Прерываю течение рассказа, чтобы познакомить читателя с одним замечательным человеком, упомянутым в предшествовавшей главе. Он не имел отношения ни к Семинарии, ни ко мне в частности, но заслуживает памяти как сам по себе, так и потому, что судьба его и положение дают дополнение к нравственному облику знаменитого всероссийского иерарха, Филарета.

Я упомянул, что Николай Лавров, мой спутник и клиент, мог мечтать о получении дьяконского места в Москве со временем, при помощи «всесильного Александра Петровича», своего родственника. Кто этот всесильный родственник? Это был Александр Петрович Святославский, домашний секретарь митрополита Филарета. Его считали всесильным, потому что он успевал устраивать своих родных на епархиальные места помимо более достойных кандидатов. Да и вообще проситель, обнадеженный помощью «Александра Петровича», под этим именем известного всей епархии, мог быть уверен в успехе. Его протекция для того, кто успевал ее приобрести, была вернее протекции всякого сановника; но на деле он был отнюдь не всесилен и не брался за то, что ему прямо не подлежало. Читатель ошибется, если в образе Святославского представит себе архиерейского секретаря, подобного тому секретарю Орловского епископа, которому вместе с его патроном сочинен был в пятидесятых годах сатирический акафист, разошедшийся в рукописи по духовенству всей России. Ничего похожего, потому что и сам Филарет был не Смарагд.

По поступлении на Московскую епархию Филарет потребовал от консистории, чтоб она прислала ему писца для домашней его канцелярии. Консистория прислала Святославского; он и был писец, не более, хотя получил семинарское образование; писцом он и остался до смерти, последовавшей чрез тридцать с лишком лет его службы. Во все это время Святославский был неизменною тенью митрополита, повсюду его сопровождавшею, ни на сутки, почти ни на час от него не отлучавшеюся, не потому, однако, и не затем, почему и зачем неотлучно состоят секретари иногда при других архиереях и правители дел вообще у сановников, затрудняющихся иногда ступить шаг без «правой руки». Митрополит не поручал никаких дел секретарю; каждое дело обсуживал сам и сам составлял каждую бумагу. Он не возлагал на секретаря никаких и докладов, а тем менее позволял ему подавать какие-нибудь мнения. Докладывали викарные, секретари консистории, ректоры, благочинные, каждый по кругу своих обязанностей; просители каждый лично объяснял, когда помимо письменной просьбы требовалось личное объяснение. Домашнему секретарю оставалось докладывать не о делах, а только о лицах, являющихся с докладами или просьбами, и то в ограниченных случаях. Первою его обязанностью была регистратура официальной переписки митрополита. Затем он был переписчик и чтец. Читал он митрополиту иногда входящие бумаги (когда они бывали очень обширны), а чаще книги, и притом светские, когда любопытствовал владыка о их содержании; переписывал бумаги, исходящие от митрополита. Писец и чтец только, писец и чтец неотступный в течение тридцати с лишком лет, писец и чтец, составлявший всю канцелярию сановника, управлявшего не только епархиальными делами, но целым духовно-учебным округом, участвовавшего во всех синодальных делах сколько-нибудь важных, входившего в постоянное должностное соприкосновение с генерал-губернатором и с министрами. Александр Петрович был показателем, между прочим, всей умственной мощи, всей невероятно обширной личной деятельности знаменитого иерарха. Заурядная личность не должна бы выдержать и своего скромного значения тени; дюжинных человеческих сил не должно бы хватить и на то, чтобы быть планетой столь большого светила. Но Святославский выдержал и в течение тридцати лет не отходил от владыки, не искал повышений или лишнего вознаграждения, кроме помощника себе, такого же писца. Он носил миниатюрный портрет митрополита вместе с крестом на шее, вынимал его иногда и нелицемерно целовал наравне с крестом, как икону. Александр Петрович был не только писец и чтец, но был подвижник, послушник, только одетый в длиннополый сюртук вместо подрясника; подвиг иноческого послушания он нес исправнее и ревностнее любого монаха. Он не был женат и никуда, за исключением чрезвычайных случаев, не выходил из своих двух комнат, которыми пользовался в митрополичьих покоях. Единственными прихотями его были хороший чай и трубка с табаком. Хотя куренье табаку не одобрялось митрополитом, но он не насиловал в этом своего секретаря.

