Глава одиннадцатая

Начало второй части

Что ж… Это была первая часть моего рассказа. Закончив ее, я завернул две из трех копий в оберточную бумагу и доверил их юному Дику Беку. Он отвез их в город, я наказал ему отправить одну копию моему другу, известному журналисту мистеру Элмеру Мерриалу Карсону, а другую оставить где-нибудь на видном месте, например на церковной кафедре, в приемной у доктора или на стойке салуна. Почте нынче доверять нельзя, и как знать, дойдет ли рукопись до мистера Карсона или нет, но если дойдет – надеюсь, что она ответит на кое-какие вопросы. Дик также взял с собой обычное приглашение в Рэнсом-сити, а также пистолет и нож – дороги здесь опасные. Нынче везде так. А я пока занимаюсь пишущей машинкой и Аппаратом.

Мы разбили лагерь у реки. Не знаю, как ее называют местные жители, но я начал мысленно называть ее рекой Аделы – она быстрая, яркая и мелодичная, как пианино. Мы не двигаемся с места большую часть недели, ожидая возвращения Дика Бека. Начальник снабжения нашей экспедиции – дезертир из линейных по имени Рэпп. Он работает без устали, все время чего-то заказывая и все время чего-то планируя, и без него мы наверняка были бы обречены на неуспех в первый же день, но из меня в этом деле работник плохой, так что я сижу здесь.

Нас уже больше ста человек, и я не знаю всех по именам. Мы мечтатели и странники. Первыми по нашему пути прошли люди науки. Так говорится в каждом приглашении в Рэнсом-сити, которые я прибиваю на столбы, двери молелен и домов. Мы всем будем рады. Вы удивитесь, узнав, кто нас находит. Седьмые сыновья. Беженцы. Странствующие торговцы. Гомосексуалистов у нас даже больше, чем обычно. Заклятые преступники. Солдаты всех родов войск. Люди, запятнавшие свою честь на войне и отличившиеся на ней. Любители жить на краю света, для которых поход в неведомые земли – обычное дело. Молчаливые одиночки, которые рады странствовать в группе – будь у них выбор, они родились бы холмовиками. Есть несколько человек, оставивших дом в девяносто первом, чтобы последовать за Лив и Джоном Кридмуром на Восток, событие, которое газеты в то время окрестили лихорадкой девяносто первого, паломничеством глупцов или великой трансценденталистской чепухой. С тех самых пор они блуждали по свету в поисках новых обещаний спасения. У нас есть бесчисленное множество сторонников всех возможных религий, о существовании которых я даже не подозревал: не только улыбчивые, повелители змей и верящие в Град Серебряный, но и многие другие.

* * *

По правде говоря, я давно думал, что нас рано или поздно арестуют. Обо мне шла дурная слава. Когда я начал рассылать письма, то был уверен, что меня арестуют, не пройдет и недели. Своими письмами я словно тыкал мир палкой в глаз. Я устал от безвестности. Я не верю, что Линия простила мне случившееся в Джаспере. Не верю, что Стволы обо мне забыли. И все же я все еще здесь, на свободе, рассказываю всем на свете о том, как будет обустроен Рэнсом-сити, и даже сам начинаю верить, что он станет реальностью. Возможно, мир меняется быстрее, чем я думал. Может, Великая война подходит к концу. Время от времени по реке проплывают обломки, похожие на части от оружия или куски колючей проволоки. Как знать.

* * *

Почему они следуют за мной? Я умею уговаривать. Я зарабатываю на жизнь продажей невозможного. У меня есть карта – ее драгоценная карта, на которой указан путь на Запад дальше края сотворенного мира. Таких карт на свете мало. Я изобретатель Процесса Рэнсома, нашего козыря и единственного оружия. Мое безумие заразительно. Я хочу добиться в жизни лишь одного, хочу, чтобы все вышло ладно, складно и восхитительно, и если для этого мне придется построить новый мир, то так тому и быть. Я отправлюсь в земли, не освоенные людьми, пройду дальше земель, освоенных Племенем, и еще дальше, если потребуется.

* * *

Я решил, что Рэнсом-сити будет иметь форму колеса. Круг – идеальная фигура, символичная и к тому же практичная. Мы достроим новые кольца, когда у нас станет больше жителей. Наши здания будут высокими. Это будет город лифтов и стремящихся в небо зданий. Осями колеса станут зеленые проспекты, на которых расположатся театры, а на каждом углу – самоиграющие музыкальные инструменты. Никто не будет голодать, и у всех всего будет вдоволь, потому что у нас всего будет в достатке, и люди смогут работать над тем, что им нравится и приносит удовольствие. И женщины тоже. И дети, конечно. Каждое дерево в городе ночью будет освещено моими лампами. Если те земли окажутся обитаемыми, то с их жителями мы поступим честно. Между нами будет мир, а благодаря изобилию не будет нужды в воровстве. Я честный делец. Это будет новый мир.

* * *

Вернулся Дик Бек. Он подрался с какими-то ребятами, которые поставили ему фонарь под глазом, порвали рубашку и разбили нос, но могло быть и хуже. Он без конца улыбается. Письма теперь в руках фортуны. Я сказал ему, что в новом городе в неизведанных землях он будет главным почтмейстером, но не думаю, что парень понял, что я шучу. Что ж, кто-то же должен им стать. В любом случае, завтра мы двинемся дальше. Нужно порвать со старой жизнью и начать все заново.

* * *

Это рассказ о моем втором и третьем столкновении с историей. О том, как я попал в Джаспер, прославился и разбогател, и о том, чем это кончилось. Сегодня вечером я постараюсь написать как можно больше при свете Аппарата.

 

Глава двенадцатая

Пианино

В последовавшие за происшествием в Уайт-Роке недели и месяцы я блуждал без всякой цели, сначала двигаясь на запад, затем на север, а потом опять на восток. Я голодал почти всю зиму и брался за тяжелую и сомнительную работу, утверждая, что я – улыбчивый, которому не повезло в жизни. Взамен я получал хлеб, кров и наставления о бережливости и о том, как всего добиться самому. Аппарата не стало, как и моих сбережений и моего друга мистера Карвера. Даже мое имя исчезло. Я больше не осмеливался называть себя Гарри Рэнсомом – как знать, кто мог искать его после Уайт-Рока? Я отрастил бороду и волосы и назывался разными именами: Джон Нортон, Джо Райзер, да и другими, сейчас уже не вспомню.

Я написал с сотню писем. Например:

«Джесс! Не могу сказать, где я сейчас, так что даже не спрашивай. Дела у твоего младшего брата идут не так хорошо, как он надеялся, и он опять попал в переплет. Из Аппарата так ничего и не вышло. Увы, но будущее все же мне не принадлежит. Надеюсь, у тебя в Джаспере все в порядке и ты известная певица или актриса, не знаю, кто именно – ты об этом не написала. Иногда так хочется вернуться домой!

Твой Г.».

Или:

«Привет, Мэй. Это твой брат. Я вспоминал твое письмо – ты говорила, что молилась обо мне, – и еще вспоминал, как в детстве в Восточном Конлане убежал в лес, а когда вернулся, сказал, что жил там с холмовиками. Кажется, тогда ты помолилась за меня в первый раз – прежде за меня никто не молился. Тогда я разозлился, но теперь знаю, что ты хотела, как лучше. Может, ты и права и я правда веду себя неразумно. Молитва-другая мне не помешают, я отплатил бы тебе за них сполна, если бы только знал как».

Или:

«Мистер Бакстер, я никогда не писал вам раньше, но, возможно, мое имя вам знакомо – я изобретатель и делец, как и вы. Ваша книга о тернистом пути к богатству всегда меня вдохновляла, я знаю ее почти наизусть. В третьей и шестой главах вы говорите, что даже в самый трудный момент не впадали в отчаяние, потому что знали, что предназначены для великих свершений. Отличная хитрость, хотел бы я знать, как она действует.

Искренне ваш,

Возможно, вы читали о так называемом „чуде в Уайт-Роке“. Это моих рук дело. Все случилось не совсем так, как написали в газетах, но посмотреть было на что. Когда-нибудь мое изобретение изменит мир. Я хотел бы с вами поговорить. Сейчас у меня не все ладно, но, возможно, однажды человек вашего положения узнает во мне родственную душу и протянет

профессор Гарри Рэнсом».

руку помощи.

Большую часть писем я не отправил. Это было мне не по средствам. Но я наскреб денег, чтобы отправить последнее письмо мистеру Бакстеру, после чего уехал из города, не решившись дождаться ответа.

Три недели я жил в поселении под названием Раздвоенное Копыто, где представлялся Джо Рейзером и зарабатывал на жизнь тем, что писал письма за других людей, в основном о коровах. Там меня впервые настигли слухи. На рынок заявился человек с полудюжиной коз и новостями о том, что бродячий агент Стволов по имени Джон Кридмур, черный как ночь, колдун Рэнсом и белокурая красавица изобрели Аппарат, способный убивать Локомотивы Линии и демонов Стволов, и сейчас они пробираются с ним по дороге на северо-восток к самой станции Хэрроу-Кросс. Это был известный пьяница, и никто ему не поверил. Но я все же покинул город и в соседнем увидел в газетах рассказ о происшествии в Уайт-Роке.

* * *

У меня не было денег, чтобы построить новый Аппарат. Даже если бы они у меня были, я бы не решился. Я не знал, смогу ли. Не помнил, как это сделать. У меня сохранились кое-какие записи и наброски после происшествия в Уайт-Роке, но сейчас они казались мне бессмысленными, как детские стишки или загадки. Я корпел над цифрами при свете свечей, но расчетам не хватало стройности. Я забыл, как выглядел свет Процесса. Снова проходя через Колдуэлл, я купил опиум на узкой улочке и весь ясный, холодный день проболтался на улице, пытаясь вспомнить свет, но так его и не увидел, хотя заметил много странного. Я ужасно скучал по мистеру Карверу.

Однажды я написал такое письмо:

«Мистер Карвер! Мне жаль, что ваши последние сказанные мне слова касались того, что я украл идею. Но все было не так. Я хотел бы вам все объяснить, или, может, вы смогли бы все объяснить мне. Хочется, чтобы вы снова были здесь и мы смогли поговорить в последний раз».

Но, разумеется, слать это письмо было некуда. Не осталось даже могилы пастора Карвера. Процесс уничтожил все.

* * *

Я оказался в Домино, так как слышал, что им нужны инженеры. Город стоял на берегу реки Айр, всего в полумиле вверх по течению от лагеря линейных. Домино недавно разбогател. Линейные везли сюда товары, машины и людей с северных фабрик, и в карманах у жителей Домино осели кое-какие средства. На главной улице города красовались дома с еще пустыми, недавно отстроенными верхними этажами и новенькими товарами в витринах, на которые не находилось покупателей.

Я стоял в очереди у одного из таких зданий. Весна еще не вполне наступила, и, несмотря на яркие краски и сверкавшие на солнце витрины, стоял промозглый холод. Наконец я оказался в начале очереди и вошел внутрь, и мне позволили представиться сидевшему за столом мужчине в черной шляпе, смерившему меня взглядом, как бракованную деталь или гнутый гвоздь, который еще можно выпрямить. Я назвался вымышленным именем и описал свой опыт и знания – ложные в деталях, но правдивые по сути. Быстро нацарапав что-то в тетради, мужчина сказал, что я могу им пригодиться, и назначил мне оскорбительно низкое жалованье. Он сказал, что в Домино нужно провести электричество, эффективности и модернизации ради и согласно требованиям линейных из лагеря Айр. Затем он пододвинул ко мне договор и авторучку. В договоре было оставлено место для моего имени, а внизу значилось: «Корпорация „Северный свет“». Я ответил, что скорее умру с голоду, чем буду работать на корпорацию «Северный свет». Мужчина забрал у меня авторучку и спросил, в своем ли я уме. Я снова вырвал у него авторучку – не знаю почему – и ответил, что дела у меня, может, идут и не очень, но гордость еще осталась. Он снял шляпу и встал. Мы обменялись еще двумя-тремя словами. Я вел себя не лучшим образом и не люблю об этом вспоминать. Два каких-то человека взяли меня под руки, вывели из здания и выбросили на улицу. Я вскочил на ноги, отряхнулся, развернулся со всем достоинством, на которое был способен, улыбаясь, словно мне все было нипочем, и зашагал к берегу реки, где встретился с членом экипажа парохода «Дамарис», который предложил мне работу – думаю, главным образом благодаря моей улыбке.

