НАТАН ГИМЕЛЬФАРБ

ЗАПИСКИ ОПАЛЬНОГО ДИРЕКТОРА

БАФФАЛО 1999 ГОД.

 

ОТ РЕДАКТОРА

Книга, которую вы держите в руках, написана не писателем, не исследователем человеческих душ. Перед вами исповедь человека, ставшего в силу своего ума, способностей и трудолюбия директором крупного производственного объединения, изобретателем, учёным. Её язык, стиль, манера изложения ведут нас по ступенькам восхождения еврейского парня:

Через трудное детство, голод и лишения, войну, смерть родных и близких.

Через счастье любви и радости семейной жизни.

Через безграничную веру в торжество светлого будущего, во имя которого он жил и работал.

Через муки и терзания той жизни, свет и тени которой постепенно перешли в губительный мрак, из которого ему удалось вырваться.

Через антисемитизм, который везде и всюду был рядом.

Вы прочитаете жизнеописание, подчас перенасыщенное многими семейными и бытовыми подробностями. Но не будем строги к автору - писал он свои заметки прежде всего для них - своих близких, родственников, друзей, а получилось оно любопытным и познавательным для широкого круга читателей. И интимный фон этот колоритно дополняет основные вехи и события, участником которых оказывался главный герой.

Не всё и не всегда бесспорно в книге, с чем-то можно не согласиться. Но главное - в честном осмыслении автором своей жизни, своего видения тех событий, свидетелем которых он был и интересно рассказал о них нам. В правдивом и искреннем стремлении разобраться в сложных перипетиях современной ему эпохи.

Александр Шапиро

 

ОТ АВТОРА

Если бы кто-то в бывшем Советском Союзе, где прошла почти вся моя жизнь, от рождения до выхода на пенсию и отъезда в Америку в 1992-ом году, предложил мне самому описать свою жизнь, я посчитал бы такого человека несерьёзным.

Во-первых, писать книги не каждому дано и у меня, по крайней мере в то время, не было ни малейшей уверенности в том, что я сумею это сделать. Во-вторых, я и мысли не имел заняться литературным творчеством. Если бы даже это и взбрело мне тогда в голову, то у меня просто не было времени, так как я по горло был занят другими делами.

Да и саму идею взяться за перо и написать книгу о прожитой жизни следовало тогда выбросить из головы, как вздорную и абсолютно нереальную. Любому здравомыслящему человеку, мало-мальски знакомому с практикой книгоиздания в СССР понятно, что для выхода в свет книги там мало было личного желания автора, если он не был профессиональным литератором. Для этого, как минимум, нужна была инициатива и поддержка “сверху”. Такое могло стать возможным, когда находящийся у власти человек или организация посчитали бы это необходимым и полезным для общества. Например, для воспитания подрастающего поколения в духе коммунистических идеалов и верности марксистско-ленинскому учению и т. п.

Вряд ли моя автобиография, вобравшая в себя многочисленные факты государственного антисемитизма и дискриминации на национальной почве, соответствовала этим идеалам. В ней скорее можно было увидеть грубейшие нарушения Конституции СССР, провозгласившей дружбу народов, равенство и братство людей всех национальностей основополагающими принципами Советского государства.

Многое испытал я, видел и пережил на своём веку, но впервые мысль написать обо всём пришла ко мне в Америке, демократической стране, где права человека не только записаны в конституции, но и соблюдаются в жизни.

Теперь, когда я мог свободно выразить свои мысли, эта идея показалась мне более реальной, чем когда-нибудь раньше, и я взялся за осуществление замысла. Ему я посвятил несколько лет жизни в Америке, заполнив им всё своё свободное время. Новый вид творчества принёс мне огромное удовольствие. Доставил ли я его хоть частично тебе, уважаемый читатель, суди сам.

В работе над книгой мне во многом помогали друзья и родственники, ставшие не только первыми читателями каждой новой главы, но и моими советчиками. Сегодня я хочу сказать сердечное спасибо за оказанную помощь моим друзьям: Евгению Шусторовичу, Нелле Топорской, Леониду Пауди и Иосифу Эрманту; моей супруге Анне Абрамовне, сыну Владимиру и его жене Рите, дочери Вере и её мужу Владимиру, внукам Илье и Наташе, сестре Полине.

