«Навсегда закрытый вопрос» ожил!

Книга «Игра об Уильяме Шекспире, или Тайна Великого Феникса» вышла в свет в 1997 году. Учитывая, что у нескольких поколений советских гуманитариев представления о личности Шекспира складывались в атмосфере фактического запрета на «шекспировский вопрос» и начиная с конца 30-х годов XX века до 90-х годов в нашей стране не появилось ни одной книги, даже ни одной статьи, объективно освещающей эту сложнейшую и интереснейшую проблему, можно было ожидать, что большинство театроведов и литературоведов встретят «Игру об Уильяме Шекспире» в штыки. Кому понравится, если усвоенный ещё со школьной и студенческой скамьи, со страниц бесчисленных хрестоматий и диссертаций образ великого классика вдруг оказывается мифом, порождением необыкновенной Игры, у истоков которой стояли странные, незнакомые прежде личности, с их удивительными, с трудом постижимыми нашими современниками помыслами...

Однако книгу сразу тепло приняла как пресса, так и подавляющая масса читателей, особенно связанных с искусством, с театром. Оказалось, что несоответствие тусклых «официальных» представлений о Шекспире, о грандиозной личности создателя «Гамлета», «Лира», сонетов ощущалось многими людьми театра давно, и теперь, когда они получили доступ к подлинным фактам, это ощущение обрело и рациональное объяснение, стало Знанием: они увидели Великого Барда и его создателей. Радовала быстрота, с которой нашла понимание непростая концепция феномена Шекспира как Великой Игры, обращённой к Вечности, призванной вовлекать в свою орбиту поколение за поколением смертных, — самого убедительного Спектакля, когда-либо представлявшегося на сценах Мира.

Был принят и оценён по достоинству и великолепный раблезианский фарс, целое десятилетие разыгрывавшийся современниками Шекспира вокруг придворного шута Томаса Кориэта из Одкомба, объявленного ими величайшим в мире путешественником и писателем, превзошедшим самого Гомера!

Конечно, интерес читателей всех уровней привлекла трагическая история жизни и смерти необыкновенной бельвуарской четы — Роджера и Елизаветы Рэтленд, оплаканных их поэтическими друзьями в так долго остававшемся неприступно таинственным честеровском сборнике «Жертва Любви». Не остались незамеченными и впервые объяснённые причины появления самой знаменитой книги в истории Англии — Первого Шекспировского фолио именно в 1623 году и многое другое.

Свидетельства понимания и согласия приходили и из других стран. Причём всё это выглядело отнюдь не как хоровое восхваление: задавались трудные вопросы, анализировались идеи и гипотезы, высказывались сомнения в возможности окончательного решения тех или иных частных проблем, подчёркивалась необходимость продолжать исследования в показавших свою перспективность направлениях.

Но главное, что поняли и приняли эти читатели и рецензенты (причём не только театроведы, режиссёры, актёры, литературоведы, но и историки культуры, философы): речь идёт не о каком-то «ниспровержении» или «разоблачении» — в мире происходит невероятно сложный, трудный, но неотвратимый процесс постижения Шекспира, а вместе с ним и целого фундаментального пласта европейской культуры. И процесс этот по своей глубине и значимости мало с чем можно сравнить в человеческой истории.

Осенью 1997 — весной 1998 года были проведены специальные конференции в Институте мировой литературы и в Государственном лингвистическом университете, на них обсуждались как основная концепция «Игры об Уильяме Шекспире», так и содержащиеся в книге гипотезы по ряду конкретных проблем. В первую очередь идентификация прототипов героев поэтического сборника Роберта Честера и его новая датировка, уже получившая не только аналитическое, но и эмпирическое подтверждение благодаря открытию уникальных водяных знаков на хранящихся в Вашингтоне и Лондоне экземплярах сборника. Участники конференций говорили о необходимости создать научный центр, который координировал бы исследования в области сложнейших дискуссионных проблем шекспироведения и объективно информировал бы общественность о ходе научной полемики у нас и на Западе.

Оппоненты (а ведь их не могло не быть!) долгое время не давали о себе знать. Пришлось неоднократно публично приглашать их высказаться, иногда это носило форму дразнящего вызова («неужели вы со всем согласны, неужели вам нечего возразить?» и т.п.). Потом уже стало ясно, что некоторые оппоненты молчали и продолжают молчать принципиально, веря, что игнорирование — лучший метод борьбы с неугодными идеями. Другие по привычке осматривались и выжидали, не зная, обретут ли эти новые идеи статус если не официальных, то хотя бы официозных и как отнесутся к ним англо-американские шекспироведы, в чьей привязанности к стратфордскому культу сомневаться не приходилось.

Но дискуссия с оппонентами была необходима. «Игра об Уильяме Шекспире» — не художественный вымысел, не роман, автор которого может стоять в стороне от публичного обсуждения своего детища. Основу книги составляют новые (или по-новому увиденные и понятые) исторические и литературные факты, открытия, гипотезы. Дискуссия вокруг этой научной основы позволяет уточнять и разъяснять факты и сложные проблемы, отвечать на возникающие у читателей вопросы, парируя несостоятельные и учитывая справедливые доводы оппонентов. Важно было побудить их высказаться, ибо никто лучше их самих не может продемонстрировать отсутствие у стратфордианского шекспироведения научно обоснованного ответа на кардинальные вопросы, связанные с проблемой личности величайшего драматурга человечества.

Эта проблема не отделима от многолетнего и многоголосого Спора вокруг неё, от огромного и основательно запутанного клубка доводов и контрдоводов, повторяющихся обвинений и примеров взаимонепонимания. Долгое время мы были оторваны от непрекращавшейся мировой дискуссии. Тем интересней выглядит полемика, всё-таки развернувшаяся — пусть и не сразу — после выхода в свет «Игры об Уильяме Шекспире». Поэтому я рискнул приложить к новому изданию книги небольшую брошюру с кратким обзором этой полемики; ознакомившись с ней, читатель сможет не только свободней ориентироваться в фактах, породивших удивительную проблему, но и ощутить атмосферу Великого Спора, его неожиданный для многих интеллектуальный и эмоциональный накал. Ещё раз подтверждается: большие общечеловеческие проблемы актуальны всегда.

 

Ещё и ещё раз о Шекспире и Шакспере

Первых откликнувшихся наконец на призыв к дискуссии оппонентов занимала, как правило, только защита привычной веры в стратфордского Шакспера. Они приводили те же доводы, что и их предшественники 70 лет назад, пока стараниями этих предшественников начавшуюся тогда в нашем литературоведении дискуссию не задушили вообще. Да и откуда бы взяться новым аргументам — ведь для этого нужны новые факты, подтверждающие веру в авторство Шакспера, а их, как известно, за все столетия, прошедшие после его смерти, никому найти не удалось. Новыми можно было назвать лишь несколько незатейливых вымыслов...

Характерным почти для всех защитников стратфордианской традиции было и остаётся непонимание причин возникновения «шекспировского вопроса» — сомнений в авторстве Шакспера. Часто это выглядит и как нежелание понять: даже прочитав главу «Игры об Уильяме Шекспире», где излагаются и эти причины, и история полуторавековой дискуссии, такие оппоненты продолжают недоумевать, как это можно сомневаться, что «произведения Шекспира написал Шекспир»? Отсюда распространённое представление, что причиной являются происки любителей (искателей) дешёвых сенсаций (а вот многие англичане склонны винить высокомерие британских лордов, не желающих признавать гением человека низкого происхождения). Один рецензент убеждён, что «сомнения в Шекспире» возникли полтора столетия назад на Западе на некоей «волне гиперкритицизма тогдашней исторической и филологической науки, когда подвергался сомнению даже факт исторического существования Иисуса Христа». Другой рецензент, имея в виду уже непосредственно «Игру об Уильяме Шекспире», полагает, что всё дело в том, что «мы живём в смутное время, одна из главных примет которого — глубокий кризис идеологии… таким временам очень свойственны мгновенные и бурные увлечения всякими свежими (или псевдосвежими) теориями». И т.д. и т.п.… Отсюда недалеко и до решительных заявлений, что никакого «шекспировского вопроса» в науке не существует и все эти разговоры-дискуссии — от лукавого.

Можно занимать ту или иную позицию в споре между приверженцами традиции и её критиками, но отрицать существование проблемы, многие годы служащей предметом неутихающей острой дискуссии в мировом шекспироведении, — просто смешно. Не надо быть семи пядей во лбу и для того, чтобы понять наконец: причиной возникновения сомнений в правильности традиционных (стратфордианских) представлений об авторе шекспировских произведений, а потом и их неприятия являются не происки безответственных охотников за сенсациями и не смутные времена в истории той или иной страны, а невиданное в истории мировой культуры противоречие. Неустранимое, просто чудовищное противоречие, полная несовместимость между тем, что свидетельствуют шекспировские пьесы, сонеты, поэмы о своём авторе — «Уильяме Потрясающем Копьём» — не только гениальном, но и самом образованном и эрудированном поэте и драматурге своего времени, и тем, что постепенно, спустя одно-два столетия, стало известно из найденных в архивах документов об уроженце Стратфорда, пайщике лондонской актёрской труппы, чьё записанное и при крещении, и при погребении имя может по-русски быть передано как «Шакспер». Вся семья стратфордца — не только его родители и жена, но даже его дети (!) всю жизнь оставались неграмотными; нет свидетельств, что сам он получил хоть какое-то образование (даже начальное) или что в его доме когда-либо водилась такая вещь, как книга; нет ни строки, написанной его рукой. Никто при жизни нигде ни разу не назвал стратфордца поэтом или драматургом, зато документы свидетельствуют, что он занимался ростовщичеством, жёстко преследовал неимущих должников и т.п. Никто в целой Англии не отозвался ни словом на его смерть, и только через шесть-семь лет возле его могилы в стратфордской церкви кто-то распорядился соорудить небольшой настенный памятник с витиеватой надписью, из которой можно было заключить, что он-то якобы и был великим поэтом и драматургом; вскоре вышел роскошный однотомник — собрание пьес Шекспира с несколькими аллюзиями в сторону Стратфорда. Вот эти две посмертные реалии и положили начало представлению об Уильяме Шакспере из Стратфорда как о Шекспире, представлению, которое могло казаться естественным лишь тогда, когда о Шакспере практически ничего не знали, да и в шекспировских творениях разбирались достаточно поверхностно. Но уже к середине XIX века масса исторических и литературных фактов, обрисовывающих пропасть, отделяющую Шакспера от Великого Барда, достигла критического уровня, и у многих людей, глубоко чтивших Шекспира и его творения, стала спадать пелена с глаз. Среди этих людей мы видим такие имена, как Диккенс, Марк Твен, Уитмен, Фрейд, Чаплин, Ахматова, Набоков; к отрицанию стратфордской традиции их привело именно осознание этой пропасти, а не легкомысленное следование за модой.

Поэтому защитники стратфордской традиции и культа (известно, что был бы культ, а уж в защитниках у него недостатка никогда ощущаться не будет) всегда стараются если не устранить эту пропасть (это невозможно), то по крайней мере как-то её уменьшить, сгладить. Для этого, с одной стороны, затушёвываются научно установленные факты о высочайшей образованности Шекспира, гигантском лексиконе, использовании множества иностранных источников, не говоря уже об английских. Великого Барда пытаются как-то «опростить», приземлить, приблизить хоть на несколько дюймов к почти нулевому культурному уровню стратфордца. С другой стороны, всячески «смягчаются», ставятся под сомнение, а то и вовсе замалчиваются главные достоверные документальные факты об Уильяме Шакспере — его необразованность, неграмотность семьи и вообще отсутствие подтверждений, что этот человек умел хотя бы читать и писать. Это относится и к его занятиям — мелкое ростовщичество, преследование небогатых соседей-должников и т.п. Таким путём Шакспера пытаются как-то облагородить, сделать более подходящим для навязанной ему роли поэта, драматурга, эрудита.

Для нейтрализации достоверных фактов, особенно их взаимоподтверждающей совокупности, сегодняшние защитники традиции предлагают небогатый набор старых или слегка подновлённых вымыслов. Например, откуда бы у нигде не учившегося Шакспера знание иностранных языков, иностранной литературы?

Рецензент А. Серебряный, касаясь написанной по-французски сцены в «Генрихе V», считает, что данный факт не говорит о владении Шекспиром французским языком, ибо, «надо думать», у Шекспира были приятели, которые помогли ему перевести этот текст. А как же насчёт французской книги Бельфоре, откуда взят сюжет «Гамлета»? На это, как считает рецензент, тоже не следует обращать внимания, ибо до шекспировского «Гамлета» существовала какая-то неизвестная пьеса на тот же сюжет. Французскую книгу мог прочитать и использовать неизвестный автор этой неизвестной пьесы, а Шекспир лишь шёл по его следам (о том, что сюжеты из книги Бельфоре использованы Шекспиром не только в «Гамлете», рецензент, похоже, не знает). Так с помощью неизвестного приятеля и неизвестного драматурга-предшественника «закрывается дело» о французском языке Шекспира.

Рецензент А. Горфункель о Бельфоре вообще ничего не говорит, а относительно сотни французских строк в «Генрихе V» высказывает соображение, что они были предназначены «произвести комическое впечатление и повеселить неприхотливых и не слишком эрудированных зрителей». Нам предлагают представить себе драматурга, пишущего целые сцены на незнакомом ему языке. Для веселья публики! Знание Шекспиром итальянского языка ни эти двое, ни другие оппоненты оспорить сходным образом почему-то не попытались. А ведь чего проще: у Шекспира-де был приятель-итальянец, который переводил ему книги Чинтио и Фьорентино, рассказывал о Падуе и Венеции...

Вообще оба эти рецензента, да и не они одни, утверждают, что степень образованности Шекспира невелика, не надо её преувеличивать. Не буду повторять приведённые во второй главе «Игры об Уильяме Шекспире» многочисленные факты, достаточно порекомендовать таким оппонентам ознакомиться хотя бы с капитальным трудом английского профессора Дж. Буллоу «Прозаические и драматургические источники Шекспира» (1957—1973 гг.), где использованные Великим Бардом английские, латинские, греческие, французские, итальянские, испанские тексты заняли восемь томов — четыре тысячи страниц. Многие из этих текстов в шекспировские времена ещё не были переведены. Надеюсь, ознакомление с этими данными всё-таки заставит оппонентов, оспаривающих эрудицию Шекспира, призадуматься...

Так же старательно обходится оппонентами тот удивительный факт, что никто из современников при жизни Великого Барда ни в письмах, ни в дневниках не пишет, что знал, видел такого человека, разговаривал с ним либо слышал о нём что-нибудь определённое от своих знакомых, друзей. О каждом писателе, драматурге, поэте той эпохи какие-то (иногда очень подробные и многочисленные) прижизненные свидетельства существуют — за исключением Шекспира! Тем более никто ни разу не подумал назвать Уильяма Шакспера из Стратфорда поэтом или драматургом, и не только при жизни, но и целых семь лет после его смерти.

Кстати, об имени стратфордца. И в самой книге, и в нескольких газетно-журнальных публикациях я терпеливо объяснил не просто правомерность, но и необходимость называть его именем, под которым он записан в приходской книге как при крещении, так и при погребении: Shakspere, что по-русски наиболее адекватно может быть передано как «Шакспер». Именно так — Shakspere — называют его большинство английских и американских специалистов по «шекспировскому вопросу»; именем же «Шекспир» — Shakespeare — Потрясающий Копьём — в ходе дискуссий по этой проблеме принято обозначать лишь искомого Автора пьес, поэм и сонетов. Всех же «кандидатов» на эту роль, начиная с Шакспера, называют именами, зафиксированными при крещении, и это нисколько не предрешает результатов спора. Если сторонники других «кандидатов» тоже просто будут называть каждого из них ШЕКСПИРОМ, то участники дискуссии перестанут понимать друг друга. Чёткое разграничение понятий и обозначений — обязательное «техническое» условие любой научной дискуссии. Однако оппоненты упорно нарушают это элементарное условие, запутывая читателей, а возможно, и самих себя. Они защищают авторство Шакспера, но при этом объявляют, что «обороняют Шекспира». От кого? Похоже, им до сих пор непонятно, что все участники многолетней дискуссии — за Шекспира, а спор идёт о том, кто же писал под этим именем: Шакспер, Бэкон, Рэтленд, Дерби, Оксфорд, Марло, Мэри Сидни-Пембрук или кто-то ещё, и что научные проблемы надо решать научными методами. Это относится и к обозначению объектов дискуссий. 

И ещё о номинациях. В 30-е годы XX века, когда каждый спорный вопрос в любой области рассматривался у нас как эпизод вселенской борьбы Единственно Верного Учения с полчищами супостатов, критиков стратфордианской традиции именовали антишекспиристами, то есть «врагами Шекспира», и всякому поинтересовавшемуся «шекспировским вопросом» сразу становилось ясно, что тут к чему. Окончательно точки над i были поставлены, когда все нетрадиционные воззрения объявили идеологически враждебными. За время действия у нас нелепого «идеологического» табу на Западе привились более корректные по форме и точные по существу определения сторон в сложном споре о Шекспире: приверженцев традиции называют стратфордианцами, их оппонентов — нестратфордианцами, и это помогает пониманию сути дискуссии. Однако наши защитники традиции продолжают клеймить её критиков как «врагов Шекспира», превосходя в этом охранительском рвении даже прославленных своим консерватизмом британских тори; впрочем, замечено, что их позиции всегда совпадают с «официальными» или (как в данном случае) «официозными», принятыми культурным истеблишментом. И всё-таки давайте считать всех участников Великого Спора друзьями Шекспира и откажемся от реликтовой терминологии и идеологической зашоренности любой окраски. Не будем подходить к участникам дискуссии о Шекспире с примитивными критериями известного типа: он за красных или за белых? Идёт научный поиск Истины.

 

Только гений мог завещать жене вторую по качеству кровать

Теперь посмотрим, как относятся наши сегодняшние защитники британской традиции к достоверным фактам об уроженце Стратфорда Уильяме Шакспере.

Первый факт: родители Шакспера и его жена были неграмотны. В отношении матери и жены возражений со стороны оппонентов вроде бы нет (хотя и о согласии не заявляется). Но вот отца, перчаточника Джона Шакспера, который в документах вместо подписи рисовал крест или циркуль (инструмент его профессии), рецензент Г. считать неграмотным не согласился и привёл такой придуманный западными стратфордианцами довод: сосед Шаксперов Куини умел писать, а в официальной бумаге поставил вместо подписи крест; значит, и Шакспер-отец тоже был грамотным. К этому добавляется несколько других доводов сходной убедительности. Например: «в городские советники неграмотных обычно не выбирали». Отвечу коротко: во-первых, Куини поставил в этом документе не крест, а перевёрнутую первую букву своей фамилии, во-вторых, грамотность соседа никак не доказывает грамотности Шакспера-отца и, наконец, ещё в XIX веке Ч. Найт установил, что две трети стратфордских городских советников были именно неграмотными. Другой мой оппонент пошёл ещё дальше и зашёл, надо сказать, весьма далеко. Не разобравшись в одном довольно известном шекспироведам эпизоде, он поведал недавно изумлённому человечеству, что «отец Шекспира» не просто был грамотным, но являлся видным публицистом! Об этом потрясающем сообщении и о других удивительных утверждениях этого оппонента мы ещё будем говорить, пока же констатируем: никаких оснований сомневаться в неграмотности Джона Шакспера нет.

Посмотрим, что говорят наши оппоненты относительно неграмотности детей Шакспера. Если Шакспер действительно был великим драматургом и поэтом, образованнейшим писателем Европы, эрудитом, мог ли он оставить своих детей неграмотными?! Этот потрясающий факт ни наши, ни западные приверженцы традиции вразумительно объяснить не могут, поэтому обычно предпочитают о нём промолчать. А объяснение тут самое простое: ни Уильям Шакспер, ни его жена не могли научить своих детей тому, чего не знали и не умели сами. Приходилось слышать такую догадку: у Шакспера, наверное, были не очень хорошие отношения с семьёй, и он не был особенно заботливым отцом, поэтому дети и могли остаться неграмотными. Догадка более чем натянутая. Шакспер часто бывал в Стратфорде, где жила его семья, там он скупал дома и земельные участки, давал соседям деньги в рост; в его завещании интересы дочерей скрупулезно оговорены до мелочей и пенсов: завещатель печётся об их благополучии, их и их потомства достатке. Такой заботливый отец не мог бы не позаботиться об образовании своих детей, хотя бы о том, чтобы научить их читать и писать. Разумеется, при условии, что он сам умел это делать.

А что же достоверно известно насчёт образования самого Уильяма Шакспера? У нас нет никаких данных, что он посещал какое-то время даже начальную школу. Через полвека после его смерти соседи и родственники рассказали получившему приход в Стратфорде священнику, что Шакспер был человеком природного ума, но без образования, и только ещё через полвека возникло «предание», что он всё-таки некоторое время ходил в начальную школу, но отец вскоре забрал его оттуда и сделал своим подмастерьем.

Вот и всё, что можно сказать об образовании Уильяма Шакспера; нет никаких свидетельств, что его грамотность в зрелые годы простиралась дальше умения кое-как изобразить под документом свою подпись (да и это под вопросом). Эти достоверные факты и пытаются обойти, утопить в домыслах о том, какое это было необыкновенное, замечательное учебное заведение — стратфордская начальная (так называемая «грамматическая») школа, куда, возможно, ходил некоторое время юный Уильям.

Стратфордская школа, как мы уже знаем, размещалась в одной комнате, со всеми детьми управлялся один учитель. Уровень обучения в провинциальных школах, по свидетельству авторитетного тогда педагога Р. Эшема, был весьма плачевным, а самым распространённым «учебным пособием» служила палка. Из всех мальчиков, одногодков Уильяма Шакспера, лишь один (из грамотной семьи) поступил потом в колледж. Если эту школу и сравнивать с чем-то, то разве что в лучшем случае с российской церковно-приходской. Но такая картина наших оппонентов не устраивает, и нам совершенно серьёзно сообщают, что стратфордская грамматическая школа конца XVI века по уровню даваемого ею образования соответствовала дореволюционной российской гимназии! Другой оппонент, К. Кедров, не разобравшись в тексте переводной книжки, восторгается, что в Стратфорде детей начинали обучать уже с трёхлетнего возраста на специальных подготовительных курсах! Таким вот подлинным оазисом ренессансной просвещённости выглядит под пером наших оппонентов провинциальный городок, где половина мужчин и 90 процентов женщин не умели подписать своё имя.

А как насчёт «удивительного» отсутствия следов хотя бы одной книги в доме Шаксперов? Для сравнения: от других писателей того времени дошло немало принадлежавших им книг с автографами и пометками… Здесь нам повторяют старый-престарый довод о двух книгах шекспировской эпохи, на которых надписаны инициалы владельца — W. S. — и отмечены некоторые места в тексте: вот вам и «доказательство» существования у Шакспера библиотеки! Неважно, что и тогда, и позже в Англии жили сотни людей, чьи инициалы совпадали с этими...

