньких сельских дорог и вскоре свернули на ухабистую улочку, по которой и устремились, обгоняя немногочисленный ручеек бредущих пешком и едущих на велосипедах мужчин и женщин. Некоторые из мужчин вели с собой борзых. Перед нами ехал большой лимузин, в заднем окне его виднелась собака, помещавшаяся между двумя пассажирами.

— Приезжают отовсюду, — мрачно заметил Клод. — Вот эта скорее всего из самого Лондона — наверное, стащили ее на денек из конуры какого-нибудь большого стадиона. Можно даже предположить, что она с Дерби.

— Надеюсь, она не побежит против Джеки.

— Не беспокойся: все новенькие автоматически включаются в высшую категорию. Именно это правило мистер Фиси соблюдает с особой щепетильностью.

Перед самым полем находились открытые ворота, и жена мистера Фиси выступила вперед, чтобы принять от нас входную плату раньше, чем мы въедем.

— Он бы и чертовы педали заставил ее крутить, если б у нее сил хватило, — сказал Клод. — Старина Фиси не держит ни одного лишнего работника.

Я проехал вдоль поля и остановился в конце цепочки автомобилей, разместившихся вдоль высокой изгороди.

Мы оба вылезли из фургона, и Клод побыстрее обошел машину, чтобы извлечь из него Джеки. Поле для рэйсинга было очень просторным и шло под уклон; мы находились на вершине, и вдали можно было различить шесть стартовых загородок и ряды деревянных колышков, обозначающие беговые дорожки. Трек тянулся по низине, затем круто, под прямым углом, поворачивал и поднимался вверх по склону — туда, где толпился народ и виднелся финиш. В тридцати ярдах за линией финиша стоял перевернутый велосипед для перемещения зайца. Для этой цели обычный велосипед очень удобен, поэтому его и применяют на собачьих бегах. Устройство представляет собой непрочную деревянную платформу футов восьми высотой, опирающуюся на четыре вбитых в землю столбика. На платформе, колесами вверх, закреплен старый велосипед. Заднее колесо находится впереди и направлено в сторону трека: шина с него снята и оставлен лишь металлический обод, к которому крепится один конец шнура, к которому прикреплен заяц. Сзади, как бы верхом на велосипеде, стоит «заводила» и крутит педали руками — колесо вращается и наматывает шнур на обод. Благодаря этому заводила может двигать чучело зайца к себе с любой желаемой скоростью, вплоть до сорока миль в час. После каждого забега кто-нибудь относит зайца вместе с прикрепленным шнуром вниз по склону, к стартовым загородкам, — шнур разматывается с обода, и все готово к новому старту. Заводила, со своей высокой платформы может наблюдать за гонками и регулировать скорость зайца, держа его чуть впереди лидирующей собаки; кроме того, он может в любой момент остановить зайца, сделать фальстарт в том случае, если ему покажется, что побеждает не та собака. Для этого нужно крутануть педали назад и шнур намотается на втулку колеса. То же самое можно сделать и по-другому: внезапно, хоть на секунду приостановить зайца — лидер чуть тормознет, чтобы не потерять «добычу», и тогда его смогут догнать другие собаки… Все-таки важная фигура этот заводила.

Я увидел его уже стоящим на платформе; мощное тело обтягивал синий свитер — опираясь на велосипед, он поглядывал вниз, на толпу, дымя сигаретой.

В Англии существует некий странный закон: подобные состязания можно устраивать на одном и том же участке земли лишь семь раз в год, вот почему все оборудование у мистера Фиси было передвижным. После седьмого раза хозяин просто переходил на очередное поле. Закон его совершенно не тревожил…

Тем временем уже собралась приличная толпа, и справа, в одну линию, начали устанавливать свои будки букмекеры. Клод вытащил Джеки из фургона и повел к группе людей, окруживших невысокого плотного человека, одетого в бриджи для верховой езды. Это и был сам мистер Фиси. Каждый из находящихся рядом с ним людей держал на поводке собаку, и мистер Фиси, не отрываясь, заносил имена бегунов в записную книжку, держа ее в сложенном виде левой рукой; делая вид, будто прогуливаюсь, я подошел поближе.

— Кто у тебя тут? — спросил мистер Фиси, нацеливаясь в записную книжку карандашом.

