Глава 17

«Никто никогда не докажет, что это было убийство. Хотя, конечно, они попытаются это сделать», — думал Домициан, стоя у смертного одра своего брата, Императора Тита, на родовой вилле Веспасиана в маленькой италийской деревне Реате.

Умирающего вынесли в атриум для того, чтобы императорские сановники и историк-летописец могли стать свидетелями последних слов Тита. Воздух был насыщен терпким благоуханием винограда — в эту пору осени по всей округе давили спелый виноград на вино. В атриум залетела пчела, она кружилась в потоке золотистого солнечного света, как бы маня душу умирающего с собой в далекие края, ее жужжание только подчеркивало давящую тишину, установившуюся в доме.

После смерти Веспасиана Тит правил государством два года и два месяца, неожиданно он почувствовал легкое недомогание, и дворцовые лекари настояли на том, чтобы он отправился отдохнуть в загородное поместье. Врачи были уверены, что он скоро поправится, и доложили об этом Сенату. Однако накануне вечером, неожиданно для всех, состояние здоровья Тита резко ухудшилось.

«Отныне я должен рассчитывать только на самого себя, на свою ловкость и изворотливость, — думал Домициан. — Я не удостоился любви народа, как ты, Тит, будь проклято твое имя! Я сделаю все, что велит мне долг, пусть я возбужу за это ненависть к себе. Ты, брат, проявлял всегда снисходительность и ставил любовь выше дисциплины и страха. Как всегда, все самое неприятное ты оставил мне, я должен быть суровым и непреклонным».

Домициан бросил быстрый взгляд на Марка Аррия Юлиана, который теперь занимал должность старшего судебного магистра и стоял сейчас напротив него среди высших государственных сановников. В глазах Юлиана светилось беспокойство, его ясный взор выражал нечто, похожее на грустное смирение, покорность судьбе, как у человека, который против своей воли должен вступать в бой.

«Он не может ни в чем заподозрить меня, во всяком случае, у него нет для этого никаких оснований. К тому же мое восшествие на трон явится для него самого улыбкой судьбы, потому что он отлично знает, что я намерен и дальше способствовать его продвижению по службе и осыпать его всяческими благодеяниями. Должно быть, он искренне скорбит по поводу кончины моего брата. Тем хуже для него! Я всегда считал, что он обладает лучшим вкусом, — думал Домициан, украдкой наблюдая за Марком Юлианом. — Никогда в жизни я не нуждался в нем больше, чем сейчас! Марк Аррий Юлиан, именно ты должен будешь составить мне первую речь, с которой я в качестве Императора обращусь к Сенату, когда он будет утверждать меня в этом новом статусе. Твой дар располагать к себе людей и вызывать у них любовь более удивителен, чем дар моего брата, потому что он приобрел популярность в народе уже в зрелые годы, да притом не сам по себе, а с помощью высшей власти. Твой же успех коренится исключительно в тебе самом, поэтому все твои способности должны быть поставлены мне на службу».

Внезапно правая рука Тита начала приподниматься. Домициан застыл от ужаса. «Сейчас он укажет на меня и обвинит в своей смерти!» — мелькнуло в голове у него. Но эта рука только хватала пустоту, судорожно сжимаясь и разжимаясь, как будто умирающий пытался вновь ухватить слабеющими пальцами ту огромную власть, которая недавно принадлежала ему.

Домициан много лет ждал возможности занять наконец подобающее ему место. Тит все время держал его в вынужденном безделье, не подпуская к власти, в то время как сам при отце начал занимать самые высокие посты в государстве, а затем занял и императорский трон. Домициан был уверен, что в момент кончины Императора Веспасиана Тит подделал завещание отца, чтобы самому стать следующим Императором, не допустив к власти Домициана. Ведь Тит всегда хвастался тем, что умеет подделывать почерки.

Рука Тита безвольно упала на покрывало, как будто дух мгновенно расстался с его телом, оставив после себя безжизненную оболочку. Клеомен, придворный врач, прошел мимо Домициана с серебряным подносом в руках, на котором лежали губки, смоченные в целебном отваре, чтобы проверить пульс и дыхание Тита.

— Он отошел, — произнес Клеомен, эти слова прозвучали для присутствующих, словно скорбный звон погребального колокола. Из внутренних покоев дома послышался женский плач.

Домициан закрыл глаза брату. Все присутствующие услышали цокот копыт быстро удаляющегося по проезжей дороге всадника — это гонец спешил в Рим, чтобы передать Сенату скорбную новость. Слуги начали украшать виллу кипарисами, деревьями смерти.

Только сейчас Домициан позволил себе наконец в полной мере ощутить то, что произошло, его била мелкая дрожь возбуждения, переходящего в восторг, дух захватывало при мысли о том, что лежало теперь у его ног: великий Рим — от его канализационных систем и перенаселенных доходных домов до позолоченных базилик, аристократических особняков и священного Храма Весты. Теперь ему будет принадлежать высокомерный Сенат, всегда презиравший его и глядевший на него свысока, а также надменный императорский двор с его наглыми слугами, которые позволяли себе разыгрывать с ним, Домицианом, жестокие шуточки. Он вспомнил также цветущие города многочисленных римских провинций, рассыпанные по всей земле, словно драгоценные камни. Жители этих городов будут отныне заниматься своими делами, рождаться и умирать под сенью его золотых статуй. Средиземное море отныне принадлежит ему целиком и полностью, словно личное озеро в каком-нибудь поместье. Легионы, дислоцированные в землях, которых он сам никогда в жизни не видел, будут отныне послушны любому его приказу. Варвары по ту сторону имперской границы будут молить своих богов о том, чтобы он, Домициан, проявил к ним снисходительность и терпимость. Судьбы народов от Британии до Азии и Африки могут быть изменены одним росчерком его пера.

Но почему-то — Домициан сам не мог понять, почему — особый восторг вызывала у него мысль о том, что ему теперь принадлежит Колизей, эта семейная святыня и реликвия, строительство которой начал еще его отец, брат освятил ее первой кровью, а он сам мечтал окончить ее возведение, пристроив последний ярус амфитеатра. Возможно, это монументальное сооружение вызывало у него такие чувства, потому что представляло собой подвластный ему мир в миниатюре. Это был микрокосмос, где для каждого сословия общества существовали свои строго определенные места — от сенаторов до вольноотпущенников и рабов, а также послов подвластных Риму народов. Все эти люди будут с уважением и благоговением взирать снизу вверх на него, Домициана, в то время как внизу на песке арены будут разворачиваться настоящие бои не на жизнь, а на смерть, и по мановению его императорской руки будут сходиться в поединке люди и экзотические звери, вывезенные из далеких покоренных Римом стран, лежащих у его ног, как и вся полуголодная римская чернь, заискивающая перед ним и умоляющая его о великодушии. Домициан знал, что нигде не ощущается так остро дыхание его власти, как в императорской ложе Колизея.

Домициан снова бросил украдкой взгляд на Марка Юлиана, выражение лица которого было строгим и непроницаемым, и подумал: «Такое впечатление, как будто он читает мои тайные мысли и явно не одобряет их».

Первый секретарь Тита снял с руки мертвого кольцо с печаткой, символ императорской власти. Домициан не задумываясь над тем, что делает, сразу же взял его и быстро надел на свой палец с такой суетливой торопливостью, как будто боялся, что кто-нибудь другой завладеет им, и сразу же поймал на себе удивленный взгляд Марка Юлиана; сердце его дрогнуло.