Нет ни клочка бумаги, исписанного рукой Шакспера, единственные «рукописи» этого человека — постепенно найденные шесть подписей под юридическими документами; подписи разные, с разной орфографией, какие-то неуверенные или неумелые. Многие сомневаются, что это действительно его подписи, а не пометки, сделанные писцом. По-разному объясняются их характер и различие между ними, высказывалось и осторожное предположение о какой-то неизвестной болезни, отразившейся на почерке Шакспера. Однако научная осторожность не является качеством, присущим нашим защитникам добрых хрестоматийных традиций, и вот один из них (совсем не врач) без тени предположительности сообщает своим читателям и слушателям, что «Шекспир» (то есть Шакспер) подписывал все эти документы, будучи тяжелобольным, и даже ставит точный диагноз: «обычный склероз или нетяжёлое кровоизлияние в мозг». Конечно, редко кто из оппонентов забывает сослаться на «научный подвиг» британского графолога начала XX века, приписавшего Шаксперу почерк, которым написаны полторы сотни строк в рукописи пьесы «Томас Мор», на том основании, что буква а в этих строках рукописи схожа с той же буквой в одной из шаксперовских подписей! Это «открытие» было с большими сомнениями и оговорками воспринято даже ведущими стратфордианскими авторитетами, так как любому здравомыслящему человеку ясно, что одиннадцать букв, входящих в эти подписи (к тому же, неоднообразно написанные), вообще не представляют достаточного материала для каких-то научно состоятельных идентификаций. Несмотря на это, сегодня многие британские составители собраний сочинений Шекспира (Стэнли Уэллс и Генри Тейлор, например) включают туда и этот отрывок, надеясь таким образом представить читателю «доказательство» не только грамотности Шакспера, но и его писательства. Следуя этим путём, один американский графолог недавно ошеломил мир заявлением о том, что «почерком Шекспира» написаны некоторые сочинения Фрэнсиса Бэкона и даже письма графа Эссекса. Разумеется, нашёлся в Москве рецензент, доказывающий грамотность Шакспера ссылками на этого американца.

Сторонники традиции не оставляют без защиты найденное в 1747 году завещание Шакспера, поразившее своим духовным и интеллектуальным убожеством обнаружившего документ рядового англичанина. Рецензент Г. почтительно трактует этот документ (где на поколения вперёд расписано всё имущество завещателя и его деньги до мелочей и пенсов, с учётом процентов, но нет даже слова «книга», не говоря уже о каких-то рукописях) как свидетельство принадлежности Шакспера к «обществу, основанному на уважении к частной собственности». В связи с шаксперовым завещанием рецензент Г. даже счёл необходимым специально подчеркнуть преимущество этого типа общества перед таким, «где поэту или академику не принадлежит даже дачный дом, где бы он окончил свои дни». Подобный довод в шекспироведческих дискуссиях безусловно является новаторским, хотя связь «шекспировского вопроса» с проблемой обеспечения поэтов и академиков личными дачами представляется мне не вполне ясной.

Несколько рецензентов одобрительно отметили тщательность и деловитость, с которыми Шакспер расписал по предполагавшимся (но так и не появившимся) потомкам своё имущество и деньги; конечно, не осталась без защиты и ставшая всемирно известной «вторая по качеству кровать с принадлежностями». В своей книге я просто сообщил в одной фразе, без комментариев, о том, что этот предмет мебели завещан жене. За такое невнимание к столь важному предмету я получил упрёк сразу от двоих рецензентов. Рецензент Н. Балашов при этом специально подчеркнул трогательный характер дарения и глубину чувства, выраженного Шакспером в самой формуле: «моей жене мою вторую по качеству кровать» (курсив рецензента). Рецензент К. относится к этому пункту завещания с неменьшим пиететом и восклицает: «А ещё говорят, что в завещании не слышен Шекспир! Так мог сказать только он». По мнению рецензента, лишь гений, покидая навсегда этот мир, мог сделать своей спутнице жизни столь изысканный подарок. «Здесь видна последняя улыбка гения…» О том, почему жене завещалась одна кровать и что значит «вторая по качеству», много спорили западные шекспироведы, но такого глубокого уважения к этому предмету мебели, придания ему таких важных смысловых и поэтических атрибутов мне, признаюсь, никогда ещё встречать не приходилось.

Завещание важно тем, что хорошо обрисовывает кругозор Шакспера, его интересы, его духовный и интеллектуальный уровень. Очень важное обстоятельство: нет какого-либо упоминания о книгах, что подтверждает их отсутствие в доме Шаксперов. Для примера: стратфордский священник — один из немногих в городке, у кого в доме было несколько книг, в своём завещании аккуратно их перечислил, ибо они представляли собой не только духовную, но и материальную ценность.

Неграмотность всей семьи Уильяма Шакспера, отсутствие подтверждений, что и сам он умел хотя бы читать и писать или что в его доме когда-либо водилась такая вещь, как книга, и являются главными фактами, вступающими в непримиримое противоречие с тем, что говорят о своём авторе шекспировские произведения. Остальные свидетельства — о ростовщичестве Шакспера, преследовании несостоятельных соседей-должников, откупе церковной десятины и т.п. — дополняют главные факты, хорошо с ними согласуясь. Речь, таким образом, идёт не о несовпадении каких-то отдельных несущественных деталей или о «нравственной позиции» стратфордца — Уильяма Шакспера отделяет от литературы, поэзии настоящая пропасть.

Оппоненты же, замалчивая или обходя главные факты, пытаются свести дело лишь к занятиям Шакспера, доказывая, что ничего особенного в них нет, что сами по себе они не исключают его писательства. Подводится даже некоторая теоретическая база под такое неблаговидное (и сегодня, и тогда) занятие, как ростовщичество, которое уподобляется деятельности современных банков, «тоже взимающих определённый процент за предоставление ссуды». Как сообщает нам рецензент Г., «в Европе, уже ступившей на путь буржуазного развития, ссуды под проценты были как раз способом борьбы против средневекового ростовщичества». То есть, давая деньги в рост и загоняя в долговую тюрьму незадачливых соседей — кузнеца, аптекаря, Шакспер выполнял исторически прогрессивную функцию! Очевидно всё-таки, что автор «Венецианского купца» и «Тимона Афинского» не понимал до конца прогрессивную роль ростовщичества, когда гневно и презрительно бичевал ростовщиков...

Говоря о ростовщичестве Шакспера, стратфордианцы (наши даже чаще, чем британские) любят ссылаться на то, что «гению не чужды земные заботы», и приводят в пример таких поэтов, как А.А. Фет и Н.А. Некрасов, которым отнюдь не были чужды практицизм, деловая хватка и даже прижимистость. Рецензент Г. сообщает, что «переписка многих русских писателей XIX века заполнена просьбами о своевременной высылке гонораров». Вот так параллель! Да разве есть хоть малейший намёк на то, что стратфордец где-то или когда-то получал (или требовал) литературные гонорары? Можно ли казуистически приравнивать естественную заботу настоящих литераторов о своих гонорарах к «заботам» о выдирании ростовщических процентов с небогатых соседей-ремесленников?!

 

Нам предлагают верить в чудеса

Не видя ничего невероятного в том, что автор «Гамлета», «Лира», тончайших сонетов мог не иметь никакого образования и вместе с неграмотной женой растить неграмотных детей, защитники традиции обвиняют тех, кто не закрывает глаза на чудовищное несоответствие Шакспера роли Великого Барда и ищет этому беспрецедентному феномену научное объяснение, в применении некоего «биографического метода», который-де и приводит их к отрицанию авторства Шакспера. Странное обвинение: ведь речь идёт именно о биографии великого человека, для создания (или проверки, уточнения) которой необходимо собрать и осмыслить все и всякие — прежде всего достоверные — факты, имеющие к нему отношение, все оставленные им на земле следы. Для биографии писателя важное значение имеют и отпечатки его личности в его произведениях (образованность, эрудиция, лексикон, использованные отечественные и иностранные источники, знание той или иной общественной среды и т.п.). Эти свидетельства сопоставляются (не механически, конечно) со свидетельствами документальными (письма, дневники, воспоминания современников, юридические и хозяйственные бумаги и т.д.). На такой основе строится научно состоятельная биография. Это азбучные истины. Но в дискуссии о Шекспире защитники традиции вкладывают в понятие «биографический метод» особый, одиозный смысл: якобы нестратфордианцы наивно требуют полного совпадения документальных биографических фактов об Уильяме Шакспере со своими субъективными представлениями о великом поэте и драматурге, вынесенными из чтения его произведений. А поскольку «характер и поведение» этого человека (Шакспера) противоречат этим представлениям, «антишекспиристы»-де отказывают ему в авторстве и ищут «историческую личность, чей образ находился бы в полной гармонии с творчеством и чья биография нашла бы в нём вполне адекватное отражение» (рецензент Г.). Так карикатурно искажается причина и сама сущность великой дискуссии, создаётся подобие теоретического обоснования для слепого следования традиции, сложившейся задолго до появления научной истории, с её методами отделения истины от мифов и сомнительных преданий. Как будто бы всё дело в «характере и поведении» Шакспера! С характером и поведением стратфордца (а точнее, с его занятиями), хотя и более чем странными для поэта и драматурга, ещё можно было бы как-то смириться — бывают же аномалии… Но неграмотный (или малограмотный) делец не мог быть величайшим писателем, гуманистом, эрудитом — такое не приснится и в кошмарном сне.

В посрамление зловредного «биографического метода» рецензент А. Зверев приводит неудачную попытку В. Ходасевича вычислить прототипа героини пушкинской «Русалки», после которой он напрочь отказался от своей мечты создать убедительную биографию Пушкина, что рекомендуется сделать и нам в отношении Шекспира. Опять притянутые за волосы параллели! Проблемы биографии, в том числе и творческой, Пушкина (жизнь и деятельность которого прослежена временами до дней и часов, его видели и описывали в дневниках, письмах, публикациях сотни современников, от него остались тысячи страниц бесспорных рукописей, заметок, личных писем) не идут ни в какое, даже самое отдалённое, сравнение с чудовищным, неустранимым противоречием, лежащим в основе «шекспировского вопроса». Повторю вопрос, который я уже задавал в печати рецензенту 3. и другим защитникам «бедного Шакспера»: если бы кто-то стал убеждать вас, что Пушкин родился в неграмотной крестьянской семье, не получил никакого образования, не оставил ни строки, написанной собственноручно, что его дети всю жизнь оставались неграмотными и т.п., что ответили бы вы такому «биографу»? Несомненно, вы сказали бы, что он глубоко заблуждается, что он рассказывает не об авторе «Евгения Онегина», а о ком-то совершенно другом!

Итак, мы видим, что ни игнорирование фактов, ни их искажение, ни «теоретические» выкладки и произвольные параллели не могут устранить или преуменьшить пропасть, разделяющую Шекспира и Шакспера. Косвенно это признают и наши «защитники бедного Шакспера», когда выдвигают свой последний «аргумент»: утверждение, что для гения никакая логика, никакие законы природы не писаны. Рецензент К.: «Гилилов просто не понимает, что такое гений. Гений — это всегда невозможное». Рецензент Н.Б.: «Гилилова, занимающегося вопросом об авторстве шекспировских произведений, то есть объекта сгущенной гениальности (sic!), не волнует вопрос о гении». И наконец, рецензент Г. чеканно формулирует: «Чудо истинной гениальности не подлежит упрощённо-рациональному объяснению». Проще говоря, нас призывают отказаться от попыток анализа и рационального объяснения достоверных фактов и просто поверить в чудо, этим фактам противоречащее. Но подлинная наука такие призывы отвергает и будет отвергать, ибо она всегда ищет именно рациональное, согласующееся с фактами объяснение явлений как природы, так и истории людей, в том числе истории культуры. И не успокаивается, пока такое объяснение не найдено, сколько бы на это времени ни потребовалось. Можно также заметить, что основные факты биографий гениальных представителей человечества рациональное объяснение всё-таки находят (пусть и не сразу). За исключением нашего случая — случая с традиционными представлениями о гениальном Шакспере из Стратфорда. Когда речь идёт о биографии писателя (гениального или негениального), мы вправе искать подтверждения, что человек, которого считают писателем, умел хотя бы читать и писать. В отношении Шакспера доказать это с фактами в руках никому ещё не удалось. Фактов же, доказывающих противоположное, — множество. Вот и приходится присяжным защитникам традиций в конце XX века призывать к вере в немыслимые чудеса, хотя речь идёт не о сотворении мира, а о человеческой биографии.

Было ясно, что оппонентов больше всего занимала защита привычной традиции, защита «человека из народа, бедного Шакспера», которого недоброжелатели пытаются заменить аристократом. Доводы оппонентов были не новы, а там, где они пытались прибавить что-то от себя, сказывалось плохое знание (а то и просто непонимание) существа и истории «шекспировского вопроса», что после многолетнего глухого табу на любую объективную информацию о нём удивления не вызывает. Сосредоточиваясь на отстаивании усвоенных с младых ногтей хрестоматийных представлений о личности великого драматурга, первые оппоненты почти не касались результатов последних исследований важных конкретных проблем, которым посвящена большая часть «Игры об Уильяме Шекспире». Эти специфические проблемы (датировки, идентификации прототипов в произведениях Бена Джонсона, Марстона и ряда других современников Шекспира) явно находились за пределами знакомой рецензентам сферы литературно-критического и теоретического словоговорения и особого желания вникать в них не вызывали.

Изучение материалов полуторавековой дискуссии вокруг «шекспировского вопроса» давно убедило меня, что к разгадке «прекрасной тайны» (как назвал её Диккенс) могут привести не бесконечные словопрения и взаимные обвинения, а тщательное научное изучение конкретных исторических и литературных фактов, близких к истокам шекспировского феномена. Разумеется, требовалось следить и за ходом подобных исследований, ведущихся западными учёными. Показательно, что, когда впервые результаты моих исследований были доложены на шекспировских конференциях и опубликованы в академической печати, голосов оппонентов не раздавалось, ибо связь этих результатов с «шекспировским вопросом» напрямую не затрагивалась (в противном случае статьи, скорей всего, никогда не увидели бы свет). И только спустя какое-то время после выхода «Игры об Уильяме Шекспире» были сделаны попытки «опрокинуть» вместе с «шекспировским вопросом» и важные конкретные проблемы.

Первым объектом исследования, занимающим заметное место в «Игре об Уильяме Шекспире», является поэтический сборник Роберта Честера «Жертва Любви», где когда-то появилось самое загадочное шекспировское произведение — поэма «Феникс и Голубь», название которой до меня всегда переводили на русский язык с грубейшей ошибкой как «Феникс и Голубка», тогда как в ней оплакивается смерть и описываются похороны платонической четы — Голубя (он) и Феникс (она). И за целое столетие никто этого не заметил — ни шекспироведы, ни переводчики, ни редакторы! И только теперь этот прижившийся в русских изданиях Шекспира ляпсус начал постепенно (и далеко не всеми) исправляться.

В «Игре об Уильяме Шекспире» впервые в российском шекспироведении изложена история столетней научной дискуссии на Западе вокруг поэмы и честеровского сборника, дан анализ основных гипотез, предложенных западными учёными за это время; объективность этого анализа специально отмечена английским профессором Парком Хонаном. Ни одна из выдвинутых на Западе гипотез о смысле честеровского сборника не даёт удовлетворительного решения проблемы, поэтому несколько крупных англо-американских специалистов давно выразили сомнение в возможности достижения такого решения, возможности идентифицировать необыкновенную чету, чью смерть тайно оплакивали поэты — участники сборника. Однако констатация неудовлетворительности всех предложенных до сих пор на Западе гипотез должна вести не к отказу от дальнейших исследований честеровского сборника и почиванию на хрестоматийных паллиативах, а к выбору новых направлений научных поисков. Именно таким новым и чрезвычайно перспективным направлением явился анализ и пересмотр ничем по сути не подтверждённой традиционной датировки сборника 1601 годом. 

 

Таинственная книга — ключ к Потрясающему Копьём

Целый ряд фактов свидетельствует о более позднем времени появления книги Честера; некоторые из этих фактов ранее отмечали и западные учёные, но объяснить их нестыковку с традиционной датой — 1601 год — не могли. Другие факты, установленные мною уже в процессе исследования, тоже свидетельствовали о более поздней дате, тщательно скрывавшейся издателями и авторами сборника. Эта подлинная дата — 1612 год — позволила раскрыть главную тайну книги Честера: имена платонической четы — Голубя и Феникс; ибо именно летом 1612 года почти одновременно ушла из жизни чета Рэтлендов, чьи отношения при жизни были такими же, как и отношения честеровских героев, а смерть и похороны окружены завесой глубокой тайны.

Новую датировку сборника и идентификацию прототипов Голубя и Феникс поддержали несколько английских и американских учёных-стратфордианцев, хотя большинство западных шекспироведов продолжают придерживаться привычной им гипотезы К. Брауна невзирая на все её несоответствия. У нас в течение 12 лет никто против моей гипотезы не выступал, а А. Аникст определённо считал её самым удовлетворительным решением чрезвычайно сложной проблемы.

Первым — после появления «Игры об Уильяме Шекспире» — атаковал новое прочтение честеровского сборника (первую гипотезу по конкретной проблеме, пришедшую в мировое шекспироведение из России) рецензент Г. Некоторых его доводов в защиту Шакспера, вроде уподобления ростовщичества деятельности современных банков, я ранее касался. К честеровскому сборнику рецензент подходит уже не с экономическими, а с книговедческими (как бывший сотрудник университетской библиотеки и автор нескольких библиографических работ) критериями, хотя сложными и часто запутанными, связанными с шекспироведением проблемами британского книгопечатания и книгоиздания XVI—XVII веков он никогда ранее не занимался, а самого сборника, судя по всему, в глаза не видел.

Рецензент Г. считает, что никакого «шекспировского вопроса», никакой «шекспировской тайны» просто не существует, и все сомнения в истинности стратфордской традиции и культа — не более чем дань моде, которую он, в меру своих сил и знаний, старается опровергнуть. И вообще слово «тайна», подрывающее здоровое доверие к зафиксированным в хрестоматиях представлениям и стимулирующее появление всякого рода гипотез, рецензент откровенно не любит. Так же он подходит и к честеровскому сборнику, полагая, что я специально нагнетаю таинственность вокруг этой книги. Похоже, даже соответствующий раздел «Игры об Уильяме Шекспире» он не затруднился внимательно прочитать, иначе узнал бы, что все без исключения западные учёные, изучавшие поэму о Голубе и Феникс и книгу Честера, писали о тайне, которая в них кроется (Р.У. Эмерсон, А. Фарчайлд, А. Гросарт, X. Роллинз, У. Мэтчет и др.). Загадок у Честера столько, что не увидеть их может только безнадёжно слепой. Кто скрывается за именами «Голубь» и «Феникс», тайно служивших Аполлону и ушедших из жизни почти одновременно? Какое поэтическое Совершенство они оставили после себя? Почему Честер специально сообщает, что правда о его необыкновенных героях будет показана в книге «аллегорически затенённой» и что его поэма якобы переведена с итальянского оригинала никогда не существовавшего Торквато Челиано? Почему у лондонского экземпляра совершенно другое название со странной «опечаткой» в главном слове, имя другого издателя, эмблема другого печатника, хотя весь текст напечатан с одного набора (и, как я установил, на бумаге одной, да ещё уникальной партии)? Какое отношение имел Шекспир (кто бы он ни был) к участникам сборника и к его ушедшим из жизни героям, к целому собранию прекрасных акростихов, носящих на себе явную печать его гения? Список можно продолжить, но и этого более чем достаточно, чтобы убедиться: издатели и авторы книги намеренно и тщательно скрывали какую-то чрезвычайно важную тайну, связанную прежде всего с необыкновенной платонической четой. Надо быть очень самонадеянным, чтобы, не зная фактов и имён, связанных со сборником, даже не прочитав его, выносить какие-то вердикты!

Но наш оппонент смело отрицает не только бесспорные для всех западных учёных, изучавших честеровский сборник, признаки тайны; он «не заметил» и приведённых мною важных фактов, свидетельствующих о том, что книга Честера появилась значительно позже 1601 года, указанного на титульном листе фолджеровского экземпляра. Даже неполный перечень этих «незамеченных» или просто не понятых рецензентом фактов впечатляет, особенно если учесть, что некоторые из них давно заметили (но не могли объяснить) западные учёные. Вот факты, которые шаг за шагом ведут к новой датировке сборника и которые не удостоились внимания нашего книговеда:

— относящийся именно к 1601 году разгар так называемой «войны театров» и доходившей до драк вражды Джонсона и Марстона, делающий их сотрудничество в это самое время крайне маловероятным. Это касается и характера поэтического вклада Марстона, отличающегося от всех его ранних произведений;

— в честеровском сборнике имеется верноподданнический реверанс в сторону Иакова Стюарта, ставшего английским королём только через два года после 1601 года;

— книга Деккера (1609 г.), где и Голубь, и Феникс ещё живы;

— честеровский сборник в нарушение действовавшего правила не регистрировался в Компании печатников и издателей ни в 1601-м, ни в 1611 году, хотя издатели Э. Блаунт и М. Лаунз были видными членами Компании, а регистрация стоила гроши. Проверив подряд издания Блаунта и Лаунза, я установил (впервые!), что они регистрировали практически все свои издания; честеровский сборник — редчайшее для них исключение, свидетельствующее о желании скрыть подлинную дату издания этой книги. В таком контексте отсутствие регистрации (да ещё дважды!) — факт серьёзнейший, и вызывает крайнее удивление, что называющий себя книговедом рецензент вообще не обратил на него никакого внимания. Также не заметил он установленный мною факт сотрудничества печатников Филда и Оллда именно в 1612—1613 годах (что объясняет и не объяснимое раньше появление эмблемы Оллда на лондонском экземпляре).

Полное умолчание о впервые выявленных реалиях, связанных с Беном Джонсоном, его вкладом в сборник и его особыми отношениями с Рэтлендами и другими «поэтами Бельвуарской долины», говорит о том, что эта область находится далеко за пределами компетенции рецензента.

Бесцеремонно проигнорировав две трети приведённых мною фактов-оснований (причём важнейших!), свидетельствующих о том, что честеровский сборник появился не в 1601-м, а в 1612-1613 годах, рецензент Г. выносит вердикт: «Итак, собственно книговедческий анализ честеровского сборника, независимо от его отношения к «шекспировскому вопросу», не даёт достаточных оснований для его передатировки». Ничего себе «собственно книговедческий анализ»!

