Профессор Кулагин несколько раз ловил себя на какой-то, если можно сказать, подсознательной мысли, что надо бы как-нибудь поговорить с сыном о труде врача, доказать ему, прямо на бумажке рассчитать, что за адов труд у заурядврачей, какое отсутствие возможности проявить даже те способности, какие в тебе есть, а не то что развить новые.
Эта надо было сделать, чтоб у мальчика и в мыслях не осталось сожалений о его полудетском стремлении поступить в медицинский, пойти, так сказать, по стопам отца.
Сергею Сергеевичу не хотелось, чтоб сын строил жизнь только на основании слепого доверия к отцу. Нет, пусть сам до конца поймет, что не в воле отца было дело, а в объективной реальности.
Он даже испещрил однажды цифрами листок, который собирался показать Славе, и сам поразился, как убедительно выглядели эти пригвожденные к бумаге цифры.
А какой-нибудь провинциальный врач? Это же еще бесперспективней, это просто-напросто дорога в никуда!
Вот поехал милейший Федор Григорьевич в район. И очень хорошо. Пусть сравнит теперь, как живет и работает он и как другие прозябают.
Конечно, Слава мог бы возразить, что не обязательно ишачил бы в поликлинике. Вот он же, его отец, вырвался! Верно. Впрочем, нет, этого Слава из гордости не скажет и из скромности: не станет сравнивать себя с отцом..
Слухи об организации научно-исследовательского института для Сергея Сергеевича давно перестали быть новостью. Уже и в городе об этом поговаривали. И жены многих врачей — конечно, врачей, занимающих хоть сколько-то видное положение, — по секрету друг от друга прикидывали возможности получения новых квартир. А работяг врачей районных поликлиник слухи эти вовсе не интересовали. Собственно, поначалу и Кулагин не был уверен, что хочет возглавить этот НИИ. По привычке все взвешивать на бумаге он и для себя заготовил однажды два листка: на одном записал все, что касалось мединститута, а на другом — научно-исследовательского. Получилось довольно наглядно.
Мединститут: готовит врачей (тех самых, несчастных!), аспирантов (ну, этим полегче, среди них и бездельники попадаются и, представьте, отлично существуют), ординаторов (эти работают, но можно ли сравнить их размеренный труд с непрерывной беготней участкового врача?). Далее: институт сам составляет план научных работ, сам ставит проблемы.
А институт научно-исследовательский уже не столь самостоятелен. План он получает от Академии медицинских наук и Министерства здравоохранения. Бывает, разумеется, что и сам выдвигает какие-то темы, однако обязан согласовать и уточнить их с той же Академией медицинских наук.
Меньше самостоятельности? Безусловно. Однако перспектив больше и всяких возможностей тоже.
В первый период раздумий Сергей Сергеевич, пожалуй, с большей симпатией поглядывал на свою записку с «данными» мединститута. Но чем дальше, тем больше проникало в него какое-то беспокойство: не слишком ли рано он намерен поставить на себе крест?
И вот именно в это время он спохватился, что давно не печатается. А почему, собственно? Возраст его — это только зрелость, но не старость и, значит, не может служить преградой к дальнейшему продвижению, именно к продвижению, потому что слова «карьера» Кулагин не любил и даже наедине с собою никогда его не произносил. В слове этом таилось для него что-то неверное, ненадежное.
Подумав, что слишком давно не печатается, Сергей Сергеевич решил сделать статью. Но она не получилась. Материала было много, но он как-то разваливался под пером, не шел в руки, не было стерженька, на который нанизались бы мысли и наблюдения.
И Сергей Сергеевич предложил Горохову соавторство. Он не сомневался, что ассистент Горохов будет рад случаю опубликоваться. А там, глядишь, и пойдет статья за статьей, — ведь материала-то пропасть!
В первый раз Федор Григорьевич не сумел решительно отказаться, хотя не стал скрывать и того, что берется за это дело очень неохотно. «Ничего, — подумал тогда Сергей Сергеевич. — Вот увидит свое имя рядом с моим, да еще в солидном научном издании, — быстро войдет во вкус».
Но на второе предложение Горохов ответил вежливым и безапелляционным отказом.
Кулагин даже себе не признался, что отказ этот был для него серьезным ударом.
Во-первых, он считал, что так поступать со своим профессором, руководителем, шефом просто-напросто неприлично.
Во-вторых, ему казалось, что все его записи, тщательно сложенные в ящике письменного стола, очень ценны, и, в сущности, от печати их отделяет какой-нибудь месяц работы, за которым последуют звонки, может быть, даже поздравления с интересной публикацией. Был бы у него, у Сергея Сергеевича, этот свободный месяц, не стал бы он предлагать столь ценный материал Горохову. Сел бы да написал.
Отказ Горохова глубоко обидел его и — что было самым неприятным — вселил тревожное сомнение, что содержимое ящика вообще когда-либо увидит божий свет. И именно эта мысль утвердила его в решении стать во главе НИИ. Большому кораблю — большое плаванье, так, кажется, говорят? Честолюбие? Ничего-ничего, и это не так уж плохо. Андрей Болконский за минуту славы готов был отдать жизнь.
