Глава 18
Весть о смерти Императора Тита передавалась от одной римской крепости на Рейне до другой с помощью сигналов — разожженных костров. И только намного позже в крепости явились императорские посланцы с сообщениями о восшествии на трон Домициана. Все это дурно пахло и неизбежно порождало подозрения о том, что дело не обошлось без подлого убийства. Однако большинство солдат в прирейнских крепостях — от Аргентората до Ветеры — хотя и с явным недовольством, но все же признали Домициана Императором. В одной только крепости Могонтиак солдаты Первого и Четырнадцатого легионов пошли на открытый бунт, отказавшись приветствовать вступившего на трон нового Императора.
Вместе с официальным сообщением о том, что Домициан провозглашен Императором, в крепости пришли приказы обеспечить каждому легату по сто жертв для поединков в Колизее, где должны были в течение целого месяца проходить кровавые представления в честь Домициана. Луций Антоний, ставший после Марка Аррия Юлиана-старшего Военным Правителем в крепости Могонтиак, медлил с отправкой заключенных так долго, как только мог. Он опасался, что хатты предпримут попытку освободить пленников в дороге, потому что большая часть захваченных варваров состояла именно из хаттов, среди которых был Тойдобальд, брат Бальдемара.
Правитель сидел на своем обычном месте в принципии, административном центре римского военного лагеря; перед ним находилось помещение, за каменной стеной которого хранились священные штандарты двух легионов, расквартированных в этом лагере. Он слушал доклад первого центуриона, Руфина, крепкого, исполнительного человека, который своими огромными, в поллица, скорбными карими глазами и безоговорочной преданностью напоминал Антонию печального верного пса. Руфин чувствовал себя не в своей тарелке перед легатом, он предпочитал общество своих неотесанных, воспитанных в деревнях солдат.
— В течение этого часа, мой господин, в настроениях людей не произошло никаких перемен, — докладывал Руфин. — Нам остается надеяться только на то, что они смирятся с неизбежным, когда увидят статую нового Императора на площадках крепости.
Голоса отдавались гулким эхом в высоких каменных сводах. Тусклый свет скупо проникал в помещение сквозь верхние ряды окон. С главной площади лагеря доносились непристойные крики мятежных солдат, требующих наказать Домициана за преступление.
— Как! Статуи все еще не на положенных местах?
— Тут такая загвоздка, мой господин, головы очень трудно смонтировать.
Несколько артелей, охраняемых сотнями оставшихся верными легионеров, предприняли попытку установить три статуи Домициана: одну в поселке за воротами крепости, другую в самом военном лагере, а третью у камня, обозначающего первую милю дороги, ведущей в южном направлении.
— Что за проклятье, клянусь Гадесом! — Луций Антоний был удивлен собственной яростью. «Все это последствия пребывания в варварской стране, — думал он. — Она провоцирует приступы гнева и несдержанности даже у самых разумных людей».
Временами он спрашивал сам себя, не наслали ли хатты какого-нибудь колдовского заклятья на его военный лагерь. В крепости Новесии солдаты сразу же присягнули новому Императору — хотя и без особой радости, однако без единого инцидента.
— Эти суеверные люди истолкуют стоящие без голов статуи в том смысле, что все государство осталось без головы! А ты пробовал увеличить оплату, а? Может, это помогло бы делу сдвинуться с мертвой точки?
Руфин коротко кивнул головой.
— Они были настроены слишком решительно и заявили с полной непреклонностью, что не желают получать подачки от убийцы.
Конечно, солдаты и артельщики сказали не только это, они сказали намного больше и в более резких выражениях. Если бы Руфин передал все их слова легату, тот наверняка встал бы от страха на задние лапки, как послушный пес при виде хлыста хозяина, но жизнь давно уже научила Руфина не докладывать начальству всего, что он видел и слышал.
— Я мог бы, конечно, увеличить плату, добавив значительную сумму из своего личного кармана, — задумчиво произнес Антоний. — Хотя нет. Я не желаю задабривать взятками мерзких бунтовщиков. Пусть их рассудит Немезида! Пленники будут отправлены сегодня в ночь, вне зависимости от того, образумятся солдаты или нет.
Медлить с отправкой пленных больше было нельзя. Если учесть, что дорога до Рима займет у них не меньше двух месяцев, они могли не успеть к торжественным играм в честь Императора, а это грозило Антонию гибелью карьеры.
— Я сам прослежу за подготовкой и отправкой. Хотя, кажется, мы приняли все мыслимые меры предосторожности, я все равно не могу отделаться от чувства, что эта дикарка, этот оборотень, опять обо всем пронюхала и уже взяла наш след.
— На этот раз, думаю, подобного не случится. Только Басс, ты и я знаем о сроках отправки пленных. Тем более что о самой ганне давно ничего не слышно, с самого дня ее набега на крепость Могон. Наверное, она все это время живет в полном довольстве, попивая вино и наслаждаясь созерцанием той богатой добычи, которую ее отряд захватил в крепости, — неожиданно Антоний наклонился вперед и недовольно нахмурился. — Руфин, что это у тебя на шее?
Руфин бросил взгляд на свою грудь и поспешно убрал серебряный талисман за ворот туники, злясь на самого себя на свою забывчивость и неаккуратность. Этот талисман изображал месяц, а под ним поднятую вверх руку. Руфин знал, что все его люди наденут сегодня вечером такие же обереги, спасающие от злых чар этой колдуньи, крадущейся по лесам, этой демоницы по имени Ауриния, которая своей ворожбой заставляет идущих следом за ней хаттских воинов совершать подвиги, исполненные доблести и отваги.
— Ты подаешь своим подчиненным дурной пример, мой дорогой, — раздраженным тоном произнес Правитель. — Ты говорил мне как-то, что веришь только в то, что видел собственными глазами или до чего дотрагивался. Это самая обыкновенная женщина, Руфин. Она ест, спит, в ее жилах течет такая же кровь, как и у нас с тобой. И если она попытается нам помешать сегодня вечером, она умрет. Мы и прежде встречались в этих краях с женщинами-воительницами. Что же особенного именно в этой женщине, почему она с такой легкостью превратила тебя, храброго опытного солдата, в суеверную старую кухарку?
Руфин вспыхнул до корней волос, еле сдерживая свой гнев и обиду.
— Когда ты был в отъезде, мои люди настояли, чтобы я надел это, — произнес он, стараясь говорить ровным сдержанным тоном. — И потом ты не можешь не признать, что этой женщине сопутствует сверхъестественное военное везение. Только мы пытаемся захлопнуть ловушку и думаем, что вот теперь-то она, наконец, в наших руках, как происходит что-нибудь невероятное: подымается ураган или наших стрелков у баллисты охватывает приступ странного безумия, и они обстреливают своих же воинов, или она просто скрывается с места, с которого невозможно скрыться незамеченной. Поэтому нет ничего удивительного в том, что наши солдаты пытаются хоть как-то обезопасить себя, хватаясь за все доступные им средства. Это лучше, чем если бы они теряли рассудок при первых признаках приближающейся ночи.
Антоний был вполне удовлетворен его ответом: ему казалось, что он получил разумное объяснение хотя бы одному инциденту. Вообще-то сам легат полагал, что баллиста стреляла по римлянам в тот день, потому что сами варвары пускали из нее снаряды — вещь совершенно невероятная, однако, другого разумного объяснения у Антония не было. Он верил своим стрелкам, которые клялись, что не стреляли по своим, хотя все в пылу боя могло быть и доказать ничего было невозможно. Антоний видел один из снарядов, вытащенный полевым лекарем из черепа убитого наповал римлянина, это был снаряд, которым заряжались маленькие катапульты старого образца, их называли еще «скорпионами». Таких катапульт не было на вооружении его солдат в день той битвы. Однако Антоний опасался делиться с кем-нибудь своими соображениями на этот счет, полагая, что его, пожалуй, сочтут сумасшедшим. Больше всего в этих обстоятельствах его беспокоила мысль о том, что варвары были способны повернуть оружие армии цивилизованного народа против нее же самой. Эта мысль пугала его больше, чем все сверхъестественные чудеса.
Наконец, Антоний слегка махнул рукой, давая разрешение Руфину идти.
— Поступай, Руфин, по своему усмотрению, но помни — эти проклятые пленные должны быть сегодня ночью вывезены из крепости.
* * *
Две сотни легионеров под командованием Руфина отправились выполнять ответственное задание ровно в полночь, когда во мраке, залитом лишь мерцающим лунным светом, пробил колокол на плац-парадном месте. Они связали крепкими веревками сотню пленников-хаттов — среди них был и Тойдобальд — и разместили их на десяти повозках, запряженных мулами. Руфин приказал Бассу, младшему центуриону, скакать впереди вместе со ста шестьюдесятью солдатами. Сам же он намеревался двигаться в арьергарде. Варвары предпочитали нападать с тыла — а так как они были варварами, а значит, в глазах Руфина, и круглыми идиотами — они не понимали, что эта их тактика хорошо известна римлянам и всегда учитывается ими. Люди Руфина и Басса должны были доставить пленных в крепость Аргенторат, расположенную южнее по Рейну. А оттуда их будут сопровождать свежие силы конвоя.
Солдаты продвигались молча. Все настороженно прислушивались к ночным шорохам и задумчивому шуму сосен, возвышающихся вдоль дороги. Лесные чащи жили своей сокровенной, подчас враждебной людям жизнью. Лягушки завели надрывную музыку, которую на лету подхватила сова, отзываясь через определенные промежутки глухим уханьем. В воздухе время от времени слышалось хлопанье крыльев невидимых птиц, шуршали листья под сильными лапами каких-то неведомых, скрытых во мраке зверей. От земли исходили душные пряные ночные ароматы, смешанные с запахами гниения. Полная луна, тускло мерцающая сквозь быстро бегущие по небу черные облака, казалась враждебно настроенной к римлянам. Она была похожа на глаз какого-то хищного зверя, подстерегающего и выслеживающего их, помогая врагам легионеров. Ведь это была чужая земля, чужая, несмотря на все их успехи по сдерживанию варварских орд. И потому каждый римский солдат нутром чуял, как ненавидит его каждый клочок этой проклятой земли, как ненавидят его обитающие здесь духи.
Очень долго единственными звуками, вторгающимися в шорохи и шелест леса, были случайный лязг стали о сталь и топот солдатских сапог по мягкой земле лесной дороги.
Руфин наблюдал за своими солдатами, и они казались ему странными и нереальными существами в тусклом полумраке лунной ночи — с овальными щитами и копьями они походили на полчища огромных жуков, вставших странным образом на задние лапки. Когда они прошли уже полмили, солдат, шедший рядом с первой повозкой, неожиданно споткнулся и сбился со строевого шага: он заметил что-то необычное на земле, похожее на отпечаток гигантского копыта в мягкой почве на обочине дороги.
— Это ведьма! — воскликнул он сдавленным голосом. — Она прошла здесь!
— Ганна! — сразу же пронеслось по рядам римских солдат, и каждый из них дотронулся до висящего на шее талисмана. — Ганна! Ауриния!
Руфин воскликнул резким повелительным голосом:
— Следующий из вас, кто собьется со строевого шага, отведает палки!
Слова прозвучали звонко, далеко разносясь в прохладном ночном воздухе.
В первой повозке находился Тойдобальд, он чувствовал огромную слабость в силу своего преклонного возраста и долгого пребывания в плену. Старик ни на чем не мог сосредоточить свои мысли, находясь как бы в прострации, его сердце сжималось от боли и страха, предчувствуя новые беды. Его захватили в плен через несколько месяцев после смерти Бальдемара, с тех пор — вот уже четыре года — он не имел никаких известий о своих родных и близких. Периоды вялости сменялись в его душе периодами возбуждения, когда, казалось, он сходит с ума: в эти минуты старик явственно видел дух Бальдемара, моливший его покинуть землю и уйти с ним в загробное царство. Но сейчас запахи и шорохи леса возбудили в душе старика мучительное желание жить. Луна, которую он не видел столько лет, представлялась ему сейчас скорбящей матерью, изливающей свою целительную прохладу и золотистый медовый свет в тщетных попытках успокоить души своих детей, утешить их, помочь им. Восходит ли луна над теми краями, куда везут его сейчас?
Руфин тем временем приказал своим людям ускорить шаг. Он полагал, что на рассвете его отряд будет уже вне опасности.
Они приблизились к камню, обозначающему первую пройденную ими милю дороги. Здесь в полумраке возвышалась статуя Домициана, достигавшая двенадцати футов в высоту, изваянная из белого мрамора, она мерцала голубоватыми отсветами в неверном свете луны. Руфину это изваяние показалось смешным в своей дутой величественности; одна рука Домициана простиралась вперед, отеческим жестом указуя в пустоту. Император казался здесь посреди живой трепетной природы окоченевшим глупым истуканом.
«Именно здесь со всей отчетливостью понимаешь, насколько мы чужие на этой земле, — думал Руфин. Может быть, бунтовщики в военном лагере были правы, говоря, что мы оскорбили духов этой земли, воздвигнув статуи братоубийцы на ней. И за это боги и стихийные силы накажут нас, наслав скорую и жестокую кару».
Руфину очень не нравилось то, как внезапно занервничала его лошадь, вспотев от страха и начав грызть удила; неожиданно, странно вскинув голову, она встала на дыбы, так что Руфин еле оседлал ее, крепко натянув поводья. Он бросил взгляд на высокую стену черных деревьев обочь дороги, но ничего не увидел.
«Кстати, почему не слышно лягушек?» — насторожился центурион.
Действительно кругом стояла жуткая тишина.
Из леса слышался тихий свистящий звук, как будто между деревьев с шумом ползла огромная чудовищная змея. Тучи закрыли луну, и все погрузилось в непроглядный мрак. Руфин отдал приказ остановиться.
Однако его крик никто не услышал. Звук его голоса перекрыл жуткий клекот, доносившийся с верхушек деревьев, затем он перешел в пронзительное улюлюканье, такое оглушительное, что от него, казалось, раскалывался череп. У Руфина было такое чувство, будто его отряд своим приближением растревожил огромное гнездо гигантских ос.
«Мы погибли!» — пронеслось в голове Руфина, он знал, что это «баррит» — ритуальный боевой клич хаттов, которым они приветствуют своих богов войны.
Руфин подал сигнал горнисту, и тот протрубил построение в боевой порядок. Легионеры быстро сомкнули свои ряды и закрылись щитами. Руфин спрыгнул с коня и занял место на самом краю первой шеренги: он считал, что центурион обязан сражаться плечом к плечу со своими солдатами.
Из темноты леса неожиданно вырвалось пламя, которое сразу же рассыпалось на множество язычков, похожих на звезды в темной пустоте, как будто от одного огня зажглось множество факелов.
Затем раздался громкий шум продирающихся через кусты воинов, и темная масса устремилась на римские порядки. У Руфина было такое впечатление, как будто сломали плотину и мутные, грозящие гибелью воды бурной реки устремились на его отряд. Хатты были выстроены клином, верхушка которого нацеливалась в центр римской цепи.
Легионеры метнули свои тяжелые дротики с такой выверенной точностью, как будто ими руководил один общий разум. Несколько десятков наступающих упали, сраженные метким броском, но их место сейчас же заняли другие воины. Второй залп пущенных дротиков нанес еще больший урон наступавшим, поскольку некоторые копья пронзили сразу несколько тел или пригвоздили атакующих к стволам деревьев. Хатты сталкивались друг с другом и падали, некоторых раненых свои же соплеменники затаптывали насмерть. Многие вынуждены были бросать свои щиты и, лишенные всякой защиты, устремлялись на обнаженные клинки римлян, так как римские дротики невозможно было извлечь из щитов. В этот момент Руфин даже решил, торжествуя в душе, что беда обошла его стороной.
Но тут произошло нечто ужасное, чего центурион никак не мог предположить: внезапно раздался новый пронзительный крик — боевой хаттский клич — но прозвучал он с противоположной стороны дороги. Руфин был поражен. Дикари никогда не держали свежие силы в резерве: казалось, они были просто неспособны додуматься до такого. Похожие на возбужденных детей, они как будто не могли сдержать своих безрассудных порывов, атакуя всем скопом. Но самым невероятным и примечательным в этих обстоятельствах было то, что резервные силы терпеливо дождались, пока каждый легионер выпустит оба своих дротика. Руфин не ожидал от варваров подобной сообразительности.
Теперь уже он не сомневался, что их атаковала кровожадная Фурия, которую римские солдаты называли Ауринией. Ее приемы ведения боя часто были похожи на зеркальное отражение римской военной тактики.
Руфин дал команду перестроиться на новый боевой порядок — так называемый «алмазный», который, по мнению центуриона, наиболее подходил для данных обстоятельств, когда надо было отражать атаки со всех сторон. Но первая волна атакующих варваров уже вклинилась в ряды римлян и расстроила их. Теперь уже Руфин явственно ощущал холодную руку смерти, сжимавшую ему горло. Варвары превосходили его отряд по численности, к тому же сама ночь была их союзницей: она придавала их облику демонические черты, парализовавшие волю римлян. Хаттские воины — посверкивая в темноте белками своих глаз, с развевающимися за плечами шкурами диких зверей, с поднятыми над головами боевыми топорами, с болтающимися на поясах отрубленными головами горных кошек — казалось, были сами порождением тьмы.
Вклинившиеся в ряды римлян варвары раскололи их строй пополам. Руфин ощутил, как вздрогнула его лошадь, получив сильный удар, и в тот же момент острая горячая боль пронзила его плечо. Ударной волной его сбросило на землю, и он рухнул на колени, глубоко пронзенный копьем. Басс увидел его падение и устремился к своему командиру, чтобы прикрыть его. Теперь Руфин уже ничего не мог исправить или изменить, ему оставалось только одно — молча следить за происходящим. Басс тем временем сразил одного воина, затем еще сразу двух, пронзая их своим обоюдоострым мечом. Но все равно дела римлян были из рук вон плохи: по всей видимости, в бой уже ринулось больше тысячи хаттов, и они все прибывали и прибывали из глубины леса, как будто сама природа, враждебная римлянам, извергала их в своей ярости волну за волной на чужеземцев. Казалось, мощный бушующий поток, против которого невозможно было устоять, смывал легионеров. К своему стыду, Руфин заметил, как то там, то здесь его люди бросали оружие и устремлялись прочь в паническом бегстве. Но большинство солдат стояли насмерть, не двигаясь с места и хорошо зная, что их ждет неминуемая гибель.
Наконец Руфин увидел ее — ганну, деву-воительницу. Она скакала на сером жеребце по полю с развевающимися распущенными волосами. При виде нее варвары разразились новыми радостными криками, а у римлян вырвался вопль ужаса и страха. Она промчалась к переднему краю, где шло кровопролитное сражение, так близко от лежащего неподвижно Руфина, что копыта ее боевого коня чуть не задели центуриона. Затем она резко остановила своего скакуна, вложила меч в ножны и взяла в руки сложенную кольцами веревку. Когда Руфин понял, что она делает, беззвучный крик замер у него на устах.
Она набросила петлю на статую Домициана. Веревка обвила плечи статуи, дальнейшему ее продвижению мешала поднятая рука Императора. Воительница ловким движением стянула петлю, а затем, резко поворотив коня, подстегнула его и помчалась прочь. Когда веревка натянулась до предела, серый призрачный конь встал на дыбы, перебирая в воздухе передними ногами, пригнувшаяся к его голове всадница, казалось, слилась с конем в одно целое — и это дикое сильное животное в неудержимом порыве рвалось вперед. Статуя накренилась, и с нее на землю с грохотом свалилась плохо смонтированная голова. Сначала медленно, а затем все быстрее обезглавленное каменное тело устремилось на землю. Статуя расплющила одну из повозок, уже освобожденную от пленников. Затем на поле боя на мгновение воцарилась полная тишина, все оцепенели от изумления и благоговейного ужаса.
Римлянам казалось, что это сама оскорбленная природа привела вынесенный Домициану приговор в исполнение. Остатки мужества покинули легионеров, когда они увидели, что наводящая на них ужас ганна галопом несется прямо на расстроенные ряды. Руфину показалось, что он лицезреет саму Смерть в образе девы: в ее облике было что-то роковое и в тоже время утешительное, она походила на невинную голубку, но голубку, исполненную желанием мстить; она походила на разъяренную нимфу, чьи волосы были пропитаны человеческой кровью. Она была воплощением одной из богинь Судьбы, обрезающей нити человеческой жизни своим разящим, не знающим усталости мечом.
Затем все тени слились для Руфина в один клубок, только призрачный свет играл бликами на стремительных клинках. Последние легионеры были убиты, оттеснены или бежали с поля боя. Наконец погиб и Басс, и Руфина некому было больше прикрывать.
Еще одно копье пронзило бок центуриона, но он даже не почувствовал боли, хотя сразу же понял, что этот удар был смертельным. Он больше не испытывал ни боли, ни страха. И в последние минуты своей жизни Руфин вновь увидел перед собой Ауринию — или, может быть, это был уже предсмертный бред? Ее лицо превратилось в лицо Судьбы-Разрушительницы, безобразной старухи с зеленоватой кожей, вываливающимся языком и змеями вместо волос, — она тащила его за собой в подземные пещеры, где никогда не бывает солнечного света.
* * *
Вид римских легионеров, охваченных ужасом и бегущих в страшной панике, взбодрил хаттов, придав им новые силы, словно волшебный эликсир жизни. Ауриане страстно хотелось броситься в погоню за бегущим противником. Вот оно, мщение, теперь можно было утолить свою жажду мести! Беринхард чувствовал ее возбуждение и рвался вперед. Но Ауриана понимала, что продолжать преследование было бы очень неумно — потому что перед ее воинами стояла другая задача: необходимо было увести отбитых у неприятеля пленников с дороги подальше в чащу леса, в безопасное место. У нее не было сомнения в том, что противник вернется, укрепив свои ряды, для того, чтобы расправиться с хаттами.
Но не все соглашались с мнением Аурианы. Зигвульф, который помогал ей в этой операции вместе со своей дружиной — это он сидел в резерве, а затем в нужный момент бросился на неприятеля — взял одну из лошадей, припасенных для освобожденных соплеменников, и бросился в погоню с сотней своих воинов, не отстававших от него ни на шаг. Использую свое копье как пику, Зигвульф, словно рыбу гарпуном, приканчивал налево и направо разбегающихся римлян. Ауриана закричала ему вслед, приказывая вернуться, но он не обратил на нее никакого внимания. Он был словно взбесившийся конь, ослепленный яростью, и мог остановиться только тогда, когда ему откажут силы.
Хатты разбрелись по полю боя и в ярком свете луны начали собирать свои боевые трофеи, снимая с мертвых римлян их короткие мечи, шлемы, панцири и кинжалы, а также собирая валявшиеся на земле дротики. Другие воины развязывали освобожденных пленников, помогали им сесть на низкорослых спокойных лошадок, поскольку они были слишком ослаблены для того, чтобы идти пешком. Все действовали очень быстро, ловко и без лишних слов. Многие из дрожащих, насмерть перепуганных пленников, казалось, до сих пор не понимали, что они на свободе. Ауриана вглядывалась в их бледные, залитые лунным светом лица. Она знала большинство из них, многих встречала на собрании племени, но среди них не было ее родственников и близких. Тревога охватила Ауриану, она боялась, что не встретит среди отбитых пленников Тойдобальда. Должно быть, он умер и его тело бросили в какую-нибудь выгребную яму.
Наконец она узнала его; оказывается, она уже несколько раз проходила мимо этого старика. Тойдобальд очень сильно переменился. Грива его густых пышных волос облетела, и теперь его старческий череп покрывал редкий пушок. Глубоко запавшие глаза не светились больше горделивой уверенностью, а были пусты и безжизненны. Губы его шевелились, и наконец с них сорвались слова, свидетельствующие о том, что ум старика помутился. Ауриана разобрала, что он называл имена своих детей, павших в битвах много лет назад.
«Сосна, которая стоит одна, быстро вянет», — эти слова Ауриана часто слышала от мудрых людей, они относились к соплеменникам, оторванным от племени, и их правоту не раз доказывала жизнь. Тойдобальд тоже был живым доказательством этих слов. С помощью юной Фастилы Ауриана посадила своего сородича на спину Беринхарда. Однако Тойдобальд до сих пор не узнавал ее.
— Тойдобальд, я твоя родственница, — повторила она несколько раз громко и настойчиво.
— Ауриана? — произнес он наконец дрожащим голосом, протянув руку и касаясь ее лица сухой ладонью. — Может ли быть такое? Ты — дочь моего брата? — Тойдобальд наклонился к ней, и только сейчас Ауриана заметила, что старик почти ничего не видит. — Ты благословенна самим богом Воданом! — прошептал он и силы внезапно оставили его. Старик упал на шею Беринхарда, и Ауриана заметила язвы, покрывавшие все его тело. Она положила ладонь на его руку.
— Ты будешь жить, как жил прежде в своем доме, — произнесла Ауриана твердо и уверенно и пошла впереди, ведя коня под уздцы. — Я сохранила все твое богатство и состояние, Тойдобальд. Твои стада в целости и сохранности, они не пострадали от неприятеля. Наш род снова будет славным среди племени хаттов.
После долгого молчания Тойдобальд наконец снова собрался с силами и произнес:
— Гордость, переполняющая мое сердце, когда я гляжу на тебя, благословенная дочь Бальдемара, придает мне силы, но скажи… наш род уже свершил месть над убийцей Бальдемара?
Каждый раз, когда кто-нибудь заговаривал об этом, у Аурианы было такое чувство, будто острый нож вонзается ей в сердце. Она ожидала, что Тойдобальд задаст ей такой вопрос, и отвернулась в сторону, не желая видеть выражение горького разочарования на лице старика.
— Нет, — произнесла она сухо. — Негодяй все еще ходит по этой земле. Одберт еще жив.
Ауриана никак не могла отделаться от мучительных мыслей, которые внушила ей встреча с Тойдобальдом: «Все эти годы, проведенные Тойдобальдом в плену, в душах родственников жила надежда на его спасение. Точно также мог бы сейчас жить и Бальдемар. Если бы я не убила его, до сих пор сохранялась бы возможность вновь увидеть его на свободе… Но ведь он сам выбрал смерть! Однако я могла бы не подчиниться его приказу… И тогда он мог бы жить».
* * *
Когда израненные, покрытые потом и кровью солдаты, попавшие в засаду, вбежали в крепость, они начали наперебой рассказывать своим товарищам о произошедшем на их глазах страшном чуде: сама природа в образе пророчицы Ауринии явила им ясное знамение, касающееся нового Императора. Легионеры крепости Могонтиак, оказывается, поступают правильно, отказавшись присягнуть Домициану: его правление явится величайшим несчастьем для римского народа. Весь лагерь пришел в страшное волнение после этого сообщения, мятеж вспыхнул с новой силой. Легионеры повалили на землю изваяние Домициана, установленное перед принципией. На рассвете они подожгли свои казармы, затем помещение, где жили трибуны. Огонь с этих построек перекинулся на продовольственные склады. Солдаты заперли своих командиров в качестве заложников в здании претория, личных апартаментов Военного Правителя.
Луций Антоний послал сумбурное, полубезумное письмо с последним курьером, которому удалось покинуть расположение лагеря, предупредив его, что это послание должно быть передано в руки самого Императора. В нем легат докладывал, что вверенные ему легионы остаются преданными своему Императору, но дикарка-ганна по имени Ауриния, гроза и бич здешних приграничных территорий, довела римских солдат до суеверного ужаса, граничащего с безумием, тем, что низвергла с пьедестала статую Божественного Императора, что явилось причиной разгоревшегося в крепости мятежа. Таким образом, Луций Антоний перекладывал ответственность за бунт в своем лагере с себя на стихийные силы природы.
В тот же самый день после полудня отряд хаттов численностью в две тысячи воинов взошел на крутой поросший лесом берег Рейна; далеко внизу широкая спокойная река лениво несла свои медленные воды. Зима была уже не за горами. Зелень пожухла, окрестности приобрели мрачные краски. Рощицы голых осин и полуоблетевших дубов теряли свои последние листья с тихим печальным шорохом, который напоминал легкую поступь смерти. Белые облака быстро бежали в высоком чистом осеннем небе. На некотором расстоянии от себя на пологом холме хатты увидели крепость Могонтиак. Охваченные ярким пламенем казармы напоминали огонь в кузнице бога войны, это было единственное яркое пятно среди застывшей, приготовившейся к зиме природы.
Ауриана держалась несколько в стороне от остальных, расположившись под раскрашенной яркими охристыми и багряными красками осиной и наблюдая за пожаром крепости в Могонтиак. Рядом с ней на земле сидел Деций, жадно уплетающий тушеное с диким луком мясо белки. Во время военной операции он находился здесь, в лагере, вместе с заботящимися о провианте женщинами Ромильды, однако он всю ночь не сомкнул глаз, беспокойно обдумывая и переживая вновь и вновь тот план, который Ауриана составила с учетом всех его советов накануне операции. Правда, некоторыми советами хатты все-таки пренебрегли. Большинство воинов, сильно устав в бою, сразу же улеглось спать. Только Витгерн и Торгильд все еще бодрствовали, играя в кости и попивая хмельной мед.
Деций тоже был усталым, но довольным. В эти дни он превратился в одного из хаттов и, по мнению Аурианы; его новый облик был великолепен. Он высветлил свои волосы с помощью специальной золы, и теперь густые длинные пряди падали ему на плечи, как у всех варваров. Его лицо заросло нестриженной спутанной бородой. Когда он яростно хмурился, он напоминал, по мнению Аурианы, своим обликом рассерженного Торгильда. Правда, у Деция были более тонкие черты лица. Фокус с переодеванием и изменением облика работал только до тех пор, пока Деций молчал; когда же он начинал говорить на своей ужасающей смеси из исковерканных хаттских слов и скороговорки на латыни, он тем самым немедленно выдавал себя. Однако, по мнению Аурианы, Деция выдавали и его глаза, если в них вглядеться попристальнее. В них светилось чисто римское упрямство. Деций смотрел на этот мир так, как смотрят римляне на него: если упавшее дерево перегораживало дорогу, он немедленно отдавал приказ разрубить и убрать его. Хатт же на его месте оставил бы дерево лежать там, где оно упало, построил бы рядом жертвенник, а саму тропу проложил бы в другом месте. Чисто римский взгляд на вещи и окружающий мир видел в природе лишь орудие, которое надо поставить себе на службу или, если это невозможно, устранить со своего пути.
— Теперь уже горят помещения госпиталя, — произнес Деций, обращаясь к Ауриане. — И если не ошибаюсь, огонь перекинулся на арсенал. Чудесная картина! Присаживайся рядом, моя голубка. А то у тебя такой вид, словно ты опять готова лететь и начинать новое сражение.
Но взгляд Аурианы нисколько на смягчился от этих слов, он был все таким же угрюмым.
— Мы потеряли четырех человек, — произнесла она мрачно, таким тоном, как будто признавалась в совершении какого-нибудь страшного преступления.
— Зато спасли девяносто шесть остальных. Это была замечательная операция! Почему ты думаешь всегда только о потерях? Все прошло замечательно, и я бы даже сказал, что эта военная операция явилась прекрасным завершением всего военного сезона! За одно лето мы в третий раз освобождаем один и тот же проклятый соляной источник от неприятеля, затем отвоевываем плодородные земли в долине реки Веттерау, и наконец освобождаем брата Бальдемара, который сможет теперь спокойно умереть среди своих родных и близких. Неужели все эти успехи не настраивают тебя на более приятный лад?
Деций встал и подошел к ней. Если б они были совершенно одни, он обнял бы ее; однако, на этот раз дружинники находились слишком близко, поэтому Деций довольствовался тем, что подошел к ней вплотную и продолжал говорить, утешая и ободряя ее.
— И не забывай также о том, что ты сама стала живой легендой для своих и чужих воинов, такой же, какой был твой отец.
Казалось, ничто не могло рассеять мрачного настроения Аурианы.
— Если бы я собрала в поход больше воинов, те четверо не погибли бы, — произнесла она голосом, полным боли. — На этот раз нам помогли боги, они внушили римлянам ненависть к их новому Императору и нежелание присягать ему. Ты уверен, что этот Домициан обрушит на нас всю свою ярость и пойдет войной?
— Готов поспорить на кусок вот этой жесткой, словно подметка, кожи, которую ты почему-то называешь мясом, — отозвался Деций, потрясая перед ней длинной полоской сушеной оленины. — Он не сможет совладать со своим бешенством! Тем более, что Домициан уже много лет страстно стремится устроить кровопролитную битву в этих землях, как голодный пес стремится сцапать жирную курицу. И в этом смысле мы для него — подходящая цель, поскольку доставляем его солдатам массу неприятностей; мы непокорны воле Рима и в то же время, по его мнению, являемся достаточно варварским примитивным народом, победу над которым одержать несложно. Ты нанесла рану буйволу, которого дразнила все эти годы, и теперь он разъярился. Если солдаты все же примут этого Императора, то будь уверена, что мы падем жертвой, которую они постараются возложить на его алтарь. Однако мы имеем перед собой только один пример, один военный лагерь. Мы ведь и понятия не имеем о том, что происходит в Аргенторате, Ветере или в легионах на востоке, мы не знаем также, что сейчас творится в самом Риме.
Ауриана стояла молча, слушая Деция, но он ощущал, как лихорадочно работает ее мысль: она обдумывала все услышанное, взвешивала, строила планы. Через некоторое время она вновь заговорила.
— Я еще не рассказывала тебе о том, о чем узнала от наших лазутчиков и шпионов, — у Аурианы были свои люди среди женщин, торгующих на базаре в поселке рядом с крепостью. — Горные кошки содержатся в крепости не для цели колдовства, как утверждает Гейзар.
Дело в том, что римляне в последнее время занимались отловом горных кошек, заманивая их в ямы, в которые клали для приманки ягнят, а затем помещали шипящих разъяренных вырывающихся хищников в деревянные клетки. Хатты были обеспокоены всем этим, так как не понимали, для каких целей неприятель отлавливает этих священных животных.
— Конечно, не для колдовства. Я был всегда уверен в этом, в отличие от тебя, — произнес Деций с озорной улыбкой. Ауриана знала, что он находит забавным ее путаные объяснения разных непонятных ей действий римлян, но тем не менее она всегда старалась сохранить достоинство — даже тогда, когда явно попадала впросак.
— Оказывается, римляне построили в своей столице огромный просторный каменный храм, размеры которого просто невероятные, своей высотой храм уходит прямо в небо, таким задумал и построил его один могущественный колдун. Этот храм называют Кол… Коло…
— Колизей.
— Да, и на огромном алтаре происходят поединки и сражения людей, кровь которых приносится в жертву богу Солнца, а иногда люди сражаются не с людьми, а с животными, и те пожирают человеческую плоть. Именно для этих целей и отлавливают в наших местах горных кошек. Римлянам нет дела до того, что это наши священные животные и скоро… Что такое? Деций, что с тобой?
Самоуверенная улыбка исчезла с лица Деция, а в его глазах появилось выражение отчуждения и тоски.
— Все это очень похоже на правду. На этот раз тебе удалось получить более правдивые сведения, чем обычно. Ауриана, обещай мне одну вещь. Если тебя когда-нибудь захватят в плен мои соотечественники, и у тебя не будет никакой надежды бежать — ты найдешь верный способ лишить себя жизни.
Ауриана повернулась к нему лицом, пораженная мрачной страстностью его тона.
— Почему ты вдруг заговорил об этом?
— Совсем недавно я видел страшный сон, в котором ты оказалась в том ужасном храме, как ты его называешь.
Ауриана была снова поражена, теперь уже тем, что Деций верил в предчувствия, хотя обычно его предположения относительно будущих событий основывались только на достоверном знании.
— Тебе не надо брать с меня обещание, Деций. Потому что я позволю скорее продать себя в рабство в какую-нибудь самую бедную усадьбу на севере германских территорий, чем дамся живой в руки твоих соотечественников.
Но говоря это, Ауриана в душе сознавала, что не верит в возможность своего пленения. Весь этот разговор внимательно слушал Торгильд, который ненавидел Деция и все еще обращался с ним, как с рабом. Этот разговор вызвал в Торгильде сильное раздражение, потому что он не понял и половины из сказанного Децием. Вообще-то обычно он считал ниже своего достоинства даже заговаривать с Децием, однако крепкий мед Ромильды, изрядное количество которого он выпил, развязал ему язык.
— Скажи мне, раб, — вмешался вдруг Торгильд в беседу, подкрепляя свои слова размашистым жестом пьяного человека, — твои соотечественники по своей натуре рабы — как же это у них хватило храбрости сопротивляться новому королю?
Деций почувствовал прилив гнева: эти дикари пользовались его военным опытом и знаниями, но лишь немногие из них выражали ему за это признательность. Он сделал усилие над собой и ответил ровным голосом:
— Есть такие преступления, которые наша армия не может простить своему правителю. И одним из таких преступлений является убийство близкого родственника, а наш новый Император — братоубийца, — Деций посмеивался в душе над Торгильдом, который не улавливал смысла многих его слов, но из-за своего важничанья не переспрашивал собеседника. — И потом, ни о каком рабстве римлян не может быть и речи, потому что строгое повиновение своим командирам не является рабством, — последние слова Деций произнес, отчеканивая каждое слово, как будто имел дело с непонятливым ребенком. — Это не рабство, а мудрость.
Торгильд пожал плечами, объяснение не удовлетворило его и его враждебность к Децию только возросла. Не обращая больше на него никакого внимания, Деций продолжал свой разговор с Аурианой.
— Зигвульфу не следовало бросаться в погоню. Если военный лагерь в Ветере вышлет подкрепление, он может угодить со своими людьми в опасную переделку. За день он потеряет столько железного оружия, сколько мы собрали за год с большим трудом.
— Деций! — произнесла Ауриана, понизив голос. Это было предупреждением, поскольку бывший раб не должен был подвергать критике поступки свободнорожденного воина.
Но было уже поздно. Торгильд все слышал. Он швырнул в сердцах кожаный стаканчик с игральными костями на землю.
— Раб, тебе что, нечем заняться по хозяйству? Ауриана, почему ты позволяешь этому наглому ослу околачиваться тут среди нас!
Ауриана резко повернулась к нему, глаза ее горели бешенством.
— Потому что он говорит всегда только правду, Торгильд. И я считаю глупостью пренебрегать человеком, который говорит правду, приносящую нам пользу.
Торгильда поставили на место скорее не эти ее слова, а яростный взгляд, которым Ауриана пронзила его. Однако, поднимая с земли стаканчик с игральными костями, он тихо пробормотал Витгерну:
— Что хорошего может посоветовать раб! Это доведет нас до беды.
Он не заметил, как Ауриана приблизилась к нему, и потому чуть не вздрогнул, обнаружив, что она стоит над ним с яростно горящим взором.
— Его советы — это мои советы! Или ты собираешься оспаривать мое право командовать войском?
В этот момент проснулись другие дружинники и удивленно уставились на Торгильда. Однако рыжебородый воин не обладал гибкостью ума, будучи большим тугодумом. Поэтому он никак не мог остановиться — его уже понесло.
— Я не собираюсь оспаривать твое право, — ухмыльнулся Торгильд пьяной улыбкой и кивнул на Деция, — до тех пор, конечно, пока этот раб выполняет обязанности твоего супруга, когда вас никто не видит.
Прежде чем Ауриана пришла в себя от изумления, Витгерн быстро вскочил на ноги и поднял с земли сидящего Торгильда, затем он нанес ему сильный удар в ухо, сбил его с ног, и тот рухнул на колени.
Широко расставив ноги, Витгерн стоял, уставившись на своего ошарашенного распластанного на земле товарища. Торгильд поглядывал на него снизу вверх с обиженным видом.
— Ты недостоин произносить ее имя, — спокойно промолвил Витгерн. — Ты дорого заплатишь, Торгильд, если будешь упорствовать в своей клевете.
Ауриана почувствовала легкую тошноту, стыд мучил ее: Витгерн был так доверчив, так верил в ее чистоту и невинность. А если бы у них были доказательства ее позора, что бы сделали они с ней и с Децием? Казалось, зло само липло к ней, как навозные мухи к падали.
Ауриана бросила смущенный взгляд на проснувшихся дружинников, которые все слышали, и поняла, что они придерживаются тех же мыслей, что и Торгильд.
После этого происшествия Ауриана решила порвать близкие отношения с Децием. Ей нелегко было принять такое решение, ее чувства сопротивлялись, но она не могла поступить иначе в подобных обстоятельствах.
«Они верят в мою святость, — рассуждала Ауриана. — И я не могу так подло обманывать их доверие».
Теперь, когда она больше не считала себя умершей для соплеменников, необходимо было следовать законам и обычаям, принятым среди ее народа.
Хотя ее решение было твердым, она не могла отделаться от мысли, что законы ее родной земли представляются ей теперь старым тесным платьем, из которого она выросла.
Ауриана не знала, что слишком поздно приняла свое решение, и что тучи уже сгустились у нее над головой.
* * *
Когда Ауриана преподнесла Гейзару лишь символический дар, состоящий из нескольких захваченных в бою мечей римских легионеров, для того, чтобы жрец посвятил их богу Водану в священных рощах, — в то время как львиную долю трофеев она раздала бедным нуждающимся воинам — разъяренный Гейзар проклял ее перед всеми жрецами и жрицами бога Водана. И теперь, зная о твердом намерении Гейзара уничтожить ее, Ауриана вынуждена была постоянно ходить в сопровождении телохранителей — двадцати дружинников.
Когда в воздухе замелькали первые снежинки, и воды покрылись тонким льдом, до хаттов дошло известие о том, что нового Императора признал весь мир. Вскоре после этого к Гейзару явилась одна из жриц Священной Девятки, возвратившаяся из крепости Могонтиак, куда ходила в качестве посланницы. Она принесла новый эдикт от Императора Домициана. Никогда еще императорские эдикты не вручались хаттам, это было неслыханное дело. Поэтому народ племени пришел в сильное негодование. Перечень законов должны были огласить на следующем общем собрании всего племени.
Утром того дня, когда должно было состояться большое собрание Новой Луны, Деций отправился со своего клочка земли, который подарил ему Зигвульф, к усадьбе Бальдемара для того, чтобы помочь Ателинде и рабам нагрузить повозку в дальний путь до Священного Дуба — места проведения собраний племени. Деций был удивлен, когда Ателинда сказала ему, что Ауриана все еще спит, — ведь солнце стояло уже довольно высоко. Ателинда объяснила, что Ауриана почувствовала себя ночью плохо и, по-видимому, заболела.
Деций нашел ее в северном крыле жилого дома на ложе за плетеной из ивовых прутьев перегородкой. Она крепко спала, погруженная в тяжелый недужный сон, укрытая целым ворохом овчин. Несколько мгновений он любовался ее лицом, чуть освещенным проникающим сквозь соломенную крышу рассеянным солнечным светом. Выражение ее лица было безмятежным и невинным. «Это создание трудно представить себе разъяренным на поле кровопролитной битвы, — размышлял Деций, — трудно поверить, что ее влечет к мечу так же, как других женщин влечет к шелкам и любовникам».
— Ауриана, — произнес он и дотронулся до — как ему показалось под кучей овчин — ее ноги. Она зашевелилась, что-то пробормотала со сна, а затем вдруг села на ложе и, неожиданно бросившись к Децию, припала к его груди.
— Не надо, — бормотала она что-то несвязное, находясь, должно быть, все еще между сном и явью. — Я не убивала его… Меня больше не считают виновной!
— Прекрати! — прошептал Деций и слегка встряхнул ее за плечи. — Очнись. Конечно, ты не убивала его. Проснись!
Деций давно привык уже к таким состояниям Аурианы. И еще когда они жили вместе в лесу, научился успокаивать ее и приводить в себя. Сначала взгляд Аурианы был совсем потерянным, а затем ее глаза начинали наполняться все большей уверенностью и самосознанием, как будто вместе с пробуждением она вновь возрождалась к жизни, становясь прежней Аурианой. Неожиданно она резко поднялась на ноги.
— Нынешнее собрание племени нельзя пропустить, оно будет очень важным для нас, — произнесла Ауриана и начала быстро расхаживать по помещению, собираясь в дорогу. Она остановилась у бронзового тазика, чтобы сполоснуть холодной водой свое лицо, а затем присела на корточки у дубового сундука и начала рыться там среди аккуратно сложенной одежды, разыскивая свое платье из белой шерсти и серый плащ. — Мы должны спешить.
— Ауриана, подожди, — старался остановить ее Деций, но безрезультатно. — Взгляни на меня, что с тобой? — он схватил ее за руку. — Ателинда сказала, что тебе было плохо сегодня ночью. Что случилось?
Она открыто встретила его взгляд, и он заметил полное тоски и грусти выражение ее глаз, затем она резко отвернулась.
— У нас нет времени…
— У нас достаточно времени!
Она покачала головой, но Деций не отставал от нее. Он усадил ее рядом с собой на груду овчин.
— Пусть я покроюсь мхом и лишайником, но я не сдвинусь с места, пока ты мне не скажешь в чем дело.
Ауриана уставилась в пол, а затем быстро прошептала, как будто нанося смертельный удар со стремительностью, делающей его милосердным.
— Так слушай же, Деций. Я беременна.
Деций вздрогнул от неожиданности, а затем начал быстро озираться по сторонам, как бы проверяя, что их никто не подслушал. Однако поблизости никого не было, кроме Мудрин, неторопливо помешивающей что-то в горшке, стоявшем на огне. Но ей можно было доверять.
— О Немезида! — прошептал Деций. — Это же смертный приговор!
Он обхватил голову руками и надолго застыл в этой позе, не произнося ни слова.
— Ты не должен бояться за меня, Деций. Моя жизнь в руках Фрии!
— Твоя жизнь в руках Гейзара, маленькая глупышка. Боги слишком далеко! — он снова взглянул на нее. — Ты не можешь родить ребенка от чужеземца! — зашептал он с горячностью. Он очень осторожно взял ее руки в свои ладони, как будто это был хрупкий новорожденный ягненок. — Если бы подобное случилось с нами где-нибудь в другом месте, каким бы счастливым чувствовал бы я себя! Но здесь… Даже Ателинда и все твои родичи обвинят тебя в совершении страшного преступления. Единственным человеком которого обрадует эта весть, явится ваш вшивый жрец! Теперь-то ты у него в руках — с каким злорадством он прикажет предать тебя смерти! Ты должна отправиться к Зигдрифе и попросить ее избавить тебя от беременности!
— Нет! Я не сделаю этого.
Деций печально покачал головой. Он понял по пристальному угрюмому взгляду Мудрин, что рабыня все уже знает. Кто еще знал об этом?
— Я знаю, что у этого ребенка не будет домашнего очага, — заговорила Ауриана горячим шепотом, слезы уже были готовы брызнуть из ее глаз, — и что ребенок не будет знать ни своего рода, ни даже своей родной бабушки. В него войдет дух одного из наших предков, и младенец будет проклят Священными Жрицами. Ах, Деций, после гибели Бальдемара жизнь стала такой безотрадной, такой гнусной, поэтому пусть я лучше рожу ребенка с неполноценной душой и погибну из-за этого, чем умру вообще без всякой причины, только потому, что так хотят мои враги.
Взгляд Аурианы тревожил Деция. Обычно, когда она попадала в трудную ситуацию и была крайне озабочена, ее взгляд становился хмурым, но в глубине его все равно таился живой блеск и озорные искорки, так что чувствовалось, что прежний задор рано или поздно вернется к ней. Теперь же в ее глазах разлилось столько мрака, что сквозь него не видно было никакого просвета, ни единой искорки надежды.
— Ты умрешь прежде, чем дашь жизнь этому ребенку!
— Нет — я могу удалиться в последние месяцы беременности, чтобы укрыться среди послушниц Рамис.
— Я и не знал, что вы с Рамис теперь в таких близких дружеских отношениях. Насколько я помню, ты совсем недавно называла ее сукой, и это было еще самое ласковое прозвище из тех, которые ты ей давала.
Ауриана понимала, что он прав, но не могла дать ему вразумительный ответ. Просто в глубине души она отчетливо знала, что Рамис всегда позаботится о ней, и это знание поражало ее саму. «Пророчице следовало бы покарать меня — и она была бы совершенно права. Но почему у меня такое предчувствие, что она вовсе не намерена делать это? Почему я уверена, что те слова, которые я бросала, словно камни, в Рамис в тот день много лет назад, были всего лишь бурей на поверхности озера, не затронувшей его глубины?»
— Деций, я просто не знаю никого другого, к кому бы я могла обратиться… ребенок есть ребенок, вне зависимости от того, кто является его отцом. Рамис никогда не берет на себя роль судьи, словно холмы или рощи. И это тоже является одной из причин…
Однако Деций слушал вполуха, он был слишком ошеломлен свалившимся на них горем.
— Этот ребенок был зачат среди наших славных побед, Деций. В промежутке времени между битвой на Рейне, где мы уничтожили не меньше сотни римлян, и той засадой в долине реки Веттерау, которая принесла нам богатую добычу. Это было время силы и нашей непобедимости. А значит она — или он? — будет наделен магией победы. Если я умру, как умер Бальдемар, не изгнав захватчиков с наших земель, может быть, именно этот ребенок продолжит наше дело. Поэтому пойми, этот ребенок, кроме всего прочего, является своего рода даром Бальдемару.
Внезапно на дворе поднялся оглушительный лай собак, раздались взволнованные крики конюхов и, наконец, послышался громкий топот копыт. Ауриана быстро вскочила и накинула поверх своего домашнего одеяния просторный плащ. Мудрин находилась ближе к входной двери и потому выскочила стрелой за порог, прежде чем Ауриана успела подойти к очагу.
Тут же раздался топот копыт второй лошади, как будто кто-то кинулся в погоню за первым всадником.
Когда Ауриана добежала до конюшни, староста рабов-земледельцев Гарн объяснил ей, что какой-то конокрад только что похитил одного из самых быстрых скакунов, принадлежавших Ателинде. Страшное подозрение закралось в душу Аурианы: это не мог быть простой конокрад — кто бы осмелился средь бела дня проникнуть со злым умыслом в усадьбу столь могущественного рода? Только тот, кто ощущал за собой мощную поддержку.
Когда же она узнала, что украденное животное находилось в стойле рядом с северным крылом дома, где она беседовала с Децием, Ауриана вся обмерла от страха. Теперь она не сомневалась, что кража лошади была лишь маскировкой, предпринятой лазутчиком, чтобы скрыть свои истинные цели. Это был человек Гейзара, и он наверняка все подслушал. По выражению лица Деция Ауриана догадалась, что ему в голову пришли те же самые мысли.
Ауриана напряженно, лихорадочно размышляла. Раб, который бросился вдогонку за конокрадом, конечно, не догонит его. Украденную лошадь мог догнать только Беринхард, но ее серый в яблоках жеребец пасся сейчас далеко на западных лугах.
«Мы погибли. Мне нельзя появиться на сегодняшнем собрании племени, это слишком большой риск. Но я должна там быть! Моему народу необходим мой совет, когда будет зачитываться этот проклятый эдикт», — мрачно думала Ауриана.
Глава 19
Ауриана сидела между Зигвульфом и Витгерном в первом ряду собравшихся. Она целый день ничего не ела, поскольку чувствовала приступы тошноты и сильное недомогание, хотя она выпила немного меда, приготовленного Ателиндой. Эта ночь уже ознаменовалась зловещими приметами: во время жертвоприношения перед открытием собрания жертвенный вепрь вырвался из рук жрецов и убежал в лес, пронзив по дороге своими острыми клыками одну из жриц. Гейзар и Зигреда пытались сохранить втайне от народа это дурное предзнаменование, но новость со скоростью ветра распространилась среди соплеменников.
Перед собравшимися стоял Гейзар, держа в высоко поднятой руке необычный для многих предмет — папирусный свиток, на котором был написан императорский эдикт. Одна из жриц Святой Девятки, которая доставила свиток из крепости, явилась не одна, с ней был грамотный римский курьер, который должен был прочесть эдикт собранию хаттов, но Гейзар отослал курьера прочь и устроил все дело так, что вместо него эдикт должен был прочесть Деций, поскольку старый жрец опасался, что римский курьер выбросит свиток по прочтении, а ведь этот свиток, до которого дотрагивались руки римлян и который был исписан словами на их волчьем языке, можно было использовать для колдовства против них же самих, точно так же, как использовались для колдовства против врагов обрезки их ногтей и пряди волос.
Гейзар поднял свой жезл, призывая всех к тишине. Тусклый свет факелов выхватывал из темноты его лоб, на котором залегли глубокие морщины, тонкогубый рот с опущенными вниз уголками и глубокие глазницы, в которых не было видно глаз — как будто это было не лицо живого человека, а глазницы черепа, и только изредка из черноты провалов посверкивали злобные огоньки. Рядом с ним стояла Зигреда, на губах ее играла холодная улыбка, холодная, словно серебристый свет луны; ее тяжелые веки были полуприкрыты; ее мутный рассеянный взгляд наводил на мысль, что она приняла какое-то наркотическое зелье. Однако от этого взгляда ничего не укрывалось. Она была похожа на черного стервятника, сидящего на плече Гейзара, и с нетерпением поджидающего того момента, когда старик умрет, потому что она жадно стремилась проявить однажды свои накопленные магические силы и ядовитый дух, всегда дремавший в ней.
— Сейчас я познакомлю вас, — выкрикнул Гейзар своим пронзительным, похожим на жалобный вой голосом, далеко разносившимся в тихом ночном воздухе, — с законами Императора Домициана, Божественного Правителя римлян, присланными нам, свободным хаттам, как будто бы мы были его рабами. Число его титулов и званий превышает количество репейных колючек в хвостах ваших лошадей. Я прошу вашего разрешения вызвать сюда в этот священный круг иноземца по имени Деций, поскольку он умеет читать написанное на языке римлян. Деций, выйди сюда.
Ауриану охватила страшная тревога. Никто не предупредил ее о том, что Деция призовут в священный круг ее соплеменников. Может быть, это была просто ловушка? Если сейчас кто-нибудь обвинит их в преступлении, Деций уже не сможет бежать, поскольку будет окружен со всех сторон врагами.
Деций пробрался вперед, лавируя между сидящими воинами. Сначала Ауриана узнала только хорошо знакомую ей фигуру, вырисовывавшуюся в полумраке. Затем он вышел в круг света, отбрасываемого мигающим на ветру факелом Гейзара. Сердце Аурианы стеснилось от любви и жалости к этому человеку. У Деция был довольно ошарашенный вид, хотя это мог заметить только тот, кто хорошо знал его, — у него был вид человека, зашедшего слишком далеко в своей безоглядной беспечности и вдруг осознавшего всю серьезность грозящей ему опасности.
Ауриана привязала Беринхарда к березе, растущей неподалеку, до него можно было добраться сквозь толпу преданных ей воинов. Совсем рядом был густой непроходимый лес. Прибыв сюда, она не особенно беспокоилась о мерах предосторожности и путях к отступлению, но теперь она не могла не задумываться о возможности спасения своей жизни.
Деций развернул папирус и начал читать; он еще вечером познакомился с этим эдиктом для того, чтобы попрактиковаться в его переводе, поэтому прекрасно знал содержание документа, которое не могло не ужаснуть его. Он быстро перечислил все титулы Домициана и пропустил вступительные приветствия, которые ничего не значили для присутствующих.
— Итак, вот слова Божественного Повелителя, — начал Деций негромким голосом, поэтому Гейзар громко во всеуслышанье повторял за ним каждую фразу. После естественного голоса Деция надрывный крик Гейзара звучал, словно взбесившееся эхо. — Несмотря на вашу мятежность, разбойные набеги, ваши грабежи и убийства и многие другие возмутительные проступки, мы готовы проявить к вам свое милосердие, если вы выполните следующие наши требования.
Во-первых, вы не должны переправляться через Рейн ни днем ни ночью, даже в тех местах, которые узаконены как места обмена и торговли, — здесь Деций вынужден был сделать продолжительную паузу, потому что толпа разразилась взрывом негодования. Гейзар криком призвал всех к тишине. — Во-вторых, вы должны отступить на тридцать миль от восточного берега Рейна, оставив эти земли незаселенными и невозделанными. Все деревни вдоль этой линии должны добровольно сдать имеющееся у них оружие. Наши солдаты явятся за оружием в календы ноября. В-третьих, вы не должны посягать на земли и собственность гермундуров, которые находятся под нашей защитой и покровительством. Вы должны уступить гермундурам соляные источники, именно им я отдаю право на них, потому что этот народ доказал мне свою преданность и находится у меня на службе.
При этих словах негодование достигло своего предела, толпа буквально кипела от возмущения и неистовства. Деций вынужден был прервать чтение. Неужели римляне всерьез полагают, что хатты покорно сложат оружие, в то время как их извечный враг, отравляющий их колодца, уводящий их лучших коней, завладеет драгоценными соляными источниками, необходимыми им, как воздух, потому что соль является единственным средством сохранить мясо, самый ценный продукт питания.
— И в-четвертых, за совершение многих злодеяний и за унижение и оскорбление Образа Божественного Императора вы должны выдать нам женщину по имени Ауриния для сурового наказания.
Ауриана не была удивлена этим требованием римлян, хотя, услышав эти слова, почувствовала ужас загнанного в угол зайца; кровь застучала у нее в висках.