— Полночь, — ответил мужчина, державший черную собаку.

Мистер Фиси отошел на шаг и внимательнейшим образом оглядел пса.

— Так. Полночь. Я записал.

— Джейн, — произнес следующий владелец.

— Дай-ка глянуть. Джейн… Джейн… да, порядок.

— Солдат. — Этого пса привел долговязый парень с длинными зубами, одетый в темно-синий, лоснящийся от носки костюм. Едва назвав кличку бегуна, он принялся неторопливо почесываться прямо сквозь брюки свободной от поводка рукой.

Мистер Фиси нагнулся, чтобы осмотреть собаку. Долговязый уставился в небо.

— Убери его, — сказал мистер Фиси.

Парень мигом опустил глаза и перестал чесаться.

— Живо убери его.

— Послушайте, мистер Фиси, — чуть шепелявя сквозь длинные зубы, сказал парень. — Уж вы бы не говорили мне эдакие глупости… пожалуйста.

— Отваливай отсюда побыстрее, Ларри, и не отнимай у меня время. Ты все прекрасно понимаешь — я тоже. У Солдата на правой передней лапе два белых пальца.

— Послушайте, мистер Фиси, — повторил владелец. — Вы уже добрых полгода не видели Солдата.

— Хватит, Ларри, перестань. Мне с тобой спорить некогда. — Казалось, мистер Фиси ничуть не сердится. — Следующий! — произнес он.

Я увидел, как держа Джеки на поводке, вперед выступил Клод. Его массивное туповатое лицо будто окаменело, а глаза впились в какую-то точку, эдак ярдом повыше головы мистера Фиси, рука же так вцепилась в повод, что костяшки пальцев напоминали ряд маленьких белых луковиц. Я и сам в ту минуту чувствовал себя не лучше, а тут еще мистер Фиси принялся смеяться.

— Эй! — вскричал он. — Вот и Черная Пантера, вот и чемпион!

— Верно, мистер Фиси, — проговорил Клод.

— Вот что я тебе скажу, — все еще улыбаясь, изрек мистер Фиси. — Можешь забирать его домой, откуда и притащил, мне он не нужен.

— Но послушайте, мистер Фиси…

— Я позволил тебе прогнать его раз шесть или восемь, не меньше — этого достаточно. Слушай — почему бы тебе не пристрелить его, и делу конец, а?

— Но мистер Фиси, пожалуйста… Еще один разок, и больше я никогда вас не попрошу.

— Никакого последнего раза! Сегодня и так слишком много собак, мне с ними не справиться. Для таких крабов у меня места нет.

Мне казалось, что Клод заплачет.

— По чести говоря, мистер Фиси, — сказал он, — я эти последние две недели вставал по утрам в шесть часов, делал ему пробежку, массаж и покупал бифштексы — поверьте, сейчас это абсолютно другой пес, нежели тот, что бежал здесь в последний раз.

Услышав «другой пес», мистер Фиси подпрыгнул, будто в него всадили шляпную булавку.

— Что такое! — закричал он. — Другой пес!

Могу поручиться, что Клод и здесь не потерял головы.

— Да нет же, мистер Фиси, я уж вам благодарен, что ни в чем таком меня не обвиняете. Вы прекрасно знаете, что я имел в виду совсем не это!

— Ну ладно, ладно. Но все равно ты можешь его забирать. Никакого смысла гонять таких медленных собак — забери его, будь добр, и не задерживай наше мероприятие.

Я, не отрываясь, глядел на Клода, Клод не сводил глаз с мистера Фиси, а тот уже оглядывался в ожидании следующей собаки. Из-под коричневой твидовой куртки у него виднелся желтый пуловер, и эта желтая полоска на груди, в сочетании с тощими, в крагах, ногами и манерой посматривать по сторонам, подергивая головой, делали его похожим на какую-то задорную птаху, к примеру на щегла.

Клод шагнул вперед. От такой вопиющей несправедливости лицо его начало помаленьку приобретать лиловый оттенок, а на шее заметно подергивался вверх-вниз кадык.

— Вот что я скажу, мистер Фиси: я абсолютно уверен, что этот пес стал лучше, и даю фунт против вашего, что он не придет последним. Вот так-то.

Мистер Фиси обернулся и неторопливо оглядел Клода.