Окончательно осознав, что он все-таки хочет руководить большим, обязательно большим научно-исследовательским институтом, хочет больших связей, большого разбега, — окончательно это решив, Сергей Сергеевич словно бы почувствовал себя моложе, ощутил прилив сил и воли к борьбе.
Да, разумеется, к борьбе! Смешно же думать, что это он один такой, как говорят, умник и что у него не будет конкурентов.
Как-то на республиканской конференции он встретил Синявина, представителя министерства, с которым учился еще в институте. Именно Синявин в разговоре между прочим заметил, что в будущем году планируется открытие НИИ.
— Подыскиваем подходящего кандидата, — заметил он. — Нелегкое это дело.
— Кто-нибудь из столичных? — осторожно спросил Кулагин.
Синявин с сомнением покачал головой.
— На них трудно рассчитывать, — сказал он. — Есть, правда, энтузиасты, но ведь не всякого и из Москвы хочется отпускать. Да и немного их…
— Неужели так мало докторов наук?
— Есть, да их экскаватором не вытащишь!
— Немобильные, значит, — поддержал шутку Кулагин.
Но для Синявина дело это было серьезное, он и не думал, оказывается, шутить.
— У всех у них родни невпроворот. О будущем сынков-дочерей тоже думают. Вторыми, третьими профессорами на кафедре будут сидеть, но с места не сдвинутся.
— Ну что ж, — сказал Кулагин задумчиво. — Это будет нелегкий НИИ. Что ни говори, а проблемы, связанные с работой на живых людях, всегда самые сложные. Тут требуется и такт, и умение очень точно разобраться в материале, и воображение. Да, да! Воображение нужно! Честное слово, может быть, это мальчишество какое-то во мне сохранилось, но я считаю, что врач, который не способен представить себе больного здоровым, не способен его и вылечить. То же самое относится и к решению какой-то проблемы в целом. Ну, а где вера, там и риск. Без риска, черт возьми, не то что с проклятым раком не справишься, а и панариций не вскроешь. Ох, да что там! Я однажды сам…
Кулагин прервал себя, улыбаясь, прищурился, призадумался, словно видя сейчас нечто, происходящее в каком-то другом измерении. А Синявин с интересом наблюдал за профессором, бывшим своим однокашником, и, кажется неожиданно для самого себя, спросил:
— А как ты-то сам, Сергей Сергеевич, посмотрел бы на это дело? Я ничего, конечно, сейчас не решаю, да и вообще, естественно, решаю не я…
Синявину пришлось дважды повторить вопрос, прежде чем Кулагин, оторвавшись от своих размышлений, уразумел, о чем идет речь. Да и то не до конца, кажется, уразумел, так, по крайней мере, показалось Синявину.
— Интересно все это весьма. В сущности, именно в прошлом заложены семена всех открытий будущего. Мы просто невнимательны к этому прошлому, — задумчиво произнес он.
— У меня после конференции предстоит разговор по этому вопросу в обкоме, — уже настойчивей повторил Синявин и взглянул на часы. — Очевидно, придется ориентироваться на местные кадры.
— Что ж, это, пожалуй, и правильно, — ответил Кулагин, рассеянно водя пальцем по верхней губе.
Они попрощались.
Сидя в зале заседаний и едва улавливая смысл докладов, Сергей Сергеевич с трудом верил, что весь этот разговор с Синявиным действительно имел место. Давно уже Кулагин не был так доволен собой. Он верил своей интуиции, а интуиция подсказывала ему, что сегодняшняя, казалось бы, незначительная, неконкретная беседа может иметь и будет иметь большое значение в его судьбе. Он не смог бы ничем реальным подкрепить эту свою уверенность, но твердо знал, что теперь Синявин во всех инстанциях будет называть именно его имя. Только бы никто не вмешался.
«Хорошо, — мысленно сказал себе Кулагин. — Спокойно, абсолютно спокойно прикинем: а кто, собственно, мог бы перейти мне дорогу? Если кто-то из Москвы, тогда другое дело, но москвичи не пойдут. А из наших?.. — Он мысленно как бы оглянулся вокруг. — Ну, у Архипова есть, конечно, данные. Но этот кандидат в президенты никогда в Белый дом не войдет. Для него само понятие «предвыборной борьбы», видите ли, аморально. А если подумать — что здесь аморального? Выходит дело, все конкурсы на замещение вакантных должностей тоже аморальны? Конечно, конкурсы проводятся открыто, а тут идет в некотором роде подспудная борьба, что так, то так. Но подспудная ли, открытая ли, смысл от этого не меняется. Борьба! Этим сказано все».
Да, мысль о том, что он вступает в борьбу за кресло директора НИИ, окончательно угнездилась в сознании Кулагина. Он пытался еще одергивать себя, притормаживать, но, помимо собственной воли, рисовал в своем воображении картину новой деятельности, прикидывал в уме кое-какие новые проблемы. Со свежим жадным ощущением размышлял он о грядущих радужных перспективах, которые хотя и были пока туманны, но представлялись грандиозными.