— Передай этим свиньям, что мы скорее выдадим своих собственных матерей, — это был голос Витгерна; и его возглас был подхвачен громом одобрительных криков, сопровождаемых душераздирающим лязгом железа о железо и стуком щитов. Она была для них Дочерью Ясеня, живым священным символом. Эта страстная единодушная поддержка поразила Ауриану и тронула ее сердце, на глазах у нее закипели слезы.
Но затем она заметила грозные приметы и почувствовала новый прилив страха. Справа от нее вблизи священного дуба располагалась большая группа воинов, хранивших суровое молчание. Среди них были люди Гундобада, которые все еще не могли простить ей унижения и разорения своего вождя после его попытки жениться на Ателинде; здесь же был заклятый враг Аурианы Вульфстан, сын Гейзара, который сразу после смерти Бальдемара начал собирать свой собственный отряд воинов; там же сидели и люди старого соратника Видо, Унфрита, который на протяжении всех этих лет считал семью Аурианы ответственной за смерть Видо. Ауриана заметила, как многозначительно посмотрел Гейзар на этих враждебно настроенных к ней воинов, и ее охватило такое чувство, будто у нее за спиной захлопнулась невидимая ловушка. Ауриана всегда знала, что у нее есть враги, но почему они собрались сегодня все вместе и расположились так близко от нее?
Когда волнение понемногу утихло, Деций продолжал чтение:
— Отныне вы будете собираться на свои собрания не чаще одного раза в месяц. На каждом таком собрании будут присутствовать наши представители для того, чтобы в точности сообщать нам обо всем происходящем у вас. Мы стремимся к миру, но сохранение его зависит от вас.
Вульфстан встал на ноги, вышел вперед и вырвал эдикт из рук Деция Размахивая им над головой, он взревел грозным голосом:
— Чем они собираются сражаться с нами? Вот этой трубкой?
Толпа разразилась громовым хохотом. Вперед вышел Зигвульф и выхватил эдикт из рук Вульфстана.
— Каждый год мы наносим им поражение за поражением! — прокричал он. — И вдруг они указывают нам, что нам делать и чего не делать, будто мать малому несмышленому дитяти! Мы что, их рабы? Неужели мы покорно сунем свои головы в их ярмо?
Поднялся оглушительный шум одобрительных криков, перемежающихся возгласами: «Нет! Никогда!», и лязгом железа о железо, а также стуком деревянных копий о щиты. Вульфстан снова вырвал эдикт из рук Зигвульфа и, бросив его на землю, начал топтать. Когда он вновь поднял его, то толпа, увидев изорванный грязный ненавистный им документ, разразилась новыми криками и шумом возбужденных голосов.
«Глупцы. Неужели они не видят, как изменился мир вокруг? — с горечью думала Ауриана. — Не время смеяться над противником, время ощутить настоящий страх перед его угрозами». Ауриана попыталась встать, но Витгерн удержал ее.
— Не сейчас, — умоляющим голосом прошептал он ей. — Подожди, пока они успокоятся и немного придут в себя!
Когда шум немного поутих, Зигвульф снова закричал:
— Наш ответ этому волчьему отродью может быть только один: надо сжечь этот эдикт. Давайте устремимся снова на крепости неприятеля, словно туча разъяренных ос. Мы нахлынем на них, словно пенная морская волна на песчаный берег!
Пока толпа переживала новый приступ неистовства и восторга от этих слов, Ауриана наблюдала за Децием: он изо всех сил пытался скрыть выражение презрения и насмешки, — именно эти чувства вызвало в нем безрассудство толпы.
Зигреда ударила в бронзовый гонг, призывая всех к тишине.
— Желает ли кто-нибудь возразить против подобного решения? Хочет ли кто-нибудь пойти против воли племени? — Зигреда слышала о том, что у Аурианы есть свои соображения по этому поводу.
Гейзар бросил на Зигреду одобрительный взгляд, а затем начал с нарочитым видом обегать глазами всех присутствующих, пока его взгляд не остановился на Ауриане.
— Говори, Ауриана, у тебя такое выражение лица, будто ты хочешь что-то возразить.
Ауриана медленно поднялась со своего места с таким трудом, как будто ее гнул к земле нелегкий груз горечи и испытываемого ею страха. Чтобы переубедить этих людей, ей понадобится предпринять неимоверные усилия — она была исполнена решимости, как будто собиралась остановить на полном скаку взбесившуюся лошадь. Мучившая ее тошнота, усилившаяся было от страха, неожиданно отпустила ее. Когда она шла к освещенному огнями кругу, она явственно ощущала прикосновение шерстяного платья к своему телу при каждом движении. Может быть, чей-то пристальный взгляд заметил, что веревка вокруг ее талии была завязана не так туго, как всегда. Ауриана ощущала на себе враждебный взгляд Гейзара, который оглядывал ее с головы до ног, как бы пытаясь заглянуть под одежду и заметить неуловимые еще признаки беременности.
«Я должна гнать от себя подобные мысли, — думала Ауриана. — Я обязана сосредоточиться, чтобы сказать своему народу все, что хочу сказать».
Во мраке многие видели только светлый ореол вокруг ее распущенных волос, в руках она держала копье, устремленное острием в небо. Гейзар заметил с чувством недовольства, что появление Аурианы перед соплеменниками вызывает у них большее благоговение и интерес, чем появление Зигвульфа или Вульфстана. Толпа сразу же умолкла и успокоилась.
«Она даже не осознает свое собственное мужество и свою способность вселять мужество в души других, — думал Витгерн. — Она, словно рука Фрии, распростертая над нами».
Ауриана начала говорить тихо медленно, чуть нерешительным голосом.
— Трудно идти против воли всего народа, но я должна смиренно принять выпавший мне жребий. Я считаю, что Зигвульф неправ. Мы вовсе не непобедимы, несмотря на то, что одержали множество побед в последние годы, захватив множество повозок, груженых острыми мечами, — с каждым словом голос Аурианы креп и становился все более звучным. — Я, как и вы, до недавнего времени считала, что мы окончательно сломили неприятеля. Но теперь я отчетливо вижу следующее: все эти годы противник не пускал в ход против нас свои истинные силы, всю свою мощь.
Эти слова неприятно поразили всех собравшихся, отрезвляя их, словно холодный ливень. «Теперь люди чего доброго подумают, что она просто не хочет сражаться с неприятелем, напрягая все свои духовные и физические силы», — с опаской думал Витгерн.
— Мне кажется, вы не осознаете размеров грозящей нам опасности, мощь нашего неприятеля — потому что вы мало знаете о нем. Я видела их чертежи, изображающие весь мир, и рисунки всех тех мест, которые принадлежат Риму. Это огромные богатые пространства, которые вам даже трудно себе представить. Я видела лагеря, в которых живут их солдаты. Они расположены по всем землям, на огромных расстояниях, чтобы попасть туда, вам следовало бы идти полных три луны, некоторые из этих военных лагерей расположены вдоль берега моря. Галльские купцы, живущие у стен крепости Могонтиак, в один голос говорят о том, что сюда перебрасывается огромное количество солдат с далекого таинственного острова Альбион. Они утверждают, что это может означать только одно: Рим готовится к великой войне, по сравнению с которой все наши битвы и сражения могут показаться не более как маленькой стычкой. Никто не знает доподлинно, против какого именно народа затевается эта война, но подготовка к ней уже ведется изо дня в день. Сам характер нового Императора таит в себе для нас настоящую угрозу, — продолжала Ауриана, и голос ее теперь обрел полную силу, торжественная тишина воцарилась вокруг, соплеменники тянулись к ней и впитывали каждое ее слово. — Конечно, он никакой не бог, несмотря на все свои притязания на божественность. Мы бы не назвали его даже и настоящим мужчиной. Он не участвовал ни в одном сражении, потому что его собственный отец считал его недостойным для поля битвы и держал его дома. Вы можете сказать мне на это: вот и хорошо, в таком случае мы с легкостью разобьем его. Но такой ход мыслей был бы глупостью и роковой непоправимой ошибкой, потому что их народ не похож на наш и законы у него совсем другие. Мощь и магическая сила их войска происходит не от доблести и священной воли их вождей, а от следования примечательным обычаям, состоящим в полном повиновении солдат своим командирам и в слаженных действиях на поле боя. Если их Император отдаст приказ выступить всем солдатам против нас, они сделают это все, как один.
Ауриана помолчала немного, давая возможность переварить свои слова присутствующим и хоть немного свыкнуться с ее мыслями.
— Запомните также, что этот новый Император стремится к войне так же отчаянно, как последний нидинг стремится вновь обрести свое честное имя, — продолжала она. — Как только кто-нибудь в мире предпринимает попытку к сопротивлению его власти и неповиновению, он тут же обрушивает всю свою мощь на этот народ. Если мы не будем проявлять сейчас открыто свое негодование, он, возможно, обратит свои силы против какой-нибудь другой жертвы. Именно исходя из этих соображений, я заклинаю вас: мы должны притвориться покорными его воле, принять все условия эдикта на какое-то время, прекратить военные действия и позволить его соглядатаям присутствовать на собраниях нашего племени, сообщив им, что вы намерены выдать меня римлянам. Если же настанет такой день, и я действительно должна буду принести себя в жертву ради спасения своего народа, я сделаю это не колеблясь. Я не могу отказаться от этого шага, если от него будет зависеть жизнь моего народа.
Из толпы раздался тихий нестройный хор голосов: «Нет! Никогда!» Ауриана ждала с благодарной улыбкой на лице, пока стихнет шум. Втайне она надеялась, что если ее решат выдать врагу, ее позорная гибель будет отсрочена до рождения ребенка.
— Во всем этом нет никакого бесчестия, — продолжала она. — Потому что, если сто человек наваливаются на одного человека, для того нет никакого позора в желании избежать подобного неравного поединка. Наша сила в нашей выдержке: мы не должны позволить себе прийти в безрассудную ярость, грозящую нам неминуемой гибелью. Наступает время, когда мудрый должен отступить. Я прошу вас серьезно обдумать мои слова от имени всемогущей Фрии.
Ауриана склонила голову, чувствуя внутри полную опустошенность. Поначалу толпа хранила молчание, хотя на лицах было написано дружественное расположение к Ауриане, но до многих еще не доходил смысл ее слов. Наконец, один из дружинников Зигвульфа громко воскликнул:
— Она правильно говорит!
И тут же этот возглас подхватили другие голоса:
— Это слова самого Бальдемара!
— Прекрасные речи! Ее устами вещает сама Веледа! — прозвучал голос одной из женщин Ромильды.
Гейзар был изумлен тем, с какой легкостью Ауриана успокоила неистовство и боевой раж народа. Хитрый жрец знал, что всего лишь один мирный год будет иметь для его авторитета среди соплеменников самые разрушительные последствия — его власть над людьми неминуемо пошатнется. Он платил некоторым вождям, подкупая их вместе с их отрядами для нападения на соседние селения, где легко можно было грабить и убивать, а затем требовал богатые пожертвования, превышавшие его подачку в троекратном размере, и эти самые вожди обязаны были жертвовать ему богатые дары в качестве своей благодарности богу Водану за одержанную победу. Без войны такие набеги были бы невозможны, а значит иссяк бы сам источник обогащения Гейзара.
«Клянусь богами, это сражение ей не выиграть», — злорадно подумал Гейзар и кивнул Зигвульфу, который давно уже порывался что-то сказать, сердито посверкивая глазами. Зигвульфу нравился этот поворот событий не больше, чем самому Гейзару, но по совсем другой причине — просто он всей душой ненавидел мирную жизнь.
Зигвульф в последний момент передумал открыто выступать против Аурианы, поскольку чувствовал к ней искреннюю дружескую приязнь. Он кивнул Вульфстану, который горел желанием высказать свои возражения. Если бы только Зигвульф знал в точности то, что собирался сказать Вульфстан, он бы никогда в жизни не позволил ему заговорить.
Вульфстан медленно поднялся на ноги. Это был самый рослый воин среди хаттов, хотя из-за своей сильной сутулости не производил такого впечатления; у него было продолговатое узкое лицо, длинные обвислые усы, лицо его было бледным и прыщавым, на губах всегда играла кислая ухмылочка. Ауриане он напоминал человека, которого только что отравили. Спутанные пряди волос падали ему на глаза, мутный взгляд которых, казалось, свидетельствовал о каком-то тайном недуге.
Вульфстан указал на Ауриану толстым коротким пальцем и прокричал:
— Эта женщина явилась сюда, чтобы повелевать вами словно королева! Но там, где нет войны, там для нас нет жизни и нет чести! Ей всегда нравились римские порядки больше, чем наши собственные. Она с восхищением смотрит на все те затейливые вещицы, которые умеют изготавливать люди-волки, эти оборотни. Я своими глазами видел, с какой почтительностью она обходится с этими вещами! И я скажу вам, почему она так поступает. Все это происходит потому, что она пала жертвой колдовства — злых чар чужеземца по имени Деций!
Вульфстан сделал шаг вперед и его голос начал набирать звучность и высоту.
— Мы все свидетели того, как она все время советует нам щадить наших врагов, избегая столкновений с ними! Это потому что она делит ложе с одним из них! Неужели вы разрешите околдовать вас изворотливой ложью той, которая спит с собакой-иноземцем?
Несколько мгновений царила полная тишина; казалось, весь народ затаил дыхание — словно какое-то великое божество, вдохнув воздух в свои мощные легкие, выкачало его и лишило возможности дышать всех присутствующих. Первыми пришли в себя Витгерн, Фастила и несколько других дружинников Аурианы: они медленно встали со своих мест и начали окружать Вульфстана плотным кольцом, держа наготове свои копья.
Но первым прозвучал голос Гейзара. Прошло несколько мгновений, прежде чем народ понял, что старый жрец смеется, это был приглушенный сиплый смех, похожий на урчание собаки, предвкушающей лакомый кусок. Ауриана стояла совершенно неподвижно, ничего не ощущая в этот момент, сжавшись в комок в своей готовности бороться до конца. Деций был опытным человеком, закаленным в передрягах, грозивших ему смертью, поэтому его лицо было совершенно бесстрастным, на нем не отразилось ни тени страха, хотя каждый мускул его тела напрягся и изготовился к схватке, а правая рука незаметно потянулась к кинжалу.
Наконец, толпа пришла в движение, раздались возгласы, полные сомнения и недоверия к словам Вульфстана. То, в чем Вульфстан обвинил Ауриану, многим приходило в голову, но они гнали от себя эти мысли, не желая верить своим подозрениям. Он произнес вслух то, о чем все предпочитали молчать. Гейзар протянул свой жезл в сторону Витгерна и дружинников, направивших копья на Вульфстана.
— Всем сесть на свои места! — повелительно воскликнул он. — Если Вульфстан лжет, он будет наказан, причем самым суровым образом. На место, или я прокляну вас!
Витгерн и дружинники Аурианы даже не пошевелились. Гейзар хмуро поглядел на Ауриану.
— Приведи доводы в свое оправдание, Ауриана, — произнес он. — И люди поверят тебе.
Гейзар прекрасно знал, что Ауриана, будучи потомком благородных предков, линия которых восходила от самой праматери Эмблы, была просто неспособна сказать неправду. Ложью она могла отравить источник, из которого черпали души всех ее родственников свои силы, а она не могла нанести вред своему роду только для того, чтобы спастись самой.
Ауриане так хотелось, сказав неправду, сохранить свою жизнь и свободу, чтобы защитить еще нерожденного ребенка. Но ее язык вдруг окаменел, он не слушался предательского разума, действуя по древним законам, запрещавшим ему лгать.
«Я совершила зло! Потому понесу заслуженное наказание».
Мгновение медленно сменяло мгновение, время шло, а Ауриана все еще не могла произнести ни слова. Она ощущала, как будто все ее тело было пронизано призрачным светом, в висках гулко стучала кровь.
— Обвинение справедливо, — ответила она наконец чистым звонким голосом, в котором не было ни тени стыда.
Эти слова в ее устах показались соплеменникам дикими и кощунственными, потому что они привыкли доверять ее боговдохновенному голосу, вещавшему всегда спасительную правду. Гейзар с раздражением заметил, что многие до сих пор не верят обвинению — так горяча была их привязанность к Ауриане, так настоятельна потребность в ней. Многие с отчаяньем и смущением оглядывались по сторонам с таким недоуменным видом, как будто любящая преданная мать вдруг изменила им, своим детям. Но Гейзар был готов и к этому. Легким кивком головы, не заметным никому в толпе, он подал сигнал. И все тут же услышали надтреснутый старушечий голос Ульфины, родственницы Гундобада:
— Она ждет ребенка!
Ауриана молчала, бодро и спокойно глядя поверх голов, хотя внутри у нее все дрожало, и ей приходилось тратить немало сил для того, чтобы удержать себя в узде.
Ульфина за свое предательство получила от Гейзара стадо коров в пятьдесят голов. Многие были ошарашены ее словами, что полезли к старухе драться и осыпали ее, самыми страшными проклятиями, отчего она вынуждена была убраться подальше и скрыться в толпе своих родственников. Только тут старуха поняла, что Гейзар обманул ее, заплатив слишком мало за такое оскорбление и поругание ее седин: с тех пор она лютой ненавистью возненавидела те пятьдесят коров, которые получила от Гейзара.
Ауриана заметила, как быстро гаснет выражение сочувствия в глазах даже ближайших ее соратников. Многие их них упорно отводили от нее взгляды. Особенно болезненно Ауриана восприняла реакцию Витгерна, ее словно обожгло огнем, когда он внезапно нахмурился и, опустив копье, медленно пошел прочь от нее. Она восприняла это как выражение полного отвращения к себе.
— Суди ее! — раздались крики из толпы многочисленных врагов Аурианы. — Она отравила души многих из нас!
— Гейзар! Дай нам увидеть свершившееся правосудие! — кричал Вульфстан.
Но даже и теперь большинство соплеменников — хотя их и ужасало обвинение в столь чудовищном преступлении, в совершении которого Ауриана призналась с полной очевидностью — горячо желало найти какой-нибудь способ для того, чтобы Ауриане спастись. Но люди, оставшиеся до сих пор преданными ей, были полностью обескуражены таким неожиданным поворотом событий и никак не могли прийти в себя, в то время как враги Аурианы подготовились и — в соответствии с планом Гейзара — начали громко, настойчиво, в один голос требовать сурового наказания для нее.
Ауриана чувствовала, как закипает в ней гнев и негодование на Гейзара: «Гейзар недостоин судить меня. Я признаю суд древних богинь Судьбы, а они до сих пор не произнесли своего слова».
— Она будет подвергнута суду! — прокричал Гейзар, посверкивая своими злыми, как у хищной лисы, глазами. И он тут же сломал пополам свой сучковатый жезл, что было равносильно вынесению смертного приговора. Держа оба конца высоко над головой, жрец приказал. — Вульфстан! Унфрит! Схватите ее и отведите в дом жрецов!
Враги Аурианы тут же поднялись со своих мест, намереваясь окружить ее — этот маневр был заранее спланирован. Но дружинники Аурианы быстро бросились им наперерез, чтобы остановить их.
Ауриана и Деций в один и тот же момент кинулись вперед, как будто заранее договорились об этом или прочитали мысли друг друга. Деций сильно толкнул Гейзара и выхватил из его рук один конец дубового жезла — к полному ужасу всех стоявших рядом жрецов. Только безумец, по их мнению, мог осмелиться прикоснуться к столь священному предмету. Гейзар тоже был слишком ошеломлен для того, чтобы оказать сопротивление или возражать.
Несколько десятков дружинников Гундобада бросились на выручку своим сторонникам, пытаясь пробраться к Ауриане. Деций ударил одного из них прямо в лицо неровным острым краем сломанного жезла, выбив ему глаз и залив все лицо кровью. Ауриана резко повернулась и оказалась лицом к лицу с Гундобадом, который бежал к ней, потрясая над головой боевым топором. Ауриана отразила его удар своим копьем, а затем, используя его как пику, вонзила острие в грудь Гундобада.
Посреди всей этой суматохи, в том полубезумном состоянии, в котором она находилась, Ауриану охватила слабость, ноги ее чуть не подкосились: ей показалось, что она пронзила само сердце Гундобада, и оно трепещет на острие копья, словно загарпуненная рыба. Гундобад медленно опустился на землю. Ауриана оставила свое копье — у нее не было времени вынимать его из тела Гундобада — и выхватила из ножен меч Бальдемара.
Теперь уже вся толпа ходила ходуном, волнуясь, словно поверхность озера в страшную бурю под порывами ураганного ветра. Враги Аурианы, которые имели огромное численное преимущество, навалились всей своей массой на ее дружинников, отовсюду доносились боевые крики и яростные удары копий о копья. Лишь некоторые достали свои мечи, и к общему шуму добавился лязг железа о железо. Вскоре все смешалось в одну кучу, и каждый соплеменник сцепился в поединке со своим противником или же, подвергая свою жизнь опасности, находился между сражающимися. Крики жрецов, призывающих к порядку, никто не слышал.
Когда Деций склонился к земле, чтобы вытащить из окоченевшего кулака Гундобада боевой топор, Ауриана спасла ему жизнь, отбив удар дубинки, которая грозила разможжить голову римлянина. Друзья и враги смешались в одну толпу, сплелись в один клубок, поэтому Ауриана боялась начинать активные действия, опасаясь, что может своим смертоносным мечом поразить невзначай своего же дружинника. Ее конь — а значит и спасение — был все еще очень далеко, и она начала прокладывать себе путь в том направлении В ближнем бою ее меч был более эффективен, чем копья, которыми были вооружены почти все воины, и поэтому она быстро продвигалась вперед — до тех пор, пока ее не остановила чья-то железная рука, вцепившаяся ей в плечо.
Это был один из сородичей Гундобада, настроенный очень решительно — он явно намеревался здесь же на месте расправиться с Аурианой. Он медленно и неотвратимо тащил ее снова в людской водоворот, грозящий Ауриане неминуемой гибелью. Ее отчаянные крики заглушал шум схватки.
Наконец, она заметила, что Деций пробирается вслед за ней, хотя ей было непонятно, каким образом он собирался помочь ей: топора у него уже не было, и в руках он держал только простое копье.
Затем она увидела, что Деций упал на колени прямо под ноги сражающихся воинов и ловко бросил между ног одного из них копье, вонзившееся в бедро человека, тащившего Ауриану на расправу. Родич Гундобада проревел проклятье и выпустил ее плечо. Оказавшись на свободе, Ауриана почувствовала, как ее сносит людской поток, но тут Деций рванул ее вниз и она упала на бок. Рядом с ней оказался Витгерн. Только тут Ауриана заметила, что находится в плотном кольце своих дружинников. У нее не было времени задавать вопросы, на ее ли они стороне и хотят ли, как и раньше, защищать ее. Они явно не хотели отдавать ее врагу.
Теперь у нее было пространство для маневра, она сражалась рядом с Витгерном, Децием, Фастилой и еще полдюжиной дружинников, отступая медленно шаг за шагом в том направлении, где была привязана ее лошадь. В тот момент, когда напор противника ослаб из-за того, что все сбились в слишком плотную кучу и невозможно было сражаться, Ауриана поймала взгляд Витгерна — но тот сразу же отвел глаза в сторону. У него было выражение лица человека, обманутого в лучших чувствах и безжалостно преданного. Его лицо с единственным зрячим глазом напоминало Ауриане одноглазого бога Водана, ее собственного обманутого супруга, который без сомнения изливал теперь на нее весь свой гнев.
Однако несмотря на все свои чувства, Витгерн, по всей видимости, все же не мог отдать ее в руки врагов. Положение его было очень мучительным, потому что он помогал ей, сознавая вся тяжесть преступления Аурианы.
Сражающиеся воины перевернули один за другим все воткнутые в землю факелы и затоптали их, и потому вскоре все поле битвы покрылось мраком, освещенным только слабым светом звезд. Никто уже не мог отличить друг от врага, и потому родич часто поражал своего же родича. Священное собрание Новой Луны погрузилось в хаос.
Ауриана различала в темноте впереди себя смутные очертания Беринхарда. Но им нужна была еще одна лошадь. Похоже, Витгерну пришла в голову та же самая мысль.
— Ауриана! — прокричал он. — Возьми вон ту, что стоит позади твоего жеребца. Это кобыла Ромильды. Я потом улажу дело.
Но тут вдруг Деций поскользнулся в луже крови и тяжело упал на спину. Один из людей Гундобада подскочил к нему и изготовился нанести римлянину смертельный удар своим копьем.
Звериный крик вырвался из груди Аурианы, и она молниеносно метнулась вперед, подняв свой меч и чувствуя, что вся ее жизнь сконцентрировалась сейчас в этом клинке. Держа меч обеими руками, она нанесла диагональный удар, стремительно отбив занесенное над Децием копье, так что его острие пронзило ступню самого нападавшего.
Воин дико закричал, поняв, что пригвожден к земле своим собственным копьем. Ауриана торопливо помогла Децию встать на ноги.
Когда оба уже почти добрались до лошадей, Ауриана увидела, что к Беринхарду быстро бежит пригибаясь один из дружинников Вульфстана. Ауриана разгадала его намерения: он хотел перерезать сухожилия ее жеребцу. Деций тоже заметил воина и бросился к нему. С разбегу он прыгнул на спину противнику, и тот рухнул под тяжестью его веса, забившись в судорогах от боли — по-видимому, у него были переломаны лодыжки. Деций не отпускал его, и оба начали кататься по земле. Ауриана тоже подбежала к лошадям и, чтобы не терять времени отвязывая их, перерезала поводья лошадей. Деций в это время нанес последний смертельный удар кинжалом, покончив с противником.
Тем временем дружинники Аурианы, преодолев сопротивление своих врагов подбежали к Ауриане и Децию, закрывая их своими телами от возможной атаки неприятеля.
— Возьми Беринхарда! — прокричала Ауриана Децию. — У него большая скорость. Я лучше знаю местность, меня они не поймают.
И Ауриана вскарабкалась на спину вороной кобылы, однако Деций тут же стащил ее на землю.
— Нет! Ты должна взять лучшую лошадь. Ты беременна, и я настаиваю на этом. Если кто-то из нас и должен обязательно остаться в живых, то это именно ты! — с этими словами Деций ухватился за гриву низкорослой кобылы и легко вскочил ей на спину. — Хотя, поверь мне, я тоже не собираюсь быть пойманным, — добавил он, усмехаясь.
Времени на споры не оставалось, и Ауриана вскочила на спину Беринхарда.
— Пригнись! — закричал Деций.
И тут же камень, выпущенный из пращи, просвистел рядом с ее головой. Не медля ни секунды, к Ауриане подбежали Витгерн и, повиснув на уздечке лошади, удержал Беринхарда, — готового уже взвиться на дыбы и подставить таким образом свою всадницу под град летящих камней, — на месте. А затем Витгерн повел коня, держа его под уздцы, в сторону леса, с другой стороны Беринхарда подхватила Фастила, помогая Витгерну справится с испуганным животным.
— Куда ты направляешься теперь, Ауриана? — прокричал ей Витгерн.
В сердце Аурианы шевельнулась надежда: значит он не испытывал к ней ненависти или непреодолимого отвращения, раз интересовался тем, где ее можно будет разыскать.
— К Рамис, — прокричала она в ответ, чувствуя некоторую неловкость, — в ее хижину на Ольховом Озере.
Ауриане хотелось добавить: «Я так долго была мертвой, Витгерн, так долго — поймешь ли ты меня?», но гордость не позволила ей произнести эти слова. Она представила себе все, что он сейчас думает о ней, и ей стало жарко; эта мысль постепенно становилась ее навязчивой мыслью, причинявшей Ауриане сильную душевную боль.
Когда они подошли к темнеющей громаде сосен, Витгерн обратился к ней с торжественными прощальными словами:
— Пусть везение и удача не покинут тебя, Ауриана.
Он пожал ей руку, но на взгляд Аурианы, все это было не больше, чем вежливый ритуал, поддерживающий только видимость дружбы. Неожиданно Фастила взмолилась громким голосом, обращаясь к Ауриане.
— Ауриана, а приду к тебе, как только смогу, клянусь! Мы не расстаемся с тобой!
— Ты не должна этого делать! Тебя проклянут!
Фастила едва ли могла расслышать ее слова в шуме и грохоте, поэтому продолжала кричать, срывая голос до хрипоты:
— Я приду к тебе!
Затем Витгерн выпустил из рук уздечку Беринхарда, и тот зафыркал, взбрыкнул и помчался по широкой просеке между сосен в глубь леса. Лошадь Деция тоже сорвалась с места и побежала как-то очень неуклюже, вскидывая на ходу свой круп. Это было очень неловкое животное, не отличавшееся природным изяществом, и Ауриана затаила дыхание, наблюдая за тем, с каким трудом Деций удерживается у нее на спине. Он не должен был упасть! Через несколько мгновений их враги поймут, что они ускакали верхом в лес, и тогда наверняка начнется погоня. Ауриана вынуждена была придерживать стремительный бег Беринхарда, иначе ее жеребец мог оставить далеко за своей спиной вороную кобылу с ее седоком.
Вскоре они услышали приглушенный топот копыт у себя за спиной. Судя по звуку, их преследовали три или четыре человека.
— Мы должны разделиться! — прокричала она Децию. — И моли своих богов, чтобы погоня последовала за мной. — Ауриана понимала, что их врагам не составит большого труда догнать лошадь Деция. — Сейчас будет ручей, и ты свернешь резко на север!
— Хорошо! — крикнул Деций. Ауриана надеялась, что их преследователи услышат плеск и шумное продвижение Беринхарда по ручью и кинутся вслед за ней. Тогда, возможно, их внимание не привлечет приглушенный топот копыт лошади Деция, удаляющейся по поросшему травой берегу на север.
Деций прокричал на ходу:
— Ты спасла мне жизнь! Ты стремительна и упорна, словно львица! Венок из дубовых листьев по праву принадлежит тебе! — он намекал на почетную награду, которую получал римский солдат, спасший в бою жизнь своего товарища.
Ауриана почувствовала одобрение в этих словах и представила его улыбающееся довольное лицо — без тени обычной насмешливости. И все же она нутром ощутила какое-то противоречие в этой похвале и, может быть, впервые в жизни с полной ясностью осознала, что его нежелание расточать ей похвалы коренится в страхе стать ей ненужным, нарушить их хрупкий союз, доказав ей ее полную независимость и самостоятельность. Им руководила не гордыня и не самомнение, а боязнь, что она покинет его. Все это казалось ей сейчас таким глупым и бессмысленным, однако в глубине души Ауриана не могла отделаться от подозрения, что в чем-то его страхи были вполне оправданны. Ауриану охватила жалость к этому человеку, и она почувствовала такой прилив любви к нему, которого не испытывала никогда прежде.
На полном скаку они обменялись прощальным рукопожатием.
— Деций! — крикнула Ауриана, сама не зная, что хочет сказать ему. По-видимому, она просто хотела отдалить момент прощания, хотя бы тем, что окликнула его по имени. Ауриане была нестерпима мысль о том, что они, быть может, расстаются навсегда. Он еще раз крепко пожал ее руку и тут же выпустил. Рука Аурианы ловила теперь только холодную пустоту.
Деций резко поворотил своего коня на север, следуя вдоль берега ручья. Сразу же после этого Беринхард с шумом и плеском кинулся в мелководный ручей; к счастью, нынешнее лето было довольно засушливым, иначе им бы пришлось вплавь переправляться на другой берег. Когда Ауриана выбралась на сушу, она отпустила Беринхарда на широкий луг, и тот помчался по нему радостным галопом во всю свою прыть, несдерживаемый больше поводьями. У Аурианы было такое чувство, будто ночь поглотила ее, темная грива жеребца хлестала по лицу, она низко пригнулась к шее своего скакуна, слившись с ним в одно целое.
У себя за спиной Ауриана отчетливо слышала шумный плеск перебиравшихся через ручей лошадей. Прекрасно: значит, они действительно бросились в погоню именно за ней. Ауриана была уверена, что преследователям не догнать ее до тех пор, пока не падет Беринхард.
«Как я смогу теперь вернуться назад? На этот раз ворота захлопнулись за мной навсегда. Рамис, ты получила то, что хотела. Я навсегда отлучена от поля битвы, разлучена со своим родом. Возрадуйся же, сестра Хелля! Теперь ты получишь не только меня, но и моего ребенка!»
* * *
Схватка на холме у Священного Дуба постепенно утихла сама собой. Никто из соплеменников не горел желанием сражаться в кромешной тьме, тем более, что та, которая была причиной ссоры, спаслась бегством. Когда были сосчитаны все раненые и мертвые и назначен выкуп за пролитую кровь родичей, Зигвульф разыскал обрывки документа, присланного Императором. Он поднес к ним факел и под крики одобрения сжег эдикт Домициана, Божественного Короля римлян.
* * *
Ауриана держала путь строго на запад, в бесплодные земли с поросшими ельником холмами. Она не разводила костров и держалась подальше от тех троп, по которым обычно двигались торговые караваны. Она часто останавливалась на возвышенностях для того, чтобы взобраться на дерево и внимательно оглядеть окрестности — изрезанную холмистую местность с красноватыми тенями от стволов сосен и елок. Ауриана хотела убедиться, что ее никто не преследует. Она явственно ощущала присутствие в этом глухом печальном краю эльфов и духов, но вокруг, по-видимому, не было ни единой человеческой души. Временами ее охватывало такое беспросветное чувство одиночества, что Ауриана почти сожалела об отсутствии рядом хотя бы и какого-нибудь преследователя.
Жуткий холод пронизывал ее до костей. В первую ночь Ауриана нашла для ночлега неглубокую пещеру. На следующих ночных привалах она сооружала навесы из лапника, охапок травы и попоны Беринхарда. Два дня Ауриана питалась небольшим количеством захваченной ею из дома еды — краюхой овсяного хлеба и кусочком козьего сыра. Когда она обходила стороной редкие усадьбы, она отчетливо чувствовала в воздухе резкий запах свежей убоины. Это время года так и называлась у хаттов Днями Крови, потому что в эти дни закалывали лишний скот, которому не хватило бы на долгую зиму ограниченных запасов корма, — принося его в жертву богине Фрии. Люди пировали, отъедаясь свежим мясом, а остатки его солили на зиму. Ауриана часто видела клубы поднимающегося к небу дыма от очагов и слышала далекие веселые голоса пирующих людей.
Больше всего ее угнетала мысль о том, какой стыд и позор принесла она Ателинде. «Уже второй раз за свою недолгую жизнь я подвергаю мою бедную мать тяжелейшему испытанию, бремя которого едва ли по силам вынести смертному человеку. А что будет с ней, когда разразится великая война, и она останется совершенно одна вместе со своим горем?» — терзалась Ауриана.
Когда Ауриана достигла мало знакомых ей земель, где ее, похоже, никто не знал, она утратила бдительность и перестала прятаться от людей, часто проходя совсем рядом от селений, где вовсю праздновали люди. Они обходились с ней милостиво и щедро, угощая мясом и медом. Местные жители с любопытством поглядывали на ее браслет воина. Один раз ее даже спросили, не предводительница ли она войска хаттов, знаменитая своими легендарными подвигами. Ауриана не стала признаваться в том, что это действительно она, поскольку не хотела лишних разговоров о себе, но ее поразила широко распространившаяся за пределами родных земель молва о ее славных победах.
На четвертый день выпал снег и запорошил все холмы. Ауриана ощущала себя, словно природа вокруг, скованной зимним сном, похожим на смерть, но только у нее самой — в отличие от природы — не было надежды воспрянуть весной к новой жизни. Ауриана находилась уже на приграничных территориях тенктеров, умелых всадников и любителей лошадей. Она остановилась у одиноко стоящей в стороне от селений усадьбы, намереваясь уточнить дорогу в те места, где зимой обитала Рамис. На пороге дома появилась дряхлая старуха и направилась к Ауриане, переваливаясь с боку на бок на кривых ногах; она была рада помочь забредшей к ней путнице. На шее старухи болталось длинное ожерелье из зубов рыси — оберег, защищавший от злых духов. Ее глазки превратились в щелочки, заплыв в складках жира. Ауриане показалось, что перед ней стоит хранительница жутких тайн и неведомых секретов. Старуха указала ей в северном направлении, туда, где вздымались два одинаково пологих, поросших чахлой растительностью холма, напоминавших могильные курганы двух великанов. Она сказала Ауриане, что если та направится прямо по долине, проходящей между ними, и будет скакать полдня быстрой рысью, то окажется прямо на берегу Ольхового Озера, где живет великая пророчица, хотя люди очень редко могут видеть ее. Старуха рассказала также, что на том месте возникло небольшое поселение людей, прибывших к озеру в надежде получить помощь великой Жрицы.
— Однако наша госпожа разочаровывает большинство из просителей, не проявляя участия к их судьбе.
Услышав это, Ауриана мрачно подумала: «Эта старуха отлично знает ту, к которой я держу путь. Рамис всю свою жизнь сеет вокруг себя одни разочарования».
Старуха заверила Ауриану, что пилигримы протоптали заметную тропу в те места, обозначив ее по обочине священными знаками и жертвоприношениями: грудами гладких камней, связанными в пучки стеблями тысячелистника, а также заячьими черепами.
— Если у тебя еще сохранилась хоть капля ума, — закончила старуха свою речь строгим предостережением, — ты поворотишь своего коня и вернешься домой. Ты красивая, умная и сильная, поэтому она сделает из тебя свою рабыню. Она превратит тебя в лягушку для того, чтобы ты своим пением услаждала ее слух по ночам. Она распоряжается по своей воле всеми демонами Хелля, которые, словно ручные жирные гуси, берут пищу прямо у нее из рук.
Ауриана поблагодарила старуху за полученные сведения и двинулась в путь. Въехав в долину между двумя холмами, она легко обнаружила хорошо утрамбованную тропинку, бегущую между заснеженными полями, поросшими пожухлой осокой и ракитником. Здесь Ауриана пустила Беринхарда галопом. Когда ее жеребец уже начал выбиваться из сил, он взошел на пологий холм, на котором располагалась рябиновая рощица. Ауриана поняла, что эти ровные ряды рябин были недаром посажены здесь человеческой рукой — рябина была деревом, оберегающим от вредоносной магии. Ауриана напряглась всем телом, чувствуя в душе неизъяснимое волнение: еще немного и ее судьба решится. Вскоре ее взору предстала черная застывшая гладь Ольхового Озера. Над ним подымался легкий пар, похожий на дыхание призраков. Ауриана поняла, что в озеро впадают теплые источники. Она долго вглядывалась в расстилавшуюся перед ее глазами картину, все более погружаясь в тихий безмятежный покой. У нее было такое странное чувство, как будто сама Фрия держит ее сейчас в своих нежных ладонях. Посреди озера располагался поросший буйной растительностью небольшой островок — размером с земельный надел раба-земледельца, имевшего обычно площадь, которую может вспахать вол за один день. Здесь находились три деревянных постройки из сосны, причем центральная была самой большой из них и над входом в нее возвышался на столбе череп оленя, выкрашенный красной краской. Со двора перед входом в центральную постройку в небо поднималась тонкая струйка дыма от разведенного костра. Как и предполагала Ауриана, именно в этом доме находилась резиденция Веледы, Той Которая Видит, — самое священное место на северных землях. Это было место, очень похожее на саму душу Рамис — удаленное от других обитаемых земель, строгое, суровое и одновременно вполне доступное для тех, кто хочет добраться до него, кто имеет упорство и терпение перебраться по темной глубокой воде на одинокий остров. В отличие от своей предшественницы, наводившей на всех страх старой женщины, которая жила, запершись в высокой башне, никогда не появлялась на люди без густой вуали и говорила с людьми только через посредников — Рамис открыто ходила по улицам поселка, разрешая просителям обращаться к ней лично, ведя с ними беседы и в то же время пренебрежительно относясь к тем, кто пытался обожествлять ее, делая из нее живое божество на земле. До Аурианы дошел слух о двух батавах, которые проделали в эти места далекое путешествие, везя с собой пленного римского легионера, которого они с гордым видом передали Рамис для жертвоприношения. Но Рамис вместо благодарности вела себя так, словно была страшно оскорблена этим поступком батавов. Она приказала отпустить жертву на свободу и даже подарила римскому пленнику небольшой ларец, наполненный серебряными монетами. Батавов же она прогнала прочь с глаз своих. Большинство германцев, которые слышали этот невероятный рассказ, были просто поражены — как могла Веледа отказаться от такого поистине царского подарка?
Деревня представляла собой временное поселение, дома которого были устроены на скорую руку вдоль озера в полном беспорядке: землянки, шатры и навесы из шкур, хижины из разобранных повозок, шалаши… К Веледе прибывали многочисленные послы от богатых вождей с дарами, ожидая от нее пророчеств и предсказаний. Рамис, взяв себе на пропитание малую толику, отдавала остальное просителям, расположившимся в деревне, чем те и жили.
Ауриана остановилась перед закрытой на щеколду калиткой в заборе, огораживавшем всю деревню, и поняла, что без разрешения не имеет права въехать в поселок.
В этом странном месте, куда люди собрались не жить, а ждать, царила необычайно праздничная атмосфера. До Аурианы доносился бой нескольких барабанов и она явственно различала порхающих между шатров ярко одетых танцоров. Здесь можно было встретить представителей различных германских племен: Ауриана видела среди них воина-свева с черными волосами, туго стянутыми в пучок над одним ухом, он нянчил ребенка-калеку. Две черноволосые женщины с белоснежной кожей лица в остроконечных головных уборах, свидетельствующих о том, что они принадлежат к племени ситонов, — с любопытством взглянули на Ауриану, оторвавшись от какой-то игры: на их шеях висели ожерелья из коровьих колокольчиков, а глаза горели загадочными огоньками. Мимо по улице прошла аристократического вида галльская дама с уложенными узлом волосами в золотой сеточке и в роскошном клетчатом платье, длинный подол которого мел дорогу; она тащила за собой на поводке маленькую комнатную собачку, а по сторонам ее шли две молоденькие служанки. Ауриана к полному своему изумлению заметила среди обитателей деревни даже соплеменников Деция — судя по виду, живших где-то далеко на юге. Повсюду между хижин разгуливали коровы, козы и гуси, — им нечего было опасаться ножа мясника, здесь никто не ел мяса. Ауриана потянула веревку бронзового колокола, висевшего на покосившемся заборе.
На пороге одного из шатров сразу же появилась какая-то женщина и зашагала к воротам стремительным шагом. У нее было очень замкнутое выражение лица, а на губах лежала печать молчания, как будто она раз и навсегда решила как можно меньше общаться с человеческим родом. Судя по ее облику, она принадлежала к одному из племен, обитавших в лесах — это можно было заключить по ее огромным печальным глазам с разноцветной радужкой, по темным веснушкам на носу, по платью, сшитому из ткани, окрашенной в охристо-серые тона, по лисьему меху, накинутому сверху для тепла. Ее широкоскулое некрасивое лицо странным образом контрастировало с полногубым чувственным ртом. Глядя на нее, Ауриана почему-то подумала, что это худощавое сильное тело никогда не знало ласки мужа или любовника. Она производила впечатление чистого целомудренного человека, полностью посвятившего себя жреческому служению. Женщина назвалась Хельгруной, служанкой Рамис.
— Будь благословен этот день, в который к нам приехала внучка Гандриды! — произнесла она радостно, впрочем, без излишней экзальтации, как бы просто констатируя сам факт.
— Будь же и ты благословенна и да прибудет с тобой удача! — промолвила Ауриана, склонив голову и пытаясь скрыть свою настороженность и неотпускавшую ее тревогу. — Но откуда ты меня знаешь?
— Я не знаю тебя, но тебя знает Она, — и Хельгруна кивнула в сторону острова. Ауриана заключила из этого, что само ее прибытие в этот день было заранее предсказано пророчицей.
Хельгруна начала было открывать ворота, но внезапно остановилась, бросив мрачный взгляд на меч Аурианы.
— Стихия железа — земля, его надо вернуть в ее недра. Ты должна оставить это за воротами.
Ауриана стала возражать, объясняя жрице, чей это меч.
— Мы любили Бальдемара, но все же это — меч, и его надо оставить за воротами. Заверни его в полотно и зарой где-нибудь за околицей, с ним ничего не случится.
Волей-неволей Ауриана вынуждена была подчиниться. Затем она натерла шкуру Беринхарда углем, изменив его масть для того, чтобы никто не узнал его, а значит — и ее, и отвела скакуна на конюшню.
Для Аурианы настал период, который Хельгруна называла временем очищения. Она должна была очиститься не только от скверны железа, но и от крови, пролитой ею. Ауриана попробовала было возразить, оправдываясь тем, что это ведь была кровь врагов — но это оправдание здесь считалось неуместным. Ее закрыли одну в отдельной хижине, сколоченной из рябиновых бревен, и давали в пищу только специально приготовленную ритуальную кашу. Она пила родниковую воду из чаши, на дне которой лежали драгоценные камни, каждый камень — как объясняла Хельгруна — исцелял определенный род духовного недуга. Каждый день Ауриана купалась в священных водах озера. С каждым минувшим днем ее беспокойство возрастало. Она уже сильно сомневалась в том, что Рамис станет проявлять заботу о женщине, которая много лет назад оскорбила ее.
Каждый день кого-нибудь из просителей перевозили на лодке на остров, на встречу с Рамис. Из разговоров вокруг Ауриана поняла, что не существовало видимого порядка в вызове просителей к пророчице Подчас вновь прибывшего приглашали на остров сразу же, а другие жители поселка томились в ожидании по четыре луны и более. Говорили, что Рамис особенно долго заставляет ждать богатых людей. Но сама Ауриана считала, что Рамис исходила из каких-то более темных глубинных соображений. Так Ауриана видела одного британского вождя — человека, полного достоинства и скрытого внутреннего напряжения, нагруженного слитками золота — которого Рамис приняла всего лишь через четырнадцать дней.
На шестой день пребывания в деревне Ауриана была разбужена Хельгруной посреди ночи. Удивленная и ослепленная светом факела, бившим ей прямо в лицо, она не сразу поняла, где находится и что с ней. «Где Деций?» — была ее первая мысль, и тут же слезы выступили на ее глазах, когда она все вспомнила и пришла в себя.
— Время настало, — только и сказала Хельгруна, кивнув в сторону острова.
— Прямо сейчас? — прошептала Ауриана, — в самую жуткую пору ночи?
Хульгруна ничего не ответила, взглянув на Ауриану так, как будто та нарочно притворяется ничего не понимающей. Она резко бросила ей длинное платье из белого полотна, вышитое по подолу янтарем, и приказала снять обувь, хотя на улице было очень холодно. Затем торжественно и церемонно она накинула на плечи Аурианы мех белой кошки.
После этого Ауриана и Хельгруна отправились к озеру, сопровождаемые двумя послушницами, несущими факелы. У берега рядом с привязанной к колышку лодкой стояли еще две послушницы. Что все это могло означать? Ночь считалась временем зла, когда могли твориться только самые нечестивые дела.
Она готова была уже испугаться этим необычным обстоятельством, но тут заметила, что все разбуженные обитатели деревни почитали такой ночной вызов к пророчице за большую честь. Те, кто встали посреди ночи, чтобы сопровождать Ауриану на тот берег, невольно разбудили остальных, и теперь Ауриана слышала обрывки восклицаний и разговоров шепотом.
— Она пробыла здесь всего лишь пять дней…
Но больше всего всех окружающих поразил тот факт, что ее пригласили на остров ночью. По всей видимости, подобное произошло впервые на памяти местных старожилов. И почему ей на плечи набросили мех белой кошки, священного животного? Кто была эта воинственная дочь далекого вождя, почему ей оказывались такие почести?
Теперь почти уже все обитатели деревни толпились на берегу, наблюдая за отплытием Аурианы с любопытством. Некоторые из них подходили к ней, чтобы прокричать или пробормотать, заикаясь от волнения, о своих бедах и печалях, с которыми они явились сюда за помощью. Они надеялись, что Ауриана замолвит о них словечко перед Рамис, и та пораньше примет их. Но Ауриана с трудом понимала людей, говорящих на почти непонятных ей наречиях. Хельгруна отогнала просителей подальше от берега.
Нос лодки был сделан в форме головы дракона, в его полую резную голову повесили светильник, так что глаза дракона горели ярким светом и из них шел дымок, создавая впечатление того, что здесь до сих пор жил древний дух, которого все боялись и от которого одновременно ждали многих милостей. Когда Ауриана вошла в маленькое суденышко, оно качнулось под ее весом, и курящаяся дымом голова дракона как бы приветственно кивнула ее. За ней в лодку вошли две послушницы с факелами и заняли места — одна на носу лодки, а другая на корме. Единственный гребец оттолкнул лодку веслом от причала и начал делать мощные размашистые гребки. Огни двух факелов отражались в совершенно неподвижных водах озера, словно на поверхности лунного камня. С темного острова доносился звук свирелей, выводящих призрачную мелодию, стелящуюся над озером, словно ночной туман. Этой музыке вторил плеск весел. У Аурианы дух захватило от таинственности и странности всего происходящего, она поняла, что свирели приветствовали ее приближение, и в то же время чувство опасности не покидало Ауриану, она решила быть начеку. Кто знает, что на уме у этой Рамис?
«Она непостижима и непредсказуема, к тому же она знает, что я сильно недолюбливаю ее», — думала Ауриана.
Лодка мягко причалила к берегу острова. Хельгруна и две послушницы с факелами повели Ауриану вверх по каменным ступеням. Здесь на острове обитало множество прирученных Рамис змей, их расписанные разными узорами спины мелькали в свете факелов, струились словно ручейки, быстро убегающие от света.
Они миновали каменную арку, на которой был водружен шестиугольный щит, символизирующий покровительство Веледы всем германским племенам в битвах. Сразу же за аркой стояло деревянное изображение Фрии, это был собственно говоря сучковатый отполированный дубовый ствол, над которым трудилась только природа, но не рука человека. Хельгруна остановилась, и Ауриана поняла, что должна поцеловать изображение богини. Она быстро встала на колени и прикоснулась к гладкой поверхности — чуть не вздрогнув, так явственно она почувствовала трепет живой плоти.
Чем ближе они подходили к разожженному у порога главного дома костру, тем отчетливее Ауриана различала строгую торжественную фигуру женщины, сидящей к ним спиной в суровом молчании. Она была окружена таким непроницаемым одиночеством, как будто была первым, созданным богами человеком на земле. Ночь давила и наваливалась со всех сторон на нее, грозя поглотить, однако женщина усилием недюжинной воли не подпускала мрак близко к себе, удерживая его на расстоянии — она сидела у ритуального костра, никогда не гаснущего у порога святилища. Отблески огня играли в ее овевающих всю фигуру золотых и серебряных прядях длинных волос, похожих на шелковый плащ, наброшенный на плечи. Змеи острова прекрасно знали, что эта женщина — их хозяйка, вся земля вокруг нее кишела земными гадами, которые свивались клубками у ее ног, выпуская время от времени свои дрожащие язычки, как будто пробуя ночь на вкус.
Хельгруна остановилась и произнесла, обращаясь к Ауриане, ритуальные слова, которые должны были успокоить посетительницу:
— Она — смертная женщина.
После этого высокомерная жрица и две послушницы с факелами растаяли в ночи, оставив Ауриану один на один с Веледой.
Несколько долгих мгновений Ауриана не могла ни пошевелиться, ни произнести ни слова — застыв на месте, как завороженная. Она заметила, что Рамис сидит в круге, очерченном черепами, окрашенными красной краской. Приступ первобытного дикого страха охватил ее.
«Это ловушка! Черепа принадлежат несчастным безумцам, которых она заманила на остров и убила!» — мелькнула у нее в голове.
Ей хотелось убежать, но ее ноги будто запутались в переплетениях трав и цепких корней и не могли стронуться с места, точно так же, как не могла сдвинуться с места ни одна ольха, растущая у озера. Этот образ дерева никак ни шел из головы Аурианы, как будто его внушила ей сама Рамис: теперь она ощущала свои руки развесистой могучей кроной, под спасательной сенью которой укрывался ее народ — даже сейчас, когда она была в изгнании. Если она убежит, она оставит их без защиты, бросит их на произвол всех ветров и стихий.
Но сознавая, что не может убежать, Ауриана одновременно отдавала себе отчет в том, что не может и подойти к Рамис. Со времени их последней встречи много воды утекло: ее страх перед Рамис стал совсем другим, она не испытывала больше того детского ужаса перед ней, который испытывала прежде, у нее не было больше боязни, что Рамис украдет ее из семьи и заставит жить в темноте и одиночестве. Теперь же ее истерзанная измученная душа трепетала просто от того, что Рамис захочет дотронуться до всех ее ран и язв и причинит тем нестерпимую боль. Жизнь сама по себе была достаточно мучительной штукой, а видение этой жуткой загадочной женщины только усугубляло беспросветный мрак, окружавший Ауриану в последнее время.
Но вот в душе у нее взыграла гордость — как могла она, неустрашимая дева щита, почувствовать робость перед смертной женщиной? — и Ауриана двинулась вокруг костра. Теперь она уже видела благородный профиль старой ведуньи, окаменевший, похожий на очертания скалы. Рамис и костер были связаны какой-то невидимой нитью; казалось, огонь был подчинен воле прорицательницы: его языки вспыхивали и вновь притухали в такт ее мыслям. Веки Рамис были полузакрыты; ее взгляд, казалось, выражал пустоту, но это была особого рода пустота — пустота, чреватая мыслью и силой. В этот момент ее душа, по-видимому, витала где-то далеко, оставив неподвижное тело. «Может быть, ее душа рыщет сейчас по лесу, словно хищный волк?» — думала Ауриана. Неожиданно ей вспомнились слова Рамис, произнесенные ею много лет назад: «Ты мучаешься страхами своей матери, а не своими собственными». Ауриана поняла, что это было верно. Ателинда так боялась за Бальдемара, которому прорицательница предсказала жуткую смерть, что ее разум сразу же отказывал ей, как только речь заходила о Рамис, именно поэтому мать не видела в прорицательнице ничего кроме скрытой угрозы. Теперь же уже нечего было бояться за Бальдемара — жребий свершился.
«Страх ловит нас в свои ловушки и пожирает наши души. И все же мы до сих пор живы. И теперь, мама, я могу взглянуть на эту внушавшую нам такой ужас женщину не твоими, а собственными глазами».
Ауриана явственно ощутила приказ Рамис войти в круг, очерченный черепами, и сесть напротив нее.
Чуть дыша от волнения, Ауриана переступила черепа, цепочка которых, словно устрашающее ожерелье, бежала вокруг костра, и уселась на землю лицом к Веледе.
Лицо величайшей жрицы Священной Девятки было похоже на лунный лик, низко нависший над пламенем костра, и ее лоб был алым от жара огня. Какой упругой и гладкой казалась ее кожа несмотря на то, что Веледа находилась в очень преклонном возрасте и годилась Ауриане в бабушки. Лицо Рамис напоминало гладкие отполированные водой речные камешки, имеющие мягкие округлые формы, наводящие на мысль о вечности.
Полуприкрытые глаза медленно сосредоточились на Ауриане, в их глубине светился сейчас огонек беспокойного, но всегда сдерживаемого непреклонной волей разума. Это были глаза человека, который видел и дно озера и глубины ночного неба, который знал те тайны, что происходят под насыпью могильных курганов и сам освещал темные уголки бытия своим немеркнущим светом. Ауриану била мелкая дрожь, она чувствовала, как эти глаза пронизывают ее, проникая прямо в душу.
Когда Рамис заговорила, Ауриана сразу же испытала такое чувство, будто между их последней встречей и этим свиданием не было пропасти прожитых лет.
— Скажи мне, дитя, почему внутри каждого черепа лежит яйцо?
Ауриана внимательно взглянула на красные черепа и через пустые глазницы увидела, что внутри каждого из них действительно лежит яйцо — очень крупное, по-видимому, гусиное. Она затаила дыхание. Ей казалось, что скорлупа яиц как будто трепещет от пульсирующей под ней жизни, пробивающейся наружу.
— Потому… потому что смерть несет в себе семена новой жизни.
Ауриана была горда тем, что ей удалось дать пророчице умный ответ, и она замерла в напряженном ожидании похвалы или хотя бы одобрения. Но не дождалась их.
— Так отчего ты тогда горюешь? — эти слова Рамис были словно точный удар оружия прямо в сердце Аурианы. В них прозвучал суровый упрек. Ауриану поразила эта резкая смена тона пророчицы.
— Потому что… потому что я не могу не любить его. Может быть, моя любовь чрезмерна, — произнесла Ауриана, имея в виду Бальдемара.
— Нет, напротив, ты любишь недостаточно. Если бы ты испытывала настоящую крепкую любовь, ты не горевала бы так.
Ауриана промолчала, озадаченная словами Рамис.
— Ты не понимаешь того, о чем я говорю, потому что знаешь только один род любви — это печальное, болезненное чувство, источник бесконечных опасений, горечи и тоски. Поистине ты в любви, словно скряга. Ведь кроме этого чувства существует еще сотни других. Например, любовь к каждому мгновению жизни. Неужели ты не помнишь того чувства, которое испытывала в детстве, когда тебе было три или четыре года? Тогда ты умела любить каждое мгновение своей жизни, проживая его с исчерпывающей полнотой. Это чувство можно восстановить в своей душе.
— Но… но ведь это так по-детски.
— Однако тебе дано было испытать нечто подобное в то время, когда ты уже была вполне взрослой женщиной.
