— Ксения, мы опоздаем на концерт. — Валерий уже стоял в прихожей с ее плащом в руках.

— Все, все… Я уже готова, — Ксения повернулась от зеркала, неуверенно и слабо улыбаясь.

— Как ты себя чувствуешь? — обеспокоенно спросил он. — Ты бледна… Может быть, останемся?

— Что ты! — испугалась она. — Я и так уже скисла за эти дни. Обязательно пойдем.

Ксения и в самом деле чувствовала себя совершенно здоровой, у нее было ощущение какой-то никогда прежде не испытываемой безмятежности, умиротворенности.

На улице они остановили такси и минут через десять подъехали к филармонии — красивому белоколонному особняку восемнадцатого века, реконструированному и перестроенному внутри.

Гаранина с удовольствием смотрела на людей, толпившихся у входа: все ей нравились, все казались красивыми, добрыми, очень приветливыми и приятными.

— Лишний билет! Куплю лишний билет!

— А не лишний тоже купите?

— Девушка, возьмите меня с собой. Я хороший…

— Простите, вы, кажется, хотите продать билет? Ах нет? Извините…

— Бабуся, ну зачем вам сюда? Здесь же эстрада! Современные ритмы, саксофоны… Лучше уступите мне билетик.

Ксения прислушивалась к возгласам, к взрывам смеха, остротам и тихо улыбалась. Она любила филармонию. Правда, она всегда ходила сюда одна: ей нравилось слушать серьезную музыку в одиночестве. Но сегодня давали концерт столичные эстрадные артисты, и Ксения была рада, что рядом с ней Валерий.

В зал они вошли после второго звонка. Их места оказались сбоку от сцены. И Ксения Андреевна, как любопытная девчонка, стала заглядывать за кулисы:

— Хочется за кулисы? — улыбнулся Валерий.

— Очень!

— Почему?.. Как все женщины, мечтала о сцене?

— Не знаю… Ты не поверишь, но я никогда не хотела быть артисткой. Смешно, наверное…

— Почему же смешно?

— Ну как же?.. Любая смазливенькая девчонка мечтает сниматься в кино, играть… А я, к твоему сведению, тоже была смазливой…

— Тише. Начинают…

…Концерт был так себе, не хуже и не лучше тех, которые давал самодеятельный ансамбль местного Дома офицеров. Конферансье рассказывал старые анекдоты, фокусник раскидывал по сцене карты и вытягивал из цилиндра бесконечную голубую ленту, исполнительница народных песен — грузная, цыганского типа — низким рокочущим голосом повторила почти весь репертуар Зыкиной…

Когда объявили перерыв, они побродили в фойе, нашли свободный диванчик, сели.

— Тебе нравится концерт? — хмуро спросил Валерий.

— А не все равно?.. Главное, мы вместе… И мне весело.

— Уже жалею, что затащил тебя сюда. Лучше бы пошли в оперу… Ужас какой-то! Какофония, а не музыка. И певцы все безголосые…

— Ба, кого я вижу! Вы ли это, дорогой мой Игашов?

Через вестибюль, наперерез людскому потоку, к ним направлялся лысоватый, с заметно выпирающим брюшком человек в дорогом мешковатом костюме.

Игашов стремительно вскочил и двинулся навстречу.

— Толя… Как я рад тебя видеть!.. Куда ты исчезал? Я был в отделении союза, спрашивал…

— Ладно уж, — Нефедов усмехнулся и неловко похлопал Игашова по плечу, — будто ты и в самом деле не знаешь моего дачного телефона… Да, дорогой мой, что поделаешь, ушел, как говорится, в глубокое подполье. Между прочим, в какой-то мере и ты тому причиной.

— Я? — удивился Валерий. — Каким образом?

— Пишу обзорную рецензию.. И о тебе там кое-что будет… О новых публикациях в альманахе. Глубоко пашешь, старик. И молодо!.. Крупняк. Никто так о врачах не писал, кроме Юрия Германа. — Нефедов приблизил губы к щеке Валерия, будто собираясь поцеловать. — Из-за этой?.. — глазами показал он на Ксению. — Из-за этой Афродиты Польку-то выгнал? — и подмигнул, понимающе и одобрительно.