«Какой я идиот! Я погиб; один суетливый жест перечеркнул все мои надежды! Мне следовало бы немного подождать и надеть это проклятое кольцо только тогда, когда останусь один, потому что Марк Юлиан является единственным человеком, который доподлинно знает, что это кольцо по своему размеру не подходит мне.

Я обмолвился как-то об этом еще несколько лет назад, неосторожно пошутив при этом, что мои руки крупнее рук Тита, и чтобы надеть на мой палец кольцо Императора, необходимо увеличить его в размере. Такую шуточку мог забыть кто угодно, но Марк Юлиан не забывает ничего. И этот его изумленный взгляд свидетельствует о том, что он прекрасно все понял. Наверняка он сделал уже выводы из всего увиденного и пришел к заключению, что я заранее носил это кольцо к ювелиру для того, чтобы тот увеличил его в размере, а значит, он поймет, что я еще вчера — когда все врачи в один голос твердили о скором выздоровлении Тита — наверняка знал о том, что Император непременно сегодня умрет».

Руки Домициана заметно дрожали, он чувствовал на себе проницательный взгляд Юлиана, от которого ничего не укрывалось, и старался не показать своего замешательства. С нарастающим беспокойством он вглядывался в угрюмые лица старших офицеров преторианской гвардии, которые любили Тита так, как не любили ни одного Императора до него. Эти люди не задумываясь поджарят его на вертеле, если узнают, что он явился причиной гибели их друга и благодетеля. Кроме них Домициан видел перед собой лица наиболее влиятельных Сенаторов — Сатурнина, Сенецио, Галла и самого Марка Юлиана, который непременно произнесет перед Сенатом несколько великолепных речей, насыщенных литературными ассоциациями и реминисценциями, а также украшенных другими премудрыми приемами риторики, а целью всех этих речей будет обвинение его, Домициана, в самом гнусном из преступлений, убийстве близкого родственника, за которым последует требование какой-нибудь варварской по своей жестокости кары.

«Что же делать? — лихорадочно думал Домициан. — Марк Юлиан должен умереть вместе со всеми слугами, которые так или иначе помогали мне в этом деле».

Однако тут же душная волна стыда захлестнула его, прогнав преступные мысли: «Я и часа еще не нахожусь у власти, а уже задумал погубить одного из Сенаторов. Мой отец за все годы своего правления казнил лишь одного человека. Неужели я не смогу быть по крайней мере таким же хорошим правителем, как он? Может быть, Марк Юлиан проявит мудрость и забудет все, что видел».

Именно в этот момент Домициан с пронзительной ясностью понял причину жестокости людей, стоящих у власти: она коренилась в страхе. Когда те, которые находились вокруг смертного одра, увидели, что кольцо Императора заняло свое новое место, они начали произносить здравицу негромкими торжественными голосами вразнобой:

— Аве, Цезарь, Император…

До Домициана не сразу дошло, что люди обращаются к нему — не к его брату, не к его отцу, а к нему, Домициану! Но почему он не испытывал в этот момент того упоения, которое ожидал испытать при звуках подобного приветствия, обращенного к нему? Он чувствовал себя бездарным актером, вынужденным играть одну из самых выдающихся ролей, к которой сам так долго стремился, перед зрителями, готовыми освистать его при первой же фальшивой ноте.

* * *

Когда императорский двор вернулся в Рим, по городу уже вовсю ходили слухи о том, что Домициан убил своего брата. На городских стенах повсюду появились стишки, живописующие преступление Домициана, их царапали прямо на штукатурке или писали углем — и как всегда, отсутствие прямых доказательств злодеяния не мешало, а помогало сделать рассказ еще более занимательным. Распространению сплетен и слухов способствовало также то обстоятельство, что жители города очень любили Тита и терпеть не могли Домициана за его скрытый и коварный нрав.

В день возвращения императорского двора в Рим в дом Марка Аррия Юлиана пожаловал посланец от Императора, принесший письмо, написанное собственноручно Домицианом. Император воздавал хвалу опыту и знаниям Марка Юлиана в области законодательства и предлагал ему стать Главным Советником в Высшем Совете Императора. Кроме того Марка Юлиана приглашали этим вечером ко двору на званый пир, устраиваемый в его честь. Марк рассудил, что подобными благодеяниями Домициан мог преследовать несколько целей — или он хотел заставить его замолчать, осыпав своими милостями, или стремился продемонстрировать всем окружающим, насколько тесная и ничем неомрачимая дружба связывает их обоих. Последнее нужно было Императору для того, чтобы никто не смог обвинить его в убийстве самого Марка Юлиана, когда это убийство произойдет.

В тот же самый день один из клиентов-вольноотпущенников Марка Юлиана, служивший в комитете петиций выкрал список запрещенных Императором книг, который еще не был опубликован, а только готовился. Среди других подвергнутых опале сочинений в этом списке значились труды его отца — двадцать томов об обычаях и верованиях германских племен. Эта весть вывела Марка Юлиана из себя — если бы Домициан осквернил на его глазах могилу его отца, кажется, это не привело бы Марка Юлиана в большее бешенство, чем запрещение книг.

«И месяца не прошло со дня его восшествия на трон, а он уже махнул рукой на то торжественное обещание, которое дал в последние дни правления Нерона. Неужели он думает, что я буду молчать? Мне удалось облегчить предсмертные муки отца только тем, что я дал ему клятвенное обещание позаботиться о деле всей его жизни — его литературных и исторических сочинениях. Я обещал отцу, что его книги будут жить».

Однако Марк Юлиан прекрасно сознавал то, что он не сможет переломить ход надвигающихся событий — пытаться противодействовать в этом деле Домициану было равносильно попытке победить медведя голыми руками, оказавшись с ним в одной яме. Марк Юлиан встретился со старым другом отца, Сатурнином, для того, чтобы сообщить Сенатору о последних событиях. Марк Юлиан хотел, чтобы Сатурнин, в случае его собственной смерти, был вооружен доводами и фактами против Домициана.

Чтобы избежать посторонних ушей, они прогуливались по дорожкам огромного сада, усыпанным гравием. Марк Юлиан вкратце поведал старику историю о кольце Императора.

— Ловкий и коварный мерзавец! Я чувствовал в душе, что это он разделался со своим братом. Весь вопрос в том, каким образом он это сделал? — Сатурнин нахмурился, уйдя в свои мысли. Он был похож на древнего Кроноса, намеревающегося уничтожить целый выводок более молодых богов, своих детей. Однако внешность его была обманчива, это был великодушный старик, крепкий и кряжистый, словно скала, с упрямым несгибаемым духом, напоминавшим Марку Юлиану камни, попадающиеся на поле, о которые ломаются плуги. Хотя года не пощадили его — он недавно отметил свое семидесятилетие в доме Марка Юлиана — глаза старика все еще светились энергией и живым огнем, а когда он произносил речь своим громким полнозвучным голосом, его слова хорошо были слышны даже на самых высоких галереях базилик.