Ауриана поняла, что Рамис говорит о том полном слияния и самозабвения состоянии, в котором она бесстрашно и ловко вынимала камень, застрявший в копыте белой кобылицы.
— Но это же были твои колдовские чары.
— Нет, это было твое истинное состояние, такое состояние присуще тем, кто еще не погиб в этой жизни. Ауриана, настало время познакомить тебя с Ритуалом Огня.
— Я не хочу знакомиться с колдовскими ритуалами!
— Очень хорошо, потому что я их не знаю. Колдовством невежественные люди называют свое искаженное зрение, когда встречаются с проявлением божественного естества. Знание огненного ритуала необходимо для подпитывания твоих сил, если ты собираешься выжить в эти годы, которые — я должна сказать тебе — будут несчастными, но и славными для тебя.
— Славными? Значит, я прославлюсь?
— Я бы сказала… Ты станешь королевой в смерти. А сейчас тихо! Больше я ничего объяснять не буду.
— А этот ритуал поможет мне вернуться домой?
— Ты и так уже дома. Тихо!
На этот раз Ауриана подчинилась, чувствуя, как тяжелая дверь захлопнулась за ней.
— А теперь сужай свой кругозор до тех пор, пока не будешь видеть один лишь огонь, вот так, и пойми, что это весь огонь, имеющийся на земле, потому что у огня общий дух — жадный, все пожирающий, но надежный, если ты сумеешь его приручить. Забудь о своем теле, о своем сердце. Ты — взмывающее ввысь пламя, устремляющееся все выше и выше, пламя, все время терпящее поражение, мечтающее достичь неба, но неспособное сделать это.
Ауриана ощутила, как ее пальцы превратились в язычки огня, а сердце раскалилось добела. Она страшно перепугалась, и мужество покинуло ее.
— Не смей! Не делай этого! Тебе нечего бояться, это не причинит тебе никакого вреда.
Мудрость возобладала в душе Аурианы, и она отдалась этому новому для нее состоянию — постепенно на нее нахлынуло ощущение огненной стихии, она чувствовала себя легким пламенем, начинающим разгораться все сильней и сильней.
— А теперь представь себе мир таким, каким он был до века Гигантов, когда в нем царил мороз, иней и океан, несущий зародыш жизни, — голос Рамис был низким, напевным и странным образом подкупающим, манящим.
Ауриана ощущала себя все больше очарованной, завороженной, шаг за шагом приближаясь к той опасной черте, за которой начиналось небытие. На лбу Ауриана выступила испарина от охватившего ее ужаса.
— А теперь ты видишь Зияющую Бездну. Богов еще нет, они еще не созданы. Есть только чреватая жизнью пустота. Бездна, готовая порождать свет и жизнь.
Ауриана увидела мир совсем в другом свете, в другом образе. Сердце ее забилось от радости, когда, разглядев этот образ, она поняла, что знала мир таким еще задолго до встречи с Рамис на дороге. Сейчас она будто колыхалась на теплых ласковых водах. Вся ее память была смыта волной и преображена. Боль и горе растворились, превратив ее воспоминания в гармонию сияющего света. Ауриана вновь сделала заключение, что мир устроен несколько по-другому, не таким, каким он представлялся ей в обыденной жизни: он был цельным, все его части взаимопроникающими, а сама ткачиха этого прекрасного полотна казалась ей бесконечно милостивой. Потрескивание огня звучало для нее сейчас, словно музыка самой природы; объявшие Ауриану воды ласкались к ней, как шелк, а само ее тело медленно колыхалось, удерживаясь на поверхности, и было сильным и гибким. Сосредоточив все свое внимание на огне, Ауриана ощущала себя исполнительницей торжественного, лишенного четкого ритма плавного танца. Милосердный свет проникал в самые темные уголки ее души, перед этим добрым светом у нее не было причин скрывать какой-нибудь поступок или какую-нибудь тайную мысль. Кроме того у Аурианы было странное чувство, будто сейчас рядом с ней находились все, кого она знала, — живые и мертвые. Они не просто присутствовали, они были неотделимой частью ее самой.
Все это время Ауриана явственно слышала звучный низкий голос Рамис, произносившей нараспев слова. В этом голосе слышалось биение тысяч сердец, и девушку неожиданно охватил приступ отчаянья: «Я хочу сама, по своей воле достигать такого состояния — я не хочу зависеть в этом от нее».
Неожиданно Ауриана почувствовала присутствие здесь рядом кого-то третьего, подобравшегося совсем близко к ним: это чувство в зрительном плане было сродни волнению на поверхности вод, когда какое-нибудь крупное животное, вынырнув на мгновение, тут же уходит на глубину, а по глади вод идут круги.
— Госпожа моя, — произнесла Ауриана как бы в полусне, — мы здесь не одни.
Сказав это, Ауриана заметила, что Рамис тоже застыла на месте, почувствовав что-то необычайное и настороженно прислушиваясь. Наконец она заговорила:
— Да… чья-то душа подошла к нам сейчас слишком близко… Нас сейчас разделяет огромное пространство… но твоя душа соприкасается с его душой… — голос Рамис был еле слышен и вился над землей, словно легкий дымок от костра, Ауриана с трудом различала произнесенные ею слова, поэтому не была уверена в том, что правильно разобрала последнюю фразу: «… потому что он тоже носит на груди Священную Землю».
Ощущение постороннего присутствия нарастало: дух приблизившегося сейчас к ней человека вился вокруг нее, свивался с ее собственным духом, взаимопроникая и играя, словно тень с тенью. Это было странное волнующее ощущение.
Рамис сказала «он». Значит, в какой-то чужедальней стране живет мужчина, который носит на груди аурр. Кто же он? Однако тут. Рамис вывела ее из блаженного состояния, прервав своим голосом наваждение.
— А теперь прочь от огня. Ты больше не видишь его, взгляни на меня!
В этот же момент Ауриана почувствовала, как могучие крылья медленно и мягко опускают ее на землю. И тут же она вздрогнула от зябкого холода. Девушка дотронулась рукой до шеи, надеясь, что кожаный мешочек с землей, который Рамис надела на нее в день рождения, снова окажется на своем прежнем месте, но к ее великому сожалению амулета не было. Она нахмурилась, до сих пор плохо соображая, что же случилось с ней.
— Не пренебрегай этим ритуалом, Ауриана, — произнесла Рамис, помахивая в такт словам своим указующим перстом, как бы подчеркивая их важность. Причем глаза пророчицы сияли в этот момент особой нежностью и бережностью, которых Ауриана раньше никогда не предполагала в ней. — Пусть это будет твой спасательный корабль в мрачных водах повседневности. Очень может быть, что именно он позволит тебе в грядущие времена сохранить это смертное тело для великих свершений, написанных тебе на роду. Если ты окажешься в таком месте, где у тебя не будет возможности разжечь огонь, разожги его в своем воображении.
Ауриана не верила своим глазам — неужели это та самая Рамис, которую она знала с детства? Не была она похожа сейчас и на то полубожество их последней встречи, которое только озадачило ее, осыпав своими строгими резкими поучениями, словно градом стрел. Сегодняшняя Рамис походила больше на добрую, дружески расположенную к Ауриане спутницу, скачущую вместе с ней по одной дороге и дающую ей советы и нужные наставления только потому, что старая женщина уже однажды прошла этот путь и хорошо знала его опасности.
— Это не я изменилась, а ты сама, — неожиданно отозвалась Рамис, как будто прочитав невысказанные мысли Аурианы. — Теперь твой дух готов к тому, к чему не был готов раньше. Хотя меня печалит то, что ты явилась сюда не сама по себе, а из-за ребенка.
Ауриана вздрогнула. Она ведь никому не говорила в этих краях о том, что беременна. Непроизвольно она положила руку на уже начинающий округляться живот, как бы защищая свое дитя. Тут же Ауриана вспомнила тот вопрос, который хотела задать пророчице:
— Госпожа моя, защитишь ли ты меня, укроешь ли ты меня здесь на время моего изгнания? Пока я не разрешусь от бремени?
— Даже боги не могут тебя защитить от предстоящих невзгод! Но, конечно, ты можешь остаться, если подаришь мне то, о чем я попрошу тебя, — Рамис подняла руку и прищурилась, словно вглядываясь в один из грядущих дней; теперь весь ее облик снова дышал прежней непреклонной суровостью. — Ребенок, которого ты носишь под сердцем, — девочка. Отдай мне ее.
— Я… мой ребенок принадлежит только мне! Ты не можешь взять ее у меня!
— Если ты хочешь, чтобы младенец остался в живых, Ауриана, ты должна отдать его мне. Твоя судьба поведет тебя через такие испытания, что ни один ребенок не сможет выжить в подобных условиях.
Сердце сжалось в груди Аурианы. У нее было такое предчувствие, что ей недолго осталось жить. Тем более, Рамис только что дала ей смутное — а по существу мрачное — предсказание о том, что она явится для своего народа «королевой смерти». Этот ребенок будет проклят ее собственным народом. А у Рамис он познает силу и мудрость и будет почитаем людьми. Ауриана не могла надеяться на помощь Деция, который скорее всего был уже схвачен или мертв. Поэтому сам остров, на котором она находилась, казался ей сейчас надежным спокойным местом в мире бушующих бурь.
— Ребенок наполовину чужой крови.
— Для меня не существует чужой крови.
Ауриана чувствовала себя раздавленной, несчастной, загнанной в ловушку.
— Нет, я не могу отдать моего ребенка.
— Ну как хочешь, — мягко сказала Рамис. Однако Ауриана прекрасно знала, что пророчица не сдалась, это был всего лишь тактический прием. Когда наступит подходящий момент, Рамис возобновит свои попытки и тогда уже постарается добиться своего.
— Не могла бы ты сказать мне… жив ли Деций?
— Жив, но не спокоен духом. Однако он доволен этим обстоятельством, он доволен тем, что жизнь лишила его покоя.
— А я… увижу ли я его когда-нибудь снова?
Рамис улыбнулась и покачала головой, как мать, которая видит уловки своего избалованного чада, посредством которых оно стремится получить недозволенное.
— Некоторые линии судеб не являются предначертанными и потому их невозможно предсказать заранее.
— А почему ты меня вызвала к себе ночью?
— Ах это… Если бы ты знала ответ на этот вопрос, ты, пожалуй, в отчаяньи размозжила бы себе голову о скалу! Поэтому ты еще не готова услышать мой ответ. Но позже ты услышишь его и примешь с радостью это известие, — Рамис замолчала, поглаживая длинным изящным пальцем голову небольшой гадюки, которая поглядывала на нее своими колючими глазками. Ауриана знала, что это был наиболее ядовитый вид местных змей. «Неужели она околдовала змею, или, может быть, Рамис не придает смерти никакого значения?» — с изумлением думала Ауриана. И тут невольно с ее губ сорвался мучительный вопрос:
— Я должна обязательно знать… — еле слышно прошептала она. — Умоляю тебя… скажи мне… почему судьба заставила меня совершить самое страшное преступление?
Рамис смотрела на нее некоторое время долгим сочувствующим взглядом, не произнося ни слова. Затем она намеренно резким движением начала дразнить змею, и та в конце концов, молниеносно вскинув свою голову, укусила ее. На мякоти ладони пророчицы выступили яркие капли крови. Придя в ужас, Ауриана попыталась встать со своего места.
— Ты нарочно дразнила ее! Зачем? Неужели ты хочешь умереть?
— Я не умру, — спокойно сказала Рамис.
«Нет, она не человек! Она даже не вскрикнула от боли!» — думала Ауриана.
— Если бы это количество яда попало в твою кровь, бедное дитя, ты бы начала корчиться на земле, потому что в твоей крови уже и так слишком много яда — и эта капля явилась бы последней. Ты отравляешь себя день за днем — без посредства каких-нибудь ядовитых змей. Ты отравляешь себя ядом вины и позора. Мое же тело находится в слишком близких отношениях со смертью. Она движет моим телом, и оно не сопротивляется ей. Я невеста смерти. Я каждую ночь делю с ней свое ложе, — произнесла Рамис звучным проникновенным голосом, все еще поглаживая голову змеи.
— Поединок двух коней доказал тебе твою полную невиновность, — продолжала Рамис. — Но ты до сих пор говоришь о каком-то своем «преступлении». Я думала, что если откажусь собственноручно свершить этот суд, передоверив решение твоей участи поединку коней, это поможет мне окончательно убедить тебя, заставить поверить в твою невиновность. Однако, совершенно очевидно, что этого не случилось. Почему?
Горячие слезы навернулись на глазах Аурианы.
— Я ведь тоже явилась однажды причиной смерти, — тихо промолвила Рамис. — Смерти свой собственной дочери.
Ауриана была поражена, она замерла на месте, словно парализованная: почему великая пророчица решила поделиться с ней своей сокровенной тайной? У Аурианы было такое чувство, словно ей показали что-то, чего не должен видеть смертный человек — как не должен он видеть истинный образ Фрии, который каждую весну жрец укрывает алым покрывалом, ставит на повозку и провозит по полям, пробуждая их к новой жизни.
— Это случилось много лет назад, когда я служила послушницей у великой наставницы и пророчицы по имени Матабруна, в краю Священного Ольшаника, — продолжала Рамис слегка изменившимся голосом, свидетельствующим о том, что ее рана до сих пор не зажила, — каждая из нас должна была владеть одним видом оружия. Меня обучили обращаться с луком. Однажды ночью на нас напал отряд гермундуров, и в воцарившейся неразберихе, в кромешной темноте… я выстрелила и убила ее… мою собственную плоть и кровь… Ее звали Фреавару. Наконечник стрелы был намазан ядом — поэтому она умерла почти мгновенно, хотя и испытала короткую мучительную предсмертную агонию. Я была тогда моложе, чем ты сейчас, и точно так же, как ты, отравляла себя много лет сознанием вины и позора. Мое горе казалось мне огромней, чем все Три Мира. Я до сих пор горюю, это правда, но теперь моя кровь очистилась от яда. Ты тоже можешь очиститься от отравляющего кровь яда, Ауриана.
У Аурианы пресеклось дыхание от волнения: к своему полному изумлению, она увидела одинокую слезу, скатившуюся по гладкой щеке пророчицы.
— Жизнь в своей основе совсем не такая, какой представляется нам, — продолжала Рамис тихим голосом. — Вот этот камень, который так давит на мою руку, оставляя на ней следы, на самом деле является полной пустотой. Бальдемар жив. И твое страдание причиняет ему муки. Пока ты находишься здесь, я постараюсь показать тебе твоего истинного врага. Твой враг — вовсе не смерть, как ты думаешь.
— А я когда-нибудь смогу вернуться к своему на роду?
— Вот он, твой истинный враг!
— Как? Мое желание вернуться к своему народу?
— Нет. Но никогда не подменяй вопросом своих желаний. Твои желания — твои идолы, которых ты слепо обожествляешь. Однако твоим величайшим идолом является даже не само желание вернуться к своему народу. А терзающая твою душу страстная мечта свершить месть!
Ауриана напряглась всем телом, в эту минуту она ощутила, какая пропасть разделяет ее и Рамис. Ей не следовало обсуждать с пророчицей эту тему. Потому что она знала наверняка, что непременно отомстит за смерть Бальдемара, что смерть настигнет убийцу ее отца с той же неизбежностью, с которой весна следует за зимой. Наступит день, и она, вызвав на поединок Одберта, убьет его. Да и кто на ее месте — будь он гордым отпрыском благородного рода — не поступил бы так же? Это был священный закон, которому следовали все люди, все германцы, кроме последователей самой Рамис, известных повсюду своими странностями.
— Ну хорошо, мы наткнулись на преграду, находящуюся в заоблачной дали, потому что воспарили слишком высоко, и самое время остановиться сейчас, — произнесла Рамис, вставая. Ауриана поднялась вслед за ней. Но прежде чей выйти из круга, Рамис склонила голову, взяла руку Аурианы и закрыла глаза. Повернувшись лицом к огню, она начала нараспев повторять известную молитву, обращенную к Фрии:
— Ты — чистейший свет, излучаемый ясной луной… ты — сияющая в ореоле солнца… ты — прародительница всех существ, рождающая вновь и вновь солнечный свет, подательница благ всем народам… твое божественное имя — победительница…
Ауриана повторяла молитву вслед за Рамис, эту молитву знал каждый ребенок. Закончив молиться, Рамис бросила в огонь связку сухой вербены — символический дар Фрии. Затем она взяла факел и зажгла его от костра. Медленно шествуя в полном молчании, Рамис подвела Ауриану к одной из небольших хижин.
«Она собирается оставить меня здесь на острове», — мелькнуло в голове у Аурианы, и у нее упало сердце от радости и великого облегчения. Ведь это было самое надежное место для нее — ни один наемный убийца Гейзара не осмелится пробраться на этот остров.
Хижина была очень скромной, просто обставленной: на грубо сколоченном из соснового дерева столе стоял кувшин с водой, рядом с ним лежала дудочка, сделанная из птичьей трубчатой косточки, тут же находился сосуд из полой тыквы. На полу лежала охапка свежей соломы, служившая мягкой уютной постелью. Упав на нее, Ауриана тут же погрузилась в глубокий сон. Ей снилась Рамис. Ведунья говорила со страшными духами. Но из всех слов Ауриана явственно разобрала лишь одну непонятную ей фразу:
— Да… она одна из них.
Глава 20
Наступила середина зимы, а с ней подошло время колядок — зимних забав и игрищ. Осеннюю распутицу прочно сковало морозом. На рассвете Рамис прогуливалась вместе с Аурианой вокруг острова. В потоке ее плавно льющейся речи вольно переплетались мир видимый и мир духовный: она могла начать рассказывать о привычках водоплавающих птиц, которых долгое время целенаправленно изучала в природе, а затем незаметно перейти на другую тему, заговорив о смерти и о том, почему люди часто представляют ее себе в образе летящей птицы. Однажды, когда Ауриана вдруг повела речь о своих дурных предчувствиях относительно будущей весны, Рамис внезапно остановилась и стала пристально смотреть на курящуюся воду озера, как будто бы тщательно обдумывая те слова, которые собиралась сейчас сказать. Наконец, она медленно проговорила:
— Запомни, Ауриана: тот день, в который судьба, на твой взгляд, повернется к тебе своей безжалостной и жестокой стороной, ты благословишь однажды, когда вдруг выяснится, что на самом деле это был день твоего избавления.
Ауриана глубоко задумалась над ее словами, но смысл их не успокаивал ее, не вселял в душу уверенность. Она, словно животное надвигающуюся бурю, всем своим естеством чуяла грозное приближение большой войны.
По утрам, после таких прогулок, Ауриана часто брала лодку и переправлялась на веслах на берег, чтобы вывести Беринхарда попастись на скудно поросшие сухой травой холмы, где жеребец мог побегать вволю без седока. Здесь Ауриана занималась метанием копья, чтобы поддержать свою форму — все еще надеясь, что ее народ призовет ее однажды в свои ряды. По мере того, как созревал в ее чреве плод, она проникалась новым для нее чувством материнской любви — теплая волна нежности накатывалась на Ауриану, и она ощущала свою нерасторжимую связь с крошечным незнакомым еще существом, находящимся внутри нее. Ее раздирало любопытство, она задавалась сотней вопросов: «Кто ты? — спрашивала она, проводя рукой по быстро набухающему животу. — На кого ты будешь похож — на меня или на Деция? Или, может быть, на тебе скажется проклятие Гейзара, и ты появишься на свет безобразным и уродливым — с головой теленка и телом черного пса?»
Одновременно ее раздражало новое неловкое, неуклюжее тело с большим животом, из-за которого с каждым днем было все трудней и трудней заниматься обычными делами. Вскоре ее начали одолевать мрачные мысли, граничащие с безумием: «Старое должно уступать дорогу новому. Поэтому мое тело набухнет и лопнет, словно весенняя почка, из которой пробьется на свет новая жизнь. Жеребая кобыла и самка оленя не так страдают от своего бремени и не так беспомощны в своем положении. Почему же природа столь безжалостна к матерям человеческим, почему так давит на них, делая из них легкую жертву для любого хищника?»
Когда Ауриана уезжала с острова, Рамис принимала посетителей. Большинство из них хотели получить от ведуньи пророчество или совет по разным вопросам, касающимся священного закона, земельных споров, браков или войны. Доверие Аурианы к этой величайшей Священной Жрице неизмеримо возросло, когда она заметила, с какой радостью и облегчением покидают остров принятые посетители. Иногда Рамис отсутствовала по нескольку дней подряд — в эти дни она возглавляла посольство германцев в римские крепости, куда они доставляли жалобы на произвол легионеров, или же пророчица отправлялась на ночные сборища жриц Священной Девятки, которые проходили каждое новолуние в священной Вязовой Роще, расположенной на востоке от этих мест в полудне пути. Молва утверждала, что там совершались леденящие душу ритуалы, целью которых было восстановить гармонию между старыми и новыми богами и поддерживать равновесие между Тремя Мирами. Один раз Рамис призвали на общее собрание племени тенктеров, живущих поблизости: она должна была уладить спор, возникший по поводу нарушения военным вождем племени священного закона мести — он, мстя нанесшему ему смертельное оскорбление роду, убил невинного, не прошедшего еще ритуал посвящения в воины подростка. Таким образом, Ауриана очень часто оставалась одна с державшей ее на расстоянии суровой Хельгруной.
Когда наступили самые короткие в году дни, над притолоками всех хижин и шатров в маленькой деревеньке, расположившейся вокруг озера, прибили ветки вечнозеленых хвойных деревьев — символы того, что весенняя зелень вновь возродится в этом году. Это были чары, заклинающие приход весны. В День Солнцестояния приозерная община сложила огромный праздничный костер из бревен и зажгла его, что тоже являлось своеобразным заклинанием света, долженствующего вернуться в мир после лютой мрачной зимы. В деревеньке пили мед, присланный женщинами знатных родов из племени тенктеров. На пиру в честь Праздника Вепря подавали ритуальное овсяное печенье, испеченное в форме кабанчиков — потому что люди в этом священном месте не употребляли мяса в пищу. На праздник колядок Ауриана приехала с острова в деревню, она долго сидела перед дотлевающими дубовыми бревнами, разложенными Хельгруной, и явственно ощущала в этот момент горечь полного одиночества, ее одолевали страхи за судьбу матери и Деция. В минувшие годы Ауриана часто гадала о событиях наступающего года по очертаниям красных тлеющих угольков ритуального костра, но то, что она увидела сейчас, было невыносимо для ее сознания: новый год предвещал мрачные события и катастрофы, об этом явственно говорили уродливые страшные очертания красных углей, похожие на пятна крови.
Через два дня начались обильные снегопады, белым покрывалом оделась мерзлая увядающая земля, а затем ее покрыли высокие топкие сугробы. Большие шапки снега пригнули лапы елей и маленьких сосенок к земле. «Они так похожи на меня, — думала Ауриана, — их ветви гнутся под тяжестью непосильного бремени, и точно так же, как мне, им не суждено освободиться от этого бремени, пока не наступит весна». Снегом занесло все пути и дороги, ведущие через лес, так что ни один путник, кроме самого отчаянного и решительного, не мог пробиться в деревню. В этом году Ауриана возненавидела зиму, она обостряла ее ощущение изолированности от своего народа.
Всю зиму озеро не замерзало, его спокойная гладь оставалась черной, как ночь — это происходило из-за теплых подземных источников, питавших священный водоем. Наконец, снежные бураны и вьюги поутихли, и многие пути впервые за долгое время снова стали проходимыми. И в ту пору, когда Ауриана, казалось, была близка к умопомешательству от отсутствия каких-либо известий из дома, в деревню прискакала Фастила вместе с шестью послушницами святилища Ясеневой Рощи, в котором сама она в свое время воспитывалась. Это произошло на девятый день третьей лупы нового года. Ауриана уже была на сносях и не делала далеких прогулок, довольствуясь тропинкой, ведущей вокруг острова. Фастила явилась в отсутствие Рамис, которая отправилась в земли бруктеров, чтобы свершить суд над человеком, обвинявшимся в поджоге святилища.
Хельгруна перевезла Фастилу через озеро. Ауриана была удивлена, увидев подругу одетой в серый балахон и серебряное витое ожерелье — это было одеяние Жрицы Ясеня. После того, как Фастила обняла и расцеловала Ауриану, она объяснила, что не хотела после позорного изгнания Аурианы из племени оставаться в рядах воинов и вернулась к тихой спокойной, регламентированной священным ритуалом жизни в святилище своей матери.
Ауриана сразу же заметила, что в черных глазах Фастилы не видно было больше озорных огоньков. Она больше не говорила взволнованной скороговоркой, захлебываясь словами; теперь ее речь была рассудительной и спокойной, как будто она отмеривала необходимые доли целебных трав, делая какую-то волшебную мазь. Лицо Фастилы приобрело выражение зрелой женщины, опытной и основательной в своих рассуждениях о жизни.
Фастила уселась на медвежью шкуру, расстеленную у костра перед хижиной Аурианы, и та молча ждала, пока подруга снимет свои теплые с начесом сапоги из телячьей шкуры и завернет окаменевшие от холода ноги в шерстяное одеяло. Затем Фастила с наслаждением сделала большой глоток из чаши с хмельным медом и приготовилась к вопросам Аурианы.
— За Ателинду тебе нечего бояться, она под надежной защитой, — произнесла Фастила, отвечая на первый вопрос Аурианы. — Гейзар пытался потребовать от нее двести коров в качестве возмещения за твое «злодеяние», но дружинники помешали ему. Теперь же они спят в сенях усадебного дома, положив рядом с собой оружие. Однако, сто ваших коров замерзло — весной обнажатся разбросанные по пастбищу белые кости павшего скота. Гейзар же не удовлетворился этим, он проклял ваш урожай. Его подлости, его ненависти к вашей семье нет конца.
— Когда будешь уезжать, возьми с собой побольше золы от праздничного священного костра — Рамис разрешит тебе сделать это, если я попрошу, — промолвила Ауриана, и в глазах ее зажглось выражение сильной озабоченности. Золу от священного костра Дня Зимнего Солнцестояния распыляли над полями, чтобы обеспечить плодородную силу земли, проснувшейся после суровой зимы, а зола, освещенная присутствием самой Рамис, делает ее силу особенно действенной.
— Ателинда обрадуется твоей помощи и благословит тебя. Она постоянно подчеркивает твою полную невиновность, Ауриана. Знай, что у тебя очень благородная и преданная мать. Она настаивает на том, что дочь Бальдемара не могла делить ложе с иноземцем. Если ты понесла, то отцом ребенка является сам бог Водан или какой-нибудь великий лесной дух. Она не хочет верить дурным слухам о тебе.
Ауриана уронила голову на руки и не скрываясь разразилась безудержным плачем.
— Она только усложняет этим все дело, как трудно мне признаться ей, сказав правду! О бедная моя мать! Пусть она верит тому, чему хочет верить. Фастила, я стыжусь многого в своей жизни, но только не этого. Однако, как мне больно причинять матери страдания!
— Я хорошо понимаю тебя, — ответила Фастила с дружеским участием. — Сама я всегда придерживалась древних установлений и законов. Тебя же, Ауриана, ведут по твоим путям сами боги Судьбы. Разве великая Фрия испытывает стыд, когда делит ложе со своими любовниками? Конечно, нет — ее любовные соития благословляют плодородную силу всей природы! Зло бессильно осквернить тебя.
— О, если бы я могла поверить в это! — отозвалась Ауриана, улыбаясь над трогательной попыткой Фастилы успокоить ее, взглянув на вещи просто. — Скажи, есть ли у тебя сведения о Деции?
— Вот это было передано твоей матери, — произнесла Фастила и вытащила из кожаного кошелька, висевшего на поясе ее платья, влажный от сырости засаленный папирусный свиток; это был обрывок из книги Деция «Искусство военной осады». Ауриана сразу же узнала его и выхватила из рук Фастилы. От волнения у нее перехватило дыхание. Всмотревшись в свиток, она заметила, что начальные фразы были смыты, а вместо них каким-то красящим составом были написаны другие слова.
— Он жив! — Ауриана прижала измятый папирус к своей щеке, а затем поднесла его к глазам и долго-долго изучающе вглядывалась в буквы, как будто это могло помочь ей вникнуть в смысл написанных слов. — Как мне хочется знать, где он сейчас, в безопасности ли он?
— Он все равно не сказал бы тебе об этом, — возразила Фастила. — Он и под жесточайшими пытками, сказал бы тебе только: «Ну вот я опять попал в довольно неприятную переделку». — Она немного помолчала. — Ты вернешься к нему?
Ауриана долго не отвечала, уйдя в мрачную задумчивость. Наконец она промолвила:
— Нет. Вне зависимости от того, что здесь написано, или что он скажет мне, пытаясь увлечь за собой, я не смогу этого сделать. И не потому, что я недостаточно люблю его. Просто я связана своей клятвой, связана неотмщенной кровью отца. Я не умею жить по-другому. Знаешь, Фастила, меня не оставляет надежда, что люди вновь позовут меня.
Хотя взгляд Фастилы, полный сомнения, свидетельствовал о том, что девушка была не столь оптимистично настроена по этому поводу, она все же кивнула Ауриане и сказала с твердостью в голосе:
— Конечно, они позовут тебя.
— А что решили на общем собрании племени? — задала Ауриана следующий вопрос, хотя сердце ее подсказывало неутешительный ответ на него.
— Приговор богинь Судьбы не смягчился за это время. Поверь, мне очень жаль. Если бы ты знала, как мне тяжело говорить сейчас обо всем этом. Но большинство соплеменников даже не произносят твоего имени вслух, хотя — я уверена — ты в каждом сердце…
Ауриане вдруг стало душно, сам воздух, казалось, горчил теперь. Ее вновь начали раздирать мучительные вопросы: почему ей выпала на долю такая странная судьба, не похожая на судьбу обыкновенных женщин? Ведь у нее мог бы быть обыкновенный супруг — человек, а не бог. К ней по наследству от матери могли бы перейти богатые плодородные земли. У нее мог бы родиться ребенок от соплеменника, а не от чужеземца. И теперь бы она жила под защитой своего рода, в уюте и покое.
Внезапно Ауриана отмахнулась от этих досужих мыслей. В глубине души она всегда знала, что не была бы довольна такой жизнью.
— Ателинда неустанно старается защитить тебя перед соплеменниками и выступает даже смелее, чем это делает Тойдобальд. На каждом народном собрании звучат их мольбы и просьбы о твоем возвращении.
— Мать еще может как-то поколебать враждебные настроения племени. Но кто будет слушать дряхлого старика, которого давно уже ждет погребальный костер? А как ведут себя Витгерн и Зигвульф?
— Зигвульф ничего не говорит ни за ни против тебя. Ты же хорошо знаешь его. Он предан только в тех пределах, которые считает необходимыми, но не любит, чтобы его излишняя преданность мешала собственным жизненным планам. Он хочет создать себе большую дружину, а Гейзар теперь — будь он проклят — полностью взял в свои руки контроль над ритуалом посвящения в воины племени и теперь единолично решает, кто достоин быть воином, а кто нет. Витгерн же постоянно выступает в твою защиту.
— Неужели это правда? Я… я очень удивлена. Я думала, что он возненавидел меня после всего открывшегося.
— Он так много значит для тебя, — произнесла Фастила неестественно напряженным голосом и начала пристально вглядываться в лицо Аурианы, как бы пытаясь проникнуть в ее сокровенные мысли.
— Конечно, — ответила Ауриана, встревожась не на шутку, поскольку в голосе девушки явственно уловила нотки ревности. — Но не в том смысле, в котором ты подумала. — И Ауриана взяла в свои ладони руку Фастилы, глядя на нее всепонимающими глазами. — Фастила, так ты… и Витгерн…?
Лицо Фастилы вспыхнуло до корней волос, и она тут же потупила взор: Ауриана была первым человеком, который выведал ее жгучую тайну.
— Да. Это случилось однажды. Во время весеннего ритуала плодородия. Я люблю его больше жизни. Но он даже не смотрит в мою сторону. Если я даже загорожу дорогу, раздевшись донага, чтобы соблазнить его, он только бросит мне свой плащ и проскачет мимо!
— Берегись, Фастила, следи за тем, чтобы никто не заметил твоих нежных взглядов, обращенных на него!
— Но почему? Ведь Турид была простой рабыней, когда ее и Витгерна связали браком, у нее нет родственников, которые отомстили бы мне!
— Но разве ты забыла, что этот брак устроил сам Гейзар? Он сам может призвать тебя к ответу по священному закону мести.
Фастила рассмеялась притворным натянутым смехом.
— Я, может быть, и кажусь дурой в выборе любовника, но я не настолько глупа, чтобы не суметь обвести вокруг пальца кровожадного жреца. Не беспокойся обо мне!
* * *
На следующий день Ауриана заметила среди населения приозерной деревушки новичка — молодого человека, дворового раба, убежавшего из одного галльского поместья. Он служил своему хозяину чтецом. Ауриана попросила его за серебряный денарий, который носила на шее, прочитать ей письмо Деция.
— «Я пленник царя херусков, хотя он и называет меня гостем, — бегло читал молодой галл. — Меня схватили на третий день пути, после того как мы расстались. Я остался в живых только благодаря твоему мужеству, Ауриана. Я всегда любил тебя и до сих пор люблю — но почему я не мог никогда сказать тебе об этом? Умоляю тебя, оставайся там, где сейчас находишься. Сейчас я более Чем когда-либо уверен в том, что грядет ужасная разрушительная война. Вместе с этим письмом посылаю тебе немного царского золота. Молю богов, чтобы оно не было украдено в дороге…»
«Конечно, кошелек заметно полегчал в дороге», — подумала Ауриана, взглянув на полупустой кожаный кошелек, доставленный ей вместе с письмом. А чтец тем временем продолжал:
— «… это мой подарок на день рождения ребенка. Надеюсь, что он никогда не узнает горечи кровопролитной войны. Пусть несчастное дитя живет в мире в отличие от своих родителей! Я очень устал от этой суматошной жизни. Пришлю тебе весточку, как только смогу».
У Аурианы защемило сердце. Это письмо было так непохоже на Деция, которого она знала — как будто эти строки написал чужой человек, смертельно усталый, отчаявшийся человек. На одно короткое мгновение Ауриану даже охватило сомнение, что письмо писал действительно Деций. Особенно ее изумили слова, которые он не мог произнести, но которые сумел написать на клочке папируса: слова о любви к ней. Значит, люди пишут то, что они обычно не осмеливаются произнести вслух — им, должно быть, легче набраться мужества, когда посторонний взгляд не следит за ними. В таком случае в этом странном римском обычае действительно было доброе разумное зерно.
Ауриана рассудила, что Деций спасся от неминуемой смерти скорее всего тем, что заинтересовал херусков своими обширными познаниями в военном деле. Однако, сохранив тем самым свою жизнь, он потерял свободу. Ауриана очень надеялась, что Деций рано или поздно найдет способ бежать из плена.
Внезапно Ауриану охватило чувство острой жалости к Децию, человеку, который никогда не просил ни у кого помощи и никогда не рассчитывал на чужую поддержку. «И вот по иронии судьбы, — думала она, — он, который, казалось бы, не нуждается ни в чьей помощи, вызывает во мне страстное желание оказать ему эту помощь, спасти его. Все, что я знаю о внешнем окружающем мире, я узнала от него, он был моим учителем. А чем я отблагодарила его, что дала взамен?»
* * *
И только на следующий день Фастила сообщила ей новость, которая надолго лишила Ауриану спокойного сна и преследовала ее долгие дни. Сама же Фастила совсем не придавала этой новости никакого значения и обмолвилась почти случайно, сказав как-то в дружеской беседе:
— Один из соглядатаев Витгерна в поселке при римской крепости сообщил, что Император Домициан покинул Рим и отправился в Галлию делать перепись. Ты не знаешь, что это такое?
Ауриана насторожилась.
— Римляне любят время от времени переписывать свой народ. Это обычное для них дело, — произнесла она, взглянув на Фастилу с возрастающим беспокойством.
— Знакомый Витгерна сказал также, что Император ведет с собой огромную армию, и что они намереваются разбить лагерь на землях треверов в северной Галлии… Ауриана, что случилось? Тебе плохо? Это из-за беременности? Что с тобой?
Ауриана медленно поднялась на ноги.
— Со мной все в порядке, — прошептала она, тяжело ступая, скрестив руки на своем большом животе. — Мы погибли, Фастила! Почему ты не сказала мне об этом сразу же?
Фастила пожала плечами и тоже поднялась на ноги.
— Но… но зачем мне было говорить тебе это? Я не… понимаю… Что такого ужасного в том, что Император пересчитает свой народ?
— Дело не в этом, Фастила, это только хитрость! Они не собираются пересчитывать народ. Точно к такой же военной хитрости они уже прибегали однажды во времена, когда жили наши деды. За каких же глупцов они принимают нас? — Ауриана помолчала, а затем поймала взгляд Фастилы. — Для того, чтобы сделать перепись, римляне никогда не посылают своих Императоров, не посылают они для этих целей и многочисленные войска. Они идут на нас. Они собираются весной навалиться на нас всей своей мощью, застав наш народ врасплох! — Ауриана отвела взгляд в сторону, взгляд ее сделался печальным. — Фастила, не могла бы ты привести сюда ко мне мою мать?
— Но я… я не смогу повлиять на Ателинду! Хотя я, конечно, попробую.
— Какая подготовка к войне ведется сейчас у нас дома?
— Никакой, если не принимать в расчет планов мести Одберту. Это подлое отродье Видо хитростью влез в доверие царя херусков. Его дружина выросла за это время в сильное войско, которое представляет собой однако сборище разного рода преступников — убийц и воров. Весной он намеревается — насколько нам стало известно — напасть на северные окраины наших земель. Поэтому все наши честные и доблестные воины, поклявшиеся отомстить за гибель Бальдемара, хотят выступить в поход в те края и сразиться с ним. Нам нетрудно будет одолеть его.
— Проклятье Хелля! Вы что, ослепли и обезумели? Он же заодно с ними!
— Я не понимаю тебя, Ауриана.
— Неужели ты ничего не видишь? Одберт хочет отвлечь наше внимание от южных границ! Я готова поспорить на все свое имущество, римляне хорошо заплатят Одберту за это очередное предательство. Когда наши лучшие воины отправятся на север, чтобы сразиться с предателем, все племя станет легкой добычей для грозного противника, наступающего с юга. Вот тогда Император и предпримет решительное наступление. Это злодеяние — месть Одберта своему народу!
— Но… но это слишком гнусно и жестоко даже для такого негодяя, как он! У него, конечно, вздорная натура, как у дикого жеребца, Ауриана, однако он не способен на такое безумие — он ведь один из нас, рожденный здесь, на этой земле!
— Ты неправа. Мой отец однажды сказал, что Одберт способен на такие злодеяния, которые даже не снились Видо. Теперь я уверена, Бальдемар говорил правду. Одберт страстно стремится к славе — пусть даже дурной, а о величайшем зле, совершенном им, народ будет складывать легенды, сказания, петь песни. Кроме того, он отлично знает, что в открытом честном сражении с нами у него нет ни малейшего шанса на победу. Без сомнения у Одберта не хватило бы духу на такой решительный поступок, если бы его не поддерживал царь херусков. Весной, когда мы увязнем в войне с Одбертом и будем вдали от дома, римляне обрушатся на наши селения такими мощными силами, которых наш народ никогда не знал.
Фастила, казалось, обдумывала все услышанное несколько долгих мгновений, внутренне сопротивляясь суровой правде, однако разум возобладал в ней, и она сдалась, промолвив с мрачной решимостью:
— Да, ты права.
Ауриану тем временем снова охватило беспокойство. Ведь Деций находился в плену как раз у царя херусков. Поэтому его могли заставить давать советы воинам-херускам в войне против ее собственного народа. Неужели Деций предаст ее? Да, он может сделать это, если у него не будет выбора, и речь пойдет о спасении собственной жизни. Он предал уже однажды свой собственный народ, поэтому для него не будет так уж трудно стать снова предателем — теперь уже народа чужого. Богини Судьбы любили подобным образом подшучивать над людьми.
Однако Ауриане не хотелось верить в возможную измену Деция. «Он честный человек», — убеждала она себя. Но что значило слово «честность»? Смысл этого понятия был довольно расплывчив для человека, дважды уже потерявшего народ, которому он служил.
— Фастила, — произнесла Ауриана тихо, но твердо, — ты должна сообщить все мои выводы о надвигающихся событиях на ближайшем собрании племени. Наши воины не должны принимать вызов, брошенный Одбертом!
На лице Фастилы отразилось выражение крайней тревоги, ей было явно не по себе.
— Я хочу остаться в живых, Ауриана! Сам Гейзар благословляет эту северную войну. Его поддерживают все влиятельные соплеменники, потому что считают, что в этом походе с легкостью убьют двух зайцев: свершат священную месть над предателем и получат богатую добычу от грабежа соседних земель. Им никто не сможет помешать!
«Бальдемар смог бы помешать им, он остановил бы этих безумцев, — с горечью подумала Ауриана, и сердце ее стеснилось от боли. — Видит ли он нас сейчас?»
— И все же ты должна попытаться остановить их, — настаивала Ауриана. — Объясни все, что я тебе сказала, Труснельде и дай ей понять, что это мои мысли. Пусть она сообщит все это соплеменникам в виде пророчества.
— Хорошая мысль! Никто не осмелится поднять на нее руку, хотя многие и захотят сделать это.
— Вероятнее всего даже это не остановит их. Но это зародит в их души сомнения, они начнут задумываться… И я надеюсь, между ними разгорятся споры по поводу военного похода на север, а это остудит их безрассудный пыл.
На рассвете следующего дня Ауриана проводила в дорогу Фастилу. Их прощание было невеселым.
* * *
На ущербе четвертой луны, когда наступил Праздник Каравая, и люди начали печь круглый овсяный хлеб для ритуала первой борозды, Ауриана, доя одну из коз, обитавших на острове, с беспокойством заметила смутно вырисовывающиеся фигуры далеких путников, появившихся в долине между двумя холмами. Ауриана была уверена в том, что война еще не началась, иначе мимо их поселка проходили бы уже толпы беженцев, бегущих от войны вместе с плачущими детьми, взвалив на плечи свои небогатые пожитки.
Внезапно ее пронзила острая боль, казалось, эта боль разрывает все ее тело. Ауриана задохнувшись упала на колени и позвала Хельгруну, которая в это время разбивала каменным топором корку льда в корыте с водой, чтобы дать домашним животным напиться. Хельгруна помогла Ауриане доковылять до ее хижины, а затем послала гонца к Рамис, которая уехала в полдень на очередную встречу жриц Священной Девятки, проходившую в полночь каждого новолуния.
— Она не вернется, — жалобно простонала Ауриана. — Разве будет Рамис возвращаться с дороги из-за какой-то одной роженицы, когда она направляется для совершения ритуала, обеспечивающего благоденствие всех германских племен?
— Ей не следует возвращаться, — коротко согласилась с Аурианой Хельгруна, поддерживая ее крепкими руками и укладывая на соломенную подстилку. — Но это не значит, что она не вернется.
В этот момент Ауриана почти ненавидела Хельгруну. Эта женщина казалась ей колючей и ершистой. Боль охватила ее с новой силой — она накатывала приступообразно и казалась нестерпимо острой, невыносимой, словно ночной кошмар. «Наверное это сам Водан карает меня мучительной пыткой за то, что я изменила ему с чужеземцем», — вспыхнула безумная мысль в воспаленном мозгу Аурианы.
Хельгруна с недовольным видом расхаживала по хижине — сначала она воткнула в земляной пол факел, затем сходила на сеновал и принесла оттуда кошачий череп, который водрузила над дверным проемом для защиты новорожденного от демонов, там же она захватила пояс из змеиной кожи. По поверьям, змеиная кожа облегчала родовые схватки, ускоряя появление на свет новорожденного. Хельгруна торопливо обвязала живот Аурианы этим поясом, старательно избегая взгляда роженицы; казалось, каждое прикосновение к ней вызывало у жрицы чувство острого отвращения. «Ну и везет же мне! — с горечью думала Ауриана, ощущая себя несчастной и всеми покинутой. — Хельгруне явно ненавистно это занятие. Я заперта здесь на острове вместе с женщиной, которая, похоже, с большей радостью ляжет на раскаленные угли, чем займется обязанностями повитухи».
Ауриане невольно припомнились наводящие ужас рассказы о том, что некоторые женщины мучились родовыми схватками в течение многих дней и даже нескольких фаз луны, и что такие роды кончались самым несчастным образом — рождением мертвого ребенка и смертью самой матери, лишившейся своих жизненных сил. Она попыталась совершить огненный ритуал в своем воображении, но у нее ничего не получилось — это занятие было слишком внове для нее. Каждый раз, когда на Ауриану накатывала новая волна неистовой боли, она цеплялась за солому и чувствовала себя терзаемым животным, которое не отличает огня от воздуха или воды. Когда же боль немного отступала, Ауриана концентрировала все свое внимание на пламени факела, представляя себе, что оно пытается разгореться еще ярче, как бы давая рождение себе самому.
Наступил вечер, длинные тени укрыли весь остров. Хельгруна сообщила с раздражением в голосе о том, что Рамис не вернулась, и послала в приозерную деревню за повитухой. Ауриана надолго осталась одна. Хельгруна оставила ее, занявшись чем-то во дворе. Через дверной проем своей хижины Ауриана наблюдала за заходом солнца, которое медленно закатилось, оставив на небосводе только кровавый отсвет; небо приобрело жемчужно-перламутровый оттенок, ярко-кровавые полосы на нем представлялись Ауриане зловещим знамением. Отчаянье охватило ее душу. Ей не следовало надеяться на то, что Рамис вернется. Но ей так хотелось верить в это!
В тихом вечернем воздухе раздался заунывный волчий вой. И в этом звуке Ауриана старалась найти какой-то скрытый знак, обращенный к ней. Что это было — приветствие природы, обращенное к нарождающейся душе ребенка, или знамение скорой смерти Аурианы?
Ауриана чувствовала соленый вкус собственного пота, ручьями стекавшего у нее по лицу. Ей было душно в хижине, которая казалась жарко натопленной. Но не жар огня душил ее, а собственный страх, от которого она едва могла перевести дух. Время от времени Ауриана испытующе ощупывала руками свой огромный живот, поглаживая его, как бы надеясь тем самым избавиться от своего мучительного бремени. Постепенно она заметила какое-то странное, на ее взгляд, положение плода в чреве. Она прощупала головку младенца, находящуюся слишком высоко — в области ее пупка. Ауриана за свою жизнь наслушалась достаточно разговоров о родах и знала, что положение плода должно быть совсем другим. Теперь могло случиться самое страшное. «О матерь всех богов, сохрани меня! Я буду страдать очень долго и умру, а ребенок задохнется, задушенный пуповиной».
Каждый новый приступ острой боли наводил на нее еще больший ужас, пока в конце концов муки физические и душевные не слились в один комок черного беспросветного ужаса — такого ужаса Ауриана никогда не испытывала даже в самом жестоком бою. «Я думала, что обладаю большим мужеством! Но мое малодушие происходит из-за того, что я не могу ничего поделать, я совершенно беспомощна, я могу только ждать и терпеть. Агония пожирает меня. Мое собственное тело стало моим врагом, и теперь будет мучить меня до самой моей кончины».
Всей своей измученной душой Ауриана стремилась в этот момент к матери. Она тосковала по ее надежным уверенным рукам. «Почему я сейчас одна? Все родственники должны собраться в эту минуту вокруг постели роженицы, облегчая ее муки своей поддержкой».
Волки выли теперь уже совсем близко. Ауриана уловила звук торопливых быстро приближающихся шагов.
— Хельгруна, — окликнула Ауриана, хотя она вовсе не хотела, чтобы это действительно была Хельгруна, потому что эта женщина вызывала у нее неприятные чувства. Однако Ауриана отчаянно тосковала по человеческому существу, по участию к себе. Ауриана напряглась всем телом и повернулась лицом к входной двери. Однако Хельгруны нигде не было видно.
— Хельгруна, это ты? — снова спросила Ауриана слабым голосом, ей было не по себе от охватившей ее вдруг тревоги. Она не получила никакого ответа, вместо него послышался снова жуткий волчий вой, и те же самые торопливые уверенные шаги, быстро приближающиеся к ее хижине. «Что за демоны ночи подкрадываются ко мне в эту пору?» — думала роженица.
Внезапно в дверном проеме появилось очертание высокой закутанной с ног до головы в просторный плащ фигуры. Ауриана всполошилась: «Это наемный убийца, подосланный Гейзаром, он пришел, чтобы покончить со мной. Это сам Хелль явился по мою душу». Ауриана слабым неуверенным движением потянулась за кувшином с водой, смутно представляя то, каким образом сможет обороняться им от сильного здорового человека.
И лишь в следующее мгновение она наконец узнала Рамис.
«Она вернулась!» — радостная мысль обожгла Ауриану, и она бессильно откинулась снова на солому, заплакав, не таясь, от облегчения. Рамис быстрыми шагами подошла к роженице и присела рядом с ней. Она взяла голову Аурианы в свои руки и стала утешать ее, словно малого ребенка.
— Плачь, сколько твоей душе будет угодно! — проговорила пророчица тихим голосом, вселяющим успокоение. — Не стыдись этих слез, они облегчают твою боль.
Рамис крепко прижала ее к себе, когда новая волна родовых схваток накатила на Ауриану. Вцепившись в Рамис изо всех сил, Ауриана уже не могла вспомнить ту причину, по которой считала раньше пророчицу суровой и наводящей ужас; эта старая женщина представлялась ей теперь нежной и человечной, словно Ателинда. Именно в этот момент Ауриана с полной ясностью осознала, что Рамис очень любит ее — любит всем сердцем, всей душой — и любила всегда.
— Ребенок… — еле слышно прошептала Ауриана, — он неправильно расположен…
Но Рамис уже положила свои гибкие мягкие ладони на живот Аурианы и начала сначала слегка, а затем все более сильно мять его, так что Ауриана сразу успокоилась, уверившись, что эти сильные умелые руки расположат младенца в ее чреве так, как нужно, и спасут жизнь и ей и ее ребенку.
— Все будет хорошо, — мягко произнесла пророчица, не переставая работать руками. — Закрой глаза, дыши ровно и думай о пламени.
Через несколько долгих мгновений, когда Ауриана погрузилась в созерцание огня, Рамис встала и начала проворно двигаться, подготавливая все необходимое для предстоящего ритуала. Она внесла еще один факел, чтобы в хижине было больше света, и постелила кусок белого полотна на солому. Она отдавала короткие точные распоряжения Хельгруне, отправив ее сначала к костру, разожженному перед хижиной для того, чтобы жрица поставила на огонь котел с водой, а затем перечислила ей название всех необходимых трав, которые надо было принести из кладовой. Когда вода в котле закипела, Рамис начала бросать туда пучки разных трав — в определенном порядке и через определенные промежутки времени. Затем она принесла Ауриане глиняную кружку, наполненную до краев магическим сильно пахнущим отваром. Состав этого целебного питья Рамис хранила в строгой тайне. Ауриана догадывалась только, что в него входили спорынья, образовывающаяся на колосьях ржи, мать-и-мачеха, пастушья сумка, петрушка и душистая рута, — все эти растения стимулировали сокращение мышц. А для того, чтобы облегчить страдания при родовых схватках, в этот отвар добавлялись, по мнению Аурианы, белена, хмель и чистотел. Однако каков бы ни был состав отвара, он действовал быстро и эффективно. Как только Ауриана выпила кружку душистого темного питья, она сразу же ощутила его благотворное воздействие, боль как бы отдалилась, растворилась в притупившем все ее чувства тумане, страх отпустил ее. Тем временем Рамис приказала Хельгруне смочить живот и бедра Аурианы тем же самым отваром. Запахи целебных трав вселяли в души всех трех женщин какой-то особенный покой и уверенность. Глубокое неровное дыхание Аурианы наполняло собой все маленькое помещение хижины.
В своем полузабытьи Ауриана смутно понимала, что уже наступила глубокая ночь, и звезды появились на черном небосклоне, а Рамис ни на мгновение не оставляла ее. Голос старой прорицательницы журчал не умолкая, именно из этого источника Ауриана черпала силы и уверенность. Голос Рамис то что-то напевал, то произносил заклинание, давал какие-то простые немудреные советы и рассказывал сказки. Он помогал Ауриане выкарабкиваться из темной ямы ужаса и боли, она цеплялась за него как за спасительную соломинку. Позже она ничего не могла вспомнить из того, что не умолкая вещал ей это голос, кроме нескольких слов, произнесенных Рамис уже перед рассветом:
— … это ведь тоже посвящение, как ритуал первых месячных для девочки или первой битвы для воина… потому что роды являются испытанием в первую очередь для души, заставляя ее проявлять всю силу своей любви, неустрашимость и мужество… И в то же время роды очищают тебя и рождают твой дух как бы заново… ты ведь возрождаешься вместе с ребенком… Знай, что твоя сила не может проявиться в полную мощь, пока ты не прошла этого священного испытания, дающего жизнь новому человеческому существу.
Ауриана всегда думала о родах как о самопожертвовании женщины во имя своего ребенка, ей и в голову не приходило, что это испытание может быть частью самопознания самой женщины, частью пути самой матери, обретающей собственную человеческую сущность.
Когда начало уже светать, и над восточными холмами появилось призрачное зарево, Рамис сосредоточила наконец все свое внимание на ребенке.
— С этим младенцем будет очень трудно, — услышала Ауриана шепот Рамис, обращенный к Хельгруне. — Ребенок боится появляться на свет… потому что малыш чувствует — через свою мать — что мир полон ужасов и трагедий.
Держа ладони на животе Аурианы, Рамис начала горячо увещевать ребенка, произнося заклинания, отгоняющие страхи вступающего в этот мир. Затем Рамис приказала Хельгруне, которая обладала недюженной физической силой, поднять Ауриану и поставить ее на корточки. Боль была до того невыносимой, что у Аурианы, казалось, помутился рассудок. Она забыла себя от нестерпимой муки — теперь она представлялась себе каким-то несчастным, медленно и безжалостно разрываемым на части животным. Она закричала, умоляя Рамис вернуть ее на родную землю, чтобы ее народ похоронил ее среди могил предков.
«Я не могу умереть именно сейчас!» — сопротивлялся ее слабеющий разум. Ауриане казалось, что она никогда не разрешится от бремени, что природа воздвигла слишком высокую преграду, которую не дано было преодолеть смертному существу. Но если она хотела жить, ей надо было преодолеть эту преграду. Природа безответна, к ней бесполезно взывать…
В это время поднялся утренний ветерок, и растущая над крышей хижины ольха начала царапать голыми ветками по деревянной кровле. У Аурианы было такое чувство, будто все ее внутренности устремились вниз, хлынув через открытое отверстие, затем внезапно боль родовых схваток ослабла, судорога отпустила ее, и мощная океанская волна хлынула наружу из ее чрева.
И тут же Ауриана ощутила полную опустошенность, впав в какое-то бесчувственное безразличное состояние. Все вокруг казалось ей таким маленьким, спокойным, неподвижным. Женщины снова уложили ее на солому. Ауриана больше не ощущала своего тела, оно казалось ей призрачным, невесомым, способным взмыть в воздух, словно горстка пепла, и распылиться на ветру. Она витала между небом и землей, словно бесплодный дух, над своим измученным разбитым телом, оставленным где-то далеко внизу.
Внезапно она услышала бодрое пение свирели, мелодия звучала жизнерадостно и была необычайно светлой и веселой. Ауриана с трудом приподнялась и увидела Хельгруну, наигрывающую на ольховой свирели, и Рамис, качающую на руках невероятно крошечное багровое существо, от которого в холодном воздухе дымился парок. Как бы издалека Ауриана услышала тоненькие задыхающиеся крики новорожденного — это была жалоба нежного беспомощного создания, грубо брошенного в жестокий мир, где оно должно было мерзнуть от пронизывающего холода, испытывать голод и всю жизнь страдать от страха перед ведомыми и неведомыми опасностями.
«Некоторым людям хватает жизненной силы, другим — нет, — думала Ауриана. — Рамис, дай этому ребенку большую жизненную силу, чем та, которой обладаю я».
Рамис убедилась еще раз в том, что она и без того знала, — младенец был девочкой. Затем пророчица обрезала пуповину бронзовым ножом и положила крошечное создание на грудь матери. Головка ребенка была покрыта черным пушком, такого цвета волос Ауриана никогда не видела у новорожденных — это был явный знак того, что в девочке текла чужая кровь. Ауриана взглянула в блестящие круглые глазки ребенка, рассеянный взгляд которых был уставлен куда-то в пространство, и слезы восторга и изумления набежали на глаза матери. Она была очарована той загадкой, которую увидела в глазах новорожденной: в этих глазах-бусинках жили тайны и легенды иного мира.
— Кто ты? — прошептала Ауриана, обращаясь к девочке. И Рамис, глядя на счастливую мать и дитя, растроганно улыбнулась. — Я думаю, твоя душа пришла к нам из глубокой древности: слишком удивленным кажется мне твой взгляд, ты наверное не ожидала застать мир в том состоянии, в котором он находится сегодня!
Ауриана видела в глазах девочки отсвет безмятежной эпохи, когда ее народ кочевал по пространствам земли, не зная еще железа. Однако она не могла не заметить и схожести в выражении лица младенца с обликом доблестного Бальдемара, славной Гандриды, а так же несчастного Арнвульфа.
