— А вы все такая же, Тамара Савельевна!

— И вы тоже, — в тон Фирсову ответила Крупина, сгребая ногой многочисленные окурки, валявшиеся около скамейки. — Опять две пачки в день?

— Нет, — усмехнулся Фирсов. — Две с половиной… Извините, что намусорил на территории: ждал долго.

— Ну-ну, давайте, — нахмурилась Крупина. — Травите зелень.

— Смешно, знаете ли, Виктор Дмитриевич, — Фирсов повернул голову к Фатееву. — Мы с Тамарой Савельевной не виделись пять лет, а у меня такое ощущение, что расстались час назад… Помните, как я чуть-чуть не сбежал с операции?

— Чуть-чуть не считается… Интересно мне знать, далеко бы вы убежали со своим перитонитом? Ах, Палладий Алексеевич, не жалеете вы себя!.. Вам вообще нельзя курить! Поймите же наконец!

— Честное слово, брошу, — заверил Фирсов, — вот одно мероприятие завершим — и все.

— Не сможете, — покачала головой Крупина. — Я вам не верю… Сколько вам лет?

— Пятый десяток разменял. А что?

— Если не бросите, то через год-другой… опять ко мне на стол попадете. И уже никаких гарантий.

Фатеев с изумлением слушал их диалог. Он уже больше часа беседовал с Фирсовым на лавочке в парке НИИ и все время запинался, стеснялся чего-то… А Крупина разговаривала с первым секретарем обкома так же, как с любым другим своим пациентом… Наверное, в этом секрет ее полнейшей раскрепощенности. Как он раньше этого не понял? Бывшие пациенты, которых она оперировала и лечила в разное время, для нее не больше чем больные, и она относится к ним как врач — и только. А они постоянно пасуют перед ней по той же причине: что ни говори, жизнь-то спасала им она. Такое никогда не забывается! А Фатеев или, скажем, даже Кулагин для того же Фирсова — всего лишь должностное лицо соответствующего учреждения. Лицо авторитетное, но на служебной лестнице стоящее несколько ниже…

Фатеев так углубился в эти размышления и сопоставления, что не заметил, как Фирсов и Крупина уже сменили тему разговора.

— Неужели это возможно, Виктор Дмитриевич? — услышал он голос Фирсова и сконфузился, так как не знал, о чем его спрашивают.

— Извините, но я отключился, — признался Фатеев.

— Бывает, — добродушно заметил Фирсов. — Тамара Савельевна утверждает, что встречаются кандидаты и даже доктора наук, которые не умеют прооперировать больного по поводу острого аппендицита. Вот я и спрашиваю, неужели это возможно?

— Очень редко, но возможно, — подтвердил Фатеев. — Зачем ходить далеко за примерами? К нам недавно приехали по целевой аспирантуре четыре человека. Сколько стоило трудов добиться от Сергея Сергеевича согласия на предварительное собеседование с ними…

— Почему? — перебил Фирсов.

— Потому что профессор Кулагин — умный человек, — вмешалась Крупина, — и руководитель с большим опытом. Он на таких вещах не одну собаку съел. Предварительное собеседование — это только с виду просто. Они ведь направлены… Собеседование в общих чертах позволяет выяснить, пригодны ли они для обучения в НИИ или нет…

— Совершенно верно, — сказал Фатеев, — за три года из них надо подготовить кандидатов наук, будущих ученых. Кулагин справедливо опасается, что если мы их забракуем, то начнется долгая и нудная переписка с министерством: что, как и почему? Словом, скрепя сердце разрешил. Сам был на коллоквиуме…

— И что же? — с интересом спросил Фирсов.

— С треском провалились.

— Все четверо?

— Нет, трое. Министерство с трудом согласилось оставить их клиническими ординаторами, без обязательства писать диссертацию…

— Позвольте, — возразил Фирсов, — какой же вам смысл оставлять их у себя клиническими ординаторами?

— Прямой смысл, — твердо сказала Крупина. — Клиническая ординатура — прекрасный способ подготовки квалифицированных специалистов-практиков. Мне кажется, надо четко придерживаться правила: пусть сначала идет подготовка врача-специалиста, а уж затем, когда у него выявятся склонности к научным исследованиям, перевести его в аспирантуру.

— Насколько я вас понял, — задумчиво произнес Фирсов, — только таким образом можно вырастить полноценных ученых?

— Да, — ответила Крупина.

Фирсов потянулся к пачке сигарет, закурил.

— Досадно, что нет Кулагина, — сказал он, — но я надеюсь, вы подробно передадите ему содержание нашей беседы.

