1

— Так что же именно вы намеревались сообщить? — спрашивает Роман Юрьевич.

Окунь сидит на кончике стула, подавшись всем телом вперед, с выражением крайней готовности на дряблом лице.

— Я полагал, Роман Юрьевич, что в связи с моей предыдущей информацией, которой интересовалась Таисия Павловна, у вас будут ко мне дополнительные вопросы.

Разговор происходит в райздраве, в кабинете Гнатовича. В том самом кабинете, где до возвращения Романа Юрьевича из дальних странствий Окунь чувствовал себя спокойно и уверенно и куда теперь он пробивался целую неделю, неутомимо названивая секретарю и осведомляясь, когда примет его заведующий райздравом. Вчера наконец последовал ответ: «Завтра в двенадцать». И нынче утром, едва появившись в отделении, он многозначительно объявил Гонтарю:

— Меня на двенадцать вызывает заведующий райздравом. Придется вам тут управляться самому.

— Об-бойдемся! — равнодушно ответил Наумчик.

И вот Окунь сидит лицом к лицу с Гнатовичем. Лимонно-желтая папка-портфель, которую он держит на коленях, мешает ему. Колени у Егора Ивановича толстые, круглые, ноги короткие, а брюшко изрядно выдается вперед. И при каждом движении Окуня папка-портфель норовит сползти на пол. Он судорожно подхватывает ее, водружает обратно, но через минуту все начинается сначала. Гнатович наконец замечает эти судорожные движения. Широкий письменный стол, на котором теперь нет вазы с цветами, но зато появились свежие медицинские журналы и последние книжные новинки, мешает Роману Юрьевичу разглядеть, почему Окунь поминутно дергается.

— Да что у вас там такое? — с легким раздражением спрашивает он.

— Портфель… то есть папка. В общем, скользит, — несколько смущенно отвечает Окунь.

— А-а! Так положите ее куда-нибудь, — говорит Гнатович и, пока Егор Иванович неуверенно оглядывается, показывает: — Ну хоть сюда, на стол, положите. Этак же разговаривать невозможно.

Окунь торопливо кладет свою папку возле телефона и облегченно вздыхает:

— О чем, бишь, мы?..

— Я вас спросил, зачем вы добивались приема, — поблескивая очками, сухо напоминает Гнатович. — А вы, оказывается, ожидаете каких-то вопросов от меня!

— Я думал…

— Вы уже сказали все, что думали. Или не все?

— То есть… когда сказал? — теряется Окунь.

Он совсем иначе представлял себе эту встречу. Не может быть, чтобы Таисия Павловна не объяснила Гнатовичу о доброхотных и неофициальных сведениях по поводу больницы, которые неизменно поставлял ей Егор Иванович. Не может быть, чтоб она не ознакомила заведующего райздравом с характером этих сведений. И уж конечно, по мнению Окуня, не может быть, чтобы Роман Юрьевич не нуждался в такой исчерпывающей информации.

— Значит, не все? — задумчиво повторяет Гнатович, поглаживая усы и забирая в кулак бородку. — Так, так. Ну, попробуем выяснить некоторые дополнительные вопросы… Давно вы знаете Мезенцева?

— Помилуйте! — расплывается в лучезарной улыбке Егор Иванович. — Кто же из советских хирургов не знает уважаемого Федора Федоровича?

Приторные интонации Окуня вызывают у заведующего райздравом такое чувство, будто он по ошибке хлебнул неразбавленного сиропа.

— А лично давно знакомы?

— Лично? — Егор Иванович чуть-чуть настораживается: черт его знает, этого Фэфэ, он ведь за границей, мало ли что может быть… Надо держать ухо востро.

— Да, да, лично! — нетерпеливо говорит Гнатович.

— Лично — с момента прихода в больницу, — четко отвечает Окунь.

— Вот как? — Роман Юрьевич отпускает бородку. — И за столь короткое время успели сблизиться?

«Нет, нет, явно он там что-то натворил!» — быстро соображает Окунь и с коротким смешком переспрашивает:

— Сблизиться?.. Не такой человек Мезенцев, чтобы с кем-нибудь сближаться! Вежлив — не спорю. Но всех держит на космическом расстоянии.

Гнатович снимает очки и начинает массировать переносицу. Случайно или не случайно, лицо его прикрыто рукой.

— Однако вы нашли путь к сердцу уважаемого профессора?

Теперь Егор Иванович окончательно убежден, что от Мезенцева лучше отмежеваться.

— Где уж нам! — обиженно качает он головой, и вдруг мстительная идейка осеняет его. — Я для Мезенцева ноль без палочки. Если он кого и выделял в больнице, то это Рыбаша. Ну, и… Львовского, — на всякий случай добавляет он.

— М-м-мда… — тянет Гнатович; он уже надел очки и, перегнувшись через ручку кресла, достает что-то из правой тумбы своего широкого и тяжелого письменного стола. Егор Иванович видит только его затылок и плечи. — М-м-мда… значит, выделял Рыбаша и Львовского? А гонорары для него все-таки вы получали?

Гнатович уже выпрямился. В руках у него лимонная папка-портфель, точно такая же, как та, с которой пришел Окунь. Но Окунь ничего не замечает, кроме устремленных на него в упор поблескивающих стекол очков.

— Что?! — в непритворном ужасе шепчет он и чувствует капельки пота, выступившие на лбу; впрочем, через секунду голос возвращается к нему: — Какие гонорары, Роман Юрьевич?

— Ну как это какие? Профессорские. По две тыщонки за операцию, — насмешливо объясняет Гнатович.

— Понятия не имею! — восклицает Окунь, спрашивая себя: «Какая сволочь продала?»

— Уж будто никакого понятия? — почти благодушно посмеивается Гнатович.

Он тоже положил свою папку на стол возле телефона и откидывается на спинку кресла с таким видом, словно разговор только начинается.

Но в это мгновение приоткрывается дверь. Девушка-секретарь просовывает свою стриженую головку:

— Леонид Антонович звонит. Что ответить?

Окунь знает, что первого секретаря райкома зовут Леонидом Антоновичем.

Гнатович молча протягивает руку к трубке, но шнур придавлен обеими папками, и от нетерпеливого рывка портфели соскальзывают вниз, застревая в узенькой щели между боком стола и окном.

Пыхтя, Окунь старается вызволить обе папки. Однако у него слишком толстые и короткие руки, да и папки, видимо, заклинило, необходимо хоть на сантиметр отодвинуть стол.

— Слушаю, — говорит тем временем Гнатович. — Уже собрались?.. Сейчас приду.

Он кладет трубку на аппарат и, отстранив Окуня, сам одну за другой выуживает обе папки.

— Как жаль, что мы не успели… — сдавленно начинает Егор Иванович.

Гнатович берет свою папку, которую выудил первой, и мимоходом советует:

— А вы пока постарайтесь припомнить… насчет гонораров. Вам это скоро понадобится.

Когда Гнатович входит в кабинет секретаря райкома, все уже в сборе — председатель райисполкома Иннокентий Терентьевич, Степняк, Лознякова и Бондаренко.

Леонид Антонович, не прерывая тихого разговора со Степняком и Лозняковой, делает Гнатовичу приветственный знак и показывает на кресло возле своего стола. Секретарь райкома — еще молодой, темноволосый человек, ему лет тридцать восемь — сорок. Он невысок ростом, у него быстрые, но не резкие движения, спортивная фигура. Его легко представить себе на теннисном корте, отбивающим трудный мяч. Грузный, бритоголовый Иннокентий Терентьевич кажется куда старше. Внешне они выглядят полной противоположностью друг другу. Но в районе знают, что до войны оба учились в автодорожном институте, что с пятого курса оба ушли добровольцами на фронт: Иннокентий Терентьевич — в инженерные части, а Леонид Антонович — радистом на подводную лодку; что после войны восстанавливали разрушенные города: один — на Украине, другой — в Белоруссии, а несколько лет назад жизнь свела их здесь, в Москве, в одном районе. И отношения у них наилучшие, хотя по характерам, по манере работать, даже по вкусам и наклонностям это люди совершенно разные, действительно не похожие друг на друга.

