«В США с пятидесятых годов почти повсеместно отказались утаивать правду от больного раком. Честность это или жестокость? Честность. Реальная, а не мнимая надежда, максимальная психологическая поддержка. Так размышляют американские медики…
Но всякий ли человек подготовлен к такому жестокому удару?
Душевные ресурсы у людей различны. Человек необычайно пластичен. Вселить волю к жизни, никогда, ни при каких обстоятельствах, не отнимать надежду — это главное… Ведь не врут врачи, сообщая о повторном инфаркте, туберкулезе, прободной язве желудка?..»
Ксения за многие годы собрала целую подборку писем и высказываний безнадежно больных. Эти письма всегда и притягивали ее внимание, как самые достоверные свидетельства, и одновременно отпугивали. Противоречивы были эти свидетельства.
«Самым трудным было то время, когда я не знал, что у меня. Узнав, что это рак, я понял, с чем мне надо бороться».
«Итак, когда мне предстоит последнее путешествие?»
«Как никогда в жизни, я радуюсь теперь ОДНОМУ прожитому дню!»
«Не успокаивайте меня, доктор. После смерти жены, с которой я немного не дожил до золотой свадьбы, мне не хочется жить в одиночестве. И рак мне теперь не страшен».
«Все ваше лечение — чистое искусство без науки».
«Никому я теперь не нужен! Хотел поехать туристом за рубеж — нельзя. В командировки не разрешают. Берегут… А мне, как воздух, нужна смена обстановки, беспокойная, от зари от зари, работа. Объясните им!»
«Прежде, до болезни, дочь навещала меня один раз в месяц. Я не осуждаю, ни-ни, понимаю, своя семья, работа, заботы, живет далеко. А теперь не проходит дня, чтобы два-три раза не позвонила и в последнее время часто остается ночевать. Почему?.. Я же все понимаю!»
«В этом году на больничном был в общей сложности больше семи месяцев, а премии давали три раза. Цветным телевизором наградили. Заботятся…»
«Наш управляющий — сухарь, доброго слова за три года не слышал от него. Дважды навестил, комнату с верандой в заводском дачном поселке выделили. Квартиру новую дали. Гм! Поздновато поддерживают».
Но ничем не могли помочь эти записи в повседневной работе. Каждый подобный случай был исключительным, неповторимым. Однажды Гаранина, войдя в кабинет, заметила, что санитарка Люда какая-то странная.
— Что с вами? — спросила она. — Вы сегодня какая-то ошалелая.
— За дверью стоит завуч школы, в которой работает эта… Спицына. Раковая, — еле выговорила санитарка, а губы у нее тряслись, — и они хотят знать, сколько ей осталось жить.
— Зачем это им?.. Местком поручил? Заранее венки готовят?
— Составляют планы… Хотят, чтобы мы посоветовали Спицыной перейти на инвалидность.
— Позовите завуча сюда.
Дверь отворилась, в комнату вошла молоденькая, привлекательная женщина. Выслушав ее стоя, Гаранина, с трудом скрывая волнение, строго спросила:
— Послушайте… вы педагог… вы понимаете, что такое страдание?
— Читала…
— Понятно. Может быть, даже плакали?
— Это что, экзамен?
— У вас есть родители, братья, сестры?
— Не понимаю, какое это имеет отношение?
— Прямое.
— Мне директор поручил… Я должна…
— Лучше не продолжайте. Не надо лишних слов. Вы когда-нибудь болели?
— Гриппом.
— У вас есть дети?
— Сын.
— В каком классе?
— В третьем.
— Прекрасно. Так вот, передайте вашему лихому директору… Нет! Я сама ему скажу все, что думаю о нем… Меня удивляет, как вы, педагог, мать, можете брать на себя подобные поручения?.. И быть такой жестокой!
Нет, ничего не смогла объяснить ей Ксения Гаранина! Она и сама не знала толком, что надо делать в таких случаях, как с этой обреченной учительницей Спицыной. Но человек — любой человек — имеет право жить, и нельзя уродовать его жизнь даже в последние отведенные судьбой недели подчеркиванием его обреченности, подчеркиванием отличия от других, не больных и не знающих пока точного своего срока.
Перед кабинетом сидели трое.
— Вы у этой… Гараниной раньше бывали? — спросил один.
— Бывал, — кивнул сосед.
— Ну и как? Что за человек?
— Баба… Слова не даст сказать. Рецепт в зубы, и будь здоров! Второй год лечусь, а какие глаза у нее, так и не знаю… Лечит-то она хорошо, врать не буду, только торопится все.
