Когда дежурная сестра, крича на весь огромный холл санатория-дворца, разговаривала с Крупиной, Сергей Сергеевич стоял в вестибюле. Сестра была новенькая, никого не знала в лицо и, рассеянно скользнув взглядом по седому почтенному человеку, не решилась попросить его сходить в тридцать первую палату за каким-то профессором Кулагиным.
Но он слышал весь разговор. Он все понял. И, поняв, медленно вышел из вестибюля на овальную балюстраду и по широким ступеням спустился в парк.
Он спустился в парк, свернул за жилой корпус, ускорил шаги, почти бегом покинул территорию санатория. И почему-то то и дело поглядывал на часы.
Нет, он пока еще никуда не спешил. Сначала надо было решить: что же все-таки предпринять? И стоит ли вообще спешить?
Освещенный теплым солнцем, маленький банан покачивал листьями, похожими на уши слона. Канны пламенели, их было неправдоподобно много, они подавляли собою зелень. Только что, возвращаясь с прогулки, Сергей Сергеевич любовался ими — он любил южную растительность, жирную, сытую. А теперь смотрел на это буйство цветения со странной завистью, как на нечто, уже не принадлежащее ему. И еще нарастало в нем чувство праведного гнева: ну, неужели нельзя, в самом деле, хоть месяц в году пожить на земле спокойно?! Нет! Его, усталого, немолодого человека, вправе в любое время вырвать из отдыха, из сна, из собственных раздумий и, как пожарного, гнать на пожар, на пожар, приключившийся никак не по его вине.
Но ведь он тоже человек! Он устал. Он устал, черт возьми! И он, как все, хочет жить подольше.
Сергей Сергеевич снова пошел спокойно, стараясь собраться с мыслями и прежде всего определить, чем ему лично могут грозить все эти безобразия. Уж если Крупина звонит, значит, дело швах.
Ехать сейчас же? Но какая гарантия, что можно спасти Чижову? А если ему не спасти ее, то уж лучше и не ехать, не быть там. Операции он не разрешал, не рекомендовал. Более того, есть много свидетелей, что он отговаривал и Чижову.
Нет, пусть отвечает Горохов!.. И он ответит, конечно, этот самонадеянный мальчишка! И пусть узнает, чем пахнет его пресловутое новаторство! Умерла бы эта Чижова спокойно, в терапевтической клинике, и дело с концом. Не все еще, к сожалению, подвластно медицине, и нечего лезть…
Но с каждым шагом вниз, к морю, где еще какой-нибудь час назад он чувствовал себя так великолепно, Сергей Сергеевич ощущал, что внешне логичное течение его рассуждений взламывается под напором все нарастающего гнева. Кажется, попадись ему сейчас этот тощий длинноногий нахал, он избил бы его, затоптал бы ногами, — ведь всякому ясно, что на этом наглеце дело не закончится, будет еще рикошет, и крепкий рикошет. Пускай его, Кулагина, не было, но клиника-то его! Какая сволочь! Какой скандал! Плакал теперь НИИ, дело ясное!
Но Кулагин тут же одернул себя. Э, нет! Не привык он так легко расставаться со своими планами. Прежде всего, надо дозвониться жене и запросить от нее максимальную информацию. Она все узнает. В тех редких случаях, когда это действительно необходимо, Аня умеет развить энергию.
Трезво обдумав положение, Сергей Сергеевич пришел к выводу, что лично он из этой истории выпутается относительно просто. Но знал он и то, что людская память обладает удивительной особенностью — отсортировывать доброе от злого, причем таким образом, что на поверхности, на виду, остается чаще всего почему-то именно злое. Пресловутая ложка дегтя и так далее…
Он уже свернул к белокаменному зданию почты, когда навстречу ему, сжимая в руке еще даже не заклеенную телеграмму, выбежала знакомая девушка-почтальон.
Как кольнуло что-то Сергея Сергеевича. Он широко, шутливо расставил руки и преградил ей путь:
— А вот и не пущу хозяйку наших радостей и несчастий!
Девушка знала его, и она отдала ему телеграмму-молнию от Крупиной.
Сергей Сергеевич прочел, уселся на первой скамеечке, подумал. Нет, ехать не следует. И никаких телеграмм он вообще не получал. Он уехал на теплоходе в трехдневную прогулку — и точка!
Засунув руки в карманы и даже тихонько насвистывая, чего он никогда себе не позволял, Сергей Сергеевич направился к пристани, взял билет на маленькое суденышко, которое покачивалось на волнах. Нос его был украшен звучным именем «Ермак», а само оно нескромно именовалось теплоходом.
Он поднялся на палубу, потом сразу спустился в свою каюту и отбыл в море — на прогулку.