У Иннокентия Терентьевича есть известная всем слабость: дорожные работы. Это — дань прошлому. Он до сих пор в глубине души грустит, что ему не удалось стать настоящим специалистом в той области, которую выбрал в юности. И очень ревниво относится к мостовым в «своем» районе. Поэтому сейчас он довольно бесцеремонно перебивает тихий разговор Леонида Антоновича со Степняком и Лозняковой:

— Ну что, товарищ главврач, доволен скатеркой, которую мы тебе настлали?

— Какой скатеркой? — не понимает Илья Васильевич, мысли у него крутятся совсем в другом направлении.

— Какой, какой! — сердится Иннокентий Терентьевич. — Улицу-то твою небось выутюжили до блеска?

— А-а! — спохватывается Степняк. — Да вроде ничего теперь, только ведь еще не кончили.

— Как это не кончили? Мне сегодня дорожники докладывали: работы завершены полностью и даже на день раньше срока.

— По-моему, не кончили, — повторяет Степняк. — У больницы действительно все заасфальтировано, а подальше, к переезду, вчера еще и траншея не была зарыта.

— Чепуха! У тебя, брат, устарелая информация. Все заделано до зеркальной гладкости! — Иннокентий Терентьевич самодовольно усмехается. — Поедешь обратно — не забудь полюбоваться.

— Приступим к делу, товарищи? — чуть повышая голос, говорит секретарь райкома. — А то ведь нынче день субботний, короткий, многие, вероятно, за город собираются.

— Кому — за город, а кому и в городе занятий хватает, — ворчливо отзывается Иннокентий Терентьевич. — Мне хоть умри, а надо съездить в квартал новых домов: оттуда сигнал за сигналом, что дома новые, а дороги непроезжие…

Все переглядываются, гася мимолетные улыбки: председатель райисполкома сел на своего любимого конька.

Но секретарь райкома твердой рукой направляет беседу в нужное русло: обсуждается письменное заявление главврача больницы-новостройки по поводу приказа по райздраву, изданного и подписанного еще в апреле Таисией Павловной Бондаренко.

У Таисии Павловны сегодня на редкость слинявший вид. Куда девалось ее обычное оживленное щебетанье, где кокетливые улыбки и многозначительные взгляды?.. Таисия Павловна сидит чуть-чуть в стороне, на диване, нахохлившаяся и сумрачная. Обсуждение приказа не сулит ей ничего приятного. Придется признать, что с приказом она несколько поторопилась. И хорошо еще, если дело ограничится только этим. Гнатович проторчал целый день в больнице и вернулся очень довольный нововведениями Степняка. И о врачах отозвался хорошо. Обо всех, кроме Окуня. Когда она, Таисия Павловна, сказала, что сама направила его в больницу, Гнатович ответил: «А я думал, вы разборчивее!» Не слишком ли она, в самом деле, доверяла Егору Ивановичу? Как бы это теперь не обернулось против нее…

— Предлагаю принять такой порядок, — слышит Таисия Павловна голос секретаря райкома, — сначала обсудим те общие вопросы, которые затрагивает заявление товарища Степняка, а потом уже перейдем к делам персональным.

Обсуждение длится долго, гораздо дольше, чем предполагала Бондаренко. К ее изумлению, и «дед» (так называет она мысленно Гнатовича), и Леонид Антонович, и даже скуповатый (это свойство председателя исполкома известно всему району) Иннокентий Терентьевич признают, что типовая больничная смета не отвечает современному уровню медицины и что Степняк справедливо требовал ее пересмотра. Затем начинается раздражающий Таисию Павловну разговор о мелочной опеке райздрава, о расширении прав главного врача, о доверии, которого он фактически был лишен. С ума он сошел, этот Степняк, что ли?! Разве она могла допустить, чтобы без согласования с нею передвигали в больнице врачей, премировали каких-то санитарок и сестер, устраивали семинары для повышения их квалификации или покупали неизвестные ей аппараты? Этак, пожалуй, можно договориться до того, что она, Таисия Павловна, вообще была не на месте…

Пока Таисия Павловна размышляет о том, что лично для нее означает обсуждение этих «общих» вопросов, разговор становится все шире. Вот уже неизвестно откуда взялась идея, что при больнице должна быть развернута поликлиника и что вторую очередь строительства, запроектированную еще в прошлом году, необходимо вести с учетом этой будущей поликлиники. «Бред! Бред! — мысленно восклицает Таисия Павловна. — Это же гораздо труднее для руководства…»

— Это гораздо больше приблизит районную медицину к людям, населяющим наш район! — слышит она убежденный голос Степняка. — Если человек, обратившийся в поликлинику, в случае необходимости может быть немедленно госпитализирован, хотя бы для всестороннего обследования, если врачи поликлиники смогут сами наблюдать его в стационаре, то насколько же действеннее станет наша помощь!

— А как вы представляете себе это практически? — раздается сочувственно-заинтересованный вопрос Леонида Антоновича.

И Степняк начинает развивать какие-то планы, тут же на большом блокноте рисует схему здания, объясняет, приводит примеры, ссылается на опыт бывшего участкового врача Лозняковой.

— Сколько должна стоить такая штуковина? — спрашивает Иннокентий Терентьевич.

Называют цифры, спорят о том, нужны или не нужны такие-то отделения, опять говорят о действенной помощи людям, о доверии людей… Каких людей? При чем здесь доверие? «Дед» после этой поездки совсем с ума сошел, только и рассуждает о праве врача на риск, о самоотверженности медиков, о врачевании подлинном и показном. Откуда это все? Годами устанавливались известные порядки, и не нам их менять. Прикажут сверху, спустят установку — тогда и будем думать, а самим лезть на рожон — донкихотство! Кажется, Роман Юрьевич не мальчишка, что же он молчит? То есть он как раз не молчит, он прямо поддерживает этого сумасброда и выскочку…

У Таисии Павловны разболелась голова, она больше не к состоянии слушать беспочвенные фантазии. Сейчас она вмешается и спросит: «Есть тут хоть один здравомыслящий человек? Нужно же смотреть на вещи трезво, — скажет она, — никто нам не позволит…»

— Допустим, мы решим так, как вы предлагаете, — задумчиво говорит Леонид Антонович, — допустим, вторая очередь строительства больницы, которая должна начаться в конце июня, будет вестись в расчете на присоединение поликлиники. Но ведь строителям в таком случае нужно продумать очень многое вместе с медиками. Правильно?

— Правильно, — Степняк энергично кивает.

— Это ляжет на вас и на ваших товарищей. И ответственность за результат тоже.

Секретарь райкома испытующе смотрит на Степняка.

— А я не привык пугаться ответственности, — почти грубо отвечает Степняк.

Таисия Павловна не выдерживает.

— Как можно, — нервно вмешивается она, — как можно даже теоретически обсуждать такие… идеи без согласования с горздравом?!

Леонид Антонович с любопытством оборачивается к Бондаренко. С легкой улыбкой он объясняет:

— Теоретически, может быть, и нельзя. Но мы рассуждаем, видите ли, вполне практически. Мы рассуждаем, как наиболее целесообразно использовать отпущенные нам средства на вторую очередь строительства больницы. Как сделать, чтобы людям, которых мы призваны обслуживать, было лучше.

Он объясняет очень вежливо и терпеливо.

— Неслыханно! — восклицает Бондаренко и прижимает пальцы к вискам.

Смуглое лицо Леонида Антоновича как бы твердеет.

— Неслыханно — что? Что именно, по-вашему, неслыханно? — переспрашивает он. — Думать о том, чтобы людям было лучше?

И, не ожидая ответа, секретарь райкома отворачивается.