Голос Фирсова изменился, затвердел, в нем появились резкие нотки. И глаза уже не были добрыми, смеющимися, как всего лишь несколько минут назад, когда он шутливо препирался с Крупиной. Во всей фигуре первого секретаря обкома партии появилось что-то жесткое, угловатое, колючее. И Фатеев внезапно почувствовал ту же скованность, что и при первой встрече с ним.

— Не знаю, — продолжал Палладий Алексеевич, — известно ли вам, товарищи, что бюро обкома уже дважды заслушивало на протяжении этого месяца вопросы, связанные с положением дел в областном здравоохранении. И главной причиной такого внимания явилось то, что на некоторых предприятиях нашей области срываются производственные планы. Рабочие и служащие часто и долго болеют…

Фатеев перехватил взгляд Крупиной и растерянно развел руками.

— После нашей встречи, — снова заговорил Фирсов, — я, Виктор Дмитриевич, поинтересовался в облздраве, какую конкретную помощь оказывает ваш НИИ больницам и поликлиникам области. Ну, Кулагин не на худшем счету. Мне доложили, что он командировал в совхозы и колхозы своих сотрудников для передачи опыта и непосредственной помощи тяжелым больным…

Фатеев и Крупина переглянулись.

— Вы чего? — изумился Фирсов.

— Да так… Лично я чуть не впала в немилость, когда Виктора Дмитриевича в совхоз отпустила…

— Вот как!.. Значит, Кулагин возражал?

— Нет, Кулагин быстро исправился… Он ведь понимает, что хорошо, что плохо… Если не в норове, конечно.

— Вчера мы заслушали на бюро медицинский институт… Потом — облздрав, — продолжил начатую тему Фирсов.

— Теперь очередь за нами? — сощурилась Крупина.

— Да, теперь очередь за вами. На днях мы не сможем встретиться. Встреча не кажется мне целесообразной после вчерашнего выступления Прямкова на бюро… Знаете ректора Прямкова?

— Знать-то знаем… Но что же это за выступление было такое? Или секрет, Палладий Алексеевич?

— Ну, какой же секрет? Я вам сейчас зачитаю стенограмму его выступления. И все станет ясно. Стенограмма не правлена, но это не столь важно… На непричесанной голове легче увидеть, сколько волос осталось… Так вот, возник вопрос о диссертациях… Кто-то спросил: «Может быть, вы вообще против диссертаций, Иван Тимофеевич?» И вот ответ Прямкова… «Диссертации нужны. Но они не должны являться самоцелью. Выявляя новые факты, новые закономерности, исследователь не должен их отрывать от практики. Из этих закономерностей вытекают три направления: лучше диагностировать, лучше лечить, лучше предупреждать болезнь. Ранг, чин, звание, титул определяются не количеством трудов, а их практической ценностью. Говоря об этом, я имею в виду лечебно-практическую медицину. Тем диссертаций тысячи. Одни названия чего стоят. «К вопросу о…», «Выбор способа…», «Сравнительная оценка…», «Влияние лечения…», «Морфологические особенности…», «Объемные показатели…».

А что показывает жизнь? Десять процентов клинических и патологоанатомических диагнозов не совпадают. До сих пор погибают в больницах: от инфаркта — пятнадцать процентов, от гипертонической болезни третьей степени — восемнадцать процентов, от прободной язвы желудка — три-четыре человека из ста… Вот, товарищи члены бюро, проблемы, решение которых поможет нам спасать людей. Этими вопросами должны заниматься коллективы хирургов, терапевтов, физиологов. И в первую очередь наш НИИ под руководством уважаемого Сергея Сергеевича Кулагина. Ну, а если по-серьезному, то помощи мы от него видели мало. Слов нет, в НИИ собраны превосходные врачи, там хорошие клинические условия, там людей оперируют, ставят на ноги, в чем огромная заслуга прежде всего самого Кулагина. У Сергея Сергеевича золотые руки, он наша гордость… Но ведь сейчас-то мы говорим не о Кулагине-хирурге, не о клинике, мы говорим о научно-исследовательском институте, директором которого он является. И вот этот институт как таковой своего прямого назначения — двигать науку в практику — не выполняет…»

Фирсов положил стенограмму на скамейку, взглянул на Крупину и Фатеева. Те молчали.

— Хорошо, что Кулагина не оказалось ни дома, ни на работе, — вздохнув, сказала Тамара Савельевна.

— Вы не согласны с Прямковым? — спросил Фирсов. — Может быть, он утрирует?