Особая моя благодарность редактору книги, Александру Шапиро, без помощи которого она вряд ли бы увидела свет.

Заканчивается книга нашим прибытием в Нью-Йорк и, кто знает, может найдутся силы, чтобы в свои преклонные годы взяться за её продолжение и описание жизни в стране, ставшей для меня новой родиной.

Натан Гимельфарб

 

ДЕТЯМ И ВНУКАМ СВОИМ ПОСВЯЩАЮ.

Дорогие мои дети и милые внуки!

После того, как мы с Вами отметили моё семидесятилетие, и пошёл отсчёт годам восьмого десятка, я стал ощущать приближение своего жизненного финала. Оглядываясь на прожитые годы, я всё отчётливее понимаю, что многое из жизни моей, моих родителей, всей нашей большой и очень дружной семьи может представить определённый интерес для Вас, детей Ваших и внуков. Возможно и для многих других евреев, рассеянных, как и прежде, по всему свету. Думаю, что мой горький опыт представляет какую-то ценность и я не должен, и не хочу унести его с собой.

Если и Вы посчитаете его полезным для себя, то примите эту исповедь, как мой подарок Вам. Мне очень приятно это сделать, так как постоянно хочу доставлять Вам радость.

Скажу откровенно, что нелегко мне было взяться за перо. Я ведь не писатель, не журналист (если не считать нескольких десятков статей по технической тематике). Полагаю, что и написанное мною, не станет литературным шедевром, но ведь и не эту задачу я ставил перед собой.

Кое-кто из моих друзей, обладающих большими чем я способностями к литературному творчеству, и, считающих полезным описание моего жизненного пути, предлагали мне в этом свою помощь. Но я решил писать сам, ибо кто же лучше меня знает мою жизнь, чувствует и понимает все тонкости и особенности происшедших в ней событий. В моём решении отразилась также невысказанная любовь к моим родителям, братьям, родным и близким, погибшим в годы моего детства и юности от голода и холода, побоев и насилия во время еврейских погромов, в Гражданскую и Отечественную войнах. Замученных и расстрелянных в гетто, умерших после ранений на полях сражений и от тяжёлых болезней.

Вечная им память и вечная слава!

Главное, в чём смею заверить Вас: моё повествование правдиво и идёт от души.

Прочитайте его. И если оно принесёт Вам и детям Вашим какую-то пользу в жизни, если чему-нибудь доброму научит, я буду считать, что исполнил свой долг. Мне это будет лучшей наградой за мою большую любовь к Вам, за мое полувековое служение своей семье и людям.

Ваш отец и дед Натан Гимельфарб.

 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ О ДЕТСТВЕ И ЮНОСТИ

 

1

Родиной принято считать то место, где ты родился. Не знаю кто придумал такое определение и не уверен, что оно абсолютно верно во всех случаях жизни. В самом деле, что, в таком случае, следует считать Родиной для человека, родившегося на корабле, пересекающем океан, или на самолёте, летящем с одного континента на другой. Были в моей жизни и другие основания усомниться в верности этого определения в общем.

Что касается лично моей Родины, то у меня нет абсолютно никаких сомнений в том, что это местечко Красилов, что недалеко от города Проскурова, теперь Хмельницкого, на самом западе Украины, рядом со старой границей с Польшей.

Я в этом уверен не только потому, что нет никаких сомнений в том, что, именно здесь я родился, а главное - потому, что в моем сердце нет города на земле роднее и милее Красилова, что в памяти моей на всю жизнь остались до боли знакомые подробности из моего раннего детства и юности. С Красиловым связаны воспоминания о милых моему сердцу родителях и старших братьях, многочисленных родственниках, которые так много для меня сделали доброго, перед которыми я всю свою жизнь в неоплатном долгу, и которым я не успел даже словами выразить свою благодарность, любовь и преданность. Не успел потому,что все они так рано ушли из жизни. С Красиловым связаны воспоминания о друзьях детства и юности, погибших на войне или расстрелянных в гетто, о незабываемых школьных годах, особенно о первых годах учебы в настоящей еврейской школе.

Красилов - это моя боль, которая сидит в моем сердце всю жизнь и не утихает. Вот почему это небольшое местечко так дорого мне, и почему я с полным основанием считаю его своей единственной Родиной. Именно с этим маленьким местечком ассоциируется у меня понятие Родины. Не с Республикой, к которой оно относится, не со страной, куда входила эта Республика, считавшейся Великой Державой, даже Сверхдержавой. Только с местечком, ибо Республику и Сверхдержаву я не могу считать Родиной-матерью, потому что от них я имел одни страдания и еще потому, что они не раз предавали меня.