«Ты — живое предание нашего славного рода… который по промыслу богини Судьбы соединился с черноволосым родом Деция, созданным нам на погибель, но вместо этого продолжившим нашу линию жизни. Какое странное несочетаемое сочетание душ и судеб… но все эти души и судьбы самым естественным и гармоничным образом воплотились в живых глазах младенца. Рамис как-то сказала: «Для меня нет чужих». Только теперь я по-настоящему понимаю всю мудрость этих слов. Две реки слились в одну в тебе, моя крошка, моргающая сейчас с таким недоуменным видом», — все эти мысли проносились в голове Аурианы.
Хельгруна тем временем передала Рамис большую красивой формы чашу, наполненную водой из священного озера. Ауриана вопросительно взглянула на пророчицу. Прежде чем совершить ритуал окропления священной водой, ребенок должен был получить имя.
Рамис стала на колени и пристально вгляделась в глазки младенца, стараясь прочитать в них смутный образ воплотившейся в девочке души. Через несколько мгновений она задумчиво кивнула.
— Я вижу в ней присутствие силы и решимости, которые преобладают в душе ребенка над всем остальным, — произнесла Рамис неторопливо и, задумавшись еще на мгновение, наконец объявила твердым голосом. — Ее зовут Авенахар.
Авенахар была матерью Гандриды, известной Ауриане по рассказам Ателинды. Как и Гандриду, народ тоже называл ее мудрой Советницей. Ателинда рассказывала, что она могла остановить своим взглядом лань на бегу.
— Авенахар, — произнесла Ауриана медленно, как бы пробуя звук этого имени на вкус. Затем она протянула свою ослабевшую руку и молча пожала ладонь Рамис, благодаря ее за все, что та сделала.
Затем Рамис начала ритуал окропления и очищения. Сначала она взяла еловую ветку и, подержав ее на огне, пока та не стала тлеть, обнесла три раза вокруг ребенка, очищая воздух от злых вредоносных сил. По поверьям, дух ели особенно благотворно сказывался на новорожденных младенцах. Затем пророчица взяла каплю воды из чаши и брызнула на лобик ребенка.
— Пусть священная вода очистит тебя! — голос Рамис слегка дрожал. Затем она брызнула на грудь ребенка. — Уйдите прочь, печали прошлых веков! Пусть все зло, которое преследовало тебя в прошлых жизнях, смоет эта вода! Злые духи, вредоносные силы, оставьте навсегда этого ребенка, заклинаю вас именем милосердной Фрии, — и с этими словами Рамис снова плеснула воду на головку ребенка. — Ты — Авенахар, вновь явившаяся в этот мир. Ты — Авенахар, сияющая и обновленная.
Затем Рамис поднесла девочку к груди Аурианы. Это был один из самых волнующих моментов, длившихся бесконечно долго. «Возьми молоко моей души, — думала Ауриана, — испей его, оно свяжет нас неразрывной связью. Вместе с ним в тебя войдет моя любовь».
— Я благословляю тебя этим молоком, — промолвила Ауриана слабым голосом положенные по ритуалу слова и помазала лоб девочки своим молоком. — Моя кровь — твоя кровь. Мой род — твой род. Никто не вправе отказать тебе в крове и воде. Я называю тебя Авенахар.
«Я всегда буду вместе с тобой, — мысленно добавила она про себя, — кто бы ни старался отобрать тебя у меня. Если нас разлучат, Авенахар, я капля за каплей утрачу все свои жизненные силы и умру».
Уже теряя последние силы, Ауриана на пороге сна обратилась к Рамис с еще одной просьбой:
— Госпожа моя, умоляю тебя, когда ты будешь пророчествовать о будущем ребенка — что бы ни было в твоем пророчестве — утаи его от меня.
* * *
Вскоре зацвели поля и луга, козы и коровы давали людям много душистого молока. Ауриана часто ходила на прогулки с Авенахар, привязанной за ее спиной. Она переправлялась на лодке на берег и гуляла там по заливным лугам, поросшим шелковистой травой Долины и луга пестрели полевыми цветами; покачивали своими головками колокольчики, весело мигали розовыми огоньками лесные анемоны. В эти дни Ауриана до изнеможения занималась метанием копья в цель, которой служило обычно какое-нибудь дерево; Авенахар находилась поблизости в своей плетеной колыбели и, как всегда, наблюдала за матерью огромными удивленными глазами. Когда Ауриана оставалась на острове, она часто прогуливалась по нему, укачивая младенца или кормя его грудью: маленький ротик, сосущий ее молоко, особенно успокаивал Ауриану, и она на какое-то время забывала свои невзгоды и горести.
Промелькнули праздники Истре, солнечные лучи — золотые волосы богини — теперь вовсю омывали ожившую землю. Богине не было дела до того, что ее приход вновь разбудил в душе Аурианы мучительные воспоминания о смерти Бальдемара.
С приходом лета зелень налилась еще большей сочностью, запестрели яркие летние цветы, пришедшие на смену весенним нежным краскам: фиолетовые цветы иссопа, желтые первоцветы, оранжево-розовая душистая таволга. По глади водоемов заспешили проворные водомерки, многочисленные пчелы завели свои торжественные гимны солнцу.
Однажды летним утром, когда Авенахар шел уже третий месяц, Ауриана и Хельгруна работали в кладовой, раскладывая на просушку только что собранные листья мать-и-мачехи. Рамис была в отъезде, отправившись в далекие земли к тамошнему вождю для того, чтобы дать совет относительно предстоящей женитьбы. Ауриана не хотела, чтобы Рамис уезжала в этот раз, предчувствуя надвигающиеся события.
Ауриана первая услышала необычный звук — он нарастал, становясь все громче и настойчивей. Когда Ауриана поняла, что это был топот лошадиных копыт многочисленного отряда всадников, она подхватила Авенахар из плетеной колыбели и прижала младенца к груди.
Вскоре послышались крики поселенцев и собачий лай, топот копыт раздавался теперь уже совсем рядом. Однако до сих пор всадников не было видно — их скрывала ольховая роща.
Отряд, должно быть, остановился в рощице у расположенных там конюшен: Ауриана слышала приветственное ржание лошадей и мужские голоса, задающие вопросы конюхам. Затем топот копыт раздался с новой силой и из-за деревьев показалось более тридцати всадников, направившихся к болотистому незаселенному берегу озера. Теперь их отделяла от Аурианы только водная гладь.
Хельгруна схватила Ауриану за руку, пытаясь увести ее под навес.
— Живо! Спрячься! — прошептала она. — Кто эти дерзкие негодяи? Как осмеливаются они приближаться верхом к священному озеру?
— Отпусти меня, Хельгруна, я должна идти, — сказала Ауриана, высвобождая свою руку. — Неужели ты думаешь, что они не знают о моем присутствии здесь?
И с этими словами Ауриана ближе подошла к кромке воды, оказавшись в поле зрения отряда косматых всадников, одетых в медвежьи шкуры. Хельгруна не отставала от нее, следуя по пятам. Возвышавшиеся над головами всадников боевые копья образовали густой лес, на их руках — повыше запястья — тускло поблескивали золотые витые браслеты, указывающие на их статус воинов. Их предводитель держал боевой штандарт над головой — окрашенный охрой кошачий череп, водруженный на тисовый кол.
— Это мои соплеменники, Хельгруна. Не бойся. Они приехали за мной, — произнесла Ауриана, но в душе у нее боролись противоречивые чувства, радость и страх, она вовсе не была уверена в благих намерениях этих воинов. Ауриана застыла, прижав Авенахар к груди, похожая в это мгновение на настороженную самку животного, пытающуюся защитить своего детеныша.
Ауриана заметила, что воины взяли из деревенской конюшни Беринхарда и привели его на берег — вот почему они задержались у конюшен. Его шкура была отмыта от угольной пыли, он был взнуздан и готов в дорогу.
«Они добрались до меня и хотят вернуть назад Гейзару, чтобы тот расправился со мной», — с отчаянием думала Ауриана, вглядываясь в неразличимые на таком расстоянии лица соплеменников в тщетной попытке узнать, кто это — друзья или враги. Ребенку передалась тревога матери, и девочка начала плакать.
Тогда один из воинов поднес к губам рог и протрубил в него.
— «Мы пришли с миром, чтобы поговорить с тобой», — истолковала Ауриана значение этого трубного звука Хельгруне. Однако сама она все еще не была спокойна. Ее тревожила одна мысль: а что если они строят какие-нибудь недобрые планы в отношении ее ребенка?
— Ты не должна переезжать на ту сторону, — заявила Хельгруна с мрачной решимостью.
— Нет, Хельгруна, я должна это сделать, — отозвалась Ауриана. Она понимала, что ее мольбы о пощаде или попытки спастись бегством неминуемо опозорят ее в глазах соплеменников. Поэтому Ауриана резко повернулась и направилась в свою хижину для того, чтобы переодеться в лучший наряд для встречи с земляками. Хельгруна с озабоченным видом последовала за ней.
Единственный праздничный наряд Аурианы состоял из широкого полотняного платья светло-песочного цвета, вышитого по подолу ярко-зеленым цветочным узором, и серебряного пояса, пластины которого украшала чеканка, изображавшая воронов с красными глазами из ярких гранатов. Все это были подарки Рамис. Надев наряд, Ауриана распустила волосы, которые она не стригла с тех пор, как поклялась отомстить Одберту. Тяжелая шелковистая волна рассыпалась по ее спине до самого пояса. Хельгруна расчесала волосы Аурианы, пока та, распахнув на груди платье, кормила младенца. Глядя в это мгновение на сосущую молоко Авенахар, Ауриана ощутила почти физическую боль от мысли, что сейчас, может быть, ей придется разлучиться с дочерью. Ее потребность быть рядом с крошечным существом казалась Ауриане загадочной, мистической, ошеломляющей в своей непреодолимой силе. Прежде Ауриана и представить себе не могла, что способна испытывать такую зависимость от кого бы то ни было.
«Все мое тело будет болеть, а сердце щемить без нее. Я превращусь в дом без огня. Мои руки будут обнимать отныне лишь пустоту», — думала она.
Хельгруна заметила слезы, катящиеся по щекам Аурианы, несмотря на все ее усилия сдержать себя. Жрица недовольно поморщилась, и ее лицо заметно омрачилось. По мнению Хельгруны, беспредельная любовь Аурианы к ребенку была недопустимой слабостью. Подчинить все свое существо чувству любви, полагала Хельгруна, это все равно, что жить в грязной замусоренной комнате — потому что любовь рвет душу и саму жизнь в клочья, обращая гармонию жизни в хаос.
Ауриана натянула под платье брюки из телячьей кожи, предназначенные для верховой езды. Ее единственным украшением был браслет воина на правой руке. И так как для посвященного воина было недостойно появляться перед послами безоружным, она взяла ритуальное деревянное копье из святилища. Наконец, она решительно засунула за пояс кремневый нож, которым собиралась лишить себя жизни в случае, если она действительно окажется в ловушке и ее повезут на судилище к Гейзару. Она не могла погибнуть недостойной смертью, опозорив Авенахар и принудив девочку мстить убийцам матери, когда та вырастет.
Ауриана в сопровождении Хельгруны спустилась на берег к лодке. Хельгруна взялась за весла; Ауриана стояла во весь рост в торжественной и гордой позе всю дорогу, пока маленькое суденышко скользило по глади черных вод. На одной руке она держала Авенахар, в другой — деревянное копье.
Внимание Аурианы внезапно привлекло что-то призрачно белое, двигающееся по поверхности вод. Это была стая снежно-белых лебедей, плавно скользящих, словно сияющие облака, по черным водам озера. Вожак расправил свои огромные крылья, как бы приветствуя Ауриану, и снова сложил их.
«Почему я не видела их раньше? Может быть, это — сами девы рассвета, которые бродят по чаще леса в образе лебедей».
Внезапно Ауриане в голову пришла тревожная мысль о том, что вожак не был лебедем, это была сама Рамис, наблюдающая за Аурианой.
Когда Ауриана подплыла ближе к берегу, она узнала нескольких воинов, которые по ее сведениям входили в дружину Зигвульфа. Она увидела также двух дружинников из своей собственной свиты и нескольких сторонников Гейзара. Здесь же была одна из женщин Ромильды. Итак, перед ней стояло большое посольство, в которое входили представители всего племени. Ауриана невольно крепче прижала ребенка к груди и прикрыла черные пушистые волосики на головке Авенахар своей ладонью от пытливых взглядов соплеменников. «Проклятое отродье чужеземца!» — эти слова, казалось, мысленно произносил сейчас каждый воин, ожидающий Ауриану на берегу.
Затем Ауриана заметила, что в гриву и хвост Беринхарда были вплетены белые маргаритки с окрестных лугов, а в его челку — веточки вербены. Ее коню, таким образом, были оказаны почести, словно он был священным животным.
Когда лодка коснулась берега, Ауриана ступила на песок и направилась к всадникам осторожной поступью. Ей нельзя было показать соплеменникам ни тени смущения — не говоря уже стыда — от того, что у нее родился ребенок. Настороженная Хельгруна не отставала от Аурианы ни на шаг.
Первым голос подал Коньярик.
— Долгой тебе жизни и здоровья на многие лета, дочь Ателинды и Бальдемара! — весело воскликнул он. Похоже, именно Коньярик, который являлся теперь вторым человеком в дружине Зигвульфа, был выбран для переговоров с Аурианой. Его темно-золотые волосы отливали на солнце янтарным блеском. А бледно-голубые выцветшие глаза, казалось, смотрели не на Ауриану, а куда-то в пространство.
— Мы явились сюда по поручению Совета Воинов, — промолвил Коньярик звучным голосом, натренированным во время выступлений на собраниях племени, и широко улыбнулся, показывая крепкие здоровые зубы. — Мы просим тебя вернуться вместе с нами на земли твоих предков, — продолжал он и Ауриана наконец поняла, почему на эту роль был выбран именно Коньярик: он никогда не смущался, выполняя самые щепетильные поручения, потому что имел дар говорить убедительно и красноречиво и в то же время не принимать близко к сердцу те слова, которые произносил. — Гейзар и Зигвульф посылают тебе пряди своих волос в знак того, что они теперь друзья.
И Коньярик протянул ей кожаный мешочек, отвязав его от своего пояса. Ауриана насторожилась, почувствовав сильную тревогу. Только грандиозные ужасные события могли подвигнуть Гейзара на такой поступок, свидетельствующий о смирении жреца, пусть даже показном и лицемерном. Теперь уже Ауриана ощутила тень беды в глазах всех приехавших за ней соплеменников. Скрепив сердце она постаралась взять себя в руки и приготовилась к страшным известиям, которые может быть потрясут всю ее душу.
— Гейзар только просил, чтобы ты совершила обряд очищения от… от твоей нечистоты, прежде чем вступишь в границы наших земель, — продолжал Коньярик безмятежным бодрым голосом. — Твои родичи крайне нуждаются в твоей силе и боевом везении. Тебя встретят со всеми мыслимыми почестями, Ауриана. Водан — свидетель моих слов.
После этой речи воцарилась неловкая тишина. Ауриану резануло слово «нечистота». Но воины считали, что им не понадобится много времени на уговоры, и Ауриана сразу же ухватится за возможность вернуться домой. Поэтому теперь, когда молчание затягивалось, никто не знал, что сказать.
— Передайте Гейзару, он сам прежде всего должен совершить обряд очищения своей ядовитой души, — негромко и отчетливо произнесла Ауриана, посверкивая глазами. — Из-за его козней я провела всю эту зиму в отчаяньи и безнадежности, в то время как он упивался моим унижением и страданием. А теперь я должна сломя голову мчаться к нему, потому что ему требуется моя помощь! Да как он смеет! Как вы все смеете предлагать мне это!
Ауриана круто повернулась, прижав Авенахар к груди, и широким шагом величественной поступью двинулась к лодке. Ее гордая, страстная отповедь, вся ее манера держаться, ее осанка живо напомнили присутствующим образ Бальдемара, и эти воспоминания наполнили душу людей болью и грустью.
«Это безумие с моей стороны, — думала Ауриана, шагая прочь к кромке воды. — Я ведь не могу бросить их вот так. Но я не могу и поступить иначе — они вывели меня из себя, приведя в бешенство».
— Ауриана! Подожди! — раздался вдруг хорошо ей знакомый, милый сердцу голос.
Ауриана остановилась и медленно обернулась.
— Витгерн? — спросила она, не веря себе и подходя ближе. Узнав своего друга, она едва сумела скрыть выражение радости на своем лице. По-видимому, все это время он прятался за спинами других всадников. Подойдя поближе и разглядев его хорошо, Ауриана не могла скрыть своей тревоги: так переменился ее друг. За эти несколько месяцев из молодого полного сил воина он начал постепенно превращаться в зрелого человека, у которого не за горами быстро настигающая германцев старость. Черты его лица, которые раньше казались довольно утонченными и мягкими, заострились; в его печальных глазах былая юношеская грусть сменилась выражением застарелой безысходности. Рыжие, отливающие золотом волосы ниспадали с плеч, и Ауриана поняла, что он, должно быть, дал какую-то клятву, потому что к его волосам давно не прикасались ножницы.
— Почему ты прятался от меня до сих пор? — спросила она.
— Мне… мне было стыдно. Я ведь не сделал для тебя то, что мог сделать. Умоляю тебя, не упрекай меня за это слишком жестоко… я так тосковал по тебе, — и он соскочил со своей лошади. Ауриана устремилась к нему, и Витгерн обнял ее, на мгновение крепко прижав к себе. Его объятия были такими дружескими и теплыми, что у Аурианы возникло ощущение, будто она вернулась домой. Затем Витгерн отвел ее в сторону, чтобы переговорить наедине. Они остановились у самой кромки воды, глядя на курящуюся поверхность озера.
— Ауриана! — начал он негромко, — послушай меня. Многие были враждебно настроены к тебе, но ты не должна забывать тех соплеменников, которые все это время защищали и отстаивали тебя. Некоторые из них до сих пор не верят даже… что ты…
— Витгерн, все это правда. Но я не испытываю стыда по этому поводу. Я просто не хочу притворяться и лукавить; это вовсе не дитя Водана, отец моей девочки — Деций и никто иной! Неужели и ты был одним из тех, кто не верил этому?
Витгерн потупил взор, чувствуя себя неловко под ее пристальным взглядом.
— Нет, но я думал, что все это не выплывет наружу, и нам не придется об этом говорить вслух. Гейзар ведь всенародно провозгласил каждый твой поступок священным и отмеченным богами. Этот старый интриган, может быть, впервые в жизни произнес слова правды, хотя у него, конечно, были на то свои причины. Я умоляю тебя во имя нашей дружбы и любви, выслушай меня, Ауриана. Катастрофа разразилась.
— О проклятье Хелля! Витгерн, я прекрасно знаю все, что сейчас скажешь.
В ветвях рядом растущей шелковицы яростно защебетали две малиновки, что-то неподелившие между собой, их звонкий бодрый щебет странным образом контрастировал с угрюмым выражением лица Витгерна.
— Все твои предостережения оказались верны, — продолжал он, еще более понизив голос. — Теперь народ зовет тебя боговдохновенной провидицей, ниспосланной нам самим небом. В крепости Могонтиак собралась огромная, невиданная нами доселе вражеская сила. Эти солдаты переброшены на наши земли с далекого острова Альбион, сюда стянуты легионы из соседних крепостей Аргентората и Видониссы, а также сюда доставлена отборная гвардия из самого Рима. Итого на нас готовятся напасть пять легионов, возглавляемых самим Домицианом.
У Аурианы потемнело в глазах, и она прикрыла тяжелые веки.
— Все эти силы собраны в одном месте с невероятной, сверхъестественной быстротой, — продолжал тем временем Витгерн. — Когда армия вошла в пределы Галлии, Зугвульф все еще предпочитал верить, что речь идет о переписи населения. Фастила передала твои слова на общем собрании племени и чуть не поплатилась за это своей жизнью.
— Фастила! Значит она все же сделала это! Она, наверное, и сама не знает, насколько она — храбрая и преданная подруга!
— После этого наши последние союзники, испугавшись, бросили нас, — рассказывал дальше Витгерн. — Даже усипы, которые никогда не отказывали нам в своей союзнической помощи, переметнулись теперь на сторону римлян и служат им, как верные псы. С тех пор все племя — включая Зигвульфа и даже Гейзара — твердит только о том, что одна лишь Дочь Ясеня может спасти нас. В народе возродилась старая легенда о том, что тот, кто следует за тобой, не погибнет.
Сердце Аурианы замерло в груди, в голове проносилось множество мыслей.
— Просто невероятно, что мои соплеменники теперь открыто утверждают все это, — проговорила она, глубоко задумавшись. — Ведь они не уставали повторять, что эта легенда не имеет со мной ничего общего. И вдруг…
— Пусть верят в то, во что хотят верить. Ужас парализовал их разум и смирил души, Ауриана. Прояви же к ним жалость! Ты — избранница самого Водана, он благоволит к тебе. Ты — Та, Которая Открыла Ворота, Защитница, которая не боится Рамис, умеет возражать ей и остается при этом в живых. Вот, что говорят о тебе в народе, поэтому люди хотят, чтобы в первой линии нашего войска сражалась ты с мечом Бальдемара в руках.
— Все это странно и страшно, словно воплощение кошмарного сна, — прошептала Ауриана. — Почему враг явился на нашу землю с такой огромной армией? Нет, они пришли не сражаться с нами, а… уничтожить нас.
Ауриана вспомнила рассказ Деция о том, что его народ вступает в сражение, имея всегда минимальное количество необходимых сил. Римская армия никогда в жизни не вступила бы в войну с войском варваров, превосходя его по численности в десять раз. Римляне были для этого слишком высокомерны, слишком уверены в превосходстве своего вооружения и тактики. Мороз пробежал по коже Аурианы и ей отчаянно захотелось знать то, что сказал бы Деций обо всем этом.
Ауриана с жалостью и состраданием взглянула на Авенахар, одетую в одежду, сшитую Хельгруной из медвежьей шкуры. Затем она взглянула в напряженные, полные надежды лица посланцев племени, которые терпеливо ждали ее решения. Это решение было уже почти принято ею, оно разрывало душу Аурианы, причиняя ей нестерпимую боль.
Страшная тяжесть сдавила грудь Аурианы. «Я всего лишь простая женщина с малым ребенком на руках! Оставьте меня в покое!» — хотелось крикнуть ей. Почему богини Судьбы распорядились подобным образом, заставляя ее покинуть крохотное существо, без которого она не могла жить, и ринуться вновь в сечу, чтобы выполнить свой долг?
— Ребенок сделал меня слабой, Витгерн, лишил былого бесстрашия. Я страшно не хочу умирать. Как ты думаешь, если я умру, сможет ли мой дух посещать землю и наблюдать за моей выросшей девочкой?
Витгерн положил ладонь на плечо Аурианы, пытаясь утешить ее.
— Все мудрецы в один голос утверждают это, Ауриана.
— Да, конечно, но видно я не верю в это достаточно сильно, потому что не могу никак успокоиться.
«Где же Рамис? — мучительно думала Ауриана. — Почему ее нет со мной, чтобы дать совет? Наверняка она предвидела все это и намеренно покинула меня… Как она учила меня поступать в таких случаях? «Создай огонь в своем воображении». Надо попытаться сделать это!» И Ауриана представила себе бледные языки огня, поднимающиеся с поверхности озера и восходящие к небу, и мгновение спустя груз ее тоски и горечи начал становиться все легче и легче, а воздух казался теперь населенным живыми душами, сплетающимися друг с другом и взаимопроникающими, несмотря на то, что их разделяли огромные пространства воды и суши. Это состояние внушило Ауриане глубокий покой, она еще раз убедилась в том, что в огромной живой душе Фрии останется навсегда нераздельно вместе со своим ребенком, потому что не существует разлук и расставаний.
Ауриана ощутила, как внезапно переменился ветер, что-то странное чувствовалось в нем, он как будто подталкивал ее все сильнее и настойчивее в ту сторону, где располагались земли ее народа.
«Да будет так. Видно, такова моя судьба, заставляющая меня постоянно рвать родственные связи, покидая родных и близких. Этот мир беспощаден к людям — почему же я продолжаю ждать от него какого-то снисхождения к самой себе?»
Витгерн все это время наблюдал по выражению ее лица, как непросто она принимала свое решение, как горечь и тоска сменились в ней уверенностью и бодрой силой, готовностью к действию. Он тоже, как и Деций, давно уже заметил ее способность черпать свои силы из какого-то неведомого источника. В этот момент она показалась Витгерну чужой, далекой, исполненной магических сил, ему чудилось, будто она была окружена сейчас духами предков, внушающими ей уверенность, шепчущими слова ободрения. «Как это странно, — думал Витгерн, — ведь я знал ее малым беззащитным ребенком, часто плачущим от обиды и боли. И вот я вижу ее перед собой — закованную в доспехи непобедимой силы, недоступную моему пониманию».
Ауриана медленно двинулась прочь от Витгерна, направившись к послам. Сейчас она смотрела на себя как бы со стороны, словно одержимая чьей-то неведомой волей, которая была выше и важнее ее собственной.
— Вот мой ответ, — произнесла она спокойно. — Я вернусь, если вы выполните ряд моих условий.
И Ауриана повернула к ним Авенахар, чтобы соплеменники могли видеть ребенка.
— Это моя дочь, Авенахар, потомок по прямой линии Бальдемара и Гандриды. Вы не должны обходиться с ней как с изгоем. Она будет владеть землями и изберет себе мужа в родном племени, если такова будет ее воля, и вы будете относиться к ней с тем почтением, которого заслуживает ее благородное происхождение и принадлежность к славному роду.
— Хорошо, — ответил Коньярик, и широкая улыбка вновь засияла на его лице. — Принято. Что еще?
— Я хочу перевооружить наше войско. Безумие — полагаться в грядущей войне только на богов, — продолжала Ауриана звучным голосом, постепенно крепнущим и набирающим былую силу. — Я требую далее, чтобы со всех наших земель было собрано железо: из кладовых, из сараев земледельцев, с полей сражений, — все это необходимо переплавить на железные наконечники для копий. Кроме того, я требую, чтобы все захваченные в качестве боевых трофеев римские мечи, которые были посвящены богу Водану в его рощах, были взяты оттуда и розданы всем хаттским воинам, у кого нет меча.
— Какое чудовищное святотатство! — послышался возмущенный шепот откуда-то из-за спины Коньярика.
— Да нас за такое кощунство поразит чума и неурожай! — воскликнул один из дружинников Зигвульфа.
— Неужели вы видите в этом большее кощунство, чем в моем возвращении на родную землю? — ответила Ауриана, пристально глядя на них своими спокойными серыми глазами. — Или это большее кощунство, чем признание прав маленькой Авенахар? Похоже, само нынешнее время требует таких кощунств. Мы ведь не знаем, может быть, это сами боги изначально вложили в наши души дерзость и стремление к переменам для того, чтобы мы могли воспользоваться ими в самые тяжелые времена?
— Я нутром чую правду в этих словах! — раздался чей-то голос из задних рядов всадников, и вот уже другие послы начали осторожно кивать головами в знак одобрения и негромкими голосами выражать свое согласие.
Витгерн был изумлен, когда увидел появившееся на всех лицах выражение одобрения. «Она умеет околдовывать людей, успокаивать их, привлекать на свою сторону — кто бы еще, кроме нее, осмелился вслух предлагать соплеменникам такие неслыханные вещи?» — думал пораженный Витгерн. В эту минуту она напоминала ему самого Бальдемара, который тоже часто отметал связывавшую его по рукам и ногам традицию. Но Ауриана шла дальше своего отца — она вторгалась в ту область, куда никогда не вторгался он, — мир духов и богов.
— Я прошу также, — продолжала Ауриана, — чтобы вы беспрекословно повиновались тем военным вождям, которых мы изберем, — будь то на марше, при отступлении или в атаке на противника, или даже при дележе военных трофеев. Все претензии на личную славу должны быть оставлены в стороне. Римские солдаты действуют в бою как один человек, и в этом их сила. Мы должны действовать в том же духе, — Ауриана помолчала, медленно переводя взгляд с одного воина на другого, как бы проверяя реакцию послов на свои слова. — Что вы скажете в ответ на мои условия?
Неожиданно поднялся ветер, мощным порывом поднял легкие гривы лошадей и надул просторное платье Аурианы.
— Хорошо, твои условия приняты! — улыбнулся Коньярик. — А теперь садись на своего коня.
— Но разве это возможно? — удивленно спросила Ауриана. — Разве вы не должны сначала доложить обо всем общему собранию племени, чтобы оно приняло окончательное решение?
— На последнем народном собрании нам было сказано: «Соглашайтесь на все, что она потребует от вас. Но не возвращайтесь без Аурианы». Они не смогут отказаться от своих слов.
Осознав, что этот бой она блестяще выиграла, Ауриана внезапно почувствовала знобящую пустоту в груди. «Если я не права в своей дерзости, пусть я буду наказана, я одна, — молилась про себя Ауриана. — Если ты все слышал, Бальдемар, если тебя возмутили мои кощунственные требования, прости меня и знай, что я осмелилась на этот шаг только потому, что хочу спасти свой народ».
Ауриана повернулась и пошла вслед за Хельгруной, прижимаясь щекой к шелковистой щечке Авенахар. Затем они остановились у лодки и долго стояли так в скорбной позе прощания. Витгерн отвернулся, не в силах смотреть на эту душераздирающую сцену. Конь Коньярика нетерпеливо грыз удила. Беззаботная Авенахар, не понимающая, что происходит, начала хватать ручонками браслет на руке Аурианы, на котором играли солнечные блики. Ауриана сняла его с руки и дала ребенку.
— Но это же твой воинский знак, — хмуро заявила Хельгруна.
— Пусть он остается у нее, я закажу себе другой, — ответила Ауриана, не отрывая взгляда от сияющих удивленных глаз девочки. — Кормилица должна быть благородного происхождения.
— Рамис уже выбрала ее, — отозвалась Хельгруна, — это дочь Хретвит, Украшенной Золотом, которая является дочерью Гальены, Владелицы широких нив, которая является дочерью…
Ауриана была удовлетворена и не слушала больше родословную этой женщины. Она совсем не удивилась, узнав о том, что Рамис уже подобрала кормилицу, как будто предчувствовала, что та скоро понадобится. Ауриана уже привыкла к безошибочному чутью Веледы относительно грядущих событий.
— Может быть, ты возненавидишь меня, когда вырастешь, — сказала она Авенахар, чувствуя такую тоску в груди, что была готова заголосить, как ночная цапля на болоте, выплакивающая свое одиночество среди ночного мрака. — Какой ты станешь? Станешь ли ты ведуньей или бесприютной скиталицей, деревенской жрицей или благородной женщиной, матерью семейства?
Ауриана в последний раз крепко прижала к сердцу ребенка и передала его наконец Хельгруне.
— Расскажите ей, кто была ее мать, — произнесла она сдавленным голосом. — Расскажите ей о моих деяниях. Пусть она узнает, что мать покинула ее не по своей воле, и что она думала о ней каждый день до самой своей смерти.
С этими словами Ауриана резко повернулась, боясь, что мужество окончательно покинет ее, и она проявит слабость на глазах своих воинов, которые с надеждой сейчас смотрят на нее. Они подождали, пока Ауриана достала меч Бальдемара из-под мха. Затем она вскочила на Беринхарда, стоявшего в самой гуще нервно переступающих с ноги на ногу лошадей. И под одобрительные возгласы всадников Ауриана тронулась в путь. Беринхард почувствовал, как всадница натянула поводья, и устремился вперед, так что с цветочных гирлянд, украшавших его, во все стороны полетели легкие разноцветные лепестки. Весь отряд перешел на быстрый галоп, Ауриана скакала в середине. Она была благодарна дующему навстречу ветру, который смахивал с ее лица невольные слезы.
«Как только боги допускают такое? — думала она. — Почему полчища иноземцев, живущих так далеко от нас, осмеливаются нападать на народ, чьим единственным желанием является желание жить на своей родной земле так, как он хочет, без постороннего вмешательства?»
Противоречивые чувства одолевали Ауриану — она то тосковала по войне, словно по объятиям долгожданного любовника, долго пропадавшего где-то. То ее с новой силой охватывала боль от разлуки с Авенахар, так что она едва сдерживала себя, готовая уже как будто поворотить коня и скакать во весь опор назад. Однако она не делала этого, зная, что ребенок будет там в безопасности, и надеясь, что скоро сможет вернуться к нему. Но словно злая издевка, в ее памяти внезапно всплыло пророчество Рамис: «Ты станешь королевой в смерти…»
Глава 21
Перед выстроившимся на площади в крепости Могонтиак римским войском, собравшимся для совершения ритуала, стоял Император Домициан, Верховный Главнокомандующий всей армии. Его тога с пурпурной каймой слегка развевалась под дуновением северного ветра, довольно холодного несмотря на то, что на дворе стояла середина лета. Его голову украшал венок из плюща. Он возвышался над выстроенными легионами, стоя на специально сооруженной платформе так, что каждый из присутствующих мог видеть его. По обеим сторонам от Императора стояли жрецы бога войны Марса. Позади Домициана находилась его недавно воздвигнутая статуя, отлитая из чистого золота, взгляд которой, полный высокомерия и пренебрежения, был устремлен куда-то вдаль на простирающиеся за рекой холмистые земли варваров. Это грандиозное изваяние призвано было вызывать в умах солдат представление о своем Императоре как о солнечном герое древности, явившимся на землю для того, чтобы своим светом развеять мрак варварства.
Перед Домицианом на плац-парадной площади колыхалось целое море шлемов выстроенных в шеренги солдат. Здесь находились четыре легиона, собранные со всей Верхней Германии, усиленные специально подготовленным для этой войны по приказу Домициана легионом, названным Первым легионом Минервы в честь богини, покровительницы этого военного соединения, а также отрядами из легионов, расположенных в Британии. Слева от Домициана выстроилась конница, входившая в состав северных легионов — и лошади и седоки сияли ярким парадным снаряжением и доспехами. На почетном месте — по правую руку Домициана — расположились две когорты преторианской гвардии, которые сопровождали Императора из Рима; гвардейцев было около тысячи человек, их позолоченные панцири огнем горели на солнце. Этими легионами силы римлян не исчерпывались. Многочисленные отряды инженеров и строителей работали сейчас в лесах и на реках, прокладывая коммуникации в этой глуши для того, чтобы императорская армия могла беспрепятственно начать свое продвижение через долину Веттерау и Тавнские горы. Все же римские силы, сосредоточенные здесь для предстоящей войны, насчитывали более сорока тысяч человек.
Домициан добирался до Галлии три месяца, потому что не мог отказать себе в комфорте и привычных удобствах. Кроме военных отрядов и целого штата советников, вместе с ним в военный поход отправилась многочисленная армия массажистов, наиболее искусных придворных поваров, один этрусский предсказатель, два любимых чтеца Императора — один, читавший ему обычно поэтические сочинения, а другой — прозу, астролог и музыкант, игравший на кифаре, который — по утверждению самого Императора — мог своей музыкой излечить плохое настроение. Для веселой компании за столом он взял с собой несколько человек, известных своим остроумием и умением поддержать беседу на литературные темы, а также пантомимиста Батилла и труппу комических актеров, за которыми следовали три повозки с театральным реквизитом. Для потребностей своей плоти Император взял всего лишь две любовницы. Он мог бы приказать сопровождать себя и большему количеству наложниц, но все их сундуки и лари с богатыми нарядами, украшениями, запасы специального питания, — все это заняло бы слишком много места в армейском обозе. Домициан был доволен своим добровольным самоограничением и горд продемонстрированным всему народу аскетизмом, созвучным суровому военному времени.
Наконец Домициан кивнул жрецам Марса. Один из них вывел вперед увитую цветочными гирляндами козу, которую предварительно напоили снотворным зельем, чтобы она была послушной — Домициан не стал бы рисковать, ведь сопротивляющаяся жертва, жертва, пытающаяся бежать, — это слишком дурное предзнаменование, способное лишить солдат мужества и веры в победу. Раздались тихие заунывные звуки флейты, отгоняющие все другие зловещие звуки и заглушающие посторонний шум, и Домициан под эту тихую дрожащую в воздухе мелодию, чувствуя себя актером, исполняющим важную роль в какой-то пантомиме, прежде всего резкими решительными жестами вымыл руки в большой серебряной чаше, а затем посыпал голову жертвы мукой и солью и окропил ее вином. Домициан не опасался результатов гадания по внутренностям жертвы. У него не было никакого сомнения в собственной победе. В этой победе его убедили военачальники и инженеры, показав Императору все детали предстоящей военной кампании на военных планах и картах местности. Его военные советники точно подсчитали все затраты и необходимые людские ресурсы, обеспечивающие успех в предстоящей войне, и сделали вывод, что хатты будут раздавлены ровно через пять месяцев. Домициан был полностью уверен в своем успехе, обезопасив себя, казалось бы, от любых капризов непостоянного и своенравного бога войны Марса. Но солдаты были слишком суеверны и, чтобы успокоить их, вселить в их души уверенность в скорой победе, необходимо было доброе предзнаменование, для чего и совершался этот ритуал жрецами-авгурами.
Один жрец ловким ударом деревянной колотушки убил козу, а другой вспорол ей брюхо ножом, быстро раскрыв полость с внутренностями для Императора, который начал внимательно разглядывать печень животного, его кишки и желчный пузырь.
— Состояние внутренностей не может быть лучше! — наконец воскликнул он во всеуслышанье.
Широким размашистым жестом он возложил внутренности жертвенного животного на алтарь, где уже был разожжен огонь. Когда к небу начали подниматься клубы дыма, солдаты хором, слаженно, чеканя каждое слово, как будто маршируя в торжественном строе, радостно закричали:
— Аве, Цезарь, Император…
«Любовь солдат так легко завоевать, — думал рассеяно Домициан, слушая их скандирование, — они очень похожи на верных псов, у которых короткая память на полученные от хозяина побои. Они все прощают тебе и готовы в лепешку разбиться перед тобой, пока ты кормишь их, льстишь им и хвалишь. По сравнению с ними, Сенат и римская знать не псы, а скорее лисы, претендующие на роль львов. Ах, если бы моя Империя состояла только из солдат! Удивительно, но мое появление здесь среди них подействовало на них самым чудесным магическим образом. Кто из этих людей помнит сейчас о том, что у меня был когда-то брат? Тит — это всего лишь имя, оставшееся в анналах историков, а я — живое божество, а боги имеют полное право время от времени совершать убийства. В этот момент моего торжества мне следовало бы испытывать восторг, сравнимый с экстазом обитателей Олимпа. Но я ничего не чувствую».
Затем Домициан произнес короткую напутственную речь, в которой особо помянул каждый из присутствующих здесь легионов, воздав им хвалу. Не всем из выстроившихся здесь солдат удалось расслышать его голос и разобрать слова, но речь Императора раздавалась потом в списках, изготовленных переписчиками в тысячах экземпляров, так что всякий мог познакомиться с ней. Но не это было главное. Наибольшее впечатление на простых солдат произвел, конечно, сам факт того, что Верховный Главнокомандующий лично обратился к ним с речью — каждый в этот момент ощущал себя так, будто солнце сегодня взошло для него одного и излило на него все свое сияние.
* * *
Марк Аррий Юлиан наблюдал за всем происходящим с небольшой трибуны, расположенной за помостом Императора, там находилось полдюжины представителей сенаторского сословия. «Есть что-то чудовищное, — размышлял Марк Юлиан, — в этих бесконечных регулярных шеренгах, похожих на борозды вспаханного поля, их клинки готовы для кровавой жатвы. Вот она, звериная подоснова всякой цивилизации, острые хищные клыки и наточенные когти Империи, которые обычно тщательно спрятаны, а сейчас явлены во всей мощи, без прикрас. Что это, естественный порядок, во что с легкостью верят многие, или все же пережиток варварства? Здесь собраны тысячи мужчин, оторванных от дома, от своего клочка возделанной земли, заброшенных по воле одного человека в этот край болот и туманов, где обитают духи более древние, чем наши, где властвуют первобытные законы. А кто же тот человек, чья воля слила тысячи моих соотечественников в единое целое, в один организм? Он — самый заурядный из людей, вознесенный богинями Судьбы на высоты власти, человек, которым, главным образом, движет страстное желание превзойти своей славой отца и брата. Риму не нужна плодородная долина Веттерау, в этой войне наше государство похоже на богатого человека, владельца десятка повозок, который из тщеславия совершает убийство, чтобы завладеть ненужной ему одиннадцатой».
Этим утром Марк Юлиан получил тревожное письмо из Рима, написанное его слугой Диоклом по поручению одного друга — Сенатора, по имени Юний Тертулл. Письмо содержало отчаянную мольбу о помощи. Тертулл был убежден, что его выслеживают шпионы Домициана. За ним почти не таясь шла слежка по улицам города. В его отсутствие в его кабинет много раз проникали неизвестные, рылись в бумагах и забирали некоторые документы. По-видимому, ими же был подкуплен недавно приобретенный Тертуллом раб-секретарь, который после этих обысков бесследно исчез.
Содержание письма не само по себе беспокоило Марка Юлиана, а в сопоставлении с некоторыми другими обстоятельствами. За последние восемнадцать месяцев погибло два Сенатора, представителя старой римской аристократии, которых ненавидел Домициан — Фабиан и Серен, причем при довольно загадочных обстоятельствах, вызвавших у Марка Юлиана серьезные подозрения. Хотя окружающие считали причину их смерти вполне естественной, Марк Юлиан доподлинно знал, что оба скончались вскоре после того, как Вейенто сделал на них тайный донос Императору, обвинив в том, что те якобы принижают значение этой войны и насмехаются в узком кругу родных и близких над Императором и его планами. Неужели Домициан и вправду поставил себе целью расправиться с членами Сената, перестреляв их всех одного за другим, как лучник на состязаниях по стрельбе свои мишени?
Марк Юлиан понимал, что его влияние на Домициана, несмотря на все усилия Вейенто, не ослабевало. Напротив, оно, казалось, даже выросло за последнее время, так как долгое путешествие по чужим незнакомым землям разбудило в душе Императора дремавшее чувство крайней неуверенности в себе. Домициан вновь, как встарь — в свои юношеские годы — превратился в заискивающего перед Марком Юлианом школяра, страстно стремящегося к похвале, словам одобрения своего старшего друга, спрашивавшего его мнение по малейшему поводу, обращаясь за советом к Марку Юлиану даже в тех случаях, которые того вроде бы совершенно не касались, и в которых он был некомпетентен. Например, однажды заболел и умер один из офицеров гвардии, Домициан попросил Марка Юлиана ознакомиться со списком кандидатов на эту должность и назвать преемника умершего.
«Это похоже на то, что он не может противостоять моему мнению, как некоторые не могут противостоять своей тяге к вину. Но он не может противостоять также мнениям и наветам Вейенто, его тянет к этому человеку, как некоторых тянет к ядам. Пока наше влияние на него совершенно одинаково, как бы уравновешенно. Но чья возьмет в недалеком будущем? Смогу ли я остановить новое готовящееся убийство?»
Никогда еще философия и голая теория не казались Марку Юлиану таким бесполезным делом, как сейчас.
* * *
В следующие дни крепость Могонтиак превратилась в кипящий котел, где быстрым ходом шли приготовления к войне. В каменные ворота крепости неостановимым потоком вливались повозки, груженые съестными припасами на долгую зиму: для простых солдат сюда ввозилась пшеница из Египта, хорошо просушенная для того, чтобы обеспечить ее сохранность во время долгого пути, а также соленая говядина, оленина, овощи, консервированные в оливковом масле, живые цыплята в клетках, различные сорта итальянских вин, галльское пиво, сушеные персики, фиги, абрикосы и яблоки. На отдельных повозках доставлялись дорогие деликатесы для императорской свиты: амфоры чистейшего оливкового масла, бутылки старого выдержанного вина, острый испанский соус к рыбе, живые дрозды, перепела, кефаль и угри, которых так искусно готовили повара Домициана, а также целый ящик драгоценных, пользующихся особой популярностью у римских богатеев мускусных дынь.
Для всех этих поступающих каждый день припасов на территории крепости были сооружены два новых амбара. Военный госпиталь был полностью готов к приему раненых, и к врачебному персоналу прибавились военные врачи из соседних крепостей, прибывшие вместе со всем своим оборудованием, включающим антисептические смолы, набор инструментов для прижигания ран, извлечения наконечников копий и ампутации гангренозных конечностей. Солдаты составляли тем временем свои завещания и заверяли их у чиновников, прибывших в крепость. Штат чиновников сильно увеличился, так как они должны были обеспечивать своевременный перевод вкладов солдат, погибших в бою, в местном сберегательном банке на счета оставшихся в живых.
Война началась как-то незаметно, сама собой; в течение месяца легионы, прокладывавшие сеть дорог в Тавнских горах, почти не встречали сопротивления. Римляне выслали вперед многочисленный отряд топографов под защитой конницы, чтобы те определили будущее расположение дорог и выбрали места для дозорных башен и опорных лесных фортов. Вдоль прокладываемых дорог на расстоянии в три мили возводились сигнальные башни. Там должны были располагаться часовые, которые в случае опасности передавали бы сигналы с помощью зажженных факелов кодом, изобретенным самим Домицианом, очень гордившимся этим. Затем легионы, разбившись на когорты по четыреста восемьдесят человек в каждой, начали прокладывать параллельные просеки в направлении хаттских поселений, расположенных на холмистой открытой местности. В римском войске действовал приказ: в случае неожиданного нападения неприятеля необходимо было разложить и зажечь сигнальный костер для того, чтобы получить подкрепление, необходимое для отпора. Эти мобильные силы ждали соответствующего сигнала на берегу Рейна, поскольку по реке было намного легче добраться до того участка, где могло разгореться предполагаемое сражение. Земли хаттов были слишком обширны, поэтому Домициан предполагал, что местные варвары не выйдут с ним в открытый бой полными силами, хотя это, конечно, вполне бы устроило римлян. Именно поэтому Император считал вполне безопасным то, что он распыляет свои силы малыми частями на огромной площади, охватывающей более ста миль.
Хатты не располагали богатством или значительными запасами продовольствия и оружия, как другие покоренные римлянами земли, где подобные богатства обычно были сосредоточены в городах. Главным же богатством и источником силы варваров был сам народ. Именно поэтому Император отдал приказ уничтожать беспощадно всех жителей деревень от мала до велика, всех, кто бы ни встретился на пути римских легионов. Вообще-то средний римский солдат, получи он такой приказ на территории уже покоренных Римом восточных земель, почувствовал бы отвращение и не смог бы без внутреннего сопротивления и угрызений совести уничтожать ни в чем не повинных детей. Но германские варвары не вызывали в душе римлян ни тени сочувствия, многие приравнивали их к животным, считая, что они лишены дара человеческой речи. Конечно, эти дикари очень привязаны к своим детенышам, но ведь и самки животных лижут своих детей.
Первая же хаттская крепость, обнесенная земляным валом и деревянным частоколом, которую встретили на своем пути римляне, оказалась брошенной своими защитниками. Перед взором захватчиков простирались крутые склоны Тавнских гор, поросших соснами, кругом царила жуткая первобытная тишина, солнце играло редкими бликами, с трудом проникая сквозь чащу деревьев. Римляне методично разрушили эту крепость, как и следующие, встретившиеся им на пути; сначала они сожгли ворота, затем засыпали колодцы и полностью разрушили частоколы на земляных валах. Все эти усилия по разрушению укреплений противника вызвали похвалы в стане военных советников Домициана, но в Риме критика в адрес Императора только усилилась. Там начали говорить о том, что Император доказывал свою верность скорее покровительнице Минерве, богине разума и военной теории, но не Марсу, истинному богу войны, военной доблести и слепой безрассудной отваги.
Именно в этот момент своего правления Домициан явственно ощутил двойственность собственного положения: его авторитет в это время действительно возрос, но Император чувствовал горький привкус нынешнего успеха, потому что своим искушенным разумом прекрасно понимал, что этот успех продлится очень недолго.
Глава 22
В то время как Домициан совершал жертвоприношение, далеко на севере к Деревне Вепря стягивались хаттские силы. На большом пространстве между местом, где совершался погребальный обряд с сожжением трупа на ритуальном костре, и усадьбой Ателинды расположились шатры из звериных шкур, которые разбили здесь прибывшие воины. Их было около восьмидесяти тысяч. Те, что расположились на возвышенностях, могли видеть далеко на юге клубы густого дыма, подымающегося столбами к небу и свидетельствующего о продвижении легионов в глубь хаттских земель и их беспощадности к местным жителям, — римляне сжигали все селения на своем пути и безжалостно убивали женщин, детей, стариков, резали скот Хатты знали о мощи римской армии, и поэтому в лагере царило подавленное настроение. Пока Домициан довольно равнодушно, как бы выполняя некую скучную формальность, приносил в жертву козу, хатты вели за собой в священные рощи своих лучших домашних животных — те, кто был богатым, вели волов и породистых лошадей, а люди победнее своих лучших овец и жирных откормленных куриц — дрожащими руками, сдерживая слезы, они приносили их в жертву богу Водану. И в то время как римляне, словно ушлые торговцы, заключали торговую сделку, выгодную для себя, со своими богами, хатты возносили Водану мольбы и горький плач, словно отчаявшийся обиженный несправедливостью слишком жестокого наказания ребенок — своему отцу. И в то время как выдающиеся римские стратеги, вооруженные книжной мудростью и расчетами, предсказывали свою победу с точностью до одного дня, хаттские священные жрицы, толкующие надвигающиеся события по шуму листвы и порывам ветра, слышали в шелесте священных вязов дыхание приблизившейся смерти.
Когда на землю опустились сумерки, повсюду запылали костры, на которых приготовлялась вечерняя трапеза. В этот момент воины, расположившиеся на склоне холма, вдруг разразились взволнованными криками, которым начали вторить местные собаки. Наконец и все остальные услышали приближающийся топот копыт.
С запада показался отряд всадников. Когда они уже мчались во весь опор, лавируя по петляющему проходу между шатрами, толпа узнала Витгерна, скачущего во главе отряда с высоко поднятым факелом в руке. И наконец воины заметили в середине отряда женщину в развевающемся сером плаще, с распущенными волосами, трепещущими на ветру, многие тут же вскочили на ноги и закричали ликующее приветствие, испытывая в душе огромное облегчение и радость:
— Дочь Ясеня! Веди нас в бой!
— Бальдемар жив! Мы будем отомщены!
Многие оставили уже всякую надежду на спасение, полагая, что отряд, посланный за Аурианой, попал во вражескую засаду. Когда тридцать всадников подскакали к каменному алтарю, вокруг которого собрались Священные Жрицы, и земля вокруг которого была влажной и красной от крови бесчисленных жертвенных животных, конь Аурианы поскользнулся в кровавой слякоти, и она неловко упала ему на шею, чувствуя досаду на себя и на зрителей. Но тут же она выпрямилась и, остановив серого в яблоках жеребца, спрыгнула на землю. По глазам встречавших ее воинов Ауриана поняла, что они видят в ней не хрупкое человеческое существо, а юную богиню Судьбы, воплотившуюся в образе девы. Она невольно обратилась мыслями к Децию, ей так не хватало сейчас его острого холодного, проникающего прямо в суть вещей взгляда.
«О Деций! Единственный мужчина, чьи ласки и прикосновения я узнала. Ты навсегда потерян для меня. Я бы отдала все драгоценности и золото своей семьи за то, чтобы снова хоть бы на один момент увидеть твою насмешливую улыбку. Как хорошо, что родилась Авенахар, плод нашего союза. Если бы не было ее, я, пожалуй, лишилась бы последних жизненных сил и просто умерла от тоски по тебе», — думала Ауриана.
Сейчас Ауриана мечтала только об одном — искупаться с дороги и лечь спать в каком-нибудь спокойном месте, но тут к ней подбежала Труснельда, крепко обняла и благословила, окунув палец в кровь жертвенного вола и начертив на лбу Аурианы рунический знак богини Фрии. С возрастом Труснельда становилась все более бесплотной, ее лицо истончилось так, что на нем оставались теперь только огромные прозрачные глаза, она была похожа на добрую сову.
— А теперь ты должна побыть со своим народом, — настаивала жрица.
Ауриана с трудом подавила свое раздражение и досаду.
«Как могут они так беспрекословно верить в мою святость, когда я сама явственно вижу свой позор и вину, шествующие за мной по пятам, словно тень? Я ведь с ног до головы запачкана кровью, поэтому боги отобрали у меня амулет со священной землей».
Ауриана очень устала и поэтому решила устроиться поудобнее: она сняла обувь и, как была босая, прошла сквозь толпу, чтобы найти место, где можно было бы присесть. Пока она шла, воины с суровым видом преграждали ей время от времени копьями путь для того, чтобы она простирала над ними руки и благословляла, передавая им часть своего боевого везения. Один раз Ауриана поймала на себе взгляд Зигреды, которая находилась среди Священных Жриц и участвовала в жертвоприношениях, жрица смотрела на Ауриану глазами, полными ненависти, потому что считала, что та будет непременно добиваться их с Гейзаром смерти, поскольку они в свое время беспощадно преследовали ее.
Продвигаясь дальше сквозь толпу, Ауриана больше уже не чувствовала своего усталого тела, ей казалось, что она превратилась в луч света, что от нее осталась только пустая оболочка, наполненная энергией и духом боготворящей ее толпы. Только острое покалывание в груди напоминало ей время от времени, что она все же существо из плоти и крови. Авенахар не прикасалась к ее груди уже десять дней, и Ауриана ощущала, как ее грудь съеживается и засыхает, словно жертва, попавшая в паучьи сети.
«Авенахар! Моя красавица… что это я? Неужели я схожу с ума, печалясь о высохшем в моей груди молоке больше, чем об ордах неприятеля, идущих на нас с юга? Нет, Авенахар, я возьму себя в руки и преодолею все трудности на своем пути. Я не хочу, чтобы ты жила в том страхе, в котором всю жизнь жила я сама. Скоро, очень скоро я вновь увижу тебя. Ты находишься в безопасности. Мы загоним римлян в ловушку — в одну большую охотничью яму, и когда этих вурдалаков пожрет огонь, я приду к тебе, возьму на руки и принесу домой. Это будет очень скоро, может быть, даже этим летом. Но почему, Деций, я вижу, как ты недоверчиво качаешь головой? Ты всегда был моим врагом! Ты всегда разбивал мой покой, лишал мою душу мира. О мой насмешливый возлюбленный, увидишь ли ты когда-нибудь свое дитя? Авенахар! Твое имя, словно петля, накинутая на мою шею, сдавливающая мне горло. Я не могу думать о тебе без слез…»
Когда Ауриана переходила от костра к костру, дотрагиваясь до боевого топора, клинка меча, копья, ей казалось, что она видит призраков: вот этот ребенок с сияющими круглыми очами, которого жена одного из воинов крепко держит в своих руках, — Арнвульф в день своей смерти, а вон та старая карга со злобным взглядом, близко сидящая у костра, в глазах которой танцуют язычки пламени, — Херта, шипящая свои неистовые проклятья. А вон те смутные лица на заднем плане — это сам Бальдемар, его многоликий призрак, плачущий от горя и жалости к ней и приказывающий ей убить себя. Жажда мести набрала в народе неудержимую мощь, превратившись в бурную реку, которую ничем нельзя было удержать. Ауриана поняла, что даже всемогущая Рамис не могла бы справиться с накопленной в душах хаттов жаждой мести.
Удаляясь все дальше и дальше от алтаря, откуда неслись теперь далекие монотонные звуки голосов жриц, бормочущих заклинания над кровью жертвенных животных, Ауриана припомнила врезавшиеся в ее память слова предостережения, произнесенные Рамис много лет назад: «Я вижу тебя в ожерелье из костей, в плаще из человеческой кожи. Иди же навстречу своей участи, Жрица Смерти…»
* * *
В полночь во дворе усадьбы Бальдемара состоялся военный совет. Вокруг костра, разожженного Зигредой, собралось пять наиболее почитаемых военных вождей хаттов и начали обсуждать способы и пути ведения боевых действий, с помощью которых они намеревались прежде всего одержать верх над изменником Одбертом. Зигвульф вышагивал размеренной важной походкой взад и вперед, сжав огромные кулаки, чуть ссутулив свои покатые плечи и раздраженно отпихивая путающихся под ногами собак. Ауриана сидела неподвижно, напряженная и настороженная, глядя немигающими глазами в огонь, она слушала вполуха, лихорадочно обдумывая и рассчитывая ходы предстоящей военной операции. Ателинда наблюдала за всем происходящим как бы со стороны, уйдя в молчание и прикрыв тяжелыми веками задумчивые глаза, светившиеся мыслью и терпением. Сколько бед, невзгод, роковых поворотов судьбы видела она в своей жизни. И если ей суждено увидеть последний трагический поворот, она встретит его не столько с ужасом, сколько с холодным безразличным удивлением.
