Он позвонил ей на работу около пяти, назвался.
— Добрый день, Тамара Савельевна. У меня есть ваш домашний адрес, но я подумал…
— Слава, — удивленно перебила Тамара, — разве вы в городе?
— Да, в городе. Вернулся недавно… Тамара Савельевна, мне необходимо с вами встретиться. Вы сможете сегодня?
— Что-нибудь случилось? — Она не могла понять, какое дело может быть к ней у сына профессора Кулагина.
— Это очень важно, Тамара Савельевна.
— Хорошо, Слава. Где вам удобней?
— Мне все равно.
— Тогда приезжайте ко мне домой. Через полтора часа. Я должна успеть еще кое-что сделать…
Крупина чуть опоздала. Слава уже стоял на лестничной площадке, облокотившись на перила, и курил. Увидев ее, выходящую из лифта, молча склонил голову. Она первой протянула ему руку, и Слава осторожно пожал ее. Крупина невольно поразилась перемене, происшедшей с ним. Она помнила его совсем другим — нервным, впечатлительным подростком, полумальчиком. Сейчас перед ней стоял уверенный в себе широкоплечий мужчина, спокойный и даже на взгляд сильный. Его бородка, коротко подстриженная и ухоженная, не портила этого впечатления, хотя Тамара не терпела бородатых. Они прошли через прихожую, и Слава, стоя посреди комнаты, сказал:
— Я пришел к вам с дурным известием. Простите меня.
У Тамары сжалось сердце в предчувствии, она напряглась, подавшись к Славе всем телом.
— Федор Григорьевич… Горохов, — Слава глотнул слюну, — погиб.
«Ну вот, сейчас я упаду…» — подумала Тамара, но продолжала стоять, не спуская с него глаз. Славу покоробило, что она так спокойна и безучастна.
— Откуда вы знаете, Слава, что Горохов погиб? — Тамара не слышала своего голоса.
— Я работал вместе с ним. В тундре.
— В тундре?.. Разве вы были в тундре?
— Ну да, был, — зло ответил Слава, — и Федор Григорьевич тоже…
— Я об этом ничего не знала, — пробормотала Тамара. — Я знала, что он уехал в какую-то районную больницу.
— Он и работал там, в больнице! — выкрикнул Слава. — А потом началась эпидемия в тундре, среди местного населения. Кто-то из экспедиции занес вирус гриппа… Английский грипп…
— Как же погиб Горохов? — размеренно, словно на следствии, задавала вопросы Крупина.
«Реакция наступит завтра, может быть, послезавтра, — машинально, словно речь шла о ком-то другом, а не о ней, отмечала она, — сейчас я буду слушать и все запоминать… Интересно, как сходят с ума? Мы ведь точно и не знаем, как человек сходит с ума. Тысячи зафиксированных фактов сумасшествия, расписанных анамнезов… А все-таки как человек сходит с ума?.. Нарушитель границы перешел ее и знает, что он уже нарушитель, потому что миновал определенную полосу, линию, рубеж… А как человек сходит с ума?.. Он знает, что у ж е перешел ч е р т у?..»
— Их вертолет в тумане налетел на сопку… Врезался в склон и сгорел. Все погибли, а Федор еще полз. С перебитыми ногами, обгорелый… Мы нашли его метрах в пятидесяти… А потом, когда мы закончили полевые работы, я забрал у его хозяйки бумаги и… И письма для вас.
— Он что же, предчувствовал?.. Какие письма?.. Зачем?
Слава поморщился, как от зубной боли, с сожалением и неприязнью посмотрел на Крупину сверху вниз.
— Он писал вам письма все эти годы. И не отправлял. Знаете, Тамара Савельевна, может быть, я напрасно?.. А?
— Вы принесли их?
Слава открыл папку и вытащил объемистый пакет в целлофане.
— Ну, я пойду… Простите меня еще раз. Я не мог прийти к вам сразу. Не хотел. Может, зря и пришел.
Тамара молчала. Какое-то неправильной формы, нелепое и неряшливое колесо вертелось перед ее глазами, разбрызгивая белые бенгальские огни, а в центре колеса была черная плотная пустота — ни проблеска. Тамара не видела Славу и только краем сознания, посторонним, не ей принадлежащим слухом воспринимала его напряженный голос, идущий откуда-то из-за черного, непроницаемого бархата возникшей в огненном кругу пустоты.
«Надо что-то сделать… Надо остановить вращение… Горохов… Что-то случилось с Гороховым, он куда-то полз…» Тамара потрясла головой, чувствуя, как наливаются и переполняются болью виски и глаза.
— Вы не останетесь пить чай? — неожиданно предложила она.
— Чай? — переспросил Слава. — Какой чай?
— Чай с халвой. Вкусная халва…
— Спасибо. — Слава сделал шаг к двери, торопливо распахнул ее и уже оттуда, с площадки, сказал: — До свидания.
Крупина не ответила. Она вообще не заметила, как он ушел…
Наступил вечер, потом ночь. Тамара лежала одетая на кровати. И вдруг она вскочила, схватила пакет и стала сдирать целлофан. Теперь ее руки держали толстую пачку писем. Они были вложены в конверты, а конверты аккуратно заклеены. Ни на одном из них не было адреса, только ее инициалы и фамилия. Некоторые конверты были толще других, и Тамара чувствовала твердость фотографий.