Наверное поэтому они больше ассоциировались в моей памяти с понятием «мачеха», ибо не может настоящая мать причинять столько боли, наносить столько страданий и обид...

Внешне Красилов мало чем отличается от множества других еврейских местечек, которыми была густо начинена Украина к западу от Днепра и до самой границы с Румынией и Польшей. То была так называемая черта оседлости еще с давних, дореволюционных времен. Мне когда-то даже казалось, что именно Красилов описывал в своих произведениях Шолом-Алейхем под именем Касриловка. Казалось не только потому, что названия эти созвучны, но главным образом потому, что всё описание Шолом-Алейхемской Касриловки почти полностью можно отнести и к нашему Красилову.

На самом деле, когда читаешь у Шолом-Алейхема о Касриловском базаре с множеством еврейских лавок и лавчонок, прилавков, столиков и лотков, заваленных грудами свежих душистых яблок и груш, вишень и слив, разными молочными продуктами, мясом и живой птицей, то не остается никакого сомнения, что великий писатель описывал именно наш Красиловский базар.

Или, к примеру, описание синагоги. Так и кажется, что это копия одной из наших красиловских синагог. Не знаю сколько их было в Касриловке, а в нашем небольшом местечке их было целых пять. Когда их, как и единственную еврейскую школу, закрыли почти одновременно в 1936-1937 годах, я часто удивлялся: зачем их было так много в таком маленьком местечке?

Ничем, кажется, не отличалась от описанной Шолом-Алейхемом касриловская баня от нашей красиловской. Я до сих пор помню, как каждую пятницу по улицам местечка ходил зазывала и громко восклицал: «Гейт ин буд ара-ан!»! т. е. «Идите в баню!».

Такая же была у нас речка без названия, где мы купались, играли, учились плавать и весело проводили время.

И полон был наш Красилов, как и Касриловка, почтенными обывателями, которые еле-еле сводили концы с концами, торгуя в своих лавочках и, занимаясь кустарным промыслом, но держались с большим достоинством. И каждый из них имел своё место в синагоге. Было у нас точно такое же, как и в Касриловке, еврейское кладбище, где хоронили евреев по еврейским законам и обычаям и где покоились наши предки с незапамятных времён.

Как и Касриловку, наше местечко можно было пройти вдоль и поперек за полчаса и было оно очень красивым - зелёным и полным прелести.

И все же я пришел к выводу, что Красилов - это не Касриловка. И не только потому, что находится не в Полтавской губернии, вблизи Переяслова, а в Каменец-Подольской, ныне Хмельницкой области Украины; и не потому, что в Касриловке не было железной дороги, а в Красилове была и каждые сутки уходил от нас поезд на Жмеринку, откуда можно было добраться до Одессы, Киева или даже Москвы.

Главным отличием Красилова от описанной Шолом-Алейхемом Касриловки и многих других еврейских местечек, разбросанных по всей Украине, было то, что евреи были не единственными его жителями и даже не составляли большинство. Здесь жили, кроме них, украинцы и поляки, русские и цыгане

и это накладывало определенный отпечаток на его жизнь. Вы спросите, а какой именно? Отвечу. Евреям от этого лучше не было. Если в соседних с Красиловым еврейских местечках, где преобладающим большинством жителей были евреи, не слышно было в мирные годы каких либо вопиющих случаев национальной розни, то в Красилове, где евреев было меньше половины всех жителей, их отношения с неевреями были довольно сложными и напряженными. Эти отношения нередко обострялись и приводили к взрывам открытой злобы и ненависти, а в отдельных случаях и к актам насилия и вандализма.

У евреев здесь было немало открытых и скрытых недругов.Трудно объяснить, что было главной причиной неприязни и злобы. То ли антисемитизм, передававшийся из поколения в поколение, то ли зависть, то ли что-нибудь другое или все это вместе. Я нередко задавался этим вопросом и не находил на него чёткого ответа.

Помню, например, как умышленно подожгли несколько еврейских лавок на старом базаре, как ночью дегтем кто-то измазал двери в двух главных еврейских синагогах, как хулиганы оскверняли могилы на еврейском кладбище.