— Ты чокнулся? — спросил он.

— Пари на фунт, ага… просто, чтобы доказать, что я прав.

Этот ход был опасен, он наверняка мог вызвать подозрения, но Клод знал, что это единственное, что оставалось делать. Последовало молчание, и мистер Фиси, нагнувшись, осмотрел собаку. Я заметил, как он неспешно обшаривал взглядом каждую пядь тела животного. Можно было лишь восхищаться его скрупулезностью и памятью, ведь этот самонадеянный коротышка и плут держал в голове характерные приметы нескольких сотен собак; и разных и похожих — но что-то в этом вызывало и страх: ему никогда не требовалось более одной маленькой наметки: небольшой шрам, плоский палец на лапе, впадинка под коленом чуть темнее по цвету… мистер Фиси ничего не забывал.

Итак, я наблюдал за тем, как он, наклонясь, осматривал Джеки. Лицо у него розовое и мясистое, рот маленький и сжат так плотно, будто не способен растянуться в улыбке, а глаза — словно два фотоаппаратика, резко сфокусированных на собаке.

— Что ж, — произнес он, выпрямляясь. — Пес, по крайней мере, тот же самый.

— Да уж я-то не сомневаюсь! — закричал Клод. — Вы меня Бог знает за кого принимаете, мистер Фиси…

— Принимаю за чокнутого, вот за кого. Но такой способ сделать лишний фунт меня привлекает. Верно ты уже забыл, как Янтарная молния в прошлый раз чуть не побил его, хотя и бежал на трех ногах?

— Тогда он еще был не в форме. Не получал бифштексов и массажа с тренировкой, это я делаю не так давно. Но послушайте, мистер Фиси, вы не должны впихнуть его в первую категорию только для того, чтобы выиграть пари. Сами знаете — это пес низшей категории.

Мистер Фиси рассмеялся, приоткрыв крошечный рот-пуговку, и вместе с ним развеселилась окружающая толпа.

— Послушай, — и он положил волосатую лапу на плечо Клоду. — Я своих собак знаю. Мне никаких махинаций и не нужно, чтобы выиграть этот фунт. Пес пойдет по низовой.

— Правильно, — сказал Клод. — Вот это пари! — Он отошел вместе с Джеки, и я присоединился к нему.

— Господи, Гордон, ну и досталось же мне!

— Еще бы.

— Но в список-то мы попали.

С трудом переведя дух, он принялся расхаживать туда-сюда быстрыми шажками, будто ему припекало подошвы.

Люди все еще проходили через ворота в поле, где к этому времени набралось не менее трехсот человек. Это были малоприятные личности: остроносые мужчины и женщины с грязноватыми лицами, бегающими глазами и плохими зубами — словно отбросы большого города, просочившиеся из прохудившейся канализации, образовали вонючую «лужицу» в верхней части поля. Там собрались все — жучки, мошенники, цыгане и прочая накипь и отребье. Некоторые с собаками, прочие без них. Собак этих держали на поводках из бечевки — жалких, с унылыми мордами псов, тощих и паршивых, с болячками на ляжках от спанья на досках, поседевших от старости, одурманенных или напиханных кашей, чтобы не выиграли ненароком. Некоторые ходили на негнущихся ногах — особенно один белый пес.

— Клод, почему вон тот, белый, так ходит?

— Который?

— Глянь вон туда…

— А, вижу, как же. Очень возможно, что он висел.

— Висел?

— Именно. Подвешивался на ремнях с болтающимися лапами на двадцать четыре часа.

— Боже правый, но зачем?

— Разумеется, чтобы бежал помедленнее. Кое-кто не признает порошки и стрэппинг, вот и подвешивают собак.

— Понятно.

— Или это, или же их обрабатывают наждачной бумагой, — добавил Клод. — Стирают кожу на лапах жестким наждаком, чтобы было больно во время бега.

— Да, все ясно.

…Были на поле и собаки побойчее, в лучшей форме, — те, что каждый день получают конину, а не свиные помои или сухари с капустной водой. Шерсть у них лоснилась, и поводок они тянули сильно, поскольку не были напичканы порошками, но, быть может, судьба у них еще хуже, ведь их ошейники будут стянуты на четыре лишних дырочки. «Только смотри, чтобы он мог дышать, Джок. Не задуши его совсем, не позволь ему свалиться посреди дистанции. Затягивай понемногу, по одной дырке за раз, пока не услышишь, что он похрипывает. Как увидишь, что рот у него откроется и дыхание потяжелеет — тогда в самый раз. Не жди, когда он выпучит глаза. Ты этого не допускай — ладно?»