«К моему возвращению самая острота спадет, — успокаивая себя, размышлял он. — А Горохова, как приеду, выгоню немедленно. Чтоб другим неповадно было».
Он вернулся домой на четвертый день после смерти Чижовой. В клинику не пошел, благо отпуск еще не кончился.
Когда Сергей Сергеевич неожиданно вошел в квартиру, его поразило осунувшееся лицо жены, взглянувшей на него не то с испугом, не то со смущением. Он был даже тронут. Нередко (разумеется, не высказывая этих мыслей вслух) Кулагин думал, что не только фигура, но и сердце Ани заплыло жиром, и теперь она стала какой-то непробиваемой, бесчувственной. И привыкла глядеть на мир из-за его широкой и надежной спины.
— Я все знаю, — значительно и сразу сказал он.
Входя в дом, в свой дом, честно отвоеванный им у жизни, Сергей Сергеевич испытал привычное чувство удовлетворения, — так, вероятно, входит в родную гавань какой-нибудь фрегат. И ему захотелось продлить это приятное ощущение еще хоть час, не впрягаться в осточертевшее ярмо клинической повседневности. Да и они там пусть покрутятся, подождут, попредполагают, что же он собирается делать, какой суд вершить.
— Я все знаю! — повторил он жене, благодарный за ее молчание. — Но я хочу еще хоть часа два побыть в покое.
Он велел ей только позвонить в клинику и сказать, чтоб немедленно прислали с санитаркой (именно с санитаркой!) историю болезни Чижовой. В том, что она умерла, он уже не сомневался — это было написано на скорбном лице Анны Ивановны.
…И вот они, последние строки эпикриза: «Учитывая прогрессирующее ухудшение состояния больной Чижовой, часто повторяющиеся приступы, отек легких, решено оперировать. Как единственное средство спасения жизни — произвести митральную комиссуротомию… Под интубационным наркозом произведена митральная комиссуротомия. Митральное отверстие расширено с помощью диллятатора с 0,8 до 2,0 см.
В послеоперационном периоде с первых же дней появились признаки сердечной недостаточности… Несмотря на проводимое комплексное лечение, на 7-е сутки больная Чижова О. В. умерла при явлениях сердечно-сосудистой недостаточности…»
Когда Сергей Сергеевич повторил, что он все знает, Анна Ивановна немного успокоилась. Она очень опасалась этих первых минут встречи с мужем, боялась, что на ней первой отведет он душу. Но этого, слава богу, не произошло.
За долгие годы жизни они хорошо изучили друг друга. Она не задавала ему вопросов, зная, что он, пока не насытится, и отвечать не будет.
В первые годы замужества Анна Ивановна еще пыталась возмущаться этим молчанием за столом, но, несколько раз натолкнувшись на стойкое сопротивление мужа, отступилась. Она смирилась и с тем, что он, когда хотел этого, сам приходил к ней в комнату, а чаще на кухню, и с а м начинал говорить.
Поужинав, Сергей Сергеевич не торопясь взял стакан, отхлебнул чаю, пододвинул вазочку с любимыми медовыми пряниками, с хрустом разгрыз один и, подобревший, взглянул на смирно сидевшую жену.
Их глаза встретились. Анна Ивановна нерешительно улыбнулась.
— Ну, что нового? — спросил он.
Она удивилась про себя — новостей как будто хватало! Или он не хочет говорить ни о чем неприятном? Что ж, может, это и лучше.
— Какие у меня могут быть новости? — поддерживая беззаботный тон мужа, сказала она. — Весь день у плиты да по магазинам. Кстати, — уже по-настоящему оживилась она, — ты не все деньги потратил? Я тут с малярами договорилась. Присмотрела в универмаге замечательные обои. На голубом фоне пестренькие две…
Кулагин отрицательно покачал головой:
— Деньги у меня есть, но ремонта не будет.
— Что? Что ты сказал?
Нет, это же можно с ума сойти! Ремонт! Голубенькие обои с пестренькими цветочками! Что у нее в голове? Впрочем, не он ли сам годами оттеснял мысли жены и ее интересы именно к обоям, к плите, к пестреньким цветочкам? Вот, теперь получай! Другое дело, если есть в человеке настоящая индивидуальность, — никуда ее не отожмешь, ничем не придавишь. Пробьется! Но Аня не из таких.