Коньярик сидел, закинув за голову сцепленные руки, откинув свое длинное неловкое тело на щит, прислоненный к столбу. Казалось, его заботила только одна мысль — снова предстоит война, снова необходимо будет драться и проливать кровь. Планы же и военные расчеты как таковые его мало интересовали: он любил мирную жизнь и ее радости, во всяком случае всегда подчеркивал это. Рядом с ним лежал на спине Торгильд, пожевывая кончик своих длинных рыжих усов и устремив взор на почти уже округлившуюся луну, как бы ожидая от нее ответа на свои многочисленные вопросы. Оба они отчаялись в своих попытках отговорить Зигвульфа от намерения разделить войско пополам. Поэтому спор продолжал один Витгерн. Он то беспокойно расхаживал вслед за Зигвульфом, то замирал на месте как бы в отчаяньи, сложив руки и потупив взор. Он с пеной у рта спорил сразу на два фронта, отвергая оба плана, предложенных остальными участниками совета: ему казался проигрышным и план, предусматривающий выход в военный поход всех хаттских сил в Тавнские горы в тамошние крепости для того, чтобы, опередив Одберта, расположиться там и держать оборону от римлян, и план, заключающийся в разделении войска с тем, чтобы одна его половина выступила на юг навстречу римлянам, а другая ожидала Одберта, идущего с севера, для решающего сражения с ним.
Зигвульф в конце концов остановился и с досадой плюнул в костер из дубовых поленьев.
— Мы не можем повернуться спиной к этому проклятому богами мерзавцу, открыв ему свои тылы. Наши обозы и припасы станут легкой добычей. Почему вы все не хотите видеть это? По-твоему, Витгерн, он будет здесь через четыре или пять дней. Все правильно, вот я и советую встретить врага лицом к лицу в том месте, которое мы сами выберем для решающего боя.
Витгерн нетерпеливо взглянул на Ауриану, сердясь на нее за то, что та не помогает ему спорить с Зигвульфом. Но она все еще сидела совершенно неподвижно, уйдя в глубокое молчание, похожее на транс. Витгерн знал, что сейчас ее мысль лихорадочно ищет выход, словно живая стремительная лань в полной темноте. Витгерну внезапно припомнилось, что Бальдемар точно так же вел себя на военных советах. Он тоже уходил в свои мысли и погружался в молчание, пока другие спорили ожесточенно и нетерпеливо друг с другом, а затем, когда эти споры заходили в тупик, вождь наконец изрекал свое взвешанное решение. Причем всегда на фоне этого решения планы его соратников, из-за которых те только что ломали копья, выглядели по-детски смешными и несерьезными.
— А что, если наши силы, оставшиеся здесь, потерпят поражение? — проговорил Витгерн, как бы читая мысли Аурианы. — Одберт перешагнет тогда через трупы одной половины нашего войска, чтобы напасть с тыла на другую половину.
Говоря это, Витгерн бессознательно ласкал молодого пса, которого Зигвульф только что грубо отпихнул ногой, и благодарное животное лизнуло Витгерна в руку. Зигвульф резко повернулся к нему.
— Да как смеешь ты говорить такие слова!
— Да-да, Зигвульф. Поражение, — грустно повторил Витгерн, посверкивая своим единственным глазом. — Привыкай к звуку этого слова, бьюсь об заклад, ты еще не раз услышишь его. Неужели ты думаешь, что Одберт придет сюда без мощной поддержки? Он бы никогда в жизни не стал рисковать своей шкурой, если бы не считал, что ведет с собой достаточно воинов для того, чтобы уничтожить нас.
Взгляд Зигвульфа, который до этого имел выражение оскорбленного самолюбия, резко переменился и светился теперь угрюмым огнем. Витгерн видел у него такой взгляд только однажды — когда Зигвульф узнал о смерти Бальдемара. На несколько мгновений воцарилась полная тишина, в которой слышалось лишь потрескивание сухих поленьев в костре, и Витгерн почему-то как никогда остро почувствовал, что это горят остатки того, что некогда было могучим живым дубом, пожираемым теперь жадным огнем, оставляющим только легкую золу.
— Тогда мы должны позаботиться о том, чтобы погибнуть с честью, — наконец произнес Зигвульф голосом, в котором одновременно слышались уныние и ярость. — Давайте тогда открыто признаем то, что мы попали в когти хищного ворона. Но я не хочу позволять Одберту завладеть Деревней Вепря как военным трофеем без всякого боя. Ведь эта деревня — место рождения доблестного Бальдемара! И я не позволю поступать со мной, как с домашней скотиной, которую римляне гонят на бойню! — воинственный огонек вновь засиял в его мрачном взгляде. — Враг должен быть остановлен здесь. И я вызываюсь сам выполнить эту задачу со своей дружиной, если больше ни у кого из вас не хватает смелости поддержать меня в этом.
Витгерн вновь взглянул на Ауриану, удивляясь тому, что даже эти слова не вызвали в ней желания вступить в спор. Но, похоже, Ауриана находилась где-то далеко отсюда, полностью уйдя в свои думы.
— Речь здесь идет вовсе не о смелости, — возразил Витгерн, все еще более злясь на Ауриану за то, что она бросила его в этом споре, оставив один на один с Зигвульфом. — Все это тщеславная болтовня!
— А я чую, как от тебя просто воняет трусостью, — в сердцах бросил Зигвульф и повернулся к Витгерну спиной.
— Зигвульф, — резко вмешалась в их спор Зигреда. Она встала с дубового кресла, держа в руке маску вепря, которую надевала, когда зажигала костер. — Не произноси нечестивых слов!
С этими словами Зигреда бросила в костер веточку вербены, совершая обряд очищения после сквернословия Зигвульфа.
— Я не потерплю, чтобы слуги Водана учили меня, что и как мне говорить!
— Зигвульф, — это был голос Аурианы. Она взглянула снизу вверх на Зигвульфа, глаза ее полыхали огнем, лицо горело от жара исходившего от костра; казалось, что она только что пробудилась от сна. Все мгновенно обратились к ней, глядя на нее в полном молчании.
Зигвульф нахмурился, устремив на Ауриану нетерпеливый взор. Глаза Зигреды блеснули в свете костра, словно глаза ночного хищника, — она испытала приступ черной зависти от того, с каким вниманием и почтением все присутствующие моментально приготовились слушать Ауриану. Витгерн же ощутил наконец облегчение, радуясь, что Ауриана заговорила.
— Помните, ходили слухи, что на том пиру много лет назад, на котором Одберт хвалился убить Бальдемара, он до бесчувствия упился галльским вином? — произнесла Ауриана.
Зигвульф выразительно хмыкнул, как бы говоря: да, ну и что из этого?
Ауриана встала и подошла к Зигвульфу, который был на голову выше ее и казался рядом с ней буйволом, стоящим рядом с трепещущей ланью. Однако Витгерн подумал, глядя на них: «Ни у кого не вызывает никакого сомнения то, кого из этих двух человек племя признает военным вождем и с чьим мнением будет считаться».
— Зигвульф, ты останешься здесь, — негромко произнесла Ауриана, — но мы не должны понести потерь, поэтому ты убьешь Одберта и всех его дружинников — всех до одного человека.
Зигвульф свел на переносице черные косматые брови и проворчал что-то нечленораздельное, что должно было означать удивление и внимание.
— Мы снесем свой лагерь и приведем его в такой вид, как будто все мы впопыхах бежали на север, — продолжала Ауриана. — Одберт ненавидит Деревню Вепря лютой ненавистью, потому что, по его мнению, это селение — гнездо всех его врагов. Он непременно захочет выместить свое зло, отомстить хотя бы пустым стенам. Но сначала, конечно, он обшарит все в поисках добычи.
Ауриана вновь повернулась к костру, поплотнее закутываясь в плащ от студеного ночного ветра.
— Мы оставим здесь достаточное количество зерна и съестных припасов, чтобы они могли привлечь его внимание. Он наверняка подумает, что мы пришли в такой ужас, узнав о его приближении, что не успели даже погрузить свои запасы на повозки. Я прикажу Ромильде достать галльского вина, на это ей потребуется не более двух дней. Хотя нам придется дорого заплатить за него, но ничего не поделаешь, это необходимо будет сделать. Мы оставим в кладовых столько мехов с вином, сколько необходимо для того, чтобы напоить допьяна две тысячи человек. Витгерн, ты умеешь делать такого рода подсчеты и потому скажешь мне какое же количество вина мы должны приобрести. Я не сомневаюсь, что дружинники Одберта сразу же накинутся на выпивку, они не умеют ждать, у них нет никакой дисциплины. Кроме того, они непривычны к такому крепкому хмельному напитку, поэтому вскоре потеряют всю свою боеспособность. Возможно, нам следует также добавить в вино сонного зелья…
— Но это же нечестно, — вмешался Зигвульф, однако в глазах у него горел живой интерес. — Одберт должен умереть от меча, а не от яда.
— Вот ты об этом и позаботишься, Зигвульф. Ты будешь поджидать удобного случая в укрытии за горным кряжем Куницы. Твой противник скоро впадет в такое невменяемое состояние, что тебе вовсе не понадобится половина нашего войска, ты вполне управишься со своей дружиной. Я двинусь в поход со всем войском на рассвете. В тот день, в который, по нашим предположениям, Одберт должен явиться сюда, наступит полнолуние, а это значит, тебе вполне хватит света для того, чтобы убить две тысячи лежащих на земле, мертвецки пьяных вражеских воинов.
Зигвульф широко ухмыльнулся и в его черной колючей бороде блеснули белые ровные зубы. Ауриана знала, что ему понравится та особая роль, которую ему предстояло сыграть и прославиться тем самым среди соплеменников.
— Клянусь богинями Судьбы! — воскликнул он радостно и хлопнул Ауриану по спине с такой силой, что она чуть не упала в костер. — Этот подлый нидинг на этот раз не избежит смерти!
Ауриана выдавила из себя слабую улыбку, но глаза ее оставались грустными.
Она приказала вынести кубки с лучшим медом для того, чтобы выпить за этот план. Несколько позже Витгерн сказал Ауриане, понизив голос так, чтобы его кроме нее никто не слышал:
— Не нравится мне все это. Ведь усадьбу Бальдемара могут снова сжечь.
Ауриана взглянула на дом, который притаился в темноте, похожий на огромное добродушное животное, и почувствовала смутно в глубине души, что видит его в последний раз.
— Меня это не очень огорчает, Витгерн. С тех пор, как римляне спалили нашу старую усадьбу и была построена вот эта, я всегда ожидала, что рано или поздно и она погибнет в огне, — произнесла Ауриана и оборвала себя. — Нет, конечно, все это не совсем так, как я говорю. Частица моей души будет оплакивать этот дом — но только малая частица. Рамис как-то сказала, что в происходящих переменах слышно биение живого сердца Фрии. И мне так хочется жить правдой этих слов и дышать ею, но эта правда пугает меня. Я успокаиваю себя тем, что, когда свершится священная месть над Одбертом и мы увидим его поверженный труп, тогда мы забудем сожженную врагами усадьбу Бальдемара.
Витгерн кивнул. Он заметил, что в глазах Аурианы блеснула набежавшая слеза, и дружески обнял ее за плечи, а она склонила свою голову к нему на грудь. К досаде Витгерна близость Аурианы, запах полевых цветов, исходивший от ее волос, вновь пробудили в нем хорошо знакомое мучительное желание. Чуть не плача, Витгерн усилием воли подавил свои несбыточные мечты.
* * *
На рассвете следующего дня хаттское войско выступило на юг. Во главе его скакала Ауриана, держа в руках боевой штандарт — кошачий череп на высоком древке. Рядом с ней скакали Витгерн, Коньярик, Торгильд и дюжина боевых прославленных соратников Бальдемара. За ними двигались Священные Жрицы в серых плащах с оружием в руках, предводительствуемые Главными Жрецами и Жрицами многочисленных священных рощ. Только Зигреда и Груниг скакали верхом, остальные шагали пешком, среди них была и Фастила. Одежда жриц и жрецов была подпоясана для того, чтобы им легче было передвигаться, единственное оружие их составляли деревянные копья с закаленными на огне остриями. За этим священным воинством шагало остальное войско, разбившись на отдельные неравные части. Воины шли, разделившись на дружины и свиты отдельных больших и малых вождей, а независимые воины разделились по родам. Многих сопровождали жены, отправившиеся в военный поход для того, чтобы врачевать раны, а также подбадривать своими неистовыми криками родичей на поле битвы. Позади всех двигался обоз Ромильды с запасами питания. В одной из повозок сидела Суния, которая теперь была женой воина и ждала ребенка. Когда повозку начинало трясти и подбрасывать на камнях, она проклинала все на свете и особенно свою судьбу дочери Ромильды, ответственной за военный обоз. На другой повозке находилась сейчас скрытая под медвежьими шкурами катапульта, захваченная много лет назад у римлян. Те же соплеменники, которые были слишком стары или больны для участия в военных действиях — среди них брат Бальдемара, Тойдобальд, его сестра Сисинанд и Ателинда с домочадцами — шли вместе с войском в течение трех дней, а затем распрощавшись с родичами, повернули на восток к горной крепости Тавна, названной Пятью Родниками, которая находилась вдали от предполагаемой линии фронта.
Нескоро узнают они о том, чем закончилась военная операция против Одберта, выполнять которую было поручено Зигвульфу. Две фазы лунного цикла должно миновать. Когда войско достигло Тавнского хребта, воины заняли три горные крепости, расположенные на вершинах на одной линии. Третью часть всей своей армии Ауриана оставила в мрачной, населенной духами срубленных деревьев и замшелых валунов крепости, построенной в незапамятные времена каким-то неведомым, давно забытым племенем. Она стояла прямо на пути Восьмого легиона Августина, который — по донесениям разведчиков — упорно прорубался в этом направлении сквозь густой лес. Военный совет хаттов пришел к заключению, что пока следовало оставить в стороне военные лагеря Двадцатого и Четырнадцатого легионов, которые продвигались по открытой местности. В случае, если засада окажется удачной и в нее попадется Восьмой легион, хатты намеревались двинуться дальше, переходя из одной горной крепости в другую, двигаясь вдоль хребта Тавнских гор и подкарауливая приближающегося несколькими потоками противника. В ходе своего продвижения хатты планировали устраивать засады, высылая лазутчиков на разведку для того, чтобы уточнять местонахождение римских частей.
Теперь Ауриана поняла, почему римские легионы действовали так агрессивно, с таким необычным напором: незнакомая чужая земля пугала солдат и им было необходимо как можно быстрее сделать просеки для дорог, возвести крепости, а затем, опираясь на них, начать активные боевые действия. Римские форты вырастали из-под земли, словно ядовитые мухоморы после дождя. Бесконечные просторы непроходимого девственного леса открывались жадным глазам иноземцев. Дикую свободу этих первобытных земель они пытались подавить и растоптать, связав ее туго веревками дорог, огласив чащи необитаемого леса грубыми криками на чужом языке. Надвигавшиеся мощной волной потоки римских легионов были похожи на ненасытную машину смерти, на пасть, полную острых клыков, которая перемалывала и поглощала хаттские селения. Прогуливаясь ночью по валу крепости, Ауриана слышала в своем воображении плач погубленных римлянами детей, призраки которых как будто витали над хаттским военным лагерем, требуя отмщения.
Ожидая подхода римского легиона, хатты вели суровый образ жизни в своем военном лагере, питаясь очень скудно, располагаясь на ночлег под открытым небом или под натянутыми навесами, которые не спасали от холода. По утрам они метали копья в мишени, которыми служили столбы. Вечерами рассказывали друг другу разные истории и легенды, чтобы отогнать свой страх перед неизвестностью и грозным противником. Ауриана распорядилась, чтобы старую катапульту привели в боевую готовность, и приписанные к ней стрелки тренировались каждый день в стрельбе. Сама Ауриана ежедневно проводила тренировочные поединки, выбрав своим партнером Витгерна, они сражались увесистыми деревянными дубинками. Когда воины собирались у котлов, чтобы поесть, Ауриана подходила к кострам и разговаривала с ними, ободряя и успокаивая своих соплеменников.
В один из таких дней в расположение крепости явился кузнец по имени Уннан, принесший мрачную весть. Ауриана встретила его в каменном помещении, встроенном в северный вал крепости, там она обычно принимала гонцов и явившихся с донесениями разведчиков. Уннан стоял перед ней, переминаясь с ноги на ногу и чувствуя себя очень неловко, наконец он скрестил руки на груди, пытаясь спрятать свои неровно обломанные, черные от грязи ногти. Заметив его возбужденное состояние, Ауриана приказала принести кузнецу кубок крепкого меда.
Уннан поведал ей, что в последнюю четверть луны, в то призрачное время, когда ночь особенно темна, в его одиноко стоящую усадьбу прискакал какой-то всадник.
— Он окликнул меня по имени таким жутким голосом, что от его звука у меня мурашки по спине побежали и волосы встали дыбом. А я ведь не робкого десятка, поверь мне.
— Ты выглядишь храбрым молодцом, — заверила его Ауриана.
— Он сказал, что хочет подковать свою лошадь! И это в такой неурочный час, да к тому же в такое время, когда началась война! Я спрятался внутри дома, не зажигая огня, решив, что он в конце концов подумает: в доме никого нет… Пойми меня, моя госпожа, я ведь живу один на отшибе, а на дворе стояла жуткая пора, когда даже самый храбрый человек обходит стороной места погребений и могильных курганов. Но этот всадник, должно быть, видел сквозь стены. Он ждал очень долго, и я в конце концов не выдержал и открыл дверь. И сейчас же порыв ветра чуть не сбил меня с ног. Я увидел стоящего перед собой человека невероятно высокого роста, он был одет в черный плащ, полы которого мели землю. Лица его я не мог разглядеть, потому что он стоял спиной ко мне, успокаивая лошадь. Внезапно я заметил, что его конь не был обычным смертным животным. Он был громадный, с копытами, имевшими размер средней бадьи, и глазами, горевшими, словно огни факелов в руках охотников-загонщиков, бредущих через лес. Он был не просто вороной, а чернее мрака пещеры в безлунную ночь. На незнакомце была… широкополая шляпа.
При этих словах Ауриана замерла, ощущая такой ужас, как будто в затылок ей дышал злой призрак.
— Да сохранят нас боги! — воскликнула она тихо. У нее не было сомнения, что этим ночным гостем являлся сам Водан, принявший облик смертного человека.
— Незнакомец поднял руку и ветер утих. Затем он повернулся, чтобы взглянуть на меня. Я набросил плащ себе на голову, испугавшись его страшного лица, которое успел увидеть лишь мельком. Но и этого хватило мне для того, чтобы смертельно испугаться. У него была мертвенно-бледная кожа, как у прокаженного… Один глаз горел яростным огнем, а другой зиял черной пустотой.
— И… и что он сказал? — прошептала Ауриана, чуть дыша.
— Он выдохнул одно лишь слово глухим голосом, похожим на порыв ветра, голосом, которым говорят мертвые в царстве теней: «Жертву». Вот что он сказал. Что все это может означать?
— Он требовал жертву, — медленно проговорила Ауриана. Рассказы о том, что сам Водан является в начале войны какому-нибудь кузнецу передавались из уст в уста, Ауриана слышала их с детства. Однако в этих рассказах бог ничего не требовал, а наоборот, обещал быструю славную победу. То, что произошло на этот раз, было необычным и тревожным.
— Уннан, поклянись своим копьем, что ты никому не скажешь об этом, — произнесла Ауриана, стараясь превозмочь дрожь в своем голосе.
Когда Уннан ушел, Ауриана вскочила на своего жеребца и поскакала за ворота крепости; в угрюмом молчании, мчась во весь опор, она миновала озадаченных часовых и понеслась дальше на север по тропе, ведущей в сырую от дождя рощу священных вязов. Здесь она упала на колени и начала горячо молиться Фрии, прося ее помочь растолковать значение слова, произнесенного Воданом.
«Что могло нарушить равновесие между видимым и невидимым миром? Что вывело из себя бога Водана, какой жертвы требует он? Неужели мы принесли ему в последнее время мало жертв?»
Но смысл этого слова так и остался для Аурианы тайной, ей не удавалось разгадать ее ни в часы бодрствования, ни во сне, хотя слово «жертва» постоянно звучало у нее в голове, она слышала это слово и в шорохе сосен, и в жалобных криках козодоев, летящих в хмуром, затянутом тучами небе.
Глава 23
Миновало лето, наступила пора листопада, а римляне все продолжали продвигаться вперед, почти не встречая сопротивления. Легендарные военные вожди хаттов не давали о себе знать, как и местные колдуны с колдуньями, одетые в белые одежды, да и о ведьме Ауринии ничего не было слышно. Домициан начинал уже сердиться, досадуя на сведения, полученные разведкой, которые, как он теперь полагал, оказались ложными. Где было то ожесточенное сопротивление, которое он ждал здесь встретить? Раз или два они случайно наткнулись на отряды, посланные за продовольствием и фуражом, и уничтожили их. Но в общей сложности убитых врагов было слишком мало, и это не могло не беспокоить Домициана. Он знал, что подобное обстоятельство позже может доставить ему массу неприятностей. Великие войны отличаются тем, что в их ходе появляются толпы пленных, и растет число убитых, — если же этого не будет, городская чернь высмеет его, когда он въедет в Рим с триумфом. Какой толк был в строительстве новых римских крепостей, когда местным жителям и вражескому войску не наносилось при этом никакого урона?
По вечерам, когда Император ужинал, его военные советники должны были выслушивать бесконечные жалобы, похожие на стенания:
— Где прячутся эти хитрые негодяи? Может быть, в нашем лагере завелся изменник, который попивает мед из вражеских кладовых и делает из меня дурака в глазах окружающих?
Однажды Марк Юлиан попытался ответить Императору.
— Возможно, они просто в замешательстве и не знают, что и думать. Ведь долгое время ты обвинял их в том, что они воюют с нами. А теперь ты обвиняешь их в том, что они, напротив, не воюют с нами. Дай им время прийти в себя и разобраться в ситуации.
Миновали сентябрьские календы. Единственным признаком того, что враг находится в состоянии подавленности, явилась полная тишина в окрестных лесах — ведь наступили праздники, однако на холмах не зажигалось ни одного костра.
Мало-помалу в легионах начали учащаться случаи дезертирства — это вообще-то не было чем-то необычным для римской армии, однако примечательным в данном случае явилось то, что к бегству солдат принуждал не страх перед противником, а паника, похожая на тихое помешательство. Если дезертира удавалось поймать, его подвергали жестокому наказанию — пойманного забивали до смерти дубинками его же товарищи по службе. Но прежде несчастного допрашивали с пристрастием Трибуны, потому что Домициан горел желанием узнать, какие причины толкнули солдата на подобную подлость. И чаще всего такой дезертир заявлял, что его испугали сами холмы, обиталища великанов-людоедов и злых эльфов. По ночам в лесу слышались шаги — это собирались мертвые, которых хаттские колдуньи воскресили для того, чтобы они мстили римлянам. Один из пойманных дезертиров утверждал, что видел лицо женщины-призрака Ауринии, оно отразилось в источнике, когда солдат наклонился над водой, чтобы попить. С губ демоницы струйкой стекала кровь. Один солдат из Четырнадцатого легиона сообщил, что однажды в сумерках к нему приблизился человек без головы — голову он нес под мышкой, и лицо этой головы как две капли воды было похоже на лицо командира Четырнадцатого легиона. Из уст в уста передавался рассказ о появляющемся то здесь, то там сером жеребце невероятного роста с глазами красными, словно расплавленное железо. Солдаты верили, что в этого жеребца обернулась сама колдунья Ауриния, умеющая изменять свой облик; она наблюдала за римлянами, подкарауливала их, сеяла панику среди солдат.
* * *
В следующий раз, когда Домициан пригласил Марка Аррия Юлиана поужинать вместе с ним наедине в покоях главнокомандующего, императорская почта уже доставила печальное известие из Рима о Юнии Тертулле, Сенаторе, который недавно тайно обратился к Юлиану с мольбой о помощи. Почтенный Сенатор покончил жизнь самоубийством. Как утверждала официальная версия, предыстория этой трагедии была такова: у Тертулла нашли обвинительную речь, приготовленную им для того, чтобы обличить перед Сенатом самого Домициана. Узнав об этом, Домициан послал в Рим письмо с требованием, чтобы Сенат обвинил Тертулла в измене. Когда это письмо зачитали в Курии, Тертулл вскрыл себе вены.
Столовая в покоях Домициана была мрачной комнатой, в нишах ее стен стояли бюсты прежних командиров крепости, выражение лиц которых было сурово и непреклонно. В комнате царил холод, жаровня на подставке в виде трех козлоногих сатиров давала мало тепла. Многорожковая люстра с маленькими язычками живого мерцающего пламени не могла осветить все пространство, и по углам каменного помещения залегли густые непроглядные тени. В этом мраке Марку Юлиану виделось лицо его умершего отца, тень которого до сих пор не могла найти успокоения. В этой крепости Марк особенно живо ощущал боль разлуки с тем, кого любил. Ему казалось, что сегодня вечером его отец присутствует здесь и смотрит на него со строгим осуждением. «Ему не нравится то, что я собираюсь сделать», — думал Марк Юлиан. Лука тоже был здесь и смотрел на своего младшего друга с выражением сочувствия и ужаса на лице. Кроме них перед глазами Марка стояло лицо их убийцы, Нерона. «Я не смог остановить того тирана. Но этого — я должен остановить!» — поклялся он себе.
Слуги тем временем подали первое блюдо: глубокие серебряные тарелки с маринованным аспарагусом, тефтелями, огурцами и оливками, которыми были обложены два кочана свежего салата-латука, купленного на рынке местного селения, раскинувшегося у стен крепости. Марк Юлиан с нетерпением ждал, когда чтец, молодой грек, закончит, наконец, чтение многочисленных эпиграмм, присланных преторианским префектом из Рима и показавшихся Домициану оскорбительными, а значит предательскими. Каждый день с императорской почтой ему доставляли множество таких язвительных стишков, расхаживающих по Риму. Все они были анонимными, но их знал почти каждый горожанин. Слушать вечера напролет эти бесчестящие его сочинения стало для Домициана необходимым ритуалом, он тщательно собирал все эпиграммы и хранил их в позолоченном ларце. Те, которые они слушали сегодня, относились, по определению самого Домициана, к жанру «историй про мух», потому что обыгрывали распространенные слухи о том, что Император провел первый год своего правления, закрывшись один в комнате и ничего не делая по существу, а только увлеченно охотясь за мухами и насаживая их на острый стиль.
Молодой чтец приготовился читать уже десятую из четырнадцати эпиграмм, доставленных сегодня утренней почтой.
— «Други, скажите, зачем Александр двинулся в спешке на север?» — с выражением начал читать он, но в его звучном красивом голосе чувствовалось напряжение — молодой человек терпеть не мог эту обязанность. — «Мух ему южных неужто на стало хватать?»
Домициан окаменел, уставившись неподвижным взором в противоположную стену. Однако он не отдал распоряжение прекратить чтение. Юноша, со страхом бросив взгляд на Императора, смущенно откашлялся и продолжал чтение.
— «Други мои, вы, наверное, слышали, наш Александр в военном походе?» — читал грек, и на верхней губе его пухлого, как у девушки, рта выступили капельки пота. — «Но не страшатся его дикари, зато мухи покинули земли те в страхе».
Домициан издал звук, похожий на рычание разъяренного кабана. Лицо его начало багроветь.
— Хватит! — прохрипел он сдавленным голосом. — Убирайся вон!
Юноша моментально кинулся к двери.
— Погоди! — остановил его Домициан. — Оставь это здесь!
Чтец поставил на стол золоченый ларец с такой стремительностью, как будто он жег ему руки. И поспешил уйти.
Домициан потряс одним из свитков перед лицом Марка Юлиана.
— Почему не могут поймать авторов этих возмутительных стишков? Теперь, если даже я отыщу и накажу человека, первым сочинившего эту гнусную историю про мух, слухи и стишки будут продолжать ходить по городу, обрастая все новыми подробностями. Все это началось после того, как один проситель застал меня погруженным в глубокую скорбь по поводу смерти моего любимого брата… и тогда он действительно увидел, как я совершенно бессознательно наколол на стиль одну или две мухи. И вот из этого факта досужие остроумцы сочинили целую историю, выставляющую меня дураком и безумцем! — Домициан бросил тяжелый взгляд на Марка Юлиана, требуя от него сочувствия. — Ну что скажешь?
— Я не высказывал своих суждений по этому поводу, поскольку прежде не слышал этих эпиграмм, — довольно холодно ответил Марк Юлиан, — теперь же, когда ты дал мне возможность познакомиться с ними, я должен — как мне ни тяжело — сказать…
— Я вижу, что ты продолжаешь считать свою дерзость своеобразным лекарством для меня! — перебил его Домициан, наливая себе полную чашу неразбавленного вина, и тут же с удивительной быстротой поменял тему разговора, заговорив вдруг плаксивым голосом, как бы пытаясь вызвать жалость к себе. — Здесь враги почему-то все медлят, дома враги нагло атакуют! Нет, я покончу со всем этим, клянусь, я наведу порядок!
— Если ты хочешь положить конец злословью, не обращай на него внимания. Злые языки постоянно насмехались и над твоим отцом, называя его скупердяем прямо в лицо. Но разве он расправился хотя бы с одним из них? Нет, он был достаточно мудр для того, чтобы просто посмеяться над этим. Даже после его смерти ходила шутка о том, что он будто бы распорядился выбросить свое тело в Тибр, поскольку ему было жалко денег на собственные похороны…
— Все это верно, конечно, но… но это совсем другой случай.
— Почему ты так думаешь?
Домициан помолчал, на лице его отразились задумчивость и нерешительность.
— Я не могу дать тебе разумный ответ, просто я чувствую огромную разницу между шутками, ходившими о моем отце, и этими стишками. Над отцом посмеивались добродушно, в стиле древних. А надо мной издеваются, осыпая колкостями, похожими на удар кинжала исподтишка.
— Хочешь знать мое мнение на этот счет? Тогда слушай: ты не в ладах сам с собой и видишь свою внутреннюю борьбу, как отражение в зеркале, в поступках других людей. Ты глух к похвалам, а слышишь только насмешки и улавливаешь издевки над собой. Ты воспринимаешь своим обостренным слухом то, чего не слышит никто из окружающих.
Домициан взглянул на Марка Юлиана растерянно, как лунатик, наткнувшийся лбом на стену и внезапно проснувшийся.
— Что такое ты говоришь? Повтори еще раз!
— Я говорю… что все это всего лишь наваждение твоего собственного больного разума. Ты же знаешь философское учение о том, что вся жизнь человека представляет собой сон души, в котором он ведет спор со своей тенью; это учение разрабатывает одна из александрийских школ… правда, я не помню имя основателя этой школы.
— Значит, ко всем моим бедам прибавляется еще и эта напасть, — горько запричитал Домициан, склоняясь над своей чашей с вином. — Мои любовницы обрекли меня на муки, одна из них пытается забеременеть от меня, думая тем самым завладеть всеми моими чувствами, другая постоянно плачет, изматывая себя приступами ревности и угрожая отравиться. Так что мой врач втайне от них вынужден добавлять в еду одной — противозачаточное зелье, а другой — снадобье, нейтрализующее действие яда. А теперь еще начали распространяться слухи, что мою флегматичную, но непредсказуемую жену застали в спальне не только под ворохом одеял, но и под актером пантомимы Парисом! Скажи мне, как ты управляешься со своими женщинами? Я ни разу в жизни не слышал твоих жалоб.
Этот вопрос застал Марка Юлиана врасплох, и он ощутил сосущую пустоту под ложечкой. Его женщины? Их было немного, среди них благородные матроны и вольноотпущенницы. Он не давал им завладеть своей душой, хотя, может быть, это было и неправильно, во всяком случае Марк Юлиан часто ощущал тоску по душевному теплу. Но он не позволял себе сближаться с женщинами, поскольку всегда чувствовал близкое дыхание смерти, ведя опасную игру с Домицианом. Марк Юлиан стряхнул с себя оцепенение: он не хотел говорить с Императором на подобные темы.
— Относительно некоторых вопросов у меня до сих пор не сформировалось какого-либо определенного мнения, — ровным голосом ответил Марк Юлиан, всеми силами стараясь подавить то раздражение, которое вызвали у него слова Императора. — Поэтому я ничего не могу тебе сказать по столь щекотливому поводу. — И Марк Юлиан холодно взглянул в глаза Домициана. — Итак, я говорил с тобой о наваждении, об иллюзиях, которые рождает наше собственное воображение. Многое в жизни является такой иллюзией. Хотя многое в жизни и не является ею. Например, совершенно реальна смерть Юния Тертулла.
Воцарилась напряженная взрывоопасная тишина. Домициан глядел на Марка Юлиана затуманенным взором, не выдавая своих чувств.
— Вознесем за это благодарность мудрой Минерве, — негромко произнес он.
— Но ты должен знать, что Тертулл был достаточно умным человеком, и он не стал бы носить с собой повсюду такой опасный документ. Все это подстроено твоим доносчиком.
— Правда? — спросил Домициан, насмешливо вскинув бровь. — Многие верные мне подданные, обладающие острым умом, вовсе так не думают. А ты, Марк Юлиан, причисляешь себя к верноподданным гражданам?
Марк Юлиан не хотел оправдываться, проявляя тем самым свою слабость.
— Человеку очень трудно противостоять нападкам глупцов. Тертулл никогда не умел выступать с публичными речами, направленными против высоких персон, — это было совершенно не в его натуре.
Вместо ответа Домициан вынул одно из писем, которое пришло сегодня с дневной почтой, оно было написано собственноручно префектом гвардии. Император развернул его на полированной каменной столешнице.
— Я хочу, чтобы ты понял, Марк. Меня не волнует, поймут ли меня другие, но ты должен понять, — от тона, которым были сказаны эти слова, у Марка сжалось все внутри. Он заметил по выразительной интонации Домициана, что тот пытается убедить не столько его, сколько самого себя. «Возможно, он хочет уверить себя в том, что все еще находится целиком и полностью под моим влиянием, хотя это влияние, похоже, начало слабеть, — думал Марк. — И недалек тот день, когда мое слово ничего уже не будет значить для него».
— Это конфиденциальное письмо. Прочитай его.
Закончив чтение, Марк Юлиан сказал с прежней твердостью:
— Я не могу поверить в это.
Письмо обвиняло Тертулла в том, что он пытался подкупить преторианскую гвардию через одного из центурионов, обещая гвардейцам увеличить жалование вдвое, если они поддержат его попытку провозгласить себя Императором.
— Могу предположить, что центурион, через которого Тертулл якобы пытался купить гвардейцев, так или иначе связан с Вейенто — он его родственник, сторонник или любовник.
По выражению лица Домициана Марк Юлиан догадался, что попал в точку.
— Пусть даже так, но дело ведь не в этом. Сам Вейенто совершенно нечестолюбив.
— Неправда. Если бы он мог, он давно бы занял твое место.
— Два драчливых петуха, вот вы кто.
— Не надо оскорблять меня. Ты же помнишь, что он пытался убить меня, выдвинув несправедливое обвинение, а я сумел повернуть судебный процесс против него же самого. Не я зачинщик нашей вражды. Ты не должен больше слушать его. Вейенто обманул тебя — и подтолкнул невинного человека к самоубийству.
Неожиданно взгляд Домициана заволокли слезы, которые казались искренними. В этот момент он был похож на человека, раскаивающегося в своих поступках и страдающего от своей неправоты. Марк Юлиан поймал себя на мысли о том, что хочет верить Домициану, но он хорошо знал — Император искусный актер, мастерство притворства которого заметно выросло за последнее время.
— Ты меня принимаешь не за того человека, — проговорил Домициан голосом, полным стыда и раскаянья. — У нас полностью отсутствует взаимопонимание, а с этим трудно мириться.
И он усмехнулся, насмешливо глядя на Марка Юлиана, у которого от его ухмылки холодок пробежал по спине.
— Может быть, ты хочешь, чтобы я не мешал тебе и отошел в сторону, освободив место у кормила власти?
— О боги! На минуту я подумал, что в тебе возобладали разум и сострадание.
— Нет, ты, конечно, с удовольствием управлял бы мной по своей воле, если бы только мог. Но ты не можешь, как не могут и все остальные, тебе подобные, которые ежедневно плещутся в ванне, вспоминая смерть Сенеки, вскрывшего там себе вены. Но я научу тебя тому, как усыпить подозрительность моей натуры, раз уж ты не умеешь жить, не вмешиваясь в чужие дела. У меня есть для тебя поручение, которое я не могу доверить никому другому.
— Однако, что бы я ни сделал, все равно я не смогу усыпить твою подозрительность, — попробовал возразить Марк Юлиан, но Домициан пропустил его слова мимо ушей.
— Я хочу, чтобы завтра ты выехал в расположение военного лагеря Восьмого легиона. Официальной целью твоей поездки будет инспектирование новых баллист, — Марк Юлиан был известным авторитетом в области военной техники, он написал даже руководство по использованию в бою военных орудий; основываясь на его теориях, военные инженеры, по распоряжению Домициана, построили новый вид катапульт, имевших более значительный радиус обстрела, чем предыдущие образцы.
— Но истинной целью твоей поездки в лагерь, — продолжал Домициан, устремив тяжелый взгляд на Марка Юлиана, — будет наблюдение за поведением Регула. Он теперь превратился в командира, которого просто боготворят его солдаты…
Марк Юлиан испытал сильное разочарование, получив подобное задание. «Да, теперь я вижу, он совсем не изменился. Только припрешь его в угол доводами разума, как он тут же уходит от тебя и появляется снова, надев какую-нибудь новую маску. Я потерпел очередное сокрушительное поражение», — думал удрученный Марк.
— Я читаю все твои мысли, успокойся, речь идет совсем о другом, — продолжал Домициан. — Я получил ряд достоверных сообщений о том, что этот Регул накапливает оружие в одной заброшенной хаттской крепости, расположенной в горах над его военным лагерем. Эта хитрая ловкая бестия, похожая на скользкую коварную змею, вполне способна обратить тайком накопленное оружие против меня. Ты умеешь читать в человеческих душах лучше, чем все, кого я знаю. Понаблюдай за ним. Я хочу, чтобы ты тщательно осмотрел весь его лагерь, а также наведался в ту старую крепость.
— Предупреждаю тебя, что я не гожусь на роль доносчика.
— Неужели ты испугался, что хатты нападут на военный лагерь в то время, когда ты будешь там? Нет, никогда не поверю. Этого не может быть после того, как — я слышал — ты творил чудеса храбрости в северной Африке.
— Дело не в страхе, просто я думаю, что правда не понравится тебе, покажется слишком скучной. Ведь раскрытие заговора — вещь более увлекательная, чем сообщение о том, что никакого заговора нет и не было.
— Ну что ж, рискни в очередной раз наскучить мне своей правдой. Тебе не привыкать к этому.
Домициан позвонил в серебряный колокольчик, призывая одного из своих слуг. Неразбавленное вино слишком ударило ему в голову, и теперь он не мог подняться на ноги без посторонней помощи. За последнее время его крепко сбитая фигура обросла складками жира, и теперь необходимо было не менее двух слуг для того, чтобы поддержать его отяжелевшее тело.
Марк Юлиан был удивлен, что Домициан забыл свой ларец с эпиграммами: он действительно выпил лишнего. Марку показалось, что, взглянув на них еще раз, он может получить кое-какие важные сведения для себя или для тех, кто был под его покровительством. Может быть, в этих документах упоминается имя его друзей или клиентов, или имя автора, которого он мог бы предупредить о грозящей опасности.
— Господин мой, — обратился Марк Юлиан к удаляющемуся Домициану, опирающемуся на двух слуг, которые чуть не столкнулись с третьим, входившим в это время в комнату с сушеными фигами и миндалем на серебряном подносе, — можно я возьму эти сочинения и посмотрю их на досуге? Они, конечно, имеют такое же отношение к поэзии, как собачий помет к приготовлению пищи, но мне необходимо более подробно познакомиться со всей этой гнусностью.
— Только не забудь вернуть их мне, — отозвался Домициан, не скрывая своей радости от того, что, по его мнению, Марк Юлиан теперь в полной мере убедится в мерзкой сути стишков, которые ему приходилось терпеть. — Я надеюсь когда-нибудь своими глазами увидеть, как авторы будут жрать этот самый собачий помет.
* * *
Вернувшись в свои покои, Марк Юлиан до поздней ночи читал эпиграммы, заметив в конце концов, что Домициан собирал и хранил подобные сочинения со дня своего восшествия на трон. Он уже собирался ложиться спать, когда его взгляд привлекло начало одного из двухсот собранных в ларце свитков.
Этот свиток, написанный несколько лет назад, был исчерчен глубокими вмятинами, оставленными острием тростникового или гусиного пера. Похоже, Домициан писал какое-то срочное письмо или записку на очень тонком плохого качества папирусе, подложив под него этот свиток, на котором и остались следы. Марк Юлиан не сомневался в том, кто именно писал это письмо, почерк Домициана был слишком узнаваем. Заинтригованный, он стал пристально всматриваться в бесцветные буквы, выдавленные кончиком пера. Домициан написал слова: «Это наверняка…», а затем следовал список из шести имен, написанный сокращенно.
Когда он разобрал буквы третьего имени — «Терт», у него сжалось сердце. Марк Юлиан быстро зажег еще несколько ламп, чтобы лучше видеть. Затем он натер бумагу угольной пылью, на которой отчетливо проступили выдавленные буквы. Конечно, тем самым он испортил свиток, но Марк Юлиан от всей души надеялся, что пройдет немало времени, прежде чем Домициан заметит пропажу, и, таким образом, возможно, не свяжет кражу именно с ним, Марком Юлианом. Если же Император сразу же обнаружит пропажу, сообразительность Марка Юлиана поможет ему объяснить исчезновение рукописи.
В начале списка стояли два имени — это были имена Фабиана и Серена, смерть которых всегда казалась Марку Юлиану очень подозрительной. За ними следовало имя Тертулла.
То, что все три человека, открывшие таинственный список, были мертвы, не могло быть простым совпадением. И тем не менее несколько долгих минут Марк Юлиан боролся сам с собой, не желая делать напрашивающиеся выводы. Но в конце концов он не мог не признать, что перед ним обрывок письма, направленного какому-то тайному сообщнику — возможно, Вейенто или кому-нибудь из гвардейцев — с перечислением имен тех людей, которые должны умереть.
Внезапно Марк Юлиан почувствовал твердую уверенность в том, что не Вейенто, а сам Домициан затеял дело, в результате которого Тертулла обвинили в измене. Марк Юлиан живо представил себе тех безымянных помощников из простолюдинов, которых сообщник Императора мог подрядить на такое дело. Без сомнения, один из подручных, протиснувшись в толпе к Тертуллу, мог сунуть ему под одежду речь, составленную якобы им самим против Домициана. Через несколько минут после этого гвардейцы могли остановить Тертулла и, обыскав его, легко найти порочащий документ в складках тоги.
Два следующих слова были написаны очень неразборчиво. А последним стояло имя «Сатур», и снова сердце Марка Юлиана сжала ледяная рука ужаса. Сатурнин. Кто еще?
Мир потонул для него в море печали и страха Перед ним лежало неоспоримое доказательство предательской сущности Домициана. Марк Юлиан ужаснулся, сопоставив такие как будто искренние, чистосердечные признания собственной вины Императора с вот этим бесстыдным документом, свидетельствующим об умышленном убийстве шести человек. Это было непостижимо! Как могли уживаться в одной голове, в одной душе столь противоречивые мысли и чувства?
Этого человека надо было остановить. Пусть даже силой.
«Мы должны остановить его, иначе очередь в этом чудовищном списке дойдет и до нас, — думал Марк Юлиан. — Но зачем я взваливаю себе на плечи новое тяжкое бремя? Такое дело не по силам даже более влиятельным людям, стоящим у власти. Я не смогу обойтись без помощи единомышленников — но если я доверюсь ненадежному человеку, я погибну. Кроме того, такая задача невыполнима без поддержки Сената и преторианской гвардии. Но самое важное заключается в том, что мы не сможем ничего предпринять без утверждения наследника престола, причем такого, которого приветствовали бы единодушно и Сенат, и армия, и народ. Иначе вновь повторятся все те ужасы, которые повлекло за собой падение Нерона, и мир снова погрузится в пучину гражданской войны. Мне срочно надо начинать вербовать себе сторонников».
Марк Юлиан взволнованно ходил из угла в угол по просторному кабинету. Внезапно он остановился перед мраморным бюстом своего отца, который он привез с собой из Рима. Этой ночью казавшееся встревоженным мраморное лицо Сенатора, человека при жизни благонамеренного, не вселяло в душу Марка обычного успокоения. Старик, казалось, посмеивался над самонадеянностью сына, намеревавшегося обуздать тирана силой разума. Голову бюста все еще украшал уже засохший венок из полевых цветов, которым сын почтил память отца в день его рождения. Марк Юлиан осторожно снял венок и подобрал упавшие коричневые лепестки. Внезапно он вспомнил слова отца, сказанные ему много лет назад, в тот день, когда оба они вновь обрели друг друга после долгой разлуки: «Учись быть покорным… или ты погибнешь»
«Прости меня. Я всегда знал, что не смогу выполнить твой завет…»
Марк Юлиан невольно тронул амулет со священной землей, висевший у него на шее. Эта священная земля вернула когда-то ему отца. Держа в руке кожаный мешочек, Марк Юлиан задумчиво взглянул на пламя бронзовой лампы и сразу же ощутил необычный прилив сил и спокойствие, обретя ясность ума. Он заметил, что между двумя первыми смертями прошел целый год. Похоже, Домициан не спешил. Значит, у Марка Юлиана будет достаточно времени для того, чтобы составить план действий.
«Сейчас я нахожусь на границе мрака и света, пытаясь остановить безумца, действующего по не известным мне правилам игры — он одной рукой подписывает разумные законопроекты, а другой исподтишка совершает подлые убийства. Это ты, Домициан, взвалил мне на плечи столь тяжкое бремя. Ты — мой друг и кровавый тиран. Ты, который не сдержал ни одного данного мне обещания. Я думал, что смогу смягчить твои удары. И поначалу казалось, что у меня это выходит, но твои удары становятся все жестче, все подлее, так что вскоре я уже не мог увертываться от них. Отныне же я совершенно ясно вижу свой долг. Мне не остается ничего другого, как только пойти на твое убийство. Ты сам лишил меня выбора. Рано или поздно я расправлюсь с тобой. Я исполню долг, клянусь прахом отца!»
Глава 24
На следующий день в сопровождении десяти всадников Марк Юлиан переправился через Рейн и галопом поскакал по прямой, как стрела, дороге, проложенной Восьмым легионом, к боевой линии на северо-востоке. Цокот копыт подстегивал его нетерпение, а мысли забегали далеко вперед, обгоняя резвых лошадей, когда он размышлял, кого бы ему привлечь в первые помощники из числа способных проделать вместе с ним огромную работу по организации заговора. Однако через полчаса Марк Юлиан почувствовал успокоение Сказалось умиротворяющее воздействие тишины первозданного леса, которая окутывала всадников со всех сторон. Она спутала стройную логику мыслей и разворошила в нем старые мечты. Он словно вступил в союз с этой землей против собственного народа.
Девственная природа вокруг казалась траурной, будто оплакивала чью-то гибель. Пологие склоны невысоких холмов были одеты клубами тумана, а пелена неба между вершинами высоких деревьев блистала гордой, загадочной красотой. Стройные ели и сосны жалобно протягивали ему свои ветви, как бы стараясь изо всех сил обратить на себя его внимание. И опять у Марка возникло это навязчивое, зыбкое, как стелющийся над землей белесый туман, ощущение, что кто-то или что-то нуждается в его защите.
Когда их лошади уже изрядно устали и покрылись пеной, дорога резко раздвинулась. Справа показался прямоугольник из рвов и земляных валов, по верхней кромке которых шел частокол. Это был временный лагерь, разбивавшийся после каждого дневного перехода. Внутри укреплений взору Марка предстали аккуратные, ровные ряды палаток из козьих шкур, а в центре стоял большой шатер полководца. Сверху виднелся помост из бревен, увенчанный копной сена, которую зажигали в случае опасности.
Впереди слышались резкие повелительные выкрики, стук топоров, шум падающих деревьев. Всадники миновали повозки, запряженные мулами, на которых лежали инструменты для нарезания дерна, и вереницы солдат, несущих корзины с землей. Наконец, дорога кончилась, и перед отрядом Марка сплошной стеной встал лес, в котором сосны упирались своими вершинами прямо в небо. Здесь под командой двадцати четырех конных центурионов трудилась примерно треть Восьмого легиона — две тысячи человек. Работать им приходилось в полном вооружении, с висевшими на груди шлемами. Одни валили деревья, другие присматривали за повозками с поклажей. Отработавшая смена отдыхала, а в это время другая часть легионеров таскала обрубленные сучья, складывая их в завалы вдоль дороги высотой в рост человека. Они должны защищать легион от неожиданного нападения. Отряды всадников, приданных легиону, прочесывали находящиеся впереди участки леса в поисках возможной вражеской засады, исследуя попутно рельеф местности.
Откуда-то доносилось журчание лесного ручья. Работа шла быстро. В собранности и четкости действий легионеров чувствовалось, что они ощущали близкую опасность. Всем казалось, что в воздухе вот-вот засверкают молнии.
Марк Юлиан вдруг подумал, что находится на краю света. Хатты еще не показались, но чувствовалось, что враг близко и выжидает, наблюдая за ними. Марк Юлиан понимал, что у Домициана была еще одна невысказанная причина, по которой он послал его сюда. Император хотел, чтобы Марк своими глазами видел его успех: огромные пространства чужой земли, завоеванные в очень короткий срок благодаря совершенству его стратегии.
Валерий Фест, первый центурион легиона, подъехав к Марку, поприветствовал его. Это был суровый, молчаливый ветеран, побывавший во многих сражениях. Всем своим видом он излучал одновременно доброжелательность и непоколебимость. Ему было уже далеко за сорок, и волосы его тронула седина. Казалось, прибытие такой важной персоны, как посланец самого Императора, вовсе не беспокоило его. Марк Юлиан быстро осмотрел лагерь, задержавшись у катапульт различного размера и предназначения, установленных на повозках. Регулий, начальник легиона, к которому Домициан относился с сильным подозрением, не был готов приветствовать Марка, отговорившись наскоро придуманным предлогом. Но тот уже заметил венки, валявшиеся на земле, а также и другие признаки недавнего празднества. Возможно, отмечали день рождения одного из трибунов или центурионов. Марк Юлиан догадался, что Регулий страдает от похмелья и отлеживается в тихом полумраке своей палатки. Впрочем, такие мелочи мало занимали его. Когда же он поинтересовался, почему на месте не оказалось четырех когорт, ему сказали, что они посланы в помощь Одиннадцатому легиону Клавдия, который вел параллельную штурмовую дорогу в пяти милях западнее. У них случилась значительная задержка из-за оползня. Похоже, что все было сделано, как того требовал устав — по специальному разрешению, оформленному письменным приказом. В общем, Марку не удалось обнаружить каких-либо серьезных нарушений, все выглядело должным образом, но Марк понимал, что в этом трудно будет убедить Домициана.
Напоследок Марк пожелал, чтобы ему показали укрепления местных германцев. Для этого ему и Валерию Фесту пришлось около четверти мили пробираться через лесную чащобу и заросли кустарника, прежде чем они заметили впереди крепость хаттов — потемневшее сооружение, почти заросшее соснами, которое как бы с укором взирало на них с гребня Тавнских гор.
Внезапно Марка охватил ужас. Кристально чистый воздух обострил его восприятие, и он осознал, что это было не просто логово врага-получеловека, а место, где произошла грозная и жестокая трагедия.
— Ее взяли без боя? — спросил Марк Юлиан и поймал себя на том, что говорит слишком тихо, словно находится у могилы.
— Вряд ли это можно было назвать боем, — ответил Фест, изумленный как вопросом, так и поведением Марка, но не подавший вида. — Нам пришлось выкурить отсюда и уничтожить несколько десятков женщин с детьми, вот и все.
Марк Юлиан резко повернул лошадь.
— Я сейчас вернусь. Мне хочется поближе взглянуть на это место.
— Ты хочешь отправиться один? — в глазах Феста появилось выражение крайней тревоги. — Но это же неразумно! Я не могу гарантировать твою безопасность.
— Значит, я ее сам себе гарантирую.
Прежде, чем первый центурион успел возразить ему, Марк Юлиан пустил лошадь легким галопом и стал взбираться по узкой тропинке, извивавшейся среди молодого сосняка. Тропинка вела прямо к воротам этой маленькой крепости. Ему уже не было страшно, и он не смог бы объяснить, почему. Казалось, что его мысли каким-то сверхъестественным образом перемешались с мыслями врага, словно они обрели способность передаваться друг другу на расстоянии. Непонятно почему, Марк вдруг потрогал тогу в том месте, где под ней висел амулет с землей. Ему не давало покоя ощущение, что будто именно эта дорогая реликвия привела его сюда.
Марк чувствовал, что он будто бы поднялся в иной мир, старый, добрый, все понимающий, чья мудрость заключалась в терпении, накопленном им за тысячи лет. В воздухе, где-то совсем рядом, витал дух покровительницы этих мест, которая представлялась Марку старой колдуньей с молодым лицом и печальными водянистыми глазами. Ее всклокоченные травянистые волосы никогда не знавали расчески, а тело состояло из земли и холодного, вселяющего дрожь воздуха. Ее одеждой был ветер, задувавший со всех сторон и толкавший незваного гостя то туда, то сюда. В ветре же скрывалась и ее пылкая душа, которая заставляла поверхность воды играть волнами, которая врывалась в неведомые долины, поднимала ввысь лебедей, уносила пепел сожженных мертвецов, торопила дождь. Этот ветер дул привольно, в нем не было запаха городской гнили. Большой ястреб стремительно взвился ввысь из-за частокола и стал, быстро снижаясь и изредка делая взмахи крыльями, приближаться к Марку Юлиану, впечатлительная натура которого восприняла эту птицу неким часовым-хранителем, посланным местными богами узнать о том, кто нарушил их покой. Он почувствовал, что покровительница здешних мест приняла его.
Когда он подъехал поближе, то заметил, что частокол в одном месте завалился и повис, словно кусок мяса, вырезанный лентой вместе с ребрами из бока какого-то гигантского животного. Ворота были почти сожжены. Боевые тараны легионеров как правило оказывались бессильными против стен и ворот подобных укреплений, располагавшихся на возвышенности в этих северных лесах. Это происходило из-за их упругости, обеспечивающей устойчивость к сокрушительным ударам тяжелых таранов. Изнутри, словно из птичника, доносилось хлопание многих сотен крыльев — это из разбитых закромов неподалеку от ворот высыпалось зерно, и птицы всевозможных пород слетались сюда на нежданное пиршество.
Марк подумал о том, что мертвые, как всегда, питают живых. Он почувствовал, что оказался не во вражеском укреплении, а в храме загадок и чудес, очень старом, словно возникшем из-под земли на границе жизни и смерти. В поисках тайн люди всегда стремятся под землю или в горы, потому что в царящей там тишине отчетливо слышно шуршание духов.
Он проехал на лошади через довольно узкие ворота, почти физически ощущая присутствие в лесном воздухе чужой боли, той самой, которую чувствовали в свой последний смертный час женщины и дети, застигнутые в крепости врагом.
За полуразрушенными стенами, в молчаливой дымке виднелась череда холмов. Он не увидел там врага, вооруженного до зубов, да и не ожидал увидеть. Но у Домициана здесь был еще худший враг: сама природа, упрямо исторгавшая из себя все новую и новую растительность, которая никогда не покорится земным владыкам.
Наметанным взглядом Марк оценил качество сооружений, с грустью признав, что они скорее похожи на творения каких-то диких животных, а вовсе не людей. Их скорее можно было сравнить с птичьим гнездом или домиком бобра. Рядом с закромами был колодец, но инженеры Восьмого легиона осушили его, выкопав отводную канаву. Земля вблизи колодца была плотно утоптана — очевидно, там водили ритуальные хороводы. Ветер изменил направление, и на Марка Юлиана повеяло страшной вонью. Он взглянул на шалаш из жердей, находившийся в углу крепости, и увидел, как лучи солнца, пробивавшиеся сквозь широкие щели, освещали кучу трупов. Там лежали три женщины, младенец и мальчик постарше. Все они умерли, цепляясь друг за друга.
Потрясенный Марк Юлиан подумал, что человек никогда не сможет хладнокровно воспринимать такое зрелище. Нельзя безучастно смотреть в эти лица и видеть безграничный страх, сковавший навсегда их черты, на закоченевшую белую руку матери, обхватившую свое дитя в попытке спасти его. Кровь уже почернела, глаза мертвецов были открыты. Он с трудом поборол желание закрыть глаза младенцу, чтобы они не взирали на эту ужасную картину. Глиняный горшок, край которого все еще сжимала рука одной из женщин, да бочарная клепка — вот все оружие, которое было в распоряжении этих людей и оказавшееся бесполезным против коротких острых мечей легионеров, которыми они вспороли животы своим жертвам.
Зрелище было настолько отвратительным, что его охватила дрожь, и он чуть было не рухнул на колени. Волна тошноты подступила к горлу.
Большинство мужчин назвали бы это малодушием. На самом же деле это знание, которое висит на человеке как проклятие. Знание того, что о нем думают не как о человеке, а как о вещи, пригодной лишь для работы или убийства.
У Марка Юлиана появилось желание не покидать это место. Здесь он мог позволить жизни течь и развиваться свободно, пока ему не удастся найти секрет ее источника. В таком месте он мог жить так, как должны были жить человеческие создания с момента своего появления на земле, а не замурованным за стенами, покрытыми плесенью книг, раз за разом переписываемых людьми, никогда не видевшими того, что в них написано…
Каждый зеленый листок дерева около него казался изящным томиком в своем футляре, каждая трель ветра — голосом учителя философии.