— Отойдем-ка от толпы, Гордон. Здесь много собак, и Джеки волнуется, это не пойдет ему на пользу.

Мы поднялись вверх по склону, туда, где стояли автомобили, и принялись расхаживать взад-вперед, прогуливая Джеки. В некоторых авто сидели мужчины с собаками и угрюмо поглядывали на нас.

— Будь начеку, Гордон, нам не нужны неприятности.

— Хорошо, не беспокойся.

Те собаки, что находились в автомобилях, были лучшими: их придерживали там, подальше от посторонних глаз, и в нужный момент быстренько извлекали оттуда, чтобы под вымышленной кличкой занести в список и сразу же упрятать обратно — и так до последней минуты. Затем — прямо к дверцам, ведущим на дорожки, а после бегов снова в автомобили. Тогда ни один любопытный ублюдок не сможет подобраться к ним поближе. Можно представить себе слова некоего тренера, сказанные на большом стадионе: «Ладно, можешь взять, но не дай Бог, чтобы кто-то узнал его. Этого пса знают тысячи, поэтому тебе следует поостеречься. И это обойдется тебе в пятьдесят фунтов».

Эти собаки — очень быстрые бегуны, но их природная скорость не имеет значения, они все равно «получают иголку» — просто так, на всякий случай. Полтора кубика эфира подкожно, прямо в автомобиле, укол делается очень медленно. Это дает любому псу девять корпусов. Иногда берут кофеин в масляном растворе, это тоже подстегивает собак. Люди, сидящие в автомобилях, в этом деле доки, а некоторые из них знают и о том, как обращаться с виски. Но это внутривенно и потому не так просто, можно не попасть в вену. Упустишь вену, фокус не сработает — и что тогда?.. Так что вернее будет эфир, кофеин или камфора. «Не перехвати с дозой, Джок. Сколько она весит? Пятьдесят восемь фунтов? Ну ладно. Ты помнишь, о чем сказал нам тот парень? Минутку, я записал это на бумажку, вот она. Одна десятая кубического сантиметра на десять фунтов веса дает пять корпусов на трехстах ярдах. Погоди-ка, сейчас я прикину… О Господи, Джок, лучше уж ты сам. Увидишь — все будет нормально, никаких неприятностей, потому что я сам подбирал собак для этого забега. Это обошлось в десятку на карман старины Фиси. Выложил я ему эту поганую десятку и при этом говорю: это вам на день рождения, от чистого сердца. А Фиси в ответ: большое тебе спасибо, мой верный и добрый друг…»

Если же этим ребятам в авто понадобится придержать собаку, то в ход пойдет хлорбутал. Это штука удобная, поскольку можно дать ее предыдущим вечером, особенно чьей-то чужой собаке. Или же петидин. Может сгодиться и смесь петидина с гайоцином.

— Сегодня здесь полно господ определенной породы из доброй старой Англии, — заметил Клод.

— Это точно.

— Береги карманы, Гордон. Ты хорошо запрятал деньги?

Мы обошли сзади ряд автомобилей и направились между ними и изгородью, и тут я заметил, что Джеки насторожился и, натягивая повод и приседая на задних лапах, устремился вперед. Ярдах в тридцати от нас стояли двое; один из них держал желто-коричневую борзую, находящуюся в таком же волнении, как и Джеки. В руках у второго был мешок.

— Смотри, — прошептал Клод, — собаке дают потраву.

Из мешка на траву выкатился маленький белый кролик, пушистый и ручной: он встал на лапки и замер, будто нахохлившись, как это делают все кролики, при этом нос его очутился у самой земли. Испуганный кролик — надо же так внезапно шлепнуться на белый свет. Собака уже бесилась от возбуждения, она рвала поводок, рыла землю и, скуля, бросалась вперед. Кролик увидел собаку, втянул голову и застыл, будто парализованный страхом. Мужчина перехватил пса рукой за ошейник и тот, изгибаясь и подпрыгивая, попытался вырваться на свободу. Другой парень пнул кролика ногой, но того будто сковало на месте. Следующий пинок башмаком поддел кролика как футбольный мяч, он полетел кувырком, потом вскочил и запрыгал по траве прямо к собаке. Первый мужчина отпустил пса, и тот одним гигантским прыжком покрыл расстояние до кролика — послышался визг, негромкий, но долгий и мучительно пронзительный.