В годы моего детства и юности не было еврейских погромов. Советская власть этого не допускала. Ведь на весь мир демонстрировалась нерушимая дружба народов. Но из рассказов своих родителей я знаю о еврейских погромах в Красилове в годы Гражданской войны и об участии в них многих местных жителей -антисемитов. Очевидцы рассказывали мне как активно участвовали украинские полицаи в поголовном уничтожении евреев Красилова в 1941-42гг. Здесь с ними долго не церемонились и рассправились раньше, чем в других еврейских местечках, где большинство населения было еврейским.

Возможно, конечно, что всё это имело место не только из-за национального состава населения нашего местечка. Может этому способствовали какие-то исторические обстоятельства или особенности проживающих в Красилове неевреев, но бесспорно одно, что по наличию (и объёму) антисемитизма наше местечко занимало ведущее место в ряду еврейских местечек не только нашей губернии, но, вероятно, и всей западной Украины.

 

2

Теперь, дорогой читатель, когда Вы уже кое-что знаете о моей Родине, о моем родном местечке Красилове, где я родился и провёл годы детства и юности, наверное, пришла пора рассказать Вам кое-что о своих родителях, об отце и матери, пусть земля им будет пухом.

Нужно было бы, конечно, рассказать Вам еще о своей родословной, о дедушках и бабушках, прадедушках и прабабушках, но я не стану этого делать подробно, во-первых, потому, что сам о них мало чего знаю, а, во-вторых потому, что, как мне думается, Вам это, наверное, не очень интересно. Жили они в прошлом столетии и были обыкновенными евреями, почитавшими Бога и считавшими главной целью жизни - сотворение на свет божий детей, доведение их до кондиции, позволяющей им создавать новые семьи, чтобы вновь начинать очередной жизненный цикл. Не было среди них ни Марксов, ни Эйнштейнов, ни знаменитостей масштабом поменьше. Не было у меня и богатых предков. Все они, как и мои родители, не имели какого- нибудь приличного состояния, что могло бы создать проблемы при разделении нажитого ими добра между детьми и родственниками после их смерти.

Считайте, что Вам повезло; не буду я утомлять Вас длинными историями о предках. Но хотел бы Вам сказать, что мой дедушка по папиной линии, Соломон Гимельфарб, был известен в Красилове, как хороший фельдшер. Если же учесть, что в местечке в то далекое время почти не было настоящих врачей с высшим образованием и с большим опытом, а к молодым врачам местные жители относились с недоверием, то совсем не приходится удивляться рассказам старожилов о его большом авторитете у местных жителей в лечении буквально всех болезней. Не отказывал он и больным из окрестных сел и местечек. Ценили дедушку и за лечение различными травами, в использовании которых он был большой знаток. Как рассказывали старики, знавшие Соломона Гимельфарба, был он очень добрым и отзывчивым человеком и никогда не брал денег за свои советы у бедных.

Лично я дедушку Соломона не помню, так как умер он в 1926г., когда мне было полтора года отроду. А вот бабушку свою, Песю, я немного помню. Она была очень набожной и постоянно молилась. Жила она в то время бедно и старалась во всем быть экономной и бережливой. Запомнилось, как она умудрилась маленьким кусочком масла намазать несколько кусочков черного хлеба, который и на намазанной маслом поверхности сохранил свой цвет.

После смерти дедушки, как рассказывала мама, бабушка совсем замкнулась в своей печали, и редко на ее лице можно было разглядеть хоть слабую улыбку. В такой скорби она и ушла из жизни в 1930 году, когда мне было около шести лет.

Дедушку и бабушку по маминой линии я почти совсем не помню даже из рассказов родителей и родственников. Они жили в Старо-Константинове, недалеко от Красилова, и редко к нам приезжали. Знаю только, что дедушку звали Зинделем и работал он учителем в еврейской школе, а бабушку - Мусей, и она всю жизнь тем только и занималась, что вела хозяйство да растила детей. Дедушкина фамилия была Моверман. Они умерли в начале 20-х годов, когда меня еще не было на свете. Их дочь - тетя Суця, мамина сестра, приезжала к нам в Красилов, когда болела мама, а мне было десять лет. Приезжала с детьми - Маней и Изей. Они чудом остались живы после войны и о них я расскажу Вам позднее.