Да, а кого с собой взять? Крупину — обязательно. Крупина — тот тыл для каждого руководителя, к которому всегда стоишь спиной, но без которого чувствуешь себя неуверенным.
А Горохов? Великолепная — что уж там говорить! — голова, сильные, уверенные руки, но все-таки надо подумать. Здесь есть над чем подумать, — решил Сергей Сергеевич, хотя опять же вряд ли смог бы объяснить, что́ именно имеет в виду. Во всяком случае, разумеется, не отказ Горохова от совместных выступлений в печати.
«А может, именно это?» — с пристрастием спросил себя Кулагин. Нет, он не праздно копался сейчас в себе, наиболее рационально используя пустые часы столь своевременно подвернувшейся конференции. Не раз уже так бывало: перед серьезным боем надо прикинуть силы — и свои, и противника. Надо все взвесить и самого себя беспощадно, до конца, проверить.
Решительный отказ Горохова от соавторства, конечно, тревожил его, наводил на мысль: неужели его, Кулагина, молодежь не так уж и ценит, как он привык это считать?
«Что ж, — твердо решил Сергей Сергеевич, — если это так, то тем более необходимо немедленно опубликовать две-три работы. Или одну, но разбитую на три раздела. Это даже солиднее. Вот только выкроить бы время…
А Горохов? Он был бы в научно-исследовательском учреждении на месте, это безусловно. Но его надо сдерживать, чтоб не напорол лишнего, да время от времени ло носу щелкать, чтоб не зазнавался, знал бы свое место…»
В перерыве между заседаниями Кулагин увидел, что Синявин ходит по коридору под руку с профессором Архиповым. Теперь даже вспоминать забавно, но тогда он, Сергей Сергеевич, испытал почти болезненный сердечный спазм. Вот, пока он там, в зале, распоряжался чужими судьбами, великодушно прощал Горохова и строил роскошные творческие планы, его собственная судьба уже решилась. И весьма печально. Он, видимо, несколько переиграл роль рассеянного, творчески увлеченного и бескорыстного служителя медицины. А неотесанный, как грузчик, Архипов небось сказал свое примитивное «да», и теперь в обкоме разговор будет идти именно о нем.
От одной только мысли, что Архипов, именно Архипов, может его обойти, Кулагин пришел в тихое бешенство.
Помнится, на следующий день он попросил Крупину достать ему стенограммы и магнитофонные записи лекций Архипова. Свою просьбу сделать это без огласки Сергей Сергеевич, конечно, умно и тонко мотивировал.
— У каждого из нас достаточно волнений, Тамара Савельевна, — сказал он. — И каждый, старый по крайней мере, человек достаточно потрепан. Тем более мы, пережившие войны и еще весьма многое, о чем и вспоминать тяжело. Лекции профессора Архипова я беру в надежде кое-что почерпнуть из них для себя — он же очень интересно читает! Но боюсь, как бы Борис Васильевич не истолковал мое желание превратно. Так что уж будьте добры…
— Я понимаю, Сергей Сергеевич, — сочувственно сказала Крупина, отдавая должное деликатности Кулагина.
Кулагин не без предвзятости и с большим тщанием перечитал стенограммы, прослушал медленно запущенную магнитную ленту. Странно звучал низкий и резкий голос Архипова. Впрочем, как обычно это бывает, он был до неузнаваемости изменен записью. Но не тембр интересовал сейчас Кулагина. Его всегда, а сейчас особенно интересовал секрет популярности архиповских лекций — популярности постоянной, от курса к курсу.
Коричневая ленточка магнитофона медленно крутилась, а Кулагин сидел один в кабинете, вытянув положенные одна на другую ноги, опершись локтями на ручки кресла и переплетя свои длинные, породистые пальцы. Он заперся, не велел к себе входить, словно бог весть каким запретным делом занимался.
Так что же привлекает молодежь в этих лекциях? Материал? Он, в сущности, не блещет новизной. Манера чтения? А что в ней особенного? Он, Кулагин, тоже иной раз, чтобы не переутомлять внимание студентов, отвлекается, прибегает к разного рода примерам из классики, к каким-нибудь малоизвестным форумам древних. А Архипов чаще всего выдает фронтовые байки. С точки зрения Сергея Сергеевича, это прием дешевый, о войне уже говорено-переговорено, а на лекции все-таки следует так или иначе расширять и обогащать эрудицию студентов, тем более что попутно демонстрируешь и свою собственную. Студентам польза, да и себе не вред. А случаев из фронтовой жизни немало в романах описано, читай, не ленись. При чем здесь лекции?
Прослушав пленку еще и еще раз, Сергей Сергеевич успокоился. Нет, решительно ничего здесь нет такого, чему он, Кулагин, или кто-либо другой мог бы поучиться. И все же, возвращая весь материал Крупиной, Сергей Сергеевич сказал:
— С удовольствием ознакомился. Очень хороши у него, знаете ли, экскурсы во фронтовой опыт. Сначала, если начистоту говорить, они показались мне несколько примитивными, а потом вижу — нет! Хороши! Уж что-что, а патриотизм они воспитывают.