В течение тридцати лет авва-митрополит ни разу не посадил своего писца-послушника в своем присутствии; только в последние годы или даже в один, предсмертный год, когда Александр Петрович, изнуренный, уже носил в себе роковой исход, митрополит указывал ему на стул с позволением сидя продолжать чтение, тянувшееся несколько часов. Обращение владыки не переходило никогда в подобие близости. «Если святитель призовет и скажет ласковым, почти просительным тоном: вот поторопись, перепиши, пожалуйста, — я уж понимаю. Это значит, какая-нибудь длинная записка, за которою надобно сидеть и день и ночь напролет, да и не одну. Без того отдаст молча или прикажет сухо: перепиши». Суровость обращения, впрочем, вообще смягчилась после того, как за три года до смерти со Святославским последовал удар. Начали делаться припадки, и когда доводимо было о них до сведения владыки, он входил к больному, благословлял его; как родные уверяют, Александр Петрович немедленно под действием благословения приходил в себя, раскрывал глаза и улыбался.

Александр Петрович был почтен вниманием и уважением не только епархиального духовенства, но всех, кому приходилось иметь постоянные дела с митрополитом. Старосты и храмоздатели осыпали его подарками и не предпринимали ничего без его совета, а дерзавшие раскаивались после в своей самонадеянности.

Митрополит не брал денег за освящение храмов; он признавал совершение этого обряда обязанностию своего пастырского служения. Александр Петрович предупредил об этом одного Тита Титыча, который удостоился того, что сам владыка освятил созданный им храм.

— Ну, да мы знаем. Небось, не посрамлюсь.

Ввалился Тит Титыч ко владыке благодарить за посещение, которого удостоилось сооружение. Принят. Благодарит.

— Вот, владыка, примите от моего усердия, — кланяется храмоздатель и предлагает митрополиту пачку.

Благословил митрополит и говорит:

— Я не принимаю платы за освящение храмов.

— Да ваше высокопреосвященство, вы пересчитайте, ведь тут тысяча рублей, — с необыкновенным самодовольством настаивает Тит Титыч.

— Вон ступай! — воскликнул раздраженный митрополит.

— Я вас предупреждал, — замечает потом Святославский ошпаренному ктитору, который уже предвкушал на своей груди медаль. — Ох, то-то вот и есть; не обещаюсь, но попытаюсь умолить владыку, — продолжал Александр Петрович. — Вы только не показывайтесь на глаза, пока я вас не уведомлю.

Выбирает случай и докладывает владыке Святославский, что староста сокрушается, просит прощения и не смеет явиться.

— Да представь себе, он мне предлагал деньги!

— Он не умел объясниться, владыка. Он деньги приносил не вам, а на Горихвостовское заведение для бедных духовного звания. Хочет ознаменовать освящение храма пожертвованием на бедных.

— Это дело другое, — сказал митрополит, смягчившись. — Пусть внесет.

— Но он просит вашего благословения.

— Пусть явится.

От совещания с Александром Петровичем не уклонялись и более значительные лица, имевшие нужду в митрополите, светские особы и духовные, даже архиереи. Попасть в час, угодить вкусу, оберечься от бестактности, — кто же мог наставить в этом вернее неизменной тени митрополита, его неизменного слуги?

— Просил я не раз Александра Петровича к себе, — передавал мне один из московских настоятелей, поддерживавший добрые сношения со столь необходимым лицом, как секретарь владыки.

— Вы знаете мое время, когда же мне выбрать час? А вот разве: владыка будет освящать церковь в Вишняках; после того он, наверное, заедет к Семену Логиновичу (Лепешкину, старосте) на чашку чая. Тогда часочек урву и приеду, пожалуй, к вам.