— Ты спрашиваешь, каким образом это ему удалось? На теле нет никаких следов отравления ядом. Так что можно даже думать, что он убил своего брата магическими заклинаниями. Клянусь тенью своего отца, я узнаю, как ему удалось совершить это убийство вне зависимости от того, сколько потребуется на это времени и усилий, — произнес Марк Юлиан, еле сдерживая себя; в душе у него все кипело. — Двое из трех пользовавших Тита врачей умерли таинственным образом на следующее утро, третий все еще жив, это человек по имени Клеомен, который, как я узнал, родом с острова Родос. Он спасся тем, что сразу же бросился в один из портов и успел сесть там на отходящий корабль. Таким образом, мы можем надеяться на то, что когда-нибудь узнаем правду об этом преступлении. Я хочу найти этого человека раньше, чем это сделает Домициан.

— Сомневаюсь в том, что этот человек будет жить слишком долго, ты можешь не успеть разыскать его, — произнес Сатурнин и, сделав красноречивую паузу, подбадривающе похлопал Марка Юлиана по плечу. — Послушай меня! — старик понизил голос до свистящего шепота. — Тебе надо первому нанести предупредительный удар. Выдвини против него обвинение, прямо сейчас — гвардия поверит тебе, а не ему. Не давай ему времени заменить в гвардии людей, преданных Титу, его собственными людьми.

Марк Юлиан устало отмахнулся.

— Исход этого сражения слишком непредсказуем, — ответил он тихо после некоторого раздумья. — И потом у нас недостаточно доказательств. В лучшем случае я добьюсь того, что поймаю крысу, спалив весь дом. Внезапное отстранение Домициана от власти развяжет такую же гражданскую войну, которая была после свержения Нерона и его смерти. Мне не следует предпринимать подобных действий по крайней мере до тех пор, пока не будет назван наследник трона. К несчастью, Домициан отлично знает эти мои умонастроения и даже учитывает их в своей политике. Именно поэтому хитрая лиса никогда не объявит своего наследника, зная, что тем самым он связывает мои руки.

— Ну хорошо, однако надеюсь, ты не воспринимаешь серьезно его предложение занять высокий пост в Верховном Совете. Не будь глупцом! Домициан понимает, что ты все знаешь о нем. Неужели ты думаешь, что ему будет приятен советник, который насквозь видит его и знает всю его подноготную? Думаю, тебе следует немедленно отправиться в самое дальнее из твоих поместий и спокойно переждать там годы этого несчастного правления. Он убил своего брата, который был всегда добр и милостив к нему. Он не задумываясь убьет тебя.

Марк Юлиан закрыл на мгновение глаза и тихо промолвил:

— Я не могу.

«Этот человек постоянно взваливает на себя невыносимое бремя долга перед живыми и мертвыми, — с грустью думал Сатурнин, — но на этот раз выбранное им бремя поистине неподъемно».

— Это из-за той проклятой школы, да? И из-за всех тех людей, которым ты оказываешь покровительство и предоставляешь кров?

— Да, и из-за всего этого тоже.

Семь лет назад Марк Юлиан основал школу философии и естественных наук и с тех пор нянчился с ней, как с любимым ребенком, составив для нее библиотеку, ставшую знаменитой из-за чудесного собрания редких и уникальных рукописей. Кроме того он сманил обещанием щедрой оплаты многих знаменитых учителей из десяти афинских академий, так что граждане Афин обратились с жалобой к римскому правительству. Эта школа являлась домом родным для бедных и обездоленных людей, которых гнали отовсюду. Нищие последователи учения замученного Нероном Изодора жили здесь, пользуясь покровительством Юлиана. Здесь же могли получить образование презираемые всеми рабы из богатых аристократических домов. Несмотря на то, что школа Юлиана была расположена в ветхих полуразвалившихся строениях близ рыбного рынка и не обладала никаким внешним блеском, она стала модной, и сюда начали поступать сыновья Сенаторов, которые затем заканчивали свое образование в Александрии или Афинах. В школе Марка Юлиана для них не делали никаких исключений, обращаясь с ними точно так же, как и с самыми бедными учащимися. Эта школа была необычайной еще и тем, что Марк Юлиан тратил на нее огромные суммы денег, поскольку принимал туда всякого, кто страстно стремился к знаниям — будь то дочь торговца курами или сын владельца какой-нибудь нищей лавки, которые платили столько, сколько могли.

— Есть и еще одна причина, — продолжал Марк Юлиан с грустью в голосе, — я не могу не думать о том, что являюсь единственным человеком, который способен держать Домициана хоть в какой-то узде. Ты же знаешь, мой старый друг, что у меня довольно своеобразные отношения с Домицианом. Я сам до конца их не понимаю. Домициан всю жизнь восхищался мною, но никогда не любил; он считал меня своим другом, хотя я сам никогда не считал его таковым.

— Да, я давно наблюдаю ваши отношения, они действительно очень странные.

— Пойми, я говорю сейчас об этом без всякой гордости или бахвальства. На моем месте мог бы оказаться каждый, если бы он попался на глаза Домициану в его юности и возбудил бы интерес к себе. Подчас молодой человек, встречая кого-то на своем пути, кто кажется ему — справедливо или несправедливо — более достойным и одаренным, чувствует свою неполноценность, чувствует, что ему никогда не быть таким же, как этот человек. Власть такого человека над ним длится всю жизнь и оказывает свое влияние на многие проявления характера и поступки. Именно таким человеком — по воле случая — я стал для Домициана…

— В этом большую роль сыграло твое выступление в суде в защиту отца. Так что не скромничай. Многие другие люди, кроме Домициана, восхищаются твоим бесстрашием, граничащим с безумием, твоей исключительной сыновьей преданностью, мой друг.

— Сейчас важно именно то воздействие и влияние, которое я оказываю на Домициана. Мы должны воспользоваться его настоятельной потребностью в моем одобрении и благорасположении. Мне не следует ни на минуту забывать об этом, я должен идти по лезвию ножа, сохраняя равновесие. Это очень трудно и опасно. Если я покажу ему свое презрение, это выведет его из себя. И в то же время я должен сохранять полную независимость, иначе он перестанет доверять моим суждениям…

— Все это похоже на то, как будто в глубине души он воспринимает тебя скорее как собственного отца, обладающего непререкаемым авторитетом, нежели как друга.

— Совершенно верно. Теперь ты понимаешь, что я не могу бежать в безопасное место, потому что любой совершенный им поступок будет мучить меня, я буду терзаться мыслью, что — останься я в Риме — я, может быть, сумел бы предотвратить или смягчить его. Мы как будто скованы одной цепью. Богини Судьбы словно дразнят нас, взрослых, теми несбыточными мечтами, которые одолевали нас в юности! Раньше я посчитал бы должность советника Императора благородной и благодарной, требующей знания философии. Но мрачная действительность не оставляет больше места для иллюзий — на этой должности я вынужден быть интриганом, старающимся перехитрить и обвести вокруг пальца жестокое хитрое чудовище.

— Я мог бы попытаться уверить тебя в том, что ты с блеском справишься с делом, за которое большинство людей просто побоялось бы взяться. Но я не стану говорить ничего подобного, потому что очень боюсь за тебя и печалюсь о твоей судьбе.