И Тамара Савельевна ответила так, что Кулагину стало неприятно.
— Да, — сказала она. — Я часто думаю, чем он берет студентов. Но знаете, Сергей Сергеевич, по-моему, не фронтовыми эпизодами, — этого было бы мало. Он их искренностью берет. Он читает, будто и ему самому все это внове, и ужасно интересно, и неожиданно. Говорят, между прочим, что он действительно перед каждой лекцией волнуется, а уж перед новым потоком — и вовсе. Странно, правда? Такой немолодой, опытный человек…
Слова эти были неприятны Кулагину тем более, что подтверждали его собственные догадки о популярности Архипова. Но он все-таки возразил:
— Нет, не скажите, Тамара Савельевна. Искренность искренностью, взволнованность взволнованностью, но дело не только в этом. Дело в том еще, что во фронтовых эпизодах — великолепная биография самого Архипова. Мне, к примеру, похвастаться нечем. Я не оперировал на войне, не лечил и дневника не вел — мне нечего было записывать. Я был, как миллионы других, простым солдатом на переднем крае. Да и то очень недолго.
— Знаю, Сергей Сергеевич! Знаю, хотя просто не могу себе этого представить! — с чувством сказала Крупина. — Про Архипова могу, а про вас — нет.
— Слишком партикулярно выгляжу? — пошутил Кулагин.
— Нет, совсем не то, — смутилась она. — Я просто думаю: какая ужасная это вещь — война. Ведь вот вы же могли бы не уцелеть!
— Ну, а Архипов? Он тем более мог не уцелеть, — возразил Кулагин.
Тамара Савельевна покраснела — не нашла что ответить, и он отметил это не без удовольствия. Он смотрел на нее сейчас с удивлявшим его самого теплом. Так мог бы он смотреть на дочь, если б дал ему бог дочь и не было бы между ним и этой дочерью какой-то невидимой борьбы, какой-то невидимой преграды, которая — он чувствовал это все острее с каждым днем — в какой-то злосчастный, неуловимый миг возникла между ним и сыном.
Да, почти с отцовской любовью смотрел Сергей Сергеевич на высокий, несколько излишне высокий лоб Тамары, на ее широко открытые глаза, в которых ясно читалось: ну что вы! — можно ли сравнивать объективную ценность Б. В. Архипова и С. С. Кулагина?! Да, оба, конечно, профессора, оба читают лекции, однако при всем при том…
— При всем при том, при всем при том, при всем притом, при этом Маршак остался Маршаком, а Роберт Бёрнс — поэтом, — неожиданно и нараспев выпалил Кулагин пришедшую на ум старую пародию.
Крупина улыбнулась. Она любила, когда Сергей Сергеевич был веселым. И пускай Архипов ей очень нравился, и пускай она ни слова не могла бы сказать о нем неуважительно, но ей всегда казалось, что у Кулагина больше данных, больше блеска, больше творческих возможностей. Архипов как-то весь на земле, и на этой земле он очень много делает для тех, кто сейчас, сегодня по ней ходит. А Сергей Сергеевич — в полете и, вероятно, половины еще не сделал того, на что способен, потому что ужасно загружен каждодневной суетой. По отношению к такому человеку, как он, это, конечно, нехозяйственно, просто нерационально!
— У Архипова случай каверзный на днях произошел, — сказала Крупина, задумчиво раскладывая в хронологическом порядке папки со стенограммами.
Настроение у Кулагина уже исправилось. Он наблюдал за Тамарой с какой-то внутренней усмешкой: ее неудержимое стремление к порядку, эта точность, пунктуальность, дотошность в каких-то ситуациях личной, а тем более интимной жизни, вероятно, могли бы оказаться нестерпимыми. Это хоть от какой красавицы оттолкнет!
— Тамара Савельевна, — сказал он, — я, как вы знаете, скоро в отпуск. И очень прошу вас — последите за Федором Григорьевичем в том смысле, чтоб документацию не запускал, и вообще. Вы же знаете, что он у нас нередко в эмпиреях витает… Как говорится, свой глаз — алмаз, а ведь вас я считаю своим человеком. Не хотелось бы, чтоб какие-нибудь неполадки у нас обнаружились: о НИИ всерьез поговаривают. Мне-то что! Я о вас всех думаю. Говорят, приедет какой-то большой, знающий человек из центра, возглавит этот НИИ, но ведь весь штат-аппарат он с собой не повезет, будет здесь набирать. А оттуда, где есть неполадки, обычно брать не хотят, потому что считается, и не без основания, что неполадки-то от людей.
— Я никуда от вас не пойду, — заявила Крупина, с тревогой выслушав объяснения Кулагина по поводу НИИ. Во всей этой ситуации, о которой медики города уже давно поговаривали, ее тревожило только одно: не забрали бы в НИИ Сергея Сергеевича. А уж коль скоро эта опасность не грозит, все остальное ее мало волнует. Она хочет работать с профессором Кулагиным, она верит и ему и в него, она знает, что и сама, на своем месте, делает пусть небольшое, но нужное дело. Разве это так мало?