Таисия Павловна забивается в угол дивана.

А через час она уже и не думает о донкихотских планах по поводу второй очереди строительства. Что там планы, когда ей прямо в лицо сказали: «Вы не справились с порученной вам работой…»

Ее приказ отменен по всем пунктам. Ее ссылки на поступившие в райздрав жалобы, ее почти истерическое возмущение по поводу пресловутой «смерти на операционном столе» приняты до странности холодно.

— Кто кляузничал? — упрямо допытывается Гнатович. — Окунь, что ли? Так его же на порог больницы нельзя было пускать. Вот тут мы запишем Степняку за мягкотелость…

— Записывайте, — соглашается Степняк, — это хоть за дело.

— Люблю самокритичных товарищей, — усмехается секретарь райкома.

— Чего уж! — вздыхает Степняк. — Когда я увидел заявление этого мошенника Расторгуева… И все-таки поверить не могу, что Мезенцев брал взятки.

— Какие взятки?! — вскрикивает Бондаренко. — Клевета! Гнусная клевета на старого, уважаемого ученого!

— Хотел бы, чтобы это оказалось клеветой, — грустно говорит Роман Юрьевич, Бондаренко окончательно потеряла самообладание.

— Но откуда вы взяли… — она чуть не плачет.

— Да, вы же еще не знаете! — Гнатович наспех рассказывает суть дела.

— Поверили заявлению какого-то жулика? Роман Юрьевич, вы ли это?

Бондаренко дерется за Мезенцева горячее, чем за самое себя. Мезенцев — ее гордость. Мезенцева достала для больницы она. И никто не виноват, что у него начали дрожать руки… Нет, Мезенцева она не уступит!

— Да вы прочтите, прочтите это заявление, — говорит Гнатович, — любопытнейший документ, я даже оставил себе копию…

Он быстрым движением открывает «молнию» на своем лимонном портфеле и, заглянув внутрь, застывает в безмолвном изумлении.

— Что там еще? — недовольно спрашивает Иннокентий Терентьевич; он давно уже поглядывает на часы, но уйти, пока разбирается эта история, нельзя.

— Это не моя папка! — с остолбенелым лицом сообщает Гнатович и вытряхивает содержимое лимонного портфеля прямо на стол Леонида Антоновича.

Пухлая, перетянутая аптекарской резинкой записная книжка. Розовая пластмассовая коробка для бутербродов. Какие-то сшитые канцелярской скрепкой, довольно потрепанные бумажки. Футляр с очками. И — что вызывает крайнее удивление всех присутствующих — три сберегательные книжки.

— Сейчас мы выясним, чье это имущество! — говорит Гнатович.

Он решительно подвигает к себе сберкнижки, открывает первую, затем вторую, третью. У него по-прежнему озадаченный вид.

— Чьи же? — спрашивает Степняк.

— Безымянные. На предъявителя… — начинает старик и вдруг, стукнув кулаком по столу, кричит: — Все ясно! Папка эта окуневская!

И торопливо рассказывает, что произошло в его кабинете, когда позвонил Леонид Антонович.

— Да вот и доказательство, — подтверждает Степняк, перелистывая сшитые скрепкой бумажки. — Это все копии его заявлений вам, Таисия Павловна. Значит, по всем правилам, с копиями, писал… свои донесения! — с издевкой добавляет он.

У Бондаренко подавленный вид.

— Послушайте-ка, а ведь, пожалуй, эти сберкнижки — реабилитация Мезенцева! — задумчиво говорит Роман Юрьевич, нещадно тиская в кулаке свою бородку. — Глядите, товарищи! Окунь, видимо, брал за профессора. Откуда иначе у этого прохвоста такие… регулярные доходы?

Сберкнижки переходят из рук в руки. Все они новенькие, одна открыта полгода назад, двум другим еще нет и трех месяцев. Все выданы разными сберкассами, в разных районах. И в каждой только взносы — по две тысячи, реже по полторы.

— Со скидкой случалось работать, — отталкивая сберкнижки, гадливо замечает Гнатович. — Сначала, значит, осторожненько пробовал, а потом вошел во вкус. Смотрите по датам…

— Сколько же тут всего? — деловито интересуется Иннокентий Терентьевич и, быстро прикинув, объявляет: — Сорок тысяч, как копеечка. Ох и сволочь!

Все молчат. Лознякова и Степняк пришиблены больше всех.

— Дело уголовное, и этот негодяй ответит по суду, — медленно говорит Леонид Антонович; он встал из-за стола и ходит по кабинету. — Но вы-то, вы-то, товарищи? Как вы могли прохлопать? Руководители! Коммунисты!

Отвечать нечего. Степняк остервенело трет ладонью подбородок. Юлия Даниловна сидит неподвижно, плечи ее опущены, шрам на щеке вдруг стал заметнее. Она с трудом разжимает губы:

— И мы ответим за слепоту.

Степняк кивает. Этот короткий кивок стоит ему огромных усилий. Он всегда считал себя неплохим руководителем. Смелым. Опытным. Проницательным. А выясняется, что его обвели вокруг пальца. Как это могло случиться? Он вспоминает появление Окуня за день до открытия больницы. Вспоминает, как тот твердил на каждом шагу: «Таисия Павловна, Таисия Павловна…» Как с ходу взялся устранить неполадки с отоплением (и что из этого вышло!). Как выступал на партийном собрании о призвании медика. Как вечно занимался подсиживанием Рыбаша, наушничая, кляузничая. Как, наконец, погано вел себя после операции Фомичевой. У Степняка сжимаются кулаки: «Слепец я, слепец, ничего не видел!»

— За слепоту, ясно, ответите! — ровным голосом обещает секретарь райкома. — И всенародно придется отвечать, чтоб другим польза.

— Кстати, — не очень вежливо прерывает секретаря Гнатович, — вы, Таисия Павловна, на днях заверяли меня, что знаете Окуня много лет и самолично рекомендовали в больницу?

Бондаренко взбешена и напугана.

— Мы учились в одном институте, — лепечет она. — У него большой стаж… Я думала…

— Ничего вы не думали! — резко говорит Гнатович. — Для вас главное, чтоб снаружи гладко. А остальное…

Он машет рукой и отворачивается.

— Доверять, но проверять! — вдруг громко объявляет Иннокентий Терентьевич. — Своими глазами проверять!

Грузный, с короткой шеей, он высится, как тяжелая глыба, посреди кабинета.

— На сегодня всё, — подытоживает Леонид Антонович. — Окуня, само собой, от работы отстранить, а материалы немедленно передать следственным органам. Пусть разбираются те, кому положено. Что касается строительства второй очереди — утвердим на исполкоме. Ну, а насчет слепоты, — он слегка вздыхает, — придется товарищам Степняку и Лозняковой объясняться на бюро райкома. После того, как закончится следствие. А вам, товарищ Бондаренко, тем более.

Первым уходит Иннокентий Терентьевич. За ним еле бредет Таисия Павловна. Сегодня модные туфельки с каблуками-шпильками выглядят на ее ногах, как орудия пытки.

Степняк снова подносит ладонь к подбородку.

— Роман Юрьевич, — озабоченно говорит он, — что бы там дальше ни решили, а больнице буквально завтра нужны новые хирурги. Работать некому: Мезенцев улетел, да и вообще… вы же знаете… Окуня снимаем. Львовский работает, но…

— Львовского сейчас надо загружать как можно больше, для него это единственное лекарство, — решительно отвечает Гнатович. — Но хирурги вам действительно нужны. В понедельник постараюсь…

Все трое прощаются с Леонидом Антоновичем и выходят в коридор, Гнатович вглядывается в измученное лицо Юлии Даниловны.

— Ну-ну, голубушка, — негромко обращается он к ней, — история, что и говорить, пакостная, однако падать духом не следует.

Лознякова слегка улыбается. Степняк кается бурно:

— Она что, это я болван!