У бабушки Песи было две сестры, которые были моложе ее. Сестра Хава жила на старом базаре со своим глухим мужем Аврумом. Их единственный сын, оставшийся в живых после революции, Бениамин, уехал в Палестину в 1920 г. Они о нем почти ничего не знали и часто плакали, вспоминая его. Тетю Хаву я хорошо помню. Я звал ее мимой (бабушкой) Хавой и очень любил за доброту и внимание, которые она проявляла ко мне, моей младшей сестрёнке и старшим братьям, особенно после смерти наших родителей. Мима Хава очень тепло относилась к нам и часто приглашала к себе по субботам отведать фаршированной рыбы, картофельного пудинга и разных вкусных сладостей, что доставляло нам много удовольствия. На Хануку она одаривала нас деньгами (ханука-гелт) в размерах, значительно превышающих денежные подарки других наших родственников.

Другая сестра нашей бабушки Песи - Шейва, была менее добра к нам и мы редко у нее бывали. Она жила по соседству с нами со своей дочерью Хавале и ее мужем - дядей Айзиком, учителем химии. У них был сынишка Боренька, красивый и очень одаренный мальчик, которым гордились не только родители, но и все наши красиловские родственники. Считали, что растет вундеркинд. Все его очень любили, но больше всех его любила и заботилась о нём бабушка Шейва.

На этом, пожалуй, я и ограничу свое повествование о родственниках и расскажу немного о своих родителях. Немного не потому, что мало их любил и не испытываю к ним сыновьей благодарности, а потому, что короткими были те счастливые годы, когда я, как и все мои сверстники, мог наслаждаться чувством материнской и отцовской любви, заботы, защищенности от невзгод, обид и опасностей, которые так часто подстерегали нас в детстве.

Не зря говорят, что людям присуще недооценивать то, что они имеют и они принимают все доброе, как само собой разумеющееся, Так было и со мной.

Только тогда, когда не стало моих родителей (в неполных 9 лет я лишился отца, а через 2 года не стало и матери), я отчетливо понял, что они для меня значили. Это не только потому, что родителей никто заменить не может. Это, главным образом, потому, что у меня были необыкновенные родители. Я часто сравнивал их с родителями своих друзей - сверстников, с которыми общался, и у которых часто бывал дома. И каждый раз я приходил к выводу, что таких милых, добрых, ласковых родителей ни у кого из них не было. Я не помню громкого слова в свой адрес. Без крика, принуждения и наказаний мои родители внушали нам, детям, чувства ответственности и прилежности в работе и учебе, честности, правдивости, уважения к старшим, доброту, Они служили нам примером во всём. И посколько в их отношениях между собой, отношениях к нам, детям, родственникам, друзьям, знакомым и даже совсем незнакомым людям мы видели только внимание, заботу, доброту, желание и готовность чем-то помочь, то нам ничего не оставалось, как воспринимать их жизнь как добрый пример для подражания

Прилежность, честность, порядочность и доброта стали наследственными в нашей семье. Отец мой унаследовал их от нашего дедушки Соломона и передал их своим детям. Именно эти качества отличали моих братьев и мою сестрёнку от их сверстников. Отличали так разительно, что многие считали их просто ненормальными, какими- то особенными, не от мира сего. Таким считали в нашем местечке и нашего отца.

Как я уже говорил Вам, мой дедушка Соломон имел среднее медицинское образование, работал фельдшером и высоко ценил народную медицину, в частности, лечение травами, из которых он готовил разные настои и отвары. Будучи глубоко уверенным, что именно в этом направлении нужно искать пути к лечению многих болезней, он решил своему любимцу Моисею, моему отцу, любой ценой дать образование и сделать его продолжателем своего дела, своих идей.

Я говорю любой ценой потому, что в то время было совсем не просто послать сына учиться в институт или университет. На это нужны были большие деньги, которых у нашего дедушки, по всему видно, всегда не хватало. Кроме того, в еврейских семьях в то время было принято, как правило, дать детям, особенно мальчикам, ремесло, которое могло бы быстрее помочь семье в борьбе за выживание. Вот почему они, мальчики в еврейских местечках, становились чаще всего портными, сапожниками, парикмахерами, мясниками и молочниками, торговцами. То же советовали сделать и моему дедушке.