— Выгнал? — пораженный Игашов глупо улыбнулся и покраснел. — Куда выгнал?.. Зачем?

— Не финти, она мне все выложила… Обидел ты ее, обидел. Знаю… Только что ж теперь… Забудем! Свои люди… Жалею я ее, Полину-то. Сильно жалею.

— Где она? — нервно спросил Игашов.

— В хорошем месте, не беспокойся. И жаловаться на тебя не собирается… Да и я ей не советую. Дружба наша мужская — это свято. Только вот просила она… Вещички там кой-какие, ну, тряпки все эти бабские… Еще чего-то…

— В любое время! — быстро сказал Игашов. — Хоть сейчас. Бери грузовик и приезжай.

— Не к спеху, не к спеху… Я, дорогой, не грузчик. Я — посланец! — Он многозначительно поднял желтый от никотина, раздутый в суставах палец и подержал его перед собой. — Мое дело — вручить верительные грамоты и внести ясность… Так что, как говорят аккредитованные особы, мое правительство приветствует ваше правительство и выражает готовность… А чего ты меня не знакомишь с твоей… — тут он немного замялся, — с твоей подругой на сумрачном жизненном пути?

Игашов хотел ответить резкостью, но почему-то передумал, увял.

— Познакомься, Ксения, — вяло сказал он, делая приглашающий жест. — Это тот самый… Знаменитый Нефедов, служитель муз и граций, создатель шедевров и творец собственного успеха.

— Ну ты скажешь! — ухмыльнулся польщенный Нефедов и первым протянул Ксении большую мягкую руку.

Казалось бы, в ее жизни произошел полный переворот, который должен был найти свое отражение в дневнике, тем более что там имелись записи о событиях куда менее значительных. А Ксения Андреевна написала всего лишь две строчки:

«Живу у Валерия… Перешла работать в НИИ профессора Кулагина. Что день грядущий мне готовит?»

После разговора с Кулагиным, когда она вдруг почувствовала себя обязанной работать в НИИ, где ее практический опыт может принести большую пользу, Ксения Андреевна утром, не заходя в свой кабинет, направилась к главному врачу поликлиники.

Главврач, усадив ее перед собой, предложил «боржом». Ксения Андреевна отказалась. Она привыкла считать себя человеком прямым и поэтому начала разговор в лоб:

— Я пришла к вам, чтобы поблагодарить… В общем, сказать вам спасибо за славное ко мне отношение на протяжении всех лет.

— Э, товарищ Гаранина, — протянул главврач, — не нравится мне такое начало! Ты чего это задумала?

— Ухожу я из поликлиники, — просто ответила она.

— Понял… А куда?

— В научно-исследовательский институт профессора Кулагина.

— Так-так… — Он снова налил минеральной воды в стакан, выпил, поставил на стол. — А зачем?

— Работать, — пожала плечами Ксения Андреевна.

— Сколько же тебе там будут платить?

— Не знаю, не спрашивала…

— Постеснялась?

— Да нет, так уж вышло… Не о том мы с Кулагиным говорили…

— Ясно… О высоких материях?

— Да, пожалуй…

— Это хорошо… — Главврач побарабанил пальцами по столу. — А у  н а с  больных кто будет лечить? Тетя Маша-гардеробщица?

— Незаменимых людей нет.

— Это верно, — охотно подтвердил главврач, — и тебя, естественно, заменим… Только вот для этого время требуется, а у нас — больные. А ты, значит, будешь науку совершенствовать?.. Так-так… Это что же, на хирурга переквалифицируешься или как?..

— Терапевтом останусь, — усмехнулась Ксения Андреевна, чувствуя, как тревожно начинает биться сердце. Безусловно, она предвидела трудный разговор с главным врачом. Знала, что он не будет кричать, стучать кулаком по столу, требовать и стыдить. Но что разговор будет идти вот таким образом, с таким вот подтекстом…

— Я тебе как-то говорил, не мешало бы защититься… Сейчас бы гляди как хорошо получиться могло… Пришла бы в НИИ кулагинский, а в кармане — кандидатский диплом… Н-да… Зря ты не защитилась…

— Что ж вы со мной так разговариваете? — пробормотала Ксения Андреевна. — До защиты ли мне было?.. Причесаться некогда — такой наплыв больных!