— Мне трудно ответить вам, Палладий Алексеевич. — Крупина посмотрела на Фирсова. — Я ведь всего лишь несколько месяцев работаю в НИИ после аспирантуры.

— В целом Прямков, очевидно, прав, — сказал Фатеев.

— Что значит «в целом»?

— Мы действительно работаем так: оперируем, ставим людей на ноги, при этом каждый еще потеет над своей темой, старается… А вот как внедряется наш опыт в поликлиники и больницы и внедряется ли он вообще — этого, по-моему, никто не анализировал.

— Ловко вы ход конем сделали! — усмехнулся Фирсов. — Получается, что облздрав виноват, если не внедряется?

— В какой-то степени! — сказал Фатеев. — В конце концов, мы ведь тоже не семи пядей во лбу. Допустим, сейчас мы работаем над проблемой трансплантации почки. Вот Прямков не сказал, в частности, сколько людей погибает из-за нерешенности этой проблемы…

— Извините, — перебил Фирсов. — Меня сейчас волнует не частная, пусть даже очень острая проблема, а сгусток проблем. Прямков, по-моему, ставил вопрос шире, чем вы сейчас хотите ответить на него, Виктор Дмитриевич… Однако, если уж вы сами перешли на частности, ответьте мне, Тамара Савельевна, много ли операций произвели вы по методу, изложенному в вашей докторской диссертации?

— Пока ни одной, — нахмурилась Крупина. — Мы на другом специализируемся… Вот Горохов когда-то замахнулся, да ударил мимо… Сорвалось. А теперь — поздно. Чего уж после драки-то… С мертвого не взыщешь.

Тамара откинулась на спинку скамейки и медленно потянула из открытой пачки, которую Фирсов держал в руке, дешевую, плоскую сигарету без фильтра. Палладий Алексеевич с недоумением следил за ней, почему-то опасаясь задать вопрос, разузнать все о каком-то совсем неизвестном ему хирурге Горохове. Холодком трагедии пахнуло ему в душу от этой недоговоренности, от сдерживаемого и оттого еще более тягостного смятения женщины, обреченно и неумело разминающей серую короткую сигаретку твердыми, побелевшими пальцами.

— Ну, ну… Не надо так, Тамара Савельевна, — сказал секретарь обкома. — Мы еще побарахтаемся, будьте уверены.

Прежде чем отправиться в НИИ, Фирсов звонил академику Богоявленскому.

— Замучили меня визитеры, — пожаловался тот. — То профессор Кулагин… Все молодость вспоминал, а сам-то мальчишка… рядом со мной, разумеется. Приглашал на защиту чьей-то диссертации. «Сюрприз, говорит, вам готовлю». А я сюрпризы не люблю. Я люблю, чтоб все по плану, по расписанию. Как на вокзале… Железнодорожном, конечно, и в мирное время. А потом лампой-вспышкой ослепили совсем, глаза теперь слезятся…

Фирсов долго извинялся, пообещал академику обкомовскую «Волгу» для поиска вожделенных пещер, в которых могли сохраниться фрески эпохи неолита, и уговорил все же ознакомиться с историей болезни Манукянца, предварительно выпрошенной под честное слово вернуть у доцента Фатеева.

— Интереснейший случай! — вдохновенно врал Фирсов. — Единственный в клинической практике!.. Два аспиранта подрались — не поделили… Готовая диссертация!.. Но я решил: здесь нужен мировой авторитет. И так обрадовался, что вы едете… Нельзя, нельзя зарывать в землю исключительные факты. Они достояние всего человечества. И кому же, как не вам, нести…

— Бросьте, голубчик! — со смешком сказал академик. — Я еле ноги таскаю, а тут еще что-то нести надо… Да и вы, чувствую, ахинею несете. Нужна вам моя консультация, так и говорите! Чего уж там… Я привык; не первый год девка замужем!

В номере гостиницы, завернувшись в стеганый халат, толстый, как ватное одеяло, академик долго тасовал разнокалиберные бланки анализов, разворачивал гармошки кардиограмм и, задрав кверху отражатель настольной лампы, в лупу рассматривал мрачноватые, потусторонние рентгеновские пленки.

— Случай самый заурядный, — изрек наконец он. — Семьдесят процентов износа… Минусовые возможности компенсации. Практически ничем нельзя помочь… Никакая терапия здесь не пляшет…

— Значит, все?.. Обречен Рубен Тигранович?

— Я не пифия! — взорвался Богоявленский. — Бывают исключения, но они, как вам известно, подтверждают правило… Хотя лично я в таких случаях стою за исключения. Они мне как-то приятней… Где лежит больной?.. У Кулагина?