Она осторожно вскрыла конверт, вытащила первое письмо, которое могло быть и последним…
«Здравствуй, это я!
Не волнуйтесь, Томочка, я еще не сошел с ума, чтобы перейти с вами на «ты». Проста недавно снова посмотрел фильм с таким названием. Немножко пижонский фильм, но, знаете ли, захватывает. Ах, как нужно больше гражданственности! Во всем. Наверное, в любви тоже. Хотя и это звучит достаточно пижонски. Ну ладно, об этом в следующий раз, хочу спать. Сегодня провел пять операций. Ноги дрожат».
Тамара торопливо надорвала сразу несколько конвертов, веером разложила на подушке мелко исписанные листки…
«Приехал Слава Кулагин. Представляете? Увидел его, обрадовался. Парень-то, оказывается, совсем не в папу. Пошел работать землекопом на стройку. Сейчас — в геологической партии. Сманивает меня…»
«Итак, Тамара Савельевна, давайте объяснимся. Кто кого из нас оставил — не суть важно. Но мы расстались. И это главное. А ведь это непостижимо глупо, что мы расстались. Хотя бы потому, что мы люди одной породы. А люди одной породы не могут расставаться, ибо это противоестественно в той же мере, как совместное проживание людей разных пород.
Я знаю, что вы уехали учиться в аспирантуру. Что это? Протест?.. Ведь вы могли закончить аспирантуру при НИИ. Солидарность с опальным сотрудником клиники? Или неистребимое желание пожить в столичных стенах?
Томочка, только откровенно, вы чувствуете, что сможете дать что-то действительно стоящее такой науке, как м е д и ц и н а? Нет, нет, я вовсе не против того, чтобы вы дали ей что-то… А вот дадите ли? Однако надеюсь».
«Томочка!
Кулагин — это просто человек; существует еще кулагинщина. Это уже система. Система, благодаря которой, как грибы, возникают целые организации, содержатся штаты сотрудников, присутствует видимость большого дела, проверить реальность которого крайне трудно, особенно в такой области человеческой деятельности, как медицина. Для меня НИИ — это почти святыня. В нем должны быть собраны если не корифеи, то, во всяком случае, огромные таланты. Если люди, числящиеся в его штате, из восьми часов могут два-три часа оставлять в коридорах, возле урн с окурками, — это уже не НИИ, это просто учреждение, отличающееся от любого другого только тем, что больше платят.
Томочка, мое мнение твердое и неизменное: до тех пор, пока будут платить Ивану Ивановичу Пупкину только за то, что у него в кармане диплом кандидата наук, наука, будет жестоко страдать и усыхать, как медуза на песке. Потрясающий парадокс. Вчера этот Пупкин был обычным человеком и выполнял обычную работу, за которую получал обычные деньги. Потом он стал «со степенью». И все у него теперь необычное. Он, оказывается, качественно изменился. Откуда? Почему? С какой стати? Если он был бесталанным человеком, откуда вдруг возникнет в нем талант? Талант, как картошку, из земли не выкопаешь. А я люблю талантливых людей, я бы им платил бешеные деньги, пусть только плодятся и делают науку.
А вот с Кулагиным сложно все, Томочка… Он ведь талантлив, потрясающе талантлив, черт бы его побрал в самом-то деле. Он хирург милостью божьей! Поверьте мне. И самое страшное заключается в том, что талантливый Кулагин окружает себя бесталанными людьми, продвигает их, возвышает, предоставляет возможность плодить таких же бесталанных, как они сами. Я не ошибусь, если скажу, что в вашем НИИ при желании можно вывести пропорцию примерно такую: двадцать бесталанных на одного талантливого. И пожалуйста, не называйте меня клеветником и подонком. Я прав! Но если вы спасаете людей — это прекрасно. В конце концов, наверное, это важнее всего, это — главное».
«…Поражаюсь: как это у Кулагина — и такой сын?! Отменный парень. Мечтает стать хирургом, а сейчас работает бурильщиком в шахте (на шахте не хватает рабочих, объявили призыв — и он пошел). Я ему говорю, что пальцы испортит, резать не сможет. А он отвечает: «Разве пальцы — душа?» Звучит, разумеется, красиво и фальшиво, хотя, в-сущности, он прав. Ведь не только пальцы? Да, Крупина?.. Он и в нашу двухполоску пописывает — бичует недостатки… Из-за его короткометражек начальника прииска убрали и, кажется, даже «подвергли»… Дает стране угля наш Славочка!»
«Тамара Савельевна! Я вас люблю и прочее (по А. С. Пушкину). Наказывайте, Тамара Савельевна. Не выдержал… Через три недели вылетаю к вам. Только куда? В Москву? В наш родной город?.. Куда? Но не волнуйтесь и не прячьтесь — я вас все равно найду. Надолго, навсегда…»
Больше она читать не могла, плакала молча, зло. Потом сложила конверты в пачку, обернула газетным листом и засунула в самый нижний ящик большого письменного стола.
Был час ночи. Время пролетело… Что же теперь станет с временем? Стремительно помчится в невозвратное или вообще остановится? Теперь… Теперь надо что-то делать, чтобы жить, потому что жить-то все-таки надо.