— Да бог с тобой! — воскликнул главврач. — Трудно нам будет без тебя, вот я и ворчу… Как же я тебя не отпущу? Ты вон сколько лет отработала… Наверное, устала очень?

— Устала, — подтвердила она, — очень.

— Я и говорю, что устала… А другие? Кого ж вместо тебя-то? Ну ничего, придумаем… С какого числа заявление-то подписать? С сегодняшнего или две недельки отработаешь?

— Разумеется, отработаю, — поспешно согласилась Гаранина.

— Ну, и на том спасибо, а то пожалуйста, могу и подписать!

— Вы смеетесь надо мной? — вспыхнула Ксения. — Не уважаете?

— Как же, миленькая, я могу тебя не уважать, если сам характеристику писал, чтоб тебе заслуженного врача республики дали. Да и в партию тоже я рекомендовал… Выходит, оправдала ты мои надежды, Ксения Андреевна, раз тебя в НИИ берут!

Ксения Андреевна вышла из кабинета растерянная. После разговора они каждый день встречались в поликлинике, и ни разу главный не напомнил ей о нем. Иногда Гараниной казалось, что никто не знает о ее скором уходе из поликлиники. Но когда она ловила на себе любопытные, изучающие взгляды, понимала: знают. Знают и молчат. И это многозначительное молчание тяготило ее. Она даже пожалела, что не согласилась уволиться в тот же день.

Теперь, ограниченная сроком, она другими глазами видела жизнь поликлиники. Обнаружила вдруг, что два «Москвича» с надписью на кузове «Помощь на дому» уже старенькие, что вместо четырех водителей всего два: не хватает шоферов. А в регистратуре поочередно сидят врачи, потому что нет регистраторов. Оклад у регистраторов ниже, чем у санитарок. У зубного кабинета длинные очереди: молодой неопытный врач явно не справляется, не укладывается в срок…

Она многое увидела и поняла за эти две недели, многое переоценила.

По вызовам она ходила не чаще и не реже обычного, но и к больным она шла с тяжелым сердцем. Разумеется, она не говорила, что скоро передаст их другому врачу. И все же ей представлялось, что она их просто предает.

Проводы были торжественные, под марш, записанный на магнитофоне. И цветы были. В скромном красном уголке собрались все врачи, сестры и санитарки. И произносились речи и преподносились подарки. Ксения Андреевна совсем расстроилась, чуть не заплакала. Она готова была крикнуть: «Я остаюсь! Я никуда не уйду отсюда…» Но молчала, стеснительно улыбаясь.

Подсознательно она понимала, что уже не может, не имеет права нарушить праздничность этих минут. Да, да, именно праздничность, ибо, несмотря на искреннюю грусть расставания, присутствовала эта праздничность — их коллега уходила не куда-нибудь, а в научно-исследовательский институт, в НИИ. Для многих врачей 10-й поликлиники в этих трех буквах заключалось что-то необъятно-огромное, заманчивое и почти нереальное. Наверное, у некоторых из них в душе шевелилась зависть. И еще — почтительный страх: как же она осмеливается идти туда, в НИИ, где у каждого второго статьи, брошюры, монографии, ученые степени?

Но, очевидно, права была и Крупина, когда сказала: «…Понимаешь, ты для нас, если хочешь, человек с другой планеты. Ты — из обычной районной поликлиники…»

Безусловно, сотрудники НИИ тоже не родились в нем. Все они — одни больше, другие меньше — когда-то работали в районных поликлиниках и больницах, но потом это забывалось. Такова уж человеческая психология. Они и в самом деле поднимались на какую-то иную качественную ступень, работая над диссертациями, общаясь с другими учеными. Входили в другой ритм жизни. Не задавленный текучкой поликлинических будней. Разумеется, у них была и своя текучка, но, очевидно, она качественно отличалась от текучки районной поликлиники. И вот Гаранина войдет в этот мир; войдет не девочкой, а заслуженным врачом республики, но все равно — врачом районной поликлиники. Что же, наверное, действительно должно быть страшновато… И все же хорошо!