Наступил условленный день; владыка проехал; следом за ним Александр Петрович и на перепутье завертывает к приятелю-батюшке.

— Сели мы за чай с ромком. Я запасся самым лучшим, тем и другим. Припас и сигар самых дорогих, какие мог найти. Но только что мы было расселись, — продолжал рассказывать иерей, — как послышался звон в одной церкви, и в другой, и в третьей. Освящение кончилось, и владыка возвращается. Стало быть, он не заехал к старосте, может быть, почувствовал нездоровье. Проскакала мимо окон шестерня. Александр Петрович поспешно оставил недопитый стакан и бросился в коляску, в которой приехал. Тщетно старался он перегнать митрополичий экипаж. Только следом за ним могла поспеть наемная коляска на подворье.

Когда митрополит возвращался откуда-нибудь, его большею частию дожидались уже нуждающиеся во вспоможении, и Святославский был обыкновенным раздаятелем милостыни. И он знал, кому сколько дать. Хотя митрополит никогда не назначал цифры, но достаточно было тона и выражения.

— Святославский, — скажет митрополит, — подай нищим.

Это значило, что обыкновенных нищих, толпящихся на крыльце, нужно оделить по гривенничку, по пятиалтынничку.

— Святославский, бедные дожидаются.

Это значит, что в передней стоят просители и просительницы, не принадлежащие к уличным нищим, которым нужно помочь рубликом или тремя.

— Святославский, помоги, — скажет тоном ниже и более тихим голосом.

Значит, какой-нибудь чрезвычайный случай; чрезвычайный проситель или просительница объясняли митрополиту свое положение.

— Попросишь повторить изложенные владыке обстоятельства, и видишь, что нужно выложить сотенку, пожалуй, и три, чтобы выручить из нужды.

Когда опоздавший несколькими минутами Александр Петрович явился, владыка вскинулся:

— Что это! Нельзя отлучиться, и тебя уж нет. Тут бедные, нуждающиеся в помощи; они ждали, я должен им помочь, и по твоей милости я не могу исполнить христианской и пастырской обязанности.

И пошел, и пошел, горячась все более и более.

— Владыка, — отвечал, наконец, доведенный до слез Святославский. — Во все тридцать лет, как служу я вам, один только этот раз случилась со мною оплошность. Простите, не вмените в вину.

Смягчился митрополит.

— Так помоги, — сказал он уже мягким тоном, — дожидаются. Таковы были отношения. Митрополит не считал своих личных денег и до них не касался. Ими заведовали частию Лавра, частию эконом, частию секретарь. Только раз во все пребывание на Московской кафедре, по словам того же Святославского, митрополит обратился к нему с вопросом: «Святославский, сколько у нас денег?» Это было во время опалы, в 1824 году, когда предстояла опасность быть переведенным в Грузию и об этом ходил слух.

Безотчетное распоряжение частию митрополичьей казны давало Святославскому случай нажиться. Экономы митрополичьего дома, которых перебывало несколько, успевали собирать в короткое время до нескольких сот тысяч. У одного из них, по оставлении службы в митрополичьем доме, обнаружена кража полутораста тысяч, да и кроме того осталось. Это богатство объяснялось бывшею службой на архиерейском подворье. Но Святославский не оставил после себя ровно ничего денег, а только картины и разные вещи (дареные), и похоронен он был родными на их счет. Поэтому я решительно отклоняю всякое подозрение о том, чтобы Святославский злоупотреблял доверием митрополита или оказывал кому-нибудь протекцию за деньги. Да и не дослужил бы он до конца жизни на подворье, при лихоимстве, как не дослуживали экономы. Мне кажется, напротив, что Святославский проникся принципами самого митрополита, которого боготворил.