— Печалиться следует тогда, когда битва уже проиграна, а не тогда, когда только разрабатывается стратегия дальнейшей борьбы! Но я хочу, чтобы ты знал еще кое-что на тот случай, если я сделаю роковую ошибку в ближайшие дни, — и Марк Юлиан понизил голос до шепота, хотя рядом не было никого, кто мог бы услышать их, кроме любопытного оленя, подкравшегося к ним сквозь заросли кустов олеандра. — Тит описал несколько попыток Домициана, покушавшегося убить его, в своих письмах к наложнице Веспасиана, Каэнис. Это увеличивает наши шансы на успех, когда мы начнем наконец открыто действовать и раскроем гвардии глаза на все злодеяния Домициана. Из этих сообщений мы, возможно, сможем установить и способ убийства Тита. Я знаю, что эти письма заперты в какой-то кладовой, находящейся в подвальных помещениях Дворца, но чтобы точно установить их местонахождение необходимы время и терпение. Домициан подозревает, что такие письма существуют, но не знает об этом наверняка. Мы должны пустить слух о том, что они действительно существуют и не жалеть сил на их поиски.

* * *

В десятом часу дня Марк Аррий Юлиан занял свое место за столом Императора в пиршественном зале Дворца Августа, по правую руку Домициана. Семьсот приглашенных на этот пир гостей располагались на огромном пространстве залы, размеры и великолепие которой поражали воображение человека; высокий сводчатый потолок был так же далек от возлежащих пирующих, как небеса; массивные колонны из красного гранита играли отблесками в свете хрустальных светильников; три расположенных в центре фонтана, украшенных изваяниями нимф, извергали мощные струи воды, падавшие в опаловые с молочным оттенком чаши; стены из нумидийского мрамора с красными прожилками, украшенные рельефными пилястрами, были отполированы до зеркального блеска; вокруг — по периметру всего помещения — в нишах располагались статуи богов и героев, выполненные из базальта. Повсюду виднелись роскошные цветы на фоне драпировок из шелка, тихая музыка сливалась с серебристым журчанием воды. На женщинах блестели роскошные украшения, усыпанные драгоценными камнями. Однако все это сияющее великолепие не могло заглушить чувства тревоги и рассеять мрачные тени, присутствие которых было ощутимо в этой зале; казалось, сам воздух был насыщен запахом крови, словно воздух над полем битвы. Эта угрюмая тень падала от самого Домициана: было невозможно выбросить из головы страшное преступление, слухи о котором омрачили начало его правления.

Домициан усадил за свой стол восемь избранных гостей, выбрав их с тем расчетом, чтобы произвести на окружающих впечатление человека культурного и образованного. Марк Аррий Юлиан чувствовал себя в этот вечер своего рода сценической декорацией, на фоне которой решил покрасоваться сам Император, желавший, чтобы о нем говорили как о друге ученых и философов. Место Сатурнина осталось за ним только потому, что среди его клиентов находился маститый драматург, особо ценившийся при дворе. Время от времени Сатурнин бросал на Марка Юлиана беспокойные взгляды, по-видимому, тревога снедала его. Рядом с Сатурнином возлежал Лициний Галл, который заслужил свое место тем, что был знаменитым гурманом — говорили, что отведав устрицу, он мог по ее вкусу назвать ту бухту или залив, откуда она попала на стол. Юнилла не получила в этот вечер права сесть за один стол с Императором — Марк Юлиан решил, что это без сомнения было следствием ее выходки, о которой много говорили в Риме, произошедшей на одном из частных увеселительных вечеров Домициана; на этом вечере Юнилла, основательно подпив, скатилась со своего пиршественного ложа прямо на известного поэта и литератора Мило и на глазах у ошарашенных, однако горящих любопытством друзей Домициана, начала самым бесстыдным образом совокупляться со знаменитым сочинителем, причем воспринимала это в своем затуманенном винными парами мозгу как сладкий десерт, полученный после обильных угощений. По левую сторону от Домициана возлежала сейчас его шестнадцатилетняя племянница, Юлия, дочь Тита, убитого им брата. Расточаемые ей Императором щедроты и нежности далеко превосходили обязанности доброго дядюшки и выходили подчас за рамки приличия. Юлия была хрупким нервным существом, внимательно исподтишка наблюдавшим за всеми присутствующими. В отличие от Юниллы, в натуре Юлии ощущалась аристократическая струнка, она была склонна к задумчивости. Ее высокий аристократический лоб, изящно выгнутые брови, сложная прическа, бело-розовая шея делали Юлию похожей на цветок, чуждый этому миру. Похоже, ничто не удивляло девушку, ничто не могло повергнуть ее в изумление — она слишком привыкла к придворной жизни, попав ко двору еще в детские годы.

Следующее блюдо долго не подавали, поскольку Домициан принялся многословно объяснять состав и предназначение соусов, стоявших на столе в серебряных чашах, демонстрируя свои обширные познания в области кулинарии. Это было совершенно ни к чему, поскольку его могли слышать только те пирующие, которые находились с ним за одним столом — а им уже давно наскучили разглагольствования Императора, и они хотели есть. А одетые в белые одежды слуги все еще медлили у своих тележек, заставленных блюдами, стоя у ярко-красных занавесей входа в пиршественную залу, они ждали сигнала Императора. Марк Юлиан тем временем наблюдал за картинными жестами Домициана, производимыми с почти комической величественностью, как будто каждое мановение его руки создавало новое королевство на земле или раздавало хлеб голодающим, — он подумал: «Как быстро он вошел во вкус всех внешних атрибутов верховной власти. Ему не надо было, по-видимому, привыкать к этому. Это произошло, должно быть, от того, что он всегда держался в стороне от людей, равных себе по возрасту и рангу, как бы дистанцируясь от них. С юных лет он имел склонность обходиться со своими друзьями как с хорошими или плохими слугами. Даже его отцу, его брату и Нерону требовалось значительное время, чтобы привыкнуть к Императорскому пурпуру, но только не ему».

— Но самый нежный соус, — продолжал говорить Домициан, — вот этот.

И он наклонился над своим ложем и, ко всеобщему изумлению, взял тонкую прозрачную руку Юлии, затем тяжеловесно навис над девушкой и на глазах нескольких сотен пирующих страстно поцеловал ее. Его толстая рука с короткими жирными пальцами гладила по спине Юлию самым бесстыдным образом. Гости отводили взгляды, как бы в знак вежливости, но на самом деле они были просто шокированы, и многие онемели в замешательстве. Юлия начала извиваться и слегка отталкивать его инстинктивным движением пойманного в ловушку животного, но она не смела прервать поцелуй и оттолкнуть его изо всех сил. Марк Юлиан понял, что этим действием Домициан хотел оскорбить память своего брата, заявив во всеуслышанье о своей собственной безраздельной власти. Он как бы говорил народу: «Я сделаю с дочерью брата все, что мне заблагорассудится. Мне плевать на ваши сплетни и слухи обо мне. Считайте, если вам так хочется, что это я убил Тита, говорите об этом вслух — мне все равно! Я тем временем буду открыто развлекаться с его дочерью».

«Я должен остановить его, — думал Марк Юлиан. — Иначе Юлия задохнется или у нее будет разрыв сердца».

Марк Юлиан сделал знак слугам, чтобы те приблизились со своими серебряными тележками и начали подавать очередное блюдо. Этим он надеялся отвлечь внимание Домициана от его жертвы, расчеты Марка оправдались. Когда перед Императором было поставлено большое тяжелое золотое блюдо с огромной зажаренной рыбой, фаршированной фазаньими мозгами и залитой соусом из душистого меда, Домициан сердито глянул на него, а затем тяжело оторвался от Юлии и уселся на свое место, оставив на руках девушки следы от своих толстых сильных пальцев. Лицо Юлии заливала мертвенная бледность. Она поняла, что Марк Юлиан попытался помочь ей, и бросила на него взгляд, полный благодарности и одновременно отчаянья.