Но дедушка Соломон настоял на своём. Он собрал деньги и отправил сына в институт. С дипломом фармацевта он вернулся в Красилов, где проработал в местечковой аптеке всю свою жизнь. Хоть он и был здесь единственным специалистом с высшим образованием, это не помогло ему сделать карьеру. Он прослужил всю жизнь в должности аптекаря.

На его должность никто не претендовал не только потому, что он был самым образованным в этой области человеком в нашем местечке, лучше других знал и умел делать эту работу, но и потому, что он в высшей степени добросовестно ее выполнял и очень любил. Он часто задерживался в аптеке до позднего вечера, когда, как он говорил, была срочная работа, его нередко вызывали и ранним утром и даже ночью, когда это требовалось. К нему постоянно обращались за помощью и советом знакомые и малознакомые люди. Незнакомых совсем у него просто не было. Его в местечке знали все. Он никогда не отказывался являться на вызовы и никогда не отказывал людям в необходимой им помощи.

На нас, детей, у него оставалось очень мало времени, но он использовал каждый час, каждую минуту свободную от основной работы, чтобы побыть с нами, поиграть, чему-нибудь научить или просто погулять. Хоть и немного было такого времени, но и тех коротких часов общения с ним оказалось достаточно для того, чтобы в полной мере почувствовать его отцовскую любовь, заботу и внимание. Неудивительно поэтому, что я, мои братья и сестра очень любили отца. Удивительно то, что каждый из нас не ревновал его в большей любви к другому. Что касается меня, то признаюсь, что считал почему-то, что он любит меня больше всех, хоть я не был ни первенцем, ни мизинцем в семье. Может то-же в душе чувствовали мои братья и моя младшая сестрёнка, которая на то имела все основания, хотя бы потому, что она была самой маленькой из детей и еще потому, что она девочка.

Хоть я и принимал его любовь, доброту, внимание ко мне, как должное и поэтому не запоминал многие детали, но тем не менее отдельные проявления отцовских чувств ко мне врезались в мою память и остались на всю жизнь.

Помню, как он учил меня игре в шахматы совсем маленьким. В то время у нас мало кто играл в шахматы. Папа хорошо играл, любил и ценил шахматы, считая их самой умной и полезной игрой, которую когда-либо придумал человек. Он научил нас, всех троих братьев, этой игре. Может быть он научил бы этому и сестричку, но она была тогда ещё совсем маленькой. Он был рад успехам своих сыновей в освоении шахмат, но больше всего радовался моим успехам. Может быть потому, что я был меньшим из трех братьев, а может быть и потому, что я был его любимцем.

При своей предельной занятости, он находил время устраивать семейные турниры по шахматам, являясь в них и арбитром и участником. По окончании турнира папа вручал награды победителям. Нехитрые и недорогие подарки, вроде общей тетради, альбома для рисования или пачки цветных карандашей вызывали спортивный азарт у участников этих турниров и большую радость у победителя.

Шахматы тогда для меня были самым любимым занятием и, может быть, если бы не ранняя смерть отца и связанные с этим невзгоды, обрушившиеся на нашу семью, я бы достиг в них заметных успехов.

Запомнилось мне и то, как я с ранних лет восседал на папиных коленях за обедом. В семье был неизменный порядок общего для всех обеда. Обедали, когда папа приходил с работы. Обычно это было в одно и тоже время, но даже, когда случалось, что папа задерживался на работе, все ждали его возвращения. Где бы мы в это время не были, чем бы не были заняты - к обеду приходили домой вовремя. Для этого не требовалось никакого принуждения ибо каждый обед для нас был праздником и мы ждали его с нетерпением, независимо от того, что подавалось на стол к обеду.

Главную роль в организации семейных обедов играла, конечно, мама. Она намечала перечень блюд, закупала нужные продукты, готовила, накрывала на стол и подавала каждому еду. Еда была разная в зависимости от дня недели, праздников, материальных возможностей. Стол накрывался свежей скатертью и аккуратно сервировался. Во главе стола сидел папа - такой важный, красивый, со свежевыбритым улыбающимся лицом, гладко причесанными волосами, с чуть заметной сединой на висках. Он казался мне неким царьком. Пусть не всамделишным царём, которого я видел на картинках, а нашим семейным царьком. Он всегда был в центре нашего внимания. Его предложения и советы каждым из нас принимались безропотно. Кроме ответной любви к нему для этого были и другие веские основания. Он был умницей, высоко образованным, культурным и тактичным человеком.