— Там, в НИИ, — убитым голосом подтвердил Палладий Алексеевич. — Его ведет доктор Крупина… Очень душевный человек — Тамара Савельевна!

— Вот и поезжайте… к душевному человеку! Знаю я эту вертихвостку!.. Всей аспирантуре — сыновьям Адама имею в виду — головы заморочила… И удрала. Медом, что ли, Кулагин ваш помазан? Ведь ей кафедру предлагали… Она может. Я диссертацию ее рецензировал: как раз такие случаи — целый букет! Поезжайте, поезжайте, голубчик… Если не она, то кто же?.. Я уж и столовый ножик с натугой держу… Не до скальпеля!

«Удача! — чуть не закричал Фирсов. — Черт возьми!.. Раз в жизни бывает». И помчалась по мокрым весенним улицам черная обкомовская «Волга», а на всех перекрестках козыряли ей, торопясь дать дорогу, добродушные областные милиционеры.

Услышав, что отец закончил разговор по телефону, Слава вошел к нему в комнату.

— У тебя ничего не случилось? — обеспокоенно спросил он.

— Ничего, ничего, — ответил с раздражением Сергей Сергеевич. — Чепуха. Образуется со временем.

— В чем дело, отец?

— Одна истеричка отказалась от защиты… Просится в клинику… В село. Хоть операционной сестрой.

— Ну и что?.. Пускай себе…

Но не только от защиты отказалась Елена Богоявленская — от Сергея Сергеевича тоже. Так и сказала вдруг ни с того ни с сего: «Не хочу больше обманывать ни себя, ни вас… Не хочу, чтоб вы первый меня оскорбили… А так и будет — я знаю». И еще этот хирург — без году неделя дипломированный специалист Колодников командировку в Москву требует. «Выручайте, Сергей Сергеевич! Нину Боярышникову везу на ноги ставить… А деньги… Какие у меня деньги, сами знаете…» Не отказал Кулагин — тряхнул директорским фондом. Но ведь не по правилам это… Незаконно, хоть и красиво, на посторонний-то взгляд! И Фирсов опять приезжал. Какие-то у него дела с Фатеевым… Крупина вот тоже с ним на короткой ноге… Отчет заслушать отказался. Говорит, не время.

И этот полковник-армянин задыхается вторую неделю!.. Неожиданно Сергей Сергеевич почувствовал благодарность за простые, участливые слова сына. И тут же подумал: нельзя быть таким чувствительным. Глубоко вздохнул: нелегко давалась ему эта победа над собой.

— Я сам себе рою яму, Слава.

— Ну почему?.. Ты просто устал. Устал и запутался.

— Некий академик крепко накостылял мне… Но я не собираюсь себя раньше времени оплакивать, — неожиданно твердо добавил Кулагин-отец.

— Что-то не похоже, что ты очень растерялся, я краем уха слышал твой разговор.

— А с какой стати?

Сергей Сергеевич заколебался: поймет ли до конца Слава? Но все же решился и потянул его в кресло.

— Ладно, раз пришел, расскажу подробно, садись, сынок, поближе!

Слава поудобнее уселся в кресле-качалке, готовясь к долгому разговору. Но не таков был Кулагин-старший: он уже вынес в душе приговор самому себе — и приговор этот был жесток, но справедлив. Однако не хотел он подробно и досконально излагать сыну, которого все еще считал существом слишком юным и порывистым — да так оно и было на самом деле, — все причины, все свои колебания, все выводы, сделанные им в бессонные ночи последних месяцев. Не мог и не хотел Сергей Сергеевич рассказывать о том, как украдкой, долго-долго смотрел из-за чуть приоткрытой двери на спящую жену: Анна Ивановна задремала на кушетке в столовой, дожидаясь его возвращения, и спала она тихо, подложив обе руки под щеку, — рано постаревшая, седая девочка, — хрупкая, худенькая и усталая от свалившихся на нее взрослых, непонятных забот и волнений. Вспомнил Кулагин, что давно — несколько лет уже — не притрагивается она к нотам, горкой возвышающимся на крышке отвыкшего звучать пианино. Вспомнил, что не собираются у него друзья спорить до полуночи, а то и до зимней медленной зари, не поют вполголоса старых солдатских песен, не шутят и не дерзят своему учителю и другу… Изредка заглянет с бутылкой дорогого коньяка и шоколадным набором деловой полузнакомый человек, озабоченный и благодарный профессору за консультацию или даже операцию. Но разве сравнишь!.. Такие ли были друзья у профессора Кулагина? Так ли он жил раньше — и там, на фронте, в брезентовых палатках медсанбата, и в аспирантском общежитии, и здесь, в профессорской своей веселой и безалаберной квартире, полной друзей, смеха, ночного увлеченного труда и, главное, бескорыстной, ничего не требующей взамен откровенности…