Мгновением позже Домициан тоже понял, кто помешал ему, приказав подать очередное блюдо. Он повернулся к Марку Юлиану и взглянул на него холодным отчужденным взглядом.

— Прошу, будь добр явиться завтра ко мне во Дворец на утреннюю аудиенцию!

Домициан никогда прежде не разговаривал с Марком Юлианом таким надменным угрожающим тоном, Император говорил как бы не с одним конкретным человеком, а с целой толпой — обращаясь к своенравным слугам, которых необходимо приструнить. На Марка Юлиана повеяло холодом, но он справился с собой и изобразил на лице любезную улыбку, как будто между двумя культурными людьми произошло забавное недоразумение. Он близко наклонился к Императору и тихо сказал ему:

— Неужели я заслужил твой выговор? Я, который спас тебя от позора! Ты же знаешь, что это блюдо было бы неминуемо испорчено, если бы его хоть чуть-чуть передержали на огне!

Домициан оторопел. Передержали на огне? Затем он вдруг вспомнил, что в серебряных тележках слуг горел огонь, который поддерживал блюдо в теплом состоянии. Он совсем забыл об этом! Его угрюмый взгляд слегка потеплел, он действительно чувствовал себя благодарным. Неужели этот Юлиан вовремя заметил его промах и помог ему исправить его? Домициан бросил тайком быстрый взгляд на Лициния Галла. Этот утонченный гурман в случае такого грубого промаха мог, конечно, с презрением подумать о нем: «Наш грубый Император, этот деревенщина, слишком невежествен, чтобы разбираться в таких деликатесах, и знать, как долго надо держать на огне то или иное блюдо».

— Ты когда-нибудь сломаешь себе шею, если будешь и дальше следовать своей привычке брать на себя чужие заботы, мой друг. К счастью для тебя, хорошее вино настроило меня на довольно миролюбивый лад.

— Хороший слуга в своих поступках руководствуется не желанием получить похвалу, а желанием исполнить свой долг, так что давай забудем этот неприятный момент, — ответил Марк Юлиан с любезной улыбкой.

Домициан внимательно глянул на него, как бы проверяя, не смеется ли тот над своим Императором, но затем он счел за лучшее в данной ситуации вести себя так, будто у него не возникло никакого подозрения о тайном умысле. Поэтому Домициан кивнул своему евнуху Карину — виночерпию и любовнику, пользующемуся в данное время его особой благосклонностью, который стоял позади него, ожидая распоряжений своего хозяина, — чтобы юноша подал ему одну из закрытых чаш с соусом. Светлоголовый Карин с длинными льняными волосами поставил чашу рядом с тарелкой Домициана, не открывая ее, а доставая содержимое ложечкой из отверстия крышки и кладя соус только на тарелку Императора. Марк Юлиан уловил отвратительный запах, похожий на запах гнили, и понял, что это был самый дешевый рыбный соус, называвшийся гарум, которым приправлял свою пищу бедный люд. Домициан приказал юноше полить этим соусом все, что находилось на его тарелке, — рыбу, зелень аспарагуса, кусок хлеба, — а сам тем временем бросал осторожные взгляды, внимательно оглядывая залу и слегка отодвигаясь от Юлии, чтобы та ничего не заметила. После всех его ученых разглагольствований о соусах он не желал, чтобы кто-нибудь уличил его в приверженности к плебейскому рыбному соусу.

Хорошенько подкрепившись, Домициан вскоре уже совершенно забыл о дерзости Юлиана и, казалось, наконец вспомнил, зачем он собрал гостей. Император положил свою властную руку на плечо Марка Юлиана и бросил на него благосклонный взгляд, полный гордости и отеческой заботы, при этом его глаза уже затуманились, и взгляд начал уже как бы растворяться в вине, теряя свою сосредоточенность.

— Друзья! — провозгласил Домициан звучным голосом, призывающим всех ко вниманию. Стол Императора был помещен на невысокий подиум, поэтому все собравшиеся могли хорошо видеть его, хотя не все разбирали произнесенные им слова, — давайте поднимем чаши за этого человека, которого мы чествуем сегодня и ради которого собрались на этот пир.

Марк Юлиан насторожился, полный тревожного ожидания. Все гости послушно прекратили жевать и повернули головы в сторону Императорского стола.

— Я хочу, чтобы вы все знали — этот человек первый среди моих друзей, и я в своем правлении намерен прежде всего опираться на его мудрость, прислушиваясь к его советам, — время от времени Домициан вставлял греческие слова в свою речь, демонстрируя окружающим свою образованность. Правда, Марк Юлиан и Сатурнин делали неимоверные усилия над собой, чтобы не взвыть в конце концов, когда он в очередной раз сделал грубую ошибку в произношении иностранного слова, доказывая тем самым свою полную невежественность: слишком поздно занялся он изучением греческого языка и слишком плохо усвоил его.

— Он не позволяет мне оказать ему обычные почести из-за своей скромности, поэтому я решил воздать ему хотя бы эту дань, устроив пир в его честь. Это не просто удивительно образованный человек, но это человек, принадлежащий к исключительно редкой породе людей, говорящих правду в глаза властителям.

Марк Юлиан бросил быстрый взгляд на членов Императорского Совета, чтобы увидеть их реакцию на эти слова Императора. Большинство из них располагалось за вторым столом справа от главного стола. Среди них был старый враг Юлиана, Вейенто, во взгляде которого Марк Юлиан всегда встречал сдержанную ненависть, и выкормыш Вейенто, Сенатор Монтан, встретивший его взгляд своим мутным туманным взором заплывших глаз, у него были жирные поросячьи щеки от постоянного переедания, в руках он держал обгрызанную перепелиную ножку, оставшуюся еще от предыдущего блюда.

— Он не дал мне назначить его Консулом, — продолжал Домициан нараспев торжественным голосом и коротко глянул на Юлиана, который явственно прочитал в этом взгляде: «Прими мои дары и благодеяния и веди себя хорошо, если ты действительно умный человек, тогда между нами не возникнет никаких недоразумений». — И тем не менее он все же согласился войти в мой Верховный Совет — и я хочу, чтобы все знали: он будет там первым среди равных! Давайте же выпьем за благополучие моего большого доброго друга, Марка Аррия Юлиана.

Все с видимым удовольствием подняли свои чаши, все, кроме Вейенто, на лице которого сквозь его обычную маску сдержанной вежливости проступило выражение угрюмого ожесточения, и он демонстративно не притронулся к вину. Марк Юлиан догадался о причинах негодования Сенатора: Вейенто свято верил в то, что его самого провозгласят Первым Советником. Его подручный Монтан потянулся было к своей чаше с вином, но Вейенто остановил его взглядом, похожим на удар кинжала. Домициан предпочел сделать вид, что не замечает ничего этого.