Посмотрим теперь, как наш книговед пытается опровергнуть те немногие (и не главные) факты и доводы, которые он всё-таки заметил. Он признаёт: «Несомненной заслугой Гилилова является установление принадлежности всех четырёх экземпляров сборника к одному изданию». В огромной рецензии больше ни слова не уделено этому «установлению», а ведь случай удивительный: российские исследователи первыми обнаружили в напечатанных четыре столетия назад и хранящихся в центре Вашингтона и Лондона экземплярах загадочной книги один и тот же (несмотря на разные даты на титульных листах) набор водяных знаков, в том числе уникального, нигде и никогда ранее не фиксировавшегося единорога с искривлёнными задними ногами. Тот же набор водяных знаков позже обнаружен и на бумаге хантингтонского экземпляра, и этим окончательно было доказано, что все экземпляры отпечатаны одновременно. Рецензент не понял, что эта филигрань (водяной знак) важна совсем не в силу своей возможной (но вовсе не обязательной) связи с гербом Рэтленда, а в силу уникальности рисунка, исключающей случайное совпадение разных партий бумаги. Такой единорог нигде, кроме честеровского сборника, до сих пор не найден (к сожалению!), нет его и в существующих справочниках по филиграням XVI—XVII веков, где представлены многие десятки разновидностей филиграни «единорог». Открытие доселе неизвестной разновидности этой филиграни было зарегистрировано в шекспировском научном центре — в Библиотеке Фолджера в Вашингтоне — и подтверждено Библиотекой Хантингтона в Калифорнии и Британской библиотекой в Лондоне. Не понимая существа и значения сделанного нами открытия (хотя об этом подробно рассказано в первой главе «Игры об Уильяме Шекспире» и даже дано изображение уникальной филиграни), рецензент почему-то решил, что я привязываю её к гербу Рэтленда, и обвинил в «слабом понимании собственно книговедческих проблем» (!). А для демонстрации своего понимания «собственно книговедческих проблем» счёл полезным сообщить, что филиграни бывают разные (буквально он пишет: «Все изображения в филигранях отличались друг от друга»). Такой вот уровень книговедческой эрудиции...

О том, что книга Честера напечатана не ранее 1611 года, свидетельствует лондонский экземпляр с этой датой на титульном листе. Все предположения, что в 1611 году якобы продавались снабжённые новым и странным титульным листом некие гипотетические «остатки» тиража 1601 года, абсолютно бездоказательны (их неадекватность ситуации подробно рассмотрена в первой главе «Игры»), но рецензент повторяет одно из них чуть ли ни как само собой разумеющийся факт. Ещё на один год позволяет уточнить время появления сборника эпиграф из Горация: «Мужу, хвалы достойному, Муза не даст умереть» (то есть умереть памяти о нём). Помещённые сразу после имени Джона Солсбэри, умершего летом 1612 года, эти слова имеют здесь посмертный характер, так же как и двусмысленное пожелание ему «блаженства небесного и земного» (в земле!). Там же говорится, что имя Солсбэри помогает скрыть, завуалировать (overshadow) подлинный смысл книги от непосвящённых. Совершенно не учитывая мистификационный характер издания, рецензент безапелляционно заявляет, что этот эпиграф может относиться только к живому человеку, ибо Гораций в своё время адресовал стихотворение, из которого взята эта строка, здравствовавшему тогда римлянину. А вот такой учёный, как У. Мэтчет, многие годы отдавший изучению книги Честера и всего, что с ней связано, определённо считал, что эпиграф из Горация носит здесь посмертный характер. Как можно не учитывать, что отдельно взятая и перешедшая в другое произведение в качестве эпиграфа фраза часто теряет детерминированную связь со своей alma mater и приобретает иной смысловой оттенок в новом контексте?! Это относится и к строке из эпиграммы Марциала, обретающей на титульном листе книги Честера двусмысленность, отсутствующую в древнем оригинале и потому начисто отвергаемую Г. Но эту двусмысленность заметил ещё выдающийся шекспировед XIX века Э. Дауден!

Противоречие моей датировке — 1612 году — Г. видит и в том, что Честер, посвящённый в рыцари в 1603 году, не назвал себя на титульном листе «сэром». Но ведь он скрывал подлинную дату издания книги, а такая деталь могла всё выдать! И вообще титул «сэр» указывался не всегда, особенно в изданиях-мистификациях. Например, в «Кориэтовых Нелепостях» среди авторов панегириков в честь Кориэта была целая дюжина рыцарей, но лишь один из них обозначил себя в этом качестве.

В другом месте Г. утверждает, будто новая датировка сборника выводится мною только из идентификации его героев с Рэтлендами. Неверно! Даже само имя «Рэтленд» появляется в моей книге только после того, как по целому ряду фактов определилось, что честеровский сборник вышел не ранее лета 1612 года (смерть Солсбэри совпадает почти день в день с похоронами Рэтленда, благодаря чему Солсбэри и попал в сборник — «чтобы его имя вуалировало правду»). Но даже если не обращать внимания на это совпадение, на эпиграф из Горация и, опираясь на лондонский экземпляр, датированный 1611 годом, констатировать, что книга появилась не ранее этой даты (и во всяком случае значительно позже 1601 г.), то и этого вместе с поэмой-реквиемом и стихотворениями Джонсона было бы достаточно для отождествления Голубя и Феникс с четой Рэтлендов. Ибо речь идёт не о каких-то (как полагает этот и другие не читавшие честеровский сборник оппоненты) незначительных «совпадениях аллегорических и символических намёков с некоторыми фактами биографии Рэтленда и его жены». Перед нами — полное совпадение всех основных линий истории Голубя и Феникс с необыкновенными отношениями и занятиями бельвуарской четы и обстоятельствами их окружённого тайной ухода из жизни и похорон. Другой пары, которая бы так полно вписывалась в честеровский сборник, во все составляющие его поэмы и стихотворения, в то время (и не только в 1612 г.) просто не было. Эта идентификация получила потом и другие подтверждения, особенно в связи с Джонсоном и его отношениями с Рэтлендами. Правильная датировка и идентификация персонажей взаимоподтверждаются.

Считая мистификацию с датировкой, обращённой вспять на 11—12 лет, невероятной, рецензент не обратил внимания на приведённый мною пример с так называемым «фальшивым Шекспировским фолио». А ведь этот пример — важнейший, имеющий, к тому же, прямое отношение к «шекспировскому вопросу», чего Г. тоже не понял. В 1619 году издатель Пэвиер и печатник Джаггард отпечатали десять шекспировских и сомнительно-шекспировских пьес, но были остановлены, хотя на некоторые из пьес они имели законные права; тогда они выпустили эти пьесы в продажу по отдельности, снабдив их титульными листами с фальшивыми датами (1600, 1608, 1618 гг.), а некоторые — и фальшивыми эмблемами. То есть датировки отставали от настоящей от 1 года до 19 лет! Подлинная датировка установлена английскими учёными только в XX веке путем анализа водяных знаков и полиграфических реалий, но о причине, побудившей солидных членов Гильдии прибегнуть к мистификационной датировке, можно только догадываться. Запретить печатать не содержащие никакой крамолы книги, на которые издатель имел законные, зарегистрированные права, могло тогда только лицо, облечённое большой властью, например граф Пембрук. Рецензент Г. на целой странице вовсю потешается над теми, кто считает, будто кто-либо, в том числе Пембрук, мог «властно распоряжаться изданием книг в королевстве — запрещать, доверять, поручать». Здесь, как и в других разделах своей рецензии, Г. проявляет незнание достаточно общеизвестных фактов. Граф Пембрук был лордом-камергером, ему была подконтрольна и Компания (Гильдия) издателей и печатников, члены которой обращались к нему как к последней инстанции для решения важных вопросов. Фактов о влиянии в издательском мире его матери Мэри Сидни-Пембрук в «Игре об Уильяме Шекспире» приведено достаточно, так что нет никаких оснований сомневаться в возможностях круга Пембруков — Сидни («Великих Владетелей пьес») способствовать (доверять, поручать, финансировать) изданию нужных им книг и препятствовать появлению нежелательных.

В связи с этим интересно и поучительно посмотреть, как Г. реагирует на сообщаемые в «Игре» обстоятельства появления в 1623 году самой знаменитой книги в истории Англии — первого собрания пьес Шекспира (Великое, или Первое, фолио). Фолиант открывается обращением к сыновьям Мэри Сидни-Пембрук: Уильяму, графу Пембрук, и Филипу, графу Монтгомери. Оказывается, рецензенту точно известно, что «братья графы Пембрук (sic!) просто финансировали дорогостоящее издание, как это было принято в книгоиздательской практике того времени», стало быть, тут всё ясно! Великое фолио планировалось выпустить в 1622 году, второе его издание (Второе фолио) вышло в 1632-м, даты точно совпадают с 10-й и 20-й годовщинами смерти бельвуарской четы — факт, о котором, кстати, впервые сообщается именно в «Игре». Но для нашего книговеда факт, не укладывающийся в его представления, вовсе и не факт. Такой «вполне в советском духе» подгонки изданий к знаменательным датам, как он «свидетельствует», не было и не могло быть, никаких годовщин никто никак не отмечал и не замечал! Обратим внимание на этот довольно неожиданный в подобном контексте оборот — «в советском духе», он ещё попадётся нам в рецензии раз-другой, и тогда мы подробнее поговорим о нём. Конечно, забавно, что в представлении нашего рецензента выпуск (или написание) книг и статей к определённым датам связан только с советским периодом в истории известной части человечества! Ну а что касается Англии XVII века, то можно было бы напомнить Г. хотя бы о «годовщинах» Джона Донна. Не говоря уже о более поздних потоках литературы, приурочивавшейся к самым разным «знаменательным» датам, прежде всего шекспировским. Почему это Г. столь категорично заверяет своих читателей, что друзья Рэтлендов («поэты Бельвуарской долины») не могли додуматься приурочить создание и выпуск в свет Первого и Второго фолио к годовщинам их одновременного ухода из жизни?! Ведь точно совпадают не одна, а целых две даты, но Г. продолжает утверждать, более того, клятвенно «свидетельствовать», что этого не может быть. Даже если бы речь шла только о случайном, но впервые замеченном и как-то объяснённом совпадении, оно является бесспорным фактом и как таковой требует к себе научного подхода, а не идеологической (независимо от происхождения и окраски) упёртости.

О «поэтах Бельвуарской долины» Бен Джонсон рассказал в своей пасторальной пьесе «Печальный Пастух», где местом действия прямо указан Бельвуар — замок Рэтлендов. Результаты исследования «Печального Пастуха» и честеровского сборника хорошо согласуются, но Г. этого просто не заметил, как и многих других важных фактов, связанных с ключевой в шекспироведческих изысканиях фигурой Бена Джонсона. 

Относительно «величайшего писателя и путешественника мира» Томаса Кориэта из Одкомба рецензент Г. нехотя соглашается, что «возможно, Гилилов прав, и Томас Кориэт не был ни путешественником, ни автором приписанного ему учёного описания путешествия в Европу». Однако раблезианская сущность многолетнего дерзкого фарса вокруг пьяненького придворного шута с участием более полусотни (!) поэтов, написавших на дюжине языков огромное собрание головокружительных панегириков, изданных даже отдельной книжкой, осталась для нашего книговеда непостижимой. В отличие от рецензентов, связанных с театром, со сценой, он не видит, что кориэтова эпопея — не заурядная литературная мистификация, а необыкновенная карнавальная Игра, действие которой протекает как на печатных страницах, так и на сцене реальной жизни. Не заметил (или не понял) рецензент и многочисленных фактов, свидетельствующих о тесной связи Фарса о Кориэте с Игрой об Уильяме Шекспире (одни и те же участники, покровители, издатели, важная роль в обоих случаях Бена Джонсона и др.), что не мешает ему вынести безапелляционный вердикт о том, что «судьба Кориэта не может быть ключом к решению шекспировского вопроса». Но Фарс о Кориэте рассматривается в «Игре» не как единственный, а как один из важных ключей к пониманию феномена Шекспира, и доказывается это не декларациями, а фактами, впервые проанализированными именно в рецензируемой книге.

Научные гипотезы, как известно, оцениваются по тому, насколько полно они объясняют факты, прежде всего в сравнении с другими гипотезами по тем же проблемам. Это должно распространяться и на гипотезы о смысле честеровского сборника и ключевой поэмы-реквиема в нём. Не секрет, что англо-американские специалисты обычно не слишком торопятся признавать достижения иностранных исследователей, российских в том числе. Однако несколько видных западных специалистов уже охарактеризовали датировку честеровского сборника 1612 годом и идентификацию его героев с платонической четой Рэтлендов как самую убедительную и доказательную гипотезу из всех, выдвинутых за более чем столетнюю научную дискуссию. Действительно, только она удовлетворительно объясняет все загадки обстоятельств появления честеровского сборника и его содержания, включая замечательные «Песни Голубя», написанные (по признанию английских специалистов) явно той же рукой, что и шекспировские поэмы и сонеты. Старые гипотезы не могут объяснить многих важных фактов, а ряд фактов прямо им противоречит. Разумеется, основные дискуссии с приверженцами старых гипотез на Западе ещё впереди, и они не будут простыми: ведь они существуют многие десятки лет, прочно обжили учебники и справочники, к ним привыкли, их повторяют, часто даже не вдумываясь в их соответствие фактам. Какая из предложенных более чем за столетие гипотез — Гросарта, Брауна, Ньюдигейта или Гилилова — получит в шекспироведении окончательное признание, покажут время и новые факты. Пока же ни один из фактов, на которых основываются новая датировка сборника и идентификация его героев, не опровергнут, наоборот, прибавились новые, ранее неизвестные.

Никаких обстоятельств, серьёзно противоречащих новой гипотезе, рецензент Г. найти не смог, однако объявил, что для «передатировки» честеровского сборника и идентификации его героев с четой Рэтлендов оснований нет! Право рецензента на собственное мнение бесспорно, но подкреплять это мнение путём игнорирования этих самых «недостающих» оснований (и искажения других) — по меньшей мере несолидно. Тем более что какого-то собственного мнения о смысле честеровского сборника или анализа иных ранее появившихся на Западе гипотез мы от рецензента не услышали. Дело тут явно не в старинной и загадочной английской книге (против её новой датировки никто у нас целые полтора десятилетия не возражал), дело в зловредном «шекспировском вопросе», с которым эта старинная книга сегодня вдруг оказалась связанной, да ещё так тесно! К удивлению и неудовольствию кое-кого из наших рецензентов, воспитанных в идеологически очищенной от всяких нездоровых сомнений стратфордианской вере.

Несколько иначе дело обстоит с книгой, вышедшей под именем Эмилии Лэньер. Отвергая мою гипотезу относительно этой книги, рецензент ссылается на самые последние английские работы по этой проблеме, содержащие ранее неизвестные факты. Авторства Елизаветы Сидни-Рэтленд они совсем не исключают, но датировка её книги 1612 годом (вместо 1611 г.) и интерпретация смысла заключительной поэмы «Описание Кукхэма» действительно оказались под вопросом, что и было учтено в новом издании «Игры об Уильяме Шекспире». Чтобы окончательно решить эту проблему, необходимо изыскать возможности для исследования отношений семьи Лэньеров с Саутгемптоном, Пембруками, Рэтлендами, с «поэтами Бельвуарской долины». Вот пример — в этой рецензии, увы, едва ли не единичный — пользы, которую может приносить конструктивная критика. Коррекция гипотез по мере появления новых или уточнения ранее известных фактов — неотъемлемая составляющая научного процесса; в данном случае она касается только частного эпизода с книгой «Славься Господь» и других сюжетов «Игры об Уильяме Шекспире» не затрагивает.

Но нельзя согласиться с рецензентом, когда он категорически отвергает даже возможность того, что гравюра У. Хоула в книге Джона Дэвиса из Хирфорда «Жертвоприношение Муз» (1612 г.) и часть текстов в этой книге связаны со смертью в этом году Елизаветы Рэтленд и её супруга. Даже если принять предлагаемый Г. перевод надписи в правом верхнем углу гравюры (я переводил с неполного текста фолджеровского экземпляра), рисунок — жертвенный огонь, музы, Аполлон, поверженный Бог плотской любви Купидон — вполне может быть отнесён к этому трагическому событию. Это не «коварный обман скорбящих родственников», как сокрушается рецензент. Сходство печальных событий (смерть платонической четы Рэтлендов и юной платонической четы Даттонов) давало Дэвису возможность оплакивать последних, не забывая при этом и о Рэтлендах, о которых открыто писать было нельзя, и сделать это достойным образом. Если добавить, что книга Дэвиса посвящена трём ближайшим к Елизавете Сидни-Рэтленд женщинам, а сам Дэвис и гравёр Хоул — активные участники «Кориэтовых Нелепостей», то оснований для столь категорического неприятия и этой гипотезы не останется. Кстати, неверно утверждение Г., будто Дэвис ни разу не назвал в своих произведениях имя Рэтленда (и откуда только берётся смелость для таких утверждений — не гипотез, не предположений, а категорических утверждений!); ведь даже в шестой главе «Игры» он мог бы прочитать, что в более ранней книге Джона Дэвиса «Микрокосм» (1603 г.) есть сонет, обращённый к Рэтленду и его супруге, в котором поэт молит считать его «своим»!

 

Зачем игра?

Нельзя не коснуться манеры рецензента Г. приписывать мне высказывания, которых в моей книге нет, чтобы затем их с пафосом критиковать. Вот, в главе второй, рассказывая о стихотворении Л. Диггза в шекспировском Великом фолио, где впервые упоминается стратфордский монумент, я делаю примечание: «В некоторых экземплярах… слово "монумент" транскрибировано Moniment, что на шотландском диалекте означает "посмешище"». Просто сообщаю интересный факт для сведения читателей — и только. Однако Г. обвиняет меня в «беспредельных вольностях» (!) и пишет, что «опечатку… Гилилов трактует как сознательную, направленную против Шакспера». Во-первых, почему бдительный рецензент априори и безальтернативно уверен, что это простая опечатка, а во-вторых, где я трактую её «против Шакспера»?! И везде эта забавная безальтернативная уверенность; свои мнения и предположения Г. сообщает как аксиомы.

Ещё пример: говоря о знаменитом стихотворении Джонсона к дройсхутовому портрету Шекспира в Великом фолио, я пишу: «Некоторые нестратфордианцы обращают внимание на то, что английское has hit his face (нашёл, схватил его лицо) произносится как has hid his face (скрыл, спрятал его лицо), и Джонсон это учитывал, предназначая второй вариант для посвящённых». То есть я говорю о мнении других и не пишу, что это мнение по этому вопросу я разделяю (или не разделяю). Между прочим, авторы, которые выражали это мнение, — англичане, а такой авторитетный писатель, как Джон Мичел, сообщает, что слово hit в печатных и рукописных текстах того времени иногда применялось в значении hid. Однако не имеющий желания и времени вникать во все эти тонкости рецензент пишет просто: «Гилилов считает, что поэт имел в виду слово hid», после чего возмущённо заключает: «Но ведь никакого второго варианта не существует, это чистый вымысел Гилилова, выдаваемый им за достоверный факт». Здесь наш рецензент (как и в целом ряде других случаев) искажает достаточно ясный смысл моих слов и одновременно проявляет свою неосведомлённость и непонимание существа вопроса.

Ту же невосприимчивость к игре слов, двусмысленности намёков (большими мастерами которых были елизаветинцы) проявляет Г., когда речь заходит о стихотворной подписи под «портретом автора» в собрании поэтических произведений Шекспира, изданном Джоном Бенсоном (1640 г.). На двусмысленность этой подписи, особенно на загадочные вопросительные знаки, на пародийную перекличку этих строк со стихотворением Джонсона в Великом фолио обращали внимание — в той или иной степени — все англо-американские авторы, писавшие об этом издании. Тот же Джон Мичел пишет: «Похоже, что над нами смеются!». Я в своей книге просто отмечаю эти загадочные вопросительные знаки, не комментируя их, предоставляя читателям самим делать выводы. Но рецензент Г. никакой двусмысленности или иронии здесь не видит, мнения других исследователей ему явно не известны, и поэтому он обвиняет меня в «незнании или сознательном забвении элементарных понятий риторики» — не более и не менее!

Вообще всё, с чем в рецензируемой книге Г. не согласен или что ему непонятно (в особенности в связи с раблезианскими проделками и мистификациями), он без всяких колебаний смело квалифицирует как ошибки автора. Так, название книжки с панегириками «в честь» Кориэта «The Odcombian Banquet» я перевёл как «Одкомбианский Десерт». Почему? Потому, что «Кориэтовы Нелепости» в ходе всего грандиозного розыгрыша неоднократно уподобляются первому блюду, «Кориэтова Капуста» — второму, а на третье читателям подаётся «Десерт». Можно добавить, что в словаре языка Бена Джонсона слово «banquet» означает именно десерт. А вот название рукописной поэмы о связанном с Кориэтом празднестве в таверне «Русалка» — «Convivium Philosophicum» — я перевожу как «Философский пир». Конечно, не будет большой ошибкой перевести и слово «banquet» как пир, но в данном контексте правильнее — десерт. Казалось бы, проблем с переводом здесь нет. Но рецензент, взаимосвязи «Кориэтовых» сочинений не знающий, в словарь Джонсона не заглянувший, категорически требует, чтобы «Odcombian Banquet» переводился только как «Одкомбианский Пир», ибо «слово banquet прямо восходит к платоновской традиции»!

Головоломные словесные игры этих «великих стругальщиков слов», изобилующие примерами самых немыслимых «противоправных» неологизмов как на английских, так и на латинских, греческих, французских корнях, требуют не только формально-лингвистического подхода, но и тщательного анализа всего конкретно-исторического и литературного контекста, иначе их смысл от нас ускользает. Надо терпеливо проверять все возможные варианты решения таких загадок, не торопясь остановиться на первом пришедшем в голову.

Наглядный пример — странное название лондонского экземпляра честеровского сборника: «Anuals». Слова такого ни в каком языке, похоже, нет, и его появление здесь можно объяснять по-разному. Наиболее простым кажется рассматривать его как результат неумышленной опечатки в слове Annals — «Анналы». Это первая версия, первая гипотеза. Однако вероятность того, что такую опечатку в главном, напечатанном крупным шрифтом на титульном листе слове никто в типографии не заметил, крайне мала, да и о других странностях этого титульного листа и всего экземпляра не следует забывать.