Мучился и старел Сергей Сергеевич: каждый потерянный друг, каждый по собственному желанию ушедший от него врач, каждый упущенный больной, которого можно было бы спасти или удержать на какое-то время у края пропасти — пустоты под названием смерть, — все это не давало покоя, распирало изнутри, заставляло срываться, кричать и метаться, совершать необдуманные поступки и снова казниться потом. Но не об этом сказал сыну Сергей Сергеевич: этого всего было бы слишком много и для него самого, не склонного к самобичеванию на людях, и для Славы. Кулагин сказал о главном:

— Я знаю, ты не можешь простить мне трусости, сынок… И знаю, что считаешь меня виноватым в смерти Федора Горохова. И я не хочу оправдываться, хотя и мог бы… Здесь все гораздо сложнее, но в то же время и проще… А для тебя главное сейчас — понять, что Горохов не жертва, не обиженный самодуром начальником гений-самородок… Горохов — рядовой солдат медицины, главный герой всех сражений, которые мы — люди в белых халатах — вели и будем вести до самой собственной смерти… Везде и всегда — в Заполярье, здесь у нас, в столице, в Африке… Везде и всегда. И если бы он не погиб там, на посту, им бы стал любой другой, пусть даже ничуть не похожий на него, но присягнувший, как и все мы, на верность…

— Я это понял, отец… Немного позже, чем надо. Но понял. Меня Тамара Крупина так отщелкала по носу, что сказать стыдно… Почище, чем твой академик. Это и с тобой могло случиться — не с одним Федором. И раньше — на войне, и сейчас… В любое время. Я теперь только почувствовал, что вы все — на линии огня, и знаю, почему мать так боится ночных звонков, вызовов, случайных машин… Она за тебя боится. А тут еще я сбежал — себя самого найти хотел… Может, и просто от себя самого спрятаться. Каково ей было? Только ты не рядовой солдат, ты не меньше комбата. Но ведь и комбаты ошибаются!..

Слава говорил горячо, без обычной для него в последнее время аффектации и скептических ноток, не ерничал, не острил, и Сергей Сергеевич совсем поверил ему и сразу простил, даже пожалел в душе своего так трудно растущего сына, сумевшего самостоятельно, хотя и небезболезненно, открыть отцу доступ к своему сердцу.

— Был комбатом, Слава… Теперь все. Если не штрафные роты, то полная отставка… Отлучение… Без права ношения формы и оружия. Не оправдал… Совесть, совесть точит меня, сынок! Больная совесть страшнее старости, страшней любых наказаний.

— Ну и что, черт возьми? — вскипел Слава. — Насколько я понимаю, все это поправимо. В конце концов, временная слабость — удел сильных!

— Ты же знаешь, что значит для меня работа, институт. В них вся моя жизнь… Но нередко и отчаяние…

Славу поразила жалоба, внезапно прозвучавшая в его голосе.

— Знаешь, что я тебе скажу, отец? Только не сердись! Кто тебе еще так прямо скажет?..

— Ошибаешься, сынок! Где нет правдознатцев?.. Успевай только оглядываться!

— Ну, от моих слов ты не будешь подпрыгивать.

— Давай, давай стреляй, сынок! Только без промаха.

— Постараюсь! Ты… ты привык диктаторствовать… дома, на работе — везде монополизация. А это обветшалая категория. Выкинь в мусоропровод…

— Ты веришь, что я всегда был честным? — прервал сына Сергей Сергеевич.

— Не всегда и не со всеми…

— У всех свои слабости… У каждого забора своя оторванная доска. Но в главном — я был честен… Всегда.

— Я не хотел обидеть тебя.

— То-то и видно, — мягко сказал Сергей Сергеевич. — Ставь чайник, я пойду будить мать… Рано она улеглась сегодня.

— Значит, все пустяки? — с удивлением спросил Слава.

— Нет, я сознаю всю серьезность положения. И это не бравада… Но я не могу так сразу сдаться… перебороть себя… Ты-то хоть понимаешь меня?

— Думаю, что да, отец, — тихо произнес Слава. — У тебя много друзей?.. Настоящих?

— Смотря какое содержание ты вкладываешь в эти слова.

— Друзей… готовых за тебя положить голову?

Сергей Сергеевич с минуту колебался, потом внятно сказал:

— В трех я уверен, как в себе… И они тоже хирурги.