– Почему бы и нет, – улыбнулся я.

Земля надоела мне до смерти. Настало время попробовать себя на воде. Если б я смог, то наверняка поднялся бы в воздух.

* * *

Высоченный увешанный фонарями пароход «Дамарис» был красный, с черными золотыми деталями, с выкрашенным в белый гребным колесом и напоминал оперный театр или бордель, сбежавший с улиц большого города в поисках приключений. Пыльный, скрипучий и местами прогнивший, не первой молодости, но еще отчаянный. «Дамарис» было не место в таком городе, как Домино, а его экипаж был не в восторге от близкого соседства с линейными. Пополнив запасы, высадив пассажиров и взяв меня на борт, пароход сразу же поплыл дальше, чему я был только рад.

Владельца «Дамарис» звали Джон Сазерн. У него не хватало двух пальцев на левой руке, а левый глаз из-за старого шрама был прищурен, словно подмигивал. Макушка головы у него была совершенно лысая, но сзади наблюдалась длинная седая шевелюра, а такие же седые усы свисали до самого твердого от крахмала, но грязного воротничка. Все эти странности придавали владельцу «Дамарис» сомнительный вид. Я сразу понял, что, вопреки всему, он мне понравится, но человек он дурной и не будет платить мне честно и вовремя.

– Имя?

– Хэл Роулинз.

Рукопожатие у мистера Сазерна было очень крепким. С секунду он свирепо разглядывал меня, затем усмехнулся:

– Что ж, я слыхал имена и похуже, мистер Роулинз. Чарли сказал, вам нужна работа. Похоже, вам есть что рассказать. Как и всем нынче. Но молчите. Петь умеете?

– Не пробовал, но думаю, смогу научиться. Чарли говорил, вам нужен…

– …тот, кто понимает в машинах, да. А вы понимаете? Чарли сказал, вы много умных слов знаете. Скажите-ка что-нибудь умное.

– Свет, – ответил я, – следует считать видом энергии, сходным по своим свойствам с электричеством или теплом. Это созидательная энергия, представляющая более утонченную форму чистого эфира; темнота – лишь ее отсутствие. Свет…

Я цитировал одну из энциклопедий, выпущенных джасперской издательской корпорацией Бакстера, отрывки из которой знал наизусть.

– Ладно, ладно. Вы линейный, мистер Роулинз?

– Нет.

– Линейным на мой корабль ход заказан. Я двадцать лет по этой реке плаваю, с тех пор, как сама Дамарис еще жила и танцевала. Вы танцуете, мистер Роулинз? Нет? Неважно. Для этого у нас есть девчонка. Двадцать лет плаваю, и с каждым годом дела все хуже и хуже, а Линия все ближе. Нынче я на плаву только ей назло.

Я действительно заметил, что пассажиров на «Дамарис» было немного.

– У меня с Линией свои счеты, – сказал я. – Я вас понимаю.

– Только мне о них не рассказывайте, – махнул рукой мистер Сазерн. – В школе учились?

– Да. Но немного. Я самоучка.

– Мы плывем на восток до Тригорода и заходим в Джаспер, где есть университет. Иногда на нашем пароходе плавают сынки богатеньких. В чем дело, Роулинз, не хотите посмотреть большой город?

– Расскажите лучше о машинах. Что я должен делать? Насколько я заметил, колесо крутится, так сказать, по старинке.

Это выражение джасперские профессора назвали бы эвфемизмом, то есть волшебным словом, из-за которых мир кажется лучше, чем есть. На самом деле я имел в виду, что гребное колесо «Дамарис» крутили холмовики, закованные в цепи под палубой. Мистер Сазерн смерил меня испытывающим взглядом, и я было подумал, что он что-то скажет на этот счет, но вместо этого он кивнул и хлопнул по крышке пианино.

Должен сказать, что на верхней палубе «Дамарис» был бар, полный потрепанной роскошной мебели, вызывающих картин и слабого сладковатого запаха гнилого дерева. Также в нем было пианино, рядом с которым мы сейчас и стояли.

– Гм… – протянул я. – Пианино? Я представлял все иначе, но думаю, смог бы научиться играть.

– Оно не то, чем кажется, мистер Роулинз.

* * *

На самом деле пианино было тем, о чем я никогда не слышал раньше. Оно появилось в мире так недавно, что еще не имело названия. Джон Сазерн называл его самоходным пианино, самоиграющим пианино или чертовой рухлядью. Изобретатель же назвал его музыкальной шкатулкой.

Выглядело оно как большое деревянное пианино, выкрашенное, как и сама «Дамарис», в красный, черный и золотой цвета, вычурно разукрашенное, засаленное и пыльное. Два широких ряда черных и белых клавиш выстроились как жуткое послание, которое я не мог расшифровать. Над клавишами в корпусе пианино имелось окошко, в котором виднелись его металлические внутренности, не похожие ни на один известный мне музыкальный инструмент. Струны внутри переплетались и соединялись под всевозможными углами, так что аппарат почти гудел от противоположного напряжения. Он скорее напоминал иллюстрацию к статье о мозге и нервной системе – вот одно из главных достоинств энциклопедий, которые я продавал в Восточном Конлане! – только в пианино все было не ярко-розовым и венозно-синим, а золотисто-сверкающим. Любопытство тут же взяло надо мной верх, и я, сунув руку внутрь, дотронулся до одной из струн. Послышался звон, что-то повернулось глубоко внутри, и струны начали тереться друг об друга, а клавиши западать сами собой, словно на стуле перед пианино сидело привидение, после чего из инструмента раздалась прекраснейшая мелодия, вскоре сменившаяся несколькими тактами жуткой какофонии и, наконец, тишиной.

– Чертова бесполезная рухлядь, – вздохнул мистер Сазерн.

Я сразу же влюбился в эту машину.

В пианино была еще одна дверца. В нем было много спрятанных деталей, как в доме с привидениями. Не думаю, что я нашел их все. За дверцей скрывались рычаги, тумблеры и несколько плотных восковых цилиндров, завернутых в жесткую желтоватую бумагу с пробитыми в ней отверстиями. Я не достиг бы так многого в жизни, если бы не схватывал все так быстро, и вскоре я понял, что цилиндры управляли пианино, а их расположение было тайным языком, понятным лишь механизму, как телеграфные сигналы.

На медной поверхности верхнего заводного механизма было изящным витым шрифтом выгравировано слово «КОТАН». Под ним стояло: «Гибсон, 1889».

– Думаю, это тот, кто его сделал, – сказал Сазерн. – Котан. Мы его купили за бесценок в Гибсоне у театра в прошлом году. Там сказали, что актеры от него нервничают. Может, просто не знали, как его починить.

– Великий год для изобретений, – улыбнулся я, не в силах перестать гладить пианино. – Великий год для будущего людей.

– У нас был пианист, – сообщил мистер Сазерн, – но тот еще пьянчуга. Не хочу даже рассказывать, что сделал его предшественник, а то из себя выйду. Я уже по горло сыт пианистами. Так что подумал, может, нужно починить эту чертову рухлядь. Она-то хоть не напьется. Вы же не пьяница, Роулинз? Сможете его починить?

– Нет, не пьяница. Да, смогу.

Починить пианино оказалось довольно просто. В нем лопнуло несколько струн, еще несколько ослабло от качки, кое-какие пружины выскочили из гнезд, а пара мышей выбрала неудачное место для жилья, так что у меня не было выбора, кроме как выловить и переселить их. Уже после замены струн и изгнания мышей пианино стало работать гораздо лучше. Думаю, Сазерн и сам мог бы это сделать, если бы не испытывал к автомату суеверный страх. К тому моменту мы были уже в дне пути вниз по реке, и я стал полноправным членом экипажа, ответственным в основном за исправную работу пианино и за то, чтобы притворяться, что играю на нем по вечерам.

Во время выступлений я должен был главным образом улыбаться, трогать клавиши и не мешать механизму работать. Я мог помогать ему, но не управлять им. Мог останавливать, запускать и мягко направлять в ту или иную сторону посредством цилиндров и струн, но и только: пианино всегда играло то, что хотело. Не думаю, что я разгадал хотя бы малую часть его секретов.

Я плыл на «Дамарис» до самого лета – тогда мы оставили Западный край далеко позади, Айр превратился в Джасс, а Тригород был совсем близко. Мы двигались на восток уверенно, но с отклонениями, останавливаясь в каждом городе на пути. Мы проплыли по всем притокам Айра и Джасса и постоянно меняли курс, подчиняясь капризам мистера Сазерна, требованиям торговли или слухам о том, от каких городов или участков реки лучше держаться подальше из-за непрекращающихся сражений. Я не жаловался. Мистер Сазерн снабдил меня красно-коричневым костюмом, и, хотя он был старым, выцветшим, слишком большим и не таким изящным, как мой белый костюм, в полумраке бара он смотрелся неплохо. Каждый вечер я садился за пианино и, пока оно играло, улыбался, притворяясь, что нажимаю на клавиши.

Пассажиры «Дамарис» были фермерами, дельцами и изредка искателями и искательницами приключений, путешествовавшими с целями, неясными даже им самим. Было также несколько сурового вида охотников, возвращавшихся с Запада с добычей. Встречались и обычные спекулянты с хитрым взглядом. Были здесь и импозантно выглядящие молодые секретари, везшие с собой важную переписку или финансовые документы и изо всех сил старавшиеся не привлекать внимания. Были состоятельные мужчины и женщины из Гринбэнка или Мелвилля, лишившиеся крова, когда Линия сровняла их города с землей, – им оставалось лишь плыть по течению и пить, пока у них не закончатся деньги. Были несколько миссионеров и два-три журналиста. Были дурные люди и наемные убийцы, и думаю, что самые зловещие пассажиры, внезапно исчезавшие и появлявшиеся, словно под покровом тени, были агентами Стволов. Иногда, сидя за пианино, я надвигал шляпу низко на глаза, боясь, что меня узнают.

У нас на пароходе были странствующие артисты и два сменивших друг друга фокусника. Были карманники, одни работали с разрешения Джона Сазерна, а другие нет, но скоро они об этом пожалели. Время от времени появлялись девушки, танцевавшие рядом со мной без всякого выражения на лице или с наигранным энтузиазмом. Платили им мало, и обычно они уходили при первой же возможности. Некоторые, наверное, были хороши собой. Я смотрел только на автомат. Обычно я спал с ним рядом, на красном диване в задней части бара.

Пианино заводилось ручкой, которую нужно было вращать. Час работы днем давал пружинам достаточно завода, чтобы играть всю ночь. Я крутил ручку и обливался потом, как мистер Карвер, приводивший в движение Аппарат.

Музыка не всегда была красивой. По правде сказать, она была очень разной. В первую ночь на «Дамарис» я вычислил, что в автомате было сто восемь возможных комбинаций, на вторую понял, что не принял в расчет действие некоторых педалей, и на самом деле число комбинаций превышало одиннадцать тысяч, а на четвертую ночь работы с неописуемым удовольствием осознал, что истинное число их гораздо выше, огромно, как мир музыки или язык всего сущего. В любом случае, независимо от моих озарений, пианино быстро перестало мне подчиняться. Мелодии начинались и заканчивались сами по себе. Иногда пианино словно нарочно издавало звуки, которые никому не пришло бы в голову издавать или наслаждаться ими. У автомата словно менялось настроение. Иногда издаваемые им звуки напоминали музыку будущего. Когда пианино вело себя плохо, я много смеялся и шутил, и никто как будто не возражал. Пару раз мне в голову запустили стакан, но довольно беззлобно, к тому же у меня хорошая реакция. Когда пианино играло хорошо, это также никого не волновало. Мистер Сазерн продолжал называть автомат чертовой рухлядью, хотя был рад не платить пианисту. Никто не видел в пианино того, что видел в нем я. Создатель этой машины обладал чудесным, живым умом, и я знал, что он понял бы свет Аппарата. Такой разум не признавал невозможного. Котан. Не знаю, мужчина это или женщина, молодой человек или старый, богатый или бедняк, вряд ли нам было суждено встретиться. Возможно, это слово и вовсе было названием места или фабрики.

В любом случае, тот период был приятным затишьем в моей жизни. Я получал чаевые и скопил немного денег, не слишком волнуясь о том, что никто не знает, как меня зовут. Пассажиры говорили, что военные действия продвигаются все дальше на восток, словно следуя за нами по пятам. Они рассказывали, как Линия захватывает города, а агенты Стволов нагло вваливаются в салуны и убивают направо и налево, а также о летательных аппаратах и отравляющем газе, о колдовстве и восстаниях свободных холмовиков, о странном оружии и «чуде в Уайт-Роке». «Не здесь, – повторял я. – Не сейчас. Мы оставили войну на суше, далеко позади». И я улыбался и уговаривал пианино сыграть им что-нибудь повеселее.