Вторая версия, вторая гипотеза: странное слово — раблезианское обыгрывание латинского апи (anus). Этот (и не только этот) рецензент с возмущением с порога отвергает вторую версию (а это именно версия, одна из возможных, а не окончательное решение), так как она непристойна и «противоречит истории и духу языка»! Но вторая версия — не голословная догадка. Мы не знаем, кто именно заказал для себя этот единственный в мире, уникальный по всем своим реалиям титульный лист, но похоже, это был влиятельный недруг Рэтленда и странное слово намекает на предполагавшийся (возможно, из-за необычных отношений с женой) гомосексуализм покойного графа. В этом случае ничего невероятного во второй версии не оказывается, тем более что есть и прецеденты: например, вышедший из того же круга Честера — Солсбэри томик стихов Р. Парри, озаглавленный «Sinetes» — неологизм, похожий на «сонеты», но произведённый, скорей всего, от «sins» — «грехи, грешки». Исследователь не должен с порога отбрасывать какое-то объяснение фактов лишь потому, что оно «дурно пахнет». Только время и дополнительные исследования покажут, какая версия ближе к истине (может быть, это будет совершенно новая гипотеза, основанная на фактах, сегодня неизвестных). Но нашему рецензенту трудно отказаться от привычки с ходу выносить «окончательные» вердикты по непростым проблемам...

Можно было бы привести немало примеров безоглядной игры со словами (в тех же «Кориэтовых Нелепостях» и «Кориэтовой Капусте» или в сочинениях неутомимого «Водного Поэта» — Джона Тэйлора), показывающих, что, когда эти «британские умы» входили в раж, их меньше всего волновала необходимость соблюдать приличия или оглядываться на «патриотические чувства читателей», о которых через четыре столетия забеспокоился наш рецензент. Что же касается соответствия «истории и духу языка», то давайте попробуем отыскать их в заголовке панегирика, написанного для «Кориэтовых Нелепостей» Хью Холландом, — «К идиотам-читателям», где первая буква слова «идиотам» помещена строкой выше остальных и взята в кавычки. Возможно, Г. определит, какими именно «правилами» руководствовался здесь этот елизаветинец, но любой читатель или рецензент и тогда, и сегодня может прочитать это и как «Я — идиот» и отнести к себе. Вопреки «правилам грамматики и истории языка»!

Беспредметна и критика рецензентом перевода латинского слова «misteria» в надписи («Asinus portans misteria»), намалёванной Кориэтом на сундуке, в котором он развозил свои «Нелепости». Независимо от истории этого латинского выражения, в данном случае слово «misteria» следует перевести как «тайна», ибо и Бен Джонсон прямо говорит о раскрытии тайны «Нелепостей» («to unlock the Mystery of the Crudities»). He следует давать безапелляционные указания по переводу, не зная контекста.

Слово «тайна» рецензент Г. вообще и принципиально не любит. Тем более если речь идёт о тайне Шекспира! По мнению Г., излагая и анализируя факты о тайне, которой окружали свою деятельность, своё творчество «поэты Бельвуарской долины», автор «Игры об Уильяме Шекспире» являлся «пленником чисто советского представления о существовании всесильных заговорщиков, определяющих ход исторических событий». Не будем вступать с рецензентом в дискуссию относительно марксистских постулатов о роли личности в истории, но как не поздравить его со столь заметным вкладом в историю «шекспировского вопроса»: ведь теперь на роль «пленников советского представления» могут претендовать такие личности, как Чарлз Диккенс, Марк Твен, Зигмунд Фрейд, Владимир Набоков, Анна Ахматова и многие, многие другие, в том числе и главным образом англичане, американцы, немцы, французы, никогда на советскую землю не ступавшие. А тем временем дотошный Г. развивает свои историко-идеологические изыскания: «Вероятно, с этими пережитками советского сознания связаны и некоторые терминологические особенности стиля И. Гилилова». Признаюсь, автору «Игры об Уильяме Шекспире», в чьих работах нет не только ни одной цитаты, но даже ни одного упоминания имени кого-либо из «классиков» или «практиков» марксизма-ленинизма, было забавно услышать о себе такое. И действительно, как тут не улыбнуться… Ещё недавно почтенный советский библиограф Г. с гордостью демонстрировал составленный им каталог хранящихся в университетской библиотеке прижизненных изданий опусов вождя мирового пролетариата. Но вот судьба перемещает его в комфортабельное дальнее заокеанское зарубежье, и мы видим его выискивающим криминальные следы «советскости» в исследованиях «шекспировского вопроса». Такие вот околошекспировские метаморфозы...

Но посмотрим, что же это за «терминологические особенности, связанные с пережитками советского сознания», обнаружил Г. в «Игре об Уильяме Шекспире»? Оказывается, я применил такие выражения, как «докопался», «надуманный», «литературный эксперт определённого толка»! Г. пишет, что читать подобные (очевидно, напоминающие ему о нехорошем советском прошлом) выражения ему «стыдно». В связи с чем же я употребил эти постыдные, заставившие покраснеть рецензента выражения? Во-первых, страшное слово «докопался» я применил к известному исследователю архивов Лесли Хотсону, о котором отзываюсь очень тепло. Странно, но Г. не понимает: если об исследователе, много работающем в архивах, говорят, что он до чего-то «докопался», то это слово вполне для такого случая подходящее и отнюдь не обидное (скорее лестное). Не вижу криминала и в употреблении слова «надуманный» по отношению к не подкреплённому фактами доводу. Ну а кого же я оскорбил, назвав «литературным экспертом определённого толка»? Да не кого иного, как печально знаменитого Джона Пейна Кольера, «прославившегося» на весь мир своими фальсификациями печатных и рукописных материалов шекспировской эпохи, о чём я и рассказываю во второй главе «Игры об Уильяме Шекспире». И то, как я назвал Кольера, — едва ли не самая мягкая характеристика, когда-либо этим фальсификатором полученная. Похоже, Г. не только не знает, кто таков был Кольер, но даже и посвящённую его подвигам страницу в моей книге внимательно не прочитал. Особой «советскости» в моей терминологии наш сверхбдительный рецензент, как видим, доказать не смог, а вот собственную некомпетентность продемонстрировал ещё раз.

Вообще рецензент Г. публично стыдит меня нередко, и не только за терминологию. Вот я мимоходом отметил, что формат книги Дэвиса — «октаво». Г. сообщает читателям, что это ошибка, что формат этой книги — двенадцатая доля листа, и не упускает случая добавить: «Ошибка довольно странная для учёного, гордящегося применением книговедческих методов». Однако на самом деле ошибается сам рецензент, почерпнувший сведения из устаревшего источника. Формат книги Дэвиса — действительно «октаво», и в этом рецензент мог бы легко убедиться, заглянув в каталог Полларда — Редгрэйва (STC) — незаменимое справочное издание для всех работающих над литературными и книговедческими проблемами шекспировской Англии.

Другой пример: издатели последнего, оксфордского собрания сочинений Шекспира поместили там и знаменитую поэму Бена Джонсона из Великого фолио. Однако при этом они выбросили из текста очень важную запятую, из-за чего ослабляется аллюзия, определяющая смысл поэмы. Ясно, что исправлять без оговорок древние тексты (да ещё в научном издании) недопустимо, это я и отметил в «Игре об Уильяме Шекспире». Рецензент же обвиняет меня в том, что, «выискивая соломинку в чужом глазу, в своём не замечаю и бревна»: в поэме о Голубе и Феникс заключительную перед подписью точку заменяю двоеточием! Сравнение абсолютно неправомерное: если оксфордские издатели просто изменили джонсоновский текст, не ставя об этом в известность читателей ни в какой форме, то в случае с поэмой о Голубе и Феникс я только предложил читателям проделать мысленный эксперимент с заменой точки на двоеточие, чтобы увидеть альтернативный смысл подписи. Но пунктуация оригинала мною полностью сохранена в его факсимильном воспроизведении! Конечно, можно понять рецензента Г.: ему, как и его московскому коллеге Н.Б., трудно вообразить, что оксфордские авторитеты способны ошибаться, быть в чём-то неправы… Оксфордское издание, и вдруг — ошибки?!

Иное дело «Игра об Уильяме Шекспире», изданная не в Оксфорде, а в Москве; здесь рецензенту везде мерещатся ужасные ошибки, о которых он, не затрудняя себя проверкой, с возмущением оповещает читателей. Буквально взорвал его вариант девиза в эскизе герба, полученного Шакспером. Во второй главе «Игры» я сообщаю о связанном с этим эскизом факте: «В сохранившемся эскизе герба клерк из герольдии написал странный девиз: "Нет, без права"». Негодованию рецензента нет предела, он пишет: «Предельным случаем — когда не знаешь, чему удивляться более: неосведомлённости автора или его самоуверенности, — является перевод девиза, помещённого в дворянском гербе, дарованном отцу драматурга…». Далее Г. цитирует мою (приведённую выше) фразу, заменив слово «эскиз» на «девиз», и продолжает: «В таком переводе-толковании девиз дворянского герба звучит не просто странно, но прямо издевательски. Однако ничего подобного на самом деле нет… Дело не только в отсутствии придуманной автором «Игры» запятой…» (курсив мой. — И.Г.).

В связи с этим Г. мечет громы и молнии, обвиняет меня в искажении и фальсификации исторических источников и фактов, неуважении к читателям и т.д. и т.п. Вспомнился развеселившемуся рецензенту и старый анекдот о гимназистке, которая «вот так же, слово за словом, не вникая в смысл», переводила известное французское выражение. Рецензент, конечно же, не упускает случая отечески поучить провинившегося автора: «Подобные промахи не могут быть оправданы увлечённостью автора своей идеей. Увлечённость в науке — дело не только благое, но и необходимое. Но единственно при условии соблюдения незыблемых правил научного исследования, не позволяющих искажать и фальсифицировать исторические источники, выдавать свои предположения и домыслы за установленные факты… Историков и филологов учат этому на первых курсах университета. Жаль, что И. Гилилов не усвоил в должной мере этих уроков от своих наставников или позволил себе забыть о них». И конечно же, Г. сурово требует от автора ответа на вопрос: «Что явилось причиной такого странного перевода девиза: недобросовестность или неосведомлённость?».

Для того чтобы несколько остудить обвинительский пыл рецензента, мне пришлось публично сообщить ему, а также его читателям, что автор «Игры об Уильяме Шекспире» нисколько относительно девиза шаксперовского герба не ошибся, ничего не фальсифицировал, текст переведён правильно. Дело в том, что в черновике документа о даровании герба девиз написан три раза, из них дважды — с запятой после слова «non» и один раз — без запятой. О последнем рецензент узнал, очевидно, из книги Т. Брука (достаточно старой), на которую в одном месте ссылается, а узнав, посчитал единственным. Если бы Г. не торопился изливать своё негодование, а открыл бы на странице 73 книгу Джона Мичела, которую он, судя по ссылке на неё, тоже держал в руках, он увидел бы этот самый эскиз, в левом верхнем углу которого шекспироведы давно обнаружили дважды повторенный тот самый девиз со злополучной запятой, поставленной не Гилиловым, а клерком герольдии четыре столетия назад. Об этом наш рецензент мог бы узнать и из очень авторитетной шекспировской биографии С. Шенбаума, переведённой, кстати, на русский язык и изданной массовым тиражом.

Я не буду требовать от г-на Г. извинения за все страшные слова, которыми он пытался забросать меня в связи с шаксперовским девизом, да и в других случаях. Но было бы несправедливо не переадресовать ему его же собственный гневный вопрос насчёт неосведомлённости и самоуверенности.

Главное, что никак не может понять рецензент — он говорит об этом несколько раз, — почему подлинные авторы скрывали своё авторство. Он допускает, что причиной могли быть как опасение цензурных или иных преследований, так и мотив христианского смирения, отказа от личной славы из благочестивых соображений. Но эпоха Возрождения, считает рецензент, «с её подчёркнутым культом личного творчества… противостоит этой традиции». Других мотивов Г. не знает и даже подводит, как видим, под это незнание теоретический базис, ссылаясь на некую неотъемлемую особенность ренессансного менталитета. Однако в случае с конкретной реальностью — английской культурой конца XVI — начала XVII века — излюбленные нашими специалистами по Ренессансу теоретические построения имеют мало общего с фактами. В девятитомном словаре английских анонимов и псевдонимов шекспировская эпоха представлена сонмом писателей, скрывавших своё имя. Так, в поэтическом сборнике «Гнездо Феникса» (1593 г.), в значительной части посвящённом памяти Филипа Сидни — «Феникса Англии», из двух десятков поэтов-участников ни один (включая составителя) не подписался собственным именем! В сборнике «Английский Геликон» (1600, 1614 гг.) из полутора сотен стихотворений свыше четверти подписаны инициалами или псевдонимами. Анонимность литературного творчества, как видим, не была тогда редкостью, особенно среди людей знатных и образованных (но не была и обязательным правилом). Эти анонимные произведения в своём большинстве не содержали ничего криминального, и их авторами (по крайней мере там, где их удалось установить) руководила не боязнь преследований и не соображения благочестия. Приверженность (можно говорить даже о своеобразной моде) к секретности, таинственности, сокрытию правды о себе была тогда чрезвычайно распространена — тайные общества, тайные шифры, коды, криптограммы… В литературе же надо учитывать ещё и отношение многих елизаветинцев к поэзии (к которой они относили и драматургию) как к одной из высших форм духовности, обращённой к вечности, перед которой не только бренное человеческое тело, но и имя эфемерны. Добавьте к этому неистребимую британскую страсть к розыгрышам — театру в жизни, мощное влияние Рабле, и вам станут понятней время и среда, давшие жизнь грандиозному и причудливому феномену — Игре об Уильяме Потрясающем Копьём.

Но рецензент Г. никак не может постигнуть «мотивов», которыми могли руководствоваться подлинные авторы шекспировских произведений, а после их смерти — их друзья, создавая легенду. Никаких иных «мотивов», кроме «аристократического произвола», в действиях Рэтлендов, Пембруков и других «поэтов Бельвуарской долины» Г. не увидел и пишет: «Только бескорыстная игра, стремление ввести в обман многие поколения читателей? Признаюсь, на мой взгляд, этого маловато, чтобы принести столь обильные жертвы на алтарь служения Музам». Вот и рецензент 3. недоумевает, зачем было подлинным авторам и устроителям затевать весь этот «маскарад», прятаться «за спиной ничтожества», что они (Рэтленды, Пембруки, Сидни) от этого имели?! Зачем, зачем — чуть не хором вопрошают оппоненты… Да на этот вопрос и в моей книге, и в её заглавии, и в старинной гравюре и латинской надписи на ней («Сотворённое человеческим гением будет жить в умах людей, остальное же пусть умрёт»), и в замечательном стихотворении Набокова дан ясный и подтверждённый множеством фактов ответ: перед нами — Великая Игра, гениальная Трагикомедия, сценой для которой стало само Время, а участниками — поколения за поколением смертных. Создание этой Пьесы Пьес — сложный и неоднозначный творческий процесс, в самом себе заключающий мотив и стимул для настоящих творцов. Но такие «отвлечённые и бескорыстные» мотивы для наших оппонентов, похоже, непостижимы, поэтому они их отвергают, упорно требуя предъявления аргументов, более им близких и понятных.

Кроме сакраментального «Зачем всё это, что подлинные авторы от этого имели?» оппоненты обычно задают и другой вопрос, по их мнению, неотразимый: «Как могла сохраняться тайна авторства?». Раз Шакспер, рассуждают они, был актёром, его товарищи по труппе знали, что автором является не он, и обязательно проболтались бы об этом. «Пьеса в театре обсуждается, репетируется, местами переделывается с участием автора по ходу постановки — в таких условиях скрыть тайну авторства невозможно». Люди, выдвигающие этот довод, просто путают тогдашний театр с современным. Пьеса поступала в театр, как правило, без имени автора, которым никто особенно и не интересовался. Вспомним, как Гамлет предлагает актёрам сыграть пьесу «Убийство Гонзаго», — разве кто-нибудь спросил имя автора? При жизни Шакспера никто его за поэта или драматурга не принимал (по крайней мере те, кто его знал или мог знать). Более половины пьес, составляющих сейчас шекспировский канон, вообще впервые были напечатаны только в посмертном (кто бы ни был Шекспиром) Первом фолио, другие часто печатались без имени автора. О том, кто на самом деле стоял за псевдонимом, имела представление лишь небольшая группа кембриджских однокашников Рэтленда и «поэты Бельвуарской долины» — верные друзья и соратники Рэтлендов и Пембруков. Более или менее определённая привязка шекспировских творений к стратфордскому Шаксперу была произведена лишь к десятилетию смерти Рэтлендов, когда в стратфордской церкви установили настенный памятник Шаксперу (подражающий по оформлению памятнику Рэтленду), а также выпустили Первое фолио с косвенными аллюзиями в сторону стратфордца. Интересно, что даже полвека спустя образованный человек и театрал Сэмюэл Пепис, отметив в своём дневнике 38 представлений шекспировских пьес, имя Шекспира упомянул лишь однажды.

После смерти Рэтлендов при тех возможностях, которыми располагали Пембруки, имевшие покровительство самого короля, сохранение тайны авторства было для них не слишком сложной задачей. Личностью Шекспира начали интересоваться (и то кое-как, от случая к случаю) через много десятилетий, когда поколение Великого Барда уже сошло со сцены. Никаких достоверных доказательств авторства стратфордца ни тогда, ни в течение следующих веков найдено не было (не найдено и сегодня). Вот эти важнейшие факты и пытаются не замечать «защитники» Шакспера, бесконечно повторяя, что тайна авторства (то есть что Шакспер не является Шекспиром) не могла, ну никак не могла сохраниться! Могла.

 

Подкоп под подкоп. А у Шакспера был склероз

Суждения рецензента Г. насчёт Шекспира и связанных с ним проблем вскоре стали выглядеть чуть ли не респектабельно на фоне гневных обвинений и удивительных открытий, с которыми выступил в защиту стратфордской традиции академик Н.Б., ранее к шекспироведению как будто бы непричастный. Как объясняет сам академик, ему и его товарищам ещё в бытность их студентами, году в 1938-м, была сделана «прививка от антишекспиризма». Тут всё понятно: всякие нестратфордианские взгляды к тому времени уже были признаны не только неверными, но и «идеологически враждебными», а что такая формулировка означала в том памятном году, можно и не уточнять.

Узнав от друзей о появлении «Игры об Уильяме Шекспире» и бегло просмотрев книгу, академик поразился и ужаснулся: навсегда, казалось бы, искоренённое в нашей стране зло вдруг ожило, произошло «непредвиденное прорастание антишекспиризма именно в России»! Выходит, недоработали, недоискоренили? И академик, отыскав «чудом уцелевшие» студенческие конспекты 1938 года, приступил к «обороне» (его выражение) Шекспира; через год большая (порядка пяти печатных листов) статья, названная «Слово в защиту авторства Шекспира», была напечатана в качестве специального выпуска «Академических тетрадей».

В предисловии к этой статье главный редактор «Тетрадей» (издаваемых «Независимой академией эстетики и свободных искусств») сообщает, используя военную терминологию, что Н.Б. «взрывает всю антишекспировскую аргументацию», «делает подкоп под подкоп против Шекспира». Читателю обещают, что он «не соскучится» и узнает много нового. И действительно, статья Н.Б. буквально кишит «новостями», способными озадачить любого читателя, а специалиста — повергнуть в изумление. Позже одна московская газета опубликовала большое интервью с Н.Б., в котором он, повторив ряд утверждений из своей статьи, добавил ещё несколько «новостей» в том же духе.

Главной особенностью этих выступлений академика — и статьи, и интервью — является воинственный пафос отрицания самого факта существования «шекспировского вопроса»: проблемы личности Великого Барда, безнадёжно-глухое непонимание причин полуторавековой дискуссии, незнание её истории, множество прямых ошибок, серьёзных искажений фактов и проблем. Как это и было принято в ходе разных идеологических проработок прошлого, слабое знание (а то и просто незнание) подлинных конкретных литературных и исторических фактов шекспировской эпохи Н.Б. пытается компенсировать многократным повторением нехитрого набора обвинительных сентенций и приговоров. Роль обличителя «ересей», то есть отступлений от взглядов, считающихся официальными (в крайнем случае — официозными или поддерживаемыми большинством) в самых различных областях интеллектуальной человеческой деятельности, многим кажется беспроигрышной и соблазняет своей доступностью.

Разбирать аргументацию автора «Слова в защиту авторства Шекспира» — не просто. Одни и те же хаотично повторяющиеся на разных страницах и по разным поводам безапелляционные утверждения и гневные тирады в адрес «врагов Шекспира», графа Рэтленда, рэтлендианцев, «Игры об Уильяме Шекспире» и её автора, новой датировки честеровского сборника перемешаны с многословными рассуждениями, не имеющими отношения к делу, но предназначенными произвести на неискушённого читателя впечатление некоей академичности. Поэтому я постараюсь рассмотреть главные доводы и утверждения этого оппонента, расположив их в удобном для восприятия порядке.

О проблеме личности Великого Барда. Такой проблемы, по мнению академика, вообще не существует. Есть странные люди, которые выступают против Шекспира, говорят, что не Шекспир написал шекспировские произведения, эти люди — враги Шекспира, антишекспиристы, рэтлендианцы. Нет никакого Шакспера — это выдумка рэтлендианцев, есть только один Шекспир, который родился и похоронен в Стратфорде, где ему и поставлен памятник. То, что в ходе дискуссии о личности Шекспира этим именем (Shakespeare) принято обозначать только искомого Автора шекспировских произведений, а всех «претендентов на авторство» называют именами, зафиксированными при крещении, включая стратфордца, чьё имя и при крещении, и при погребении транскрибировано как «Шакспер» (Shakspere), академик упорно не хочет понимать. О необходимости чёткого разграничения обозначений подробно говорится и в «Игре об Уильяме Шекспире», и в трудах западных специалистов (например, в последней книге Джона Мичела), но для Н.Б. элементарные правила научной дискуссии непостижимы, он мечет громы и молнии в Гилилова, который «превратил славное имя драматурга в чуть ли не постыдное прозвище… раздвоил его личность и имя» и т.п.

Собственно говоря, перед лицом столь глубокого и воинствующего непонимания самого существа сложной научной проблемы целесообразность продолжения диалога с такими оппонентами может быть поставлена под вопрос. Но история напоминает нам, что именно многолетнее табу и вызванное им молчание, оторванность от интереснейшей мировой дискуссии способствовали формированию и окостенению подобного рода дремучих представлений о ней у определённой части наших гуманитариев. Поэтому несмотря ни на что дискуссию необходимо продолжать, сосредоточиваясь на уточнении конкретных исторических и литературных фактов, на доведении до читателей подлинной истории Великого Спора, взглядов и аргументов его участников.

Посмотрим, как Н.Б. излагает и трактует важные факты о Шакспере (которого он везде «просто» величает Шекспиром). Вот самый неприятный для защитников традиции факт — неграмотность всей семьи стратфордца. О его неграмотных детях Н.Б. промолчал (и действительно, что тут скажешь?). Зато об отце Уильяма Шакспера, который, как мы знаем, вместо подписи рисовал на документах крест или другой знак, академик сообщил своим читателям потрясающую новость: оказывается, «отец Шекспира» был «видным католическим публицистом», чьё богословское сочинение даже переводилось на испанский язык! Это примерно то же самое, что утверждать, будто отец Пушкина был секретарём райкома КПСС… Увы, открытие, способное потрясти всё мировое шекспироведение, приключилось из-за того, что наш оппонент понял с точностью до наоборот подробно описанный в переведённой с английского и изданной в России книге С. Шенбаума эпизод с так называемым духовным завещанием!