Все трое идут по тихому и чинному коридору райкома. И вдруг Гнатович разражается веселым смехом:

— Знаете, что я сейчас представил себе? Физиономию вашего милого Окуня, когда он раскроет мою папку… Нет, вы только вообразите, что с ним делается!

Старый человек, заведующий райздравом, хохочет, как мальчишка.

2

Кто сказал, что суббота — короткий день, тихий день? В больнице нет ни коротких, ни спокойных дней. Илья Васильевич снова убеждается в этом, когда поздно вечером он с Надей возвращается из театра. После того просмотра французского фильма, на котором Надя побывала вдвоем с Маечкой, она чувствует себя виноватой перед мужем; ничего не произошло в ее жизни, ей не в чем упрекнуть себя, и все-таки ощущение виноватости не покидает ее. Может быть, оттого, что она окончательно поняла: уже никогда больше не стоять ей у операционного стола, уже не нагнать растраченных на пустяки лет, не шагать в одной шеренге со старыми товарищами… Надя не высказывает этих мыслей и только старается ничем не раздражать Илью Васильевича. Ему и без того сейчас не сладко.

Сегодня, когда за обедом он, не сдержавшись, выложил все, что произошло в райкоме, она даже хотела отказаться от театра, хотя билеты были взяты давно и, конечно, по ее настоянию. Но Илья, тронутый такой внимательностью, сказал: «Ну вот еще! Из-за всякого подлеца портить тебе настроение? Идем, идем, рассеемся…»

И вот они возвращаются в свою сонную квартиру. Не зажигая света, Надя вешает пальто на плечики в передней.

— Стары мы, видно, стали, — шутливо вздыхает она, — в такой чудесный вечер не догадались побродить по улицам…

— А что? И в самом деле стары!

В подтверждение Илья Васильевич совсем не по-стариковски сжимает плечи жены и поворачивает ее лицом к себе.

— Илюша, с ума сошел!

— Разве?

— Илюша, перестань!

Она высвобождается и первая входит в комнату.

Горит маленькая лампочка в рожке над тахтой.

На круглом столе стоит розовый китайский термос с горячим и крепким чаем, сахарница, две толстые фаянсовые кружки и тарелка с чем-то, прикрытая салфеткой. Неонила Кузьминична всегда оставляет им чай и что-нибудь вкусное — пирожки, булочки с вареньем, домашнее печенье, — если они уходят в театр. Но сегодня к салфетке приколота булавкой какая-то бумажка.

— Записка! — встревоженно говорит Надя. И залпом прочитывает вслух: — «Илья Васильевич, как придете, немедленно позвоните к себе в больницу». Почерк мамин. Но что там могло случиться?!

Вопрос явно риторический. Степняк уже в передней; слышно, как щелкает диск телефона — Илья Васильевич набирает номер.

— Наум Евсеевич? Это я, Степняк, — приглушенно говорит он. — Вы просили позвонить?

Тишина длится довольно долго, и затем снова голос Ильи Васильевича:

— Сейчас приеду.

Он возвращается в комнату.

— Два несчастных случая: автомобильная авария и опасное ножевое ранение, — Илья Васильевич говорит, не глядя на жену.

Он проверяет карманы пиджака. Ключи, папиросы, спички, деньги, носовой платок — все на месте. Можно идти. И он уходит, не сказав всей правды: в автомобильной аварии, случившейся неподалеку от больницы, пострадал не кто иной, как Иннокентий Терентьевич, председатель исполкома. А с опасным ножевым ранением в области сердца принесли из больничного двора Костю Круглова. Выехав из гаража, шофер едва не раздавил распластанное у самых ворот тело. Должно быть, раненого мальчика нарочно кинули там, чтобы создать видимость катастрофы.

Поймав такси почти у собственного подъезда, Степняк мчится по ночным пустынным улицам. Водитель молодой, сам не прочь прокатиться «с ветерком», а тут еще и пассажир попался подходящий. Как сел, так и заладил: «Жми, браток, жми… очень некогда!»

В приемном отделении на месте дежурного врача сидит один из студентов-стажеров. При виде «главного» он вскакивает.

— Где Гонтарь? — с невольным ожиданием новой беды спрашивает Илья Васильевич.

— Поднялся наверх. Сейчас вернется. Председатель исполкома уже в палате.

— А… раненый мальчик?

— Операция еще не кончилась. Оперируют товарищи Рыбаш и Львовский.

— Откуда их взяли?

— Наум Евсеевич вызвал.

Через две минуты Степняк выясняет, что события развертывались так. В двадцать два часа в приемное отделение ворвался человек с ссадинами на лице, сказал, что он шофер председателя исполкома, что машина, в которой он вез Иннокентия Терентьевича, провалилась в плохо засыпанную и незаасфальтированную траншею возле переезда, что председатель ранен, но он, шофер, один не смог его вытащить и прибежал за помощью в больницу.

— Наум Евсеевич немедленно послал туда санитаров с носилками, — рассказывает студент, — а сам распорядился готовить операционную и вызвал по телефону Рыбаша и Львовского.

— Разве такое тяжелое ранение?

— Неизвестно же было, а знаете, какой Наум Евсеевич… Пока не дошло до дела, он себе не верит… — Студент бросает опасливый взгляд на главврача: «Не подвести бы, чего доброго, товарища Гонтаря!»

Но, кажется, «главный» недовольства не выказывает.

— Он ведь и вам звонил, — добавляет на всякий случай студент.

— Понятно. Дальше?

— Принесли его на носилках, но ни Львовский, ни Рыбаш еще не успели приехать, и Наум Евсеевич все сделал сам…

Студент подробно, пожалуй, чересчур подробно, словно на экзамене (а может быть, для него все это — первая проба знаний и душевных сил?), рассказывает, что ранение оказалось не очень сложное: открытый перелом предплечья правой руки и поверхностные порезы стеклом; потом так же подробно излагает, что и как сделал Гонтарь («Молодец Наумчик!» — думает Степняк), объясняет, что Иннокентий Терентьевич все время в полном сознании, потеря крови невелика, и, наконец, переходит к Косте Круглову.

— Товарищи Рыбаш и Львовский приехали, и тут как раз принесли мальчика, — говорит студент, но замолкает, видя входящего Наумчика.

— Д-да, — с порога подхватывает Гонтарь, — эт-то п-просто счастье, что Рыбаш п-подоспел вовремя! Т-такое же т-точно ранение, к-как у той д-девушки, п-помните?

Степняк делает огромное усилие, чтобы спросить ровным тоном:

— Закончили операцию?

— Н-нет еще.

У Гонтаря несчастное лицо, будто он лично виноват и в том, что операция тянется более часа, и даже в самом ранении.

— Наумчик, перестаньте чувствовать себя ответственным за все зло, которое еще есть на свете! — говорит Илья Васильевич и вспоминает, что однажды кто-то уже говорил при нем Гонтарю именно эти слова.

Кто же? Наверно, Рыбаш. Ну, все равно. Сейчас у них у всех одна задача — спасти мальчика.

— Я пойду в первую хирургию.

— З-зайдите п-по дороге к Иннокентию Т-терентьевичу. Он н-не спит и ругается.

— Ругается?! Чем он недоволен?

— Н-не ч-чем, а к-кем. О-очковтирателями.

— Какими очковтирателями?!

— К-которые д-доложили ему, что н-наша у-улица…

— А-а! — соображает Степняк. — Ладно, зайду. В какой он палате?

— В ш-шестнадцатой. Н-на двоих, Н-но он т-там од-дин.

Степняк привычно трогает левой ладонью подбородок. Это жест, оставшийся от военных лет. При всяких начальственных наездах он прежде всего проверял, достаточно ли чисто выбрит. Теперь он трет подбородок в затруднительных случаях.

— Вы сами решили, что его надо положить одного? Или он потребовал?..