Во вторник Гаранина приехала в НИИ, но оказалось, что директора в институте нет.

— Как неудачно получилось, — сконфуженно сказала Галина Петровна. Ей было неудобно перед Гараниной. — Сергея Сергеевича неожиданно вызвали, он просил меня позвонить вам… Я хотела, а потом отвлеклась… Вы уж меня извините.

— Есть ли смысл его ждать? — спросила Ксения.

— Ну, разумеется, есть! — воскликнула Галина Петровна, обрадованная тем, что Гаранина не рассердилась. — Как только Сергей Сергеевич вернется, я доложу ему о вас.

Ксения Андреевна вышла из приемной директора и сразу увидела Крупину. Тамара читала объявления.

— Здравствуй, Тамара, — тихо сказала она.

— Ксения! — повернулась к ней Крупина. — Поразительно, ведь я только сегодня думала о тебе. Это уже почти телепатия! Ну, как дела с переходом? Не раздумала?

— Да вот, пришла к Кулагину, а его нет. Говорят, на консилиум вызвали… Или еще куда-то. Не знаю. Что делать, ждать или не ждать.

— Конечно, ждать… А у меня сейчас окошко. Пойдем в сад? Покурим? — предложила Крупина.

Тамара была возбуждена, словно после долгой разлуки встретила нежданно-негаданно близкого человека, с которым есть о чем поговорить.

Институтский сад было гордостью профессора Кулагина. Сергей Сергеевич, подключив все свои многочисленные знакомства, буквально «выбил» эту территорию. По плану городского строительства на большей части нынешнего сада должен был разместиться пионерский лагерь. И разумеется, директору пришлось туго в этой борьбе с горсоветом. Против него дружно встали и отдел народного образования, и горком комсомола. Дважды выносились решения в пользу пионерского лагеря, но Сергею Сергеевичу все же удалось доказать, что такое соседство просто неуместно.

По распоряжению Кулагина в саду был вырыт глубокий пруд, а в него пущены зеркальные карпы. Летом по пруду плавали утки из местного зоосада. Сад разросся; фруктовые деревья и плотный кустарник скрывали от посторонних взглядов гуляющих по его дорожкам больных.

— Прекрасный сад, — тихо сказала Гаранина, — какой-то могучий, уверенный в себе… И совсем дикий. Мне такие нравятся.

— Да, — согласилась Крупина, — сад весь в хозяина, в Кулагина. Разве не узнаешь? Что, кстати, он тебе предложил?

— Он сказал, что есть вакансия в отделении реабилитации.

— Прекрасно, — заметила Крупина, — соглашайся.

— Самое смешное, что я не представляю, как брошу поликлинику.

— Что тебя смущает?

— Многое. И возраст… Мне ведь уже сорок, Тамара. Трудно все начинать сначала… Без ученой степени… — Ксения вдруг рассмеялась. — А вообще забавно…

— Что именно?

— Профессор Кулагин дал мне путевку в жизнь, в медицину, а теперь, когда прожита почти половина ее, я снова пришла к нему… Снова в ученицы.

— Так ты училась у Сергея Сергеевича?

— Да. Но он, разумеется, об этом не помнит. А я не стала напоминать.

— Сергей Сергеевич может и не помнить, — усмехнулась Тамара. — Он такой… Он как-то сострил: «Эйнштейн не помнил ни одной формулы, в том числе и тех, что сам вывел. Спрашивает, с какой стати я должен помнить всех своих студентов? Это они обязаны меня помнить, потому что я — их профессор. Если они нуждаются в работе и она есть у меня, я их беру, при условии, что их квалификация отвечает моим требованиям…» Кстати, я тоже училась у Кулагина.

— Ты гораздо моложе меня, Тамара, — заметила Гаранина, — и уже доктор наук… И я в свое время могла стать кандидатом…

— Что же помешало? — с интересом спросила Крупина.

Гаранина ответила не сразу. Она подошла к яблоне, осторожно провела рукой по снегу, который лежал на ветке.