По утверждению Н.Б., образование самого Уильяма Шакспера было выше, чем у Рембрандта (!), а что касается книг, рукописей, писем, то и от других писателей того времени, например от Бена Джонсона, «тоже ничего не осталось, всё пропало». При чём тут великий голландский художник и как производилось «сравнение образований», можно только гадать, а насчёт подвернувшегося под руку Бена Джонсона академику неплохо бы знать, что от Бена, несмотря на опустошительный пожар в его библиотеке, дошло немало принадлежавших ему книг (только в Библиотеке Фолджера их полтора десятка), а также рукописи и письма.

О шести подписях Шакспера (единственных его «рукописях») существует обширная литература, высказывались различные мнения — некоторые из них приведены в моей книге, — но ясно, что служить доказательством высокой (и вообще какой-либо) грамотности Шакспера они не могут, нужны более определённые свидетельства. Однако для академика картина совершенно ясна и легко объяснима: у Шакспера в 1612 и в 1616 годах был склероз, сосудистое заболевание. И вообще, «почерк деградирует при обычном склерозе, тем более после даже нетяжёлого кровоизлияния в мозг». Так что с пресловутыми подписями, «о которых Гилилов, как и некоторые другие люди, относящиеся к великому драматургу отрицательно (sic!), говорит много плохого (sic!)», всё, оказывается, в порядке: подписи доказывают не только грамотность, но и писательские занятия Шакспера. Комментарии здесь излишни, но нельзя не порадоваться, что стратфордцу наконец-то через четыре столетия впервые поставлен такой уверенный и всеобъясняющий медицинский диагноз. Ведь до сих пор биографы располагали лишь слухом, что Шакспер умер от «лихорадки», приключившейся с ним после крепкой выпивки с приехавшими из Лондона друзьями...

При жизни и в течение шести-семи лет после смерти стратфордца Шакспера никто и нигде не назвал поэтом или драматургом. Это факт, но Н.Б. «опровергает» его доводом не менее обескураживающим, чем тот, которым он «опроверг» неграмотность Джона Шакспера. Из последнего оксфордского однотомника Н.Б. взял число упоминаний о произведениях Шекспира до 1623 года, сюда приплюсовал количество изданий пьес Шекспира и количество хвалебных стихотворных и прозаических строк, посвящённых Шекспиру за этот же период (то есть в основном посмертно). Получилась некая суммарная фантастическая величина, которую академик обозначил как «400 номеров» (!) и объявил бесспорным документальным подтверждением того, что именно стратфордский Шекспир (то есть Шакспер) был признанным при жизни драматургом, поэтом! А почему бы не приплюсовать сюда ещё и количество строк, ну, скажем, в «Гамлете» — совсем потрясающее количество «номеров» получилось бы!

Не являются доказательством писательских занятий Шакспера и ругательные слова Роберта Грина в адрес некоей «вороны-выскочки, украшенной нашими перьями». Имя этой «вороны-выскочки» не было названо; за что именно ополчился на «ворону» умиравший драматург Грин, кого он при этом имел в виду в 1592 году (когда имя «Шекспир» ещё ни разу нигде не прозвучало), кто и зачем разукрасил «ворону-выскочку» перьями драматурга — обо всём этом английские и американские учёные спорят уже два столетия, и конца этому спору не видно. Однако Н.Б. несколько раз сообщает читателям, что «одного этого свидетельства сполна хватило бы для преодоления всякого антишекспиризма»!

Ещё одно «бесспорное доказательство» писательских занятий Шакспера Н.Б. увидел там, где его, казалось бы, нельзя обнаружить и под микроскопом. 31 марта 1613 года, через девять месяцев после смерти Роджера, 5-го графа Рэтленда, дворецкий Рэтлендов выплатил (ясно, что по указанию нового графа) Шаксперу и его другу актёру Бербеджу по 44 шиллинга за «импрессу моего лорда». Импресса — картонный или деревянный щит с произвольным аллегорическим или символическим изображением (не гербом!) и произвольным же коротким девизом на нём. Импресса — понятие не геральдическое, в геральдическом лексиконе оно вообще отсутствует. Такие разрисованные щиты брали с собой участники рыцарских турниров, проводившихся периодически в лондонской королевской резиденции Уайтхолле. Каждый участник турнира демонстрировал свою «импрессу», после чего раскрашенные щиты вешались в специально для этого отведённой галерее дворца; со временем их накопилось там несколько сотен.

В записи дворецкого Томаса Скревена, как считают все западные шекспироведы и историки, речь идёт об изготовлении именно такого декоративного щита для нового графа Рэтленда — Фрэнсиса, собиравшегося принять участие в очередном турнире при дворе. В чём конкретно выразился вклад Шакспера в изготовление «импрессы», никто, разумеется, не знает, вполне вероятно, что он делал сам щит, который Бербедж потом разрисовывал, раскрашивал, писал на нём выбранный или придуманный графом девиз (обычно несколько слов на латыни, вроде «Надежда всегда со мной» или «Твой свет — моя жизнь» и т.п.). Если же под «моим лордом» в записи подразумевался недавно умерший Роджер, то слово «импресса» может быть истолковано и в другом, более глубоком смысле, связанном с ролью, которую Шакспер играл при покойном графе.

Но в любом случае нельзя вычитать в этой короткой записи дворецкого то, что увидел в ней академик: «большой сокрушительный удар неоретлендианской гипотезе, то есть удар, уничтожающий гипотезу». Что же это за «большой сокрушительный удар»? Академик сообщил своим читателям, что Шекспира (то есть Шакспера) пригласили как «уважаемого и знаменитого поэта», чтобы он «написал достойное монарха мотто» (девиз) для встречи и приёма самого короля в связи с его приездом в замок Рэтлендов в 1612 году. «От первых слов, которые читал приезжавший в гости монарх, во многом зависело его расположение в будущем». Кроме того, «королю могло понравиться, что написал это поэт-джентльмен из самого центра Англии» (!). Ну а раз Шакспер (в записи — Shakspeare, а не Shakespeare, как утверждает Н.Б.) был знаменитым «королевским поэтом», которого за огромные (по мнению академика) деньги пригласил знатный лорд только для того, чтобы тот сочинил всего одну фразу из нескольких слов, то как можно сомневаться, что сей поэт не только умел читать и писать, но и являлся автором пьес, поэм, сонетов! Никаких сомнений ни у кого после ознакомления с данной (известной уже более столетия) записью, по мнению академика, остаться не может, следовательно, «проанализированная выписка из деловой бумаги зачёркивает все азы антишекспиризма, будто Шекспир был не знаменитым поэтом, а малограмотным подставным лицом того или иного барина, играющего в литературные прятки». Для впечатляющей картины сокрушительного разгрома зловредной ереси академик не жалеет места и читательского времени, неоднократно повторяя одни и те же заклинания. «Таким образом, рушится вся гипотетическая схема И.М. Гилилова, будто «Шакспер» — неграмотный вахлак, а чета Ретлендов (или кто-то другой как вам это понравится) — подлинные поэты, создавшие его, Шекспировы, гениальные творения». «Кроме того, эта выписка означает также конец "ретлендианства" и "неоретлендианства"». Оказывается, бесславный конец этих гипотез наступил из-за того, что Шакспер назван в записи дворецкого «мистером», а это в те времена «было эквивалентно господину, так говорилось о джентльмене», следовательно, Рэтленды «относились к Шекспиру как к дворянину, а не как к проходимцу»… Трудно поверить, что всё это пишется в конце XX века, и пишется всерьёз.

А теперь, наверное, пора заметить, что Н.Б. по незнанию фактов приписал запись дворецкого об «импрессе» к происходившему за девять месяцев до того (в августе 1612 г., после похорон Роджера, 5-го графа Рэтленда) визиту короля с наследным принцем в Бельвуар! Весной 1613 года короля в Бельвуаре не было, так что все восторги Н.Б. относительно поэтического вклада Шакспера в некие торжества по случаю посещения Рэтлендов монархом могут вызвать лишь сочувственную улыбку. Но исходя из того, что речь шла об изготовлении декоративного картонного щита для турнира, ни единую букву в этой записи нельзя считать доказательством того, что Шакспер был приглашён в качестве «королевского поэта» для сочинения трёх-четырёхсловного девиза (который обычно придумывали для себя сами участники турнира); это чистый домысел академика. Запись дворецкого свидетельствует — и это очень важно, — что Шакспер знал дорогу в дом Рэтлендов и выполнял при случае их мелкие поручения; этот дом — единственный, о котором точно известно (подтверждено документально), что Шакспер получал там деньги. И ещё более важное обстоятельство: сразу после этого Шакспер навсегда покидает Лондон и возвращается в Стратфорд; абсолютно никаких оснований утверждать (как это делает Н.Б.), что Шакспер якобы заболел, нет и никогда не было.

Смелая трактовка академиком записи об «импрессе» была подхвачена и углублена рецензентом К., который торжествующе выдвигает ещё один, по его мнению, убийственный, довод: «Если бы Рэтленд был поэтом, способным создать «Гамлета», то неужели ему мог понадобиться кто-то для написания девиза?». Довод действительно убийственный, но не для «антишекспиризма», который в этой же статье именуется «ахинеей», а для самого К.: он не только не знает, что такое «импресса», но и не понимает, что Шакспер был в Бельвуаре через девять месяцев после смерти Роджера Мэннерса-Рэтленда, когда графом уже был его брат, коего в написании «Гамлета» никто не подозревает...

Конечно, Н.Б. не мог пропустить и такое дежурное «доказательство» писательства Шакспера, как «почерк Д» в «Томасе Море», где буква «а» выглядит «так же», как в подписи Шакспера, а слово «молчание» (silence) транскрибировано, как в «Генрихе IV»! Есть и совсем новые доводы. Например: «Как и зачем могли театральные антрепренёры платить «малограмотному» автору великих пьес и не догадаться, не обсудить с коллегами и друзьями…» Опять незнание элементарных фактов, приведённых и в «Игре об Уильяме Шекспире»: ни в записной книге Филипа Хенслоу, ни в документах других театральных антрепренёров нет ни одного упоминания имени Шекспира (или Шакспера)! Так же, как нет ни одного свидетельства, что он получал деньги от какого-то издателя!

Важные подтверждения писательства обнаружил Н.Б. и в завещании Шакспера, так поразившем нашедшего его англичанина. По мнению Н.Б., Шакспер давал нотариусу свои указания в болезненном состоянии, «пусть временами и улучшавшемся, но склеротическом», поэтому «там трудно усмотреть следы его поэтических парений» (вот уж что правда, то правда!). Несмотря на это, Шакспер выделил небольшие суммы товарищам по актёрской труппе, чтобы они купили себе памятные кольца (общепринятый тогда обычай). Это, как полагает Н.Б., есть «фактически ясное» (потом переходящее в «лучезарно-ясное») указание на то, что драматург Шакспер (он же Шекспир) поручал товарищам-актёрам издать его произведения! «Что-то поэтическое», оказывается, мелькнуло, когда деньги на памятное кольцо выделялись соседу Гамнету Садлеру (его именем и именем его жены Джудит были названы родившиеся у Шакспера в 1585 г. близнецы — сын и дочь). «Значит, — пишет академик, — Шекспир вспомнил и умершего сына Гамнета, и своё любимое сценическое детище — Гамлета». Так Шакспер вспомнил о принце Датском...

И вообще многое в этом документе — завещании — академику близко и кажется нуждающимся в «обороне». Он уличает Гилилова в том, что, говоря о духовном убожестве завещателя, автор «Игры» «как бы распространяет эту… характеристику с завещания умирающего «Шакспера» на всё творчество Шекспира, на всю жизнь драматурга» (!!). Также Гилилова обвиняют в том, что не услышал «трогательный вздох умирающего», который не просто завещал жене кровать, а «моей жене мою вторую по качеству кровать с принадлежностями». Далее на два десятка строк тянутся глубокомысленные размышления: «…может, именно эта кровать была и для мужа, и для жены самой удобной, самой любимой, связанной с воспоминаниями», и т.п. Многозначительное заключение: «Дважды моё по отношению к жене меняет многое». Также многое, по мнению Н.Б., меняет и упоминание имени соседа, «но больше всего меняет дружба до гробовой доски к товарищам актёрам»...

Я уже говорил выше, что по поводу завещания Уильяма Шакспера и «второй по качеству кровати с принадлежностями» разные авторы на разных языках в разное время писали всякое, но чтобы так проникновенно… 

 

Памятник джентльмену с покатыми плечами и культурология гениальности

Не остался без «обороны» и стратфордский памятник в церкви Св. Троицы в связи с тем, что антишекспиристы «любят изображать Шекспира в качестве «колбасника» (их подлинное выражение), криводушно принимают за «портрет» гения сильно подновлённый в XVIII веке неумелым мастером бюст Шекспира». Увы, если бы академик внимательно прочитал хотя бы рецензируемую книгу, он бы знал, что «портретом колбасника» стратфордский бюст назвал не какой-то «криводушный антишекспирист», а один из крупнейших английских шекспироведов XX века, непоколебимый стратфордианец Джон Довер Уилсон! Н.Б. пишет, что старый бюст «изображал Шекспира в анфас, джентльменом с покатыми плечами», и заключает: «Осмеиваемый антишекспиристами подновлённый бюст, если он и был бы похож на плечистого, самодовольного колбасника, не имеет отношения к анализу характера Шекспира». Не будем пытаться отыскать какой-то смысл в этом утверждении, но как не отметить, что старый вариант памятника (тот самый, который «с покатыми плечами») другой крупнейший шекспировед XX века С. Шенбаум назвал «портретом унылого портного». Полагаю, оба покойных профессора при жизни сильно удивились бы, услышав, что российский академик окрестил их «антишекспиристами»...

Но Н.Б. уже взялся за тех «врагов Шекспира», которые «высмеивают изображение у бюста Шекспира пера и книги, размещённых, как говорят исследователи, на каком-то мешке, причём, по-видимому, с деньгами. Мешок ведь был и на старом бюсте…» Попробуем, как это ни трудно, разобраться, о чём говорит здесь наш оппонент, ссылаясь на неких неведомых исследователей. В старом варианте памятника «джентльмен с покатыми плечами» прижимал к животу большой бесформенный мешок, набитый то ли шерстью (так считает большинство шекспироведов), то ли золотом, вероятно, символизирующий богатство. Конечно, окончательно установить, что именно означал этот мешок и что думали тогдашние стратфордцы о его содержимом, вряд ли удастся, поэтому оставим сей вопрос открытым. Но на теперешнем памятнике мешка вообще нет; вместо него — аккуратно положена красивая плоская подушечка с кистями. На подушечке — лист бумаги, который изображённый на памятнике человек придерживает левой рукой, в правой руке у него — перо. Никакой книги на стратфордском памятнике нет и никогда не было, и диву даёшься, откуда она могла появиться в воображении академика: ведь он не только видел изображение памятника, но и производил на нём какие-то не совсем понятные измерения!

Н.Б. даёт читателям справку, что «мешок, скорее подушка» (?!) никакого отношения к «накопительству» не имеет, это «древний элемент античной архитектуры и скульптуры». Книги же есть и на памятнике Данте, а «Гилилов в данном случае… не смущается, на что поднимает руку». Так как я ни на какие элементы памятника «руку не поднимал» (и читатель легко может в этом убедиться), ясно, что Н.Б. опять перепутал или меня с англо-американскими профессорами, или стратфордский памятник с каким-то другим сооружением. Тем более что этот раздел своего труда он завершает назиданием: «Как-никак, обижать надгробное изваяние на могиле Шекспира и высмеивать изображение книги и пера нехорошо». Опять несуществующая книга! Боюсь, что после ознакомления с этими и им подобными «доводами» осведомлённому читателю действительно может стать нехорошо...

Разумеется, и этот оппонент, защищая авторство Шакспера, не ограничивается такими аргументами, как несуществующая книга на памятнике или деньги на памятные кольца, завещанные «друзьям до гробовой доски». Самая большая глава в брошюре академика называется так: «Кратко о культурологии художественной гениальности».

Сначала со ссылкой на пушкинское «Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон…» утверждается, что поэт, гений, быть может, и бывает «мал и мерзок», но совсем не так, как «толпа», как те люди, которые об этом судили, а несопоставимо «иначе». Как будто в случае с Шакспером дело упирается только в его «поведение», а не в его неграмотных детей и отсутствие доказательств, что сам он умел читать и писать! Много страниц занимает перечисление гениев, которыми «изобиловала» Европа. Вот Рембрандт, женщины, которых он любил, его сын Титус, вот многословные рассуждения о его картине, изображающей «нисхождение гениальности» на евангелиста Матфея — «в виде нисхождения благодати Святого Духа на внешне простоватого и по принятии апостольства бедно одетого человека». Потом о другой картине, об учениках Рембрандта и — достаточно неожиданно — о том, как, узнав о смерти Достоевского, «расстроенный и бледный Менделеев неожиданно стал говорить [студентам] о скончавшемся». Какое отношение этот эпизод (а также следующие за ним цитаты из Мишле, Гегеля, Энгельса и сборника статей о пушкинском «Моцарте и Сальери») имеет к Шекспиру и Шаксперу — можно только гадать.

Но в конце главы появляются кое-какие соображения о гениальности применительно к случаю с Шакспером. Некоторые из них просто невозможно не процитировать. Например: «Подходя культурологически, видно, что государственно-политическая деятельность не помогает развитию художественного гения, не ставит автоматически «четырёх графов» выше Шекспира… Среди западноевропейских правителей того времени большой художественный талант (не гений) был у одного Лоренцо Медичи Великолепного». Ещё: «До универсальной культуры и неслыханного обогащения языка (у Шекспира — 22 000 слов!) едва ли можно дойти тем, кто не вращался в гуще народа».

Такая вот софистика! Во-первых, шекспировские произведения показывают, что их автором был образованнейший и глубоко эрудированный человек (если один человек), а эти качества нельзя обрести, только «вращаясь в гуще народа», тем более в те времена. Что же касается необычайного богатства лексикона, то у Шекспира оно в значительной части определяется использованием иноязычных слов и неологизмов, юридической и другой специальной лексики и свидетельствует именно о высочайшей образованности и уникальной начитанности, об использовании гигантской библиотеки. 

Н.Б. просто не может представить себе автором шекспировских произведений образованного аристократа (хотя великое множество фактов говорит именно об этом). Почему же? Оказывается, «лорды, связанные особо спесивым и чопорным этикетом Англии, привыкли получать чинно подобострастные ответы, вроде сохранившихся в современной Англии («да, сэр», «нет, сэр»). Театр для них был надёжным местом, где они могли на сцене и в толпе простолюдинов доискаться до того, что было ясно простому англичанину» (sic!). К тому же, как полагает Н.Б., даже у самых просвещённых аристократов не было «такого личного, народного, добытого непосредственно с помощью плуга, ткацкого станка, меча, повседневного трудового и повседневного ратного опыта, такого общенационального кругозора, как у йоменов и выходцев из них…» Этот «выстраданный и вырадованный» опыт простолюдинов порождал некую харизму, которая «в сочетании с пока недоисследованными генными факторами, сущими или представляющимися небесным осенением, доставляла сыну… йомена средней руки возможность стать создателем своего и национального художественного мира. Конечно, Вильям Шекспир был озарён гением, но реализовать этот гений в творениях помог и жизненный опыт предков, накопленный веками, в частности, в тягостных военных подвигах…» Мы узнаём также, что Шекспир (то есть Шакспер) «странным харизматическим образом возвышался и над сухой и прагматичной, но, видимо, вспоминавшей порой трагизм своей юности королевой, и над нежданно получившим английский престол Яковом Стюартом…» И ещё: «Наименование адресатов и читателей сонета (? — И.Г.) Шекспировыми private friends показывает надобщественное положение внука йоменов, принятого среди высшей знати».

Вся эта «краткая культурология художественной гениальности» выглядит как злая пародия на наукообразное пустословие. Однако следующие одно за другим странные даже для самого непритязательного слуха утверждения предлагаются их автором вполне серьёзно как неоспоримые доказательства, что Шакспер, «вращаясь в гуще народа», был удостоен «нисшествия гениальности» и «харизмы». Аристократы же подобного нисшествия удостоиться не могли, поскольку «не вращались в гуще» и не имели такого общенационального кругозора, как простолюдины и их потомки...

Посмотрим рассуждения Н.Б. об интереснейшем и загадочном человеке — Роджере Мэннерсе, 5-м графе Рэтленде, ближайшем друге графа Саутгемптона, которому посвящены шекспировские поэмы, однокашнике Розенкранца и Гильденстерна, организаторе фарса вокруг шута Кориэта, человеке, смерть которого совпадает с прекращением шекспировского творчества. Сначала просто объявляется, что «16—17-летний Ретленд никак не мог быть ни автором поэм и сонетов, ни их почтительных посвящений, ненужных ему, графу Ретленду — лорду сызмальства». На то, что такие доводы давно опровергнуты, в том числе и в «Игре об Уильяме Шекспире», Н.Б. никакого внимания не обращает. Потом мы узнаём, что Рэтленд стал «трагически безумным, а не будь он граф, то был бы признан уголовно-святотатственным»! В другом месте вдруг сообщается, что Рэтленд «за первое десятилетие 1600-х годов был не просто расслаблен, но впал в какое-то странное психическое расстройство, и если бы был экспертирован как вменяемый, то в преступное». Из сохранившихся писем известно, что у Рэтленда болели ноги, в конце жизни (незадолго до смерти) были отмечены спазмы сосудов головного мозга. Больше о болезни Рэтленда мы ничего не знаем. Что касается какого-то психического расстройства, даже «агрессивного и далеко зашедшего» (!), то это чистейшая и довольно странная выдумка нашего Н.Б.

Откуда же такая выдумка могла появиться? Оказывается, академик поставил столь серьёзный психиатрический диагноз графу Рэтленду, узнав из моей книги, что в своём завещании тот совсем не упомянул жену — Елизавету. Н.Б. сравнивает завещание Рэтленда с завещанием Шакспера (который жену всё-таки упомянул) и делает вывод о «безусловном преимуществе Шекспира (то есть Шакспера. — И.Г.) перед Ретлендом». Почему? «Вопрос решается леденящей кровь доныне последней волей Ретленда, успешно остановившей кровь юной вдове». Рэтленд, как понял из его завещания наш академик, будучи психически ненормальным, внушил молодой жене мысль о «необходимости подневольного самоубийства вслед за смертью мужа». Выдумка разукрашивается новыми «останавливающими кровь» подробностями!