«И все-таки, как этот паршивец решился?» — с чувством гнева, однако же и некоторого смутного восхищения подумал Кулагин, снова входя в свой кабинет. Но гнев, конечно, преобладал. В такое время рисковать! Ведь знал же этот молокосос, что решается судьба с базой для НИИ! Так что же, дурак он или просто человек, которому совершенно не дороги интересы клиники? Человек, начисто лишенный элементарного честолюбия, иначе говоря — глупец? Дотошный, бестактный глупец — вот он кто! Достаточно вспомнить историю со старым рентгеновским снимком, который этот Горохов чуть не ткнул в лицо ему, Кулагину, своему шефу! Ну кто еще мог бы позволить себе такой номер? Впрочем, все, все ерунда в сравнении с его последним поступком. Решиться на такую операцию — это, простите, уже не глупость, это нечто похуже! Неужели не понимал, что ему просто-напросто тюрьма грозила, а уж дисквалификация — во всяком случае.
Анна Ивановна для проформы тихонько постучала в дверь, но, не дожидаясь ответа, вошла и тяжело опустилась в кресло.
— Я все-таки пришла узнать, есть у тебя деньги на ремонт квартиры и мебели или нету? Дом ужасно запущен, — вернулась она к теме, видно всерьез занявшей все ее мысли.
— Деньги есть, — сдерживая раздражение, повторил Сергей Сергеевич, — но ремонта не будет. Ясно? — в упор спросил он. — Я решил отдать все свободные деньги на оборудование детского сада. Как раз недавно на партбюро говорили о детском садике. Я отдам деньги, а ты тем временем налей-ка мне, пожалуйста, чайку, да погорячее.
Анна Ивановна отказывалась понять мужа и даже с места не двинулась.
— Какой еще детский садик? — чуть не взвизгнула она. — Хватит меня дурачить!
— Делай, что говорят, — повысил голос Кулагин. — Повторяю: все свободные деньги я отдам на расширение детского сада, и ты не вздумай, если среди ваших дам пойдут разговоры, делать вид, что этого не знаешь. Не выставляй на всеобщее обозрение свою мещанскую суть.
Она побледнела и несколько секунд не смогла выговорить от волнения ни слова. А затем тихо, но внятно прошипела:
— Ты просто ошалел! Какой благодетель нашелся! Меценат двадцатого века! Да над тобой смеяться все будут, указывать пальцами, как на сумасшедшего. Нет, я с самого утра предчувствовала, что случится что-нибудь ужасное! Может, ты рассчитываешь, что детский сад назовут твоим именем? А?
Сергей Сергеевич смотрел на жену с одобрением. Хорошо, что хоть в каких-то случаях она выходит из состояния слепой покорности, — какая-никакая, а личность! Ай да Аня!
— Не кипятись, милая! — почти ласково сказал Кулагин. — Пора бы тебе знать, что я никогда ничего сгоряча не делаю. Неужели ты не понимаешь, что история с Гороховым мне не так уж полезна? Ну, уволю я его. Гвоздь из стенки выдерну, а дырочка-то останется. Не беспокойся, ренту с этого капитала я получу полностью… И налей мне все-таки чаю.
Она встала и вышла.
Заложив руки за спину, Кулагин подошел к окну, поглядел на улицу. На доме напротив зажглись и забегали светящиеся буквы: «Храните деньги в сберегательной кассе»… «Пейте квас… пейте квас… пейте квас…» С улицы донеслись звонкие знакомые слова песни, которую он любил: «За Рогожской заста-а-а-вой…» Торопливо прошуршал троллейбус. С набитыми рюкзаками прошла группа туристов. Один из них взял несколько аккордов на гитаре, и все разом запели. Усталые, оживленные, довольные, они шли, таща закопченные до черноты ведра, ракетки от бадминтона, весла байдарок, спальные мешки и огромные пестрые букеты.
Кулагин вздохнул: никогда уж ему не придется вот так бродить по лесам, плыть на байдарке, разводить костры и петь песни. И на мгновение он почувствовал к себе острую жалость. Молодость-то прошла, а он так и не испытал всей ее прелести!
Неторопливым движением он плотно закрыл окно, сел в кресло, вытянул длинные ноги и задумался.
Да, не ко времени вся эта трагическая история! Спору нет, если б операция удалась… «Это было бы здорово, если б удалась!» Кулагин даже зажмурился, представив себе эффект от такой блестящей операции в его клинике.
«Но не удалась. А посему…»
Мигом соскользнуло с его лица выражение торжества. Оно стало серьезным, подобранным и постаревшим.
Сергей Сергеевич пододвинул к себе журнальный столик с телефоном и позвонил на квартиру к Прямкову, чтобы, так сказать, прозондировать почву.
Анна Ивановна, вошедшая со стаканом в руках, осторожненько поставила его перед мужем, так, чтобы не помешал и чтобы шнуром не задеть. Она сразу поняла, с кем разговаривает муж. И знала, кроме того, что иные разговоры — когда надо было выяснить обстановку, определиться в ситуации — Сергей Сергеевич предпочитал вести именно по телефону. Меньше шансов встретиться с неприязненным взглядом, оказаться в неловком положении. И наконец, твоих глаз никто не видит, можно не следить за лицом, — только за голосом. Да, в сущности, если разговор вообще пойдет не в том ключе, как хотелось бы, можно без ущерба прервать его в любую минуту.