— Ну, ну, голубка моя, Тамара Савельевна, — сказал, улыбаясь, Кулагин. — Какая вы еще девочка все-таки! Позовет дело — и пойдете! Далеко пойдете! Вы — молодые, за вами будущее. Да, так что же у Архипова?
— Тампон в полости забыл.
Кулагин перестал шутить, смеяться. Ушам своим не поверил. Впрочем, потряс его отнюдь не самый факт. При всей внешней экстраординарности, случаи такие бывали, и не столь редко, как это могло бы показаться непосвященной, так сказать, публике. В сравнительно недавние времена, когда в ране копался один хирург, это вообще бы не так уж и удивило. Хирург тоже не машина. Но сейчас, когда не одна пара глаз и не один, добавим, аппарат следят за больным, этого, пожалуй, могло бы не быть, хотя теоретически любого хирурга может подстеречь такая нелепая неприятность. Не это потрясло Кулагина, а то, до чего же некстати сейчас профессору Архипову такой номер. Поставив себя на место Бориса Васильевича, Кулагин прямо за голову схватился. Воистину — судьба!
— Да не волнуйтесь вы так, Сергей Сергеевич! — сказала Крупина. — Ну что уж такого особенного? Бывает же! Знала бы — не говорила.
— Но как это стало известно? — спросил Кулагин.
— В ночное дежурство Горохова привезли больного, Тимофеева. Выяснилось, что две недели назад Архипов его оперировал — удалил почку. Сначала Горохов подумал, что непроходимость, пришлось вызвать Бориса Васильевича. Ну и пошло… Архипов, конечно, забрал Тимофеева к себе.
— Ну и что?
— Ну и вскрыл. И все уже в порядке. Перестаньте волноваться, Сергей Сергеевич, — настойчиво повторила Крупина. — Ей-богу, Горохова послушать, так Архипов переживал меньше, чем вы.
— Но под каким же предлогом он его вторично оперировал, Тимофеева этого?
— Да без всякого предлога. Вскрыл — и все.
— С ума сойти! — помолчав и вздыхая, проговорил Кулагин. Он как будто даже устал от этого неожиданного известия. — У нас, как говорится, не соскучишься. Ну ладно, милая Тамара Савельевна. Утомил я вас сегодня. Идите…
…Бывают поступки, которые человек совершает вопреки только что принятому обдуманному решению.
После встречи с Синявиным Кулагин твердо решил ни в коем случае не ходить к ректору Прямкову сейчас, когда все только и говорят о будущем НИИ. Во всяком случае, Сергей Сергеевич был уверен, что все говорят, и в действиях своих исходил именно из этой уверенности. Он привык, что в общем-то не ошибался в оценке тех или иных ситуаций на своем служебном поприще, ему была ясна и стратегия и тактика, какие следовало применять в создавшемся положении, хотя четко сформулировать их он, пожалуй, не сумел бы, во всяком случае сразу, в тот момент, когда его об этом спросили бы. Ну, а подумав? Подумав, он бы, вероятно, улыбнулся и сказал, что прежде всего намерен свести к нулю неполадки в собственном институте. Никаких, как говорят, накладок быть вообще не должно, а уж в такое время — тем более. А во-вторых? Во-вторых, ни в коем случае не следует попусту попадаться на глаза начальству. Ректор Прямков хоть и небольшое начальство и далеко не все от него зависит — он лишь первая инстанция, — но и к нему, пожалуй, не стоит заходить. Пусть бумаги к нему ходят. Надо бы сейчас премировать одного-двух сотрудников, надо что-то выбить для них у Прямкова. Ну и благодарят они пусть Прямкова. Он далек от простых людей, его, беднягу, благодарят не часто, и он это заметит.
Можно не сомневаться, что Горохов съездит в район с толком. Голова и руки у парня отличные, не хватает характера. Впрочем, нет, и характера избыток, дисциплинки нет. Но это дело наживное. Надо будет послать отчет о его поездке в более подробном виде. Но опять же он, Кулагин, не станет этим заниматься — пусть бумаги сами идут, а он, черт возьми, на юг! Ведь если будет новое назначение, скоро не вырвешься.
Все было ясно, все было правильно, но после разговора с Крупиной Кулагин, твердо решив не ходить к Прямкову, без всякой подготовки, почти без всякого предлога, именно к нему и направился.
Кабинет ректора помещался на четвертом этаже. Был у него, как и положено начальству, «предбанник», как шутили в институте, «новейшей конструкции», потому что выгородили его из крохотного коридорчика.
Кулагину вспомнилось, как однажды, и притом вполне серьезно, Горохов читал похвальные слова «предбанникам», утверждая, что придуманы они исключительно ради того, чтобы оградить самолюбие человека: выговоры, которые будут делать ему, не услышит никто другой.
К Кулагину это, конечно, не имело отношения: и он сам, и вся его кафедра были на наилучшем счету. Почему же все-таки он волновался, идя к Прямкову?