— Н-нет, п-просто там он никого н-не стеснит. В-все-таки — начальство, — смущенно говорит Наумчик, — я и п-подумал, что д-другим при нем будет трудновато.

Степняк невольно улыбается. Многие, — пожалуй, даже все врачи больницы, — постарались бы положить председателя исполкома в отдельную палату. Шутка ли — сама советская власть в масштабе района! Но каждый (Степняк готов прозакладывать голову!) при этом думал бы именно о председателе, о том, что его могут потревожить, ему могут помешать другие больные. А Наумчик — не угодно ли? — побеспокоился, чтоб высокое начальство не смутило этих других. Ох и парень!

— Наумчик, вы уникальный экземпляр! — говорит Илья Васильевич и, не вдаваясь в объяснения, отправляется наверх.

Но сам он не Наумчик, и, как ни тревожит его судьба Кости Круглова, он все-таки по дороге заходит во вторую хирургию.

Иннокентий Терентьевич лежит на кровати с открытыми глазами. На щеке у него наклейки («Внешние поверхностные порезы стеклом!» — вспоминает Степняк обстоятельный доклад студента), правая рука в гипсе. Лицо свирепое.

— Что, уже и главврача вызвали? Председатель исполкома ручку повредил? — тотчас набрасывается он на Степняка.

— Меня, Иннокентий Терентьевич, вызвали потому, что в больнице два «чепе». Кроме председателя, есть тяжело раненный парнишка.

— А твой этот… дежурный заика возился со мной, будто больше никого на свете нет. И еще, в порядке подхалимажа, в одиночку сунул.

У Иннокентия Терентьевича грубый и небрежный тон. Степняк мгновенно вспыхивает. Напрасно он мысленно напоминает себе, что председатель исполкома только что перенес травму, что ему просто больно и, как всякий больной человек, он капризничает.

— Положили в отдельную палату, чтоб не мешать другим, — неожиданно для себя говорит Степняк.

— А?! Что?!

Иннокентий Терентьевич так изумлен, что Степняку становится стыдно.

— Ну, — мягко объясняет он, — другие больные, возможно, стеснялись бы председателя исполкома.

— Выдумал? Признайся, что сейчас выдумал? — с надеждой спрашивает председатель.

— Это не сейчас и не я выдумал, а дежурный врач. Он сам очень застенчивый человек и всех мерит на свой аршин.

— Заика?

— Какая разница, Гонтарь или другой, — пытается увернуться от прямого ответа Илья Васильевич.

— Ты не крути, — снова начинает злиться председатель. — Если правда, так он же умница! Мне и в голову бы не пришло…

— Больным ночью не думать и не разговаривать, а спать надо… Завтра обо всем потолкуем. Семье-то сообщили?

— Семья моя в Крыму, — говорит Иннокентий Терентьевич, — а то бы уж было тут визга… Но хороши мои дорожнички! Ох, разделаю я под орех этих брехунов! Ох, будут они помнить, как очки втирать… Ты можешь себе представить: «За день до назначенного срока!»

Степняк не на шутку обеспокоен возбуждением председателя. Это может задержать заживление раны, просто повредить человеку.

— Иннокентий Терентьевич, сначала нужно выздороветь. Я сейчас пришлю сестру с лекарством…

— Да иди ты, знаешь…

— Очень болит? — сочувственно спрашивает Степняк.

— Ну, побаливает. Можешь сделать, чтоб не болело? — насмешливо спрашивает Иннокентий Терентьевич.

— Могу, — спокойно отвечает Степняк.

— А? Как это «могу»?

— Пришлю лекарство, которое притупляет боль.

— Морфий какой-нибудь? — подозрительно спрашивает председатель.

— Не отравлю, — себе дороже! — усмехается Степняк. — До завтра…

— До завтра, — несколько растерянно говорит Иннокентий Терентьевич и, когда Степняк уже выходит за дверь, кричит вдогонку: — Лекарство-то не забудь прислать, слышишь, товарищ главный?

Степняк идет по коридору со странным чувством, что за последние пять минут он лучше понял председателя исполкома, чем за предыдущие полгода. У сестринского поста он останавливается.

— Отнесите в шестнадцатую палату порошок промедола и последите, чтоб товарищ принял, — говорит он дежурной сестре.

— Наум Евсеевич то же самое велел, — отвечает она, — но больной наотрез отказался.

— А теперь примет.

И идет дальше.

Из палат, как всегда, доносятся приглушенные стоны послеоперационных больных. Кто-то плачущим голосом зовет санитарку. Кто-то дышит прерывисто, с хрипом. А кто-то, вероятно, лежит с открытыми глазами, молча и боязливо прислушиваясь к своей боли, с тоской ожидая, не придет ли все-таки благодетельный сон. Грустная штука больница, вдвойне грустная ночью, когда измученный страданием человек остается один на один со своими мыслями. Какой отзывчивостью, каким терпением, какими душевными силами должен обладать каждый пришедший сюда работать! Степняк идет и размышляет, что именно с очень серьезного разговора об этих качествах должны бы начинаться вступительные экзамены в медицинских институтах…

Вот и предоперационная первой хирургии.

Илья Васильевич торопливо надевает шапочку, маску. Даже для того, чтобы издали посмотреть на операцию, он обязан это сделать. И вдруг он видит Круглову.

Он, собственно, не узнает ее в первую секунду. Круглова сидит на низенькой табуретке в углу предоперационной, обхватив руками голову. Сидит совершенно неподвижно, немая от ужаса, с лицом белым, как ее халат. Посеревшие губы кажутся светлее, чем тени вокруг прикрытых глаз.

— Ольга Викторовна! Зачем вы здесь?

Задав вопрос, Степняк понимает, что спрашивать об этом глупо. Впрочем, Круглова и не отвечает. Приоткрыв глаза, посмотрела невидящим взглядом и снова опустила веки. Илья Васильевич на цыпочках входит в операционную.

Все очень похоже на то, как было во время операции Фомичевой. Только на этот раз оперирует Рыбаш, а Львовский помогает. И тут же Машенька-Мышка. Очевидно, она сегодня дежурит в ночной хирургической бригаде. Два стажера-студента помогают врачам.

Степняк видит, как с помощью наркозного аппарата Косте делают искусственное дыхание чистым кислородом. Видит, что справа в заднюю большеберцовую артерию нагнетают кровь. Видит большой шприц, которым, очевидно, вводили раствор глюкозы. И только тут замечает, что хотя операционное поле отгорожено стерильными салфетками, но Костя лежит на столе одетый. А это архистерильный стол, краса и гордость больницы, тот самый, который полгода назад Рыбаш и Львовский «вырвали» с промышленной выставки и который так снисходительно похваливал блистательный Мезенцев, когда Иннокентий Терентьевич в сопровождении кокетливо оживленной Таисии Павловны торопливо и без особого интереса осматривал открывающуюся больницу-новостройку. А сегодня — занятные штуки устраивает жизнь! — сегодня Иннокентий Терентьевич лежит в маленькой палате этой самой больницы, и теперь все, что здесь есть, все, что здесь происходит, вдруг стало жизненно важным для него самого…

Эти мысли скользят в сознании Степняка словно второй, далекий план перспективы. А видит он, чувствует, ощущает только то, что происходит в беспощадно ярком свете куполообразного рефлектора.

Двигаются уверенные, крепкие руки Рыбаша, им помогают худощавые пальцы Львовского. Время от времени в напряженной тишине раздаются негромкие, отрывистые приказания, и тогда в беспощадно яркий круг света вступает еще одна пара рук, быстрых и точных рук Машеньки-Мышки.

…А мальчик лежит одетый. Значит, не было ни минуты времени, чтобы снять с него одежду. Значит, его положили на стол в таком состоянии…

Рыбаш резко выпрямляется:

— Вытрите мне пот. Всё!