Единственным, что мне не нравилось в этой работе, были слушатели, пытавшиеся заказывать мне песни. Пианино мне не подчинялось. Оно само выбирало, что ему исполнять, нравилось мне это или нет. Не так-то просто объяснить это пьяному пассажиру. Вместо этого приходилось убеждать их, что на самом деле они хотят услышать именно то, что и так должно было прозвучать дальше, так что в этой работе главным достоинством было уметь быстро говорить и убедительно улыбаться.

Хуже всего была «Баллада о Джоне Кридмуре», появившаяся в начале весны. Ее часто пели подвыпившие пассажиры. Они требовали аккомпанемента, я отказывался. Они спрашивали почему и не сторонник ли я Линии, и иногда лезли драться. Но потом все равно ее пели.

И так далее. У песни было несколько версий, некоторые короче, некоторые длиннее, но сколько бы ни длилось пение, оно действовало мне на нервы, как в первый раз. Не буду терзать грядущие поколения ни куплетами, в которых говорилось обо мне, профессоре Гарри Рэнсоме, «волшебнике, черном как ночь», ни куплетами о «чуде в Уайт-Роке» и кончине великана Кнолла.

– Нет, – говорил я, когда меня просили сыграть эту песню. – Мы на воде, джентльмены. Мы плывем по течению. Как я уже сказал, мы оставили войну позади. Зачем об этом вспоминать?

 

Глава тринадцатая

Волшебство

В городе Голландии, к западу от Тригорода и примерно в двух неделях пути на запад от Джаспера, мы взяли на борт фокусника по имени Великий Ротолло с женой. Следующие три дня по вечерам они показывали фокусы, а я играл на пианино Котана, точнее, оно играло само, а я только делал вид, что нажимаю на клавиши. Не буду врать, что мы собирали толпу, но кое-какие пассажиры, из которых можно было выжать неохотные аплодисменты, приходили всегда.

Портрет Великого Ротолло и Великолепной Амариллис Великий Ротолло показывал карточные фокусы и вынимал фальшивые драгоценности из ушей путешествовавших дельцов. Он угадывал имена и характер их покойных родственников и знал, что хотят услышать зрители, так что они охотно с ним беседовали. Он не левитировал, не распиливал пополам себя и других, не исчезал и появлялся в другом месте. Фокусы у него были простые, но делал он их хорошо. Это достойно уважения.

Его жена нещадно со всеми заигрывала и много танцевала, довольно вызывающе, хотя и немного скованно. Она была уже немолода. На сцене ее звали Амариллис. У нее была длинная шея и высокая, похожая на улей башня из рыжих волос с сединой у корней. Она говорила громко и всегда улыбалась. Ротолло же держал себя сдержанно и таинственно. Голова у него была выбрита налысо, а борода – черная, длинная и заостренная на конце. Он носил цилиндр и поеденный молью пиджак из красного бархата и имел при себе два кривых дхарвийских ножа. Один нож был складной, для фокусов, а другой нет, и я всегда думал, что однажды он их перепутает и прикончит свою жену, и ни один суд не сможет определить, был ли в этом умысел. Ротолло и Амариллис испытывали друг к другу ненависть, которую я сначала считал частью представления, но в конце концов неохотно признал настоящей.

Амариллис обожала наряды с оборками. Ее обширное декольте обычно украшали тусклые, похожие на лампочки фальшивые жемчужины. Ротолло носил множество колец и амулетов с драгоценными камнями, украшенных, по его словам, знаками Племени, хотя я знал, как выглядят знаки Племени, и те закорючки не имели ничего общего с их своеобразным изяществом. Каждый фокус Ротолло предварял словами о том, что научился ему у Племени из самых отдаленных уголков западной глуши. Думаю, это производило впечатление на самых наивных зрителей, хотя холмовики, крутившие колесо внизу, их совершенно не интересовали.

В конце представления Ротолло всегда объявлял, что сейчас покажет чудо в знак почтения к Джону Кридмуру и прекрасной мисс Лив. Он говорил, что не испытывает симпатий ни к одной из сторон в этой войне и не ищет врагов. Он – сторонник волшебства, а также мира будущего. Затем Ротолло снимал шляпу, и Амариллис обходила зрителей, собирая деньги, которые ее муж ухитрялся называть пожертвованиями на борьбу за мир. Затем Ротолло забирал шляпу, проделывал над ней несколько пассов и выпускал из нее потрепанного вида голубя. Механизм в шляпе был устроен так, что мягко, но неумолимо выталкивал птицу в воздух в том случае, если ей не хотелось выступать. В первый вечер, вылетев из шляпы, голубь в панике заметался по бару, и мы еле его поймали. Во второй вечер он покружил в воздухе и уселся на пианино. На третий вечер механизм в шляпе сломался, и бедное создание задохнулось в проволоке, а пружина вытолкнула окровавленные перья прямо в публику, состоявшую из полудюжины сомнительных дельцов, которые расхохотались и захлопали нам. Амариллис завизжала и укрылась на коленях у толстого дельца. Несколько перьев попали в пианино, нарушив ход его работ, и оно разразилось жуткой какофонией. Ротолло выругался на жену, словно она была виновата в случившемся, и в бешенстве швырнул шляпу на пол. Толстый делец в попытках утешить Амариллис, похоже, зашел слишком далеко, отчего Ротолло еще сильнее рассвирепел. Я улыбался и пытался превратить происходящее в шутку. Увидев, что рука Ротолло дернулась к ножам, я поднялся и обнял его за плечи, заставив поклониться, а затем отвел к барной стойке. Пианино тем временем продолжило играть. Достигнув крещендо, оно остановилось.

* * *

Позже мы с Великим Ротолло стояли на палубе. Он одновременно пил из бутылки и затягивался сигаретой, а я наблюдал, как мимо под звездным небом проплывают берега.

– Вы хоть знаете, сколько эта дрянь стоила? – спросил Ротолло.

– К сожалению, нет. – Я решил, что фокусник имеет в виду шляпу. – Скажите, то, что вы говорите о Племени, правда?

– А что я говорю? Я к себе нынче не очень-то прислушиваюсь. Хотя нет, я знаю, о чем вы: правда ли, что я научился фокусам у какого-нибудь шамана-холмовика? А вы как думаете? Думаете, меня на самом деле зовут Ротолло?

– Наверное, нет. Возможно, по мне это не заметно, мистер Ротолло, но перед тем, как оказаться здесь, я много странствовал.

– Меня зовут Джо. И это все болтовня, суеверия для деревенщины. Как и белиберда про Джона Кридмура и ту дамочку. Амариллис, представьте себе, в эти россказни верит. Честное слово, у нее не все дома. Сейчас дела обстоят хуже, чем когда она возомнила себя улыбчивой. Мир! Не существует его! Когда люди счастливы, им не нужны…

Вдалеке послышался глухой звук, а затем что-то вспыхнуло, словно зарница.

– Хм… – фыркнул Ротолло и выпил. – Если бы в самом деле было какое-то оружие, оно оказалось бы в руках Линии или Стволов. И стало бы только хуже.

– Возможно, – согласился я. – Я стараюсь не увлекаться политикой. Толку от нее никакого, только сводит людей с ума.

– Это верно. Но что делать? Нельзя же вечно прятаться на чертовом корабле. Надо двигаться, что-то делать.

– Возможно. Можно посмотреть на вашу шляпу?

Шляпа валялась скомканной у ног фокусника. Он поднял ее и передал мне, с брезгливым видом сковырнув с ее внутренностей остатки запекшейся крови.

– Я заслуживаю лучшего, – вздохнул Ротолло. – Паршивые лодки, паршивые людишки, паршивая жена… Погодите, пока мы доедем до Джаспера. Тогда увидите.

Пока я изучал механизм внутри шляпы, Великий Ротолло рассказывал мне о своих планах. Он двигался по направлению к Джасперу – говорили, что дела там идут отлично. Фабрики Альфреда Бакстера были самыми большими и богатыми за пределами территорий Линии. Сенат Джаспера брал на работу инженеров, нанимал солдат. И без того оживленные улицы города заполнились людьми, тысячами бежавших с раздираемого войной Запада, и все эти люди жаждали развлечений, так что в театрах и мьюзик-холлах Свинг-стрит деньги можно было грести лопатой. Ротолло заговорил о театре «Ормолу», «Парящем мире» и десятке других мест, о которых я раньше не слышал, но фокусника они манили, как огни маяка.

Вдалеке послышался шум Локомотива. Дорога Линии пролегала в этом месте вдоль берега реки, по ней между западными станциями и Хэрроу-Кросс возили войска, грузы и пассажиров. Локомотив находился в нескольких милях от нас, и его не было видно, но его звук ни с чем нельзя спутать – далекий стук колес и гул, от которого голова начинает болеть еще до того, как его услышишь.

– Я всегда думал, что однажды попаду в Джаспер, – сказал я. – Но теперь в этом не уверен.

– Там много красивых женщин, больше, чем можете представить, – усмехнулся Ротолло.

– У меня сестра живет в Джаспере. Джесс. Последний раз, когда я ее видел, она была недурна собой.

– Вы, наверное… как его… убежденный холостяк, да?

– Полагаю, у меня не было времени на любовь.

– Счастливчик. Женщины! Что ж, когда мы приедем в Джаспер, вы делайте, что вашей душе угодно, а я начну жизнь заново, с новой работой и новой женой. Черт бы побрал эту бабу…

Я не намеревался в очередной раз выслушивать многочисленные обиды фокусника на Амариллис, так что прервал его предложением усовершенствовать механизм шляпы. Ротолло посмотрел на меня – сперва скептически, затем с интересом. Затем, поскольку он говорил о волшебстве, я заговорил о свете и своих мыслях насчет того, как можно использовать его в театре, а затем о самоиграющем пианино и о других своих идеях, многие из которых уже не помню – они появлялись одна за другой, – я не был так воодушевлен с момента, когда впервые задумался об Аппарате в Восточном Конлане. Во мне словно плотину прорвало. Может, дело было в разговорах о Джаспере или волшебстве. Помню, что рассуждал о возможных механизмах для полетов во время представлений, об автоматах, умеющих играть в карты, и ящиках из красного дерева, между которыми могла бы перемещаться прекрасная ассистентка Великого Ротолло, возможно даже взаправду, почему бы и нет? Может быть, при помощи труб и вакуума…

Внезапный резкий звук заставил меня замолчать. Я принял его за крик совы.

– Вот, – подвел я итог, – таков ход моих мыслей.

– Вы изобретатель, – улыбнулся Ротолло.

– Да. Был.

Фокусник вздохнул:

– Времена меняются. Знаете, кажется, в Гамлине я видел человека, который мог вызывать дождь. У него было какое-то устройство из громоотводов и бог знает чего еще. Кому после этого дело до карточных фокусов? Да никому.

– Думаю, зависит от фокусов, – возразил я.

– Ваше пианино – хитрая штука. Я видел, как оно само играет, – усмехнулся Ротолло. – Не притворяйтесь, что это не так, я знаю толк в фокусах – любопытнейшая вещица. Никогда ничего подобного не видел. Это вы сами его сделали?

– Ну… – пробормотал я, не желая признаваться в том, что сказать «сделал» было бы неправдой, сделал автомат Котан, но я был не в силах от него отказаться.

– Ужасно хитрая вещица, – повторил Ротолло. – Просто ужасно. Чего только не придумают.

Я почувствовал, что предал Котана, кем бы или чем бы он ни был, или его чудесное творение, или их обоих. Мне захотелось броситься в бар и попросить у пианино прощения. Вместо этого я покачал головой и предложил тост:

– За новый век! Возможно, он будет лучше, чем прошедший.

– Как по мне, на это шансов мало. Каждый сам за себя, хватай, сколько успеешь, пока миру конец не пришел – такова мистическая мудрость Великого Ротолло.

– Возможно, мистер Ротолло. Но я оптимист.

Великий Ротолло ухватил сигарету двумя пальцами и глубоко затянулся.

Резкий визгливый звук повторился. Я сообразил, что это не сова, а Локомотив, который теперь находился всего в трех-четырех милях от нас – пустяки для него. Он ехал параллельно реке, еще не нагнав нас, со скоростью, в сравнении с которой наш пароход казался старомодным и нелепым. Мы с Ротолло были людьми бывалыми, поэтому притворились, что звук нас не беспокоит.