К себе на колени папа обычно сажал самого младшего из детей. В свое время это был каждый из моих старших братьев, но этого я не помню. Об этом мне рассказывала мама. Зато я хорошо помню себя в этом положении, которое я высоко ценил и которым очень гордился. Не знаю, что в это время чувствовали мои старшие братья, но маме это было явно не по душе. Пожалуй это была чуть-ли не единственная причина ее разногласий с отцом. Наша маленькая добрая и тихая мама, послушная во всем главе семейства и, взирающая на него такими преданными и любящими глазами, тут вдруг преображалась. Она открыто выражала свой протест и требовала от папы посадить ребенка на положенное ему место. Но здесь папа, такой покладистый и согласный с ней во всём, стремящийся всегда выполнить любое ее желание, не уступал.Без слов и убеждений, одним своим добрым и ласковым взглядом ему удавалось успокоить маму и ребенок оставался на его коленях. Со временем это стало нормой его поведения, он приобрёл в этом достаточный опыт, что позволяло ему уверенно справляться со всеми своими объязанностями за столом. Он и сам аппетитно ел, и за едой ребенка следил, и маму успевал похвалить за вкусные блюда, и местечковые новости рассказывал да еще шутку или анекдот выдавал, что вызывало дружный смех у всей нашей семейной компании. Обед, обычно, продолжался довольно долго и мы не спешили уходить со стола, стремясь продлить себе удовольствие от еды, а главное от общения с нашими милыми родителями.

Был, однако, один случай, который дал маме основание запретить на некоторое время кормление самого младшего члена семьи на коленях у папы. И виной тому был я, а пострадал от этого больше всех папа. Мне тогда было лет пять и я, как обычно, обедал у папы на коленях. Мама подала тарелку с горячим куринным бульоном, которую я умудрился опрокинуть на папу, сильно ошпарив его колени и свою левую руку, на которой до сих пор сохранились следы ожога. Сколько было вокруг этого шума и слез, и папа был вынужден на какое-то время отказаться от этой своей привычки. Но только на какое-то время. Когда моя рука зажила, я вновь восседал на его коленях за обедом, а когда подросла моя сестрёнка Полечка, то это место по праву досталось ей.

Запомнился и такой случай. Папе, в благодарность за его усердную работу в аптеке, которая единодушно высоко оценивалась, как местным медицинским начальством, так и всеми пациентами, дали путёвку на отдых в Пуще-Водицу, под Киевом. Он долго и тщательно готовился к поездке, а за два дня до отъезда заявил, что решил взять меня с собой. Мама возражала, наши родственники пытались отговаривать его, но он настоял на своём. Мне тогда было около семи лет. Папино решение, конечно, пришлось мне по вкусу и я не мог скрыть своего восторга. Первый раз в своей жизни я отправлялся в такую дорогу. Впервые настоящий балагула (извозчик) отвозил меня с папой на вокзал, впервые я ехал на настоящем поезде. Хоть мы и ехали ночью, не хотелось спать и я всю ночь смотрел в окно, где совсем ничего не было видно, кроме ярких огоньков на редких станциях и полустанках. Только утром, когда на горизонте появилось солнце, стали видны мелькающие за окном поля и леса, небольшие речушки и озера, белые, покрытые соломой, деревенские избы. Все это было очень интересно.

А еще интереснее было в самом доме отдыха, где мы оказались к исходу дня. Небольшие спальные корпуса утопали в ухоженной зелени прекрасного парка, асфальтированные дорожки вели к большому двух-этажному зданию клуба-столовой и к площади, в центре которой размещалась скульптурная композиция и небольшой фонтан. Расположенный поблизости спортивный городок был оборудован волейбольной, баскетбольной и городошной площадками, навесами для настольных игр и биллиардных столов. В клубе размещались кинозал, библиотека и зал для игр и танцев. В общем здесь были все условия для полноценного отдыха.

Меня и папу разместили в уютном номере со всеми удобствами и балконом. Детей в доме отдыха не было, и я все удивлялся, как папа смог договориться о моем пребывании здесь. Папа не отпускал меня от себя ни на шаг. Вместе мы совершали прогулки по сосновому лесу, катались на лодке и катере, купались и загорали, ходили в кино и играли в шахматы. В столовой нас очень вкусно кормили и был большой выбор блюд. Стояла прекрасная погода, какая бывает на Украине в конце лета. Мне было очень хорошо с папой и казалось, что все это из какой-то сказки.