Степняку становится на мгновение так душно, словно это он, а не Костя Круглов лежит на столе. Что «всё»?! Он делает большой шаг вперед, тот шаг, на который, по правде говоря, не имеет права, и останавливается, потрясенный счастливым взглядом Львовского:

— Дышит!

И, как хор в древнегреческой трагедии, два студента-стажера торжественно подтверждают:

— Дыхание самостоятельное!

У обоих такой вид, словно на их глазах сотворено чудо воскрешения. Впрочем, почему «словно»? Именно это и произошло. Было мертвое тело, было то, что еще недавно, еще так недавно считалось непоправимым, то, что медики в своей специальной литературе называют: клиническая смерть. И вот в обыкновенной районной больнице два обыкновенных хирурга, не академики, не доктора наук, даже не кандидаты и не доценты, просто два врача-лечебника, две рабочие лошадки от медицины, воскрешают человека. Чудо, чудо, чудо!

— Прекратите артериальное нагнетание крови. Продолжайте внутривенное, — это командует Рыбаш.

Он снова склоняется над столом, быстро делает еще что-то — от волнения Степняк не разбирает, что именно, и снова слышится его властный голос:

— Давление? Какое давление?

— Сто на семьдесят. Пульс — сто четыре… — радостно отвечает Львовский.

— Костя! — ласково окликает Рыбаш. — Костя, ты меня слышишь?

— Слышу… — негромко, словно со сна, говорит мальчик и после паузы спрашивает: — Их поймают?

— Еще бы! — уверенно обещает Рыбаш.

У Степняка в голове одна мысль: чудо! Он не мальчишка, он сам хирург, он видывал виды, но то, что сделали этот коренастый крепыш с лукавыми, сияющими глазами, и этот еще не пришедший в себя от пережитого горя сутуловатый, лысеющий Львовский, — чудо. Нельзя бояться слов, которые точно выражают суть вещей. Умершему мальчику вернули жизнь, осиротевшей матери вернули сына…

Белое, неподвижное лицо Ольги Викторовны возникает в сознании Степняка. Она же еще не знает!.. Он опрометью кидается в предоперационную, рывком поднимает с табуретки оцепеневшую Круглову и, держа ее за локти, смотря в отчаянно раскрытые и ничего не видящие глаза, повторяет:

— Жив! Понимаете! Жив! Будет жить!

3

Наумчик не ошибся, сказав, что ранение Кости Круглова — точно такое же, как у девушки, которую Рыбашу не удалось спасти. Ранение было точно таким, потому что оно было нанесено тем же ножом и той же рукою. Об этом Степняк узнал от вежливо-сдержанного молодого человека, явившегося к нему в понедельник утром «для выяснения, — как он выразился, — некоторых щепетильных обстоятельств».

А «щепетильные обстоятельства» заключались в том, что угрозыску было крайне желательно уточнить, какое именно ранение нанесено мальчику. Степняк вызвал Рыбаша, и тот подробно рассказал посетителю не только о ранении, но и о том, что первый вопрос Кости, когда к нему вернулось сознание, был: «Их поймают?»

— Уже пойманы, — серьезно сказал молодой человек.

— Можно сообщить об этом мальчику? — впервые Степняк услышал в голосе Рыбаша просительные интонации.

— Безусловно. Это и его заслуга, что мы наконец выловили всю шайку. Кажется, именно вы оперировали раненую…

— Я, — не давая молодому человеку договорить, подтвердил Рыбаш. — Но, хотя ранения совершенно одинаковые, спасти девушку не удалось…

— Мы знаем, — слегка наклонил голову посетитель.

— А какой смысл в убийстве паренька вроде Кости Круглова или той девушки? У них же копейки за душой нет… — удивленно начал Рыбаш и оборвал свои рассуждения, встретив чуть насмешливый взгляд молодого человека.

— Еще идет следствие, — сказал тот. — Круглов — сын вашей сотрудницы?

— Да, — ответил Степняк, — они живут в этом дворе, в общежитии сестер. Как-то я сам видел в окно, что мальчик пытался отвязаться от двух подозрительных типов…

Молодой человек кивнул:

— Я же говорю, что он и помог нам напасть на их след. К сожалению, несколько поздно.

— И для чего, скажите на милость, преступникам вовлекать в шайки таких мальчишек? Какой от них прок? — думая о Петушке, сказал Степняк. — Поймите, все, у кого есть дети…

— Но не у всех детей есть отцы, — суховато заметил молодой человек. — Кстати, Круглов в шайке не состоял. Однако в карты играл на деньги. А деньги в таких случаях бывают немалые. И мальчишки берут их у взрослых, конечно — без разрешения. Вот вам и прок.

Посетитель встал. Поднялся и Степняк.

— Можем мы рассчитывать, что после окончания следствия вы нам сообщите…

— А зачем? — молодой человек слегка пожал плечами. — Все необходимое вам уже известно… Да, между прочим, регистратор Стахеева продолжает работать в больнице?

— Стахеева? — переспросил Степняк, припоминая «куклу с кудряшками». — Да, работает. А разве она имеет касательство к… этому делу?

— К этому — никакого! — с ударением ответил молодой человек. — Но тогда, при регистрации раненой, она допустила ошибку. Раненая была доставлена не в ноль сорок пять, а в ноль пятнадцать.

— А?! Что я говорил?! — Торжествующе взглянув на Степняка, Рыбаш повернулся к посетителю: — А почему бы вам не выяснить, как произошла ошибка?

— Потому что мы уже выяснили: к этому делу ошибка никакого отношения не имеет, — терпеливо повторил молодой человек и очень вежливо откланялся.

Степняк спохватился, когда он уже был на пороге:

— Я вас провожу…

— Не стоит трудиться, — слегка улыбнулся молодой человек, — я неплохо ориентируюсь.

После его ухода Рыбаш решительно заявил:

— А я убежден, что эта кудрявая дура ошиблась не случайно.

— Но он же сказал, что к этому делу… — не очень уверенно начал Степняк.

— Да, к этому! — Рыбаш о чем-то раздумывал. — Но почему он спросил, продолжает ли она работать? Такой парень слов на ветер не бросает.

— Ого! — Степняк нахмурился, потому что и сам думал нечто в этом роде, но признаваться не хотел: «куклу с кудряшками» он явно упустил из виду. После разговора с ответственным товарищем из Госконтроля о ней не следовало забывать.

— Что «ого»?

— Вам бы детективные романы писать, Андрей Захарович.

— Ладно, смейтесь! — Рыбаш, вопреки обыкновению, не стал спорить. — Лучше скажите, кому работать?

— Как это — кому?

— А вот так: я и Львовский еще не уходили из больницы после операции Кости. Это — вторые сутки. Гонтарь тоже вчера тут крутился, тревожился за своего Иннокентия Терентьевича. А Окунь — не угодно ли? — ни вчера, ни сегодня вообще не показывался.

— И не покажется! — энергично сказал Илья Васильевич. — А насчет хирургов Гнатович обещал мне…

Именно в этот момент появился Гнатович. Широко растворив дверь и повернувшись к кому-то, кто шел за ним, Роман Юрьевич гостеприимно пригласил:

— Входите, входите, вам тут безусловно будут рады.

Шагнув навстречу, Степняк увидел очень высокую женщину с крупными и значительными чертами лица.

— Святогорская, хирург, — коротко представилась она, встряхивая руку Ильи Васильевича.

— Вместо бесценного Егора Ивановича, — пояснил Гнатович и дружески заулыбался Рыбашу. — А! Вот он, именинник! Весь район уже гудит… Как себя чувствует ваш вторично рожденный?

— Лучше, чем я мог ждать! — с откровенным удовольствием объявил Рыбаш. — Хотите взглянуть?

— Потом обязательно зайду. Но расскажите-ка мне…

Они отошли к окну и вполголоса, чтоб не мешать знакомству Степняка со Святогорской, заговорили о том, как велась операция и что было после.