– Вы нравитесь моей жене, – сказал вдруг Ротолло.

– Что? – спросил я, словно не расслышал, и приготовился к драке.

Фокусник повторил свои слова немного громче, сквозь шум Локомотива:

– Она восторгается вашей улыбкой. Говорит, я так несколько лет уже не улыбался. В чем я не сомневаюсь. Поулыбайтесь на сцене – и забудете, как делать это в жизни. Я надеялся, вы двое сбежите или вас застукают с поличным, быстрый развод, я на свободе в Джаспере… Не хотите об этом подумать?

– Я бы на это не надеялся, мистер Ротолло… Джо.

Фокусник пожал плечами и выбросил сигарету за борт:

– Как оно работает, это пианино?

– Математика, – ответил я.

– Словно внутри него дух живет, – усмехнулся Ротолло. – Знаете, я провел на Краю много времени – очень много – и всякое видел, и призраков и духов тоже. Однажды я выступал в больнице, где… – Что-то вспыхнуло там, где ехал Локомотив, затем послышался глухой звук. – Оно мыслит? Скажите правду. Это автомат или что-то еще?

Я много размышлял над этим вопросом, когда засиживался за пианино допоздна, в полном одиночестве, не считая покачивавшегося парохода и бормочущих под столиками пьяниц. Пианино было полностью самодостаточно и создавало музыку само по себе, из ничего. Возможно, это и есть жизнь. По правде сказать, я не знал, что в действительности значит думать, чувствовать, жить или обладать душой, и у меня не было для фокусника готового ответа. Иногда поздно ночью, когда пианино перенастраивалось словно бы само по себе, я размышлял о том, как в мире появились Великие Силы, то есть Стволы и Локомотивы Линии.

Историю я знаю не слишком хорошо, но мне известно, что было время, когда никто из них еще не пришел в этот мир, чтобы нас истязать. Было время, когда ствол был просто стволом, а люди строили локомотивы, чтобы те служили им, а не наоборот. Не знаю, была ли тогда война или нет – наверное, была, – но дела обстояли намного лучше. Я слышал, что на земле есть духи, только и ждущие момента, чтобы принять нужную форму, и что так на свет и появились Стволы и Линия. Я слышал, что мы сами их сотворили, поддавшись каким-то наваждениям, и мир изменился из-за нас. Об этом нечасто пишут, и, чтобы заявить об этом нужно некоторое мужество, но все слышали подобные пересуды. Насколько я помню, старик Харпер придерживался первой версии, а мисс Харпер – второй, а Карвер, однако, молчал, словно знал больше, чем все остальные. И иногда я подолгу размышлял о пианино и о том, каким был бы мир, если бы то, что случилось тогда, повторилось вновь, может быть, даже сейчас, на «Дамарис».

– Это просто машина, – усмехнулся я.

Пока я думал, Великий Ротолло шарил в карманах своего пиджака, пока не достал серый камень. Он был размером с яйцо, гладкий внизу и неровный сверху, немного похожий на окаменелость – может, это и была окаменелость или вырезанный из камня крошечный город, не знаю: было темно, и Ротолло мне его не показал. Он быстро провел руками под и над камнем, чтобы показать, что не держит его за нити, затем протянул руку за борт и раскрыл ладонь.

Камень не упал в воду.

Более того, примерно полминуты спустя стало ясно, что камень не отстает от нас, а медленно движется на восток вместе с «Дамарис». Даже скорее казалось, что двигается все остальное, но не камень, и на это было страшно смотреть.

– Это не фокус. – Ротолло покачал головой.

Локомотив с шумом приближался. За деревьями сверкали его белые лобовые огни. С его стороны послышался еще один глухой звук, что-то вспыхнуло вдали, и камень задрожал. Ротолло потянулся за ним и выудил из темноты, положив обратно в карман.

– Единственное, что у меня есть настоящего! – прокричал он. – Я никому его не показываю. Никогда! Нашел его на обочине на Краю – в смысле, над обочиной! Рядом с неприметным городишком под названием Кенаук. Это все, что камень делает. Не знаю почему. Он как будто кусочек другого мира. Что-то, что было здесь до нас. Все постоянно меняется. Знаете, возможно, в этих разговорах о секретном оружии что-то есть. Все меняется, причем постоянно.

Фокусник продолжал говорить – кажется, пытался объяснить мне свое видение мира с помощью криков и жестов сквозь шум Локомотива, – но я почти ничего не расслышал.

– Джаспер! – прокричал он.

– Что?

– Джаспер! Когда приедешь в Джаспер, не смотри на меня так, парень! У тебя есть амбиции! Амбиции, я сказал! Ты едешь в Джаспер, как и я, и, когда ты туда приедешь, ты будешь искать способ прославиться и разбогатеть. Ты делаешь оружие?

– Что?

– Почитай газеты!

Ротолло зажег очередную сигарету. Я заметил, что он достает их из желтой пачки с гербом Джаспера и названием Треста Бакстера.

– Разыщи меня, когда доберемся до Джаспера! Если не хочешь работать на тех, кто делает оружие.

И Великий Ротолло протянул мне свою визитную карточку. На ней значилось его имя с затейливыми завитушками на букве «Р».

– Театр «Ормолу»! Свинг-стрит! У меня есть связи! Два месяца, проценты, и с возможностью продления! Могу тебя нанять, если захочу!

– Но я не…

Я всегда считал себя человеком действия, призванным однажды изменить мир, а не просто его развлекать. Но карточку я все-таки взял.

– Мне бы пригодился башковитый парень! – прокричал Ротолло. – Как знать? Как знать? Будущее, верно?

В этот момент Локомотив нагнал нас. Нам был виден его дым, застилавший небо. Опять послышался грохот, за деревьями вспыхнул красный свет. Я узнал звук взрыва и думаю, Великий Ротолло тоже узнал его, потому что уронил сигарету и выругался. Затем сверкнула белая молния, которую я принял за внезапно вспыхнувшие огни Локомотива. В небе что-то просвистело и с грохотом упало в воду недалеко от нас, а затем волна перехлестнула через палубу и окатила меня так, что я ахнул, отплевываясь. Корма «Дамарис» накренилась, и громадина приподнялась, как перепуганная лошадь, так что я упал на Ротолло, Ротолло перевалился через борт и полетел в воду, а на палубу упало несколько фонарей, и она тут же загорелась.

 

Глава четырнадцатая

Раненый локомотив

Точно не знаю, что тогда случилось, и, видимо, никогда не узнаю.

Мне известно, что извилистый и широкий путь реки Джасс и прямой, прорезающий горы путь Линии от Станции Свода на Запад почти пересеклись в болотистом лесу. В то время как пароход «Дамарис» полз против течения, Локомотив Кингстон с шумом несся по Линии. В лесу его поджидали неизвестные, попытавшиеся пустить Локомотив под откос, взорвав пути, – эти глухие звуки мы и услышали. Остановить Локомотив не так-то просто, и какое-то время он продолжал двигаться. В бешенстве пытаясь покарать нападавших, он начал метать снаряды направо и налево, и один из них просвистел над верхушками деревьев и упал в реку прямо перед «Дамарис». Поднявшаяся волна подняла «Дамарис» и перевернула пароход, повалив на бок. Древняя посудина оказалась не готова к таким потрясениям. Прогнившие доски треснули, ржавые гвозди раскрошились в пыль, потертые веревки полопались. Гребное колесо отделилось от вращавшего его механизма, проделав в корпусе дыру.

Локомотив Кингстон выжил, позднее прибыв в Свод почти без повреждений, если верить Линии. Нападение приписали агентам Стволов, но слухи упорно твердили, что это работа Джона Кридмура, Лив Альверхайзен и профессора Гарри Рэнсома с их таинственным оружием. Полагаю, что это происшествие можно считать первым залпом сражения, которое позже назвали Битвой за Джаспер, о чем я, скорее всего, напишу, когда придет время.

Наш пароход не пережил крушения и затонул, рухнув на бок под тяжестью накренившегося гребного колеса. Тонул он величаво, как и полагалось даме преклонных лет, чье имя пароход носил. Растянутые над палубой гирлянды из флажков и фонарей оборвались и сползли в воду. За ними последовали стоявшие на палубе стулья. Затем на палубу высыпали пассажиры, прыгавшие в воду ногами вперед, обеими руками удерживая на голове шляпы или прижимая к себе чемоданы, словно родных детей. Следом прыгнул экипаж корабля. Кок «Дамарис» спас бутылку виски, а мистер Джон Сазерн удерживал битком набитый ценностями чемодан. Насколько я видел, никто не попытался выкачать из трюмов воду или как-то еще спасти «Дамарис». Разумеется, не пытался и я.

Река была широкой, неторопливой, вода – темной и теплой. Пассажиры и члены экипажа поплыли в разные стороны. Я видел, как Великий Ротолло плывет на север, оставляя за собой расходящиеся волны, блестевшие в свете пылавшей палубы. Кажется, его жена Амариллис направилась в ту же сторону, а мистер Джон Сазерн поплыл на юг. Никто не мог решить, к какому берегу плыть, и нужно ли двигаться по течению или против него. Мы не знали, что делать. Нас больше ничто не держало вместе.

Не подумайте, что наступила паника, разве что легкая. Мы знали, что наш пароход не вечен. Ничто на земле не вечно. Мы все сохраняли достоинство. Мистер Джон Сазерн в последний раз с теплотой кивнул в сторону носа корабля, а затем обхватил чемодан руками и упал в воду спиной вперед. Кок прыгнул в реку с глубоким вздохом, словно подобное случалось с ним уже не раз.

Сам я повернулся и бросился назад в бар, чтобы спасти пианино или хотя бы какие-то его детали.

Пианино сползало по медленно кренившейся палубе в направлении кучи из битого стекла, мебели, картин, цветов и столовых приборов. Спотыкаясь, я боком поплелся к нему.

Меня едва не сшибли катившиеся по палубе стулья, но я увернулся от них в прыжке, едва не запутавшись ногами. Я порезал руку о разбитую бутылку. Достигнув пианино, я обнаружил, что моего веса недостаточно, чтобы остановить или хотя бы замедлить его движение. Я выхватил из проезжавшего мимо шкафа нож для масла и использовал его вместо рычага, чтобы открыть корпус пианино. Второй голубь Великого Ротолло метался из стороны в сторону у меня над головой – не знаю, как он залетел сюда, но вылететь обратно не мог. Я был не в силах ему помочь, кроме того, выбор стоял между голубем и пианино, и я ни о чем не жалею. Я выкорчевал часть заводного механизма – тяжелый цилиндр из дерева и металла, похожий на священный свиток, испещренный значками музыкального шифра. Это была деталь с выгравированным на ней словом «КОТАН».

Когда мне наконец удалось это сделать, кроме меня, на корабле никого не осталось. Правый борт погружался в темную воду, а левый высился у меня за спиной. Я покрепче зажал механизм под мышкой и прыгнул в реку.

Я тонул.

Как я, кажется, уже говорил, я не умею плавать, к тому же механизм пианино оказался ужасно тяжелым и громоздким. Я брыкался что есть сил, чтобы как можно дальше отплыть от тонущего судна, но лишь терял силы. Течение подхватило меня. Перед глазами у меня было темно, и я не понимал, под водой я или над ней. Помню, что я запаниковал. Помню свою уверенность в том, что, если не выпущу из рук механизм, все будет в порядке. Уверенность эта не выдерживала критики, но оказалось чрезвычайно сильной. Я продолжал тонуть.

Темнота медленно отступила, и вдали забрезжил красный свет.

Не помню, как я выпустил из рук механизм и как вместо него у меня в руках оказался кусок дерева, бывший прежде скамейкой из бара «Дамарис». Помню, что когда я наконец заметил, что потерял механизм, то слишком устал, чтобы об этом сожалеть – сожаление пришло позднее.

Припоминаю, как бесцельно плыл по течению, совсем один, а меня окружала теплая ночь.

В конце концов течение прибило меня к берегу, где и оставило лежать в спутанных корнях огромного зеленого дерева.

* * *

Я тщетно пытался нащупать твердую землю. Как я уже сказал, лес был болотистым. Он пах зеленью и влагой. Я стоял по колено в темной воде. Кругом испуганно топорщился рогоз. В каждом лунном блике на водной ряби, в каждой свисавшей с деревьев лиане или листе папоротника мне виделась плывущая ко мне змея. Кругом, словно в горячечном бреду, сверкало марево из светлячков и летали невидимые, но кусачие насекомые. Я пробирался сквозь густые влажные заросли папоротника и тростника, за которыми обнаруживалась все та же темная, заросшая сорняками вода.