— Я ведь попала в медицину почти девчонкой. Сначала была санитаркой, потом работала медсестрой… Уже после окончила институт. А когда вернулась в областную больницу, на меня обратил внимание заведующий отделением… Он давно уже не работает, уехал в другой город, куда-то на Украину. Человек он знаменитый — доктор медицинских наук, профессор… Словом, однажды он предложил мне защищаться.

— Почему же ты не стала кандидатом? — Крупина пристально смотрела на Ксению.

— Отказалась я, — как-то скучно ответила та.

— Не справилась с диссертацией?

— Наверное, справилась… Если бы я не справилась, она бы не попала почти целиком в его диссертацию.

— Ах, вот оно что!..

— Откуда мне было знать все тонкости? Он сказал, что сначала я должна написать диссертацию… Когда все будет готово, он сделает так, что я сдам кандидатский минимум, прикреплюсь к кафедре медицинского института и через год стану кандидатом наук… Смешно сказать, но я была настолько наивна, что даже потом, увидев свои главы в его книге, все еще верила: они принадлежат мне и зачтутся при защите… Что же ты не смеешься, Тамара?

— Не смешно… Ну, в наши дни так нахально не крадут, будем справедливы. Словом, ты порвала с уважаемым мэтром?

— Да. Правда, перед окончательным разрывом были еще две статьи, которые я писала одна, а подписи стояли две — его и моя. Его — сверху…

— Гонорар-то хотя бы отдал?

— Весь… В деньгах он не нуждался. Знаешь, что он сказал, когда я спросила, одну фамилию ставить или две?

— Догадываюсь, — усмехнулась Крупина, — что его подпись — гарантия публикации статьи. И еще — что лично ему эти статьи не нужны, их у него целый мешок и маленькая котомка. И вообще он все делает для того, чтобы открыть молодым зеленую улицу…

Она остро взглянула на Гаранину:

— Ты должна согласиться, Ксения! Теперь я в этом убеждена. В конце концов, уйти всегда успеешь, если почувствуешь, что институт не для тебя. Попробуй свои силы. У тебя огромный практический опыт. Ты для нас как свежая кровь, пойми!..

Гаранина молчала.

«Все-таки интересно, кто такой этот Манукянц? Откуда знает Фирсова? Друзья? Разница в возрасте существенная: Фирсову чуть за сорок, а Манукянцу — далеко за шестьдесят… Впрочем, чего не бывает?..» Кулагин нервно прохаживался по кабинету, припоминая подробности разговора с первым секретарем обкома. В дверь постучали.

— Войдите! — крикнул он.

И выдавил на своем лице улыбку, увидев Гаранину.

— А!.. Приветствую вас! Мне передали, что вы приходили… Садитесь, пожалуйста…

Ксения Андреевна отметила про себя, что профессор изменился. Вроде бы такой же, каким она видела его на ноябрьском вечере, и в то же время что-то в нем новое.

«Грустный он, что ли? Нет, какой-то нервный», — подумала она.

— Вы не сердитесь на меня за то, что ждать заставил? — он прижал руку к сердцу.

— Ничего страшного, — улыбнулась Гаранина, — я гуляла в вашем прекрасном саду.

— Да, сад — наша гордость… Между прочим, у нас обычай есть: каждый новый сотрудник обязан посадить дерево… Вы были в нашем саду летом?

— Однажды, скорее осенью, — ответила Гаранина, — но он и зимой прекрасен, и обычай у вас замечательный!

Кулагин подумал, что прелюдия для делового разговора получилась слишком восторженной и затянутой, и решил взять инициативу в свои руки:

— Итак, Ксения Андреевна, вы твердо решили переходить к нам?

— Пожалуй, — не очень уверенно ответила Ксения.

— Прекрасно, прекрасно…

Ксения насторожилась: ей показалось, что профессор думает о чем-то другом, не имеющем отношения к разговору.

— Извините, Сергей Сергеевич, — решительно сказала она. — Может быть, у вас что-то изменилось? Скажите откровенно, я не обижусь!

— Все осталось по-прежнему, Ксения Андреевна. Вы должны будете заполнить анкету, а на отдельном листе указать тему, над которой станете работать.