— Если бы не Львовский… — успел услышать Илья Васильевич и подумал, что Рыбаш при всей его самоуверенности добрый товарищ: чужих лавров, во всяком случае, не присвоит.

Святогорскую Степняк знал только по фамилии; она работала в соседней больнице, встречаться им не приходилось.

— Не хотелось бы заведовать, — прямо сказала она, — но Роман Юрьевич уверяет, что у вас сложилось безвыходное положение.

— Правда, — грустно подтвердил Степняк. — Во второй хирургии осталось два хороших, но очень молодых хирурга.

— Действительно хороших?

По-видимому, Святогорская не любила тратить время на окольные пути: спрашивала она так, словно лицемерия на свете не существовало.

— Действительно. Вы сами убедитесь, что вообще-то коллектив у нас сильный.

Степняк запнулся: сильный коллектив, а не сумел раскусить одного Окуня… Но тем не менее, перебирая мысленно тех, кого считал ядром коллектива, — Лознякову, Рыбаша, Львовского, Наумчика, Машеньку Гурьеву, вспоминая доброе, круглое лицо и степенную речь тети Глаши, быстрые и ловкие руки чернявой сестры Лизочки, думая о молодых врачах — о Григорьяне и Крутых, о Ступиной и Журбалиевой, он не мог не повторить:

— Коллектив хороший. Я буду рад, если вам понравятся наши традиции.

— А вы уже обзавелись традициями? — насмешливо спросила Святогорская.

Илья Васильевич ощутил смутную досаду. В самом деле, больница ведь существует всего полгода… Он потер левой ладонью подбородок.

— У нас есть одна традиция, — отчетливо сказал он: — у нас любят людей, которых лечат.

Святогорская помолчала, прежде чем ответить.

— Буду считать, что это не декларация. К работе надо приступить сегодня же?

— Да.

Она слегка вздохнула:

— А я только со вчерашнего дня в отпуску.

— В отпуску?

— Ну да. Роман Юрьевич этим и воспользовался. А то бы разве наш главный… В общем, будут неприятности! — Она еще раз вздохнула и поднялась с того глубокого, низкого кресла, сидя в котором даже гигант Фомичев, чью жену едва не погубил Окунь, казался просто обыкновенным здоровяком.

Степняк, гася папиросу, тоже встал. «Честное слово, она со мной одного роста!» — с оттенком уважения подумал он.

— Познакомились? — живо обернулся к ним Роман Юрьевич. — Тогда идем. Я хочу Иннокентия Терентьевича проведать, а потом на этого парнишку взгляну… Вот только, — с веселым сомнением спросил он, — халат на Веру Карповну вряд ли найдется.

Рыбаш невежливо фыркнул. Святогорская критически оглядела Илью Васильевича.

— Ваши халаты мне будут впору, — спокойно сказала она. — Запасные, конечно, есть?

Иннокентия Терентьевича они застали в момент бурного объяснения с Наумчиком.

— Н-не м-могу разрешить! — размахивая руками, упрямо повторял Гонтарь. — П-потом х-хоть выгоняйте меня, а с-сейчас б-будьте д-добры п-подчиняться моим т-требованиям!

Святогорская нахмурилась и шепнула Степняку:

— Уйдемте отсюда, а то я вмешаюсь и подведу вас. Лучше покажите мне отделение.

Илья Васильевич удивленно посмотрел на нее, но спорить не стал. Гнатович буркнул в дверях:

— Я вас нагоню, ступайте…

— Что за шум? — громко спросил он, входя в палату.

Оказалось, что председатель исполкома желает вызвать на расправу тех самых дорожников, которые в субботу докладывали о полной готовности мостовой на день раньше срока, а Наумчик в этой простой просьбе отказывает. Гнатович, выслушав обоих, посоветовал Наумчику заняться более важными делами, а сам, оставшись с беспокойным больным наедине, начал ему выговаривать:

— Ну чего ты, Иннокентий Терентьевич, бушуешь? Он тебя лечит, он за твое здоровье отвечает, а ты, как малое дитя, капризничаешь… Не нравится тебе здесь — скажи, переведем в спецбольницу. Тут небось и сами рады будут от такого пациента избавиться.

Иннокентий Терентьевич совсем расстроился:

— В какую там спецбольницу? Никуда я отсюда не поеду. Этот заика дельный парень. И вообще — хоть раз без парада с людьми пообщаюсь. Только скажи им…

— Кому «им»? — позевывая, спросил Гнатович.

— Ну, врачам этим…

— Нет, милый друг, давай условимся: либо ты остаешься тут на общих правах и никаких тебе исключений не будет, либо давай вызову машину — и айда в спецбольницу. Между прочим, Леонид Антонович велел тебе кланяться, он попозже заедет. Рука-то болит?

— А то нет!

— Так ты побушуй, побушуй еще, совсем расклеишься.

Побывав у Кости Круглова, Гнатович снова вернулся в кабинет Степняка.

— Ну, так, — сказал он, усаживаясь за стол, на место Ильи Васильевича, и с интересом разглядывая фотографии Петушка и Светланы, которые Степняк держал под настольным стеклом, — значит, сейчас будем разговаривать о неприятных делах… Это ваш сын? — неожиданно перебил он самого себя, показывая на фотографию Петушка.

— Сын.

— А барышня кто же? — старик зорко и пристально посмотрел на Илью Васильевича.

— Барышня? — Степняк усмехнулся. — Какое слово старинное… Это дочь. Она, кстати, скоро сама мамашей будет.

— Ага! — Роман Юрьевич всмотрелся в карточку Светланы. — Похожа на вас. Значит, в деды готовитесь?

— Пока только привыкаю к мысли… Да и какой я дед — на расстоянии? Она с мужем, видимо, уедет в Горький.

— Из-за квартиры?

— Из-за квартиры.

— Да, неважно у нас еще с жильем. Неважно. — Гнатович побарабанил пальцами по стеклу. — Ну, сейчас выправляемся, конечно… А все-таки мно-ого еще надо…

— Очень много. Возьмите хоть Рыбаша. Хирург первосортный, — Илья Васильевич вдруг разгорячился, — под Новый год он женился на одной нашей врачихе. Славная и стоящая девушка. И вот мыкаются, снимают у частной бабки какую-то комнатенку, платят ей бешеные деньги. Им бы — квартиру на блюдечке, они ведь какую пользу приносят, а я угла предоставить не могу!

— Не агитируйте меня, — блеснув очками и забирая в кулак бородку, сказал Гнатович, — квартир у райздрава нет.

Степняк, обозлившись, грубовато сказал:

— А вы не путайте меня с Окунем. Я ничего у вас не выпрашиваю. Просто к слову пришлось.

Роман Юрьевич засмеялся:

— Если к слову, так я с вами согласен. Но кстати, к слову, поговорим об Окуне. Это ведь и есть наше неприятное дело…

Разговор вышел длинный и для Степняка действительно неприятный: Гнатович ни в малейшей степени не смягчал своих мыслей. Илья Васильевич, сидя в том глубоком и низком кресле, в котором обычно сидели его посетители, чувствовал себя в собственном кабинете почти что непрошеным гостем. А Роман Юрьевич, прочно обосновавшись на хозяйском месте, сурово, по пунктам, отчитывал главного врача, под носом у которого творилось возмутительное беззаконие.

Степняк курил папиросу за папиросой, но наконец не выдержав, поднялся и зашагал по привычке из угла в угол.

— Проняло? — вдруг добродушно осведомился Роман Юрьевич.

— Вам нужны покаяния?

— Покаяния, дорогой мой, нужны попам. А я — заведующий райздравом. Мне нужно, чтобы главный врач не был пентюхом.

Переставляя зачем-то мыльницу на умывальнике, Степняк подумал: «Теперь-то каждому видно!» — но вслух сказал только:

— Учту.