В конце концов я взобрался на корни одного из деревьев и решил переждать здесь ночь.

Корни были широкие, как лошадиная спина, и довольно удобными. Я уселся, прислонившись спиной к стволу, и задумался о своем положении.

Мне нечем было развести огонь, у меня не было еды и почти не было денег, только недописанное письмо Джесс и визитная карточка Великого Ротолло. Я не был вооружен, если не считать перочинного ножика, который использовал, пытаясь спасти пианино, и толку от него было, как от ногтя на руке. Ботинок у меня был всего один, насквозь промокший и почти развалившийся.

На мне все еще был пиджак от красно-коричневого костюма, выданного мистером Сазерном, когда я начал работать на «Дамарис». В петлице когда-то красовалась сухая роза. Пиджак был выдан мне напрокат, а не подарен, и, думаю, все еще принадлежал мистеру Сазерну, но поскольку вероятность того, что я когда-либо его верну, казалась ничтожной, мистер Сазерн не платил мне уже несколько недель, а пиджак к тому же выглядел столь отвратительно, что владелец «Дамарис» сам бы от него отказался, я решил, что теперь он мой и повесил его сушиться на ближайшую ветку. С ним я как будто был не один. Я почти ждал, что он заговорит со мной голосом мистера Карвера.

Я не знал, где нахожусь, но догадывался, что где-то на краю Территории Тригорода, к юго-западу от Гибсона и к западу от Джаспера. Я знал, что Джасс где-то близко. Но не знал, в каком я лесу и где находится ближайший город. Джасс текла на запад, так что течение предположительно отнесло меня в сторону, прочь от Джаспера и обратно к Западному Краю. Неизвестно, как далеко, но настолько, что я оказался один – остальных спасшихся с «Дамарис» нигде не было видно.

Я не слышал в ночи звуков, которые могли бы издавать люди.

Пианино пропало. Я попытался вспомнить, как оно работало, в слабой надежде однажды его восстановить, помню даже, что взялся за нож, чтобы вырезать памятку в мягком дереве. Но устройство чудо-автомата уже стиралось из моей памяти. Я горевал по пианино, как по потерянной любимой. До сих пор горюю. Думаю, даже сильнее, чем по его создателю. Я обещал рассказать о четырех случаях, когда держал нити истории в своих руках. Этот был вторым. Если бы я смог удержать механизм в руках, возможно, пианино удалось бы восстановить, и кто знает, что можно было бы сделать, имей я его у себя. Кто знает, что стало бы в таком случае с бедной Аделой, а значит, возможно, и со всем остальным.

Я обязательно напишу об Аделе в свое время.

Я не обещал, что это будет рассказ о триумфе. Большей частью как раз наоборот.

В общем, так я и сидел довольно долго. Один среди болота, не зная, что со мной будет.

Я попытался припомнить, оказывался ли когда-либо в подобной ситуации мистер Альфред Бакстер из Джаспера. Думаю, что нет. Указать мне путь было некому.

* * *

Какое-то время спустя я услышал недалеко от себя звук, похожий на звук шагов, и подумал, что, возможно, это другие спасшиеся с «Дамарис». Я встал и чуть было не выкрикнул: «Эй, помогите, я Роулинз, пианист!», когда мне пришло в голову, что в этих лесах недавно происходило сражение. Кто-то напал на Локомотив Линии. Возможно, это линейный в поисках нападавших, а то и сами нападавшие. В любом случае привлекать к себе внимание было опасно для жизни. Крик застрял у меня в горле. Звук шагов удалился. Лишь долгое время спустя я подумал, что это мог быть такой же потерявшийся путник, как я, который нуждался в помощи, и, возможно, его сердце радостно екнуло бы при звуке моего голоса, а я снова оказался эгоистом и трусом, думавшим только о себе.

«Когда я выберусь отсюда, – подумал я, – я стану лучше. Я выстрадал больше, чем обычно выпадает на долю мирян, но во мне еще осталось достоинство. Однажды я сделаю доброе дело».

Я думал о Лив и Джоне Кридмуре, а также о бедном мистере Карвере. Я размышлял над тем, что мистер Карвер заявил мне перед смертью, что я вор, и думал, что он одновременно прав и не прав, а также о том, что когда-нибудь я все исправлю, устрою все наилучшим образом. Я думал о сестрах и о том, что все им объясню, если когда-нибудь еще их увижу, что казалось маловероятным. Думал о Великом Ротолло, его многострадальной Амариллис и о театре «Ормолу», который представлялся мне огромным золотым дворцом. Думал об Аппарате и о том, как мне не хватало его тепла и света. Думал о Джаспере и вспоминал все свои прежние мечты о том, как однажды проедусь по его богато украшенным улицам в роскошном экипаже.

Я провел за этими бесплодными размышлениями довольно долгое время. По меньшей мере несколько часов. Я ждал рассвета, но рассвет упрямо не наступал. Вместо этого вдалеке на секунду что-то вспыхнуло – свет пробился через деревья и коснулся моих рук мягкой паутинкой. Словно спотыкаясь, он вспыхивал и угасал, как сигнал телеграфа. Послышался кашляющий звук, а затем рев.

Шум и свет исходили с северо-запада, где-то в двух-трех милях вверх по течению. Я в ужасе вжался в дерево. Затем любопытство пересилило страх, и я вскочил на ноги и полез вверх по дереву.

Я замерз, устал, плечи у меня ныли, суставы скрипели от подтягиваний, как старая лодка. Дерево отлично подходило для того, чтобы лезть по нему вверх: узловатый ствол и густая, прочная крона из широких, клонящихся вниз ветвей. Помню, как, лежа на ветке и тяжело дыша, я думал, что не помню, когда последний раз лазил на дерево с тех пор, как оставил Восточный Конлан. В самом городе деревьев не было, и большинство из нас не осмеливалось далеко заходить в лес к югу от города, но я вспомнил, как мы куда-то лазили, швырялись камнями, кричали. Я чувствовал себя одновременно мальчишкой и глубоким стариком, ушедшим далеко от дома. Я медленно и осторожно встал, просунув голову сквозь завесу зеленых скользких листьев, и снова увидел вспышку.

Свет вспыхнул, погас, затем вспыхнул снова, освещая в гуще деревьев длинный темный силуэт. Я не мог точно оценить его размер или расстояние, на котором он находился, понял только, что он был огромен и располагается достаточно далеко, чтобы меня не учуять.

Это был раненый Локомотив. Позднее я узнал из газет, что он выходил из Кингстона.

Вы знаете, что такое Кингстон? Наверное, нет. Надеюсь, что никто из рожденных в Рэнсом-сити не будет знать о Станциях. Надеюсь, что в мире будущего Станции исчезнут. Но в те дни Кингстон был самой западной из Станций Линии. Это был город с населением в несколько тысяч жителей, в основном солдат и фабричных рабочих. Там было много фабрик и других производств – огромная машина, продвигавшая власть Локомотивов дальше на запад. Мы с мистером Карвером в своих странствиях держались от него подальше. Кингстон лежал в тысячах миль отсюда, но Локомотив – его сердце, мозг и душа – неумолимо курсировал туда и обратно через весь континент, перевозя солдат, оружие, узников, информацию и…

Локомотив пошевелился. Его огни вспыхнули, затем наступила темнота, снова вспышка, и Локомотив опять пошевелился. Длинное стальное тело на сотню ярдов придвинулось к моему убежищу. Каждая вспышка освещала его огромный, с каждой секундой увеличивавшийся хвост из черного дыма.

Разумеется, я раньше встречал Локомотивы. Восточный Конлан стоял недалеко от территории Линии, и мы видели их на севере. Мы с Карвером переходили через пути, видели ревущие Локомотивы на горизонте, даже как-то подумывали о том, чтобы ими воспользоваться (это оказалось нам не по карману). Даже в лучшие времена они были опасными, но Локомотив Кингстон в ту ночь наводил на меня ужас.

Он был ранен. Пути привели Локомотив к северу от моего дерева, и с новой вспышкой фар я увидел, что у него поврежден корпус. Лобовая часть, служившая ему лицом, была испещрена вмятинами и перекошена. Лобовые фары были скошены, словно некоторые из них ослепли. В тянувшемся на полмили теле Локомотива не хватало нескольких вагонов, а другие были покорежены, словно сломанные зубы, или все еще дымились после недавнего нападения. На последнем вагоне стояли пушки, одна из которых выглядела погнутой.

Не знаю, почему Локомотив мигал огнями. Я слышал, что Локомотивы могут сигналить друг другу через весь континент своим ревом, жутким громовым клацаньем и дымом. Возможно, он сообщал о своих страданиях и бешенстве, возможно, звал помощь, призывал к отмщению, просил усилить контроль. Возможно, он сломался или сошел с ума.

Я всегда ненавидел Линию. Я уже писал о том, что она сделала с моим отцом, с Восточным Конланом и со мной. А этот Локомотив уничтожил «Дамарис», бросив меня на произвол судьбы, и чудесное пианино, уничтожил походя и бесстрастно – Локомотивы всё делали так. Я еще не знал, какой именно это Локомотив, но, откуда бы он ни был, я испытывал к нему особенную ненависть. И все же раненым он выглядел удручающе, и его вид не принес мне радости. Он лишь заставил меня осознать куда большую собственную уязвимость.

Я подумал о мисс Харпер, Джоне Кридмуре и их оружии и впервые задумался о том, что это в самом деле может быть правдой. Возможно, их оружие может положить конец войне или разделаться с Локомотивами и Стволами и их слугами. Но они не уйдут просто так. Прежде чем станет легче, война будет набирать обороты. И что займет ее место?

Впервые мысль о будущем испугала меня.

Я не претендую на дальновидность. Я не знал, как повернется история. Все, кто говорит, что знают это, лжецы. На самом деле я просто заблудился ночью на болоте – в таком положении кого угодно одолеют мрачные мысли.

Дерево закачалось, когда Локомотив прошел мимо. У меня внутри все перевернулось от издаваемых им жутких звуков. Вокруг кружились сорванные с ветвей листья. Я оступился и упал, больно оцарапав о ветку колени, локти и ладони, а когда снова поднялся на ноги, Локомотив был уже далеко, на пути на северо-восток, к Тригороду и к Джасперу.

* * *

Я спустился с дерева и улегся спать, устроившись среди его корней. Когда я проснулся, было еще темно. Ночь казалось неправдоподобно длинной, но я знал, что нахожусь недалеко к западу от Тригорода, а продолжительность дней на этой долготе не сильно отличалась, так что я решил, что дело во мне, а не в окружающем мире. Я подумал, что, возможно, у меня жар.

Снова услышав на болоте звук чьих-то шагов, я уже не прятался. Остановившись, лишь чтобы снять пиджак и мокрый ботинок, я бросился в сторону этого слабого звука, размахивая ботинком и крича: «Эй, эй, помогите, стойте, я с „Дамарис“, эй, погодите!» – и так далее. Я шел на звук, погружаясь в воду и с треском пробираясь сквозь густые заросли папоротников ростом с меня, расцарапавших мне все лицо, пока вдруг не пробился к освещенному луной зеленому болотцу, которое пересекала вереница из полудюжины высоких худых людей, таких длинноногих, что местная зелень не доходила им до пояса. Бледные и сутулые люди обернулись, чтобы взглянуть на меня, и я увидел костистые лица, красные глаза и черные бороды холмовиков.

 

Глава пятнадцатая

Цепь

На самом деле их было семеро. Они стояли плечом к плечу. Двое из них склонились друг к другу, словно для опоры или чтобы поддержать друг друга. Сначала от испуга мне показалось, что у человека, стоявшего в середине цепочки, был горб. Затем я увидел, что на его плечи наброшено что-то, спадавшее на спину, как палантин из лисьего меха у какой-нибудь джасперской кокетки. Возможно, веревка, подумал я.

Однако вскоре я понял, что это цепь – длинная-длинная цепь, – и в ту же секунду сообразил, что передо мной стояла горстка бедолаг, крутивших гребное колесо на «Дамарис». Я думал, что они утонули.

Неправда! Я не задумывался об этих беднягах ни на секунду, пока не столкнулся с ними лицом к лицу, но теперь, глядя в широко раскрытые темные глаза их предводителя, не мог думать ни о чем другом.