— Пожалуйте, — сказал Клод. — Это и есть потрава.

— Не уверен, что мне это понравилось.

— Мне тоже. Но это делают все, даже тренеры на больших стадионах. Я называю это варварством.

Мы пошли прочь, а внизу, у подножья холма, толпа все густела, и позади нее появился длинный ряд стендов, на которых красным, золотым и синим были написаны имена. Возле каждого стенда уже находился букмекер; все они стояли на перевернутых ящиках — в одной руке пачка нумерованных карточек, в другой — кусок мела, а позади разместились клерки с тетрадками и карандашами. Вскоре мы заметили, как к школьной доске, приколоченной ко вкопанному в землю столбу, подходит мистер Фиси.

— Записывают участников первого забега, — заметил Клод. — Живо, пошли!

Мы быстренько спустились с холма и присоединились к толпе. Мистер Фиси, сверяясь со своей мягкой записной книжкой, записывал на доску бегунов; толпа приумолкла и напряженно наблюдала за ним.

1. Салли

2. Трехфунтовый

3. Леди Улитка

4. Черная Пантера

5. Виски

6. Ракета

— Порядок, — прошептал Клод. — Первый забег! Четвертые воротца. Теперь слушай, Гордон: быстро дай мне пятерку — показать заводиле. — Клод чуть задыхался от волнения, вокруг носа и глаз у него вновь появилась знакомая беловатость, а подавая ему пятифунтовую бумажку, я заметил, что у него дрожит рука. Человек, работающий на педальном устройстве, все еще стоял в своем синем свитере на платформе и покуривал. Клод приблизился к платформе и встал под ней, глядя снизу вверх.

— Видишь пятерку? — тихонько спросил он, держа ее сложенной несколько раз в ладони.

Парень, скосив глаза, глянул на бумажку.

— Если будешь крутить в этом забеге как следует, приятель… Никакого фальстарта или торможений и крутить быстрее. Идет?

Заводила не шевельнулся, но едва заметно приподнял брови. Клод отвернулся.

— Теперь вот что, Гордон: деньги доставай понемножку, маленькими суммами, как я тебе говорил. Иди вдоль всего ряда и ставь везде помаленьку, чтобы не сбить цену. А я поведу Джеки на старт очень медленно, уж постараюсь — лишь бы дать тебе побольше времени, понял?

— Понял.

— И не забудь встать наготове у финиша, чтобы поймать пса. Оттащи его от остальных подальше, когда начнется свара из-за зайца. Держи его покрепче и не выпускай, пока я не прибегу с поводком и ошейником. Этот Виски — цыганский пес, он любому, кто подвернется, может лапу оторвать и что угодно.

— Хорошо. Пора идти.

Я увидел, как Клод подвел Джеки к финишному столбику и получил желтую курточку, на которой стояла крупная четверка. И еще намордник. Остальные пять бегунов находились тут же, а рядом суетились, надевая нумерованные куртки и прилаживая псам намордники, владельцы. Распоряжался всем этим мистер Фиси, он вприпрыжку бегал меж ними, смахивающий со своими тесными бриджами на задорную птаху: один раз я заметил, как он со смехом сказал что-то Клоду, но тот не обратил никакого внимания. Скоро все поведут собак далеко вниз, по треку, на противоположный конец поля, к стартовым воротцам. Я напомнил себе, что имею самое меньшее десять минут, и начал пробиваться сквозь толпу, в шесть-семь рядов преграждавшую путь к стендам букмекеров.

— Деньги поровну на Виски! Поровну на Виски! Пять к двум на Салли! Поровну на Виски! Четыре к одному на Улитку! Шевелитесь! Поторапливайтесь, живее! На которого?

На всех досках вдоль всей линии Черная Пантера оценивалась двадцать пять к одному. Я протиснулся к ближайшему буки.