Юнилла выпила свою чашу, нарочно пустив струйку темного вина из уголка губ, так что она, словно струйка крови из разбитого рта, побежала по ее подбородку. Не делая ни малейшей попытки утереть губы, она многозначительно взглянула на Марка Юлиана, чуть заметная улыбка кривила ее уста. В этот момент она напоминала маленького хищного зверька, который только что сожрал свою жертву. Марк Юлиан осознал в этот момент, что Юнилла затеяла какую-то новую коварную интригу, имеющую целью погубить его. Чем больше почестей оказывалось ему, тем большую обиду она ощущала, поскольку считала его своей собственностью. Марк Юлиан давно уже заметил отсутствие логики в такой позиции, ее противоречивость: если бы Юнилле удалось погубить его — чего она собственно добивалась — это не принесло бы ей по существу никакого удовольствия, поскольку сделало бы невозможным восстановление их брачного союза, к чему она прежде всего и стремилась.

Когда в пиршественной зале вновь послышалось жужжание множества голосов гостей, ведущих между собой разговоры, Домициан обратился к Марку Юлиану дружеским тоном:

— Ну, вот мы с тобой и победили! Вспомни, как мы хотели переделать мир на свой лад, когда учились в школах и академиях! Теперь мы можем преобразовать его так, как мечтали! Свет и познание одержали победу в тот миг, когда мы пришли с тобой к власти! Но скажи мне честно, Марк, ведь ты не верил в то, что так действительно произойдет? — и Домициан шутливо пырнул его в грудь ложечкой. — Я настаиваю, признайся мне как друг, а не как подданный!

Марк Юлиан улыбнулся, а затем произнес осторожно, но твердо:

— Боюсь, мой господин, свет и познание до сих пор все еще не одержали своей победы.

На широком лице Домициана, похожем на расплывшееся лицо Аполлона, отразилось выражение растерянности. Но он сумел скрыть свои чувства и снова вернулся к доверительному восторженному тону. — Так значит… значит, тучи заволокли наш небосклон, что же я на этот раз сделал такого? Чем заслужил твое неодобрение?

Марк Юлиан почувствовал в его словах подлинную озабоченность и подумал: «Слава богам, он все еще нуждается в моем благорасположении и одобрении своих действий». Но прежде чем он смог что-либо ответить, Домициан заговорил вновь:

— Я знаю, мой друг, что ты долго колебался, прежде чем согласиться пойти ко мне на службу. Это очень огорчает меня, очень огорчает…

— Мне необходимо было… многое взвесить.

В глазах Домициана загорелся воинственный огонек.

— Многое — или все же только одно?

Он уставился в лицо Марку Юлиану, как бы пытаясь разгадать его, словно это была загадочная криптограмма. Марк понял, что Домициан хочет проникнуть в его тайные намерения и мысли относительно кольца Императора. Домициан подошел вплотную к опасной черте — еще немного и с его губ сорвались бы роковые слова; роковой вопрос давно мучил его, он рвался наружу из его груди, но все же Домициан подавил в себе желание задавать этот вопрос, потому что хорошо знал, какие последствия он повлечет за собой. Если он прямо спросит Марка Юлиана, то у того будет только один выход — так же прямо обвинить его, Домициана, в убийстве брата, что в свою очередь приведет к необходимости выдвинуть против самого Марка Юлиана обвинения в измене.

— Да, ты прав, только одна причина удерживала меня от быстрого принятия решения.

— Только одна причина?

Сатурнин с растущей тревогой взглянул на Марка.

— Много лет назад ты дал мне обещание, что не будешь преследовать философов, историков и литераторов.

Глаза Юлии расширились от страха — такими дерзкими показались ей слова Марка Юлиана. Внизу за ближним столом прислушивавшаяся к ним Юнилла метнула в их сторону стремительный взгляд, почуяв оплошность Марка Юлиана, которая, по ее мнению, могла стоить ему жизни. Она уставилась на него кошачьим взглядом сквозь полуприкрытые веки и на ее лице разлилось выражение жестокого удовольствия. Однако, к изумлению наблюдавших за ним, Домициан почувствовал облегчение, поскольку им двигали тайные соображения: он обрадовался, что Марк Юлиан вовсе не подразумевает проклятое кольцо. Но через мгновение его облегчение сменилось раздражением.

— У тебя возмутительно острая память, мой друг. Однажды это может довести тебя до беды и очень плохо кончиться. Многие люди часто испытывают желание уничтожить чью-то память, не уничтожая при этом самого человека, — промолвил Домициан с недовольной улыбкой на лице. — Я удивлен, неужели ты не знаешь, что неприлично напоминать Императору о тех обещаниях, которые он давал много лет назад?

— Но ведь ты просил меня говорить с тобой как друг, а не как подданный.

— Клянусь Минервой, у тебя просто дар выводить людей из терпения! — раздраженно воскликнул Домициан, стараясь сдерживать себя, однако его рука бессознательно кромсала в этот момент рыбу в тарелке острым столовым ножом.

— Сегодня утром я получил приказ прекратить публикацию трудов моего отца, касающихся германских племен, — упорно продолжал гнуть свою линию Марк Юлиан. — Не понимаю, что могло оскорбить тебя в этих книгах, повествующих всего лишь об обычаях и верованиях далеких варваров.

Все сидевшие за столом замерли от страха. В больших серых глазах Юлии отразилась глубокая неизбывная печаль, как будто ее единственный друг и союзник совершал сейчас самоубийство. Сатурнин в этот момент был похож на предводителя плакальщиков, возглавлявших каждую похоронную процессию в Риме.

— Но они… копируют мой собственный литературный стиль, — промолвил Домициан напряженным голосом, пытаясь поймать взгляд Марка Юлиана, чтобы предостеречь его от дальнейшего углубления в эту тему. Однако Марк Юлиан сделал вид, что ничего не замечает.

— Не может быть! Мой отец начал писать эти книги, когда ты был еще грудным младенцем. Так что это объяснение не годится!

Гнетущая тишина воцарилась за ближайшими столами. Император и его почетный гость были теперь словно актеры на сцене, разыгрывающие трагедию, исход которой никто не мог предугадать.

— Мы чудно проводим время, вспоминая прежние годы, не правда ли? — с наигранной веселостью воскликнул Домициан. Однако его разрумянившиеся щеки свидетельствовали об его возбужденном состоянии. — Итак, ты требуешь другое объяснение. Ну что же, слушай. Эти книги выставляют моего покойного отца в жалком свете, потому что привлекают внимание к германским племенам… А мой отец, как известно, так и не смог справится с ними.

— Очень странно слышать все это из твоих уст, я уверен, что твой отец вовсе не считал свою политику в отношении германских племен неудачной.

— Я объявляю дискуссию оконченной.

— Ты не можешь сделать этого. Ты же сам сказал, что наступил век мудрости и просвещения, а не век Нерона.

Теперь уже во всей пиршественной зале воцарилась мертвая тишина. Сатурнин закрыл голову руками. Раньше он молил богов, чтобы дерзость и бесстрашие Марка Юлиана с годами хотя бы немного поутихли. Но этого не произошло. Однако несмотря на свой страх за жизнь Марка, старик не мог не чувствовать в глубине души восхищение готовностью Юлиана бескомпромиссно следовать своим принципам, куда бы ни вела эта опасная дорога — пусть даже в пропасть кровожадного дракона.

По лицу Домициана было видно, что он серьезно задет за живое.

Марк понимал, что рано или поздно его власти над Императором придет конец: первобытная жестокость и грубость все больше овладевали душой Домициана и скоро уже никакими призывами невозможно будет пробудить в нем совесть.