За такую преданность, за такую беспримерную и непрестанную, неусыпную службу не мог же и митрополит не чувствовать признательности, и потому личные ходатайства секретаря, приносимые притом в благоприятное время, принимались во внимание. Отсюда молва о всесильности. При всем великом уме и осторожной внимательности, митрополит давал собою пользоваться людям, изучившим его. Кроме Святославского к числу таких принадлежали лаврский наместник Антоний и, между прочим, Алексий, сначала инспектор, потом ректор Московской семинарии, затем ректор Академии и викарий. Живо помню, как во время службы моей у Троицы нужно было предотвратить ли посещение митрополита или вообще отвести его глаза от чего-то, ревизия чего могла навлечь неприятные последствия. Алексий с улыбкой передавал, что он отправился к митрополиту с недоумением о какой-то пустой бумажонке. Митрополит был жаден к делу: стоило только подсунуть ему корма; возвращаясь из отдаленных поездок, он, шатаясь иногда от усталости, прежде всего бросался на бумаги, его дожидавшиеся, и потом уже отдыхал. «Ну, этого старцу хватит, занялся очень внимательно», — с улыбкой передавал Алексий о своей хитрости. Святославскому ли не изучить было митрополита, и ему ли было не уметь пользоваться своим знанием? И должно отдать ему справедливость: он пользовался не на зло, а на добро, хотя иными не заслуженное.

Не оставил митрополит своего верного писца-чтеца и без официальной награды. Он его представил к ордену, и, помнится, по указанию синодального обер-прокурора. Сам бы он на это не дерзнул. Официальное положение Святославского, не занимавшего классной должности, значившегося едва ли не писцом консистории, не давало ему прав на служебную награду. А митрополит был строгий законник, не дозволял себе никогда превысить меру полномочий, законом данных, и тем более просить чего-нибудь из уважения к себе лично, к своим архиерейским заслугам. Итак, в силу постороннего указания, чуть не понуждения, последовало представление.

— Что же это вы, владыка, ничем не наградите Александра Петровича? — так воспроизвожу себе слова другого Александра Петровича, графа Толстого, который знал Святославского и обращался к его посредничеству еще ранее, чем получил звание синодального обер-прокурора.

— Да чем же я могу наградить? — вероятно, отвечал с недоумением смиренный митрополит. — Он служит усердно, правда, но он не занимает штатной должности.

Обер-прокурор успокоил, и митрополит представил к Анне 3-й степени и, несомненно, радовался детски, что успел обломать такую штуку, выхлопотать своему слуге такую неслыханную награду!

Нечто подобное потом было с А.В. Горским. Когда поручено было Горскому с Невоструевым составить описание рукописей Синодальной библиотеки и когда совершена была ими первая часть этого беспримерного труда, с которым по полноте, основательности, глубине, подробности не могут быть даже сравниваемы знаменитейшие описания знаменитейших библиотек, составленные знаменитейшими учеными Европы, митрополит представил Горского к ордену Владимира 4-й степени. Награда, правда, небывалая: Горский не имел священного сана, но и не переходил в светское звание. Он оставался, подобно многим, на степени амфибия, точнее, на степени эмбриона, зародыша, из которого одинаково может выйти и водное, и земное существо. Такие лица стояли вне обычной служебной лестницы и не имели права ни на какие награды, кроме прибавки жалованья, квартирного пособия или перемещения на высшую кафедру. Высшая администрация петербургская, по крайней мере по словам директора Духовно-учебного управления, сделала даже чуть не законодательный вопрос из представления о награждении Горского. Ходатайство, однако, было уважено, митрополит утешен и с видом необыкновенно полного удовлетворения сказал Горскому, подавая орден: «За твою усердную службу царь жалует тебя дворянином». А ученики и ученики учеников Александра Васильевича, из тех, что облеклись в мундир или рясу, дюжинами уже получили таким путем дворянство и давно обогнали учителя, возвышаясь по служебной лестнице за труды, и количественно и качественно меньшие трудов Горского, при заурядной службе, которая своею государственною пользой даже в отдаленное сравнение не могла идти с заслугами и педагогическими и писательскими знаменитого профессора.