— Три фунта, Черная Пантера, — сказал я, протягивая деньги.

У стоящего на ящике человека было багровое лицо со следами какого-то белого порошка вокруг рта. Он схватил деньги и бросил их в свой мешок.

— Семьдесят пять фунтов к трем, Черная пантера, — повторил он. — Номер сорок два. — Он подал мне билет, а его помощник записал номер.

Я отступил, быстро пометил на обратной стороне билета 75:3 и положил его во внутренний карман куртки.

До тех пор, пока я буду ставить наличные понемногу, все должно обойтись. Во всяком случае я и раньше, по совету Клода, ставил на нашего пса по нескольку фунтов каждый раз, как тот собирался бежать, — чтобы не возбудить подозрений в этот важнейший день. Поэтому, направляясь вдоль стендов и оставляя у каждого букмекера по три фунта, я чувствовал себя довольно уверенно. Я не торопился, но и не терял времени даром и после каждой ставки, перед тем как сунуть карточку в карман, помечал на обратной стороне сумму. Всего букмекеров было семнадцать. Я получил семнадцать билетов и выложил пятьдесят один фунт, ни на грош не нарушив соотношения ставок. Остается еще сорок девять фунтов. Я быстро глянул на подножье холма: один из владельцев уже подошел со своей собакой к воротцам, остальные отставали лишь на двадцать-тридцать ярдов. Все — кроме Клода: он и Джеки добрались до середины пути. Видно было, как он, не торопясь, вышагивает в своем старом, цвета хаки, пальто, а Джеки довольно сильно тянет за поводок вперед; я заметил, как один раз он совсем остановился и притворился, будто поднимает что-то с земли. Тронувшись дальше, он вдобавок ко всему начал прихрамывать и еще более замедлил ход. Я поспешил к противоположному концу цепочки букмекеров, чтобы начать все сначала.

— Три фунта, Черная пантера.

Букмекер, тот самый, с багровым лицом и чем-то белым вокруг рта, коротко глянул на меня, припоминая прошлую ставку, и одним быстрым, почти артистическим движением лизнув пальцы, подчистую стер с доски цифру двадцать пять. От влажных пальцев напротив слов «Черная пантера» осталось маленькое темное пятно.

— Ладно, у тебя еще одна ставка — семьдесят пять к трем, но на этом точка, — заметил он и громко выкрикнул: — Пятнадцать к одному на Черную пантеру! Пятнадцать на Пантеру!

По всей цепочке стендов цифры двадцать пять были стерты, и теперь Пантера шла пятнадцать к одному. Я быстро сделал остальные ставки, но, обойдя всех букмекеров, понял, что им этого достаточно и больше ставок на пса не предвидится. Они приняли всего по шесть фунтов на брата, но рисковали потерять по сто пятьдесят, а для букмекеров их невысокой категории, работающих на мелких сельских бегах, такая потеря на одном забеге была бы весьма внушительной. Я радовался, что выполнил все задуманное, — билетов у меня вполне хватало. Я вытащил их из карманов и пересчитал: они напоминали лежащую на ладони тонкую колоду карт, всего тридцать три билета. И сколько же мы должны выиграть? Минутку… где-то больше двух тысяч фунтов. Клод сказал, что победит на тридцать корпусов. Но где же Клод?

Далеко внизу я различил воротца и рядом — пальто хаки и большого черного пса. Остальные собаки уже приготовились к забегу, и владельцы покидали место старта. Вот Клод нагнулся, уговаривая Джеки занять место в четвертых воротцах, затем закрыл дверцу и, повернувшись, бросился в своем длинном, хлопающем на ветру пальто вниз, к толпе у подножья холма. На бегу он то и дело оглядывался через плечо.