Внезапно его лошадь навострила уши. Он вдруг с удивлением обнаружил, что слышит иные звуки — быстрые осторожные шорохи, приближавшиеся из глубины соснового леса с северной стороны. К месту, где находился Марк, легкими шагами приближались быстрые создания, напоминающие хищных животных. Девственный покой, только что окружавший его, словно по мановению волшебной палочки, превратился в кошмар. Лес ожил фигурами врагов.
Хатты атаковали. Марк Юлиан испустил проклятье, поняв, что попал в ловушку. Затем он спрыгнул с коня, разнуздал его и, ударив по крупу, пустил животное в галоп. Он понимал, что конская сбруя римского образца сразу бы выдала его присутствие. Затем Марк со всех ног бросился к вышке и, держа кинжал в зубах, быстро взобрался на площадку для часового. Там он лег плашмя. С одной стороны от глаз врага его прикрывал частокол, а с другой — полуразрушенный амбар с зерном. Через проломы в частоколе Марку хорошо был виден весь лагерь римлян внизу и хвойный лес на востоке.
Воздух огласился гортанными боевыми выкриками, вырвавшимися из сотен глоток. Сначала слышался низкий угрожающий рев, который вскоре перешел в свирепый крик, напоминающий шквал налетевшей бури.
Судя по тому, что крики раздавались совсем близко, Марк Юлиан определил, что орды дикарей сосредоточились на гребне холма и наступали широким фронтом, просачиваясь между деревьями. Разрушенная крепость находилась как раз у них на пути.
Далеко внизу в укрепленном лагере римлян послышались крики — это часовые на сторожевой башне подавали тревогу. Мгновенно весь лагерь пришел в движение. Загорелась копна сена. Загудели прямые металлические трубы и рожки манипулов, которые серией коротких, резких сигналов призывали легионеров к оружию.
Марку Юлиану показалось, что время сжалось в одну точку, которая, подобно маятнику на пути лавы, никак не может достичь крайней точки. Он словно находился на пути лавы, вытекавшей из жерла вулкана. Лес вокруг стал похож на взбаламученную воду. В просветах между деревьями мелькали сотни воинов, двигавшихся вниз по склону холма с грациозностью газелей и державших в руках причудливо раскрашенные щиты. Многие пробегали через крепость, но большая часть обтекала ее, как река обтекает препятствие. Все вражеские воины отличались большим ростом и прекрасным телосложением с мощной мускулатурой. Их длинные волосы развевались на ветру, как боевые знамена. Марк знал, что главным оружием этих людей были не примитивные копья, а яростная жажда мщения. Он мужественно противостоял страху, который, если ему дать волю, вполне мог свести с ума. Для того, чтобы такого не произошло, нужно заставить себя взирать бесстрастно на все, что происходило внизу.
Ему были слышны команды центурионов, которые они подавали хриплыми голосами и в которых слышалась тревога. Легионеры, несшие значки манипул, должны были встать в определенном порядке, чтобы воины манипул строились вокруг своих значков, образуя когорты. Сверху казалось, что кто-то ударил ногой по муравейнику, приведя в беспорядок хорошо отлаженную жизнь его обитателей, отчего они бросились в разные стороны. Однако вскоре построение было закончено, и римляне образовали компактную, монолитную массу, ощетинившуюся копьями. Повозки с легкими баллистами развернулись и изготовились к бою. На вышках загорелись факелы, передавая сигнал о помощи Одиннадцатому легиону, лагерь которого был расположен в пяти милях западнее. Этот сигнал служил вызовом вспомогательной кавалерии.
И в этот момент случилось нечто необычное. Марк сначала даже не поверил своим глазам. С полдюжины легионеров, стоявших в первой шеренге, внезапно рухнули на землю, пораженные каким-то тяжелым предметом Он приподнялся, чтобы разглядеть всю сцену получше. Что же все-таки произошло? Хатты продолжали сближаться с римлянами, но расстояние между ними было еще слишком велико для броска копья. И тут второй снаряд произвел новое опустошение в шеренгах римлян, свалив на землю еще пять солдат. Легионеры растерялись, сломали строй и стали мешать друг другу Снаряды, происхождение которых было непонятно, не давали римлянам бросать свои тяжелые копья.
Наконец, Марк догадался. Снаряды запускались из катапульты, установленной в редколесье к северу от крепости. Значит, тот слух, смахивающий больше на легенду, о том, будто бы варварам досталась катапульта, все же оказался правдой. Марк заметил место, где она располагалась, и определил дальность ее метания. Все это помогло ему сохранить присутствие духа и трезвость мышления в столь жуткой обстановке. Странно, но он почувствовал некоторую гордость за хаттов — они правильно выбрали место и время, чтобы воспользоваться этим припрятанным до поры оружием.
Варвары клином ударили по первой шеренге римлян, две силы столкнулись, и начался хаос. Над местом схватки покачивались флажки хаттов, в некоторых местах они были рядом со значками манипул. Все перемешалось. Варвары проникли в строй римлян глубоко и этим навязали свои условия боя, лишив противника его главного преимущества — сомкнутого строя. Воины бились теперь один на один.
Затем Марк стал свидетелем еще одного странного зрелища: на южном фланге сражения, где бой шел очень кучно, группа легионеров побросала свои щиты и бежала, покрыв себя позором перед своими центурионами. Было впечатление, что они бежали, увидев нечто ужасное. Но хатты подожгли повозки римлян, которые превратились в разбросанные повсюду очаги небольших пожаров, дым от которых мешал разглядеть происходящее и понять, что же могло внушить такой страх десяткам солдат и заставить их забыть о суровых наказаниях, которым подвергали трусов в римской армии.
Над побоищем раздались звуки прямых труб римлян, смешавшись с яростными боевыми выкриками, воплями раненых, стонами умирающих и лязгом мечей, напоминающим удары колокола.
Марк определил, что все это длилось меньше двух единиц времени, отмеряемых водяными часами, то есть, около часа. Вскоре он услышал звук труб, доносящийся откуда-то издали, а следом за ним топот копыт. С двух сторон на огромной скорости приближались отряды кавалерии. Жалобно затрубили бычьи рожки, возвестившие для хаттов начало отступления.
Хатты прекрасно понимали, в каком положении они окажутся, если не успеют отступить до прибытия кавалерии римлян. Их главное преимущество заключалось в неожиданности и быстроте натиска, а теперь нужно отступать в непролазные дебри, где, в отличие от врага, они знали все тропинки. Прошло совсем немного времени, и хатты, не давая римлянам опомниться, быстро оторвались от них, подобно схлынувшей волне прилива, оставляя за собой раненых и убитых.
Теперь они спотыкаясь бежали вверх по склону, с которого совсем недавно спускались вниз. Некоторые всадники направили своих лошадей по той же тропинке, по которой ехал Марк Юлиан, и которая шла прямо через разоренную крепость.
Наконец, Марк сумел разглядеть страшные последствия этого нападения. На поле боя лежало около тысячи убитых и раненых римлян и вполовину меньше хаттов. Это было удивительно, что римляне понесли такой большой урон по сравнению с варварами. Интересно, осмелится ли кто-нибудь сообщить Домициану истинные масштабы потерь?
Из земли торчал лес копий, пригвоздивших многих римлян. Даже с этого расстояния Марку Юлиану были слышны жалобные крики солдат, корчившихся в предсмертных муках.
На штурмовой дороге показались первые всадники вспомогательной кавалерии, за которыми на незначительном расстоянии следовал отряд из сотни арабских лучников. Первые хатты, издавая победные вопли, уже ворвались в крепость. Многие из них размахивали короткими римскими мечами и шлемами. Марк напрягся и приготовился подороже продать свою жизнь, понимая, что если его заметят, то за этим последует неминуемая смерть.
В этот момент, замыкая отступление хаттов, показался воин на сером коне. Марку почему-то показалось, что это была женщина. Впрочем, всадник находился еще довольно далеко и не торопился покидать поле боя. Человек на сером коне не просто уносил свои ноги, он был подобен заботливому пастуху. Часто возвращаясь назад, к отставшим товарищам, подбадривал их и прикрывал своим конем. Он словно был ответственным за них и потому уходил последним.
Марк стал раздражаться. Почему эта женщина испытывает судьбу? Арабские лучники уже приблизились на расстояние выстрела, и вот-вот туча их стрел могла наказать всадницу, выказывающую такое пренебрежение к опасности, угрожающей ее жизни.
Затем случилось то, чему поначалу отказывались верить глаза. Женщина-воин соскочила с коня и исчезла в гуще своих выбившихся из сил соплеменников. Через несколько секунд она опять появилась в поле зрения Марка, помогая идти тяжело раненому воину. С огромным усилием ей удалось водрузить этого человека на своего коня.
Арабские лучники уже неслись галопом по вырубке рядом с лагерем, огибая рвы и волчьи ямы. За ними клубились тучи пили. Они неминуемо должны были настигнуть варваров, бежавших в арьергарде. В этот момент женщина-воин вскочила на коня позади своего товарища и пустила животное в галоп. Однако уставший конь под двойным грузом начал явно отставать.
— Немезида! — тихо воскликнул Марк. — Ее же первую настигнут и убьют!
Его самого удивило, насколько близко к сердцу он воспринял драматичное положение этой воительницы, в действиях которой было видно бесхитростное и благородное сострадание.
Легенды о временах основания Рима полны рассказов о подобных поступках, но кто же может увидеть что-либо подобное в наше время?
В следующий миг Марк понял, кто эта женщина. Домициан называл ее Ауринией, а его отец — Аурианой. Так значит, она жива и вот теперь предстала перед ним собственной персоной! Тот дух, от которого Марк давным-давно черпал силы, был в ней столь же решительным, как и рассказывал отец. Но в то же время это была гарпия, хищница, питавшаяся кровью, ведьма, неистовавшая на поле битвы. Наверняка ее появление и привело к панике в рядах римлян, которую недавно наблюдал Марк и не мог объяснить.
Когда Ауриана приблизилась, он не заметил ничего колдовского в ее обличье, решительно ничего. И тогда он вздрогнул от возбуждения. Да, ничего пугающего в ней не было, но чем-то она все же отличалась от других. Чем?
Когда ее конь о трудом поднимался по склону, у Марка мелькнула мысль о том, что эта девушка станет добычей Домициана. По возбужденным крикам лучников стало ясно, что и они узнали ее. Их кони буквально стелились по земле — арабские всадники пустились наперегонки, желая во что бы то ни стало поймать ее.
«Я не могу допустить, чтобы такое отважное создание попало в его руки», — подумал Марк.
Она поднималась по той же тропинке, что и Марк. Другого пути для всадника просто не существовало. Повороты извилистой тропинки иногда скрывали ее, но вот она приблизилась настолько, что стали слышны возгласы, в ответ на которые конь поскакал чуть быстрее. Раненый начал опасно раскачиваться, рискуя свалиться на землю, его кожаная туника вся пропиталась кровью.
Лучники свернули на ту же тропу и начали подниматься по ней рядами в два человека. Их сильные, выносливые кони с каждой секундой сокращали расстояние до преследуемых. Марк подумал, что они настигнут ее за двести футов до ворот крепости.
Совершенно не заботясь о том, что его могут заметить воины хаттов, которые все еще просачивались через крепость, Марк вскочил на ноги и поспешно принялся собирать камни для метания пращой и складывать их в разбитую клеть для зерна. Им овладело страстное желание спасти Ауриану, но это означало помощь врагу, предательство, каравшееся смертной казнью. Однако Марк старался не думать о том, что угрожало ему.
Вконец уставший конь с двумя седоками миновал, наконец, узкие ворота крепости. Марк напрягся, приготовившись навалиться на полуразрушенную клеть для зерна, нависшую над проходом, и обрушить ее на головы преследователей. Он чувствовал себя охотником, который выжидал подходящий момент, чтобы броситься на приближающегося льва. Любой неверный шаг в этой игре со смертью может стать последним.
Когда Ауриана была на расстоянии всего лишь лошадиного корпуса от вышки, Марк отчетливо увидел ее лицо. На мгновение он совершенно забыл обо всем на свете. Камни высыпались из его рук. Это лицо вызвало в нем трепет, лишило памяти, и только один вопрос не давал покоя: кто же она?
«Я знаю. Я ожидал тебя, я знал, что ты придешь».
А что значат эти сумасшедшие слова?
Ему было трудно понять колдовскую притягательность ее лица, которое он видел лишь миг. Оно не только выражало цветущую женственность и тепло разума, но выглядело так, словно его владелица находилась в вечном поиске истинного значения вещей Это было лицо мудрой и вместе с тем вечно молодой сказочной хранительницы покоя этих мест. Это было свирепое и одновременно нежное лицо самой природы. Долго еще после этой встречи он размышлял над тем, что же снедает его и притягивает к ней? Возможно, все дело было в той надежде, которая была со всех сторон окружена безнадежностью, беспросветной, как сама ночь. Он знал эту надежду и жил ею.
Ее взор, полный отваги, был устремлен в первозданные леса, до которых еще не добрался топор римлянина. Гордо поднятая и слегка откинутая назад голова свидетельствовала о бесхитростных одухотворенных помыслах. Ничто в ее лице не указывало на тот страх, который неминуемо возник бы у любого человека, оказавшегося лицом к лицу со смертью. Это еще более усилило желание Марка Юлиана защитить ее.
Ауриана проскакала мимо, а он все еще стоял без движения, смутно ощущая в себе присутствие чего-то нового, некогда запрятанного в глубинах его души и вызванного образом Аурианы на поверхность.
Каким образом созерцание обреченной женщины может вселить такую надежду?
В следующую секунду тропинку заполнили ее преследователи, понукавшие коней. Они мешали друг другу и громко ругались.
Марк стряхнул с себя оцепенение и приготовился действовать. Еще раз взглянув вслед Ауриане, он принялся толкать полусгоревшую клеть, которая совершенно не поддавалась его отчаянным усилиям. Тогда он навалился на стропила всем своим весом, и деревянная конструкция, заскрипев, пришла в движение. Что-то хрустнуло и сломалось. Подгнившие дубовые балки не могли больше противостоять мощному натиску Марка, и скоро все сооружение с грохотом обрушилось в проем ворот, заполнив его бревнами, обломками балок и жердей и небольшой кучей зерна. Камни высыпались прямо под ноги разгоряченным лошадям лучников, гарцевавших перед этим невесть откуда взявшимся препятствием. Марк услышал шарканье копыт, поскальзывающихся на камнях. Речь возбужденных арабов была похожа на стрекотание стаи соек. Приникнув к щели в частоколе, он увидел толчею всадников с длинными бородами и в ярких одеждах. Все они оживленно жестикулировали, их лица еще горели жаждой погони. Один из них поднял лук и прицелился в Ауриану. Марк Юлиан приподнялся над частоколом и приготовился бросить свой кинжал в целящегося лучника. Он собирался поразить его прямо в горло. Однако бросок не состоялся. Седобородый предводитель лучников подъехал к стрелку и сердито ударил его по руке, оттягивающей тетиву. Марк Юлиан понял, что Домициан, скорее всего, отдал приказ взять эту женщину живой. Готовность убить лучника и тем самым раскрыться, спасая жизнь Аурианы, глубоко поразила его самого. Теперь он знал, насколько тесно связаны они друг с другом.
Среди всадников разгорелся ожесточенный спор о том, расчищать им завал или искать обходной путь. Наконец, они пришли к единому мнению и приступили к расчистке. Марк молился про себя, чтобы они приняли все это за дело рук варваров.
Пока лучники яростно работали, отбрасывая в сторону камни, разламывая клеть и разгребая зерно, на котором они поскальзывались, точно, пьяные, Марк увидел, как Ауриана и ее раненый спутник проскакали через задние ворота и скрылись в густом лесу, который надежно укрыл их от погони.
Он с облегчением убедился, что на этот раз дочери свободолюбивого племени удалось сохранить жизнь и свободу. Но ему было ясно и то, что это всего лишь отсрочка. Неотвратимое наступление римлян с одной стороны и херусков с другой скоро приведут к тому, что Ауриане просто некуда будет скрыться.
Марк Юлиан быстро пополз вдоль частокола. Пройдет еще несколько мгновений, и лучники проникнут внутрь крепости. Одному Валерию Фесту было известно, что он находился здесь во время нападения хаттов. Интересно, какую же взятку придется дать первому центуриону за молчание?
Послышались нетерпеливые крики — это первые лучники, наконец, преодолели препятствие и ворвались в крепость. В этот момент Марк вскарабкался на наклонившуюся часть частокола и, ухватившись за нижний сук ближайшей сосны, спрыгнул вниз. Сук не выдержал и сломался, но все же это значительно смягчило удар, который при падении с высоты в пятнадцать метром мог быть весьма болезненным.
Украдкой пробираясь вниз по склону холма, он увидел, что жизнь в лагере возвращалась к своему обычному распорядку. Так кровь начинает циркулировать в выздоравливающем теле. Укрепления в нескольких местах получили повреждения, но несколько когорт уже приступили к их устранению. Лекари склонились над ранеными, врачуя их прямо там, где тех настиг удар вражеского меча или дротика. Они извлекали из тел наконечники копий, перевязывали раны, а чтобы облегчить страдания несчастных, давали им вино и мандрагору. Некоторые легионеры плакали в предчувствии своей кончины. Легко раненые помогали собирать трупы и укладывать их на повозки.
Марк сделал большой круг, стараясь держаться подальше от лагеря, и вошел в него с противоположной стороны. Те, кто не принимал участия в отражении нападения хаттов, сейчас выбирались из самых неожиданных убежищ, и появление Марка ни у кого не вызвало подозрений. Прежде всего, он попытался отыскать Валерия Феста, в руках которого теперь находилась его жизнь. Выяснилось, что необходимость давать взятку отпала, потому что Валерий Фест погиб в бою.
Когда Марк Юлиан возвращался в крепость вместе с обозом раненых, то вдруг обнаружил, что смотрит на происходящее уже не глазами римлянина. Эта неудача Восьмого легиона для него теперь означала победу, пусть и небольшую.
У этой пустынной страны было теперь имя — Ауриана. Оно распахнуло дверь, которую уже невозможно закрыть. Эту женщину нельзя было не впустить в себя, как он это уже делал раньше с другими женщинами. Она быстро заполнила собой весь его разум.
«Моя жизнь может оборваться в любой момент, она подвергается постоянному риску. Но теперь, что бы я ни делал, я должен помнить об Ауриане».
Он знал, что утратил нечто очень ценное — душевный покой, обретенный ценой одиночества, свободой от любви и необходимости заботиться о другом человеке. Это давало независимость и порождало в душе пустоту.
«Я возношу молитвы всем богам, чтобы Домициану никогда не удалось разузнать о моих чувствах к этой женщине. Иначе он воспользуется этим и вывернет меня наизнанку».
Глава 25
Когда известие о нападении варваров дошло до Императора, он уединился в своих покоях, вынашивая злобу. Его старшим военачальникам и советникам было отказано в доступе к нему. Вместо этого Домициан приказал привести пленных, а также тех солдат и центурионов, которые находились в лагере в тот злосчастный момент. Он засыпал эту вереницу допрашиваемых бесконечными вопросами, пытаясь докопаться до истины и найти виновного. Тяжелый взгляд его глаз, полных презрения и меланхолии, производил сильное впечатление на людей, и они чувствовали себя маленькими нашкодившими детишками, представшими пред отцом семейства, вознамерившегося отвесить каждому должную порцию наказания. Слугам даже не позволили побрить Домициана и сменить тунику. И лишь одному перепуганному слуге он разрешил войти и расправить складки на одежде, чтобы скрыть пятна от вина. Той же участи подверглись все остальные. До выяснения причины поражения никому не разрешалось бриться или пользоваться банями.
После первого часа допросов он приказал казнить всех шпионов, пойманных около лагеря Восьмого легиона во время нападении варваров. Той же участи подверглись и двадцать местных жителей, которые, по утверждению Домициана, дали ему ложные показания. Все оставшиеся в живых центурионы были разжалованы. В других легионах это вызвало ропот командиров, которые знали, что точно так же можно было обвинить Восьмой легион в том, что он не способен отражать удары молний.
Все чувствовали над собой тяжесть карающей десницы Императора, поэтому тихо было в бараках рядовых легионеров, откуда доносился только стук глиняной посуды, которую мыли после ужина. Не слышно было и голосов женщин, так как даже проституткам запретили появляться в крепости.
В восьмом часу Домициану сообщили, что подтвердились прежние сведения: хаттам удалось взять в заложники трех трибунов, включая трибуна высшего ранга Новия Клара. Разгневанный Домициан после этого известия отдал приказ о казни шести центурионов той когорты, которая бросила щиты и мечи и позорно бежала при виде вооруженной женщины. Этот приказ вселил леденящий ужас в командиров всех рангов во всех легионах.
Марк Юлиан поклялся положить конец всем этим карам. Он уже пересекал двор, направляясь в резиденцию Императора и намереваясь во что бы то ни стало добиться у него аудиенции, как вдруг ему повстречался Лициний Галл, знаменитый гурман, спокойный и рассудительный Сенатор, на которого можно было положиться. Лициний Галл выполнял сейчас при Императоре роль одного из главных стратегов. Марк отвел в сторону Галла и лаконично объяснил ему суть дела, назвав поименно всех, кого должны были казнить. Он хотел посвятить во все подробности еще кого-нибудь на случай, если Домициан велит бросить его в темницу или же отправит в ссылку после конфронтации, которая неминуемо должна была произойти во время их свидания.
— Слава всем богам, что ты идешь к нему! — воскликнул Галл, когда они расходились. — Он слушает лишь тебя одного.
— Еще слишком рано благодарить меня. Даже у самого осторожного укротителя диких зверей случаются неудачные дни, когда его питомцы выходят из повиновения и могут пронзить его клыками. Завтра, если я еще буду жив и свободен, мы должны повидаться в десятом часу. У меня есть к тебе предложение. О месте встречи я сообщу через твоего слугу.
Марк Юлиан все-таки сумел добиться аудиенции у Домициана, сказав его первому секретарю, что ему удалось как следует разглядеть женщину. Он сделал ставку на повышенный интерес Домициана к Ауриане и не ошибся. Через четверть часа центурион личной гвардии провел его к Императору.
Домициан находился в главном зале крепости, где сидел, царственно развалившись под знаменами в кресле главного судьи. В этом огромном и величественном храме легионов он производил несколько несерьезное впечатление своим помятым и неухоженным видом. От недосыпания глаза его распухли. Скорее всего, обессилев от допросов, он уснул и провел ночь прямо здесь, в этом каменном кресле. И лишь огонь презрения, горевший в его глазах, говорил о том, что разум Императора бодрствует. Казалось, от него веет мраком и затхлостью, которые окутывали его, словно туман.
На полу у ног Домициана валялась разломанная катапульта, из которой хатты обстреливали Восьмой легион. Ее нашли в лесу на следующий день и притащили Императору, чтобы он мог убедиться в хитроумии врага.
При виде Марка Юлиана лицо Императора осветилось улыбкой, слабой, как зимнее солнце. Ему доставило огромное удовольствие видеть своего первого советника небритым и грязным, как и он сам.
— Итак, дружище, — сказал Домициан с тихой злобой, — я что-то не слышал о каком-либо кораблекрушении поблизости. Видимо, из всех путешественников спасся лишь ты один?
— Должен поздравить тебя с тем, что о кораблекрушении ты выразился как об очень желанной вещи, о такой, как, например, посещение бани.
— Быстро говори, в чем дело, и уходи.
— Как скажешь, — спокойно ответил Марк. — Должен сказать тебе, что оружие в крепости варваров обнаружить не удалось.
— О женщине! — Домициан рявкнул так, что в зале заметалось эхо, многократно отраженное от стен и потолка, и задрожало пламя факелов, освещающих помещение. — Из уцелевших легионеров ее не видел никто. Ты стараешься запутать меня в своей лжи.
— Вовсе нет, — Марк Юлиан терпеливо улыбнулся, словно он имел дело не с грозным Императором, а с ребенком, которого нужно было чем-то утешить, но все это время его не покидало ощущение, что он ходит по лезвию меча над пропастью, на дне которой копошатся змеи. — Я видел ее вполне отчетливо и все же остался жив.
— Лишь на время, если ты и дальше будешь вести себя с такой вызывающей дерзостью.
Император сделал знак слуге в белой одежде, стоявшему у стены, приказав подать вина и воды, так как их запасы около Домициана иссякли, затем его глаза, нехорошо засверкав, опять уставились на Марка Юлиана.
— Где ты видел ее, Юлиан? И где ты был сам?
Этого вопроса Марк Юлиан опасался больше всего. Ему было знакомо состояние человека, который подвергся судебному преследованию и, затаив дыхание, ждет приговора судьи. Он не осмелился лгать, ведь Домициану, если бы он захотел узнать подробности, ничего не стоило узнать правду. Марк остро осознавал необходимость жить. Ауриана жила, вот почему и он должен был жить дальше. Вот если бы только он мог защитить ее, окружить высокой, прочной стеной.
— Когда напали хатты, я находился в разрушенной крепости и оказался в ловушке.
Домициан насторожился, словно гончая, почуявшая дичь.
— Значит, ты стал свидетелем этого мерзкого и наглого акта саботажа.
Слуга подал свежее вино и воду. Домициан сам смешал их в серебряной амфоре, нарочито громко стукая ложкой о края, и сделал солидный глоток не позаботившись о том, чтобы угостить своего первого советника. Его глаза горели ледяным огнем.
— Кто подстроил все это? Враг? Как ты думаешь, Юлиан, дружище? — тихо произнес он. — Или твое презрение ко мне столь велико, что ты решил взять дело в свои руки? Это ты лишил меня добычи?
Марк Юлиан решил, что негодование и праведный гнев будут его лучшей защитой.
— Черная неблагодарность! — возвысив голос, гордо воскликнул он, словно произносил речь в курии. — Я подвергаюсь опасности, чтобы ты мог, наконец, решить дело с Регулом. Меня чуть было не приканчивают на месте мародеры, которые дожидались конца схватки. И вместо благодарности за все то, что мне пришлось пережить, я слышу оскорбление, достойное уст такого тирана, как Нерон, но не твоих!
Именно тогда Домициан заметил в глазах Марка Юлиана какую-то странную отчужденность.
«Или я стал слишком мнительным, — подумал Домициан, — или Юлиан в самом деле выглядит как человек, которого со мной больше ничего не связывает. Могу поклясться, что обрублена какая-то невидимая нить между нами. В его глазах спрятано такое безразличие, холоднее которого только смерть».
Домициан смутно чувствовал неладное, и это встревожило его больше, чем он готов был допустить перед самим собой. Прежде он был уверен, что Марку Юлиану от него что-то нужно — наставлять его на правильный путь, помогать принимать правильные решения, поверять ему свои мысли и добиваться их понимания. В конце концов он домогался дружбы с Императором. И вот теперь Юлиан не искал у Императора ничего. У Домициана вдруг появилось страстное желание привлечь его к себе, вернуть, заманить обратно.
Домициан внимательно всматривался в лицо Марка Юлиана и гадал, возможно ли вдохнуть новую жизнь в их безвременно погибшую дружбу.
— Итак, — сказал он, — среди бездельников и негодяев, которые мне служат, затесался один благонамеренный и достойный человек. Я аплодирую тебе. Ты доволен? А теперь расскажи мне о ней.
— Она была высокого роста и крепкого телосложения. Амазонка, если это определение тебе больше нравится. Она одержима каким-то духом, а глаза ее горели какой-то животной хитростью. Еще у нее были грязные и нечесанные каштановые волосы, свисавшие до плеч. Эти варвары ведь не знают, что такое услуги брадобрея или цирюльника.
— Так она не была красива? С лицом прекрасным, как у нимфы Эгерии, с глазами Артемиса?
Марк Юлиан молил про себя богов, чтобы смятение чувств, вызванное появлением в его жизни Аурианы, не отразилось на его лице. Он чувствовал, как его душа сжалась в комочек при одном предположении о том, что грязные, похотливые глаза Домициана будут когда-то пялиться на нее. Он как можно безразличнее пожал плечами.
— Если есть такие, кто предпочитает в женщинах массивность, грубость облика и дикость — а именно это свойственно северным красоткам — то я могу положительно ответить на этот вопрос.
— Неужели ее вид был настолько свиреп?
— Пожалуй, нет. Просто она была преисполнена решимостью.
— Что же тогда заставило тридцать солдат трусливо бежать, покрыв себя бесчестием и позором и в конце концов сложить свои головы под топором палача?
— Предрассудок, и ничего больше. Я полностью уверен в этом. Им привелось слышать о ней много всяких россказней и небылиц, вот они и увидели в ней то, чего не было на самом деле. Она не метала молнии из глаз и не изрыгала изо рта пламя.
Домициан наклонился вперед. В его глазах появился какой-то особый, нездоровый блеск.
— Ты видел, как она наносила удары мечом?
Марку Юлиану было известно об увлечении Домициана боевыми единоборствами женщин. Поговаривают, что он частенько заставлял своих наложниц сражаться один на один деревянными мечами. Юлиан почувствовал, как в горле у него образовался странный комок.
— Нет, я не видел. Она спасалась бегством от лучников и совершила благородный поступок, взяв к себе на коня тяжело раненого варвара.
И тут до Марка дошло, что он инстинктивно пытается заставить Домициана изменить свое мнение об Ауриане к лучшему — все, что угодно, лишь бы смягчить его гнев, если она все же попадет в его лапы.
— Она думала лишь о спасении своего товарища, — продолжал Марк. — Выглядела очень напуганной и целомудренной.
— Целомудренной? Вот как?
Марк Юлиан заметил, что это слово очень понравилось Домициану.
— Но ты, должно быть, ошибаешься, мой дорогой Юлиан. Ведь только создание с необузданным темпераментом могло осмелиться повергнуть мою статую.
— Каким бы темпераментом она ни обладала, эта война наверняка охладила его. Ты недооцениваешь свой успех. Я бы сказал, что ты выиграл, мой повелитель. Однако… приказ о казни центурионов необходимо отменить. Иначе ты рискуешь никогда не поймать ее.
В глазах Домициана появились яркие, опасные огоньки.
— Но почему?
— Любовь простого солдата трудно завоевать. Поэтому не бросайся ею. Ты не видишь нрав, настроение отдельно взятого человека так, как вижу его я. Твое высокое положение не позволяет тебе этого. Накажи этих людей — и Восьмой, Одиннадцатый и Четырнадцатый легионы взбунтуются. Время сейчас критическое. Их будет трудно заменить такими же привычными к северному климату людьми, и тогда война затянется еще на год. А херуски не смогут все время совершать набеги на хаттов с севера. Они не могут подвозить провизию, да и сами вынуждены жить с земли. В результате будет отсрочка, и эта женщина ускользнет от нас.
«Тебе нет нужды знать, убийца, что в любом случае Ауриана спасется. Я позабочусь об этом», — подумал Марк Юлиан про себя.
— Так вот с какой целью ты пришел на самом деле! Хитрец! Ты использовал эту Ауринию как наживку. Может быть, ты еще что-нибудь соблаговолишь приказать мне, прежде чем разрешить мне удалиться? — с издевкой произнес Домициан.
— Я хотел уйти в отставку, но ты не отпустил меня. Должен ли я теперь понимать твои слова так, что наступило время, когда я обязан оставить свой пост?
— Ты хитер и обидчив. Какое необычное сочетание качеств! — Домициан кивнул головой в сторону сломанной катапульты, захваченной у варваров, которая выглядела теперь неуклюже и безобидно. — А вот эта вещь… Есть ли там у них тот, кто смыслит в этом, и есть ли у них что-нибудь еще в этом роде?
Марк Юлиан оценивающе взглянул на катапульту, которая отличалась от известных ему разве что компактностью. Но несмотря на это она обладала солидным весом, и перемещать ее на значительные расстояния можно было только на конной повозке. Обойдя ее вокруг, он проверил ворот, при помощи которого отводился назад скользкий затвор и курок, которым затвор приводился в действие. Он осмотрел и желоб, по которому затвор скользил до самой деревянной рамы с отверстием.
— Думаю, что нет, — наконец произнес он. — Они взяли эту катапульту в надежде, что она накличет проклятия на наши головы. У всех германских племен распространено поверье, что человека можно погубить, использовав против него его же собственное оружие хотя бы один раз. Они это уже сделали. Рисковать жизнью второй раз им нет необходимости.
Домициан издал удовлетворенное ворчание, успокоенный простым и ясным объяснением Марка Юлиана. В глубине души он сам удивлялся той легкости, с какой опять впал в зависимость от своего первого советника.
— Обрати внимание на узость желоба и на ручки ворота. Судя по ним, это катапульта старого образца.
— Времен моего брата?
— Нет. Она гораздо старше. Этот тип катапульт употреблялся в Первом и Четырнадцатом легионах первые два года правления твоего отца. Это значит, они долгое время держали ее в запасе, приберегая на крайний случай. Видимо, они почувствовали свой конец, раз уж решили не прятать ее больше.
Домициан нахмурился. Безупречная логика этого рассуждения настораживала его, но опровергнуть ее он не мог, сколько ни пытался сделать это мысленно.
— Проклятая ведьма! Она все-таки заставила своих варваров извлечь катапульту из тайника! — в порыве бешенства вскричал он. — Моему отцу и брату было проще — они воевали с мужчинами, а не с помешавшимися на войне сучками. Судьба опять коварно подшутила надо мной, превратив мое правление в фарс.
— Подумай еще и над тем, что эти дикари крадут оружие лишь у того врага, который пользуется у них уважением.
При слове «уважение» глаза Домициана подобрели, и он начал успокаиваться. Марк Юлиан еще раз убедился в том, что слова являются своеобразными инструментами, тонкими и точными, и что с их помощью можно придать мыслям Императора нужный ход.
— Я бы осмелился предположить, что в случае снисходительного и милостивого обращения с ними мы могли бы надеяться на освобождение заложников, — сказал Марк Юлиан. — Убедившись в том, что мы не причиняем им вреда, германские воины, во всяком случае, многие из них, не захотят больше продолжать безнадежную борьбу и перейдут на нашу сторону.
— По правде говоря, я думал, что они сожгли пленников заживо.
— Боюсь, что твои сведения во многом устарели. Сейчас мы знаем куда больше об их нравах, обычаях и традициях, чем в дни, когда писались «Записки Цезаря о Галльской войне». Кстати, ты мог бы покопаться и в трудах моего отца, посвященных этим племенам.
— Не искушай меня! Ты же прекрасно знаешь, что работы твоего отца запрещены.
Марк Юлиан с трудом скрыл снисходительную улыбку.
— В них он рассказывает, что это племя имеет обыкновение вонзать копье пленникам в бок и вешать их на деревьях, ибо так погиб их бог войны Водан. Но мне сдается, что наши пленники живы. Варвары не могут не понимать, что их единственная надежда заключается в переговорах с нами.
— Возможно, я приму это, а возможно, и нет, — ответил Домициан, откинувшись назад и притворившись до смерти утомленным этими скучными делами, но в его желтых глазах горели издевательские, хитрые огоньки. — Насколько я изволил заметить, в последнее время ты что-то стал пренебрегать своим внешним видом. Ты должен исправиться.
— Только в том случае, если и все остальные получат разрешение пользоваться банями.
— Да пусть они сидят в воде, пока не превратятся в лягушек и не заквакают. Мне на это наплевать. Ладно, на сегодня ты уже достаточно поиздевался надо мной. Теперь уходи.
На следующий день в десятом часу Марк Юлиан ожидал Галла в одной из парилок крепостной бани, посчитав, что встреча в общественном месте на людях возбудит куда меньше подозрений. От этой встречи зависело многое. Марк Юлиан знал, что если Галл будет в его лагере, то убедить остальных будет гораздо легче. Лициний Галл был человеком, в котором сочетались сильные политические амбиции с наивной преданностью Сенату. Кроме того, он сумел сделать карьеру в этом мире и не нажить себе врагов Даже Домициан, весь организм которого, казалось, был пропитан подозрительностью, не испытывал никаких опасений насчет Галла. Уже одно его имя придало бы заговору солидный и, как ни странно это звучит, приличный характер.
В парилке было душно, клубился пар, а освещение было лишь естественное. В ее душной, полупрозрачной атмосфере Галл с трудом разглядел очертания фигуры Марка Юлиана, который сидел на мраморной скамейке с полотенцем, небрежно переброшенным через плечо, и взирал на него с олимпийским спокойствием. Галл прошествовал по выложенному черно-белой мозаикой полу, подогревавшемуся снизу специальными трубами, по которым циркулировал теплый воздух, и сел поблизости, но не рядом, чтобы их совместное присутствие здесь выглядело совершенно случайным. Опустив веки, Галл некоторое время сидел молча, всем своим видом показывая, как он наслаждается баней после столь долгого перерыва.
Из примыкающего тепидария доносилось гулкое эхо десятков голосов. Шум плескавшихся в воде легионеров так усиливался сводчатым потолком, что его вполне можно было принять за удары китового хвоста по воде.
— Отменная работа, поздравляю тебя! — сказал Галл свистящим шепотом, улыбаясь, чтобы скрыть свои страхи. — Я не знаю, что ты сказал или сделал, но ты сотворил чудо. Он отменил приказ о казни центурионов, я услышал об этом час назад.
— Мне принадлежит лишь половина заслуги, остальное случилось по милости Фортуны. А ты сделал большую глупость, придя сюда. Это вполне могло оказаться ловушкой, — слегка усмехнувшись, подшутил над своим собеседником Марк Юлиан.
Галл оцепенел от страха.
— Но… если бы это был кто-нибудь другой, а не ты… уж не хочешь ли ты сказать…
— Успокойся. Именно глупцы и нужны, чтобы осуществить мои замыслы. В здравом уме никто не отважился бы последовать за мной по дороге, на которую я предлагаю тебе вступить сейчас.
— Да уж. Я вовсе не так безрассуден, то есть, не так смел, как ты. Проклятье! Ты очень расстроил меня. Ты ведь хотел видеть меня по поводу того списка, не так ли? Похоже, что нам все равно не удастся ничего сделать. Будет хорошо, если мы успеем составить завещания до того, как нас умертвят.
— Не совсем так. Пока еще рано опускать головы и покорно плыть по воле волн. У меня, видишь ли, тоже есть свой список. И его имя в нем первое и единственное.
На несколько мгновений воцарилась напряженная тишина.
— Ты всерьез собираешься сделать то, о чем только что сказал?
— Боюсь, что да.
— Сумасшествие!
— Сумасшествием было бы сидеть сложа руки.
Галл посмотрел на него. Клубы пара то скрывали, то открывали их лица. Галл дрожал и всем своим видом выражал неприкрытый страх. Глаза чуть выкатились из орбит, а из-под черной курчавой шевелюры обильно вытекал пот, ручейками стекая по короткому мощному загривку на грудь и живот. Дыхание его стало частым и хриплым, он сделался похожим на мальчишку, попавшего в западню, расставленную хитрыми взрослыми.
— Есть ли какая-то логика в этих его чудовищных репрессиях? — спросил Галл, стряхнув, наконец, с себя оцепенение. — Или он бьет вслепую?
— Все жертвы когда-то пользовались благосклонностью Тита и получали от него щедрые дары, — вполголоса проговорил Марк Юлиан, чьи собранность и спокойствие восхищали Галла. — Тертуллий, без сомнения, был бы исключен из списка Сенаторов, оказавшись в беспросветной нищете, если бы Тит не вернул ему состояние. У Серения была настоящая орда родственников из Оплонтиса и Помпеи, у которых после извержения Везувия не осталось ничего, кроме одежды, что была на них в момент катастрофы. Тит выдал им щедрое вспомоществование из собственной казны и позаботился о том, чтобы всех их наделили землей.
— Тогда я пропал. Кто же не знает о моих щедрых подарках Титу в день его рождения? Среди тех имен в списке, которые не удалось различить, наверняка было и мое.
— У страха глаза велики, но ты не делай преждевременных заключений на этот счет. Никто из нас не может считать себя в безопасности. Однако мы располагаем неплохим противоядием — Домициан страшно боится того, что напишут о нем историки. Он одержим страхом перед правом Сената предать его память проклятию. Итак, если Юпитер не оставит нас своей милостью, у нас еще будет время выполнить свой долг Он ведь привык убивать тайком, исподтишка, а это требует определенной подготовки. Главное — не дать ему опередить нас, Первый удар должны нанести мы.
У Галла возникло ощущение, что его грудь словно пощекотали лезвием кинжала. Тишина, вдруг повисшая между ними, словно зашлась в немом вопле: «Убийство!» Впрочем это слово так и не было произнесено ни Галлом, ни Марком Юлианом. Да и зачем? Все и так было ясно. Где-то поблизости сипло прозвучал свисток.
— Все, у нас больше нет времени, мы и так заговорились, — тихо произнес Марк Юлиан, вставая со скамейки.
Галл догадался, что к ним приближался кто-то из людей Вейенто.
— Тебе нужна моя клятва верности? — едва слышно прошептал Галл.
— Твоего слова мне вполне достаточно. Я хочу лишь знать, кто со мной.
— Если я не с тобой, то с кем же? С ним? Конечно, с тобой.
Прошло несколько дней. Все это время Марк Юлиан занимался делами, выискивая прецеденты для законов, которые предполагал ввести Император. В его памяти постоянно возникал образ Аурианы, отважной сильфиды, которая словно смотрела на него из-за пыльных манускриптов и не отпускала от себя даже во сне. «Она — Архана, которая поддерживает меня, не дает мне падать духом».
Он безуспешно пытался избавиться от этого наваждения, но каждая красивая вещь заставляла его думать о ней, будь то блеск изящной золотой безделушки, грациозная поступь холеной лошади или покрытая лунным серебром поверхность реки. Даже озорная улыбка девушки из числа спутниц римских легионеров будила в нем дорогие сердцу воспоминания.
Ее образ был похож на прекрасный лик античной статуи из мрамора. Он изнывал от желания посмотреть ей прямо в глаза, но это ему никак не удавалось. Ее образ сразу же начинал тускнеть и ускользать от него, но стоило Марку отвести взгляд, как ее лицо снова дразнило его откуда-то сбоку. Казалось, Ауриана стоит рядом, и ее можно коснуться, стоит лишь протянуть руку.
«Я влюбился по уши, как самый зеленый юнец, — подумал Марк Юлиан. — И надо же было этому случиться в такой сложный момент! Я ведь уже не молод, на мне лежит тяжелая ответственность. Скажи я кому-нибудь из своих друзей об этом, меня сразу же посчитают за сумасшедшего».
Глава 26
Целый месяц войско хаттов приводило себя в порядок и отсиживалось в лесной глуши, окруженной со всех сторон болотами. Победу им пришлось отпраздновать скромно — сказалась нехватка медов. Хатты ограничились тем, что собрали все римские трофеи, добытые на поле брани, и бросили их в болотистое озеро, принеся таким образом жертву Водану. Здесь были бронзовые шлемы с гребнями из конского волоса, отделанные серебром ножны мечей, пояса с позолоченными бляхами, выпуклые кирасы, инкрустированные черным, и тяжелые военные плащи. Во время жертвоприношения Гейзар произносил заклинание, а Зигреда с подвыванием провозглашала хвалу богам.
Аурианы на торжествах не было, хотя по всеобщему мнению главная заслуга в победе принадлежала ей. Она наблюдала за весельем из кожаной палатки, принадлежавшей некогда Бальдемару. У нее здорово ныла рана на шее, куда попала арабская стрела. Эта новая боль сопровождалась небольшим ознобом.
«Нам удалось выдернуть несколько волосинок из гривы огромного бесчувственного льва, который, даже не обратив на это внимания, продолжает свой путь», — подумала она.
Ночью, когда гулянье еще было в полном разгаре, Ауриана попыталась заснуть, но не смогла. Ей все время чудилось шептание мертвецов. Она наверняка знала, что Авенахар плакала.
— Авенахар, может быть, я и не увижу тебя к концу лета, как обещала. Простишь ли ты меня, если я не появлюсь до весны, а возможно, и до следующего лета? Деций, я скучаю по тебе, как скучают по теплому плащу, по быстрому галопу в предрассветном тумане, когда земля еще прихвачена заморозком, по лишнему меховому покрывалу, наброшенному холодной ночью. Моя любовь к тебе только причиняет муки. Но канаты, связывавшие наши ладьи, обрублены, и они все дальше и дальше удаляются друг от друга. Глубокие черные воды печали и неизвестности протекают между нами, и издалека теперь хорошо видны очертания берега, на котором мы жили. Я поняла, что нашей любви недоставало того единственного, что делает ее великой и вечной, как любовь Ателинды к Бальдемару. Это наполняет мою душу отчаянием. Но зачем мне переживать и думать об этом? Ведь я посвящена богам. В какую жестокую шутку превратила мою жизнь судьба! Я хочу бороться и буду делать это, пока сохраняется хоть малейший шанс на победу. Хильда говорит, что мне суждено привести мой народ к победе, так почему же я до сих пор терплю неудачи? Я хочу, чтобы мое дитя, самое лучшее из всех, сосало материнское молоко из моей груди. И в ночной тиши, когда никто не знает об этом, я страстно желаю познать такую любовь, какой ее знавала моя мать Ателинда, даже если мне будет угрожать яма со змеями. Я слышу, как голос Херты, напоминающий блеяние тролля и кваканье лягушки, постоянно вещает о том зле, которое якобы воплощено во мне.
Ауриана часто наблюдала за тремя трибунами, взятыми в заложники. Это были первые римляне высокого ранга, которых ей довелось видеть в своей жизни. Их держали в плетеной клетке, установленной на тележке, в ожидании следующего собрания племени, которое должно было решить их судьбу. Она убедилась, что высокомерие римлян возрастало вместе с их общественным положением. По сравнению с ними Деций казался скромным ягненком. В клетке они сидели неподвижно, словно деревянные идолы, зыркая во все стороны своими глазами, хищными, словно у орлов, и изумлявшими своим бессмысленным выражением. Всем своим видом они, казалось, говорили: «Глазейте на нас, простофили, глупые, грязные скоты! Мы — пастыри ваших пастырей, хозяева ваших хозяев». К пище, которую им приносили, они даже не притронулись, а когда Ауриана попыталась объясниться с ними через переводчика, благоразумно решив не пускать в ход свой примитивный латинский, которому научил ее Деций, только чуть повернули головы, изобразив на своих лицах снисходительное отвращение, словно от нее исходил дурной запах.
Тогда Ауриана разузнала, что входило в их обычный рацион, и послала им пищу, мало отличающуюся от римских блюд — плоские лепешки из пшеничной муки, ветчину, яблоки, галльское вино. Она поступила так потому, что грубое обращение с людьми, волей случая оказавшихся в ее власти, претило ее открытой, не признающей подлости натуре.
Сыграло свою роль и то обстоятельство, что их нужно было беречь, как самую ценную военную добычу. Но пленники, несмотря на все ее старания, отказались от предложенной пищи и слабели с каждым днем. Когда состоялось собрание племени, то в пользу дальнейшего содержания пленных римлян высказалась одна лишь Ауриана.
— Хватит бессмысленных жертв! — протестовала она. — Я говорю вам, люди, что с ними следует хорошо обращаться. Ведь когда окончится война, их можно будет обменять на наших заложников, которые сейчас в плену у римлян.
Но Гейзар и Зигреда отстаивали свою точку зрения. Они считали, что эти римляне — как раз то жертвоприношение, которое умилостивит богов и принесет победу. Однако воля Аурианы возобладала, хоть и не намного. Эта победа была нелегкой и малоубедительной. Перевес ее сторонников над сторонниками немедленной казни пленных был крайне незначительным.
Когда римляне узнали о грозившей им казни и о том, что они спасены главным образом благодаря Ауриане, их отношение к ней начало меняться. Двое из трех стали принимать пищу, но самый важный среди них, которого переводчики называли Новием Кларием, остался непреклонен, хладнокровно делая ставку на свою смерть как на моральную победу над захватившими его в плен. Воины частенько собирались вокруг клетки и тыкали в пленных тупыми концами своих копий и бросали в них внутренностями овец и свиней, принесенных в жертву Водану.
Однажды терпению Аурианы пришел конец, и она, придя в ярость, разогнала мучителей и поставила у клетки охрану из пяти собственных дружинников, давая этим понять, что отныне римляне находятся под ее защитой. Молодые трибуны смотрели теперь на нее с плохо скрываемым восхищением, а вот с Новием Кларием дела обстояли гораздо хуже. Его презрение к варварам еще более усилилось. Смерть стала для него единственным средством вырваться из клетки, и к следующему полнолунию он скончался. Его иссохшее тело, больше похожее на скелет, вытащили наружу и сожгли. Ауриана восприняла это как своего рода трагедию.
Вскоре после этого Зигреда исчезла навсегда. Обстоятельства были такими, что она едва унесла ноги. Случилось страшное несчастье — в лагере хаттов разразилась эпидемия очень серьезной болезни. Заболевших охватывала сильная трясучка и озноб, после которых следовала смерть. На помощь призвали Труснельду, и та устроила очистительный костер, согласно всем священным ритуалам хаттов. Она заложила в него девять сортов дерева и добыла огонь, потерев друг о друга две палочки от самопрялки. Когда костер как следует разгорелся, больных стали быстро проносить рядом с его пламенем, от которого будто бы исходил исцеляющий жар. Но все оказалось напрасным, и умерло еще две тысячи человек. Тогда Ауриана стала ходить по палаткам и дотрагиваться до больных мечом Бальдемара. Когда и из их числа умерло пять человек, у Аурианы возникли подозрения. Она приказала помощницам Труснельды проверить тела скончавшихся. Выяснилось, что все они стали жертвами отравления. Труснельда ворвалась в палатку Зигреды и обнаружила там большие запасы тисового настоя и аконита, украденных из погреба, где хранились все лекарства племени. Собрав всех, кто там был, она объявила юную жрицу отравительницей, которая стремилась подорвать авторитет Аурианы.
Поднялся ужасный крик. Возмущение было такое, что даже Гейзар не осмелился произнести ни единого слова в защиту той, которую еще совсем недавно считали его преемницей. В конце концов ему самому пришлось принародно отречься от нее и предать проклятию, хотя и делал он это с большой неохотой. Ауриана знала об их полном единодушии, точно так же, как и сама была во всем заодно со своим отцом. Вот только ее единодушие имело под собой совсем другую основу.
Люди ополчились против Зигреды и уже было приготовились забить ее насмерть дубинками, но Гейзар отстоял свою любимицу, спрятав ее в своем шалаше и пообещав устроить над ней справедливый суд на следующий день. Для ее охраны был поставлен всего один человек, и ночью Зигреда совершила побег. Утром Гейзар тоже покинул стоянку племени, разозленный непочтительностью к себе и тем, что его заставили предать проклятию свою преемницу. Ушел тот, который на протяжении жизни трех поколений племени осуществлял связь между ними и Воданом, кто доносил до них его волю. Теперь некому было выхлопотать для них защиту у бога войны. Кроме того, люди опасались, что Водан может наказать их за дурное отношение к своим служителям. И Ауриана устроила принесение жертвы Фрии, Матери Всех, белой кошки и белой коровы в знак того, что теперь она должна выступать в роли хранительницы племени и ее воинов от всякой напасти.
Не наступила еще и середина полнолуния, когда до хаттов дошел слух, что Зигреда нашла себе убежище в Могонтиаке и выдала римлянам место, где находилось последнее убежище хаттов, Пять Родников. Многие отказывались верить этому, но по мнению Аурианы Зигреда была вполне способна на предательство, ибо ее душа полна беспредельной подлости и черной зависти, похожей на зловещее болотное озеро ночью. Про себя же Ауриана горячо благодарила богов за то, что Зигреда и Гейзар, ее давние враги, были повержены в прах. Правда, бывали и времена, когда она даже скучала без них. Конечно, от них было много беспокойства, но все же с ними были связаны воспоминания о прежней жизни, о домашнем очаге. Их уход как бы предвещал неизбежный хаос, который принесут быстрые ветры перемен.
После одного лунного цикла со времени нападения на Восьмой легион Августа главные силы хаттов вышли из трех крепостей на возвышенностях, в которых они находились с самого начала войны, и двинулись в северо-восточном направлении. Ауриану сильно беспокоили постоянные нападения римской кавалерии на эти главные оплоты сопротивления хаттов. Римляне в любой момент без труда могли окружить эти крепости и взять в осаду.
Отступая вдоль горного хребта Тавна, хатты часто видели в небе огромные стаи черных коршунов-стервятников, которые, высмотрев на земле добычу — груды гниющих человеческих тел — камнем падали вниз. Это были беженцы из соседних сел, застигнутые в пути римской кавалерией и безжалостно перебитые.
Войско хаттов укрылось в крепости на вершине Тавна. Ауриану очень волновало полное отсутствие известий от Зигвульфа. Оставалась лишь надежда на то, что ее гонцы не смогли разыскать его из-за передислокации в какой-нибудь новый лагерь. О той маленькой победе теперь уже никто и не вспоминал. Хатты пытались устроить новую засаду, но никак не могли подстеречь римлян в нужном месте — легионы, как правило, разбивали лагерь на возвышенности, вокруг которой не было леса. Такая местность давала им возможность навязать противнику бой на своих условиях. Теперь они старались держаться подальше от густых лесов и предательских болот, под прикрытием которых к ним незаметно могли подобраться воины Аурианы. Вдобавок к этому римляне значительно увеличили количество вспомогательных войск и кавалерии, которая прикрывала наступление легионов с фланга.
Ауриана вполне отдавала себе отчет в неизбежности захвата всего Тавна, хотя и никогда не позволяла обмолвиться хоть одним словом об этом в присутствии соплеменников.
Лошади, надрываясь, тащили повозки с провизией, высланные Аурианой впереди головной колонны. Там, в Пяти Родниках, женщинам и мужчинам, уже не способным воевать, будет легче перезимовать до наступления оттепелей. Путь был неимоверно сложным. Во многих местах передвигаться приходилось по узким оленьим тропам, с которых ничего не стоило сорваться в пропасть. Люди, сопровождавшие обоз, старались изо всех сил. Им нужно было спешить, чтобы не застрять в снежных заносах, но в их распоряжении была лишь ночь, днем же они замирали на месте, маскируясь ветками кустарника. Хотя расстояние между обозом и легионами постоянно росло, Ауриана не переставала тревожиться. Она слишком хорошо знала римлян и их повадки. Для них полезным было все, что шло во вред врагу. Моральные доводы и соображения чести в расчет не принимались. Если же им удалось бы уничтожить запасы продовольствия хаттов, войну можно считать выигранной.
В начале нового полнолуния наконец-то прибыл гонец от Зигвульфа. Ауриана узнала, что он жив и успешно воюет с римлянами еще до того, как его посланец въехал в горную крепость. Он прокричал радостные вести всем ее обитателям, когда гарцевал на пони мышастой масти возле ворот, ожидая, пока ему откроют. Все время, пока этот парнишка, покрасневший от смущения, докладывал новости старшим дружинникам, с его лица, усыпанного веснушками, не сходила широкая улыбка. Ему льстило поручение доложить о победе Зигвульфа такой легендарной личности, как дочь Бальдемара и ее ближайшим сподвижникам Витгерну и Торгильду.
— Шайка Одберта напала на Деревню Вепря, — рассказывал гонец. — Они налакались вина, как борзые, которые не могут напиться после долгой гонки за зверем. Потом поплелись в лес, чтобы отоспаться. Воины Зигвульфа напали на них и истребили всех до единого. Спастись не удалось никому. Отряд Зигвульфа расположился сейчас на северных пастбищах и соединится с вами еще до конца этого полнолуния.
Известие это было встречено сдержанным гулом одобрения. Более бурного выражения чувств не случилось, так как запас веселья и радости изрядно поиссяк за несколько недель полуголодного сидения в крепости.
Ауриана смерила юношу скептическим взглядом.
— Как же зовут того храброго воина, который убил Одберта?
В глазах гонца появился тот лихорадочный блеск, который обычно присущ животному, не знающему куда кинуться. Он решил не разочаровывать слушателей.
— Я думаю, что… это был сам Зигвульф, — затем на его лице проступило сомнение. — Я толком не знаю и передаю лишь то, что мне велено. Верить этому или нет — дело ваше.
— Кто видел его труп? — настаивала Ауриана.
— Все. Мне имена не известны. Однако его наверняка видели убитым, иначе бы меня не послали с этим сообщением, — ответил гонец, почувствовав всю нелепость ситуации и от этого еще больше засмущавшись.
Ауриана посмотрела на Витгерна.
— Что-то здесь не так…
— Я согласен с тобой, — сказал тот. — Любой воин, совершивший этот подвиг, не стал бы скрывать своего имени, ведь это прославило бы его на века. Все бы знали его имя, он уж постарался бы для этого.
Юноша выглядел озадаченным, словно он предложил подарок, а его отвергли. Покончив с официальной новостью, юноша улучил момент, когда Ауриана осталась одна, и, подойдя к ней сказал:
— У меня есть еще одно послание для госпожи от иностранца по имени Деций, который прислал его Зигвульфу из лагеря херусков.
Сердце Аурианы забилось часто и прерывисто, она почувствовала в нем резкую боль, словно кто-то царапнул его осколком острого камня.