Под «предводителем» я имею в виду того холмовика, у которого через плечо свисала цепь. Я решил, что он вожак. В его манере нести цепь было что-то величественное.

Я представил, как холмовики тонут под чудовищным весом «Дамарис», как неумолимая хватка цепи тянет их вниз. Должно быть, им было страшно. Я знаю, что многие ученые, священники, политики и дельцы скажут, что холмовики не чувствуют боли и страха, как мы, но мне кажется, что это неправда.

Меня пробила дрожь. Все эти мысли заняли несколько секунд. Кажется, холмовики тоже изучали меня и строили свои догадки.

Мне показалось, что они шли на запад. Освещенная лунным светом рябь все еще обозначала их путь.

– Джаспер в той стороне, – сказал я, – но вы, кажется, идете к Краю или, наверное, за него. Не знаю, откуда вы родом. Я… то есть в любом случае путь неблизкий, так что удачи вам.

Холмовики продолжали молча на меня смотреть. Сейчас мы были одни и в глуши. И эти обездоленные люди могли сделать со мной все что угодно, и в любом случае я бы их понял. Пароход «Дамарис» канул в небытие. И это был их мир, мир, в котором я не имел права голоса.

– Я рад, – пробормотал я. – В смысле… ну, знаете… Рад, что вы спаслись. И теперь на свободе.

Мне было страшно.

Как-то раз я присоединился к муниципальному капитулу освободительного движения и две недели платил взносы, которые шли на борьбу с рабством. Я спросил себя, стоит ли сейчас об этом говорить, и решил, что не стоит.

– Кажется, это была ракета, – сказал я. – Ну, то, что случилось с «Дамарис»… Так назывался корабль, если вы не знали. То есть, может, вы… Короче говоря, это снова война во всем виновата.

Тот, что, возможно, был предводителем холмовиков, что-то прошептал. Я его не понял.

Не знаю, поняли ли несчастные меня. Думаю, что да.

Все было как тогда с великаном Кноллом в Уайт-Роке. Что бы ни случилось, я не мог спастись, понадеявшись только на свою болтовню.

Я вспомнил рассказы о путниках, которых холмовики похищали, мучили и убивали – возможно, из мести, а возможно, из-за того, что те нарушили какое-то неизвестное правило Племени, а может, вообще без причины, которую можно выразить словами. Я подумал о преданиях, повествовавших о проклятиях Племени, способности холмовиков менять облик и наводить порчу. Я не знал, желали ли они мне зла, не знаю и теперь. Я думал, что они могут причинить мне вред, сами того не желая.

– Знаете, – сказал я, – когда-то в детстве в месте, которое мы называем Восточным Конланом, но у вас, наверное, для него есть другое название, я сталкивался с вашим народом. То есть я…

Внезапно я осознал силу, с которой холмовики, должно быть, сорвали цепи с колеса, пробили набухший от воды корпус «Дамарис» и поднялись с илистого речного дна, – с такой же силой они много лет двигали то проклятое колесо. Меня пробрала дрожь.

Я сделал шаг назад. Холмовики приблизились. Тот, что с цепью, шел впереди. Я видел, где она разорвалась и где оставила на теле несчастного шрамы.

– Меня зовут Гарри Рэнсом, – сообщил я, но это, разумеется, было для них пустым звуком.

Вдруг меня осенило. Достав перочинный нож, я повернулся к ближайшему дереву и вырезал в мягком, мшистом стволе знак, который помнил очень хорошо и который они могли знать.

Какое-то время холмовики молча изучали знак, глядя то на него, то на меня, то друг на друга, пока я пытался объяснить, откуда его знаю, и рассказать им об Аппарате и о своем чудесном и великом предназначении, а также о том, почему мир понесет невосполнимую потерю, сгинь я в этих болотах. Вдруг холмовики начали качать головами, а плечи у них затряслись, и секунду спустя я сообразил, что они смеются, к тому же не слишком дружелюбно, – смеются надо мной.

* * *

Что ж! Думаю, пришло время все объяснить или пропустить шатания по болоту и перейти прямиком к Джасперу, его славе, богатству, Первой и Второй битвам и прочему.

Я долго не мог решить, как об этом рассказать, да и рассказывать ли вообще, – возможно, нужно лишь записать все, как есть, и посмотреть, что получится.

Это я все о том, что называю Процессом Рэнсома. Чтобы рассказать о нем, мне нужно вернуться назад, в детство, в старый добрый Восточный Конлан. Если хотите, можете пропустить эту часть и переходить к моменту, когда я добрался до Джаспера.

* * *

Мне было четырнадцать. Стояло лето восемьдесят третьего, может быть, восемьдесят четвертого года. Конлан был на полпути между тем, каким он был в моем детстве, и таким, во что превратился позднее, то есть сторожевым постом Линии. Я жил в доме отца, точнее, в том, что от него осталось, – старый дом и отцовское дело забрала Линия. Мы переселились в меблированные комнаты в южной части города. Будучи бесконечно заняты работой, мы с отцом подолгу друг друга не видели и не разговаривали.

В то лето я большей частью зарабатывал на жизнь рисованием вывесок. Этот фокус я вычитал в книге. Фокус убеждения угрюмых лавочников Восточного Конлана в том, что нет ничего лучше и респектабельнее ярко раскрашенной вывески, совсем как у входа в лавки Джаспера, где никто из нас никогда не был, удавался мне легко. На лето город благодаря мне стал ярче. Главным моим шедевром была вывеска с райской птицей над лавкой Конноли. Хозяин спросил: почему птица, а я ответил, почему бы и нет? Зимой ее сдуло ветром.

Тем временем отец по ночам, а иногда и вообще по нескольку дней кряду не появлялся дома, выполняя поручения новых властей Конлана в ближайшем городке Нью-Фоли. В чем бы ни заключалась его работа, она была тайной, и отец не говорил о ней. Он был молчалив и часто пребывал в дурном настроении. В конце концов, что он мог сказать? Дни напролет отец прислуживал линейным, унижавшим такого гордого человека, как он, – о чем тут говорить? В любом случае, я не хотел его слушать. Я бредил собственными идеями, думая, что когда-нибудь стану свободен, богат, знаменит и принесу миру свет. Кажется, я уже писал о том, как в грозу забрался на башню на вершине холма Грейди с воздушным змеем и проволокой, это было как раз в то лето. Так в то время выглядело дело моей жизни. Я обжег себе обе ладони, и поверьте мне, это не шутки, если вам нужно зарабатывать на жизнь ручным трудом. Отец на своем родном звенящем языке обозвал меня словом, которое, должно быть, значило «дурак». Я не мог и не хотел объяснить ему, зачем это сделал.

В доме, кроме нас, никто не жил, если не считать старухи этажом выше и бесчисленных одичавших кошек в буйных зарослях сорняков за домом. Мэй, моя старшая сестра, месяцем раньше уехала из города на встречу верующих в Град Серебряный. Сью, средняя сестра, вышла замуж за страхового агента и переехала в Нью-Фоли, где и жила в довольстве, обучаясь бухгалтерскому делу. Джесс тогда было лет шестнадцать, и ее тяга к сцене еще никак себя не проявила, если не считать того, что ей нравилось танцевать. Девчонка без конца болтала о Джаспере, славе и богатстве. Не думаю, что она знала, как воплотить свои мечты в жизнь. Тогда сестренка жила с юнцом, работавшим в шахтах Грейди до того, как они перешли к Линии, после чего его присутствие там посчитали излишним, и с тех пор, как мне казалось, парень только и делал, что пил и дрался. Звали его Джим или Джо… или как-то в этом духе. Я одновременно недолюбливал его и восхищался им, и теперь уже не вспомню, как он выглядел, помню только, что парень был красив, темноволос, с прядью волос на лбу, которая, должно быть, очень нравилась Джесс. Еще он был конченым болваном. Помню, как он иногда хвалился, что собирается перейти на службу к Стволам, но на самом деле ни он сам, ни кто-либо другой в нашем захолустье не знал, как это сделать. Я взял его в долю в предприятие с вывесками, потому что у него хорошо получалось таскать ведра и лестницы.

Иногда вместе с товарищами этот парень бросал камни в бетонные бараки Линии к северу от города. Сестра тоже бросала, а иногда и я. Один из многочисленных талантов сестры заключается в том, что камни она мечет так же метко, как стреляют агенты Стволов, именно Джесс я обязан скоростью, с которой уворачиваюсь от летящих мне в голову камней и осколков стекла, и эта скорость очень пригодилась мне в жизни. Стрелок из меня никудышный. У каждого свой талант.

В общем, именно после одного из таких славных освободительных походов, когда мы втроем сидели у старой дренажной трубы к востоку от города, разговор зашел о нашем отце. Думаю, кто-то из нас повествовал, как уедет из города в поисках славы и богатства, Джо сказал что-то насчет того, что наш отец все время пропадает из города, я заметил, что он ездит по делам в Нью-Фоли, а Джо ответил, что быть того не может, потому что отец частенько захаживает в Нью-Фоли, чтобы выпить подальше от глаз нового начальства, и его там уже сто лет не видели.

Джо (а может быть, и Джим) предположил, что наш отец пытался связаться со Стволами или колдовал где-то в лесу, чтобы наслать чары на новое начальство. Ухажер Джесс был простым парнем и всегда считал, что, если наш отец родом из-за Западных гор и говорит на старосветском языке, он должен знать старосветское колдовство. Это казалось ему очевидным, и он терпеть не мог, когда мы с Джесс его дразнили.

– У него есть женщина, – сказала однажды Джесс. – Точно, и она живет в хижине в лесу!

В эту версию я верил не больше, чем в версию с колдовством, о чем и заявил сестре и ее парню. Не из-за желания защитить честь покойной матери и не из-за того, что для меня отец был столетним старцем, неспособным на любовь, а потому, что, будь у него женщина, он не ходил бы таким злым и уставшим, с погасшим взглядом. Я заявил им, что отец ходит в Нью-Фоли работать, как и говорит: у старика не было ни времени, ни желания на женщин и всякие другие глупости в лесу.

– Ага, – ухмыльнулась Джесс, – и кто же в этом виноват?

Иногда она могла быть очень жестокой.

Мы с ее парнем заспорили с ней, и в конце концов заключили пари – не помню, кто предложил его первым. Мы собрались проследить за отцом и узнать, кто из нас прав.

* * *

На следующую ночь мы спрятались во дворе среди сорняков и кошек, но отец просто лег спать. После этого мы на какое-то время забыли о споре. Возможно, вы помните, что после того, как я забрался на башню старика Грейди со змеем и бечевкой, новое начальство приговорило меня к каторжным работам. В глазах новых властей мой эксперимент со змеем, молнией и громом на вершине заброшенной башни был не достойным восхищения поступком сметливого юноши, а проникновением на чужую территорию, усугублявшимся вандализмом. Таким образом, дел у меня было по горло, и в любом случае я не мог покидать черту города. Отец снова исчез без предупреждения, вернулся и опять исчез, и никому не пришло в голову за ним проследить. Месяц спустя отец объявил за завтраком, что завтра уходит искать работу в Нью-Фоли и, если дела пойдут хорошо, вернется не скоро, так что мне пришло время стать мужчиной.

С сожалением отмечу, что я был всего лишь мальчишкой. Срок моего наказания истек днем раньше, и я снова был свободен и жаждал приключений. Так что, отыскав Джесс и Джо, я напомнил им о пари, и на следующий день мы отправились вслед за отцом.

Дорогу от Конлана до Нью-Фоли еще не расширили для автомобилей. Она пролегала через лес, так что не составляло особого труда за кем-то следить, если вы держались поближе к деревьям, а этот кто-то был погружен в свои мысли.

Жаркий день уже перевалил за полдень, и в лесу царили насекомые. Мы с Джо пришлись им по вкусу, в отличие от Джесс. У женщин свои секреты, объяснила она.

Отец с час-другой шел по дороге на запад. Он отказался от предложения какого-то человека в проезжавшей мимо повозке подвезти его и не попытался завязать с ним разговор. После этого он еще около часа сидел на стволе упавшего дерева в месте, где дорога сворачивала на север, к Нью-Фоли, бросив поклажу в ноги и обхватив большую лысую голову руками. Затем отец быстро вскочил; я решил, что он нас увидел, но ошибся. Он перекинул поклажу через плечо и направился в лес, на запад.

Я проиграл спор.