— А у нас не так, — сказал мне покойный граф Д.Н. Блудов с огорчением, — лишнюю бумагу составит, требует особой награды.

Произнесено было это замечание в 1853 году. Мне поручено было тогда разобрать, описать и распределить по учебным заведениям раскольнические книги и рукописи, в числе не одной тысячи экземпляров, хранившиеся в Синодальной библиотеке. На вопрос: «Что же вы за это получите?» — «Ничего», — отвечал я, удивив графа своим ответом и, в свою очередь, удивившись вопросу. Но после я уже не удивлялся, когда дознал порядки гражданской службы. Не удивился, когда услышал чрез немного лет, как и сам граф подвергся наградной эксплуатации, неслыханной даже на гражданской службе.

— Как это досадно, что это он наделал! — говорил мне А.Н. Попов, известный ученый, об одном своем товарище по службе во II Отделении Собственной Канцелярии Его Величества.

Граф Блудов был тогда главноуправляющим II Отделения, и А.Н. Попов состоял при нем и управлял его домашнею канцелярией.

— Мне нужно было съездить в деревню, — продолжал Попов, — он (называя другого чиновника) должен был знать, что нельзя же графа здесь одного в Москве оставлять. И вообразите, писец, кантонист К., воспользовался добротой графа, составил о себе представление, да какое! О производстве себя прямо в коллежские советники, да и орден на шею (кажется, даже — Владимира), и, наконец, пенсия. Государь из уважения к графу, конечно, утвердил. Но можно ли было допустить до этого, зная бесконечную доброту графа и неспособность его отказывать просьбам?

И долго негодовал Александр Николаевич, и долго не мог уходиться. А я слушал его и вспоминал о Горском и Святославском. Вот один со Владимиром 4-й, другой с Анной 3-й степени, представлявшиеся митрополиту удостоенными наград превыше самых смелых мечтаний. Вспоминал и об А.Ф. Кирьякове, между прочим, содействовавшем мне в описании раскольнических рукописей. Он знал исправно не только древний, но и новогреческий язык, и это послужило ему если не в несчастие, то в значительное бремя. При каждом сношении с восточными патриархами, когда приходилось справляться с древними актами, его запрягали рыться в архиве Министерства иностранных дел, извлекать из документов сведения и переводить их. Ему поручено было и перевести толкование Иоанна Златоуста на целую книгу Нового Завета («Послание к Галатам»). Все это он исполнял, разумеется, беспрекословно, хотя ни переводы, ни архивные разыскания не входили в обязанность профессора семинарии. И за все свои заботы и труды, иногда очень не малые и продолжительные, должен был он довольствоваться ласковым словом и благословением митрополита. Но так нас воспитывали; этот дух Филарета крепок был тогда. Уклоняться от труда, когда предложение его есть честь оказываемая, тем более — торговаться о труде обнаруживало бы бесчестный образ мыслей. Спрашивай о том, полезен ли труд, и старайся о том, чтоб он принес пользу; находи себе и утешение, и награду в приносимой тобою пользе. Рассуждая иначе, ты негодный наемник и не заслуживаешь ни доверия, ни уважения, да и пользы принести не можешь, потому что не служишь и не способен служить делу. С тем же А.Ф. Кирьяковым был случай даже несколько забавный. Его перевод «Послания к Галатам» был напечатан на синодский счет, а ему, переводчику, даже экземпляра не подарили. Этой черствой невнимательности тоже нельзя одобрить. Но забавно, что переводчик, чтобы поднести митрополиту свой труд в печатном экземпляре, вынужден был его купить и на свой счет переплести!

Лично я зазнал А.П. Святославского только шапочно, и притом когда уже состоял на кафедре. Гладко выбритый, с вежливо ласковым выражением, он низко кланялся всем нам, и старым и молодым педагогам Академии, был предупредителен. Он держал себя не по своему действительному значению, а по табели о рангах и внешнему положению в архиерейском штате.