«Значит, Деций прибился к кочующим херускам», — подумала она.
Воины ушли. Фастила тоже поднялась, собираясь последовать их примеру.
— Фастила, останься!
Ауриана дернула проходившую мимо нее женщину за рукав платья из грубой серой ткани. Присутствие Фастилы всегда придавало Ауриане спокойствие и уверенность, и это было загадкой для дочери Бальдемара. Скорее всего, наибольшую роль здесь играли жизнерадостность и приветливость, готовность разделить с ней все душевные тревоги и сомнения. Их сближало также и то, что Фастила, подобно Ауриане, большую часть своей жизни прожила в отдалении от своей семьи. Фастила довольствовалась своим положением и не прилагала никаких усилий к его изменению. Поэтому их союз несмотря на большую разницу в характерах не становился слабее. С самого начала войны Фастила безотлучно находилась при Ауриане в качестве добровольного телохранителя, хотя, будучи защитницей святынь Водана, ей больше пристало бы жить в одной землянке со своими товарками.
Фастила бросила на Ауриану взгляд, в котором сквозила явная озабоченность, а затем села на полое бревно, использовавшееся обычно как барабан. За спиной у нее висел круглый, видавший виды щит.
Юноша принялся монотонно пересказывать послание Деция, которое он хорошо вызубрил.
— Я отдал бы свободу и все, что у меня есть за одну лишь ночь с тобой…
«Неужели у Деция появилось хоть что-нибудь? — подумала Ауриана. — У него раньше не было ничего стоящего».
— Любимая, у нас лишь одна жизнь. О другой мне ничего не известно. Знай, ты обречена! Я умоляю тебя — спасайся! Не приходи ко мне, это слишком опасно. Не пытайся вернуться к Рамис и своему ребенку — враг ожидает тебя на этом пути и уже расставил ловушки. Ты должна бежать в деревню Тарин на реке Эльба. Туда, где живут семноны. Там я найду тебя, когда кончится весь этот жуткий кошмар.
Встав, Ауриана отвернулась в сторону и устремила свой печальный взгляд на стоящие неподалеку сосны.
Деций, несмотря на все ее многочисленные объяснения так и не смог понять, что она и ее народ неразделимы. С таким же успехом можно любую конечность тела отделить от него и уговорить бежать на восток.
— Есть еще два слова, моя госпожа. «Прости меня. Я жертва».
Ауриана закрыла глаза. Даже теперь приходилось иметь дело с тактикой Деция, легко узнаваемой в действиях херусков, которые постоянно нападают на хаттских фуражиров. Сами они бы никогда до этого не додумались.
«И все же, что бы ни случилось, Деций, старое очарование продолжает действовать. Ты еще извлекаешь пользу из той идеи, которую данным-давно посеял в моей голове. Человека никогда нельзя винить за обстоятельства, в которых он оказался по воле судьбы. Чтобы выжить, приходится пускаться на все. По нашим законам ты почти такой же преступник, как и Одберт, но любовь слепа и хитра, она умеет обходить самые трудные препятствия. И тогда все твои проступки кажутся несущественными. Хоть мне и не дано познать твой разум, но я знаю твое сердце и не могу себя заставить относиться к тебе как к врагу.
Так думала Ауриана.
— Скажи ему… — начала она и тут же умолкла.
А что ему сказать? Что любовь и ненависть смешались в ней, словно яд с медом? Что она умирает от тоски по прикосновению его шершавой щеки, по его сильным и нежным рукам? Что если он войдет в эти ворота, его наверняка придется отдать жрецам, которые приговорят его к смерти за предательство. Он страдает? Что ж, жизнь гораздо проще, и нужно положить конец его страданиям.
— Скажи ему «Да. Я прощаю». Передай ему вот это.
Отрезав свой локон, она положила его в кошель из выбеленной ткани и дала гонцу. Глаза юноши широко раскрылись от изумления. Считалось, что Ауриана обладает некоей силой, которой ее наделил бог Водан, и вдруг она дарит локон своих волос чужеземцу! Но тем не менее, гонец с почтением принял в руки кошель и, поклонившись, удалился.
На следующее утро к Ауриане явилась самая ловкая из шпионок, женщина из рода бруктеров по имени Гвала. Среди попутчиц Восьмого легиона она все время следовала за римлянами, продавая им разные сомнительные товары вроде снадобья для усиления половой способности мужчин. Не брезговала она и торговлей вещами, украденными у римских командиров. Их охотно покупали вожди варварских племен. Угловатая и приземистая, похожая на коробку, она была в ширину почти такая же, как и в длину и передвигалась вразвалочку черепашьим шагом. Ее всклокоченные волосы были похожи на заросли кустарника, а кожа покрыта какими-то крапинками. Если добавить сюда широко посаженные и выпученные глаза, то сходство с каким-то ядовитым дьявольским грибом было полным. По мнению Витгерна лучше всего она годилась на роль пугала, потому что даже дикие кошки, завидя ее, стремглав убегали прочь.
Главными источниками информации у нее были молодые красивые девушки местных племен, которые спали с римскими центурионами и трибунами.
— Моя госпожа! — поприветствовала Ауриану Гвала, склонившись ниже, чем следовало.
Она всегда была очень почтительна, хотя Ауриана точно знала, что уважения у нее не было ни к кому, в том числе и к первым людям племени.
— Римляне публично объявили о смерти Одберта. Сам глава Одиннадцатого легиона при всех говорил об этом.
Ауриана почувствовала несказанное облегчение и радость. Ее лицо покраснело от возбуждения.
— Как хорошо! Замечательно!
Она встала и взволнованно начала ходить взад-вперед по палатке, зная, что чаще всего облегчение сменяется новыми огорчениями.
«Уж кому как не римлянам знать, жив их союзник или нет», — рассуждала про себя Ауриана.
— Кто-нибудь видел тело?
Гвала быстро, как птичка, отрицательно покачала головой. И тогда в душе Аурианы зашевелилось разочарование.
— А что еще слышно? — спросила она.
Гвала хорошо поняла, что та имела в виду: готовят ли римляне нападение на их обоз с провизией.
— Они либо умнее, чем мы думали, — ответила шпионка, — либо им пока не до этого. Однако трибун, которого обслуживает Мара, как-то проговорился: «От возвращения домой нас отделяет всего лишь одна засада. Нам придется ждать его проклятого дня рождения».
— Он имел в виду день рождения их Императора, не так ли?
Гвала медленно кивнула.
— Он выпадает на девятый день после январских ид, — задумчиво сказала Ауриана.
— Людоед! Должно быть, готовит себе небольшой подарок, как это принято в Риме.
Ауриана предположила, что прорицатели Домициана — авгуры — уверили его, что этот день будет наиболее благоприятным для такого дела. Фастила сделала расчеты на своем каменном календаре, в котором были как лунный, так и солнечный циклы. Она сообщила, что день рождения Домициана выпадал на завтра. Обоз же с продовольствием должен был прибыть не раньше, чем через три дня тяжелого пути, и то при условии, что его не перехватят отряды римлян или не перекроют дороги обильные снегопады.
— Если слова этого трибуна окажутся правдой, то твое предостережение запоздало, — сказала Ауриана. — Теперь все зависит от судьбы и благосклонности к нам Ромильды.
Гвала осталась бесстрастной и хранила молчание. Знала ли она такие чувства, как страх или раскаяние, никто не ведал. Во всяком случае, Ауриана никогда не видела их следов на лице этой женщины. Вскоре она отпустила шпионку, подарив ей красиво расшитую попону для мула. Погрузившись в тревожные раздумья, Ауриана тщетно пыталась убедить себя в подлинности смерти Одберта.
В течение последующих пяти дней победоносные воины Зигвульфа начали собираться в горном становище. Нашелся и тот, кто якобы сумел одолеть Одберта. Им оказался родственник Коньярика — грязный, неухоженный детина со странными желтыми глазами, похожий на дикого зверя. Звали его Валестом. Как только он появился в лагере, сразу стал похваляться победой над Одбертом. Валеста привели в палатку Витгерна, где он ответил на все вопросы, но Ауриане его ответы показались слишком туманными. Этот бродяга в частности утверждал, что расправился с Одбертом при помощи топора.
— Как вел себя Одберт в свой смертный час? — спросила Ауриана.
— Он сдох, изрыгая проклятия тебе и Бальдемару, — заявил Валест. — Он удирал со всех ног, но провалился в заброшенную землянку, где когда-то жил раб. Я загнал его в угол. Клянусь Воданом, в его глазах я видел настоящую смерть. Она пришла за ним еще до того, как я убил его. От моего удара его череп раскололся, и оттуда хлынули кровь и мозги на черные волосы.
Детина вызывающе ухмыльнулся, но его ухмылку было трудно разглядеть. Лицо было закрыто сверху спутанными волосами, а снизу оно все заросло бородой и усами.
Ауриана пытливо посмотрела на него.
— Черные волосы? Да ведь у него волосы были цвета застоявшегося меда.
От нее не укрылся страх, мелькнувший в его бараньих глазах. Он невразумительно начал бормотать, что раньше он ни разу в жизни не видел Одберта, но ему сказали, что убитый — это определенно он. Слова застревали у него в горле и он медленно пятился к выходу. Он ужасно боялся проклятия Аурианы.
— Тебе нечего бояться, — тихо произнесла она, но ее глаза горели гневом. — За эту ложь ты ответишь перед самим Воданом, но начиная с этого дня не попадайся мне на глаза.
Скоро прибыл и сам Зигвульф. Он узнал обо всем и подтвердил, что Валест — законченный лжец. Однако и он говорил, что перед ним протащили тело, которое сильно смахивало на Одберта. Голова была разможжена топором, а лицо было обезображено до неузнаваемости. Но тем не менее, Зигвульф клялся Воданом, уверяя, что узнал его грязные, светло-рыжие волосы, свисающие космами, похожее на бочку брюхо и колени, выпиравшие в разные стороны. Кроме того, на трупе была одежда вождя, хотя кольца и украшения, положенные ему по рангу, исчезли.
— Тогда почему этот труп не может быть трупом какого-нибудь вождя херусков? — поинтересовалась Ауриана.
— Я не могу сказать. Но Одберт и все его люди были вместе. Все они погибли. Если это был не его труп, то значит он лежал в общей куче. Но по-моему, это все же был он. А вообще-то какая разница? Ведь его больше нет в живых.
— Ты прав. Но только в том случае, если он действительно мертв.
Три дня спустя хозяин какого-то хутора на сорных пастбищах, находившегося в трех днях пути, принес совершенно другие известия. Он утверждал, что видел Одберта живым через десять дней после победы Зигвульфа в Деревне Вепря. Хуторянин видел его в одном из горных селений.
— Я знаю лицо этого негодяя не хуже, чем лицо моей матери. Я когда-то служил в дружине Видо, — пояснил он.
Еще он добавил, что проехал вместе с его людьми часть пути и слышал, как Одберт похвалялся, что при его появлении в римском лагере ему будет оказан прием, достойный союзника.
— Как ему удалось избежать смерти в схватке с воинами Зигвульфа?
— Его с ними не было. Правда, этот боров был рядом и прекрасно слышал крики своих погибающих воинов. Сам же он в это время забавлялся в шалаше с молодой девчонкой-рабыней. Поэтому-то он не достался Зигвульфу.
Ауриана с трудом смирилась с этой новостью. Ей бы очень хотелось, чтобы с Одбертом было покончено навсегда.
— Увидев трупы, он сразу же дал деру на юг, — продолжал хуторянин. — Я натолкнулся на него, когда он прятался в погребе под обломками спаленного дома. С ним было еще четыре человека.
Ауриана передала Витгерну все, что слышала.
— Тогда, — заметил Витгерн, — получается, что этот человек представился римлянам уже после того, как они объявили о его смерти.
— Да. И они вполне могли принять настоящего Одберта за какого-нибудь ловкого прощелыгу, который решил извлечь выгоду из своего сходства с погибшим.
— Может быть, и так. К тому же он наверняка весь извалялся в грязи, лишился своих побрякушек, а его одежда превратилась в лохмотья. А кто теперь в крепости знает его в лицо? Паулины больше нет. Если этот человек скажет: «Я Одберт», ему могут ответить: «А я Нерон».
Ауриана уже потеряла всякую надежду и была склонна считать, что правде соответствовала самая неприятная версия случившегося, а не рассказ Зигвульфа и тем более похвальба Валеста.
Проклятье продолжало действовать. Предательский поворот судьбы поставил справедливую месть за грань реального. По мнению Аурианы с Одбертом скорее всего будут обращаться как с пленником. Его могут убить для того, чтобы Император получил желанный предлог для триумфальной процессии, а могут даже продать в рабство. В последнем случае он канет в безвестность, и ее жажда мести так и останется неудовлетворенной. Она даже не будет знать его дальнейшую судьбу.
Бальдемар! Неужели твоя душа даже сейчас страдает в дупле Пораженного Молнией Дуба, не будучи политой кровью врага?
Она попыталась помешать распространению слухов о спасении Одберта, но все ее усилия привели к обратному результату. Рассказ старого хуторянина вскоре стал известен всему племени. Дурные вести распространяются как семя по ветру. Люди во всех деревнях и поселках шушукались между собой, обсуждая последствия, которые могло оказать это событие на судьбу племени.
* * *
По мере того, как осень шла на убыль, Одиннадцатый легион Клавдия продвигался все ближе и ближе к новому пристанищу хаттов и, наконец, начал строить укрепления почти у подножия Тавнских гор. Работы велись под прикрытием многочисленных батавских вспомогательных отрядов.
Воинам Аурианы удалось провести одну успешную атаку на фуражиров. В другом случае они повредили только что сооруженную дорогу, устроив обвал, которым кроме того убило многих солдат. Но эти успехи имели только локальное значение и не замедлили продвижение римлян.
На седьмой день после того, как Ауриана встретилась с Гвалой, жена одного из воинов сходила за водой к источнику, расположенному недалеко от ворот горной крепости и, вернувшись, стала утверждать, что видела, как воды родника превратились в кровь. Труснельда истолковала этот факт по-своему. Она сказала, что где-то земли их предков обагрились кровью хатта.
Однажды поздним утром, когда все поедали свои обычные порции сала и лепешек с бараньим жиром, а также кашу, подслащенную медом, у ворот послышался звон колокола и призывы о помощи.
Привратник, стоявший на валу, посмотрел вниз и увидел трех окровавленных, перепачканных сажей путешественников. Приглядевшись, он понял, что это женщины. Их руки и ноги были наспех перевязаны, а одежда изорвана. Две из них находились в довольно тяжелом состоянии и ехали на лошади. Третья сохранила достаточно сил, чтобы идти пешком и вести лошадь под уздцы.
— Дочери смерти! — прокричал привратник. — Кто вы?
— Мы из обоза с припасами, — ответила та, что покрепче. — Именем Бальдемара открой!
Ауриана и Зигвульф посовещались между собой, а затем приказали привратнику открыть ворота.
Зигвульф помог ехавшим верхом слезть с лошади, и их унесли в шатер знахарки. Женщина, которая шла пешком, бросила уздечку и, подбежав к Ауриане, схватила ее за руку. Ее тело затряслось в конвульсивных рыданиях.
— Выколи мне глаза! — ныла она. — Я не хочу больше ими видеть!
— Суния! — ахнула Ауриана.
Лицо Сунии так распухло, что ее невозможно было узнать.
— Все мертвы, — еле выговорила она, громко рыдая.
— Что ты говоришь?
Ауриана стала догадываться, что произошло нечто страшное, возможно, самое худшее, чего она опасалась. Все обитатели крепости потихоньку подтянулись поближе, с испугом посматривая то на рыдающую женщину, то на Ауриану.
— Погибли все, кто сопровождал обоз. Ромильда убита. В живых остались лишь мы трое. Эти волки обнаружили нас, — Суния рухнула на колени. — Убей меня. Я недостойна жить.
Ауриана заставила Сунию встать и обняла ее. Ей показалось, что на голову обрушился весь небосвод.
«Мы обречены, — подумала она. — Нам переломали хребет. Какие свирепые эти римляне!»
Поддерживая Сунию, Ауриана помогла ей добраться до палатки Труснельды. Состояние Сунии внушало серьезные опасения, потому что подол ее юбки из домотканой шерстяной материи насквозь промок от крови. Однако Труснельда вскоре установила, что Суния страдала в основном от сильных, но поддающихся лечению ожогов и душевного потрясения. Она то рыдала, то разражалась истерическим смехом. Юбка же перепачкалась в крови оттого, что у Сунии случился выкидыш.
Ауриана и Витгерн просидели с несчастной женщиной всю ночь. Она скулила, как щенок, и не отпускала руку Аурианы, изредка погружаясь в полный кошмаров сон. Одна из спутниц Сунии скончалась той же ночью от тяжелой раны — римский меч проткнул ей легкое. Другая женщина была еще жива, но Труснельда предсказала, что ей отпущен короткий срок. Знахарка определила это с помощью лука. Женщину покормили густым луковым отваром, а затем Труснельда понюхала рану. Учуяв запах лука, она поняла, что в животе несчастной есть серьезное кровотечение. Труснельда сказала Ауриане, что это всегда смертельно, и им остается только постараться максимально облегчить ей предсмертные муки, давая мандрагору.
К утру следующего дня Суния попила немного меду и обрела достаточно сил, чтобы связно рассказать о случившемся.
— Они нашли нас перед рассветом, — говорила она натруженным шепотом. — Даже самый подлый враг дает возможность сдаться и спасти свои жизни.
Суния закрыла глаза руками. Некоторое время слышалось лишь ее тяжелое прерывистое дыхание. Затем она заговорила снова, но ее голос звучал как-то странно, плоско, безжизненно, словно она обрубила нить, связывающую сердце с разумом.
— Сначала залаяли наши псы, и мы насторожились, но они появились так внезапно, что у нас не было никакой возможности спастись. Эти грязные подонки окружили нас еще до восхода солнца. Несколько наших стали бросать копья, но большинство не успели. Римляне не дали времени. Наверное, разверзлись небеса, и рука Водана, разгневавшегося на наш народ, жестоко наказала нас. Не успели мы опомниться, как легионеры стали бросать в нас свои тяжелые копья, которые пригвоздили половину наших людей прямо к повозкам, как быков на вертела для костра. Я видела, как в огонь бросали младенцев, как убили копьем мою мать. Как только Фрия позволяет таким чудовищам ходить по земле!
— А Ромильда? — осторожно спросила Ауриана. У нее возникло ощущение, будто она идет по тропинке, на которой лежит мертвое тело. Но в глубине души все же теплилась надежда.
— Она уцелела после первой атаки римлян. Я помню, как она пыталась перекричать шум и гвалт. «Мир! Мы идем с миром!» — кричала она, — Суния замолчала, закрыла глаза и зарыдала. — Ромильда билась, как одержимая. Она убила трех или четырех римлян своим копьем, прежде чем эти подонки сумели поразить ее.
— Ромильда! — прошептала Ауриана. — Она была добра и великодушна. Когда с этой войной будет покончено, я сама позабочусь, чтобы ей устроили самые торжественные похороны. Какое несчастье!
Суния продолжала.
— Я ужасная трусиха и осталась в живых потому, что съела слишком много куриных сердец. Мне следовало хоть раз попробовать медвежьего сердца. Я побежала в хвост обоза, забралась под повозку и пролежала там, пока все не кончилось. Я видела, как погибают мои соплеменники, родственники и друзья, но ничего не могла поделать, чтобы остановить этот ужас. Их накалывали на копья, рубили мечами. Потом мою повозку подожгли, и мне пришлось выползать наружу. К счастью, все эти кровопийцы уже ушли, а я оказалась среди трупов. От моей семьи остались лишь кровавые клочья из мяса и костей, разбросанные по повозке. Я — самая отвратительная предательница.
— Ты невинна, как новорожденный младенец, — уверила ее Ауриана. — Не волнуйся так. Что бы ты смогла сделать? Ведь твоя мать не учила тебя метать копья.
Переживания Сунии заставили Ауриану подумать и о своей вине.
Снаружи до них стали доноситься какие-то непонятные звуки, становившиеся все громче и громче. Ауриана догадалась, в чем дело. Это многие десятки женщин оплакивали смерть своих близких. Они голосили и выли на разные лады, и впечатление складывалось такое, словно весь этот шум исходит откуда-то снизу, словно из преисподней, покрытой курящимся дымом. Отчаяние распространилось среди обитателей крепости, как чума. Ауриана весь день не замечала этого настроения. Она была занята рассылкой посланий в деревни тех племен, которые издавна считали их друзьями и вели с ними товарообмен. Она была готова отдать что угодно за еду.
Когда солнце скрылось за верхушками сосен, к ней подошел Витгерн.
— После полудня от нас сбежало больше четырех тысяч человек. Ты должна поговорить с ними!
— Сбежали? Они сумасшедшие! Куда же они думают податься отсюда?
— Некоторые отправились прямиком к римлянам, другие забрались еще дальше в горы.
— Кавалерия переловит и перебьет их поодиночке.
— Им, наверное, теперь уже все равно. Они надеются, что до тех пор смогут найти себе пропитание. Им надоело жрать крыс и белок. Зигвульф пугает их, но в этом больше вреда, чем пользы. Ты — их Дочь Пепла. Они будут слушать тебя, как никого другого. Поговори с ними.
Ауриана послушно одела свою короткую тунику из мягкой кожи молодого оленя, подпоясалась сыромятным ремешком для меча и взяла копье. Никаких надежд она уже не питала, но война и связанная с ней постоянная готовность нанести и отразить удар стали неотъемлемой чертой ее характера. Вот и теперь она схватила оружие, подобно утопающему, который, не умея плавать и пытаясь спастись, хватается за что попало.
«Поговори с ними! Витгерну нужно было сказать прямо — обмани их. Но я не могу. Витгерну это не понравится, но ничего не поделаешь. Горькую правду нужно принимать такой, какая она есть».
Она возложила ладони рук на вырезанную из дерева фигурку Фрии, врытую в землю в середине ее палатки и стала молиться.
— Великая и милосердная мать наша! — тихо шептала она. — Дай мне силы удержать мой народ вместе… чтобы, если понадобится, мы могли умереть вместе.
Затем она широкими уверенными шагами отправилась в центр крепости, движимая чувством острой ненависти, но не к беглецам, которых ей было жаль, а к римлянам. Вокруг уже бурлило, переливалось людское море. Она заметила, что Коньярик, Труснельда и Зигвульф стояли перед воротами, как бы загораживая собой выход. Зигвульф грубыми окриками останавливал тех, кто пытался его обойти. Его слова, похожие на удары кнута, отчетливо выделялись на разноголосом фоне толпы. Коньярик улыбался, поблескивая ровными рядами белоснежных зубов. Будучи похитрее, он применял иную тактику, которая включала в себя обещания, которые были заведомо невыполнимыми, и безудержную лесть. Но и ему пришлось на время оставить свою маску обворожительного и рассудительного вождя и извлечь из глубин души истинные, суровые чувства. Труснельда с распухшим от слез лицом выкручивала себе руки, изображая королеву-мать, которая превратилась в нищенку за одну ночь.
Ауриана поднялась на перевернутую вверх дном конскую кормушку. Воины стояли группами. Одни образовывали группы по родственному признаку, другие — по принципу боевого товарищества. Пришли сюда и вооруженные жрецы, составлявшие обособленную группу.
На лицах почти всех соплеменников Аурианы, собравшихся сюда в роковую минуту, была написана растерянность.
«Пленники, ожидающие казнь, выглядят точно так же», — подумала Ауриана.
Кое-кто, задрав головы в серое небо, произносил молитвы. Матери с окаменевшими от горя лицами прижимали к себе детей и никак не могли заставить их прекратить плач и завывания. В самом центре вечевого круга несколько жен воинов водили ритуальный хоровод вокруг жертвенного огня и нараспев произносили заклинания. Их лица были вымазаны углем, волосы распущены, а все украшения сняты и брошены в огонь в надежде задобрить Водана и смягчить его гнев. Вид этих женщин болезненно отозвался в душе Аурианы. Их бледные, исхудавшие лица делали их похожими на привидения.
«Да, — подумала она, — наши человеческие чувства, вот что нас украшает, а не побрякушки на шее».
Вскоре фигура Аурианы стала привлекать всеобщее внимание. Люди, уставшие от лишений и отчаяния, заметили в ее обычно добрых и нежных глазах гнев и ярость. В крепость ворвался крепкий ветер и загулял по палаткам и шалашам, закачал деревья и захлопал плащами воинов, словно знаменами. Но в остальном теперь вокруг Аурианы господствовали тишина и спокойствие, которые, казалось, бросали вызов природной стихии. Холодный, целеустремленный гнев, который исходил от нее, начинал ободрять людей, вселять в них уверенность. Многие верили в святость своей предводительницы и искренне полагали, что она способна остановить легион. Они подтягивались к Ауриане, как будто собирались вокруг костра, стремясь к его живительному теплу. С севера наплывала огромная туча, словно символизирующая сгущающуюся вокруг них тьму.
— Друзья мои! — громко воскликнула Ауриана.
Все разговоры и перешептывания окончательно замолкли.
— Я узнала, что четыре тысячи воинов бросили оружие и позорно бежали от нас.
Витгерн довольно заулыбался. Он подумал о том, что сколько бы злых духов ни пробралось в лагерь, один этот голос уничтожит всех. Какой же великой должна быть любовь богов к ней, если они даровали ей такую силу убеждения!
— Эти четыре тысячи забыли, кто они и что покидают священную землю. Римляне в достатке обладают всеми мыслимыми благами и богатствами на севере. Они не могут отнять у нас наши сокровища, потому что у нас их нет, но им могут достаться наши души… Неужели мы так легко расстанемся с ними?
Она сделала небольшую паузу, чтобы эти мысли глубже проникли в сознание тех, кто слушал ее сейчас, чтобы в своей душе они сделали шаг навстречу ей.
— Мы не должны бежать! Нам может показаться, что есть только выбор, как умереть. Тогда нет большой разницы, умрем мы от меча или сгорим в огне. Но у нас есть выбор. Жизнь или смерть. Иного не дано. Вы отважны и сильны, как вепри. Вы — единственные, кто не позволил загнать себя на бесплодные северные земли и кто живет на этом последнем клочке земли, который еще не достался римлянам. Если нам суждено погибнуть вместе, то наша удача возрастет стократно.
Улыбка на лице Витгерна мгновенно улетучилась. Он почувствовал холод в затылке, словно туда вонзили сотни ледяных иголочек. Боги всемогущие, что это она им проповедует? Умереть вместе! Значит, она тоже сдается? И впервые за все время пребывания здесь их положение встало перед ним во всей своей удручающей безысходности. Какую-то долю секунды ему остро захотелось рвануться с места и побежать в горы. Неимоверным усилием воли Витгерн заставил себя успокоиться.
— Это наша земля, в ней лежат пепел и кости сотен поколений наших предков. Мы — это крепкое дерево, а предки — наши корни, которыми мы приросли к этому месту. Деревьям нужно оставаться вместе, если их духам суждено когда-нибудь обрести новую жизнь. Неужели вы предпочитаете, чтобы вас презрительно швырнули на никчемные пустоши и заставили поклоняться чужим богам? Если вы убежите в горы, это будет означать для вас позорную смерть, и на ваших могилах не будут лить слезы скорби ваши родные и близкие. Сбежавшие умрут в одиночестве и темноте забвения, как безродные псы. Мы противостоим не воинам, а наглым разбойникам, которые захватили полмира и которым пока удается уйти от возмездия. Эти суетливые воришки думают, что мы отдадим детей на потеху их солдатам. Ваши достоинство и храбрость никогда не будут уделом этих низких, подлых тварей. В ваших жилах течет кровь ваших родителей и благородных горных орлов. Разве эти трусливые негодяи воюют открыто, при дневном свете, как подобает честным воинам, глядя в глаза врагу? Нет. Они подбираются к нам со спины и крадут нашу пищу.
Казалось, небо содрогнулось от возмущенных выкриков толпы. Витгерн подумал, что только Ауриана наделена сверхъестественной способностью возрождать в людях веру и в то же время говорить им о их скорой смерти.
— Каков будет наш ответ? Он состоит в том, чтобы с честью встретить то, что предназначено нам судьбой. Они украли наши припасы, но им не удастся похитить вашу любовь и уважение к богам. Я знаю, что никогда не уйду отсюда. Если понадобится, я до последнего буду биться с ними в одиночку.
— Нет! — взорвалась неистовыми криками толпа. — Мы с тобой!
— Кто пойдет со мной под знаменем Фрии?
Поднялся сильный шум, обитатели крепости забарабанили металлическими предметами, пугая лошадей и собак. Но Витгерн заметил, что поддержка, которую Ауриана получила сегодня, все-таки уступала той, которую она имела в начале войны. Он подумал, что на этот раз она вывернулась, но как долго она сможет удерживать людей в своем подчинении, особенно когда начнется настоящий голод?
Численность армии хаттов сократилась до сорока тысяч, хотя точно никто этого посчитать не мог, потому что Совет Воинов потерял связь со многими отрядами, действовавшими самостоятельно и возглавлявшимися вождями более низких рангов. И вообще было неизвестно, сумели они уйти от римлян или стали добычей стервятников и других пожирателей падали. Римляне, продвигавшиеся вдоль хребта Тавна, снова стали наступать на пятки. Нужно было уходить, но куда? На север? Но из-за Одберта там сейчас хозяйничали враждебные хаттам шайки херусков, да и разведчики сообщали, что все пригодные для обороны укрепления были разрушены легионерами. Обсудив создавшееся положение, Совет Воинов пришел к выводу, что настало время воспользоваться последним пристанищем — крепостью Пяти Родников. Шпионы Гвалы уверяли, что римляне не располагают картами этой гористой местности, где в изобилии росли липы и березы.
Дождавшись конца полнолуния, войско хаттов выступило из крепости. Чтобы избежать столкновения с римской кавалерией, хатты под покровом темноты постоянно меняли направление движения. Разбившись на три группы, они достигли большой подвижности и маневренности.
За ночь выпал снег, и на горных склонах появилось тонкое белое покрывало, из которого, словно копья, торчала высохшая трава. Теперь, когда хатты лишились всех своих запасов, зимний вид этих гор и холмов вызывал у Аурианы совершенно иные ассоциации, чем раньше. Она больше не восхищалась торжественной красотой этих холодных, серебристо-голубых склонов с темными синими тенями. Сейчас от одного их вида пробирала дрожь. Ветки деревьев, покрытые ледяной коркой, образовали причудливые сплетения черных блестящих кружев, освещаемых сверху ослепительным солнцем. Все это походило на паутину, которую плела смерть, пытаясь поймать их в нее и сожрать. Беспокойные призраки, шуршащие ветками Голые скелетообразные призраки. Они раскрывали свои объятия навстречу людям и словно шептали: «Вы останетесь с нами. Никто не уйдет отсюда живым».
Когда зима уже прочно вступила в свои права, в день, который по календарю римлян и племени «Ночь Матерей» считается девятым после декабрьских ид, измученные воины и их семьи добрались, наконец, до крепости Пяти Родников.
Ауриана радовалась этому еще и потому, что здесь ее ждала встреча с Ателиндой. Дочь и мать долго стояли, сжимая друг друга в объятиях. Ауриана жадно вбирала в себя родной запах лаванды, исходивший от волос матери. Он был ей знаком с детства. А когда вперед вышли Мудрин и Фредемунд, Ауриана вдруг почувствовала острую боль в сердце — она представила, что за ними вот-вот появится и Деций.
— Мама! — прошептала она, зарывшись лицом в волосы Ателинды. — Ты даже не знаешь, что произошло. Тебе нужно горевать, увидев меня! Мы совсем не собирались приходить сюда. Теперь ты оказалась в самой гуще борьбы.
— Пусть будет, что будет. Хуже мне уже не станет. Если меня убьют, я опять встречусь с Бальдемаром.
Наступила самая святая ночь, и хаттские воины собрались вокруг костра-матери, распевая молитвы, обращенные ко всем матерям всех минувших поколений. И хотя между ними лежала пропасть в десятки веков, эти предки должны были услышать голос своих потомков и прийти сюда, на праздник, невидимыми тенями. Все вели себя очень осторожно, опасаясь, что духи могут подойти слишком близко. Этот праздник не только радовал людей, но и внушал им благоговейный страх. Из чрев матерей древности брали свое начало жизнь и сила, но теперь они все лежали в могилах. Существовало поверье: если кому-нибудь хотя бы мельком доведется увидеть их волосы, горящие глаза-угли и развевающиеся по ветру саваны, когда они кружатся в бешеной пляске темной ночью, через день этот человек непременно умрет. Поэтому все старались не сводить глаз с костра.
Рассвет едва занялся, но Ауриана была уже на ногах, осматривая крепость. Ее соорудило в свое время одно галльское племя. Стены отличались исключительной прочностью, так как были составлены из срубов, засыпанных землей и мелкой галькой. Эти срубы соединялись между собой толстой каменной стеной, из которой выступали углы, сложенные в лапу. Такие стены причиняли римлянам много хлопот во время штурмов.
Ауриана надеялась, однако, что до штурма, дело не дойдет. Если их никто не выдаст, то сами римляне могут так и не найти этой крепости. Запас дров был вполне достаточный, имелись некоторые съестные припасы — несколько десятков ларей с овсом и рожью, бочки с яблоками, вишнями и горохом. Этого должно было хватить на три лунных цикла, если пополнять рацион мясом добытых на охоте животных. Весной, когда римляне уйдут к себе домой, их земля опять станет свободной, племя вернется на старые земли и восстановит разрушенные деревни.
«И я вернусь к тебе, Авенахар. К весне ты станешь старше на год и научишься говорить свои первые слова. Как хорошо, что я не взяла тебя с собой в это унылое место. Разлука — самая варварская из всех пыток, но так должно было случиться во имя твоей жизни»
Глава 27
— Я хочу, чтобы эти вонючие скоты поняли, кто победил, — заявил Домициан, когда они вдвоем с Марком Юлианом обедали поздним зимним вечером. — Это означает, что я намерен выкурить их всех до единого человека, в каких бы норах они ни скрывались. Они все сбежались в одно место — старую галльскую крепость на северо-восточном конце хребта. Весной, как только растает, мы доберемся до них.
— Тебе лучше знать.
Озабоченность, появившуюся на лице Марка, Император истолковал как сомнение в успехе задуманной кампании.
— Не пытайся заразить меня своим пессимизмом! — огрызнулся Домициан, не скрывая своего раздражения. — Шесть, нет, семь дезертиров, сбежавших от них совсем недавно, дали одни и те же показания о местонахождении этой галльской крепости, а пытали их всех в разных темницах.
Марк Юлиан задумчиво кивнул головой, изображая полное согласие. От Домициана исходил запах особой мази для сохранения волос, которой тот регулярно намазывал свою плешь. Это средство изготавливалось из миртового масла, заячьего пепла и небольшого количества нарда для уничтожения противной вони главной составляющей — мочи молодого осла.
Теперь, когда Марку Юлиану стало известно о решении Домициана встать на путь физического уничтожения всех неугодных ему людей, изменилось его восприятие этого человека. Ясно различимой была в Императоре его маниакальная подозрительность, располневшее лицо, которое ранее могло показаться вполне естественным, теперь говорило о болезненности Домициана. Оно было мягким и отталкивающим, словно опухоль вокруг гнойника.
— Эти дезертиры — очень рослые и крепкие ребята, все как на подбор, — весело продолжал Домициан. — Я приказал дознавателям не переусердствовать и не ломать зря костей. Из них получатся замечательные гладиаторы. Распоряжения я уже дал, и скоро их отправят в Рим. Однако это не все. Главное вот в чем: я нашел способ взять крепость без штурма. У этой Ауринии есть дочь, «дитя бога». Так они называют ребенка, об отце которого они не знают или не хотят знать. У нас есть точное описание места, где находится это отродье, но здесь появилось одно непредвиденное обстоятельство. К несчастью для нас этот ребенок находится в руках прорицательницы Рамис. Эта ведьма одним своим видом наводит такой ужас на местных жителей, что нам никак не удается найти смельчака, который бы решился проникнуть в ее логово. Батавские воины из вспомогательных сил союзников наотрез отказались от этого поручения из-за того, что Рамис якобы превращает мужчин в ежей. Мне пришлось самому заняться формированием отряда из наших легионеров. Это люди, которые утверждают, что не верят в колдовство и магию. Найти их не так-то просто, ведь им известно, что я сам прибегал к помощи колдуний и ворожей в некоторых случаях.
Марк Юлиан ощутил, как его сердце вдруг пронзила острая тревога, но в то же время он с одобрением кивнул.
— Все великие стратеги от Фронтина до Ксенофонта восхитились бы твоим замыслом, — сказал он с прохладцей и некоторой долей сарказма, чтобы оставить место для сомнений.
«У нее есть ребенок, — с беспокойством подумал Марк Юлиан. — Почему же мои осведомители ничего мне об этом не сообщили? Проклятье Немезиде! Что же теперь делать? Может быть, какой-нибудь невооруженный хатт проникнет в обитель Рамис и предупредит ее? Но у меня ведь есть эта страшная карга Гвала, которая торгует афродизиаками. Она теперь передо мной в долгу. Ее наверняка казнили бы за шпионаж, если бы я не подкупил того кузнеца, который собирался донести на нее. Надо поручить ей подыскать подходящего парня».
— Никак не ожидал такой лести от человека, столь скупого на похвалы. Удивляюсь, как только у тебя язык не отсох!
Домициан опять принялся за каплуна с начинкой из трюфелей и не успокоился, пока не прикончил его целиком, нисколько не обратив внимания на то, что Марк Юлиан почти не прикасался к еде. Насытившись, Император повернулся к Марку Юлиану с внезапно посуровевшим лицом, не побеспокоившись, однако, вытереть губы, с которых капал жир.
— Ты помнишь, о чем я тебе как-то говорил? Я имею в виду физиологические затруднения, которые я испытываю, когда занимаюсь любовью с моими наложницами. Я еще тогда предупреждал тебя, что лично отрежу твой язык, если ты кому-нибудь об этом проговоришься.
Марк Юлиан некоторое время смотрел на своего собеседника с искренним недоумением, но затем вспомнил. Речь шла о неспособности выполнять свой мужской долг, как выразился тогда Домициан. Среди его врачей не было единодушия относительно причин этого недомогания. Одни из них винили дурной климат этих мест и затянувшуюся войну, другие кивали на самих наложниц, уверяя Императора, что их постоянная грызня и перепалки сделали бы импотентом даже самого похотливого лесного сатира.
На шее Домициана висел амулет. Марк Юлиан узнал его. Это был один из самых популярных товаров Гвалы — сушеное правое яичко козла, которое семь раз окунали в масло.
— Мне кажется, — радостно продолжал Домициан, — что я нашел верное средство избавиться от этой досадной болезни. Все, что мне нужно — это простая женщина без предрассудков. И я знаю, где ее найти. Она резвится в этих горах и, кажется, слегка проголодалась. Особой беды я здесь не вижу, зато, как ты недавно сказал, она целомудренна. Именно такую женщину из варваров я желаю покорить лично. Ее тело должно быть упругим, как у юноши, ведь ей приходилось быть воином. Да что с тобой, дружище? У тебя такой вид, словно я на глазах у парфянского посла тяпнул ножом по перепелиному яйцу. Кроме тебя никто не умеет так тонко изобразить отвращение.
Никогда Марк Юлиан не прилагал столько усилий, чтобы выглядеть совершенно безразличным.
— Полагаю, что ты шутишь насчет этой женщины.
— Я знаю, ты говорил, что она не очень-то симпатична. Но красоту я могу заполучить в любой момент. То, что мне необходимо, так это женщина, совершенно не искушенная во всех хитростях и уловках своего пола.
— Я не имею в виду ее чары или отсутствие таковых, — сказал Юлиан тихим, скучным голосом, а между тем, вся его душа словно осела, опустилась, окутанная черным покрывалом. Он почувствовал, как к горлу противным комком подкралась тошнота и начала душить его. — Дело совсем в другом. Эта особа просто недостойна тебя в силу своего дикого, варварского происхождения. Ты должен помнить, кто она и кто ты. Подняв ее до своего ложа, ты возвысишь ее и унизишь себя.
— Что-то ты сильно стал беспокоиться о сохранении моего достоинства.
— Наши солдаты могут, чего доброго, подумать, что она околдовала тебя. Они посчитают тебя глупцом.
Даже во рту он ощущал горький привкус поражения.
— Ну что ж, стало быть, нужно сделать так, чтобы о ней никто кроме тебя не узнал. Понимаешь, дружище Юлиан, никто кроме тебя.
Глава 28
Зима тянулась медленно в лагере хаттов, а охотники не поспевали заготовлять мясо для пропитания воинам и мирному населению крепости. Домициан все рассчитал правильно — голод действовал лучше мечей и дротиков легионеров. Каждый день из крепости посылались команды охотников, которые по пояс в снегу рыскали вокруг в поисках дичи. Иногда они добывали косулю, искавшую корм, иногда натыкались на стадо лосей с молодым приплодом, а однажды им попался молодой зубренок, выбившийся из сил и брошенный сородичами. Не брезговали они и более мелкими созданиями: рыжевато-красными белками, резвившимися после рассвета, тетеревами и куропатками, прыткими зайцами, разукрасившими снег своими замысловатыми следами. Их выдавали черные кончики ушей, выделявшиеся на белом фоне. Но несмотря на все усилия охотников, почти круглые сутки пропадавших на холоде, продуваемых бешеными ветрами и засыпаемых снежными вьюгами, после наступления третьего полнолуния, считая с конца первой половины зимы, обитатели Пяти Родников получали пищу лишь один раз в два дня.
Ночью к крепости подходили волки и громко выли. Ежедневно обнаруживалось, что еще несколько воинов сбежали, страшась голодной смерти или предстоящей битвы. Ауриана радовалась снегу, так как он делал невидимыми тела беженцев, усеявшие весь лес и ставших пищей волкам. Их останки покрывал слой снега, сияющий своей белизной. Никогда еще она не видела такой борьбы за выживание.
Стаи ворон лихорадочно рылись в снегу, выискивая хоть что-нибудь. Повсюду валялись обглоданные скелеты лосей. Из-под снега торчали их белые серповидные ребра, мясо с которых дочиста ободрали люди и после них обглодали волки.
«Зима скоро убьет нас так же, как она убила этих зверей».
В укреплении хаттов стояла тишина, лишь изредка прерываемая негромкими возгласами часовых или звуками какого-нибудь внезапного движения. Целые дни проходили словно в летаргическом сне или за игрой в кости, ставками в которой были кусочки сушеной лосятины или зубрятины. Многие впали в состояние, похожее на зимнюю спячку. Скорчившись от холода в своих палатках из шкур, они часами не двигались. Некоторые даже теряли разум. Зигвульф походил на жеребца, застоявшегося в конюшне. Он расхаживал по крепости и постоянно нарывался на драку. Однажды он убил человека, который в шутку обвинил его в намерении «перебраться через стену», то есть дезертировать. После этого все его стали избегать. Коньярик устроил состязание охотников, в котором победителем был тот, кто добыл больше всех дичи. Он сам принимал в нем активное участие и часто побеждал. Ателинда скинула с себя скорлупу одиночества, в которой замкнулась после смерти Бальдемара, и походила на мать, у которой вдруг появилась тысяча детей. Она сутками напролет терпеливо сидела у постелей больных, рассказывая им легенды и перевязывая раны. Обычно спокойная и флегматичная жена Витгерна Турид теперь все время плакала, и ее шестой ребенок родился мертвым. Витгерн нес караульную службу и вызывался стоять на часах гораздо больше, чем был обязан, лишь бы держаться подальше от Фастилы, проявления любви которой к нему становились все более агрессивными. Остальное время он проводил, сидя в своей палатке и, отгородившись от всех своей тоской, сочинял любовные песни, которые сам же и исполнял под металлические звуки своей видавшей виды лиры. Эти песни вызывал к жизни образ Аурианы, но Витгерн боялся себе в этом сознаться.
Ауриана чаще всего проводила время в одиночестве, стоя на стене за частоколом — одинокий часовой, с волнением и тревогой вглядывающийся вдаль, на юго-запад. Если бы усердное бдение могло уберечь от врага!
В то время, как Ателинда утешала престарелых и больных, Ауриана воодушевляла воинов. Время шло, и ее образ становился все более загадочным и таинственным. Когда она, не зная усталости, расхаживала вдоль частокола, многие думали, что скрывавшийся в ней великий мрачный дух был унаследован от избранниц погибших, боевых дев-призраков, полувоинов-полулебедей. Она освещала путь к мщению. И если Ателинда выступала в роли хранительницы жизни, то Ауриана символизировала смерть во имя общего дела. Она придавала смысл их пребыванию здесь. Без нее эта крепость в случае прихода римлян станет местом массового побоища, а с ней она превратится в жертвенный храм.
Каждый день она вставала до рассвета, всегда бодрая и энергичная, будто бы и вовсе не ложась спать. Оставшись одна в палатке, она совершала обряд Рамис перед огнем и молилась Фрие, чтобы та утешила и уберегла Авенахар. Затем она одевала свой серый плащ, натягивала на ноги подобие сапог из шкур и отправлялась в очередной обход по глубокому снегу, осматривая склады, и проверяя, как идет работа по укреплению стен. Затем, присоединившись к воинам, она метала копья по мишеням на специальной площадке. Ауриана безошибочно угадывала тех, кто падал духом, и, оставшись с таким человеком наедине, ободряла его. Ее слова действовали как целебный мед и заряжали энергией как душистый, только что испеченный хлеб. Ночью она ложилась спать последней, обессиленно падая на соломенную подстилку. От постоянного недоедания ее глаза приобрели особый блеск. Даже Ателинде не было известно, как голодала ее дочь. Ведь для того, чтобы поддерживать жизнь в двух римских трибунах, Ауриана регулярно отдавала им часть своей доли и делала это тайно. Позаботилась она и о том, чтобы с ними обращались соответственно их рангу.
К своему собственному удивлению впервые в жизни она со страхом ждала весну. Ей было ясно, что обещание вечной жизни не сбудется и что свобода растает вместе со снегом. Весна же ворвалась в жизнь обитателей Пяти Родников быстро и неожиданно. Первыми о ней возвестили своим клекотом лебеди.
Положение хаттов ухудшилось. Теперь они получали пищу только каждый третий день. Священник по имени Груниг приказал разломать пустые лари, где раньше хранилось зерно, и выставить их под открытым небом, чтобы боги могли видеть их беду. Фастила жевала кору — от этого притуплялось ощущение голода. Вокруг Беринхарда Ауриане пришлось выставить охрану, иначе к нему могли подкрасться ночью и убить на еду. Собаки в крепости стали исчезать одна за другой. Даже крысы во избежание близкого конца почти все оставили зимовку.
У каждого в мыслях было только одно — еда. Каждый круглый камень напоминал хлеб, каждая лужица воды вызывала ассоциации о густой, наваристой похлебке. Одежда износилась до нитки, поэтому надевали на себя все, что имели и так ходили, спасаясь от холода, под несколькими слоями тряпья. По ночам люди сбивались в большие кучи. От высокомерия не осталось и следа — перед голодом все были равны, что жена вождя, что рабыня.
Однажды утром, когда снега начали отступать и обнажили безобразные проплешины из черной грязи с первыми побегами зелени, Труснельда увидела, как орел, отливавший на солнце золотом, уронил в траву за стенами крепости израненного и окровавленного горного кота. Очевидно, нести его было не по силам властителю небес. Орел взмыл вверх, энергично махая крыльями, и исчез в глубокой небесной синеве.
— Мы — это тот горный кот, — объясняла вечером Труснельда всем, кто собрался около главного очага. — А Рим — орел. Случившееся говорит о том, что нас схватят и понесут. Нас сильно поранят, но в конце концов упустят, и мы будем жить свободной и вечно молодой жизнью.
Мало кто из ее слушателей поверил этим предсказаниям. Ауриана подумала, что для многих приход римлян стал бы благословением. Ведь своих рабов они по меньшей мере регулярно кормили.
Ночью на Совете Воинов долго обсуждали, стоит ли высылать из крепости отряды для устройства засад на случай проникновения римской кавалерии к Пяти Родникам. Главным затруднением были тропы, кое-где еще не очистившиеся от снега, поэтому был риск, что воины, напавшие на римлян, не сумеют быстро отступить. Произошло резкое столкновение мнений, но решение так и не было принято. Это чрезвычайно тревожило Ауриану.
Наконец, после четвертого полнолуния, задолго до того, как лучи солнца озарили верхушки пихт, стоявших перед восточной стороной крепости, пятнадцать разведчиков покинули ее. Им было приказано узнать, где римляне. Вернуться они должны были в сумерках независимо от успеха поиска. Самым большим успехом, конечно, было бы обнаружить, что римлян нет. Это бы означало, что римлянам не удалось узнать о месте нахождения хаттов, которые в этом случае получили бы возможность восстановить силы после мучительной зимовки и подготовиться к встрече врага.
Наступил вечер, но ни один из пятнадцати разведчиков не вернулся. У Аурианы появился неприятный холодок под ложечкой в предчувствии беды. Витгерн и Зигвульф, а также другие воины, знавшие о разведчиках, старались не показывать виду, но в глубине души у них тоже была тревога. Жена Витгерна догадалась о неприятностях по хмурому лицу мужа.
Ателинда тоже почувствовала, что произошло что-то серьезное. Ауриана попыталась рассеять ее страх, утверждая, что воины наверняка попали в засаду, устроенную херусками, не успев добраться даже до Волчьей Долины. Однако сама она отлично знала, что каждый разведчик пошел своей дорогой. Обе женщины почувствовали нависшую над всеми грозную тень, которая была темнее самой темной ночи.
Но вот предзакатное солнце в последний раз коснулось своими красновато-золотистыми лучами зарослей рябины, которая росла вдоль западной стены крепости. В этот миг один из стражей, находившихся на стене, издал отчаянный вопль. Затем послышался приглушенный голос Коньярика:
— Ауриана, иди сюда!
И вдруг закричали все стражи. Кое-кто зашел в своей дерзости так далеко, что стал упрекать Водана в предательстве, другие же упрекали Фрию. Некоторые стали звать родственников, чтобы те посмотрели вниз.
Ауриана взлетела на стену как птица, не воспользовавшись даже лестницей. Кто-то сверху протянул ей руку, и этого оказалось достаточно.
Даже вид огнедышащего дракона не смог бы привести ее в такой ужас. Перед ней на обширной равнине, имевшей слабый наклон к югу, зажглись тысячи красных точек, испускавших неровный дрожащий свет и струи дыма. Ауриана прекрасно поняла, в чем дело. Это были костры легионеров, на которых они варили ужин. Они располагались на равнине ровными линиями.
Римляне пришли. И пришли неожиданно быстро.
Ауриана шла мимо воинов, вставших на колени и потрясавших кулаками, обратив лица к небу. Некоторые замерли на месте, некоторые с ужасом взирали на открывшееся зрелище.
— Такова воля Фрии, — вымолвила она. — Ожидание закончилось.
Она остановилась перед безликим деревянным идолом, изображавшим Фрию, который был изготовлен из куска отполированной рябины. Стражи на минуту утихли, напряженно наблюдая за выражением ее лица, окрашенного закатом в багровый цвет. Наклонив голову, она возложила ладони на деревянного идола. Несколько воинов на какую-то долю секунды даже поверили в чудо, которое ей якобы предстояло совершить, и ожидали, что вот-вот костры римлян исчезнут, как дурное наваждение. Но Ауриана просто молилась, и ярость, с которой она это делала, опять захватила людей, подчинила себе, оказав на них воздействие огромной, силы.
— Ты, кто есть чистый свет луны! — речитативом говорила она, постепенно повышая свой дрожащий от волнения голос. — Ты, кто есть тьма и свет, соединенные во всемилостевейшем теле, так же, как жизнь и смерть. Прими нас в свои объятия! Утешь нас и ороси своими золотыми слезами, одари нас миром, тем божественным миром, который в начале и конце времен бывает оттого, что ты кротка и милосердна.
Экстаз, в который впали те, кто слушал молитву Аурианы, был недолог, всего несколько мгновений. После этого он растворился, как утренний туман. Внизу суетились все обитатели крепости, выглядевшие озадаченными и перепуганными. Они задавали вопросы, на которые никто не мог ответить.
— Оленина! — воскликнул Коньярик, потрясая кулаком в сторону костров на поле. — Да будут они прокляты! Эти злодеи варят оленину и пекут хлеб!
Оба запаха распространялись по воздуху отдельно друг от друга, не смешиваясь. В них воплощались самые заветные мечты защитников крепости.
Ателинда тоже вскарабкалась наверх посмотреть на римлян.
— У них есть все! Они покорили все народы земли! — воскликнула она.
— И чего эти ненасытные твари позарились на нашу крапивную похлебку и пустые рога!
Ауриана увидела, как сквозь толпу к ней пробивается Торгильд, и громко приказала ему сверху:
— Ломайте хижины и повозки. За ночь мы нарастим стены.
Торгильд кивнул, и при свете факелов закипела работа. Прятаться в темноте не имело смысла, кого этим можно было обмануть? Все, кто мог стоять на ногах, вышли на работу. Люди трудились, пока не падали от усталости. Многие засыпали прямо на стенах, убаюканные грезами о хлебе и оленине.
За ночь удалось положить по нескольку новых венцов бревен.
Далеко за полночь Ауриана обнаружила, что Ателинда все еще не спит. Они уселись вместе под одним рваным одеялом, тесно прижавшись друг к другу.
Палатка Аурианы была поставлена между стойлом ее коня Беринхарда и плетеной клеткой, где содержались заложники. Это было сделано с таким расчетом, чтобы можно было наблюдать за тем и за другим. Казалось, что души, придававшие этим пленным трибунам человеческий облик, давно покинули их тела и отлетели в неизвестность, а в эти беспокойные, бегающие по клетке создания вселился дух каких-то мелких животных. Если они и чувствовали близость свободы, то внешне это было совершенно незаметно.
Ночь выдалась безлунной. Ауриана не видела свою мать, но ощущала ее тепло и слышала ее голос.
— Ты должна поспать, — проговорила Ателинда.
— Знаю. Но мне нужно успеть попрощаться со всем, что здесь есть.
— Не хотела бы я умереть в этом месте, — тихо сказала Ателинда. — Наши кости обгложут звери, и никто не споет по нам поминальных песен.
— Пусть птицы их пропоют.
Ауриана примостилась головой на плечо матери. Ее тело уже все напряглось и ждало часа смертельной битвы. Но Ателинда знала, что ее дочь вовсе не ощущала в себе столько отваги, как о том можно было судить по ее словам.
— Хотя нам и суждено завтра погибнуть, — продолжала Ауриана, и ее голос словно ломался, — я не думаю, что наш народ исчезнет с лица земли. Однажды Рамис сказала, что… грядет время, когда наша кровь перемешается с кровью других, и после того, как минует время, равное жизни девяти поколений, мы одержим над ними победу, и они станут нашими рабами.
— Ах, как бы мне хотелось тогда воскреснуть.
— Послушай, мать, она сказала еще и то, что мы можем возродиться в их образе, а не в нашем.
— Какое странное понятие!
— Мать, я ничего в этом не понимаю. Даже когда мне кажется, что все ясно, в этот момент жизнь поворачивается новой стороной, обнажая еще одну, более ужасную маску… Почему все мы должны так страдать? Наверное, на мне висит какое-то проклятье!
— Нет! — Ателинда обхватила лицо Аурианы обеими руками и пристально посмотрела ей прямо в глаза. В этом взгляде Ауриана почувствовала необычайную силу. Теперь она была дочерью Гандриды, притоком великой реки, несущей силу, которую породила сама земля. — Никогда больше не говори так! Я могу распознать и невинное сердце, и проклятое. Сначала Херта, а затем Одберт смешали гребя с грязью и кровью, но эта грязь так и не пристала к тебе… Ты живешь с честью и умрешь с честью, как гордый лебедь, как белоснежная лилия. Как ты можешь этого не знать?
Ауриана не могла больше сдерживать рыданий, которые сотрясали ее тело. Странно, но эти ритмические конвульсии принесли ей облегчение, освободив от огромного нервного напряжения. Она изо всех сил старалась не шуметь, чтобы не разбудить тех, кто спал поблизости. Нежные, почти неощутимые прикосновения материнской руки были подобны легким колебаниям осеннего листа. Затем Ателинда с силой схватила ее за руку. Когда все слезы были выплаканы, Ауриана почувствовала внутри себя успокоительную пустоту.
— Пророчество Хильды оказалось неверным. Я не в силах спасти даже блоху, — сказала она.
— Ты неправа, — ответила мать. — Ты — живой щит. Я вижу, что твой дух изменился с тех пор, как ты побывала на острове у Рамис… Твои глаза источают божественный свет. Неужели ты не замечаешь, как он укрепляет сердца поддавшихся смятению, даже если и не может уберечь их плоть.
Вдруг в темноте раздался стон. Где-то поблизости рожала женщина. Ауриана подумала о мягком, мокром комочке жизни, который скоро появится на свет и тут же будет уничтожен свирепым и безжалостным миром.
«Авенахар! Может быть, и тебя сожрало ненасытное пламя этой войны? А я-то думала увидеть тебя еще в конце прошлого лета!»