Гнатович опять схватился за свою бородку:

— Знаю, что вы думаете: «Задним умом всякий крепок». Не без этого. — Роман Юрьевич снял очки, повертел их в руках. — И мне случается ошибаться, и небось у Леонида Антоновича есть такие воспоминания, которых лучше бы не иметь. А все-таки это не оправдание. Теперь к вам новые люди будут приходить, начнется строительство второй очереди с поликлиникой вместе, так что глядеть надо в оба! Ясно?

— Это-то ясно, — вздохнул Степняк, — я вины с себя не снимаю. Кстати, вот вы привели Святогорскую, Что за человек?

— Не разглядели?

— Ну, знаете, за полчаса…

— Святогорская — отличный хирург, но подолгу нигде не уживается, — с сожалением сказал Гнатович. — Характер, прямо говоря, подводит.

— А какой у нее характер?

— Трудный характер. Полная противоположность вашему Окуню. Правдолюбец.

— Так замечательно же! — обрадовался Степняк.

— А вот мы увидим, — загадочно протянул Роман Юрьевич, — как вам понравится, когда она вас первый раз облает.

— Облает? — переспросил Степняк. — За что?

— Да уж найдет за что, не беспокойтесь. Везде находит. И главное — почти всегда права, а признавать ее правоту трудно. В общем, поработаете — увидите.

— Одной Святогорской нам мало, — Степняк заговорил озабоченно, уже отдаваясь привычным мыслям о повседневных делах. — У хирургов такая перегрузка…

— Начинается! — с неудовольствием сказал Роман Юрьевич. — Что ни главврач, то пушкинская старуха. А я, знаете, не золотая рыбка! Потерпите немного.

Он встал, намереваясь уходить.

— Ну нет! — воскликнул Степняк и даже загородил проход от стола к двери. — Все-таки у нас выбыло два хирурга — Мезенцев и Окунь.

— Может быть, Окуня вернуть? — насмешливо спросил Роман Юрьевич.

Недаром Надя упрекала мужа за «солдафонство»: Степняк иногда против собственного желания грубил и хорошим людям.

— Верните его вашей Бондаренко!

— Боюсь, не возьмет… — посмеиваясь, сказал Гнатович и, видя, что Илья Васильевич его выпустить не намерен, снова уселся на хозяйское место. — А вообще по поводу Таисии Павловны у меня есть одна идейка: послать ее сейчас на курсы усовершенствования врачей, а через годик, когда ваша вторая очередь будет готова, назначить к вам под крылышко, заведующей прибольничной поликлиникой…

— Что?!

Если бы Роман Юрьевич принялся вдруг отплясывать посреди кабинета камаринскую, то и тогда, вероятно, Степняк удивился бы меньше.

— Ну, это еще далеко, — успокаивающе сказал старик. — А вообще идея неплохая.

— Ладно! — отмахнулся Илья Васильевич, решив, что Гнатович шутит. — Лучше скажите, Окунь был у вас? Здесь ведь он не показывался.

Роман Юрьевич недобро усмехнулся:

— Нет, и у меня не был. Занят очень. А вот жена его приезжала.

— Просить за мужа?

— Зачем просить? Он хитрее. Послал ее тогда же, в субботу, на разведку: а вдруг, мол, я еще ничего не обнаружил? Привезла мой портфель: «Вот муж с вами утром нечаянно обменялся, сам очень занят, просил передать, — может, тут что нужное…»

— Лихо! А вы?

— Ну что я? Поблагодарил: действительно, мол, есть нужные бумажки… Тогда она с нежнейшей улыбкой: «Будьте добры, верните его портфельчик!» А я руками развел: «Извините, не могу». — «Почему не можете?» И у самой, гляжу, губы дрожат. «Потому, говорю, что сдал по принадлежности — в прокуратуру». Ну, тут ее как ветром сдуло…

Степняк слушал с живейшим любопытством. Заложив руки в карманы халата и широко расставив ноги, он с папиросой в зубах стоял перед сидевшим на его месте Гнатовичем.

— А он не может сбежать?

Старик презрительно фыркнул:

— Такие поганцы не бегают, трусость не пускает. Едва его вызвал следователь, как он все выложил: и то, что брал взятки от имени Мезенцева, и то, что Мезенцев об этом понятия не имеет, и то, что на эту богатую мысль его навел родственник какого-то больного в самые первые дни существования больницы. Очень уж тот просил, чтоб оперировал сам профессор, и намекал насчет «любой благодарности»… Он и имена назвал всех, кто ему давал взятки, ни одного не пропустил.

— И много их было?

— Да примерно человек двадцать пять. Ведь сорок тысяч огреб, мерзавец, за полгода!

— Ну негодяй! Ох и негодяй же!

Степняк опять забегал по кабинету.

— Да не мельтешите вы, сядьте! — с досадой сказал Роман Юрьевич.

— Усидишь тут! — Степняк остановился, ища по карманам коробку с папиросами.

Коробка нашлась, но оказалась пустой. Он подошел к столу, механически сказал: «Извините!» — и, выдвинув ящик, стал, не глядя, шарить в нем. Гнатович с прищуркой наблюдал за его движениями.

— Да вот же, вот ваша утеха, — ворчливо сказал он, показывая на непочатую коробку «Казбека». — Крепко вы расстроились, товарищ доктор!

— Думаю, как сформулировать приказ об увольнении, — закуривая, сказал Степняк. — «За неблаговидные, порочащие советского врача поступки…» Так, что ли?

— Нет, не так, — морщась и принимаясь терзать свою бородку, резко сказал старик. — Извольте написать прямо: «За взятки, которые брал с больных от имени, но без ведома профессора Мезенцева». И про помощницу его не забудьте…

— Про какую помощницу?!

— Да про Стахееву эту, регистратора в приемном отделении. Она же помогала ему вербовать… ну, взяткодателей. Разве я вам не сказал?

Подавленный и оглушенный, Степняк молчал. Разные бывали у него на работе неприятности, разные случалось ему расхлебывать, как он выражался, истории, но чтоб в его больнице, под его начальством, окопалась целая банда ворюг и взяточников?!

— Мне, видно, надо… сдавать дела, — глухо сказал он. — Доверия не оправдал, с работой не справился…

— Без истерики, без истерики! — сухо остановил его Гнатович. — А почему вас так доконала эта Стахеева?

— Да ведь, выходит, целая шайка тут орудовала, а я, как болван, гонялся за новыми аппаратами да воевал с Бондаренко по дурацким поводам…

— Мы, кажется, условились — без покаяний? — все тем же сухим тоном спросил Роман Юрьевич.

Он наконец решительно вылез из-за стола и, подойдя вплотную к Илье Васильевичу, заставил того сесть на диван.

— Без покаяний, без истерик, товарищ главный! — повторил Гнатович, усаживаясь рядом. — Стахеева — старая приятельница этого фрукта, он ее сюда и пристроил, кстати. Не сомневаюсь, что у них и в прошлом обнаружатся всякие темные делишки. Между прочим, по наущению Окуня она переделала «ноль пятнадцать» на «ноль сорок пять» в журнале приемного отделения, чтоб подвести Рыбаша. Утром уже переделала, когда заварилась вся каша насчет этой раненой девицы, которую Рыбаш не успел спасти. Помните?

Старик говорил ровным, деловым тоном. Илья Васильевич кивнул.

— Заметьте, что Окунь все сам выложил при первом же разговоре со следователем. Видимо, рассчитывает на скидку за так называемое чистосердечное признание… Ну, это будет суд решать. А в приказе вам надо написать честно и ясно. И вывесить этот приказ на видном месте.

— Но тогда же не только персонал, тогда все больные узнают! — в отчаянии простонал Степняк. — Вы представляете себе, какой это позор для больницы?!

Гнатович не то вздохнул, не то подавил зевок.

— Позор, когда в советской больнице взятки берут, — сказал он. — А когда за это увольняют, когда за это судят, люди радуются. Народ любит правду. Понятно вам это? Или еще раз объяснить?