* * *

Леса к югу от Конлана ничем не напоминали болота, в которые меня занесло после крушения «Дамарис», разве что тем, что все пустынные места похожи друг на друга. Леса Конлана были сухими. Высокие тонкие деревья торчали из земли ровными рядами, как гвозди на ложе, которое я как-то видел на театральном представлении на Краю. Все кругом заросло колючим кустарником. Земля была каменистой и неровной, испещренной сотнями невысоких холмов и неглубоких лощин, безымянных и сбивавших с пути, так что среди жителей Конлана, Нью-Фоли и Нью-Гамана было известно: войдешь в лес – точно потеряешься. Мы прошли совсем немного, прежде чем у Джесс сдали нервы и она захотела вернуться.

Нет, это не совсем правда. На самом деле Джесс всегда была смелой. Но у нее было больше здравого смысла, чем у меня. Джо этого не понимал и начал дразнить сестру за трусость. Шепотом они обменялись парой крепких словечек. Я тоже был за то, чтобы идти дальше, так как больше всего боялся показаться трусом. В конце концов, Джесс ушла, а мы с Джо направились дальше. Я уже говорил об ее меткости, и стоило нам повернуться к девчонке спиной, как брошенный камень задел Джо за ухо. Он выругался. Я боялся, что отец его услышит, но похоже, обошлось.

Другим отличием конлановских лесов от болот была тишина. На болотах никогда не смолкали странные, жуткие звуки. В лесу было тихо. Мой отец двигался беззвучно, как и Джесс. Джо кряхтел и чертыхался, но у него хватало ума делать это тихо. Даже насекомые большей частью молчали. Редкое жужжание какой-нибудь букашки звучало в тишине как выстрел.

В лесах за городом почти никто не селился, и там не было ничего пригодного для торговли и промышленности. Отец не останавливался у хижин и не болтал с женщинами. И не колдовал тоже.

Мы проголодались. Начинало темнеть. Отец достал из поклажи фонарь. Так за ним стало гораздо легче следовать на расстоянии. Разумеется, назад бы мы без него уже не вернулись.

Джо снова предположил, что отец имеет дела с агентами Стволов, на что я ответил, что лучше бы это было неправдой: агенты не раздумывая перережут горло шпионам.

Мы все еще делали вид, что ничего не боялись. Как старший из нас двоих, Джо был настроен доказать, что он смелее меня, а я, будучи упрямым мальчишкой, желал доказать, что все наоборот. На самом деле нам обоим было страшно. Мы боялись одновременно темноты, голода, волков, змей, тишины и агентов Стволов, которые могли рыскать повсюду и поджидать нас в чаще, натачивая ножи. Вскоре к этому списку добавились и офицеры Линии. Мы уже дважды прошли старые стоянки. Судя по оставленному мусору, они принадлежали линейным. Мы не знали, что они делали в этом лесу, но от вида стоянок нам стало не по себе. Если линейные нас поймают, без вопросов не обойдется.

Мы потеряли фонарь из виду и после краткого спора решили продолжать двигаться на запад, спиной к садящемуся солнцу. Так к утру мы можем добраться до Нью-Гамана.

Джо заметил, что мы словно попали на край света и шли по неведомым землям, где не знаешь, куда идешь и встанет ли завтра солнце. Я заявил, что вообще не боюсь. Но я боялся.

Больше всего мы оба боялись Племени.

* * *

Я не знал, сколько холмовиков жило в лесу к югу от Конлана. Никто не знал. В той чаще не было ничего особенно прибыльного, и она не обладала стратегической ценностью, так что большие ее участки были до сих пор не востребованы. Но никто не сомневался в том, что здесь находится большое поселение свободных холмовиков – скорее всего, в местности между Конланом, Нью-Гаманом и горой под названием Горб Старика. Иногда повозка, ехавшая из Нью-Фоли или Нью-Гамана, встречала на своем пути полдюжины холмовиков, занятых своими таинственными делами. Рассказывали, что однажды, когда я болел, несколько холмовиков пришли на окраину города, и жители Конлана часа два наблюдали, как пришлые наблюдают за тем, как жители наблюдают за ними, прежде чем холмовики развернулись и ушли. Говорили, что шахты Грейди были выкопаны из принадлежавших им пещер. До моего рождения в тех землях хватало насилия. Старики мрачно вспоминали колдовство, проклятия, странные грозы, демонов из пыли и камня и нацарапанные на деревьях знаки, сводившие людей с ума, – обычные истории, их везде рассказывают. Грейди привез в город игуменью, принадлежащую к вере улыбчивых, чтобы она благословила людей, и владыку, исповедующего веру Мирового Змея, чтобы он наслал болезни на врагов, и в конце концов религия, приправленная динамитом, оказалась сильнее магии. Удалось достичь дружественного соглашения – Грейди получил шахты, Племя получило лес, все оставили друг друга в покое. Но забреди мы с Джо на их территорию, кто знает, что бы они с нами сделали.

Отца давно было не видно и не слышно, так что, желая показать друг другу, что нам не страшно, мы с Джо разговаривали во весь голос. Он рассказал мне леденящие кровь истории о живших в лесу холмовиках и жестокостях, которые они учиняли над незадачливыми путниками. Сомневаюсь, что в его словах была хоть капля правды. Хотел бы сказать, что я вслух усомнился в его рассказах, но это не так. На самом деле в ответ я сочинил свои истории. Язык у меня всегда был хорошо подвешен. Не помню, что я рассказал, но помню, что Джо, побледнев, замолк.

В наступившей тишине я размышлял о предназначении брошенных линейными стоянок. Может, они искали отца? Вряд ли – стоянки были старыми. Пожелай линейные допросить отца, они задержали бы его в городе. Возможно, они решили, что, раз Конлан теперь под их управлением, пришло время отогнать холмовиков на запад, подальше от города. Возможно, стоянки принадлежали разведчикам, охотникам или ловцам рабов.

Стояла кромешная тьма. Остановиться и переждать ночь означало признать, что мы заблудились, так что мы ползли дальше, нащупывая в темноте сучковатые пни и шершавые корни. Первым знаком того, что мы зашли на территорию Племени, был нащупанный мной резной камень. Помню, что резьба напоминала спираль, похожую на отпечаток пальца. Возможно, я и боялся, но во мне пробудилось любопытство. Раньше я видел обломки камней с резьбой холмовиков, которые продавались в городе, но никогда не видел ни их домов, ни их самих. Джо был за то, чтобы вернуться. Я был за то, чтобы идти дальше. Я победил.

Вскоре мы услышали чьи-то голоса.

* * *

Похоже, мы стояли на высоте, так как уже какое-то время взбирались на Горб Старика. Деревьев было мало. Кругом возвышались каменные глыбы, залитые тем, что я за неимением лучшего слова назову лунным светом, хотя он был немного краснее обычного.

Отец стоял возле одной из глыб к нам спиной, погруженный в беседу с женщиной из Племени, сидевшей на вершине глыбы скрестив ноги. Длинные черные волосы спадали ей на колени. В остальном она была нагой, не считая нательной росписи и украшений.

Отец говорил с ней на старосветском языке, который я так и не выучил. Он оживленно жестикулировал, как всегда, когда говорил на своем языке, и никогда, говоря на моем. Не знаю, что он сказал женщине. Иногда она отвечала отцу на своем языке, которого я тоже не знал.

Увиденное напомнило мне иллюстрацию из энциклопедии – рыцарь из Старого Света поет серенаду под балконом возлюбленной.

– Это женщина, – тихо сказал Джо. – Джесс-то права оказалась. Только она… Гадость какая, Рэнсом. Черт знает что. Как он может… Это же…

Я велел ему заткнуться.

Отец казался рассерженным. Похоже было, что он умоляет женщину, а умолять он не любил. Я услышал, как он назвал несколько знакомых мне имен, принадлежавших новым управляющим Восточного Конлана.

Женщина встала и удалилась. Отец выругался и поплелся за ней следом. Я последовал за ним, а Джо – за мной.

* * *

К Племени обычно никто не подходит близко, не считая солдат, ловцов рабов и миссионеров. Солдаты и ловцы рабов не слишком разговорчивы, а свидетельствам миссионеров нельзя доверять, так что мало кто знает, каково оказаться в месте, которое все еще принадлежит холмовикам.

Описать его непросто. Среди камней стояли хижины из камня и дерева, очень простые и незатейливые, но снизу доверху покрытые странными резными узорами, прекрасными или уродливыми, в зависимости от того, откуда смотреть. Я закрыл один глаз, чтобы приглядеться – перед глазами у меня все плясало, – и обнаружил, что для разных глаз узоры выглядели по-разному – они менялись, словно произносимые кем-то слова. Все поселение словно было одним большим узором – или буквами в огромном слове, – и я спросил себя, так ли выглядел западный мир до того, как наши праотцы много лет назад перешли через горы и принялись рубить деревья, возводить города, чертить карты, ставить плотины и давать всему свои названия. Других украшений я не увидел, хотя откуда мне знать – если в Восточный Конлан забредет кошка и пройдется по главной улице, она тоже ничего не поймет.

В поселении не было никаких излишеств, даже инструментов. Наверное, у холмовиков ни на что другое не было времени – они уделяли все внимание узорам. Отчаявшиеся, загнанные в угол. Им столько надо было успеть записать, прежде чем эти знания исчезнут с лица земли. Я знаю, каково это.

Джо продолжал шепотом выражать свое отвращение ко всему, что видел, и я возжелал во имя всех сил на свете, чтобы он замолчал. Я не осмелился сказать ничего вслух. Даже не хотел думать. Отец и женщина давно пропали из виду, и я двигался дальше из чистого любопытства. Наверное, я был не прав, зайдя в этот мир без спроса, но тогда мне так не казалось.

Я начал различать повторяющиеся узоры, опускался на колени и вставал на цыпочки, пытаясь проследить за рисунком, проходившим через остальные скрученной в бесконечную спираль нитью, – это трудно объяснить словами, и, разумеется, я не подумаю зарисовать узоры и отдать на волю почты. Поклоняющиеся Мировому Змею описывают, как это мистическое создание пожирает собственный хвост, – думаю, они пытаются выразить ту же великую истину, что и тот узор. Я вспомнил, как однажды мне приснилось, что одна из лестниц в доме Грейди без конца идет вверх, замыкаясь в круг сама на себя, и тогда во сне мне это казалось само собой разумеющимся. Я чувствовал в узоре тот самый внутренний свет – думаю, это и был свет или обозначавшее его слово. Круг, похожий на солнце или то, что у солнца внутри. Карта бесконечного мира. Я попытался ее запомнить. Я обшарил карманы в поисках бумаги и чего-нибудь пишущего, может быть, даже чего-то, чем уколоть палец, чтобы писать, – в общем, когда я наконец заметил, что нас окружили, было уже поздно.

А окружили нас шесть холмовиков – три спереди и три сзади. По бокам высились каменные глыбы, так что мы оказались словно в тисках. Холмовики не были вооружены, но выглядели от этого не менее угрожающе.

Я выпрямился:

– Позвольте все объяснить. Я Гарри Рэнсом из Восточного Конлана, вы знаете моего отца. У вас есть с ним дела, я знаю об этом, хотя они меня не касаются, но я пришел сюда со своим предложением. Прошу прощения, что пришел, не соблюдая формальностей, но мне они неизвестны, а то, что я вам скажу, крайне важно и для вас, и для меня, не говоря уже об остальном мире. Видите ли, я ученый – возможно, на вид я молод, но не стоит меня недооценивать, – и я изучаю свет. Вы знаете, что я имею в виду под словом «ученый»? Думаю, да. Все, что вы видите – все эти узоры, – они ведь не случайно появились, так? Так вот, я многое могу предложить вам, а вы многое можете предложить мне, например объяснить значение вот этого знака…

Холмовики переглянулись и начали издавать звук, который не был похож на смех. Скажу больше, я понял, что это смех, только услышав его снова годы спустя на болотах, после того как утонула «Дамарис».

Возможно, Джо в чем-то соображал быстрее меня, так как он оскорбился. Выхватив из-за пояса нож, парень выпрямился, воскликнув, что не понимает, почему цивилизованные и работящие люди должны терпеть оскорбления от лесных дикарей, которые могут быть лишь рабами, и что они могут его прикончить, но он не собирается выслушивать их издевательства. Начал Джо свою речь звучным взрослым голосом, но на середине сломался, чем выдал того мальчишку, каким и являлся на самом деле. Затем он неуклюже замахнулся на ближайшего холмовика, посторонившегося плавно, как привидение. Я попытался удержать Джо, но в следующую секунду увидел, как другой холмовик поднимает с земли камень и запускает его прямо мне в голову – с меткостью моей сестры – плавным движением, которое заставило бы лучших игроков в мяч из Тригорода рыдать от зависти. Я повернулся вокруг своей оси и упал лицом вниз. Мир провалился в темноту. Думаю, что именно в результате этого случая у меня плохо видит один глаз, о чем я уже говорил раньше.