Сергей Сергеевич и сам не мог объяснить своей тревоги. Почему-то вспомнилось ему, что звонила жена и просила его позвонить домой. Не это ли его взволновало? Нет, вряд ли. Аня, правда, никогда в клинику не звонит, но ведь если сама звонила, значит, ничего с нею не случилось…
На третьем этаже Сергей Сергеевич остановился у окна покурить, и если бы кто-то увидел его сейчас, то подумал бы, что это зелень сада и яркие овалы клумб привлекли внимание профессора, так спокойно было его лицо, так безмятежно-плавны кольца дыма от папиросы.
Сергей Сергеевич не докурил, резким движением придавил окурок о керамическую урну. «Хватит рефлективность, — приказал он себе. — В области интуиции тоже не все по клеточкам разложено. Захотелось пойти — иди!»
Он почувствовал себя уверенно. Мельком вспомнил, что еще предстоит встреча с этой самой Марчук, — никуда не денешься! Мало ли нудных, неприятных разговоров ему приходится вести!
В комнату, уставленную разнообразнейшими цветами, от фикусов до микроскопических колючих кактусят, Кулагин вошел шагами легкими, быстрыми, еще из дверей дружески улыбаясь. Он привык на пожилых секретаршах проверять впечатление, которое производил. Эти ушлые дамы срабатывали, как счетчик Гейгера.
— У себя? — спросил он молодящуюся пышную женщину, с которой почему-то жена Прямкова дружески целовалась при встречах.
— У себя, — сказала секретарша, тоже от души улыбаясь профессору Кулагину, мужчине воспитанному, элегантному, интеллигентному. — Могу сообщить вам, Сергей Сергеевич, что вы еще помолодели. Не по рецепту ли царя Соломона, а?
Она погрозила профессору пальцем. Ей, секретарше ректора, работающей в институте лет пятнадцать, и это было дозволено.
— Все это от вашей доброты, милейшая Розалия Семеновна, — ответил Кулагин, прикладываясь губами к пухленькой холеной ручке.
Оба остались довольны.
— Ну как? — неопределенно спросил Сергей Сергеевич, снова сделав легкий кивок в сторону двери предбанника.
Дверь, обитая дерматином, как холщовая заплата на бархате, выделялась на стене, заканчивавшейся под высоким потолком старинной лепкой.
— Вам можно, конечно, — сказала Розалия Семеновна и добавила доверительно, чуть понизив голос: — Только что был большой разговор. Цветков. Минздрав. Москва! Ах, вы и сами все знаете, конечно.
У Кулагина чуть перехватило дыхание. Давно уже он не испытывал такого чувства игры, такого азарта. Это было неожиданно и почти приятно. Кто знает, может быть, интуиция не промахнулась, приведя его сюда именно сегодня, сейчас?
— Господи! Как я устал, дорогая Розалия Семеновна, от самих этих словосочетаний — Минздрав, облздрав, райздрав! — сказал Кулагин, глубоко вздыхая. Ему действительно адски захотелось зевнуть, но, человек воспитанный, он, конечно, сдержался.
— Ну, с райздравом-то вам, положим, дело иметь не приходится, — трезво заметила Розалия Семеновна. — А от первых, двух действительно никуда не денетесь. Так пойдете? — спросила она, с готовностью взявшись за трубку местного телефона.
— Да не знаю… Ну ладно, зайду, пожалуй.
— Иван Тимофеевич, к вам профессор Кулагин, — подняв трубку, сообщила секретарша. Именно сообщила, а не спросила разрешения впустить.
Это тоже понравилось Сергею Сергеевичу, хотя он знал, что случаи, когда ректор не принял бы профессора, явившегося к нему даже без предупреждения, были чрезвычайно редки.
Розалия Семеновна объясняла это излишней мягкосердечностью Прямкова, и Кулагин не возражал ей. Он вообще с дамами старался не спорить.
…Прямков был явно утомлен. Его разговор с начальником управления Минздрава Цветковым подзатянулся. Сначала поговорили об общих знакомых, потом — о предстоящем совещании ректоров институтов, о последней премьере брехтовской пьесы… Прямков сказал, что Брехт ему вообще надоел до смерти, потому что от детей он только о Брехте и слышит. Но Цветков возразил: нет, мол, Брехт — это очень хорошо. А после Брехта без всякого перехода задал вопрос:
— Мне нужно ваше мнение о кандидатах на должность директора НИИ. Кого вы можете рекомендовать?
Вопрос застал Прямкова врасплох. Он почему-то никак не думал, что директором НИИ могут назначить кого-нибудь из местных. Может быть, потому не думал, что понимал: если встанет вопрос о местных кадрах, возьмут, понятное дело, кого-то из его профессоров, а этого ему вовсе не хотелось.
Однако, кажется, к тому и идет. Значит, зря он не поверил товарищам из министерства, которые во время последней его поездки в Москву именно на это намекали. С какой неохотой мы прислушиваемся к тому, что грозит осложнениями! А ведь надо бы как раз наоборот.
Минуту-другую Прямков сидел молча.
— Иван Тимофеевич, ты думаешь?