— Мой отец заслужил всей своей жизнью право на то, чтобы люди знали его сочинения, — продолжал Марк Юлиан спокойным бесстрастным голосом. — Приказ, запрещавший его труды, равносилен уничтожению памяти о нем. Ты должен разрешить мне продолжить дело всей его жизни.

Юлия замерла, словно насмерть перепуганная птичка.

— Я сказал: нет, — произнес Домициан, лоб которого блестел от пота, хотя в пиршественной зале было довольно прохладно.

У Марка Юлиана было такое ощущение, будто он бьется в глухую стену.

Внезапно его осенила разгадка этой странной неуступчивости Домициана. Причем эта разгадка казалась до того очевидной, что Марк Юлиан изумился ее простоте и своей несообразительности. Он сделал довольно продолжительную паузу для того, чтобы в зале возобновились разговоры и их никто не подслушал.

— Хорошо, давай пойдем на компромисс, — предложил он Императору, понизив голос. — Я прекращу публикации трудов отца до тех пор, пока ты не одержишь победу над хаттами.

Домициан еле заметно вздрогнул и удивленно взглянул на Марка. О начале военной кампании еще никто официально не объявлял. К тому же Домициан терпеть не мог такого вмешательства в его тайные мысли и намерения. Его взгляд стал непроницаемым, он не желал больше открывать свою душу перед этим слишком проницательным человеком, догадливость и сообразительность которого временами казались ему просто несносными. Марк Юлиан понял одно — он правильно ухватил суть дела: запрещение подобного рода литературы могло последовать только в одном случае — если Домициан планировал начать военную кампанию против тех варварских племен, о которых писал его отец, самым же вероятным противником в предстоящей войне могли быть только воинственные хатты. Книги отца могли умалить значение великой войны, развязываемой Домицианом, потому что содержали неприкрашенную правду о том, что варвары бедны и маломощны в военном отношении, что у них лишь каждый десятый имеет на вооружении меч, что у них на удивление плоха организация и дисциплина в войске, что они сражаются не за добычу, не за военные трофеи, а прежде всего за землю, поскольку их методы ведения земледелия очень несовершенны и через десять лет их возделанные поля становятся непригодными для дальнейшего использования. Вот и вся крамола, содержавшаяся в книгах отца, именно из-за нее они были запрещены.

— Скажи мне имя того человека, который сообщил тебе о моих планах.

— Мне никто не сообщал ни о каких планах, мой господин.

— Ну хорошо, я верю тебе, мой премудрый колдун, — отозвался Домициан, делая вид, что ему наскучил этот разговор. — Я уступаю тебе. Пусть будет так, как ты сказал.

Холодная улыбка тронула уста Домициана. От этой улыбки по спине Марка Юлиана пробежал холодок и он почувствовал сильную тревогу. Нет, Домициан вовсе не уступил; по мнению Марка, он вообще был неспособен на уступки.

Домициан тут же вернулся к своей рыбе, как будто и не было никакого разговора. Евнух Карин поспешил к своему господину, чтобы наполнить его чашу вином. При резком движении юноши туника на его спине чуть соскользнула вниз и Марк Юлиан заметил багровые рубцы на его коже — следы от хлыста; они выглядели совсем свежими и, вероятно, все еще причиняли Карину сильную боль. На Марка нахлынули воспоминания: он сразу же вспомнил об Эндимионе, запахе мочи, злобной ухмылке Гранна, всей окружавшей его в ту пору вони, сулившей существование, полное душевной и физической боли, и преждевременную гибель. «За пределами этого мира утонченных удовольствий, — думал Марк Юлиан, — кроется совсем другой мир, изобилующий такими страданиями и муками, которые недоступны пониманию свободного человека. Почему общество до сих пор не услышало голоса философов-стоиков? Они ведь не молчат, а говорят достаточно громко и внятно, но люди затыкают уши, не желая слушать их. Рабство не может считаться естественным состоянием точно также, как смерть от ножа убийцы не может считаться естественной смертью».

Домициан поймал Карина за руку и быстро прошептал ему несколько слов на ухо, давая какие-то распоряжения. Марк Юлиан насторожился, смутно почувствовав, что надвигается опасность.

— Знаешь, наша бедная Юнилла, — продолжал Домициан, язык которого начал заметно заплетаться от выпитого вина, и довольно недоброжелательно взглянул на Марка Юлиана, — всегда без всяких на то причин очень любила меня. И все же она остается верна тебе, о чем свидетельствуют ее постоянные просьбы, обращенные ко мне. Как ты думаешь, о чем она просит? Она хочет, чтобы я приказал тебе снова жениться на ней. Только это, возможно, доставит ей истинную радость в жизни и сделает счастливой.

— Ты угрожаешь вновь соединить меня с этой ядовитой коброй? Как расценивать твои слова — говоришь ли ты сейчас как Император или как мой друг?

Юлия зажала рот рукой, чтобы помешать себе громко рассмеяться.

— Вижу, мой друг, тебе нравится дразнить палкой тигра, — воскликнул Домициан довольно дружелюбно. — А теперь тихо! Моя труппа египетских танцоров готова к выступлению.

Раздались негромкие удары гонга, призывая всех к тишине и вниманию. Позади стола Императора была установлена небольшая сцена, к которой подошли музыканты. Раздались звуки флейт и барабанов. На сцене появились слуги, изображавшие египетского бога Анубиса, на них были маски шакалов, они установили на сцене огромную деревянную декорацию, раскрашенную под камень, — это была одна из величественных египетских пирамид; высота декорации достигала второго этажа большого дома. Внезапно все четыре плоскости пирамиды упали и на сцену выбежала под восторженные крики гостей сотня танцоров. Они взяли в руки факелы и начали исполнять, — как сообщил Домициан, наклонившись к Марку Юлиану, — танец змей. На смуглых танцовщицах с огромными призрачными глазами, подведенными черным контуром, не было ничего, кроме поясов из змеиной кожи на талии и шапочек с оперением на головах, их позолоченные соски мерцали в тусклом свете факелов. Танцовщицы извиваясь рассыпались по всему залу, скользя между столов, кружась и подпрыгивая с такой легкостью, словно их ножки не касались мраморного пола. Флейты громко надрывно играли, барабаны грохотали в полную мощь.

Рядом со столом Императора вновь появился Карин — по-видимому, он выполнил поручение Домициана: он протянул Императору свиток, содержащий какой-то государственный документ.

— Я набросал тут несколько эдиктов, восстанавливающих некоторые правила в отношении вольноотпущенников и рабов, — прокричал Домициан Марку Юлиану сквозь оглушительный шум, — и хочу, чтобы ты посмотрел мои наброски.

«Почему именно сейчас?» — мелькнула в голове Марка Юлиана тревожная мысль, но он взял документ и начал читать. В этот момент Домициан указал на одну из танцовщиц.

— Видишь вон ту девицу? Ту, которая вертится, словно угорь на раскаленной сковородке? Я хочу провести с ней сегодняшнюю ночь. И обрати внимание, как надует губы от обиды мой избалованный Карин!