— Зря вы на Гаранину нападаете! — вмешался третий, тучный и пожилой. — Что прикажете делать, если ей отпущено двенадцать минут на одного больного? Так сказать, на одну голову? Конвейер… Вы посчитайте: за пять часов она двадцать пять гавриков должна принять, не считая подкидышей…
— Что еще за подкидыши?
— Сверхплановые…
— А мне-то какое дело до ее плана? Я не в гости сюда прихожу. Имею я право на внимание? Мне больничный лист не нужен. Мне директор любое лекарство достанет, лишь бы я не болел да на работу выходил, потому что у меня руки золотые… Думаете, хвастаю? Ан, не хвастаю, а чистую правду говорю. Механик я, самый главный. Сидорчук моя фамилия. Не слыхали?
Он сказал это с таким чувством собственного достоинства, что остальные двое посмотрели на него почтительно, а один невольно представился:
— Орлов. Гипнотизер и вообще… артист эстрады. От алкоголизма лечу за три сеанса, между прочим.
— А она неделю гоняла меня по всяким там анализам, — продолжал механик, не обратив внимания на гипнотизера. — Разве это порядок?
— Что же она тебе, маг и волшебник? — переходя на «ты», с упреком возразил пожилой. — Она без анализов не может. Это тоже понимать следует… Небось и гипнотизер не все может, раз сюда явился.
— Чихать я хотел на ее анализы, — не успокаивался механик. — Мне, папаша, ее внимание к себе нужно. На заводе — давай план! Домой придешь, жена за глотку — давай получку! Сюда пожалуешь — давай анализы! А я хочу внимания. Гегемон рабочий человек или как?
— Я никогда не ходил в поликлиники, — неуверенно проговорил Орлов, — все больше к частнику… Потому, думаю, дай запишу все, что нужно спросить… Здоровье — это в жизни главное. У меня на здоровье половина гонораров уходит…
Он еще что-то говорил, но ни Сидорчук, сердито сопевший носом после своей вспышки, ни пожилой уже не обращали внимания на поникшего гипнотизера: очередь на прием все росла и росла.
В кабинет Орлова вызвали первым.
— Садитесь, — пригласила Гаранина, не поднимая головы от истории болезни.
Орлов пугливо присел на краешек стула, настороженно покосился на ширму, нахохлился, задержал взгляд на Люде: «Хорошенькая, молодая совсем… Как же я буду при ней раздеваться? Да и врачиха тоже… Неудобно все-таки, когда врачи-женщины…»
От волнения он даже скомкал вопросник, который успел достать из кармана, и начисто позабыл о своем могучем даре.
— Что у вас? На что жалуетесь?
Орлов вздрогнул, поспешно расправил бумажку и начал медленно, нараспев читать про свои недуги. Гаранина несколько секунд слушала его, потом переглянулась с Людой, добродушно прервала:
— Послушайте… — она мельком взглянула на обложку медицинской карты, — Виталий Макарович, вы не на экзамене у профессора. Оставьте вашу шпаргалку, сядьте ко мне поближе. Да вы не бойтесь! Вот так… Теперь руку давайте, левую…
— Люда, — попросила Гаранина, — сходи-ка за анализами Сидорчука. Он, кажется, уже пришел.
— Да, пришел, — подтвердил Орлов, — мы с ним только что познакомились.
— Он вам про внимание к рабочему человеку говорил? — спросила, улыбаясь, Гаранина.
— Говорил… — Орлов, пораженный, вскинул брови.
— Тогда с ним все в порядке. Поправился — можно закрывать бюллетень… Что ж, Виталий Макарович, давление у вас хорошее… Спортом, вижу, не занимаетесь?
— Занимаюсь, — возразил Орлов, — нерегулярно и в легких дозах. Но, знаете, массы… Постоянное напряжение нервов.
— Так, а теперь послушаем ваши легкие. Снимите рубашку.
Гаранина долго выслушивала его, недовольно покачивала головой, заставляла дышать глубоко и не дышать совсем. Потом, подумав, сказала:
— Боюсь, голубчик, у вас эмфизема легких. Придется поколоться немножко.
— Как вы сказали? — переспросил побледневший гипнотизер.
— Эмфизема легких, — повторила Гаранина.
— А частник говорил, что у меня хронический бронхит. Ведь я старый курильщик. И уколы не прописывал.
— Зачем вы пришли ко мне? — спокойно спросила Ксения Андреевна. — Если не верите врачу, от лечения будет мало проку.