На самом деле никаких данных о «подневольности» ухода из жизни Елизаветы Сидни-Рэтленд нет и никогда не было, и об этом Н.Б. мог бы прочитать в «Игре об Уильяме Шекспире». Поэты — участники честеровского сборника определённо считали, что она последовала за мужем добровольно, это же видно из стихотворения Джонсона (стихотворение IV цикла «Лес»). Не могло подтолкнуть её к трагическому шагу и материальное положение — после смерти мужа она в любом случае не оставалась без средств к существованию. Но Н.Б. продолжает фантазировать: «У жены-барышни… столь несчастного и неопытного существа (какое уж писание драм!) от ужаса обречённости стали возникать те психические отклонения, отражение которых можно выявить в патологическом завещании мужа» (!), и т.д. и т.п. Граф Рэтленд объявляется женоубийцей, редким преступником, изощрённым злодеем («уж лучше бы объявить его окончательно сошедшим с ума и недееспособным»), причём каждый из этих «приговоров» повторяется по нескольку раз!

Не будем искать в этой сумбурной и странной эскападе какое-то рациональное зерно. Но обратим внимание на вывод, которым заканчивает её наш воинственный оппонент: «Таков «вероятный кандидат» И.М. Гилилова в Шекспиры — Роджер Мэннерс, V граф Ретленд…» То есть все эти громогласные заключения об «агрессивной психической ненормальности» и обвинения в женоубийстве нужны академику, чтобы «признать» Рэтленда неподходящим для роли Шекспира из-за плохой «нравственной репутации»!

Конечно, нам не известны все детали отношений четы Рэтлендов, но ясно, что они были непростыми. Очень непростым человеком был сам Роджер, с его склонностью к таинственности, розыгрышам, с его отстранённостью от великосветской суеты; мы не знаем, какая болезнь мучила его и рано свела в могилу, не знаем, почему брак Рэтлендов так и остался платоническим. Да, это была странная чета, её жизнь и смерть окутаны завесой тайны, созданной ими самими и их верными друзьями — «поэтами Бельвуарской долины». Но ни эта таинственность, ни странность отношений не дают оснований для смехотворных «заключений» об их «психической ненормальности» и т.п. И уж в любом случае эта таинственность не может исключить их вовлечённость в литературное творчество, их причастность к феномену Шекспира, к тому же, подтверждённые множеством исторических и литературных фактов. Забавно: наш оппонент верит, что гениальным (и притом самым образованным) поэтом и драматургом Европы был человек, чья даже элементарная грамотность остаётся под большим вопросом. А вот Рэтленд, оказывается, быть автором поэм и пьес не мог, так как его «нравственная репутация» кажется нашему оппоненту сомнительной! Ещё раз подчеркнём: о подлинной «нравственной репутации» Рэтленда почти ничего достоверного не известно. Но абстрагируемся от данной конкретной личности и даже от «шекспировского вопроса» вообще и зададим вполне оправданный вопрос: исключает ли «нравственная репутация» (характер, поведение, семейные и любовные отношения) таких разных поэтов и писателей, как Байрон, Верлен, Оскар Уайльд, Сергей Есенин (первые пришедшие на ум имена), их причастность к литературному творчеству?

В «Игре» рассказывается об обстоятельствах ухода Рэтлендов из жизни, об их загадочных похоронах, и этот рассказ основан на документально подтверждённых фактах. Там, где факты допускают различные толкования, это специально оговаривается. Однако Н.Б. именует рассказ о смерти и похоронах Рэтлендов «чёрным готическим романом» и неоднократно выражает своё неприятие и непонимание фактов, многие из которых он при этом нелепо искажает.

Например, в «Игре» специально оговаривается, что высказывавшиеся ранее предположения, будто Рэтленд и его жена были умерщвлены его братом и наследником Фрэнсисом, не имеют под собой основания. Академик же, видимо, понял всё это с точностью до наоборот и пишет: «Гилилов не отрицает, что, возможно, брат-преступник умертвил Ретленда и его жену!» Потом Н.Б. приписывает мне ещё одну свою нелепую выдумку: будто Елизавету «по тому же распоряжению мужа» отравил его брат Оливер! Поневоле задумаешься, как всё это назвать… В приводимом в «Игре» письме Джона Чемберлена говорится, что причиной смерти Елизаветы Сидни-Рэтленд были какие-то таблетки, полученные от сидевшего в тюрьме Уолтера Рэли. Изготовить таблетки мог его сводный брат Гилберт, возможно, Елизавета и получила их когда-то от него. Деталей этой истории мы не знаем. Но Н.Б. отметает возможность какого-то участия Уолтера Рэли, «так как Рэли был среди врагов Эссекса, то есть и Ретлендов». Нет, уважаемый Н.Б., совсем не «то есть»! Рэли был в отличных отношениях с графиней Пембрук (тёткой Елизаветы), она пыталась помирить с ним короля, брат Рэли — тот самый Гилберт — жил в её доме, большим поклонником Рэли был наследный принц Генри, близкий к кругу Пембруков — Рэтлендов. Ничего невероятного в том, что яд был получен от Рэли и его брата, нет (при этом они могли и не знать, для кого и для чего он предназначается).

Не желает Н.Б. понимать, как Елизавету могли тайно похоронить в соборе Св. Павла, в могиле её отца. Но «тайно» — значит без огласки, такие похороны проводились обычно ночью; разумеется, делалась надлежащая запись в приходской книге (она сгорела в 1666 г.). Опять незнание фактов, непонимание достаточно ясного текста в «рецензируемой» книге...

Полное непонимание проявляет Н.Б. и когда пытается опровергнуть (основательно запутав) факты, связанные с необыкновенными похоронами Рэтленда. А они действительно необыкновенные: одна торжественная похоронная церемония — без покойника — чего стоит! Пусть театральные режиссёры, актёры попытаются увидеть, представить себе эту потрясающую сцену… Но нигде в «Игре» не утверждается, что вместо Рэтленда и в Боттесфорде, и в Лондоне якобы захоронили тела каких-то других личностей или что Елизавету похоронили дважды и тому подобные нелепости. Это — домыслы нашего запутавшегося в трёх соснах Н.Б. А вот ещё. Нигде в моей книге не сказано (и не могло быть сказано), что король прибыл в Бельвуар 28 июля 1612 года, то есть после похорон Рэтленда, но до смерти его жены. Эту дату выдумал сам Н.Б., после чего он торжествующе вопрошает: «Как же мог король знать о тайне погребения ещё живой вдовы?» — и развивает эту тему в нескольких абзацах. На самом деле в «Игре» говорится — после рассказа о смерти Елизаветы 1 августа 1612 года, — что «через несколько дней в Бельвуар прибыл сам король с наследным принцем». Что тут непонятного? Если академику действительно так нужна точная дата прибытия монарха, сообщаю: это произошло 17 августа 1612 года, и эта дата полностью соответствует тому, что рассказывается в «Игре об Уильяме Шекспире» об удивительных событиях тех далёких дней… В одном месте своей брошюры, касаясь этих событий, Н.Б. признаётся, что «толком не разберёшь», что тут к чему. Было бы с его стороны честным признать, что и в других непростых событиях и фактах, прямо или косвенно связанных со столь ужасающим его «шекспировским вопросом», он просто не может (а поэтому и не хочет) «толком разобраться». Ведь об этом свидетельствует каждая страница его труда, призванного во что бы то ни стало защитить «авторские права» Уильяма Шакспера.

Свою некомпетентность Н.Б. наглядно продемонстрировал, когда попытался с ходу «разобраться» в сложнейшей проблеме датировки честеровского сборника и идентификации прототипов его главных героев — Голубя и Феникс. Из моей книги Н.Б. узнал о продолжающейся в западном шекспироведении более 120 лет дискуссии об этом сборнике и о напечатанной в нём самой загадочной поэме Шекспира, о выдвинутых за это время западными учёными гипотезах (ни одна из которых, как почти общепризнанно, не даёт удовлетворительного решения проблемы).

Читатель уже знает о выдвинутой мною на основании исследования целого ряда исторических и литературных фактов гипотезе о том, что все существующие экземпляры книги Честера появились не в 1601 году (мистифицированная, ничем не подтверждённая дата на титульном листе), а в 1612—1613 годах, и в них тайно оплакивается почти одновременная смерть четы Рэтлендов.

В отличие от рецензента Г., объявившего, что собственного мнения о возможном решении проблемы сборника у него нет, нашему академику понравилась самая старая гипотеза англичанина А. Гросарта, предполагавшего, что Голубь и Феникс — это граф Эссекс и королева Елизавета. Ну а раз понравилась, то она уже вовсе и не одна из давно спорящих между собой научных гипотез (при этом, по мнению многих западных учёных, наименее убедительная), и не Гросарта (имя которого и упоминать не обязательно); для Н.Б. эта версия приобретает знакомый облик единственно верного Учения, непререкаемой Истины. Картина для академика выглядит предельно просто: существует поэтический сборник Роберта Честера, посвящённый (бесспорно) отношениям королевы (Феникс) и графа Эссекса (Голубь), а также казни последнего. Это — Истина. И есть гипотеза Гилилова, этой бесспорной Истине противоречащая, значит, — ложная. Поэтому задача академика, его прямо-таки общественный долг — ложную гипотезу опровергнуть, для чего в большинстве случаев достаточно простых ссылок на бесспорную Истину, желательно многократно повторенных. О других гипотезах, например о пользующейся сегодня наибольшей поддержкой среди западных учёных гипотезе К. Брауна (который версию Гросарта осмеивал), в статье Н.Б. — ни слова. Молчанием обойдён и важнейший, подчёркиваемый всеми оппонентами Гросарта факт: дополнение к поэме Честера заканчивается (к сведению Н.Б., честеровского сборника не читавшего) смертью Феникс, об этом же потом свидетельствуют в той или иной степени и другие поэты — участники сборника. Если считать (как Гросарт), что Феникс — это королева Елизавета, то как могли английские поэты в 1601 году оплакивать смерть своей государыни, которая уйдёт из жизни только через два года? Есть в гипотезе Гросарта и другие неустранимые несоответствия, отмеченные многими западными учёными; об этом можно прочитать и в «Игре об Уильяме Шекспире».

 

Могут ли ошибаться в Оксфорде?

Кроме привычных ссылок на «бесспорную Истину» для «опровержения» гипотезы Гилилова применяются и другие «проверенные» методы: главные аргументы оппонента просто игнорируются, остальные искажаются до пародии. Вот возьмём для начала заглавие честеровского сборника — «Love's Martyr». Как это перевести на русский язык? В английском оригинале нельзя точно определить, к кому именно относится слово «Martyr» — к мужчине или женщине (к Голубю или к Феникс); дело в том, что есть основания и для первого, и для второго варианта. Эта важная неопределённость теряется при переводе слова «Martyr» на русский язык как «мученик» или «мученица». Поэтому практически все российские комментаторы, упоминавшие в нескольких фразах о честеровском сборнике, переводили его заглавие как «Жертва Любви»; так поступил и А.А. Аникст в самом авторитетном русском издании Шекспира — 1960 года. Другого выхода просто нет, поэтому я следовал за своими предшественниками, но при этом (впервые в российском шекспироведении) специально объяснил в примечании оптимальность этого традиционного перевода заглавия.

Казалось бы, с переводом заглавия всё ясно, российский читатель впервые получил об этой (не самой значительной) проблеме полную информацию. Но не тут-то было! Академик полагает, что заглавие сборника относится только к Эссексу, а потому на русский язык должно обязательно переводиться как «Мученик Любви», всякий иной перевод не просто ошибка, но и результат злого умысла! Гилилов (он один) обвиняется в том, что умышленно переименовал «Мученика Любви» в «Жертву Любви»! Вот несколько цитат: «Гилилов превосходно понимал, что заглавие сборника… нельзя (!) переводить как «Жертва Любви»; «В сомнительности такого переименования И.М. [Гилилов] сам признаётся в примечании на с. 23» (!!) (первого издания). «Гилилов понимал, что переводит заглавие сборника как «Жертва Любви» заведомо неверно, чтобы не назвать мужской пол жертвы» (!!!). Учитывая общеизвестный факт, что этот (совершенно правильный) перевод вообще выдуман не Гилиловым, а применялся практически всеми русскими переводчиками и комментаторами, подобные более чем странные обвинения какому-то рациональному объяснению не поддаются.

Или возьмём проблему датировки честеровского сборника. Ну разумеется, никакой такой проблемы для Н.Б. не существует и существовать не может: раз на титульном листе напечатано 1601, значит, книга появилась именно в этом году, и говорить тут не о чем. На то, что эта дата ничем не подтверждается, в то время как целый ряд фактов ей противоречит, можно вообще не обращать внимания. Каково, например, мнение оппонента о том, что эта книга в нарушение правил не была зарегистрирована в Компании издателей и печатников? Особенно после того, как мною было установлено, что оба издателя, чьи имена стоят на титульных листах сборника (Блаунт и Лаунз), всегда строго соблюдали правило регистрации, а печатники Филд и Оллд именно в 1612—1613 годах сотрудничали ещё в одной мистификации! Оказывается, Н.Б. ничего об этом не думает, он этих фактов в «Игре об Уильяме Шекспире» вообще не заметил, то есть попросту не понял их значения. Так же обстоит дело и с другими фактами, в своей совокупности указывающими на 1612—1613 годы как на наиболее вероятное время появления честеровского сборника. Если рецензент Г. «пропустил» две трети этих важнейших фактов, то у академика этот показатель зашкаливает за 90 процентов. Не замечены ни «война поэтов», ни верноподданническая аллюзия в адрес Иакова Стюарта, ставшего английским королём лишь в 1603 году, ни книга Деккера, ни связь стихотворений Бена Джонсона в честеровском сборнике с Елизаветой Сидни-Рэтленд, ни многое другое.

Впрочем, один факт, связанный с Беном Джонсоном, Н.Б. в «Игре об Уильяме Шекспире» всё-таки заметил, но понять, увы, не смог и его. В первой главе своей книги я сообщаю, что Джонсона с 1612-го до лета 1613 года не было в Англии. Значит, торжествует Н.Б., в это время Джонсон вообще не мог принимать участие в честеровском сборнике, то есть датировка Гилилова не подходит! Однако на той же странице «Игры» мой оппонент мог бы потрудиться прочитать, что помещённые в честеровском сборнике стихотворения Джонсона (как и почти вся поэма Честера) написаны ранее, ещё при жизни Рэтлендов, поэтому-то он — единственный — ничего не говорит об их смерти. Составители сборника (круг графини Бедфорд) напечатали находившиеся у них стихотворения Джонсона в его отсутствие, чем, кстати, наконец-то объясняется и нетерпимая им транскрипция его фамилии. Академик не понял, что эти и другие факты, связанные с Джонсоном и его отношениями с Рэтлендами, не только не противоречат моей гипотезе, но, наоборот, относятся к наиболее веским её подтверждениям.

Н.Б. считает мистификацию с датами на 12 лет невероятной. Он не считал бы так, если бы обратил внимание на историю с мистификацией Джаггарда — Пэвиера 1619 года, напечатавших на титульных листах изданных ими шекспировских пьес даты, отстоявшие от подлинной от одного года до девятнадцати лет, и сделали они это неспроста.

Ещё один факт был замечен — и, разумеется, искажён — академиком: эпиграф из Горация с упоминанием о смерти, помещённый на шмуцтитуле сразу после имени Джона Солсбэри, ушедшего из жизни одновременно с Рэтлендами летом 1612 года. После того как ряд факторов показал, что сборник в окончательном виде появился не ранее 1611 года, этот эпиграф, как говорится в «Игре», «явился штрихом, позволившим нам приблизиться ещё на один шаг к более точной — 1612 год — датировке сборника». Н.Б. же приписывает мне утверждение, будто этот эпиграф явился главным, «исходным толчком» (а поскольку Н.Б. о всех важнейших основаниях для передатировки умолчал, то, выходит, — и единственным подтверждением) для новой гипотезы! Разумеется, академик приводит тот же довод, что и рецензент Г.: стихотворение Горация, из которого взята строка для эпиграфа, было обращено к здравствовавшему современнику римского поэта. Я уже говорил, что отдельно взятая и перенесённая в качестве эпиграфа в другую книгу строка (фраза) может приобретать здесь новый смысловой оттенок; именно так обстоит дело со шмуцтитулом честеровского сборника (где, кстати, само имя Горация не указано). Вообще обращение к имени Солсбэри в сборнике носит иронический, насмешливый, мистификационный характер; прямо говорится, что это имя нужно для того, чтобы не дать непосвящённым возможность проникнуть в смысл произведений сборника, понять, о ком и о чём в них идёт речь. Не понимая (и даже не допуская возможности) мистификационного характера всего «внешнего оформления» сборника, академик бурно возмущается тем, что Гилилов выставил Честера и издателей «рассеянными безумцами, доходящими до богохульства» (!). Нашему возмущённому оппоненту полезно, наверное, было бы посмотреть, как обыгрывали авторы «Кориэтовых Нелепостей» не только имя покойного отца Кориэта, но и имена самых знатных лордов (тоже покойных).

Кстати, стоит выслушать мнение Н.Б. о грандиозном раблезианском фарсе, разыгрывавшемся вокруг придворного шута Томаса Кориэта, объявленного величайшим в мире писателем и путешественником, превзошедшим Гомера и Одиссея. В российском литературоведении это имя (как и имя его напарника по фарсу Джона Тэйлора — «Водного Поэта») вообще появилось впервые, а определение всей Кориэтовой истории как театрализованной Игры, действие которой всё время переходит с книжных страниц на сцену реальной жизни, произведено впервые в мировом литературоведении. Исследование показало, что этот удивительный, беспрецедентный Фарс в Жизни родился в том же кругу Рэтлендов — Пембруков — Сидни, что и трагедии о короле Лире и Гамлете, принце Датском, и это позволяет несравненно полнее, глубже, чем ранее, постигнуть уникальность интеллектуальной жизни и художественной культуры шекспировской эпохи.

Но для Н.Б. всё это не имеет значения, ибо он считает себя призванным «оборонять Шекспира», а «извлекаемые» из Кориэтовых книг «зыбкие параллели топят в шутовской игре и не только чернят великие шекспировские произведения… чернят и их аристократических квазиавторов, будь это даже не кто-то из четырёх графов, но и сама Её Величество — добрая королева Бесс» (!!). Перевести всё это на человеческий язык не просто. При чём тут королева Елизавета (которая к началу Кориэтова Фарса уже восемь лет как была в могиле), и как может блестяще сыгранный, не имеющий себе равных фарс кого-то и что-то (особенно «гордость Британии») чернить?! «Очернительство»! Какая терминология, какие воспоминания она навевает! Для кого какие, разумеется...

Проигнорировав практически все важнейшие факты, подтверждающие датировку честеровского сборника 1612—1613 годами, Н.Б. раз двадцать по случаю и без случая объявляет, что новая датировка якобы произвольна, недоказуема, выведена «конъюнктурно, только по догадкам» и т.п. Так же голословно отвергается и основанная на многих исторических и литературных фактах идентификация Голубя и Феникс с четой Рэтлендов. Например, Н.Б. утверждает, что Елизавета Сидни-Рэтленд «не могла» быть названа поэтами именем «Феникс». Почему? Не могла — и всё! На самом же деле, если и была в Англии женщина, которую поэты могли так назвать, так это именно она, единственный отпрыск Филипа Сидни — общепризнанного «Феникса Англии».

Подобно рецензенту Г., академик «с порога» отбрасывает даже возможность трактовки странного заглавия лондонского экземпляра (Anuals) не как простой опечатки, а как сознательной дерзкой игры со словом. Обоим оппонентам явно не хватает знания исторического и литературного контекста; отсюда и непонимание вполне возможной направленности этого выпада в сторону Рэтленда, которого (справедливо или несправедливо) подозревали в гомосексуализме.

Также не понял Н.Б. характера и значения сделанного российскими исследователями в Вашингтоне и Лондоне важного открытия — одинаковых (и притом уникальных) водяных знаков в разных экземплярах честеровского сборника, что не мешает ему пространно рассуждать о единорогах вообще, их изображениях на коврах и гобеленах и тому подобных не имеющих отношения к уникальным водяным знакам материях.

Возьмём такой вопрос, как следует понимать и переводить трудную строку из «Плача» — «It was married chastity». И первый (1893 г.) русский переводчик П. Каншин, и последний (1960 г.), В. Левик, при переводе этой строки (и всей строфы) обращаются к слову «брак». П. Каншин: «Брак их остался целомудренным». В. Левик: «Не бесплоден был, о нет /Брак бездетный столько лет/ То невинности обет». В обоих случаях смысл оригинала передан достаточно адекватно. В «Игре об Уильяме Шекспире» с самого начала приведена вся поэма о Голубе и Феникс в переводе Левика. Но то ли вообще не прочитав текст поэмы, о которой в книге идёт речь, то ли по какой-то другой неведомой причине Н.Б. разражается гневом: «Гилилов от себя придумывает "твердокаменное" определение "их брак"».

Разумеется, вместо существительного «брак» можно употребить «союз» или «связь» (хотя Каншин и Левик не посчитали такой перевод оптимальным, и я с ними согласен). Но считать — вопреки мнению и практике авторитетных переводчиков — такой вариант единственно правильным нет ни малейшего основания. И совсем уж странно и дико звучит обвинение, что «брак» якобы «от себя придумал» Гилилов! Опять мы стоим перед невозможностью рационального объяснения...

Важный момент — трактовка последней строфы «Плача». В «Игре об Уильяме Шекспире» даются три возможных объяснения смысла этой строфы и подписи под ней, причём последний вариант объяснения вполне приемлем и для стратфордианцев. Однако Н.Б. обрушивается только на первый вариант, ничего не говоря о двух других. Совершенно не привлекли внимания академика «Песни Голубя», близость которых к шекспировским сонетам, давно ставившая в тупик английских учёных, получила наконец убедительное объяснение.

Как и рецензент Г., академик не видит ничего особенного в том, что в последнем, оксфордском (академического типа) собрании сочинений Шекспира его редакторы — шекспироведы С. Уэллс и Г. Тэйлор — без каких-либо оговорок выбросили из текста знаменитой поэмы Бена Джонсона «Памяти автора, любимого мною Уильяма Шекспира и о том, что он оставил нам» важную запятую, лишив текст поэмы заложенной в него Джонсоном двусмысленности. Не исключено (будем надеяться), что утрата злополучного знака приключилась не намеренно, а по чьему-то прискорбному недосмотру. Но для Н.Б. никаких проблем здесь нет: раз так напечатали в Оксфорде, значит, так и нужно. И академик заполняет несколько страниц многословными, не имеющими отношения к делу рассуждениями о системах пунктуации и правилах грамматики, посмеиваясь над «удивительной самоуверенностью» Гилилова, вообразившего себе, что «видные оксфордские шекспироведы» могут ошибаться! Короче говоря, нам вполне серьёзно внушают, что сегодняшний редактор (особенно если он «из видных») волен по своему усмотрению исправлять в академических изданиях древние тексты, причём без всяких оговорок или объяснений. Как возрадовался бы, услышав такое, пионер «специфического» редактирования, «непонятый» в XIX веке Джон Пейн Кольер!