Но беседа с Прямковым поначалу шла как будто бы в нужном плане. Ректор, похоже, не столько удивился, сколько обрадовался, узнав, что Кулагин уже в городе. Было сказано несколько вполне приятельских светских фраз. Потом Сергей Сергеевич по-товарищески посоветовался с Иваном Тимофеевичем, как бы лучше и тактичнее организовать сбор средств на детский сад, чтобы, так сказать, не подавить профессорскими взносами тех, кто зарабатывает меньше. Потом сам Прямков спросил, знает ли Сергей Сергеевич… Выяснилось — знает. И считает, что там, где речь идет о жизни человека, мальчишеские выходки неуместны. В конце концов, могли бы уж его, Кулагина, вызвать, когда состояние больной ухудшилось. Неужели он бы не приехал? Теперь говорят, что телеграфировали. Но позволительно спросить — когда? Когда у больной уже губы посинели!
Прямков спросил о Горохове. Вообще о Горохове.
— Знаете, Иван Тимофеевич, — после некоторого молчания сказал Кулагин. — Мне довольно трудно на него воздействовать. Он все-таки учился еще и у Архипова, и как-то так получилось, что для него Борис Васильевич — высший авторитет, говорю вам это откровенно! А Архипов, как вы знаете, и сам иной раз пускается в рискованные авантюры. Кстати, хотел вас спросить, как там обошлась операция с молодой девушкой? Ногу он ей выравнивал. Косметика своего рода. Он же добряк, Архипов! Не умеет отказать. Серьезные больные месяцами очереди дожидаются, и, чтобы в этих условиях выкроить время и место для такой в общем-то необязательной операции, большое сердце надо иметь!
— Что верно, то верно, — искренне согласился Прямков.
— Ну, а хамство моего сынка вы мне простили? — вдруг, весело засмеявшись, спросил Кулагин. — Ведь психология людская — вещь подчас загадочная. Не хотел бы я, чтоб остался у вас осадок от сего малоразумного действа. А бывает! Меня вот один подобный вьюноша на теплоходе обхамил, так — поверите? — остался осадок! Очень неприятный осадок.
Прямков даже забеспокоился, сказал, что как, мол, это могло Сергею Сергеевичу в голову прийти! Да и хамства-то никакого не было, и мальчик в общем был прав, и все такое прочее.
Сергей Сергеевич долго извинялся, что совсем заговорил ректора, да еще в такое позднее время. И, довольный собою, повесил трубку, потянулся к остывшему чаю, многозначительно улыбнулся жене, которая, как верный страж, весь этот долгий разговор простояла, прислонясь к дверному косяку и слушая.
Он улыбнулся и сказал, кивнув на черный чай в стакане:
— Налей-ка, милая, погорячее. Остыл…
С привычным уважением взглянув на мужа — она опять стала самой собою, бунт был подавлен, — Анна Ивановна безропотно взяла стакан и пошла на кухню.
Кулагин встал, вышел из кабинета, проходя через переднюю, зажег свет. Собственно, это была не передняя, а, скорее, холл, увешанный фотографиями и полотнами. Иные полотна принадлежали кисти довольно известных живописцев. Бросался в глаза большой портрет прославленного артиста с благодарственной надписью: «Богу хирургии от маленького человека».
В комнате сына было по-прежнему тихо. И только сейчас Сергей Сергеевич понял, что с момента приезда он как-то тягостно ощущал эту тишину, отсутствие чего-то самого важного, да все некогда было спросить или просто мысль не формулировалась в сознании.
И он спросил наконец:
— Анечка, а где же Слава? Как у него дела?
Анна Ивановна в это время появилась в дверях кухни с злополучным стаканом чая, над которым вился привлекательный парок.
На рыхлом лице ее выразилось сперва удивление, потом испуг. Она ответила не сразу, с трудом выговаривая слова:
— Но ты же два раза сказал мне, что все знаешь!
— Что знаю? — испуганно воскликнул Сергей Сергеевич. — Я о смерти Чижовой все знаю!
— О, господи! — всплеснула полными ладонями Анна Ивановна. — При чем здесь Чижова?! Слава ушел из дома! Он живет у бабушки. И из института ушел, будет поступать в медицинский!
Кулагин здесь же, в холле, опустился в кресло, сидя в котором жена обычно, пыхтя и отдуваясь, затягивала «молнию» на своих модных высоких сапогах.