— Ну, а как тебе кажется? — вопросом на вопрос отозвался Прямков. — Что я, вчера родился, что ли? Не понимаю, куда вы метите? Отдай, значит, жену дяде и тому подобное? Но, коли так, то есть у меня два кандидата: один — Кулагин, другой — Архипов. У каждого из них, конечно, и свои слабости, и свои сильные стороны…
— Ты брось юлить! — сказал Цветков. — «Слабые», «сильные»… Говори точнее!
Прямков понял, что никуда ему не деться, и сразу успокоился.
— В общем, так, — заявил он. — Ничего больше я пока сказать не могу. Мне надо все обдумать. У меня все-таки живой, а не электронный мозг.
И он начал рассуждать сам с собою, думать, но думать вслух, так что Цветков поневоле входил в ход его мыслей.
— Ну, Кулагин. По количеству научных работ, диссертаций и прочего он, конечно, превосходит Архипова. Но молодежь больше тянется к Архипову, для НИИ это важно. Кулагин блестяще эрудирован, но с идеями обращается осторожно, не разбрасывается ими. Архипов же великолепный практик и во время операции, прямо на ходу, такую мысль иной раз подбросит, что другому и в голову не придет. Однако горяч бывает не в меру. Из-за какой-то мелочи, но мелочи, надо признать, принципиального порядка, может так взорваться, что клочья полетят…
— Неспокойный человек? — заинтересовался Цветков, прервав монолог ректора.
Тот словно от сна очнулся.
— Есть маленько, — нерешительно подтвердил он, думая, что, пожалуй, напрасно так уж выкладывает перед Цветковым все карты.
— А в разведку ты бы с кем из них пошел? — задал он неожиданный вопрос.
— Да отстань ты от меня с этой разведкой! — искренне рассердился Прямков. — Тоже мне критерий! Ты лучше спроси, к кому из них я бы на стол лег. Так вот — к Архипову! Потому что хоть и он от беды не гарантирован, но, по крайней мере, будет действовать, ответственности не побоится. Не знаю, Цветков, как ты, но я лично, по чести сказать, боюсь слишком осторожных хирургов. Наполеон здорово сказал: генерал, который уж слишком заботится о резервах, непременно будет разбит.
— Ну что ж, дружище, для первого, так сказать, экспромта ты изрядно высказался, — серьезно подытожил Цветков. — Выходит, что хорошо бы обоих назначить, — нечто вроде директории. Но, поскольку это невозможно, надо тебе, Иван Тимофеевич, подумать…
— Вот именно! Думать, а не вырывать из горла непродуманные характеристики!
Цветков засмеялся.
— Никто у тебя ничего не вырвал, ты сам вдруг разговорился. А насчет необдуманных характеристик — извини, Иван Тимофеевич, не верю. Необдуманных слов от тебя отродясь не слыхал.
Прямков и в самом деле к любой бумажке, которую ему приходилось подписывать, к любому отзыву, которого от него ждали, относился чрезвычайно осторожно и не вдруг ставил свою подпись и не вдруг высказывался. Он не был трусом, нет. Просто не раз бывал свидетелем того, как опрометчиво данная бумажка тормозит продвижение хорошему человеку или, наоборот, открывает путь карьеристу и бездари. Таких случаев повидал он за долгие годы своего ректорства великое множество.
Кулагина он приветствовал, выйдя из-за стола, с искренним радушием. Все, что он только что сказал Цветкову об Архипове, о своем доверии к нему как к хирургу, было истинной правдой. Но у Кулагина, помимо прочих данных, было еще одно, которое трудно сформулировать в официально-деловом разговоре, но которое имеет немалое значение. Кулагин, что называется, производил впечатление. Он умел нравиться, умел влиять на психологию больного, а ведь это так важно в медицинской практике. Он очень популярен. И в то же время, если к Архипову настойчиво просятся те, кого он когда-то оперировал или лечил, то слава Кулагина более, если можно так выразиться, летуча. О нем говорят. У него почти не бывает неудачных операций. Но п о с л е него согласны пойти к другому.
«Красив, седой черт! — без зависти подумал Прямков, когда Кулагин картинно расположился в кресле. — Бабы небось мрут и млеют. Впрочем, в молодости и его Анна, надо думать, была хороша. Просто обветшала прежде времени…»
— Хотите — сердитесь, хотите — нет, — неторопливо доставая свой плоский портсигар, сказал Кулагин. — Зашел просто так. На минутку. Перед отпуском, конечно, явлюсь еще раз пред светлые очи начальства, но это уже официально. А сейчас — просто так. — И вопросительно посмотрел на ректора, спрашивая разрешения закурить.
— Ну разумеется, пожалуйста! — без слов понял его Прямков и, улыбаясь, добавил: — Куда вам еще в отпуск, Сергей Сергеевич? Вы и так цветете. На месте Анны Ивановны я б вас одного никуда не отпускал.
Кулагин раскатисто рассмеялся:
— Эх, Иван Тимофеевич! Стар я стал для всяческих эскапад!