— Нет, я этого не замечаю, — наконец вымолвила Ауриана. — Иногда, однако, когда я долго смотрю в огонь, по биению крови в моих жилах чувствую, что он — часть моей жизни. И если бы нам удалось увидеть жизнь во всей полноте, мы бы все поняли.
Наступила тишина, в которой обе женщины особенно остро почувствовали отчаянную безысходность своего положения.
Где-то неподалеку стрекотал козодой.
— Ауриана! — Ателинда рискнула первой нарушить молчание. Она чувствовала себя человеком, ступившим на узкую доску, переброшенную через пропасть. Ауриана застыла в напряженном ожидании.
— Мне… нельзя попадать в плен, — продолжала Ателинда. — Ведь из меня сделают невольницу. Скажи, что ты понимаешь меня! На рассвете я попрошу у Труснельды яд.
— Только не это, мать! Не покидай меня!
— Дочь, не пытайся отговорить меня. У нас нет никакой надежды на победу.
— Я никогда бы и не стала этого делать. Не мне оспаривать волю Парок. Пусть боги сами вынесут приговор! — она схватила руку матери и прижала ее к щеке. — Умоляю тебя! Ведь у меня осталась ты одна. Все, кого я любила, уже давно мертвы!
Ателинда тяжело вздохнула.
— Ну что ж, ради тебя, дитя мое, я согласна пожить еще немного. Однако, когда легионеры ворвутся в крепость, придет мой черед.
Она крепко прижала руку Аурианы к своей груди, ласково поглаживая ее голову. В таком положении они и заснули. Ауриане снились обиталища троллей, землетрясения, пляшущие стены, на которых отражался огонь, и замогильные голоса, умолявшие о помощи.
Проснувшись, она увидела людей, спящих на земле в предрассветной темноте. Осторожно, чтобы не разбудить мать, Ауриана высвободилась из ее объятий и зажгла факел от главного очага. Она стала таскать воду из колодца и поливать ею ворота на случай, если римляне подожгут их. Вскоре от сна очнулись Витгерн и Зигвульф, которые молча присоединились к ней, и работа пошла гораздо быстрее.
Тем временем в ряды бодрствующих вставали все новые и новые люди — дружинники Зигвульфа и воины Аурианы. Их кипучая деятельность сопровождалась гвалтом потревоженных сорок и соек, словно этот рассвет ровным счетом ничем не отличался от других, когда хатты под такое же пение занимаются своими привычными делами — охотой, землепашеством или устройством очередного праздника.
Всех, кто не мог сражаться — стариков, женщин и детей — Ауриана отправила на северную сторону крепости, где отвесные склоны возвышения, на котором стояла стена, не позволяли римлянам штурмовать здесь Пять Родников.
Она заметила Сунию, сидевшую на полу в полумраке одной из хижин. Она смотрела на Ауриану, которая, подойдя, взяла ее за руку.
— Суния, ты была замечательной, верной подругой.
В ответ та робко улыбнулась.
— Ты не дашь мне клочок своего плаща?
Поколебавшись немного, Ауриана вынула кинжал из кожаных ножен и, надрезав плащ, оторвала около кромки небольшую полоску.
— Намочи ее своей слюной.
У хаттов было убеждение, что в слюне заключается частица души ее хозяина. Что ж, если с этим сомнительным амулетом Суния будет чувствовать себя гораздо спокойнее, зачем отказывать ей в этом последнем утешении?
— В небесном храме мы будем сидеть порознь, — проговорила Суния, потупив глаза. — Мое место будет среди невольников, а твое — рядом с Бальдемаром. Поэтому мы попрощаемся сейчас. Навсегда.
— Суния!
Ауриана придвинулась к женщине, и та обхватила ее руками. В это миг раздался крик часового, от которого все замерли.
— Смотрите! Они уже приготовились к штурму!
Ауриана оставила Сунию и поспешила на стену. Сквозь клубившийся по земле предутренний туман, пробиваемый слабыми еще солнечными лучами, взору предстал легион, построившийся темным, зловещим прямоугольником на расстоянии троекратного полета стрелы. Тускло поблескивали щиты и торчали ровные ряды копий. Это был единый, хорошо отлаженный организм, штурмовая машина, обладающая большими возможностями.
Фланги римлян прикрывала кавалерия, а в недалеком тылу стояла наготове резервная колонна, которую почти не было видно из-за тени от высоких рябин, казавшихся черными в предрассветных сумерках.
От этого зрелища у одних сердце ушло в пятки, а у других, наоборот, стало работать с удвоенной энергией. Кто-то хладнокровно и не спеша взялся за оружие, а кто-то побежал, сорвавшись с места и спотыкаясь о кухонную утварь, дрова и разбросанные вокруг обглоданные кости. Дружно завыли, захныкали дети. Часть воинов, не ожидая в будущем ничего хорошего, принялась поглощать неприкосновенные запасы пищи. Им хотелось в последний раз наесться досыта, чтобы не умирать на голодный желудок. Но таких было меньшинство. Остальные вряд ли были способны проглотить хотя бы ложку жидкой каши и совершенно не обращали внимания на то, как их долю поедают другие.
Ателинда отдала Ауриане засохшую краюху просяного хлеба. Та взяла ее, чтобы не обидеть мать, и незаметно спрятала в складках своего плаща.
Уже были наготове лоханки, корыта, глиняные сосуды, наполненные кипятком и расплавленной смолой. Пора было нести их на стены, чтобы обрушить на головы врагов. Зигвульф приказал раздать весь запас копий. Ауриана распорядилась, чтобы женщины, имевшие навык в военном деле, собирали камни любой величины и складывали их в кучи вдоль частокола. Эти кучи напоминали ей надгробные пирамиды.
Все это время она не спускала глаз с часовых, которые в случае движения римлян должны были затрубить в рога.
Она разыскала Зигвульфа, и вместе они отобрали из своих воинов самых искусных копьеметателей и разместили их за частоколом. Смола и кипяток уже были на стенах. Основная масса защитников крепости, которых было около четырех тысяч, расположилась на площадках для метания копий и была резервом для замены павших. Эти люди скорее смахивали на привидения — изможденные и одетые в лохмотья.
Затем Ауриана оседлала Беринхарда и проехала на нем по периметру крепости, высматривая наиболее уязвимые места. Ее душу терзали невыносимые страдания, переходящие порой в гнев, помутняющий рассудок, иногда ее покидало чувство реальности, которая таяла, словно дым, уступая место мечтам. У нее появлялось чувство, что все происходящее — сказка. Она словно находилась у костра, у главного очага племени и была в плену образов, навеянных услышанной легендой. Может быть, за стенами и не легион вовсе, а какой-нибудь мираж, плод воображения человека, пережившего трагедию.
Стена уже была густо усеяна воинами, стоявшими плечом к плечу. Порывы ветра ударяли им в лица, их коричневые плащи торжественно развевались по ветру. Лучники стояли между копьеносцами, держа наготове луки с просмоленными стрелами.
Проезжая между двумя обвалившимися колодцами у восточной стены, Ауриана заметила приближающегося к ней человека, который прежде ей не встречался. Очевидно, это был музыкант — на одном плече у него висела хорошо отполированная лира с красивым, причудливым орнаментом, изображавшим змей в винограднике. Этот человек схватил Беринхарда за уздцы и уставился на Ауриану смелым, но почтительным взглядом. Его вполне можно было причислить к юным героям, настолько привлекательным был его облик, выражавший молодость и силу, если бы не лицо — слишком удлиненное и худое. Поражали его глаза — они светились, как у совы. Казалось, что он смотрел в обе стороны сразу.
— Кто ты и что здесь делаешь? — резким тоном спросила Ауриана.
— Я — Иота, величайший песенник всех времен. Прибыл от двора короля Кромера, над которым ты одержала славную победу, да будет прославлено твое имя!
Эта похвала почти не тронула ее, потому что была слишком примитивной. Она часто слышала подобную лесть от бойких на язык чужестранных путешественников.
— Для своего посещения ты выбрал не самое удачное время. Мы имеем дело с врагом, который не отличается уважением к благородным музыкантам. Из тебя сделают раба.
— Или убьют, что не менее вероятно. Но я пришел сюда, чтобы увидеть твое лицо, Ауриана, прежде чем меня настигнет смерть.
Эти слова застали ее врасплох. Не так часто ей приходилось встречать такое проявление высочайшего уважения, которого она удостоилась среди соседних племен. Скорее всего, даже победу Зигвульфа приписывают ее военной удаче.
Но в голове у нее, было совсем другое. Ей хотелось сказать: «Посмотри на смертную, поверженную в прах. Наверняка мой вид рассеет все твое восхищение мной. Сегодня меня ждет одинокая смерть вдали от моего ребенка. Это крушение всех моих планов и надежд»
Но этот человек, казалось, видел лишь былое величие.
— Ты оказываешь мне большую честь, чем я заслуживаю, — ответила она, почувствовав некоторую неловкость, а затем добавила с улыбкой. — Если мне суждено жить в твоих песнях, то ты должен сам остаться в живых. Уходи сейчас же и спрячься в колодце за навозной кучей.
Она тронула коня, но Иота не пошевелился. Его пристальный неподвижный взгляд обжигал ей спину Ауриана обернулась.
— Иота! Берегись почитания других, это обман разума. Когда ты будешь петь свои песни, не забывай об этих, кто не сбежал от смерти.
И она указала на свое жалкое войско. Иота кивнул, не сводя с нее глаз.
Ауриана проехала мимо плетеной клетки с двумя живыми еще заложниками и отдала им просяной хлеб, который не лез ей в горло. Постояв около клетки, она увидела, как эти трибуны, приняв хлеб без малейших признаков благодарности, разделили его между собой и съели. Она как бы говорила им своим взглядом: «Вот так я обращаюсь со своими врагами». Один из них уставился на нее в ответ. Он был закутан с головой в попону, и лишь два уголька глаз светились из этой серой, бесформенной массы. Своим немигающим взглядом это существо больше напоминало ящерицу. Ей было понятно, что этот римлянин считал такой поступок проявлением благоразумия, а не добродетели, желания, чтобы они заступились за нее, когда она окажется во власти его товарищей по оружию.
Чуть позже Ауриана проехала перед воинами и спешилась рядом с Гринигом, который уже начал ритуал освящения войска перед битвой. После того, как Гриниг окунул церемониальное копье в котел с кровью коня и, обратив его к Водану, начертил в воздухе знак победы, Ауриана разорвала кожаный мешочек, содержащий в себе пепел белой коровы и кота, принесенных ею в жертву осенью. Вознося молитву Фрие, она стала бросать пепел по ветру, осыпая им войско.
— Сюда скачет какой-то всадник! — прозвучал с палисада голос Зигвульфа.
Ауриана взобралась на стену. В самом деле, от плотной массы легиона отделился всадник и поскакал к крепости. Когда он приблизился, все узнали Сигго, дальнего родственника Зигвульфа. Этот Сигго попал в плен четыре года назад и служил теперь во вспомогательной кавалерии Восьмого легиона Августа.
Воины на стене хмуро приветствовали Сигго, который уже подскакал к стене и остановился внизу под ними. Ауриана услышала, как Зигвульф презрительно отозвался о «глупом петушке, который променял свою честь на коня в крысиной сбруе».
На Сигго был золотистый шлем с длинным желтым пером и замечательной работы латы поверх короткой, расшитой алым кожаной куртки. Конь был под стать всаднику — уздечка и чепрак поблескивали бронзовыми медальонами, покрытыми разноцветной эмалью. Голову животного защищала парадная бронзовая маска с откидывающимися щитками для глаз.
Все уставились на него в молчаливом восхищении, смешанным с завистью. Конь в этих доспехах выглядел таким же воином, как и его хозяин.
Сигго снял шлем, открыв всем свои светло-рыжие волосы, коротко остриженные и причесанные вперед, как было принято у римлян. Кроме того, все заметили, что посланец римлян выглядел очень здоровым и упитанным.
— Я буду говорить с дочерью Бальдемара! — напыжившись, важно заявил Сигго.
— Я здесь, Сигго! — ответила ему Ауриана сильным и звонким голосом.
В это время посланец римлян всматривался в своих бывших соплеменников, а теперь врагов. Он был потрясен их состоянием. Они были похожи на пещерных людей, не знавших нормальной жизни. Их мрачное, зловещее молчание выводило его из себя. Он и парламентером-то согласился быть только потому, что его обещали сделать офицером. К тому же он рассчитывал, что осажденные не тронут его из-за кровного родства. Однако теперь он видел, что этот расчет мог и не оправдаться. Голод и страх смели напрочь все условности древних обычаев. Они сделали из защитников крепости одержимых, которых теперь не удерживало ничто, кроме смерти.
«Интересно, — подумал Сигго, — отомстят за меня мои новые братья, если эти люди на стене убьют меня?» И в душе его была изрядная толика сомнения.
— Ауриана! — начал Сигго, поборов в себе желание повернуть коня и ускакать прочь. — Сопротивление бесполезно. Ты должна открыть ворота. Они нашли твоего ребенка.
Из груди отважной женщины вырвался негромкий крик, услышанный, правда, лишь теми, кто находился совсем близко от нее. Но это тяжелое известие не заставило Ауриану впасть в растерянность. Напротив, все свидетельствовало об обратном: и гордо поднятая голова, и прямой взор, полный ненависти к врагу.
— Ее зовут Авенахар, не так ли? — продолжал Сигго. — Темноволосая девочка чуть постарше одного года?
Сердце Аурианы сжалось и почти остановилось, кожу словно лизнул язык пламени. Было ощущение, что ее поразили только что выкованным мечом, еще не успевшим остыть.
— Твоего младенца пощадят, если ты сейчас отпустишь заложников и откроешь ворота. Если же им придется применить силу, не будет снисхождения ни к кому, и в первую очередь к тебе. Подчинись, открой ворота, и девочка будет жить.
— Лжец! — закричали десятки воинов на стене.
— Посмотрите-ка, какой он хорошенький в этих бабских перышках! — поддразнил парламентера Зигвульф.
— Возвращайся в свою парилку, римский раб! — крикнул кто-то из воинов.
— Доедающий объедки пес, самый шелудивый из всех псов! — гаркнул Коньярик. — А ну покажи, как ты виляешь хвостом перед своими хозяевами!
— Сигго ест на четвереньках из собачьей миски!
— И любит ходить на задних лапках!
— Он совсем изнежился, забавляясь с мальчиками-недоростками в горячих ваннах.
— Тихо! — резко повысила свой голос Ауриана, перекричав всю эту разноголосицу.
Она очень надеялась, что Сигго не видит дрожь в ее теле. Фастила взяла ее за руку.
— Это может оказаться ложью, — срывающимся шепотом произнесла она, пытаясь ободрить Ауриану. — Это хитрый прием. Кто осмелился бы отнять ребенка, который находится на попечении самой Рамис?
— И все же то, что сказал Сигго, вполне может оказаться правдой, — возразила Ауриана. — Ведь нашу последнюю Веледу взяли живьем. Так это или нет, но у нас есть лишь один ответ.
И она закрыла глаза.
«И опять боги не оставили мне выбора. Рамис, неужели они отняли у тебя ребенка? Или же ты сама отдала Авенахар? Если они не лгут, то слова, которые я сейчас скажу, обрекут ее на гибель».
Сигго, разумеется, не мог видеть, что сердце Аурианы разбилось вдребезги и рассыпалось на мелкие кусочки. Ему был виден лишь ее взгляд, прожигавший насквозь своим презрением, от которого его коробило, да масса волос, грозно развевавшихся на ветру.
— Уезжай от нас, Сигго, — ответила Ауриана негромким голосом. — Я не сделаю того, о чем ты просишь. Неужели ты думаешь, что я буду торговаться за жизнь одного моего ребенка в то время, когда вы убиваете детей десятками или забираете их в рабство? Как ты мог подумать, что я предам этих людей и открою ворота врагу? Ты слишком долго прожил с ними, Сигго. Их повадки въелись в твою кровь. Оставь нас!
«А теперь мне нужно вырвать свой язык с корнем, ведь с него сорвались слова, из-за которых на небеса отправятся души десятков дорогих мне людей».
Ответ Аурианы вызвал бурную и одобрительную какофонию выкриков со стороны воинов.
— Мы выпустим из тебя кишки и сделаем из них струны для лир, отродье тролля!
— Кучка поросячьего дерьма!
— Шелудивая дворняга, прислужник убийцы-чужестранца!
Нервы Сигго не выдержали. Так и не надев шлем, он круто развернул коня и, пришпорив его, поскакал прочь.
Один из воинов на стене, неизвестно, кто именно, метнул копье.
— Нельзя! — закричала Ауриана, срывая голос. — Это парламентер!
Однако, было уже поздно. Прицел был точен. Копье попало Сигго прямо в шею чуть пониже затылка. Сигго кувыркнулся на полном скаку с коня и, немного подергавшись в агонии, замер.
Парламентер был убит на глазах у римских легионеров. Конь без всадника доскакал до первых рядов римлян и остановился. Воодушевившись, защитники крепости издали дружный победный клич.
Ауриана бросила копье, что было сил, надеясь достичь им до того места, где чернел грозный вал щитов и копий римлян.
— Убийцы! — завопила она свирепым голосом.
Ветер подхватил ее копье и понес, продлив его полет до немыслимого расстояния, но все же оно упало, не долетев до цели. В глубине души у Аурианы шевельнулась мысль, что вся ее жизнь была подобна этому копью. Всегда она боролась изо всех сил, но всегда этого было мало.
Через несколько мгновений до хаттов донесся звук трубы римлян, напоминающий блеяние. Ауриана заметила, что первые ряды врагов пришли в движение. Легионеры начали наступать.
Лучники на стене натянули тетивы. Когда первая линия римлян подошла на выстрел, Ауриана взмахнула рукой. В воздухе мелькнули огненные стрелы, но не нанесли почти никакого урона противнику, ударившись о тяжелые прямоугольные щиты.
На этой дистанции легионеры остановились. Прошло немного времени, и защитники крепости увидали, что с подъехавших повозок разгружают какие-то странные, громоздкие устройства, предназначение которых трудно было угадать.
Затем появилось какое-то диковинное сооружение, напоминающее сарай на колесах. Он был сделан из щитов с железными пластинами. Длина этого сооружения равнялась двум лошадиным корпусам, а ширина — одному. Вслед за первым выехало второе, потом третье и так далее. Стало ясно, что римляне намеревались создать из них коридор, по которому они могли беспрепятственно и вполне безопасно приближаться к стенам крепости.
— Мантелеты, — тихо проговорила Ауриана Зигвульфу, вспомнив, как Деций описывал ей эти устройства. — Под их защитой они понесут сюда штурмовые лестницы.
— Какие презренные трусы! — Зигвульф не сказал, а выплюнул эти слова, а на его худом, высохшем лице появилась гримаса, сделавшая его похожим на тролля. — А где же их божественный Император Домициан? Почему он не возглавляет их? У них вождь, который не ведет за собой воинов!
Через несколько минут лучники опять осыпали римлян настоящим дождем стрел, но все они отскакивали от железного покрытия мантелетов и усеивали поле дрожащими язычками пламени. Ауриана приказала прекратить тратить стрелы. Ее внимание привлекло оживление на флангах римлян, причину которого она пока не понимала. Она почувствовала, как все ее тело напряглось, словно приготовилось к прыжку. Ничего не было видно, так как защитников крепости временно ослепили лучи восходящего солнца. Это неудобство, по мнению Аурианы, враг учел в своих расчетах.
— Что это? — спросил Зигвульф, нахмурившись.
Он ожидал ответа от Аурианы на любой вопрос о тактике римлян и их боевой технике, потому что знал о ее долгой связи с Децием. Однако отвечать не было времени. Инстинкт и правильные выводы из увиденного подсказали ей единственно верное в этой ситуации решение.
— Ложись! — скомандовала она.
Почти все воины распластались на стене. Над ними послышался шум метательных снарядов, которые с шумом разрывали воздух. Более двадцати воинов были сброшены со стены высотой в десять футов и оказались на плотно утоптанной земле.
Римляне установили катапульты. Всего их было около пятидесяти, самое большее, шестьдесят. Среди женщин, чье место в крепости было за резервом, поднялся страшный крик. Они побросали свои корзины с камнями и опрометью кинулись вперед посмотреть, не было ли в числе пораженных их мужей. Пятерым женщинам не повезло. Они обнаружили своих мужей мертвыми или при смерти и рухнули рядом с их телами, завывая во весь голос и принявшись рвать на себе волосы. Одна из них схватила меч мужа и ударила им себя прямо в сердце.
Ауриане пришлось приказать нескольким воинам оттащить этих несчастных подальше.
Произошедшее у всех на глазах оказывало слишком деморализующее действие. Позднее Ауриана сможет посочувствовать им, но не теперь, когда обстановка требовала от нее твердости и решительности. Она ощущала себя существом, созданным из огня и железа.
Воины, находящиеся на стене, не могли встать и выпрямиться, потому что римляне непрерывно обстреливали крепость. Залп следовал за залпом, и каменные ядра беспрестанно свистели в воздухе над головами оборонявшихся.
— Водан, сохрани жизнь своим покорным слугам! — услышала она дрожащий голос воина, который постоянно повторял это заклинание. Предательское чувство неуверенности и обреченности все глубже проникало в ее душу. Ауриана почти не находила сил противостоять этому. Сколько же времени еще было ей отпущено судьбой?
Как следует прислушавшись, Ауриана уловила в ритме залпов некоторую неравномерность. Промежутки между ними начали увеличиваться.
Улучив момент, показавшийся ей безопасным, она быстро встала и попыталась понять, что замышляют римляне. Затем, почувствовав, что сейчас последует очередной залп, снова упала на четвереньки. Выражение ее лица встревожило Фастилу и Зигвульфа.
— Ауриана, в чем дело? — шепотом спросила Фастила.
— Они выкатывают вперед осадную башню, — ответила ей Ауриана. — Небольшую. Внутри ее находятся солдаты. Они считают, что на стене не осталось никого в живых и теперь им осталось лишь взобраться на нее. Когда башня подъедет к стене, с нее откинется мостик, по нему легионеры перейдут сюда, займут сначала всю стену, а затем спустятся в крепость.
— Мы должны поджечь ее, — произнес Зигвульф.
По мнению Аурианы эта попытка вряд ли могла увенчаться успехом. Спереди и с боков башню защищали кожаные покрывала, смачивавшиеся водой. Люди внутри нее были неуязвимы для стрел и копий. Пока с башни не откинется мостик, солдаты могли не опасаться за свою жизнь.
Зигвульф подал сигнал лучникам.
— Цельтесь повыше, — приказал он.
Ауриана обрадовалась его спокойствию. Он казался непоколебимым, как скала. Его растрепавшаяся, торчащая во все стороны колкая черная борода и всклокоченные, спутавшиеся волосы на голове стали белыми от пыли. Раньше в их взаимоотношениях не все было гладко, ей временами трудно было заставить его подчиниться, но теперь она гордилась им и испытывала к нему огромную симпатию.
Он мужественно держится, лучше, чем кто бы то ни было. Его привычка действовать, а не размышлять сослужила ему сегодня хорошую службу. Вот что значит быть созданием, которое живет сегодняшним днем, не заботясь о причинах и последствиях своих поступков.
Лучники подожгли свои стрелы и, вспрыгнув на ноги, выпустили их. Семь или восемь стрел попали в цель — в боковины башни. Было сделано еще два залпа, и вскоре все это неуклюжее грозное сооружение ощетинилось горящими стрелами, но огонь не распространялся. Осадная башня продолжала свое зловещее продвижение вперед, покачиваясь из стороны в сторону и поскрипывая.
— Она сделана из дерева, которое не горит, — подавленно сказал Зигвульф.
В ответ на обстрел башни катапульты стали засыпать крепостные стены градом камней. Ауриана заметила разнобой в залпах. Промежутки между ними постоянно менялись. Это делалось с целью не дать определить защитникам крепости безопасную паузу, чтобы встать и поточнее прицелиться.
— Отступайте в основные укрепления, — приказала лучникам Ауриана, стараясь держаться поувереннее, чтобы у них не возникло мыслей о неизбежном поражении. — Мы должны уничтожить их как только башня подъедет к стенам, и они попытаются выйти из нее по перекидному мостику.
Зигвульф соскочил на землю и приказал своим людям построиться. Каждый воин знал свое место в этом боевом порядке, и выполнить этот приказ не составило труда. Ауриана тут же прошла по рядам, воодушевляя и подбадривая тех, кто был близок к панике. Она подробно все объяснила и предупредила, что опасно сбиваться в кучу после начала боя. Затем она заняла место на острие клина вместе с Витгерном и Зигвульфом. Фастила стояла за ее спиной. У Аурианы возникло чувство, что их отряд был последним островком справедливости и человечности, который скоро должны были захлестнуть волны бездонного, жестокого моря.
Теперь им уже была видна остроконечная крыша осадной башни, обшитая кожей. Это громоздкое сооружение приближалось с какой-то неспешной, звериной решительностью, переваливаясь с боку на бок из-за неровностей почвы.
Солнце было уже высоко, и войско хаттов, ожидавшее развязки, начало ощущать на себе действие его знойных, немилосердно палящих лучей. Ауриана слушала звуки, окружавшие ее со всех сторон и не дававшие прислушиваться к тому, что происходило снаружи крепости: жужжание мух, свист камней над головой, всхлипывания и плач женщин, слабое, но настойчивое хныканье ребенка, заклинания, которые произносили воины хриплыми, грубыми голосами, пытаясь призвать удачу в помощь своему оружию. Пахло потом от давно немытых тел и еще чем-то тошнотворным. Неподалеку от Аурианы упал мужчина — еще одна жертва болезни, вызванной голодом. Послышалось шарканье ног и звук волочащегося по земле тела — это родственники упавшего поспешно тащили его в безопасное место.
Но вот из-за стены донеслись скрежещущие и царапающие звуки. Это штурмующие приставляли к стенам свои лестницы, а колеса осадной башни все еще продолжали скрипеть.
«Зверь подобрался к нам так близко, что мы ощущаем его смрадное дыхание».
Глава 29
Ауриана почувствовала на себе пристальный взгляд Витгерна и, повернувшись, посмотрела ему в глаза. Она увидела в них печаль и сожаление о сотнях несостоявшихся объятий. «Но ведь мы соединились, не так ли? — думала Ауриана. — Мы выбрали одну и ту же судьбу, мы боролись вместе и разве же мы не любили? Близкие родственники, муж и жена не могли любить больше, чем мы».
Она подарила ему чуть заметную улыбку в знак признания их долголетней дружбы. «Да, Витгерн, — говорила ему взглядом Ауриана, — в этом мире, где вещи и люди вечно не подходят друг другу, такое полное взаимопонимание между нами значит не меньше, чем большая любовь. Я ничего не понимаю, а уже настало время умирать. У меня нет даже ненависти к врагу — чувство, которое я сейчас испытываю, куда сильнее ненависти».
Ауриана ощутила волну ревности, исходящей от Фастилы, когда та заметила, как они обменялись взглядами. Эта волна была жаркой, словно от очага, и она тотчас раскаялась.
Неужели нет спасения? Ауриана никак не могла в это поверить. У нее будет он, а у него буду я, но у меня будет тот, кто нигде не существует. И сегодня все это закончится, а наши души будут заполнены лишь наполовину, и каждый из нас пройдет лишь половину пути, а награда достанется другим.
Перекидной мостик упал с осадной башни на стену, и эхо от этого удара разнеслось по всей крепости. Не давая врагу выйти из башни, Зигвульф и Ауриана бросились в атаку с копьями наперевес, увлекая за собой своих воинов. И тогда дневной свет померк от тучи копий, взвившихся в небо. Некоторые из них попали в цель — из-за стены раздались душераздирающие предсмертные вопли и глухие удары падающих тел о землю.
Обстрел из катапульт прекратился, так как на траектории полета каменных снарядов уже находились легионеры. Внезапно наступившая тишина была не менее ужасной, чем свист камней. Отряд хаттов быстро вскарабкался на проход за палисадом. Ауриана и Зигвульф метнули свои копья и устремились на перекидной мостик с обнаженными мечами в руках. За ними последовали далеко не все, потому что узкий мостик не мог вместить всех желающих сразиться с врагом. Напор хаттов был столь мощным, что римляне, едва вступившие на мостик из башни, вынуждены были отступить назад. Хатты долго сдерживали их, и римлянам никак не удавалось пробиться дальше середины мостика.
Ауриану охватило такое опьянение боем, что в этот момент она была готова поверить в победу. Хотя Зигвульф сражался рядом, а с тыла ее надежно прикрывали другие воины, она все равно дралась одна, поражая своих противников одного за другим. Выжидая подходящий момент, она наносила удар в незащищенное горло. Ее меч разил с такой легкостью, что казалось, он существовал сам по себе, отдельно от руки Аурианы. Взмах — и острие вонзается в плоть врага. Хрустят шейные позвонки, и легионер, бессильно раскинув руки, мешком валится со стены. В глазах у нее появилось знакомое помутнение от экстаза битвы. Она чувствовала себя сотканной из невесомого эфира и огня, не знающей границ своим возможностям и выносливости. Судьба поставила ее между смертью и народом. Но это состояние продолжалось недолго.
Вскоре она заметила, что вокруг нее остается все меньше и меньше свободного места — слишком много бойцов оказалось на мостике. Она увидела, как из-за толчеи три воина упали вниз на мечи и копья легионеров. Тогда она и Зигвульф закричали своим людям, чтобы они отошли немного назад и дали место для маневрирования тем, кто бился впереди. Но в шуме схватки их никто не услышал, и все осталось по-прежнему. Хатты продолжали мешать друг другу, а несколько человек даже пострадали от копий своих товарищей, которым не терпелось вступить в схватку.
В противоположность им римляне наращивали свое превосходство медленно, но верно и действовали с методичной расчетливостью. Они наступали по четыре в ряд, прикрываясь сомкнутыми щитами. Они напоминали рвущуюся вперед железную машину, которая может смести со своего пути все препятствия.
Легионеры захватили середину моста и продолжали двигаться дальше, Ауриана почувствовала, что ее потащило назад, словно засасывая водоворотом.
А у защитников стены дела шли все хуже и хуже. Витгерн выбивался из сил, появляясь то тут, то там и сбрасывая со стен штурмовые лестницы. Однажды ему удалось опрокинуть бочонок с кипящей смолой прямо на головы легионеров, поднимающихся на стену. Смола проникла под доспехи, и душераздирающие вопли заглушили на какое-то время все остальные звуки битвы. Но вскоре после этого римляне поднесли еще несколько десятков лестниц, и спустя немного времени их превосходство на стенах стало подавляющим.
Организованное сопротивление хаттов превратилось в борьбу разрозненных и частично окруженных групп и в одиночку. Наступил хаос. Каждый дрался сам по себе, а предводители хаттов не имели теперь ни малейшего представления о ходе битвы.
Ауриана увидела, что мостик уже целиком находится в руках римлян. Оттуда поток нападающих разлился по всей стене. Через несколько минут она и окружающие ее воины вынуждены были спрыгнуть со стены вниз, внутрь крепости. Нескольких замешкавшихся хаттов римляне сбросили вниз. Было ясно, что положение стало непоправимым.
Крепость напоминала теперь корабль, получивший с дюжину пробоин в разных местах и быстро уходивший под воду. Штурмовые лестницы стояли повсюду, и хорошо натренированные легионеры поднимались по ним с необыкновенной легкостью. Оказавшись наверху, они разбегались в разные стороны и метали в хаттов, дерущихся внизу, копья и дротики. Проникшие в крепость римляне напали с тыла на воинов, защищающих ворота, и, перебив их, открыли путь тем, кто оставался снаружи. Легионеры хлынули внутрь широким потоком, словно река, прорвавшая плотину.
Ауриана подумала, что теперь оставалось только одно — умереть с достоинством. Вместе с Зигвульфом она построила остатки своих воинов в клин и быстро, почти бегом повела их навстречу легионерам, продолжавшим вливаться в распахнутые настежь ворота. Всего в распоряжении Аурианы было около четырех с небольшим тысяч ослабевших от голода и одетых в лохмотья воинов.
Вся стена уже кишела легионерами. У них теперь было преимущество в высоте. Их копья и дротики производили страшные опустошения в рядах хаттов. Скоро знаменосец когорты поднял вверх знамя, прозвучали два коротких сигнала трубы, и каждый второй солдат спрыгнул со стены во двор. Спрыгнувшие быстро построились в шеренги. Перед этим они подожгли бревна, подпирающие стены изнутри. Они занялись огнем, а порывы ветра разметали по двору густой дым, который окутывал своим покрывалом кровавое зрелище внутри крепости.
На хаттов вновь обрушился дождь дротиков и копий. Когда дым рассеялся, глазам Аурианы предстали груды тел ее соплеменников, убитых этим грозным оружием. В следующую секунду, уклоняясь от летящего в нее копья, она была вынуждена перепрыгнуть через двух воинов. Копье, пущенное со страшной силой, пробило их обоих и пригвоздило к земле. Несчастные, нанизанные на этот страшный вертел, извивались в предсмертных корчах. У них не было сил кричать и они лишь хрипели, пуская изо рта кровавую пену.
Стена железных римских щитов придвинулась достаточно близко, и Ауриана смогла рассмотреть на них рельефное изображение молний. Хатты метнули копья, но для легионеров они были не больше укуса комаров.
Сблизившись с противником для рукопашного боя, римляне обнажили мечи. Ауриана принялась оттаскивать раненых хаттов в сторону, чтобы их не затоптали. Затем она попыталась вложить в руки своих воинов деревянные щиты. Оглянувшись, она увидела Витгерна, который делал то же самое. Он тащил за ноги тяжело раненого воина с места, которое спустя пару минут уже попирали кожаные римские сапоги без мысков. Вражеское войско было безликим, безжалостным, тысяченогим чудовищем, а мечи походили на ряд остроконечных клыков, которые высовывались из-за тускло поблескивающих щитов.
Две силы сшиблись в схватке. Ауриана с трудом парировала удар меча легионера, отчего мускулы ее руки напряглись так, что, казалось, еще немного, и они лопнут. Поток людей приподнял ее и протащил несколько футов. Затем ее бросило на вражеский щит, о выпуклости которого она ободрала бок. Не удержавшись на ногах, Ауриана рухнула на колени.
Словно какой-то исполинской рукой хаттов смело назад. Зигвульф рядом с Аурианой поскользнулся в луже крови и упал на спину.
— Зигвульф! — крикнула она, но ее голоса не было слышно. — Нет!
Он рухнул прямо под ноги римлян, и Ауриана с ужасом представила, что клыкастый зверь сейчас растерзает его. Она бросилась на защиту своего товарища, самоотверженно отражая удары, предназначавшиеся ему.
И все же его конец был неизбежен. Их взгляды на миг встретились, и в глазах Зигвульфа она увидела обреченность и признательность. В следующий миг на грудь ему наступила нога легионера, а в горло вонзился меч.
Зигвульф погиб. Ее разум отказывался воспринимать его смерть.
«Все твое бесхитростное, прямое мужество не принесло тебе добра. Вот и тебя сожрало это ненасытное чужеземное чудовище и даже не поперхнулось. Парки жестоко подшутили над тобой, дав имя, которое обозначает «победоносный волк». А еще говорят о том, что имена обладают волшебной силой!»
Ауриана отчаянно дралась, окруженная немногочисленной кучкой своих соплеменников. В ее глазах стояли слезы. Потери хаттов были ужасны, и они дрогнули. Сначала поодиночке, а потом и группами воины стали покидать поле боя. Некоторые нарочно искали смерть, выбегая к стенам, откуда римляне бросали в них копья, упражняясь в меткости, Другие прыгали в горящие хижины и погибали в огне. Среди последних Ауриана увидела и Труснельду. Сначала загорелось ее платье, и несколько мгновений она стояла в огненном обрамлении, словно божество. Затем она изрекла проклятие и бросилась в огонь. Кровавая битва притупила восприятие Аурианы, поэтому она как-то отстраненно наблюдала за смертью старой жрицы, которая терпеливо объясняла ей суть вещей этого мира, когда будущая предводительница воинов была еще девочкой.
Большая часть воинов побежала, спотыкаясь, роняя и подбирая оружие, в самый дальний конец крепости. Ауриана пыталась остановить это паническое бегство. Она кричала, умоляла, угрожала, но ее отчаянные попытки организовать хоть какое-то сопротивление не принесли результата.
«Боги видят нас. Мы должны умереть, сражаясь».
Но сопротивление хаттов было сломлено окончательно. Коньярик с несколькими воинами подбежал к Ауриане.
— Ауриана! — воскликнул он, хватаясь за ее плащ. — Умрем вместе!
До нее с трудом дошло, что эти люди все еще верят в ее святость.
— Оставьте меня! — закричала она, вырываясь. — Я проклята!
Она побежала в противоположном направлении, сталкиваясь с бегущими и даже не делая никаких попыток уворачиваться от дротиков. Возможно, эта безумная храбрость и спасла ее. Главной целью Аурианы было отыскать Ателинду живой или мертвой. На бегу она увидела, как несколько хаттов пытались укрыться в завалах мертвых тел. Постепенно ей удалось пробиться к конюшне, где стоял Беринхард.
Она хотела совершить еще один, последний обряд.
Давным-давно Бальдемар обручил ее с богом. Этот дар принес племени удачу во многих делах с тех пор. А что если и сегодня предложить богу еще один подарок, которым станет ее жизнь? Может быть, это смягчит гнев Парок, и они окажут милосердие ее народу. Но такую жертву необходимо приносить, соблюдая весь ритуал и начать следовало с произнесения жертвенной молитвы…
Каким-то образом Фастиле удалось разыскать ее. Она побежала рядом, чтобы не отстать.
— Ауриана! Позволь мне умереть рядом.
— Если ты этого хочешь, — откликнулась Ауриана, — ты умрешь. Пошли!
Пробежав еще немного, они увидели Витгерна, лежавшего в пыли лицом вниз. Женщины помогли ему встать. Витгерна оглушили сильным ударом по голове, но смертельных повреждений у него не было. При виде Аурианы его лицо оживилось, и на нем опять появилась беззаботная, озорная улыбка мальчишки, который словно пошутил, да шутка вышла боком. В этой обстановке такая улыбка выглядела совершенно противоестественной.
Обхватив обеих женщин за шеи и опершись о них, Витгерн заковылял туда, куда они шли.
— Чем бы ни закончилась твоя жизнь, Ауриана, я пойду с тобой до конца, — тяжело дыша, сказал Витгерн.
— Почту это за великую честь для себя, Витгерн.
Эти слова необыкновенно воодушевили Ауриану и придали ей силы — смерть вместе с друзьями казалась ей отрадной. Она продолжала искать Ателинду. Неужели ее мать сдержала обещание и приняла яд? Наконец, Ауриана увидела ее около входа в стойло. У Ателинды был такой вид, словно она стала свидетельницей конца света.
Пробираясь к матери, Ауриана услышала детский плач. Римские солдаты, очевидно, нашли то место, где прятались семьи воинов. Про себя она сотворила молитву в надежде, что в сердцах чужеземцев шевельнется жалость или же они прельстятся на деньги, которые можно выручить, продав этих светловолосых детей на невольничьем рынке, и они оставят их в живых.
«Суния тоже с ними. А я ничем не могу помочь. Так может быть, моя жертва богам смягчит ее участь?»
Ауриана почувствовала, что ей надо спешить. Иначе она не сумеет выполнить задуманное. Битва уже почти закончилась. Избиение пленных прошло свою кульминационную точку. Легионеры теперь стали сгонять женщин и детей в одно место, где их делили на десятки, заковывали в цепи и сажали на повозки.
Когда Ауриана со своими спутниками подошла к стойлам и хлевам, Ателинда бросилась к ней и обняла ее.
— Дитя мое! Ты жива!
— А ты не приняла яд, хвала богам!
Ателинда протянула ей кожаный мешочек с высушенной темной травой.
— Я подносила это ко рту и пять, и десять раз, но не могла это сделать из любви к тебе. Как же я оставлю тебя одну на этом свете?
— Мать, что станет о тобой? — в порыве отчаяния они бросились на шею друг другу, словно чувствуя, — что объятие это может стать последним.
Немного погодя, не отпуская от себя мать, Ауриана обратилась к Фастиле.
— Сходи и приведи из конюшни две лошади. Одну тебе, а другую Витгерну.
Не задавая лишних вопросов, Фастила бросилась за лошадьми.
— Ауриана, затем тебе понадобились лошади? — встревоженно спросила ее Ателинда.
— Мать, ты не должна видеть это, — лишь кратко ответила Ауриана.
Вдруг в этой всеобщей суматохе, в пыли они увидели приближавшегося к ним одинокого римского всадника, скакавшего во весь опор. Подскакав поближе, он поднял жеребца на дыбы и остановился перед женщинами.
— Это ты Ауриана? — прокричал он.
Правая рука Аурианы медленно потянулась к рукоятке меча.
— Да, — просто ответила она и взглянула в лицо кавалериста, разглядев через грубые черты признаки человечности.
Всадник снял свой украшенный плюмажем шлем и, наклонившись к ней, заговорил быстро и тихо.
— Я прибыл, чтобы спасти тебя от твоей судьбы, если можно так выразиться. Меня послал человек, которого ты не знаешь, но который хочет, чтобы ты обрела свободу и сохранила жизнь. Иди быстрее за мной. Я приготовил тебе коня. Он стоит за воротами. Ты не должна ехать на своем коне. Одень этот плащ с капюшоном. Лагерь окружен кавалерией, но у меня есть пропуск. Через тринадцать миль отсюда тебя будет ждать свежая лошадь, Поспеши. Я обеспечу твою неприкосновенность. Впереди у тебя долгая жизнь.
Она уставилась на всадника, не веря своим ушам.
— Что это? Ты освободишь меня одну?
— Не я, но другой человек.
— Этот единственный пример милосердия после того, как вы насаживали наших детей на вертела и предавали целые деревни огню и мечу наверняка покажется забавным вашим богам. Ты, наверное, сошел с ума?
— Нет, госпожа, и ты должна спешить!
Ауриана с решительным видом отступила от него прочь.
— Тебе следовало привести тысячу лошадей. Я не привыкла спасаться в одиночку. Ты оскорбляешь меня.
В глазах кавалериста она заметила обиду и поняла, что перед ней не злой человек. Это было странно, особенно если учесть обстоятельства их встречи.
— Передай тому, кто послал тебя мою благодарность, — сказала она помягче. — Я люблю жизнь и очень бы хотела жить дальше. Но мой ответ должен быть — нет.
— Ауриана, отправляйся с ним! — плача умоляла Ателинда, чья голова тряслась от волнения. — Ведь хоть одной из нас можно будет спастись.
— Я не могу этого сделать, мать, — нежно произнесла Ауриана.
— Госпожа, ты приняла глупое решение, — проговорил всадник и, круто развернув коня, поскакал галопом, быстро исчезнув в дыму.
Вдали раздался сигнал трубы. В его резком звуке слышались наглость и самоуверенность. Он возвестил об окончании сражения. С этого момента начинались повальные грабежи и мародерство. Легионеры старались урвать себе побольше пленников, которых даже не надо было связывать, настолько они были ошеломлены происшедшим. Когда Витгерн и Фастила вывели из конюшни двух вконец отощавших коней, Ауриана в последний раз окинула взглядом крепость, этот последний, дымящийся обломок того мира, в котором она родилась и жила, единственного мира, который она знала. Повсюду воцарилась тишина, казавшаяся неестественной. Повсюду валялись трупы, немые доказательства победы римлян. Убитые по всем правилам воинского искусства и совершенно безопасные, они, казалось, насмехались над жестокостью и зверством своих победителей. Зияющие рты беззвучно кричали: «Это то, чего вы хотели? Так получите же! Сильный может уничтожить слабого. Радуйтесь этому, убийцы».
Ауриана отвернулась от Ателинды и, ухватившись за гриву Беринхарда, с трудом взобралась на коня. Ее силы были на исходе.
Ателинда перехватила повод коня.
— Ауриана, что случилось? Что ты делаешь?
У Аурианы на глазах выступили слезы, и она так и не нашла сил ответить матери. Вместо этого она обратилась лицом к небу и начала творить ритуальное заклинание, предшествующее принесению жертвы.
— Повелитель небес, чьей невестой я являюсь, прими меня в этот день. Фрия, Мать Всех, подними меня в свое небесное владение, ибо я погибаю с твоим именем на устах.
Витгерн и Фастила поняли теперь, что собиралась сделать их предводительница, и последовали ее примеру, оседлав своих коней. И если первый сделал это с благородной уверенностью, то последняя чуть заколебалась.
— Нет! — яростно вырвалось из уст Ателинды и застряло в тишине.
Этот вопль разбередил душевные раны Аурианы. Беринхард в страхе попятился. Ауриана попыталась вырвать поводья у матери — что еще можно было сделать? Но Ателинда крепко удерживала их. Ее кулаки сжались намертво, словно окаменев. Все трое повернули своих коней к открытым воротам и стали в ряд. Ауриана и Витгерн обнажили мечи, а Фастила подняла копье. На лице Фастилы отразился неописуемый страх — слишком поздно молодая жрица-воин открыла для себя, что жить с Витгерном и умереть с ним — не одно и то же.
— Нет! — еще раз воскликнула Ателинда, теперь уже слабее.
— Мать, отступи в сторону! — еле выговорила Ауриана сквозь струящиеся по лицу слезы. — Ты привлекаешь внимание к нам. Я умоляю, отпусти меня! Еще до истечения этого дня, неважно как, мы умрем, но будем вместе. Если я принесу себя в жертву, то это, может быть, успокоит дух моего отца Бальдемара, который до сих пор покоится в могиле неотомщенный.
Ателинда поняла справедливость этих слов своей дочери, но в конце концов материнская любовь взяла верх. Ее можно было сравнить с бурным потоком во время паводка, который сносит все строения, нагроможденные людьми. Эта любовь старше и мудрее, чем все выдуманные когда-либо законы мести. Ателинда продолжала держать повод Беринхарда.
Ауриана показала мечом на стоявший в отдалении резервный легион, который хорошо был виден сквозь ворота. Солдаты замерли в ожидании команды — темная полоска на фоне коричневой земли, наполовину закрытая рощей лип и елей. Высоко поднятый сигнальный флаг трепетал на ветру. Витгерн и Фастила мрачно кивнули.
«Там враг. Мы умрем, сразившись с ним, и вернемся в землю, из которой вышли».
Они пришпорили коней, ударив их каблуками по бокам. Кони Витгерна и Фастилы сразу сорвались с места в галоп. Беринхард пустился за ними, волоча за собой Ателинду.
— Мать! Отпусти меня!
Ауриана заметила, что несколько солдат, еще находившихся в крепости, узнали ее. Один из них резко кивнул головой и кто-то пролаял команду. Ауриана закрыла глаза. Это было невыносимо.
— Моя любимая мать, прости меня!
Она подняла меч и резким движением обрубила поводья. Послышался хлесткий звук, похожий на щелчок. Ателинда споткнулась и начала падать вперед лицом. Беринхард пошел сперва боком, потом затанцевал, словно удивившись неожиданной свободе, а затем понесся, как стрела, выпущенная из лука.
Ауриана правила руками. Беринхард стремительно вылетел из ворот, опередив тихоходных жеребцов Фастилы и Витгерна.
— Ауриана!
Задыхающийся, хриплый возглас матери пронзил ее сердце. Ателинда упала на четвереньки перед большой лужей крови. Зачерпнув ее ладонью, она размазала жижу по всему лицу, продолжая упорно твердить:
— Нет! Нет!
Одна из случайно уцелевших помощниц Труснельды схватила ее за плечи и попыталась успокоить.
— Моя госпожа, но ведь такова ее судьба! — убежденно сказала молодая жрица. — Великая Госпожа, которая породила нас всех, все еще любит ее.
Но Ателинда уже ничего не слышала.
Яд! Принять его сейчас! Теперь уже нет предлога тянуть с этим. Быстро!
Ателинда поднялась на ноги, нащупывая дрожащими руками мешочек с ядом, висевший у нее на поясе. Кожаный мешочек был выбит из ее руки тупым концом копья. Затем грубые солдатские руки подхватили ее сзади под мышки и потащили к шеренге закованных в кандалы пленников. У Ателинды уже не оставалось сил ни сопротивляться, ни кричать.
Она восприняла это как волю Парок. Ей суждено было жить.
В этой цепочке женщин и старух, куда ее притащили, никто не узнал ее измазанного грязью лица. Поэтому для всех оставалось тайной, что сама Ателинда, дочь Гандриды, жена Бальдемара шла вместе со всеми как жена простого смерда.
Ауриана, Витгерн и Фастила неслись во весь опор навстречу строю легионеров. Беринхард вырвался вперед, и Ауриана возглавляла эту атаку. Из ее горла вылетали дикие вопли. Она уже не могла управлять ни собой, ни конем, который летел вперед подобно молнии, стелясь по земле и распустив гриву.
Когда прозвучал сигнал тревоги, легионеры, что стояли на стене, приготовились, и пятеро из них метнули копья. Они целились в лошадей и всадников. Фастиле копье попало в спину. Оно пробило ее насквозь и воткнулось в шею коню. Животное взвилось на дыбы, закидывая назад голову, передернулось несколько раз в агонии и тяжело упало на бок. Фастила скончалась тотчас же.
Витгерн попрощался с ней взглядом, инстинктивно прошептав: «Фрия, упокой ее душу». Ауриана к этому времени была уже далеко впереди. Все ее помыслы были теперь сосредоточены на одном — как можно быстрее добраться до римлян. Она не оглядывалась и не видела гибели Фастилы. Она прижалась лицом к шее лошади, и дух ее жил в топоте копыт Беринхарда. Поднятый вверх меч являл собой возмущенный протест против воли Парок.
До Витгерна копья не долетели. Однако очень скоро его конь попал копытом в нору зайца и опрокинулся на спину. Витгерна выбросило из седла. Он потерял сознание и лежал на земле без движения.
Ауриана осталась в одиночестве.
Казалось, что первая шеренга легиона совсем близко. Солдаты стояли как каменные изваяния с непроницаемыми лицами. Похоже, их совсем не тревожил вид бешено мчащегося коня и сидящей на нем женщины с мечом, которая явно намеревалась атаковать. Легат спокойно и величественно восседал на своем коне и отрывистым голосом отдавал приказания. Сигнальщики замахали флажками, передавая их.
Ауриана чувствовала, что совершила прыжок в пустоту. Все, что принадлежало жизни, что связывало ее с настоящим, — улетело прочь вместе с ветром. Она все больше и больше удалялась от самой себя, от той, кем она была еще совсем недавно — опозоренная дочь, печальная мать, сомневающаяся ученица Рамис, должница Дуба, хранящего молнии. Ее дух растворился в торжественной тишине, наполненной осмысленной деятельностью. Окружающий мир обнажился совершенной пустотой. Она была маленьким, голым, мокрым комочком плоти, только что родившимся младенцем, сброшенным с небес, чтобы вновь возродиться на проклятых богами равнинах Хелля. Она, чей смех походил на хруст льда.
«Я знаю, почему лицо старого Хелля такое синее. Это сам холод, ужасный вечный холод. Мы все безродные дети. Моя жизнь — это плащ, пропоротый ножом — прореха в нем становится с каждым годом все более и более зияющей. Я боролась что было сил, но ткань рвалась и расходилась все быстрее и быстрее. Рамис умела лгать — все состоит из печали. Какую пользу приносят благословленные богами победы? Я не желаю быть ни благородной дамой, ни простолюдинкой в мире, где истинная храбрость и благородство остаются втуне, а чудовища с оскаленной пастью творят неслыханные зверства. Обреченная невеста попадает в объятия своего жестокого жениха. Я презираю тебя, Водан, за то, что ты принимаешь эту позорную жертву. Я ненавижу тебя, Фрия, за то, что ты породила этот беспощадный как железо, холодный мир. Великий Волк, открой пошире свою пасть!»
Когда Ауриана подскакала достаточно близко, чтобы солдаты могли разглядеть в ее глазах ярость, в головах многих из них возникла одна и та же мысль: «Каким бесчестьем я покрыл бы наши знамена, если бы побежал от одной женщины?»
Но было ли это создание женщиной? Или же северная Медуза воспряла из болот и явилась сюда, чтобы нарушить их стройный порядок своей дикой, первозданной силой? Она была рождена самой землей, воплощая в себе то, что они были приучены загонять обратно в темноту: первобытную ярость и беспредельный экстаз. Она пришла не судить, но уничтожать. Настал ее черед. Разум правил слишком долго, и природа потеряла терпение.
В последние минуты Ауриана совершенно забыла, где находится. Небо, земля, лес — все смешалось у нее в голове, превратившись в странный искрящийся туман. В этой священной гонке она понукала Беринхарда, чтобы он несся все быстрее и быстрее не к смерти, но к победе. Ощетинившаяся копьями стена легионеров казалась ей соплеменниками, зовущими к себе.
«Мы победим! Остальные так отстали, что я их уже не вижу. Вон там стоит Деций, который приветствует меня и упрекает в том, что я все сделала неправильно. А дальше, у ритуального костра меня ждет Бальдемар. Он обнажил меч и держит его над пламенем, чтобы защитить от злых духов. Все так и должно быть. Я знаю, что боролась как могла, клянусь в этом матерью, луной и звездами. Никто не превзошел меня в усердии».
Она врезалась в первую шеренгу. Солдаты на долю секунды опоздали посторониться, и силой удара одному легионеру сломало руку, а другой попал под копыта. Вторая, третья и четвертая шеренги расступились в быстрой последовательности.
Беринхард пробивался сквозь ряды легионеров, защищенных металлическими доспехами. Он высекал из металла искры своими копытами и оставлял за собой пространство, словно плуг, делающий борозду на пашне. Ауриана в это время яростно размахивала мечом, нанося удары по шлемам и скрещенным копьям, по железным нагрудникам и наплечникам. Иногда ей удавалось попасть и по незащищенному месту. Странно, но никто не обнажил против нее меча. Множество сильных рук тянулось к уздечке ее коня, ее продвижение старались замедлить копьями, выставленными ей навстречу. И тогда ей стало понятно, что легионеры только защищаются, отражая удары и стараясь стащить ее с коня и обезоружить.
— Деритесь! Деритесь со мной! Я хочу умереть!
Внезапно в ее мозгу молнией сверкнуло воспоминание. Это была просьба Деция: «Обещай мне, что ты никогда не дашься живой моим соотечественникам». Ни одно его наставление или совет не звучали с такой страстностью, как этот.
«То-то Деций обрадуется, узнав, что я не перестала обращать внимание на его советы».
Она ухватилась обеими руками за рукоятку меча, готовясь нанести удар себе в сердце.
Меч быстро опустился, направляемый ею, но не достиг цели, застряв в обтянутом телячьей кожей щите — один из легионеров успел подставить его. В ту же секунду сильные руки обхватили ее сзади, стащив с Беринхарда. Ярость ослепила ее, она вырвала меч и попыталась ударить им наугад, но после непродолжительной схватки легионеры разоружили ее.
«Грязные руки лишили меня оружия. Они осквернили своим прикосновением меч Бальдемара. Теперь удача совсем отвернулась от нас. Наше племя ждет вырождение. Фрия, пусть земля разверзнется подо мной. Я засну в ней, как в постели. Я буду продолжать жить в корнях деревьев, в спелых зернах пшеницы, я буду расти, пребывая в покое, пока не наступит время моего возрождения. Пусть мой народ пляшет надо мной в дни праздников».
Когда легионеры повалили ее и прижали к земле, Ауриана почувствовала, что они не злоупотребляют силой, наоборот, обращаются с ней весьма осторожно.
«Берегись. Они так делают не случайно».
Барахтаясь и изворачиваясь, ей удалось освободить одну руку. Она дотянулась до бабки Беринхарда и, схватив ее, ощутила знакомую шелковистость кожи, обтягивавшей сустав. Это прикосновение стало ее прощанием с миром знакомых и дорогих вещей. Даже Беринхард, казалось, почувствовал ее состояние и, наклонив голову, потрогал своими теплыми, большими губами ее волосы.
А потом ее руки стали чужими. Их заломили за спину и связали прочной веревкой. Жених принял ее в свои суровые объятия.
Марк Аррий Юлиан уже отбыл из крепости Могонтиак, когда легионеры пошли на приступ и взяли Пять Родников. Домициан внезапно решил, что нельзя больше испытывать судьбу. Ему никак не давали покоя подозрения о готовящемся в Риме заговоре против него. За несколько дней до последней битвы он поспешно выехал в Рим вместе со всей императорской свитой.
В то утро, когда была поймана Ауриана, императорский поезд успел продвинуться на юг только до крепости Аргенторатум, расположенной на Рейне. Марку Юлиану досталось утомительное поручение пересмотреть всю переписку Домициана с наместником Битинии, который испрашивал позволения на внесение некоторых изменений в уголовное законодательство провинции.
В это же время секретарь, которому он вполне доверял и который был посвящен в замысел Марка Юлиана относительно Аурианы, вошел и прервал его занятия. Он сообщил, что она отказалась от предложения сохранить жизнь и свободу.
«Ну конечно же! Мне следовало догадаться от этом. Ведь не станешь же заботиться о своем спасении, когда погибают твои соплеменники».
Он обхватил голову руками и задумался.
«Какая глупость! Другого такого создания во всем мире не найдешь. Как же ты сможешь жить в плену? И как же ты осложнила мою задачу, сделав ее почти невыполнимой!»