«Карин будет только рад», — зло подумал Марк Юлиан и снова углубился в чтение. Многое из того, что он прочитал в этом документе, не вызвало у него никакого удивления. Этого и следовало ожидать от Домициана, ставшего правителем. По существу многие пункты проекта представляли собой возвращение к старым порядкам. Эдикт имел целью восстановить обязанности вольноотпущенников перед своими бывшими хозяевами. Он запрещал им занимать определенные государственные посты. В проекте документа Марк Юлиан заметил несколько забавных моментов: например, он предусматривал очень строгие наказания за ввоз евнухов, в то время как у самого Домициана, по иронии судьбы, было с полдюжины таких евнухов. Марк Юлиан почти уже пробежал весь свиток до конца и начал удивляться, зачем Домициан показал ему этот документ, как вдруг увидел строки, приковавшие к себе его внимание. В пункте, обозначенном как наказание за «подстрекательство рабов к бунту», запрещалось рабам посещать лекции и занятия по философии без согласия их хозяев.

Добрая половина учащихся школы Марка Юлиана состояла из рабов. Их право посещать эту школу никогда никем не оспаривалась — вне зависимости от того, приходили ли они на занятия тайком или с согласия своих хозяев. Честно говоря, Марк Юлиан никогда даже не удосуживался спросить их об этом. Весь смысл его начинания состоял именно в том, чтобы дать возможность рабам, людям униженным и обездоленным, получать образование в его школе. Этим деянием он воздавал дань памяти Эндимиона, несчастного мальчика, который так страстно стремился стать полноправным человеком.

Марк Юлиан сразу же понял, что здесь дело не обошлось без коварства Юниллы. Без ее совета Домициан сам никогда бы не сообразил, что этим запрещением он нанесет очень чувствительный удар по нему. Домициан наблюдал за ним настороженным взглядом, похожим на взгляд подстерегающего свою жертву хищника.

— Мой брат Тит был мягкосердечным глупцом и до многого у него просто не доходили руки, — пояснил Домициан, — именно поэтому мы видим сейчас разгуливающих повсюду, праздношатающихся рабов, а также потомков вольноотпущенников, занимающих придворные должности, которые должны занимать только люди всаднического сословия. Именно поэтому всюду наблюдается безнравственность, с которой мирятся и которую терпят даже среди священных Весталок. Я хочу в корне изменить этот порядок вещей и возродить древние законы. А те, кто находится у меня на службе, должны первыми подать остальным подданным примером.

Марк Юлиан свернул документ и спокойно произнес:

— Я хочу отказаться от поста твоего Советника, члена Верховного Совета.

Громкая музыка заглушала его слова, которые разобрал один Домициан. Он отпрянул от Марка, лицо его вытянулось от изумления. Такого скверного поворота событий он не ожидал. Домициан думал, что Марк Юлиан воспримет все это лишь как серьезное предупреждение и предостережение от дальнейших дерзких поступков.

— Ты разгорячился, мой друг, по пустяковому поводу, — промолвил Домициан, беря себя в руки. — Ты не можешь отказаться от поста Советника. Ты обречен служить обществу всю свою жизнь точно так же, как я. Разве я не говорил тебе об этом прежде? Умные образованные люди имеют определенный долг, определенные… обязательства перед государством. Наши судьбы с тобой взаимосвязаны, мой друг.

— Ты лишил мою школу основ ее существования.

— Порядок и справедливость только улучшат атмосферу в твоей школе.

— Знай же в таком случае, что я отказался от предложенной тобой должности в своей душе и буду служить тебе не добровольно, не по велению своего сердца, а по принуждению, как раб.

Взгляд Марка Юлиана пронзил Домициана. Это был для Императора очень неприятный момент — он ясно увидел себя таким, каким представляется Марку Юлиану: демоническим, так и не ставшим взрослым, мальчишкой, выглядящим смешно и нелепо в наряде взрослого мужчины, и, как капризный ребенок, крушащим все на своем пути, что так или иначе не нравится ему, но чего он изменить не в силах. Домициан отогнал от себя неприятное видение.

— Я понимаю так, что у меня нет выбора, — промолвил Император с легкой улыбкой на устах. — Ну что ж, раб так раб, это тоже подходит мне, если подобным образом я добьюсь нужного результата: обуздать твой несдержанный язык.

Марк Юлиан с изумлением заметил, что Домициан кокетничает и старается очаровать его. Казалось, любые попытки Марка Юлиана настоять на своем, проявить властность характера вызывали в душе Домициана желание добиться похвалы своего друга, доброго слова в свой адрес. Вот и сейчас, исподтишка взглянув на Марка Юлиана, Император неожиданно спросил:

— Я говорил тебе уже, что послал писцов в Александрийскую Библиотеку для того, чтобы они изготовили копии с книг, сгоревших в наших государственных библиотеках во время великого пожара?

— Ты говоришь мне об этом уже второй раз.

— А также о том, что отныне все профессиональные доносчики и шпионы будут подвергаться серьезным наказаниям?

Молчание Марка Юлиана было красноречивее слов. Домициан вспомнил, что сам только что ввел Вейенто, самого пресловутого доносчика, в Императорский совет.

— Ах да, этот человек… я сделал для него единственное исключение. Вейенто оказал мне ряд значительных услуг в первые дни после моего вступления на престол, и мне нужно было вознаградить его за усердие. К тому же это очень способный человек.

Марк Юлиан и Сатурнин обменялись взглядами и, казалось, подумали об одном и том же: «Что это за услуги? Устранение врачей, непосредственных убийц Тита, чтобы обеспечить их молчание и неразглашение тайны?»

— Господин мой, я хотел бы попросить тебя об одной милости.

— Прекрати именовать меня «господин мой». Мой Первый Советник имеет право просить меня о чем угодно! Говори.

— Я хотел бы сопровождать тебя в военном походе против хаттов.

Марк Юлиан хотел тем самым спасти своих друзей: он опасался — и не без основания — что если останется в Риме, болезненная подозрительность Домициана внушит тому мысль о том, что он, Марк Юлиан, вместе с Сатурнином и другими наиболее независимыми членами Сената плетут заговор с целью свергнуть Императора с трона.

— Прекрасная идея! — радостно подхватил Домициан самым дружеским тоном. — Хотя я и предлагал оставить тебя здесь для того, чтобы ты присматривал за всеми государственными чиновниками — поскольку отлично знаю, что в мое отсутствие они начнут распродавать государственные должности и выкачивать деньги из просителей — но я найду для этих целей другого верного сторожевого пса. По пути своего следования я намереваюсь заниматься правосудием, устраивая суды и разбирательства, для участия в которых ты мне очень понадобишься. Кроме того, у тебя обширные знания об этих дикарях. Да, это во всех отношениях прекрасная идея! Ты развеешься, стряхнешь с себя скуку. Хотя продолжительная война тоже начинает надоедать — поэтому я рассчитываю быстро управиться с врагом. Надеюсь истребить это племя за шесть месяцев, но каждая военная кампания чревата непредвиденными осложнениями.

Марку Юлиану стало душно в огромной зале, словно ядовитые пары гниющих болот наполнили все помещение — так резануло его слух слово «истребить». Ко всему этому добавились также багровые следы от хлыста на спине Карина, мрачная тайна смерти Тита, попытка Домициана расправиться с его школой и весть о том, что Вейенто, этот мастер узаконенных убийств, входит в круг ближайших друзей Императора. Теперь Марку Юлиану казалось, что Сатурнин был прав: он действительно вступил в сражение, в котором невозможно одержать победу, однако теперь уже было поздно уклоняться от битвы. Марк Юлиан усилием воли подавил отчаянные мысли, он не хотел верить в то, что совершенно бессилен против безумий надвигающихся несчастных времен.