* * *

Придя в себя, я услышал голоса, говорившие, как и я, со старым добрым акцентом Восточного Конлана. Я почувствовал одновременно облегчение и отчаяние. Сестра и отец тоже были здесь. Они нашли меня лежавшим в канаве примерно в пятидесяти футах к югу от города. Могу только предположить, что туда меня принесли холмовики.

Джо так и не вернулся.

Я не рассказал о той встрече никому из Восточного Конлана. Я сказал Джесс, что все, что удалось узнать об отце, это то, что он уходит в лес и пьет в одиночестве, и, узнав это, мы с Джо поссорились и разошлись, и он, должно быть, потерялся. Отец спросил, что я делал в лесу, и я ответил, что ставил опыты. Я сказал, что залез на дерево, чтобы посмотреть дорогу, и упал с него, отсюда и рана на голове. «Ума палата, а толку чуть», – пробурчал отец, и разве он был не прав? Лечение ран стоило нам немалых денег, и я не мог вернуться к своему истинному призванию – я имею в виду изучение света – еще несколько месяцев. Вернувшись же, я выбросил все, что сделал до этого. У меня был новый план. Не думайте, что это было легко.

Я так и не спросил отца, что он делал тогда в лесу. Думаю, ходил выторговывать у холмовиков какие-нибудь секреты. Что-нибудь, чтобы свести с кем-то счеты, повернуть время вспять или снова наладить свои дела. Должно быть, отец совершенно отчаялся, если думал, что холмовики могут ему чем-то помочь, но наверняка он не был ни первым, ни последним. Думаю, он так и не получил того, что искал, – примерно месяц спустя в лес отправились линейные. Они сказали, что это для нашего же блага из-за того, что случилось с Джо, но я ни на секунду этому не поверил. Они спалили почти весь лес и отогнали Племя дальше на запад. Тем утром мы увидели вдалеке дым, вспышки и услышали выстрелы, и этим все кончилось. Вскоре после этого умер отец – его подвело сердце.

* * *

В общем, об этом я и вспомнил, стоя по колено в болотной воде годы спустя и дрожа от страха. Знак в виде спирали, который я вырезал на дереве для холмовиков, был тем самым знаком, который я тогда увидел в лесу. Он был лишь одним из многих вариантов той спирали, и все они навечно отпечатались у меня в памяти. Аппарат построен на основе нескольких подобных знаков. Поэтому он может делать то, что в принципе невозможно, если верить профессорам из Джаспера. Часть Аппарата принадлежит науке из иного мира. А другая часть – моя. Никто такого раньше не делал.

Некоторые джасперские профессора скажут вам, что мир состоит из эфира, а другие – что он состоит из атомов. Я считаю, что он создан из знаков и слов.

В общем, я попытался рассказать тем холмовикам об Аппарате, объясняясь главным образом жестами.

Я рисковал. Многие годы я спрашивал себя, почему те конланские холмовики пощадили меня и помогли вернуться в город. Не думаю, что благодаря моему обаянию и обворожительной улыбке, и не думаю, что это было милосердием, потому что для бедняги Джо его у них точно не нашлось. Возможно, мой отец был для них слишком старым и консервативным, и поэтому они обратились ко мне. Быть может, они хотели, чтобы я увидел тот знак? Было ли это случайностью, а я – вором, или знак был преподнесен мне в дар?

Если тот знак не предназначался для меня, холмовики могли счесть меня вором, но, возможно, они в любом случае собирались меня убить. Если же знак показали мне специально, а эти ребята были тех же взглядов, что и конланские – не знаю, как у холмовиков с политикой, – то мне стоило попытать счастья. Если тот знак действительно был для меня, холмовики могли меня отпустить или даже помочь выбраться из болота. Если они знали, что делают, я был рад следовать за ними. Все что угодно, чтобы выйти из болот.

Я попытался рассказать об Аппарате. О том, как однажды он заработает и у меня будут деньги на его массовое производство – я попытался объяснить, что такое деньги! Не знаю, есть ли деньги у холмовиков, может, и есть. В общем, я сказал, что тогда в каждом городишке будут бесплатный свет и энергия, и наступят мир и благодать, и придет конец подлости, жестокости и зависти. Я мимоходом отметил, что Аппарат оказался первоклассным оружием, но я не хотел использовать его в этих целях. Может, холмовики считали иначе. Не знаю. Иногда я думал, что холмовики Восточного Конлана хотели, чтобы я увидел тот знак и принес мир и благодать всему живому, но по их собратьям с «Дамарис» не было заметно, что человечество их хоть как-то волнует.

Смех слышался в течение всего моего рассказа и долгое время после того, как я замолчал.

Я человек терпеливый, но в конце концов разозлился:

– Ну, так что? Что скажете? Никаких шуток – я стою перед вами, как…

Один из холмовиков поднял руку. Я представил, как он бросает камень и я лишаюсь второго глаза, и пригнулся. Когда я выпрямился, холмовики отвернулись, перестав смеяться, и удалялись прочь.

* * *

Если у этой истории и есть мораль, думаю, она в том, что за чудесным, как и ужасным, необязательно идти на край света, как Лив Альверхайзен и Джон Кридмур, – его можно найти и у себя под боком. Или в том, что все в этом мире украдено, вор крадет у вора, и все происходит по кругу. Как знать! Я лишь рассказываю, как все было.

* * *

Я не стал преследовать холмовиков. Несколькими глубокими надрезами я перечеркнул знак на коре, чтобы он не натворил бед, попади в плохие руки, по крайней мере, больше, чем успел натворить.

Теплая на месте знака кора остыла. Я сложил нож и направился дальше.

В конце концов я наткнулся на пути Линии, стоявшие, как мост, на железных опорах в два человеческих роста. Над путями встало солнце, и я шагал в тени путей прямо на северо-восток, пока болото не помельчало, уступив место лугам, а затем холмам. Пути повернули на север, а я – на восток, к Джасперу.

 

Глава шестнадцатая

Конец второй части

Неделей позже я добрался до Паундстока – городишки в западной части Территории Тригорода, известного, в частности, располагавшимися в нем глиняными шахтами Бакстера, приносившими неплохую прибыль, и рьяным капитулом культа Змея Мира. Позднее, после Битвы за Джаспер, город стал лагерем Линии, а большую часть жителей эвакуировали.

Джон Сазерн вместе с горсткой спасшихся при крушении «Дамарис» тоже был здесь. Они ничего не слышали о Великом Ротолло или его жене Амариллис, но больше, к счастью, никто не пострадал. Потеря корабля не слишком огорчила Джона Сазерна. Культ Змея приютил выживших и начал сбор пожертвований им в помощь, и Сазерн уже почти обратился в веру. В знак набожности он сбрил свои великолепные усы, а руки у него опухли от змеиных укусов. Он передал все оставшееся имущество служителям культа, дабы жить в простоте, как змея, а также, подозреваю, чтобы избежать исков за потонувший корабль. Я предложил вернуть ему пиджак, но он отказался.

В городе стояли солдаты Линии. Я позволил допросить себя о том, что видел во время атаки на кингстонский Локомотив. Свет в лицо, запись показаний на пишущей машинке – все как обычно. Я ничего не сказал, потому что ничего не знал. Из вопросов линейных я понял, что в случившемся подозревают агентов Стволов, в частности Джима Дарка, которого недавно видели на Территории, – он позировал фотографам и раздавал автографы юным леди. В качестве шутки я предположил, что, возможно, в атаке виновны Лив Альверхайзен, Джон Кридмур и профессор Рэнсом с их ужасным секретным оружием, чем продлил свой допрос на час и сделал его намного неприятнее.

Воспользовавшись состраданием заклинателей змей, я заполучил себе второй ботинок (не похожий на первый) и пару штанов, протертых до дыр, но в лучшем состоянии, чем мои собственные.

– Оставь скитания, – предложил мне Джон Сазерн. – Остепенись! Здесь не так уж плохо – теперь я это понимаю. Мировой Змей повсюду. Так к чему трепыхаться?

Змеи сыграли важную, но мрачную роль в болотных скитаниях Джона Сазерна, что кардинально изменило его взгляд на жизнь.

– Я молод, – ответил я, – и остепениться пока не готов.

– Мы все во власти колец Змия, – вздохнул бывший владелец «Дамарис». – От судьбы не уйти. Куда ты пойдешь?

Я не знал.

В городе появилась карета с управляющим Треста Бакстера из Джаспера, который приехал контролировать работу шахт, и его женой, а также порохом, солью, веревками, кухонной утварью и кипой джасперских газет. У меня не было денег, но я обменял газету на рассказ о крушении «Дамарис», блужданиях по болотам и Западном Крае. Из газеты я узнал, что в Сенате Джаспера возникли разногласия по вопросу ратификации соглашения Салазара, что бы это ни значило, по каковой причине в стенах этого почтенного учреждения было сказано немало крепких слов. Я узнал о последних играх в мяч и о том, что университет Ванситтарта в пух и прах разгромил команду колледжа Нью-Гибсона, а может, наоборот. Еще я прочитал письмо в редакцию. Я помню каждое слово, так как перечитывал его много раз. Оно гласило:

«Господин редактор!

мистер Альфред П. Бакстер, президент Треста Бакстера

Последнее время слышно много пересудов о самой абсурдной из всех абсурдных историй, взбредших в голову неотесанным жителям Западного Края – разумеется, речь об агенте-оборотне Джоне Кридмуре, иноземном докторе-женщине и о „профессоре“ Гарри Рэнсоме и их волшебном устройстве для уничтожения Локомотивов, истребления армий, производства фальшивых денег и виски и прочего. Никуда не годится то, что низшие сословия забивают себе голову этими россказнями, но попустительство газет не лезет ни в какие ворота!

Бакстер-стрит, дом 1, о. Фенимор, Джаспер».

Подобные истории вредят делам и равновесию сил, угрожая столь тяжело доставшемуся нашему городу нейтралитету. Жители города уже начали выдвигать нелепые требования. Несколько моих младших клерков бросили работу и, поверив сказкам, отправились на поиски этих субъектов, само существование которых сомнительно, что причинило компании крайние неудобства. Нельзя принимать эти басни всерьез, если вы в здравом уме и старше двадцати одного года от роду. В их развенчивании не должно быть нужды. Но в городе нет недостатка в праздных юнцах, безумцах и доверчивых женщинах. По этой причине я вынужден сообщить, что до моего сведения дошла некоторая информация, без тени сомнения доказывающая, что человек, называющий себя „профессором“ Гарри Рэнсомом, жулик и шарлатан.

Последние несколько месяцев мистер Рэнсом, необразованный и ничем не примечательный сын шахтера, ездил по Западному Краю в поисках инвесторов для так называемого Аппарата свободной энергии его собственного изобретения. В действительности это устройство не что иное, как обычный работающий от электричества механизм, украденный у одной из моих компаний, работавшей в городе Восточный Конлан, из которого Рэнсом сбежал в прошлом году. Речь идет о корпорации „Северный свет“. Нанятые корпорацией детективы большую часть года шли по следу Рэнсома. С помощью украденного устройства и цветистых речей этот ничтожный преступник дурачил честных, но простодушных жителей десятков городов по всему Краю. В Мелвилле, Кенауке, Уайт-Рок, Нью-Гамлине, Клементине и Форде его ожидают иски по обвинению в мошенничестве, краже и нарушении патентного права, как и в Джаспере, если у него хватит наглости здесь показаться. Так называемое чудо Уайт-Рок – результат предсказуемой поломки хрупкого прототипа в руках шарлатана. Надеюсь, что данное письмо положит этому конец. Этот человек – обыкновенный мошенник и вор.

Искренне ваш,

Когда я закончил читать, у меня был настолько ошарашенный вид, что несколько служителей культа Змея поспешили на помощь, испугавшись, что меня укусила одна из их священных змей.

* * *

Я мог стерпеть клеймо мошенника, но не обвинения в воровстве. Процесс принадлежал мне! Возможно, на него имели право конланские холмовики, и не стану отрицать, что у меня были кредиторы, но не Бакстер. На пути в Джаспер, занявшем три-четыре дня, я прочитал письмо сотню раз и по приезде был в таком же бешенстве, как и в первый день.