— К кому же мне идти? Я к вам приписан.
— Не ко мне, а к моему участку.
— Какая разница? Не могу же я постоянно обогащать частный сектор… Хотя и сам, некоторым образом, практикую…
Гаранина с любопытством взглянула на него и подумала: «Ну прямо из рассказа Чехова… Ему бы еще зонтик и калоши…»
— С завтрашнего дня — ив течение всего срока, указанного здесь, — Ксения Андреевна ткнула пальцем в листок, — будете являться в процедурную. Потом покажетесь мне. Договорились?
Орлов уже на пороге обернулся:
— Ладно, доктор, договорились. Но я все же попробую еще… самовнушение. Спасибо и до свидания.
— Попробуйте. Но не очень напрягайтесь. Нервы у вас тоже поистрепались, товарищ телепат…
Люди шли и шли, возникая в дверях кабинета, все — со своими болями и надеждами, с хрипами в легких, с запущенным надсадным кашлем, с опухолями, воспалениями и просто слишком мнительные.
Ксения Андреевна устало вздохнула. За сегодняшний день она приняла уже тридцать человек: в городе вспыхнула эпидемия гриппа.
В кабинет вернулась Люда. Положила на стол рентгеновские снимки и новые истории болезней. Много, штук пятнадцать.
Ксения Андреевна взглянула на эту кипу и вдруг почувствовала, что теряет сознание. Последнее, что запомнилось, было испуганное лицо Люды, склонившееся над нею, ее выпученные глаза и беззвучно кричащий круглый рот…
…В висках неутомимо стучали какие-то молоточки. Ксения Андреевна открыла глаза и тут же зажмурилась, ощутив сильную резь.
Комнату заливал солнечный свет.
— Шторы, — слабым голосом сказала она, — задерни их…
Игашов вскочил со стула и проворно побежал к окну, стуча шлепанцами по паркету.
— Наконец-то, — воскликнул он, возвращаясь к постели, — как ты напугала всех!
— Что со мной? — спросила Ксения.
— Ничего, ничего страшного!..
— И все-таки? Я врач, со мной можно быть откровенным.
— Мне не сказали толком, — растерялся Валерий, — во всяком случае, переутомление, нервное расстройство. И знаешь ли… врачи предполагают…
— Не надо… Я знаю сама. Они правильно предполагают… Поцелуй же меня.
Он осторожно прикоснулся губами к ее щеке. Растерянно помолчал.
— Значит… Переутомление? Только и всего?
— Только и всего… Можешь радоваться. Сколько времени я была без сознания?
— Всего минут десять… — тихо ответил Валерий. — Но тебе сразу сделали уколы — и ты уснула. А потом я привез тебя домой, сонную.
— О-о!.. Не очень-то прилично с моей стороны… А какой дурак ввел снотворное?.. Кто-нибудь из практикантов, наверное?
— Как ты можешь еще шутить? — разволновался Валерий. — Тебе спать надо… Целую неделю. Как только тебе станет лучше, мы немедленно уедем в санаторий. У себя на работе я обо всем договорился. А когда вернемся обратно… — он замялся.
— Что же будет, когда мы вернемся обратно? — равнодушно спросила Ксения. Ее подташнивало, во рту была горечь.
— Ксения, ты должна сменить работу. Обморок — это первая ласточка. Я боюсь за тебя…
— Оставим этот разговор! — попросила она. — И не суетись.
— Хорошо. — Он встал и скрестил руки на груди, грозный и… смешной. Ксения невольно улыбнулась, глядя на него. — Я тебе скажу все… У тебя истощение нервной системы, как это… дистония.
— Подумаешь, — отмахнулась она, — у тысяч людей такой диагноз, а они преспокойно работают. И живут… И рожают даже!
— У тебя плохой анализ крови. Мне сказали!.. Тебе нужен длительный перерыв в работе.
— Ты хочешь, чтобы я стала домохозяйкой?
— Пусть так… Но пойми, Ксения, речь идет о твоем здоровье. Сначала — перерыв, а потом поискать что-нибудь поспокойнее.
Она вдруг негромко рассмеялась.
— Ты помнишь, на ноябрьском вечере я разговаривала с Крупиной?
— Ну?
— Ты тогда еще обиделся, что я не сказала, о чем мы с ней шептались…
— Разумеется, помню. Ну и что?
— Крупина предложила мне перейти работать к ним… И Кулагин, кажется, не против. Крупина ему сказала обо мне… Словом, он не возражает. Может, согласиться?