— Тему диссертации? — растерялась Гаранина.

— Нет, — успокоил Кулагин, — просто у нас такой порядок. Каждый лечащий врач, независимо от того, имеет ли он ученую степень, хочет ли ее иметь или не имеет и не хочет, все равно ведет исследования по определенной теме. Вы — терапевт. У вас довольно широкое поле деятельности. Но, помнится, Тамара Савельевна мне говорила, что у вас накопился значительный материал по… — он замялся.

— По пневмонии, — подсказала Гаранина.

— Да, да, — кивнул Кулагин. — Это интересно. У нас есть вакансия в отделении реабилитации…

— Пожалуй, пневмония… — начала она.

— Хотите всерьез заняться этой проблемой? — перебил Кулагин. От его спокойствия не осталось следа. Профессор суетился, перебивал, перескакивал с мысли на мысль. — В последнее время мы столкнулись с фактами, когда операции неожиданно осложнялись из-за того, что больные в свое время переносили воспаление легких. Собственно, так ли это, я не могу утверждать с уверенностью, но предположить можно. Вот вы и разберитесь… Вам и карты в руки, как говорится…

Гаранина слушала Сергея Сергеевича со все возрастающим вниманием, радостно осознавая, что хочет, нетерпеливо хочет поскорее прийти сюда работать и делать то важное, о чем с таким проникновением, нервничая, говорит сейчас профессор.

И она внезапно с гордостью подумала, что врач-практик не так уж мало стоит, если известный ученый, профессор Кулагин чуть ли не уговаривает ее идти к нему работать.

Раз так, она согласна!..

Больше не было колебаний, тревожных раздумий, неуверенности.

Она сделала выбор.

Неожиданно приехал старший брат Валерия Игашова, Яков, моряк торгового флота.

С братом он поддерживал отношения в основном при помощи почты. Но раз в год они обязательно встречались. Яков, отправляясь в отпуск, всегда заворачивал к Валерию. И тогда они, усевшись друг против друга, выпивали бутылку мадеры (при несхожести характеров оба тем не менее любили именно это вино), ведя какой-то разбросанный разговор.

Валерий с детства побаивался своего старшего брата, хотя разница в годах была не велика. Его всегда отпугивала деловитость старшего, его умение делать только то, что дает ощутимый реальный результат. Яков постоянно высмеивал его, в особенности за стихи и единственную вышедшую в свет повесть.

Вот и в этот приезд заявил, как всегда безапелляционно:

— Что это ты, брат, галстук такой нацепил?..

— Какой? — спросил Валерий, машинально поправляя яркий галстук.

— Пижонский, — усмехнулся Яков. — Все музу свою догоняешь?.. Или это тебя новая жена заставила? Чтоб за молодого сошел?

— Зачем ты так? — поморщился Валерий.

— Ладно, ладно, — Яков разлил вино в фужеры, — шучу, у меня ж язык без костей… Неужели не увижу ее?

— У нее дежурство, — ответил Валерий, радуясь в душе, что Ксении сегодня не будет. Он опасался знакомить ее со своим прямолинейным и резким братцем. Хотя чем черт не шутит. Они могут и поладить между собой: Ксении тоже палец в рот не клади!

Полина не терпела деверя: считала его мужланом и «вредным человеком». Яков открыто презирал Полину, в глаза называл не иначе как Кретей — от кретинки. Валерий по телефону сообщил ему об уходе жены. Яков изумленно воскликнул: «Вот так дела!.. А ты не врешь?..» И все. Хотя бы приличия ради расспросил, что и как. И почему ушла, и к кому уехала?..

— Жаль, что не увижу, — вздохнул Яков. — Честно говоря, я рад, что ты обзавелся женой… Или кем она там тебе… Знаешь, брат, в нашем возрасте одному никак нельзя, хотя… Чем с такой, как твоя Полина, лучше уж одному!

— Оставь, — вяло попросил Валерий, — что ты о ней можешь сказать, если и не знал ее совсем? Приедешь, сцепитесь, как две собаки… А после она о тебе плохо думает и ты о ней. А ведь было в ней что-то… Не поняли только, ни я, ни ты не поняли.