Разные исследователи честеровского сборника по-разному идентифицировали прототипов его героев, даже по-разному его датировали (от 1586 до 1612—1613 гг.), по-разному определяли круг, из которого он вышел (вдохновители, участники, издатели, печатники и др., их связь с содержанием книги). Но академику не до дотошных деталей: старой гипотезе А. Гросарта (но без упоминания слова «гипотеза» и имени англичанина) придаются «теоретические» аксессуары единственно верного, окончательно всё объясняющего Учения. «Пафос сборника в тоске о неосуществлённом национальном примирении». «Сборник порождён не семейным кризисом Роджера Ретленда и его жены и их гибелью, а наступлением национального кризиса…» И даже так: «Шекспировское стихотворение указало на приближение конца эпохи Возрождения» (!). И все эти и другие в том же духе декларации о книге, которую, судя по всему, Н.Б. и в глаза не видел...

Безапелляционность многих, в том числе и достаточно странных, суждений Н.Б. по различным спорным вопросам проистекает прежде всего из непонимания самого процесса научного познания. До оконнательного признания, основанного на бесспорных, проверенных фактах, все предлагаемые (обоснованные) решения проблемы должны рассматриваться как гипотезы. Ценность, научная состоятельность, перспективность гипотезы определяются её соответствием уже известным достоверным фактам и способностью предвидеть, открывать новые. В процессе научного состязания (дискуссии) гипотезы не только сравниваются, но в известном смысле и взаимообогащаются. Но научная гипотеза не может быть отвергнута только на том основании, что она противоречит другой гипотезе; в ходе дискуссии их статус одинаков и критерием оценок могут служить только факты. Это относится и к проблеме личности Шекспира («шекспировскому вопросу»), и к частным проблемам шекспироведения, таким как тайна честеровского сборника.

Но для Н.Б. эта важная фаза научного процесса — фаза состязательного сосуществования различных гипотез по одной и той же проблеме — просто непостижима. Полюбившаяся ему (или имеющая сегодня официозный статус) гипотеза сразу перестаёт быть таковой, она уже не рабочий инструмент научного поиска Истины, а сама объявленная окончательной и само собой разумеющейся Истиной, за несоответствие и тем более за противоречие которой всякие другие решения проблемы, другие гипотезы отвергаются или просто игнорируются. Игнорируются или неузнаваемо искажаются даже достоверные, но нежеланные или непонятные факты и тексты.

Проигнорировав важнейшие факты и тексты, подтверждающие новую датировку и идентификацию прототипов героев честеровского сборника, академик вдруг разыграл целую сцену вокруг хантингтонского экземпляра, где дата на титульном листе отсутствует (не пропечатана или срезана ещё в типографии или позже). Этот интересный факт я в «Игре об Уильяме Шекспире» просто констатировал наряду с другими, не делая из него каких-то определённых выводов. Однако Н.Б. уверяет читателей: «Гилилов делает вывод, что на титуле была какая-то другая дата, а именно 1613 год!» Но и это, оказывается, не всё. Развивая и раскрашивая свою выдумку, бросаясь такими словами, как «подделка» и «фальшь», Н.Б. поведал читателям, что факсимильное изображение этого титульного листа в моей книге якобы намеренно дано «в другом масштабе», чтобы запутать читателя! В действительности в «Игре об Уильяме Шекспире» воспроизведены (многие — впервые в мире) с самых разных ксеро-, фото- и микрофильмокопий более двух десятков титульных и рядовых страниц из дюжины разноформатных (кварто, октаво и др.) изданий шекспировской эпохи. Все эти иллюстрации издательство печатало в одном формате, в чём легко убедиться. Никаких исключений не делалось, да и зачем бы?!

Недостойные и нелепые инсинуации нашего оппонента выходят за рамки научной дискуссии и свидетельствуют, что, по его мнению, такая провозглашённая им благая цель, как «оборона Шекспира», оправдывает все средства, включая и неблаговидные. Но случилось так, что ложь и некомпетентность сами себя наказали, выставившись на всеобщее посмеяние. В обвинительском азарте академик приписал мне ещё и преднамеренное сокрытие от читателей «Игры» даты «1601» на шмуцтитуле всех экземпляров честеровского сборника. Опять странная выдумка. Об этой дате на шмуцтитуле не только сказано на странице 70 моей книги, но на странице 440 (первое издание) помещено и факсимиле шмуцтитула с датой и моей разъясняющей подписью: «Так он выглядит во всех трёх экземплярах». По иронии судьбы и по чьему-то недосмотру это факсимиле шмуцтитула (да ещё вместе с разъясняющей подписью!) было воспроизведено из моей книги в тексте газетного интервью академика, причём прямо над его словами, обвиняющими меня в утаивании даты шмуцтитула! Какой заслуженный конфуз...

Очень странные заявления, прямые ошибки, вымыслы, грубые искажения фактов и текстов, нелепые обвинения как в статье-брошюре Н.Б., так и в его газетном интервью — на каждом шагу, я насчитал их более полусотни. Здесь я коротко остановился только на некоторых, так как детальное рассмотрение всех образчиков аргументации Н.Б. может составить целую книгу; в этом нет нужды. То, с чем мы ознакомились выше, убедительно демонстрирует ненаучность доводов даже самых воинственных охранителей стратфордской веры. Им не на что опереться, кроме упования на привычную традицию, да ещё на «чудо гениальности», которое противопоставляется научному анализу достоверных фактов. Поэтому хотя разбор доводов, подобных вышеприведённым, может показаться утомительным, дискуссия безусловно полезна, ибо никто лучше самих сторонников Шакспера не может продемонстрировать слабость их позиции, всю глубину непонимания ими Великого Барда и Великой Игры, в которой они, не сознавая того, тоже принимают участие.

В своей борьбе с «антишекспиризмом» академик Н.Б. не ограничился только большой статьей и газетным интервью. После того, как в газете «Известия» осенью 1998 года я отметил некоторые из самых удивительных утверждений Н.Б., он добился специального заседания Президиума Российской академии наук для заслушивания его сообщения о проблеме шекспировского авторства в связи с выходом в 1997 году книги Гилилова «Игра об Уильяме Шекспире». О том, что такое мероприятие имело место, я узнал через полгода из случайно попавшей мне в руки академической газеты. Выступая перед аудиторией, состоявшей из учёных совсем других специальностей, в большинстве своём «Игру об Уильяме Шекспире» не читавших, Н.Б. «опровергал» содержавшиеся в этой книге факты и гипотезы; как можно было понять из рассказа посетившего заседание корреспондента газеты, «опровергающие» доводы были те самые, что приведены выше. Присутствие автора обсуждаемой книги, который мог бы осложнить гладкое протекание запланированной процедуры, академик счёл нежелательным и в список приглашаемых его не включил! Качество и объективность полученной почтенной аудиторией информации понятны. Не исключено, что инициатор мероприятия надеялся завершить его принятием достаточно эффективной, если не «разгромной», резолюции.

Однако, насколько мне известно, до принятия какого-то «решения» по «шекспировскому вопросу» и по «Игре об Уильяме Шекспире» дело не дошло (не те всё-таки времена), и о «шекспироведческом» заседании (кстати, организованном Н.Б. в обход имеющейся при Академии шекспировской комиссии) стали быстро забывать. Хотя некоторые из непримиримых энтузиастов «борьбы с антишекспиризмом» сначала сгоряча и приняли это невинное мероприятие за сигнал об осуждении «антишекспиристов» и очередном официальном «закрытии» «шекспировского вопроса». Не скоро ещё переведутся у нас любители «закрывать» мировые научные проблемы испытанными в лихие для иных наук десятилетия «методами»...

Замолчать развернувшуюся дискуссию на этот раз не удалось. Идеи «Игры об Уильяме Шекспире» получили признание у ряда выдающихся мастеров культуры; открыто заявили об этом Юрий Любимов, Майя Плисецкая, Евгений Кисин, Александр Белинский. Продолжались выступления в журналах и газетах, в специальных изданиях, в дискуссию включались не только литературоведы и театроведы, но и историки, философы. Интересные наблюдения и выводы социокультурного характера относительно шекспировского и постшекспировского периодов истории английской культуры содержатся в работе В.Е. Семенкова «Шекспир как репрезентация английской культуры». Новый подход к изданию шекспировских произведений ярко проявился в подготовленном С. Макуренковой однотомнике «Шекспир. Лирика». Несколько передач о проблеме шекспировской личности, о честеровском сборнике и его героях прошли по разным каналам телевидения; режиссёр Александр Гордон снял документальный фильм о Шекспире, Шакспере и Рэтленде, и наши телезрители увидели Стратфорд, Бельвуар, услышали переводы «Песен Голубя», замечательное стихотворение Владимира Набокова, которым заканчивается «Игра об Уильяме Шекспире».

Как и на Западе, среди российских нестратфордианцев, естественно, объявились сторонники различных гипотез о том, кто же конкретно скрывался за маской «Потрясающего Копьём». В работе В. Германа поддерживается бэконианская гипотеза, М. Литвинова в ряде статей приводит аргументы о соавторстве Бэкона и Рэтленда. В. Новомирова использует факты о Мэри Сидни-Пембрук и её окружении (почерпнутые как из «Игры об Уильяме Шекспире», так и из работ англо-американских исследователей) для обоснования гипотезы о коллективном авторстве; в круг этих авторов она включает кроме самой Мэри Сидни-Пембрук Бена Джонсона, Сэмюэла Дэниела, а также обоих сыновей Мэри — графов Уильяма Пембрука и Филипа Монтгомери; доказательства в пользу последней кандидатуры выглядят недостаточными. Сторонник гипотезы «Шекспир — это Кристофер Марло» А. Барков продемонстрировал остроумный, но весьма спорный метод «реконструкции» и толкования всего текста шекспировского «Гамлета». Два автора под псевдонимами «о. Козминиус» и «о. Мелехций» изложили своё видение «тайной истории Шекспира» в рамках проповедуемой ими теории полного пересмотра всей хронологии Всемирной человеческой истории. Новые переводы шекспировских сонетов опубликовал С. Степанов; в своих комментариях к сонетам он даёт им совершенно новое истолкование, доказывая, что они в основном отражают отношения в треугольнике Рэтленд — Елизавета Сидни — Уильям Пембрук. Б. Моцохейн в своей книге подробно осветил историю «шекспировского вопроса» и основные гипотезы, предложенные для его решения.

Конечно, всё это, несмотря на различия во взглядах на «шекспировский вопрос», способствует несравненно более глубокому пониманию феномена Шекспира, его произведений, его Театра, его роли в мировой культуре. Не будет большим преувеличением сказать, что в России начинается новый, интереснейший и многообещающий этап постижения Шекспира, многообещающий не только для нас. Англия — родина Шекспира, и язык Шекспира — английский. Но сегодня это отнюдь не означает, что новые перспективные идеи и концепции феномена Великого Барда, направленность и методики конкретных исследований могут приходить только оттуда, как это было в течение долгого времени. Связанность большинства англо-американских учёных четырёхвековой традицией — фактор достаточно серьёзный, и его тормозящего влияния нельзя не учитывать, оценивая возможности глобального осмысления огромной массы больших и малых фактов, пришедших в шекспироведение в XX веке.

Дискуссия о Великом Барде, инициированная «Игрой об Уильяме Шекспире», расширяется вопреки усилиям «закрывателей» и начальным опасениям, что проблема слишком сложна и будет непонятна для неспециалистов. Великая Игра — это Театр, открытый каждому, кто неравнодушен к Прекрасному, к поиску Истины.

В 2003 году «Игра об Уильяме Шекспире» была переведена и издана в Болгарии; свидетельства понимания сложных проблем шекспироведения, конкретные замечания и вопросы читателей продолжают поступать оттуда и сегодня.

В том же 2003 году книгу перевели на английский язык и издали в США (издательство «Алгора Паблишинг»). Как и ожидалось, для американских сторонников стратфордской веры (а к ним принадлежит практически вся университетская литературоведческая профессура) не только идеи, но и многие приведённые в книге факты оказались неприемлемыми; еретиков, тем паче чужестранных, в этом истеблишменте не жалуют. Недаром Владимир Набоков, долгие годы живя в США и преподавая в университете, своё замечательное, написанное ещё в 1924 году стихотворение «Шекспир» (которым я заканчиваю «Игру об Уильяме Шекспире») воздержался переводить на английский язык и публиковать. Набоков!

Что касается американских (и английских) нестратфордианцев, то сегодня большинство из них придерживается оксфордианской («Шекспир — это граф Оксфорд») гипотезы, не дающей, к сожалению, убедительного ответа на самые трудные вопросы, связанные с проблемой шекспировского авторства. Следует, однако, отметить, что в последнее время очень активно и целеустремлённо действует английское общество «The Shakespearean Authorship Trust», специально занимающееся этой проблемой проблем. Общество, председателем которого является известный режиссёр Марк Райленс, ежегодно устраивает в Лондоне в возрождённом знаменитом театре «Глобус» конференции и выставки книг и экспонатов, где объективно представлены различные нестратфордианские идеи и гипотезы. Участники этих конференций, посетители «Глобуса» имели возможность ознакомиться с материалами о Бэконе, Оксфорде, Дерби, Марло, о Мэри, графине Пембрук. Очередь за четой Рэтленд: материалы о необыкновенной чете, о «поэтах Бельвуарской долины» нами уже посланы в Лондон.

Что касается нескольких рецензий на английский перевод «Игры об Уильяме Шекспире», появившихся в Америке, то надо сказать, что их авторы каких-то знаний о Рэтлендах-Пембруках, Томасе Кориэте, честеровском сборнике и других тому подобных материях и личностях пока не продемонстрировали. Так, в рецензии, опубликованной в «Библиотечном журнале» («Library Journal»), коротко сказано, что Гилилов пытается доказать, будто появление и содержание честеровского сборника, где впервые была напечатана шекспировская поэма «Голубь и Феникс», окружено какой-то тайной, обманом. На страницах рецензируемой книги рецензент мог бы прочитать, что о тайне честеровской книги задолго до Гилилова писали знаменитый американский философ Р.У. Эмерсон, американский же знаменитый учёный-шекспировед Х.Э. Роллинз и многие другие учёные, пытавшиеся эту тайну раскрыть. Х.Э. Роллинз в 1938 году даже выразил серьёзное сомнение, что учёным когда-нибудь удастся решить эту загадку. А вот рецензент никакой тайны тут не видит; и вообще, что это за разговоры о каких-то тайнах при наличии стольких хрестоматий, справочников, диссертаций!

Но, может быть, рецензент случайно заметил, что не так давно приехавшие из Москвы исследователи обнаружили (впервые за четыре столетия!) в экземплярах честеровского сборника, датированных по-разному, одинаковые, причём уникальные, водяные знаки, никем до этого не зафиксированные? И где обнаружили — в центре Вашингтона, и через океан — в центре Лондона! Всё-таки открытие… Но нет, американский рецензент на этот факт внимания не обратил и ни одним словом не отреагировал; неизвестно, понял ли вообще, о чём речь.

Впрочем, в конце своей сверхкраткой «рецензии» её автор (представленный как сотрудник университета штата Джорджия) снисходительно отметил, что некоторые факты в «Игре об Уильяме Шекспире» интересны «сами по себе». Но тут же добавил, что этими фактами построения (теории, гипотезы) Гилилова не доказываются, ибо они «ведут в никуда». К сожалению, какие именно факты (или хотя бы один из них) показались рецензенту «интересными», он не раскрывает. Может быть, на него, как, например, на режиссёра Марка Райленса, произвёл впечатление впервые объяснённый великолепный дерзкий фарс вокруг «Князя Поэтов, Величайшего Пешехода Мира» — придворного шута Томаса Кориэта из Одкомба? Ведь этой истории в «Игре об Уильяме Шекспире» посвящены целые две главы! Нет, о Кориэте, о других участниках фарса — ни слова; даже на призыв известного многим шекспироведам Хью Холланда «К идиотам-читателям» рецензент не откликнулся, не прореагировал...

Или его заинтересовала идентификация такой важной фигуры, как Галлио из «Возвращения с Парнаса»? Или идентификация образа Чарис — героини одной из важнейших поэм Бена Джонсона, или факты о связи Джонсона с «поэтами Бельвуарской долины», с молодой поэтессой — дочерью Филипа Сидни, или страница шекспировского текста, написанного рукой Рэтленда, или… Впрочем, остановимся: ни эти, ни какие-либо другие важные факты — даже впервые открытые и публикуемые — заокеанского рецензента не заинтересовали, он их, похоже, вообще не заметил, ибо они не укладываются в его школярски-нехитрые, однажды и навсегда выученные тезисы и представления о елизаветинско-якобианской Англии, её культуре, её людях.

Насчёт того, что и куда ведёт… В науке принято считать, что поиск и исследование фактов ведут к постижению Истины, хотя процесс этот далеко не простой и не лёгкий. А вот куда ведёт игнорирование новых фактов, подмена науки слепой верой в «традиции», можно, наверное, и не уточнять. Примеры перед нами. Другая рецензия (в «Publishers Weekly», похоже, у неё несколько авторов) такого же небольшого (два десятка строк) объёма и сходного уровня конкретности замечаний. Здесь Гилилова просто обвиняют в том, что он «занизил» образованность стратфордца; рецензенты уверены: если бы стратфордец был малограмотным, он не смог бы подняться до положения пайщика самого популярного лондонского театра. Такой аргумент представляется им вполне достаточным, поэтому важнейшие конкретные факты, приводимые в «Игре об Уильяме Шекспире», такие, как неграмотность всей семьи Шакспера, включая даже его детей (!), во внимание не принимаются. Полностью игнорируются также давно установленные наукой факты о высочайшей образованности, разносторонней эрудиции подлинного Великого Барда, о его гигантском, ни с кем из современников даже отдалённо не сравнимом активном словарном запасе и др. Игнорирование конкретных фактов является для таких рецензентов нормой, правилом, и это ставит под вопрос саму возможность научной дискуссии с ними по сложнейшим проблемам шекспироведения.

Но появилось немало и других откликов и рецензий (особенно в Интернете), авторы которых соглашаются или не соглашаются с идеями и гипотезами «Игры об Уильяме Шекспире», но делают это, оперируя конкретными фактами, в том числе и почерпнутыми из «Игры». 

 

Бельвуарская чета в Интернете

Отклики на «Игру об Уильяме Шекспире» появились в Интернете уже вскоре после первого русскоязычного издания; постепенно развернувшаяся дискуссия вовлекла значительное число участников, она отличается разнообразием объектов споров и — достаточно часто — полемическим накалом. Главное, конечно, не в полемическом накале и столкновении амбиций, а в преобладании конкретных фактов в качестве объектов дискуссии, что позволяет надеяться если не на согласие, то хотя бы на взаимопонимание в каком-то не слишком отдалённом будущем.

В 2002 году израильский переводчик Борис Борухов (в дальнейшем — Б.Б.) даже основал специальный русскоязычный сайт под названием «Игра об Илье Гилилове, или Неразгаданный Шекспир», чтобы, как он объяснил, публиковать там «циклы» своих статей с критикой книги Гилилова; летом 2006 года сайт ещё продолжал функционировать. Прецедентов такого долголетия интернетовского сайта, целиком посвящённого одной книге, наверное, немного; общий объём «критических циклов» и откликов на них значительно превышает объём обсуждаемой книги.

Свою задачу Б.Б. видит в том, чтобы искать и находить в «Игре об Уильяме Шекспире» ошибки (разумеется, это его право). Но дело в том, что к ошибкам и даже «сознательному обману читателей» он относит всё, что ему непонятно или с чем он не согласен; на этом основании рецензент объявляет ряд фактов и гипотез, содержащихся в книге, «опровергнутыми», «разоблачёнными» и т.п. Рассмотрим несколько таких случаев.

В книге воспроизведён открытый моими коллегами по исследованию честеровского сборника уникальный водяной знак (филигрань), изображающий единорога с искривлёнными задними ногами. Всего на бумаге честеровского сборника (всех имеющихся экземпляров) шесть видов водяных знаков; не менее трёх из них изображают разных единорогов, но самым важным, самым ценным из них является этот — с искривлёнными ногами (возможно, в результате повреждения фабричной сетки). То, что это всё-таки единорог, подтверждено экспертами Фолджеровской и Британской библиотек, но ценность данной филиграни определяется не её принадлежностью или непринадлежностью к филиграням «единорог», а уникальностью рисунка, дающей возможность уточнять интересующую нас датировку в случае обнаружения каких-либо других книг или документов, напечатанных (написанных) на такой бумаге. Кстати, один солидный английский научный журнал уже перепечатал из «Игры об Уильяме Шекспире» изображение нашего «дефективного» единорога для исследователей, которые захотели бы заняться его поисками для проверки датировки.

Однако не разбирающийся в проблемах использования филиграней в научных исследованиях Б.Б. обвиняет меня в умышленном сокрытии остальных (неуникальных) филиграней от читателей (!), а заодно доводит до всеобщего сведения, что воспроизведённое в «Игре» существо — никакой не единорог и вообще «не мышонок, не лягушка, а неведома зверушка». И это после того, как значение открытия уникального водяного знака было разъяснено в первом (2000 г.) издании настоящей брошюры, которое Б.Б. читал...

Особенно много опровержений вызывают у Б.Б. разделы в «Игре об Уильяме Шекспире», связанные с Беном Джонсоном и отношениями последнего с Рэтлендами. В «Игре» впервые определены прототипы героев и адресаты ряда очень важных поэм и поэтических посланий Джонсона; Рэтленды и их окружение занимают здесь одно из первых мест. За годы, прошедшие после выхода «Игры» на русском, а потом и на английском языке, никто ещё не смог доказать ошибочность какой-либо из этих идентификаций (это, конечно, не значит, что в книге вообще нет неточностей или спорных гипотез). Поскольку причастность Бена Джонсона к шекспировской тайне мало кем оспаривается, нелишне подчеркнуть, что из всех «претендентов» на роль Шекспира такие близкие и непростые (и документально подтверждаемые) отношения у Джонсона были только с Рэтлендами, особенно с дочерью Филипа Сидни, о которой он уже после её смерти сказал, что в искусстве поэзии она не уступала своему великому отцу. До «Игры» эти отношения оставались почти неизученными, несмотря на неоднократные свидетельства самого Джонсона. Достаточно вспомнить Елизавету Сидни-Рэтленд в образе джонсоновской «Чарис», или «Юфими», или добровольно покидающей этот несовершенный мир героини 4-й поэмы из «Леса». А ведь есть ещё и прямое указание Джонсона на хозяев замка Бельвуар, где собираются «поэты Бельвуарской долины», и знаменитая, теперь по-новому прочитанная поэма «Памяти любимого автора Уильяма Шекспира». Все эти и другие важнейшие свидетельства, похоже, оппонента совсем не заинтересовали; зато странную реакцию вызвал у него эпизод с известным ранним посланием Джонсона к дочери Филипа Сидни, в котором она названа по имени.