И так естественно прозвучали у него эти слова, что Прямков подумал: может, и правда он весь в своей науке? Таких одержимых женщины не волнуют…
Они перебрасывались ничего не значащими репликами, а Прямков тем временем отдыхал от напряженной беседы с Минздравом.
Сегодня Кулагин особенно ему нравился, и было какое-то неприятное чувство: вот сидит перед ним симпатичный человек, а у него, у Прямкова, за пазухой спрятан хоть и маленький, но все же камушек, который придется бросить, как бы это ни было неприятно.
— Да, Иван Тимофеевич, слышали вы об этой неприятной архиповской истории? Там у него какая-то глупость с тампоном произошла. Дело пустое, с каждым может случиться, но надо бы все-таки, чтоб нелепая эта история не получила огласки. Борис Васильевич уважаемый и, смею думать, всеми нами любимый человек, прекрасный хирург, — к чему зря трепать его имя? Мне сказала об этом моя ассистентка, секретарь партбюро Крупина, — вы ее знаете. Что ей это дело известно — не страшно, но ведь из-за подобных анекдотических сенсаций иной раз забывают все заслуги врача, перечеркивают его доброе имя.
— Я уже слышал об этом злосчастном тампоне, — со вздохом сказал Прямков, — но не перебивал вас, чтобы понять вашу точку зрения. Вы правы, конечно, это чепуха, но лучше, если бы ее не было. Особенно сейчас, — подчеркнул он, и в Кулагине вспыхнул и погас огонек — маленький сигнальчик предостережения: «Больше говорить не надо!»
— Вы намекните там при случае и Горохову вашему, чтоб, так сказать, не смаковали, — продолжал ректор. — Я Архипова не оправдываю, однако и заслуг его забывать тоже не могу, не имею морального права.
Вообще-то Прямков не предполагал ни с Кулагиным и ни с кем другим обсуждать этот случай, но Сергей Сергеевич порадовал его правильной реакцией на досадный инцидент. Молодец!
Прямков повеселел и уже почти с озорством достал из-за пазухи тот самый камушек:
— Рассказал вам сын, в какую калошу меня посадил? Честно говорю, Сергей Сергеевич, и темперамента и логики у парня хоть отбавляй. Он у вас, я слышал, в экономическом? А ему бы в дипломаты податься, право слово…
Предупреждающий об опасности сигнальчик, надежно вживленный в психику Кулагина, снова вспыхнул и остался гореть.
— Не понимаю вас, — раздельно проговорил не скрывающий своей тревоги Сергей Сергеевич. — Что случилось? Разве вы знакомы с моим сыном?
«Молодец парень, не сказал!» — одобрительно подумал Прямков.
— В общем-то чушь произошла, — сказал он. — Вроде архиповского тампона. Как известно хозяйственникам института, я по дамским хозяйственным надобностям никогда не беру казенную машину. И надо же было случиться, чтоб в это воскресенье жена буквально заставила меня везти на дачу навесной мотор для лодки.
— Ну и что? — еще более недоуменно спросил Сергей Сергеевич. Он ничего еще не понимал, но снова подумал, что шестое чувство не подвело его, толкнув зайти к ректору.
— А то, — продолжал Прямков, — что именно в это воскресенье комсомольцы-студенты по поручению Комиссии народного контроля проверяли, кто пользуется казенными автомобилями для загородных поездок. Вооружили их милицейскими жезлами и фотоаппаратами, и, надо сказать, действовали ребята лихо.
— Вы хотите сказать, что вас задержал мой сын? — не выдержал напряжения Кулагин.
— Вот именно! Задержал! — с готовностью подтвердил Прямков. — И документы потребовал. Честно говорю, Сергей Сергеевич, не хотел было давать, да куда там! Наставил аппарат — пришлось дать. Моя мадам вступила с ним в пререкания, так он ее так отчитал — аж про партмаксимум вспомнил. Давно нас так не отчитывали. А между прочим, резон есть. Есть, есть резон! — с совершенно неуместным, на взгляд Сергея Сергеевича, веселым удовлетворением повторил Прямков.
— Да почему вы решили, что это мой сын? — спросил раздраженный непонятной веселостью ректора Кулагин. — Головой ручаюсь, что ни на какие милицейско-комсомольские подвиги мой Славка не способен. Он у меня «рафинэ», утонченная натура. Даже слишком!
— Так вот можете радоваться! — заключил Прямков. — Ваш «рафинэ», требуя с меня документы, со всей галантностью предъявил мне свой комсомольский билет, где черным по белому написано: Святослав Сергеевич Кулагин. Кстати, за последний месяц членские взносы у него не уплачены, можете напомнить.
Сергею Сергеевичу не занимать было ни выдержки, ни умения держаться в самых неожиданных ситуациях, — жизнь научила всему. И он простился с ректором так же по-светски любезно, как и тот с ним, пообещав отчитать парня за не уплаченные в срок взносы. Но по пути домой — а шел он нарочно в обход, по самому дальнему маршруту, где не было даже витрин, которые могли бы поддержать его знакомым, падежным отражением, — по пути домой настроение его все более отчетливо портилось.