Возле старта, помахивая зажатым в поднятой руке платком, встал напарник заводилы. На другом конце трека, неподалеку от меня, парень в синем свитере оседлал перевернутый велосипед на платформе, уловил сигнал, махнул в ответ и принялся крутить руками педали. Далекая, крошечная белая точка — чучело зайца, на самом деле представляющее собой футбольный мяч, обтянутый куском кроличьей шкурки, быстро набирая скорость, побежала от воротцев. Задвижки поднялись, и собаки вылетели на дорожки. Мчались они все вместе, одной темной массой, словно один пес, а вовсе не шесть, и тут же я заметил, как вперед вырывается Джеки — я узнал его по окрасу. Черных псов в забеге больше не было, это наверняка был он. Не шевелись и не дрогни! — приказал я себе — ни мускулом и ни кончиком пальца. Наблюдай за его бегом. Давай, жми, Джексон, парнишка!.. Нет, не кричи — это может сглазить. Через двадцать секунд все кончится, не крути головой, а наблюдай за ним краешком глаза: смотри, как шпарит этот Джексон! Ну и скорость он задал. Он уже победил! Проиграть теперь просто невозможно…

Когда я подбежал к нему, пес сражался с кроличьей шкурой, пытаясь ухватить ее зубами, но мешал намордник, а остальные собаки примчались следом и внезапно навалились на него все разом, пытаясь достать приманку: тут я вцепился в его ошейник и выволок на открытое место, как приказывал Клод. Потом опустился на травку коленями и удерживал пса на месте, крепко обхватив обеими руками. Прочим владельцам пришлось порядком потрудиться, вытаскивая из свары своих подопечных.

Клод очутился рядом со мной: тяжело дыша и от волнения не бросив ни слова, он снял с Джеки намордник и надел ошейник с поводком… Тут же появился и мистер Фиси — он встал подбоченясь, с плотно сжатым ртом-пуговкой, не сводя с Клода глаз-фотоаппаратиков.

— Так вот что ты удумал… — произнес мистер Фиси.

Клод, будто не слыша, продолжал заниматься своим делом.

— После сегодняшнего я тебя не желаю здесь видеть, понял?

Клод продолжал возиться с ошейником Джеки.

Я услышал, как сзади кто-то сказал:

— Этот тип с плоской рожей здорово нагрел в этот раз мистера Фиси… — и послышался чей-то смех.

Мистер Фиси пошел прочь, а Клод разогнулся и вместе с псом подошел к парню в синем джерси, слезавшему со своей платформы.

— Угощайся, — произнес Клод, протягивая пачку сигарет.

Тот вытащил сигарету, прихватив заодно и сложенную как следует пятифунтовую бумажку.

— Спасибо, — сказал Клод. — Весьма благодарен.

— Не за что, — ответил парень.

Клод отошел ко мне.

— У тебя все в порядке, Гордон? — спросил он, подпрыгивая и потирая руки. Губы у него подрагивали, а ладонями он похлопывал по туловищу Джеки.

— Да. Половина по двадцать, вторая по пятнадцать.

— Эх, господи, Гордон, это просто чудесно. Подожди здесь, я схожу за чемоданом.

— Забери Джеки, — посоветовал я, — и отправляйтесь в фургон, там обождете меня. До скорого.

Вокруг букмекеров уже никого не было. Я оказался единственным, кому было что собирать, и поэтому медленно, чуть пружинящей походкой я направился к первому в цепочке букмекеру, тому самому, с багровым лицом и беловатой присыпкой вокруг рта. Грудь у меня просто распирало от радости. Я встал перед ним и совершенно не торопясь отыскал в пачке билетов те два, что он мне продал. Звали его Сид Прэчетт, имя крупно значилось вдоль доски золотыми буквами по алому полю: «Сид Прэчетт. Самые выгодные ставки в Мидлэнде. Быстрая выплата».

Я подал ему первый билет и сказал:

— Причитается семьдесят восемь фунтов.

Это прозвучало так здорово, что я повторил фразу, будто спев нежную песенку. Я вовсе не торжествовал над мистером Прэчеттом, фактически он даже начинал мне нравиться. Мне как-то жаль стало, что ему придется отслюнить мне такую большую сумму. Я надеялся, что его жене и детям не придется туго.

— Номер сорок два, — произнес Прэчетт, поворачиваясь к помощнику, державшему большой журнал. — Сорок второй желает семьдесят восемь фунтов…

Последовала пауза — клерк пробежал пальцем по столбику занесенных ставок. Он проделал это дважды, потом поднял глаза на шефа и покачал головой.

— Нет, — проговорил он. — Не выплачивается. Этот билет поставлен на Леди Улитку.

Стоя на своем ящике, мистер Прэчетт наклонился к нему и уставился в журнал. Казалось, что он обеспокоен словами помощника: крупная багровая физиономия выразила искреннее сожаление.