— И ты еще спрашиваешь?.. Немедленно соглашайся!
Он заметался по комнате, выстукивая шлепанцами пулеметные очереди по паркету.
— Это же замечательно! В конце концов, ты не молоденькая девушка, чтобы бегать по этажам, выслушивать обывательский вздор в квартирах, нервничать во время приема… Ну, разве я не прав?
— Возможно, — тихо ответила Ксения. — А куда прикажешь деть восемнадцать лет жизни? Тебе это трудно понять и представить… Однако я устала. Ты такой шумный! Психованный!.. Это у тебя дистония, а не у меня.
Валерий поцеловал ее и на цыпочках вышел из комнаты, осторожно прикрыв за собой дверь. Ксения проводила его взглядом. Потом долго лежала на спине, смотрела на тяжелую хрустальную люстру, низко свисавшую с потолка. Люстра была дорогая и какая-то бестолковая — вкусы у ее предшественницы Полины были странные, — но Гаранина вообще-то думала о другом: «Смешно… Но что было, то было: впервые в жизни ты грохнулась в обморок, как актриса на сцене… Зачем сказала Валерию о Кулагине? Теперь он будет приставать, настаивать… Легко сказать — уходи».
Тысячи больных она вылечила, вернула в строй за эти годы… Конечно, бывали и неприятные, а порой невыносимо тяжелые минуты, но они-то забываются, а светлые, радостные магнитом притягивает память и цепко держит, пока жив человек. И что же — взять и всему изменить? А если ее дело — лечить, каждый день лечить, каждый день принимать заболевших людей, приходить к ним на дом, выписывать лекарства, назначать процедуры?..
Ксения откинула одеяло, встала, подошла к письменному столу. Увидела свой раскрытый дневник, удивилась, что забыла убрать его накануне… А может, Валерий читал?..
С каким-то странным нетерпением Ксения начала листать страницы: читала и удивлялась, словно и не она вовсе писала эти строчки. Иногда находила грамматические ошибки, машинально исправляла их и продолжала читать дальше, держа в руке карандаш. И внезапно самолюбиво подумала, что все-таки сделала много хорошего людям.
«…У Евстигнеева застала дома нотариуса. Пишет завещание. Две недели назад был премирован путевкой в санаторий на Южный берег Крыма. Пришел за санаторно-курортной картой в заводскую медсанчасть, а молодой врач безапелляционно заявил:
— У вас, товарищ Евстигнеев, грудная жаба, поэтому вам незачем ехать в санаторий.
Спрашивает меня:
— Что же это такое, Ксения Андреевна? Откуда она у меня взялась, эта проклятая жаба?..
— Вы только не нервничайте, Александр Кузьмич, — говорю.
— Как же не нервничать, когда родственнички понаехали, засуетились… Вдруг все такие чуткие стали…
Пробыла у него долго. Выслушала, попросила сделать с десяток приседаний, посмотрела результаты электрокардиограммы, анализы — и категорически успокоила:
— Нет у вас никаких причин для волнений. Верьте мне! Можете лететь хоть в космос, а не то что в Крым…
— Правда?!
— Знаете что, Александр Кузьмич, завтра же покупайте билеты на поезд, а карту я вам сама подготовлю, с утра зайдите ко мне.
Ах, человеческое слово!.. Неразумно сказанное, ты иногда бьешь и жалишь сильнее пули…»
«…Винникову вчера исполнилось восемьдесят лет. Он историк. Рот полон зубов. Интеллект сохранен полностью. Мудр. Критичен. Как же хочется продлить ему жизнь! Он так много еще может дать людям! Старость — тоже жизнь, и, если она разумно организована, прекрасная жизнь.
С каким сарказмом Винников сказал мне, что если остаток его жизни будет состоять лишь из назойливых мер предупреждения смерти, то он готов перестать бороться. Потом погладил мою руку и лукаво прищурился:
— Милая Ксения Андреевна, а ведь вы-то и продлеваете мне жизнь.
— Да чем же, Аркадий Петрович? — я была удивлена.
— Тем, что прописываете всего лишь один препарат — желание жить! Поверьте старику — это на редкость важно… Меня многие врачи лечили, я от них отказался. К вам одной и обращаюсь. А знаете почему?
— Почему?
— У меня есть старый приятель, ему скоро девяносто два стукнет. Так вот, он любит повторять: «Два врача лучше трех, а один — несомненно лучше двух!..» Как вам это нравится?»