— Не было печали! — фыркнул Яков. — Я, дорогой, войну прошел, да и после войны… Море, братишка, многому учит. Разных людей видал, научился разбираться. Я почему ее Кретей-то называл? Думаешь, просто так? Не-е-ет, милый, с определенным смыслом… Очень уж ты в ум ее верил!

— Перестань, Яков, — тихо сказал Валерий, — ну зачем говорить плохо о человеке, который так много хорошего мне принес?

— Это что же она принесла-то тебе?.. Золотое яичко? Как курочка Ряба?.. Или талант твой спасла и вынянчила? Для пользы и радости человеческой? — Он вдруг стукнул кулаком по столу, повысил голос. — Посмотри, на кого ты похож? Ты ж ни рыба ни мясо, я тебе так скажу. Вроде все у тебя в порядке, вроде и живешь хорошо, в достатке, вроде и уважением пользуешься, авторитетом, известностью… Я ведь однажды слышал, как двое молокососов о твоей книжке спорили. Одному понравилась, а другому — нет… Но не в том дело, что нравится или не нравится. Спо-ри-ли!.. Значит, чем-то зацепил ты их за душу? А я сижу позади них, слушаю, а сам думаю: «Эх, ребятки, ребятки, видели бы вы вашего Игашова, может, и спорить не стали бы!.. Ходит ваш Игашов по земле, как тень… И ничегошеньки он не может и не хочет». А все из-за Полины. Она тебя своим нытьем, своим характером рабским доконала. Сам рабом стал… Рабом обстоятельств. Да и трусом чуть не сделался, потому и мотоцикл завел — сам себе доказать хотел, что на мужика похож.

Валерий не нашелся что ответить. Да и как объяснишь брату, столь далекому от него и складом характера, и профессией, и образом жизни, что не нужен ему больше мотоцикл для самоуважения. Что весь он, без остатка, заполнен новым, неиспытанным чувством, которое называется ожиданием счастья, уверенностью в удаче, в себе, в любимой. И все это дала ему Ксения… И желание писать — тоже.

Он случайно прочитал ее дневник. Нет, конечно, не случайно: он просто не мог оторваться от него — удивился и обрадовался, как редкостной находке: какое богатство!.. Неужели оно могло бы пропасть, остаться незамеченным, неоцененным — даже попросту ненаписанным? Нет, не красоту языка, не изысканность сравнений и эпитетов — большую, страдающую душу — душу истинно женскую — нашел он на страницах толстой общей тетради в клеточку. И сразу по достоинству оценил свою находку…

Он напишет об этом! Чего бы это ему ни стоило, он напишет: о страданиях души и тела, об утратах, милосердии и долготерпении, о простом и так трудно достижимом человеческом счастье, непродолжительном и вечном! Он напишет о бессмертно красивой женщине, напишет так, что и через десятки лет будут бледнеть, читая о ней. И завидовать. И любить ее — уже бесплотную, давно прошедшую по земле…

Но как расскажешь об этом брату — грубияну и прагматисту?

Как объяснишь ему такое понятное самому Валерию несчастье Полины? Ведь уход ее — именно несчастье, почти катастрофа для нее же. И поймет ли он, что сейчас по отношению к бывшей жене Валерий испытывает не злобу, не обиду, а тихую жалость и сочувствие. Может быть, даже благодарность… Наверное, это тоже мужество — все пережить, понять и уйти.

— Наливай, Яшка! — странно блестя глазами, вдруг заорал Валерий Игашов. — Наливай… И постарайся хоть на старости лет быть счастливым… Как я — твой неудачливый младший брат. Женись, черт! Женись, пока не облысел, флибустьер проклятый!

Яков опешил: подозрительно посмотрел на Валерия, зачем-то заглянул под стол, но ничего там не обнаружил, кроме дрыхнувшего на спине, с задранными лапами, старика Кути, — и одним глотком допил вино.

— Ясно… Или ты, братишка, чокнутый!.. Или тебе повезло наконец. Впервые в жизни… Послушай, а может, ты и правда чокнутый?

Валерий расхохотался и показал брату язык.