Клерк просто болван, подумал я, и мистер Прэчетт сейчас ему это выскажет.

Но когда букмекер вновь повернулся ко мне, глаза у него сузились и стали враждебными:

— Послушай, парнишка, — тихо произнес он. — Давай уж без этих. Ты прекрасно знаешь, что ставил на Леди Улитку. Что за шутки?

— Я ставил на Черную пантеру… Две ставки, каждая по три фунта, обе по двадцать пять к одному. Вот второй билет.

На этот раз он даже не потрудился заглянуть в журнал:

— Ты ставил на Улитку, парень. Я помню, как ты подходил.

Он отвернулся и принялся стирать мокрой тряпкой имена собак — участников последнего забега.

За его спиной помощник закрыл журнал и взялся раскуривать сигарету. Я стоял, смотрел на них и чувствовал, как из всех пор моего тела выступает пот.

— Дайте посмотреть журнал.

Мистер Прэчетт высморкался во влажную тряпку и бросил ее наземь.

— Послушай, почему бы тебе не уйти отсюда и перестать мне надоедать?

Шутка была вот в чем: на билете букмекера, в отличие от билета тотализатора, не пишется ничего, имеющего отношение к твоей ставке. Это обычная практика на всех рэйсингах страны, будь то Силвер Ринг в Ньюмаркете, Роял Инкложен в Эскоте или маленькое поле неподалеку от Оксфорда. Все, что ты получаешь, — это карточка с именем букмекера и порядковый номер. Ставка записывается, то есть должна занестись в особый журнал помощником букмекера вместе с номером билета, и кроме этого — никаких доказательств твоей ставки нет.

— Ну, давай, чеши отсюда, — приговаривал мистер Прэчетт.

Я отступил и глянул вдоль всего длинного ряда букмекерских стендов: никто из них не смотрел в мою сторону. Все они неподвижно стояли на деревянных ящиках, возле досок-стендов, и глядели прямо перед собой, на толпу. Я подошел к следующему и предъявил билет.

— У меня поставлено на Черную пантеру три фунта, один к двадцати пяти, — твердо сказал я. — Причитается семьдесят восемь фунтов.

Новый букмекер, с кротким, обветренным лицом, проделал этот же ритуал, что и мистер Прэчетт: задал вопросы клерку, вгляделся в журнал и выдал мне смахивающий на предыдущий ответ.

— Что с тобой случилось? — мягко спросил он, будто у восьмилетнего малыша. — Играешь в такие глупые игрушки…

На этот раз я отошел чуть подальше.

— Грязные ублюдки, воры! Все вы заодно, — крикнул я.

Все головы в ряду автоматически, будто кукольные, качнулись и повернулись в мою сторону. Выражение их лиц не изменилось, я видел лишь семнадцать повернутых голов и уставившихся на меня сверху вниз столько же пар холодных стеклянных глаз. Ни в одном не наблюдалось ни малейших признаков заинтересованности. Все их поведение будто говорило: дескать, кто-то там высказался, но мы этого не слышали. Сегодня отличный денек…

Почуяв некую напряженность ситуации, вокруг меня начала собираться толпа. Я снова подбежал к мистеру Прэчетту, чуть не вплотную и уперся пальцем ему в живот:

— Ты вор! Паршивый воришка! — бросил я.

Самое удивительное заключалось в том, что Прэчетт с этим вроде бы и не спорил.

— Ишь ты, — произнес он. — Было бы от кого слышать…

Его крупное лицо внезапно расплылось в широкой ухмылке, он оглядел толпу и крикнул:

— Было бы от кого слышать!

И тут же все принялись смеяться. Вдоль всей цепочки ожили фигуры букмекеров, они оборачивались друг к другу, посмеивались и, тыча в меня пальцами, орали:

— Было бы от кого слышать!

Толпа тоже подхватила эту прибаутку, а я все стоял на травке рядом с мистером Прэчеттом, держа толстую, как колода карт, пачку билетов, слушал всех их и потихоньку впадал в истерику. Через головы людей видно было, как мистер Фиси уже вписывает на свою школьную доску собак на следующий забег; а далеко-далеко выше по склону, в конце поля, Клод стоял рядом с фургоном. С чемоданом в руке он ожидал меня…