В 1616 году, то есть уже после ухода из жизни Елизаветы Сидни-Рэтленд, Бен Джонсон, издавая собрание своих сочинений, поместил там рядом со своими стихотворениями о Феникс из честеровского сборника своё раннее послание (1600 г.) к ней. Но при этом он демонстративно — на полуфразе — отбрасывает окончание послания, когда от отца Елизаветы, великого поэта Филипа Сидни, переходит к её мужу. В этом собрании — более полутора сотен произведений, но такой обрыв — единственный, уникальный, так же, как и сделанная Джонсоном пометка: «окончание утеряно». Джонсон сам редактировал это издание и, безусловно, мог восстановить или заменить несколько «утерянных» строк. Отброшенное (якобы утерянное) окончание, где говорится о Рэтленде, сравниваемом с великим поэтом Сидни, было найдено только в XX веке в рукописном списке. История с демонстративным (для посвящённых) обрывом послания — важное свидетельство о завесе секретности, окружавшей Рэтленда и его занятия, и о причастности Джонсона к этой тайне. Но нашему оппоненту эта абсолютно достоверная история не понравилась, и он не только опустил в переводе джонсоновского текста сравнение Рэтленда с великим Филипом Сидни, но и сочинил свой собственный вариант послания к давно оставившей этот мир замечательной женщине — развесёлую новогоднюю открытку: «Здравствуй, Лиза, Новый Год!».

Кроме того, Б.Б. счёл необходимым выразить своё отношение к частому появлению Бена Джонсона на страницах «Игры об Уильяме Шекспире»: «Гилилов любит Джонсона, но ведь и у попа была собака, которую он любил, но она съела кусок мяса…» Аргументы сходного типа приводились и по другим поводам.

Вряд ли стоило бы продолжать дискуссию на таком незамысловатом уровне, но ещё одну проблему, достаточно важную, рассмотреть необходимо. К тому же, в последнее время Б.Б. доказал, что может обходиться без ёрничества. Речь опять идёт о датировке честеровского сборника.

В начале 2000 года Б.Б. в очередной раз объявил на своём сайте, а потом и в трёх журналах (израильском, российском и английском), что гипотеза Гилилова о смысле честеровского сборника опровергнута. Основанием для опровержения является малоизвестная запись в бумагах современника Шекспира. Что же это за запись?

Шотландский поэт Уильям Драммонд (1585—1649) был человеком высокообразованным, владел несколькими языками, собрал большую библиотеку, много читал. Для памяти он с 1606 по 1614 год записывал (сразу или спустя какое-то время) названия прочитанных книг. Бумаги Драммонда разбирались в XVIII веке, записи о книгах опубликованы в 1857 году. И вот среди 42 названий книг, прочитанных в 1606 году, мы видим «Loves Martir», совпадающее с двумя первыми словами названия честеровского сборника — «Loves Martyr or Rosalins Complaint». Имени Честера в записи нет, и вообще нет никакой информации, кроме двух слов названия; так что это вполне могла быть какая-то неизвестная нам (или известная под другим названием) книга. За примером далеко ходить не придётся.

Представим себе, что лондонский экземпляр честеровского сборника (единственный в мире) со странным названием до нас бы не дошёл. Но в дневнике шекспировского современника оказалась бы запись о прочтении книги под названием «Ануалы Великой Британии». Могли бы мы подумать, что речь здесь идёт именно о честеровском сборнике, два других сохранившихся экземпляра которого озаглавлены совсем по-другому: «Жертва Любви, или Жалоба Розалины…»? Да ещё учитывая, что книгу Честера в нарушение закона ни под каким названием издатели в своей Гильдии не регистрировали! Названия произведений нередко менялись и в рукописных списках. Примеров много. «Жалоба влюбленной» могла стать «Жалобой Розалины» или «Жертвой Любви» и т.п. Скорей всего, Драммонду дали прочитать список поэмы, известной нам как «Жалоба влюбленной» (впервые напечатанной в 1609 г. Торпом под одной обложкой с шекспировскими сонетами, многие из которых до этого тоже ходили в рукописных списках).

Но предположим, что в записи Драммонда речь идёт о честеровском феномене. Подчеркнём: это только предположение, доказательств нет. Поэтому его обязательно надо рассматривать в контексте с результатами исследования каждого из четырёх экземпляров сборника (названия, тексты, даты, набор, издатели, печатники, поэты-участники, их связь с возможными прототипами и др.). Однако наш оппонент относится к предположению, что в 1606 году Драммонд читал именно книгу Честера, а не какую-то другую, как к бесспорному факту, не требующему доказательств.

Более того, «на основании» лишь этих двух драммондовых слов, в полном отрыве от исторического и литературного контекста он смело объявляет «опровергнутой» базирующуюся на многочисленных фактах научную гипотезу о смысле самой загадочной в истории английской литературы книги, о прототипах её героев — Голубя и Феникс.

Ход рассуждения оппонента прост: Гилилов доказывает, что сборник Честера появился в 1612 году, но Драммонд читал книгу в 1606 году; значит, она появилась не позднее этой даты, и прототипами Голубя и Феникс, чью смерть оплакивают поэты, не могли быть супруги Рэтленды, умершие только в 1612 году. Столь категорический вывод Б.Б. делает исходя ещё из одного своего предположения, принимаемого им за бесспорный факт: якобы честеровский текст с самого начала (а значит, и в 1606 г.) уже содержал траурные элегии на смерть Голубя и Феникс. Нетрудно увидеть, что такое произвольное допущение противоречит действительным фактам, — о которых придётся напомнить, — связанным с содержанием честеровского сборника и с прототипами его героев.

 

Что мог читать в 1606 году Уильям Драммонд?

Отношения героев книги Честера — Голубя и Феникс — были такими же платоническими, как и отношения необыкновенной четы — графа и графини Рэтленд. В важнейшей «шекспировской» поэме-реквиеме прямо сказано, что Голубь и Феникс не оставили потомства, и причина этого не в их бессилии, а в том, что их брак был «чистым» (платоническим, целомудренным). Бен Джонсон пишет, что Феникс является только по видимости женой Голубя.

Графиня Елизавета Рэтленд была единственным отпрыском боготворимого всей Англией поэта и воина Филипа Сидни, которого часто называли «Фениксом», а его дом, его семью — «Гнездом Феникса». Согласно древней легенде, из пепла сгоревшего Феникса рождался новый Феникс; поэтому никакая другая женщина в Англии не могла тогда быть названа этим именем с большим основанием, чем дочь «Феникса Англии», которая, к тому же, по словам Джонсона, не уступала своему великому отцу в искусстве поэзии. Правда, Фениксом часто называли королеву Елизавету, но она не могла быть героиней Честера — об этом рассказано в «Игре об Уильяме Шекспире».

Как и честеровские герои, Рэтленды умерли почти одновременно — сначала он, потом она. Их смерть, а потом и похороны окружены завесой тайны, странного молчания. Никто из близких к ним поэтов не оплакал публично, как это было принято, уход из жизни дочери боготворимого ими Филипа Сидни и её платонического супруга. Но именно эти «поэты Бельвуарской долины», как назвал их Бен Джонсон, тайно простились потом со своими друзьями и покровителями в книге, якобы переведённой Честером с итальянского, изданной без регистрации и «аллегорически затеняющей правду о любви и жестокой судьбе Феникс и Голубя».

Два важнейших стихотворения Джонсона из честеровского сборника, посвящённые Голубю и Феникс, были потом помещены поэтом в его собрании сочинений (1616 г.) вместе со стихами, обращёнными к членам семейства Сидни, рядом с посланием к Елизавете, графине Рэтленд. 

Уход из жизни четы Рэтлендов летом 1612 года совпадает по времени со смертью Джона Солсбэри, которому Честер иронически желает «блаженства небесного и земного» и выражает надежду, что имя Солсбэри помешает непосвящённым проникнуть в смысл книги. То есть имя Солсбэри попало в книгу благодаря такому совпадению.

Таким образом, множество фактов указывает снова и снова, что честеровские Голубь и Феникс — это необыкновенная чета Рэтлендов. Никто из исследователей не смог найти в Англии того времени другой пары, настолько схожей с честеровской (с Голубем и Феникс), хотя в реальном существовании таких прототипов мало кто из исследователей сомневается. Только идентификация честеровских героев с четой Рэтлендов позволяет убедительно решить практически все трудные проблемы, связанные с загадочной книгой.

О датировке. Читатели «Игры об Уильяме Шекспире» уже знают, что издатели Блаунт и Лаунз строго соблюдали правило регистрации книг и других изданий в Компании печатников и честеровский сборник является редчайшим случаем нарушения ими этого правила. Уклонение от обязательной регистрации вместе с другими признаками мистификации свидетельствует о желании влиятельных заказчиков скрыть подлинную дату издания, по которой непосвящённые могли бы узнать прототипов Голубя и Феникс.

Против ничем не подтверждённой даты 1601 год, напечатанной на титульном листе фолджеровского экземпляра, говорит целый ряд фактов: отчаянная вражда между Джонсоном и Марстоном именно в это время, характер поэтического вклада Марстона, верноподданническая аллюзия в тексте в адрес «чужого» тогда для Англии короля Иакова, книга Деккера (1609 г.), где Голубь и Феникс живы, и др.

За датировку честеровского сборника 1612—1613 годами говорят уход из жизни именно летом 1612 года почти одновременно и Джона Солсбэри, и четы Рэтлендов, а также обращённый к Джону Солсбэри эпиграф из Горация, обещающий, что Муза не даст умереть памяти о нём. Не забудем сотрудничество печатников Филда и Оллда в это самое время (1612—1613 гг.) ещё в одной мистификации, особенности вклада Джонсона в связи с его отсутствием в Англии, а также лондонский экземпляр «Ануалс», отпечатанный на той же уникальной бумаге, но с датой 1611 год. Как видим, свод доказательств правильности идентификации честеровских героев с четой Рэтлендов и датировки появления сборника 1612—1613 годами весьма внушителен по количеству фактов и степени их достоверности.

Теперь перейдём к 1606 году. В этом году молодой шотландец долго гостил в Лондоне у своего родича Уильяма Фаулера, бывшего секретарём у самой королевы Анны (и, как сам Драммонд, не чуждого поэзии). Здесь Драммонд познакомился, а позже переписывался с поэтами и писателями, входившими в литературное окружение Пембруков — Рэтлендов — Сидни. Он получил возможность прочитать многие произведения той эпохи, как уже напечатанные, так и ходившие в этом кругу в рукописях и рукописных списках. И наверное, не случайно, что именно в 1606 году Драммонд начал записывать названия прочитанных книг; есть записи до 1614 года, но список за 1606 год самый интересный, там много произведений, вышедших из ставшего теперь ему знакомым круга поэтов и писателей. Есть и несколько шекспировских произведений, и частично шекспировский «Страстный пилигрим»; рядом с «Пилигримом» записана «Жертва Любви». Как мы знаем, и та и другая книги вопреки правилам никогда не регистрировались в Компании печатников.

Купленные в Лондоне, а потом и на континенте книги Драммонд отправлял домой для пополнения своей библиотеки. А в 1611 году он собственноручно составляет опись книг этой библиотеки, но «Жертвы Любви» там нет. Это, конечно, можно объяснять по-разному, но скорей всего такую книгу в Лондоне Драммонд не покупал (вряд ли книга, изданная тайно, без регистрации, могла быть в открытой продаже), а читал у кого-то из новых друзей рукопись или рукописный список (не исключено и микротиражное, для «своих», печатное издание по типу «Страстного пилигрима»). Кстати, «Страстного пилигрима» тоже нет в описи библиотеки Драммонда. Интересно, что на значительно дополненном по содержанию экземпляре «Пилигрима» стоит дата 1612, и Эдмонд Мэлон, а после него целое столетие все английские шекспироведы, издавая «Страстного пилигрима», включали в него и «шекспировскую» поэму-реквием о Голубе и Феникс.

Итак, условно допустим, что Драммонд действительно держал в руках честеровскую книгу о Голубе и Феникс. Что же могла представлять из себя эта книга в 1606 году, какой текст тогда мог читать молодой шотландец?

Учёные, изучавшие текст дошедших до нас трёх экземпляров честеровского сборника, давно отметили (это заметит и любой внимательный читатель), что заключительная часть книги (последовательные сообщения об уходе из жизни сначала Голубя, а потом Феникс и посвящённые им траурные поэмы их друзей-поэтов) почти не связана с основным текстом Честера, она явно добавлена к нему гораздо позднее: «швы» от торопливой пристыковки легко различимы; а в четвёртом экземпляре заключительная траурная часть вообще отсутствует.

Честер рассказывает, как Феникс и «Дама Природа» прибывают на некий «остров Пафос» с бальзамом, который должен «привести Голубя в постель Феникс»! Голубь и Феникс собираются вместе служить покровителю искусств Аполлону; но дальше совершенно неожиданно мы узнаём, что они уже умерли. Первым умирает Голубь, и короткий рассказ Феникс об этом завершается подписью: «Конец. Р. Честер». Потом добавляются два стихотворения, рассказывающие о смерти самой Феникс («смело последовавшей за Голубем»), и опять: «Конец. Р.Ч.». Далее — оставшиеся после Голубя его «песни» с третьей (!) пометкой: «Конец. Р. Честер». И в завершение — предваряемые специальным шмуцтитулом траурные стихотворения на смерть Голубя и Феникс, подписанные именами выдающихся поэтов (все они — «поэты Бельвуарской долины»). На титульном листе сборника прямо указано, что эти новые стихотворения добавлены к «итальянской» (якобы переведённой Честером) поэме.

Видно, что внезапно меняющие всю картину дополнения к честеровскому тексту вносились сразу после того, как автор узнавал об уходе из жизни реальных прототипов своих героев, а потом получал траурные стихотворения от их друзей. Об этом свидетельствуют и три последовательные подписи Честера. Таким образом «прижизненная» — о живых Голубе и Феникс — книга превратилась в посмертный траурный сборник только после смерти их реальных прототипов. К такому обоснованному выводу пришёл ещё 40 лет назад выдающийся исследователь сборника профессор Уильям Мэтчет, считавший прототипом Голубя графа Эссекса. Потрясающие обстоятельства почти одновременного — сначала он, потом она — ухода из жизни и окружённых глубокой тайной похорон бельвуарской четы убедительно объясняют эволюцию честеровской книги. Сначала творение Честера представляло собой лишь «аллегорически затенённый», изобилующий маскирующими отвлечениями рассказ о встрече Феникс и Голубя; друзья Рэтлендов ещё надеялись, что их покровители всё-таки превратят свой платонический брак в нормальный и род боготворимого ими «Феникса Англии» — Филипа Сидни — не пресечётся. И Голубь, и Феникс тогда, разумеется, ещё живы.

Вот такой прижизненный и для обоих героев Честера, и для их бельвуарских прототипов текст мог прочитать у своих новых (близких к Бельвуару и Уилтону) друзей молодой шотландец в 1606 году. Если, конечно, повторю ещё раз, книга, название которой из двух слов Драммонд записал, вообще имела отношение к Голубю и Феникс. В любом случае объяснение, которое даёт драммондовской записи бельвуарская гипотеза, вполне адекватно, так как оно основано на множестве достоверных фактов, приведённых выше и свидетельствующих, что Голубь и Феникс — это необыкновенная платоническая чета Рэтлендов.

Итак, анализ текстов, дошедших до нас под разными названиями экземпляров сборника, показывает, что весь заключительный траурный материал был торопливо и очень заметно добавлен только после смерти прототипов Голубя и Феникс, вместе с ироническими обращениями к имени Джона Солсбэри, умершего в одно время с Рэтлендами.

Все эти важнейшие факты оппонент просто игнорирует, так как почему-то полагает само собой разумеющимся, что честеровский сборник с самого начала включал в себя рассказ о смерти Голубя и Феникс и траурные стихотворения других поэтов, посвящённые их памяти. Однако ни одного доказательства в пользу такого допущения Б.Б. привести не может (их просто нет), и ему остаётся лишь снова и снова повторять один и тот же «аргумент»: «Драммонд читал сборник в 1606 году, а Рэтленды умерли только в 1612 году».

Но бельвуарская гипотеза о смысле честеровского сборника доказывает, опираясь на анализ текста и на данные о Рэтлендах и их поэтическом окружении, что в честеровской поэме (даже если запись Драммонда действительно относится к этому сочинению) в 1606 году не было и не могло быть ни слова о смерти обоих героев, ибо Рэтленды были живы, необыкновенное супружество продолжалось и их друзья думали о том, как помочь обожаемой ими «жертве любви».

Хотя основной упор Б.Б. делает теперь на произвольном толковании двух слов из записи Драммонда, в заметке для английского журнала «Notes and Queries» он пытается подкрепить этот аргумент некоторыми другими, рассчитанными на тех, кто не читал или читал не очень внимательно «Игру об Уильяме Шекспире». Например, в «Игре» сообщается, что фамильное имя Джонсона в честеровском сборнике транскрибировано Johnson, а известно, что он такое написание не любил, и в тех случаях, когда он наблюдал за изданием, типографы считались с его орфографическими амбициями и печатали его фамилию без h — Jonson. Как объяснено в «Игре», в случае с честеровским сборником поправить наборщика было некому, так как Джонсона в 1612—1613 годах не было в Англии и сборник в окончательном виде готовился к печати без него.

Почерпнув из «Игры» факт транскрипции фамилии Джонсона с буквой h, Б.Б. даёт ему другое толкование: Джонсон подписывался так только до 1601—1602 годов, и это, по мнению оппонента, подтверждает датировку сборника 1601 годом. О том, как эта транскрипция объяснена в «Игре», Б.Б. умалчивает и, что ещё важнее, полностью умалчивает о другом связанном с джонсоновским вкладом в сборник факте. Дело в том, что, в отличие от всех других поэтов — участников сборника, Джонсон говорит о Голубе и Феникс как о живых, ни словом не упомянув об их смерти. Об этом удивительном и очень серьёзном факте Б.Б. умалчивает потому, что не может его объяснить. И только «бельвуарская» гипотеза, датировка окончательного текста сборника 1612—1613 годами, когда Джонсона не было в Англии, позволяют убедительно объяснить и этот факт. В отсутствие Джонсона составители или их вдохновители, такие как графиня Люси Бедфорд, решили поместить в сборнике давно бывшие у них стихотворения Бена, написанные (и подписанные) самим поэтом ещё при жизни Голубя и Феникс (Рэтлендов). О том, что джонсоновская «Ода восторженная» была у Люси Бедфорд, читатель уже знает из первой главы «Игры об Уильяме Шекспире».

Таким образом, никакого обещанного оппонентом опровержения «бельвуарской» гипотезы (гипотезы Гилилова о датировке и смысле честеровского сборника) не произошло. Наоборот, эта гипотеза ещё и ещё раз демонстрирует свою научность и перспективность, способность объяснять не только уже известные факты, но и достаточно непростые, ранее не известные или не дискутировавшиеся.

Так же обстоит дело и с другими проблемами. В ходе десятилетней ожесточённой дискуссии ни одно новое открытие, ни одну важную конкретную гипотезу, представленные в «Игре об Уильяме Шекспире», оппоненты — и наши, и иностранные, — не смогли опровергнуть, тем более противопоставить этим открытиям и гипотезам какие-то научно состоятельные, основанные на фактах альтернативы.

Только проникновение научных исследований в круг Рэтлендов — Сидни — Пембруков и близких к ним литераторов вооружает нас надёжным ключом к постижению головокружительных загадок шекспировской эпохи, прежде всего — но не только — связанных с самим феноменом «Потрясающего Копьём». И признание мировой наукой о Шекспире этого очевидного уже сегодня факта — лишь вопрос времени.

А пока завершим наш разговор о нескольких эпизодах непрекращающегося спора вокруг «Игры об Уильяме Шекспире» небольшой цитатой из этой же книги:

«Множество фактов указывает на то, что перед нами — Великая Игра… сценой для которой стало само Время, а роль не только зрителей, но и участников отведена сменяющим друг друга поколениям смертных. И те, кто сегодня, подобно старательным библейским евнухам, охраняют запечатанные входы в святая святых этого Театра Времени, не зная, что скрывается за ними, тоже исполняют предназначенную им роль...

Человечество непременно обретёт истину о Великой Игре, коль скоро у нас хватит сил и ума пробиться к ней через все препятствия и лабиринты, нагромождённые не только всепожирающим Временем, но и гениальным умыслом тех, кто стоит всегда так близко от нас, — мы ощущаем биение их высокой мысли, — однако, невидимые, неузнанные, они словно смеются над нашими трудностями, над попытками соединить разбросанные там и сям обрывки ариадниной нити...

Но час Голубя и Феникс пришёл».

 

Авторы использованных в настоящем обзоре полемических статей

Н.Б. — Н. Балашов. Слово в защиту авторства Шекспира. Академические тетради. 1998, Спец. выпуск (5).

«Уильям Потрясающий Копьём». Интервью. «Независимая газета», прилож. «Наука», 1999, апрель, № А/19.

Г. — А. Горфункель. Игра без правил. «Новое литературное обозрение». № 30 (1998, 2).

3. — А. Зверев. Бедный Уилл. «Культура», 1998, 15 января.

К. — К. Кедров. О бедном Шакспере замолвите слово. «Новые Известия», 1998, 31 января.

Шекспир, которого мы потеряли. «Новые Известия», 1999, 10 апреля.

С. — А. Серебряный. Шекспир писал в соавторстве с Бэконом. «Книжное обозрение», 1997, № 48.

Б.Б. — Б. Борухов. Интернет-сайт «Игра об Илье Гилилове, или Неразгаданный Шекспир». 2002—2006.

«Между Филином и Пилигримом». «Иерусалимский журнал», 2005, № 19.

«Список Драммонда, строка 22-я». Журнал «Современная драматургия», 2005, № 4. 

 

Непосредственные ответы на указанные выше статьи оппонентов были даны И.М. Гилиловым в газетных и журнальных публикациях

Газета «Поиск», 1999, 11 июня.

«Независимая газета», 2000, 19 января, Приложение «НГ Наука», № 1.

Журнал «Новое литературное обозрение», 1999, январь.

Газета «Культура», 1998, 26 марта.

Газета «Книжное обозрение», 1998, 24 февраля.

Интернет-сайт Б.Б., 2002—2006.