Время быстро пробежало, и когда пришла пора возвращаться домой вдруг резко похолодало и пошли дожди. Папа тщательно оберегал меня от простуды. Оберегал, но не сберёг.

Красилов встретил нас холодным проливным дождем и пока мы добрались домой мы промокли до последней косточки. Говорят, за удовольствие нужно платить. И я заплатил очень дорого за доставленные мне папой наслаждения.

Поездка стоила мне простуды, воспаления легких и бронхиальной астмы, что могло иметь фатальные последствия. Еще больше моя болезнь стоила моим родителям, которые буквально лишились сна и отдыха и совсем сбились с ног в поисках путей моего спасения. Они привезли врачей из Проскурова и тщательно выполняли все их назначения, обеспечили идеальный режим питания и ухода, и чудом отвели, казалось неминуемую смерть.

На всю жизнь запомнились мне трогательная, беззаветная родительская любовь, их самоотдача, невероятная трудоспособность и мужество при выполнении своего родительского долга.

А если ко всему учесть, что жили мы в то время в бедности и самым трудным для моих родителей было обращаться к кому-то за помощью или одалживать деньги, то их мужественной и самоотверженной борьбе за мое выживание можно только удивляться и восхищаться.

Хочется особо здесь сказать о нашей маме. На фоне папы - красивого, умного, образованного и очень эффектного мужчины, которого все любили и уважали, и которым гордилась не только вся наша семья, но и все наши многочисленные родственники, знакомые и, не ошибусь, если скажу, все жители нашего местечка, наша мама в повседневной жизни была вроде ничем не приметна. Невысокого роста, скромная, молчаливая с вечно грустным, озабоченным лицом, вся в работе и заботах, но очень милая, чуткая и добрая - такой запомнилась она мне из моего детства.

Она никогда не претендовала на роль первой скрипки в нашем семейном ансамбле. Эту роль она добровольно отдала папе, которого беззаветно любила и перед которым без стеснения преклонялась.

На самом же деле, при всех бесспорных достоинствах отца, трудно однозначно сказать кому из них мы, дети, больше обязаны счастливому детству, которое нам досталось, наследственной преданности родительскому долгу и трудолюбию, которые сохранились на всю жизнь и останутся с нами до нашей кончины. Наверное, обоим в одинаковой степени.

Вы можете, конечно, сказать, что в этом нет ничего удивительного. Все родители по своему любят своих детей и заботятся о них. Но позвольте с Вами все же не согласиться. Я знал в детстве немало об отношениях родителей к моим друзьям - сверстникам, в том числе в семьях, которые имели значительно

больше материальных возможностей чем наши родители, для воспитания детей и обеспечения их счастливого детства. Я абсолютно уверен в том, что мы, несмотря на бедность наших родителей, получили от них больше ласки и любви, чем все знакомые мне сверстники.

Скажу Вам больше, что, к стыду моему, я не могу сказать, что мои дети, которых я тоже очень люблю, получили от меня столько внимания и ласки, сколько я получил от своих родителей. Сознание того, что я много недодал своим детям в их детстве стало предметом неослабевающего угрызения моей совести. Сейчас не место для объяснения причин, которые этому способствовали, и отметил я это здесь только для того, чтобы отчетливее отразить свои чувства к родителям, подчеркиваю, к обоим родителям одинаковые.

Они как-то дополняли один другого, создавая общую, идеальную, на мой взгляд, гармонию отношений между родителями и детьми. Мама больше занималась домашними делами - готовила, стирала, гладила, убирала, чинила одежду, немного сама шила, закупала продукты, кормила и одевала всю семью. И делала она все это также добросовестно, как папа делал свою работу. И трудилась она с раннего утра и до поздней ночи. И в том, что в семье был образцовый порядок, которому завидовали все наши родственники, соседи и знакомые, ее заслуг было не меньше, а может быть и больше, чем папиных.

Итак, жили мы в семье в мире, любви и согласии и принимали всё это, как должное. Нам казалось, что так будет всегда. Казалось, наверное, потому, что нам было хорошо и хотелось, чтобы это длилось вечно.

Но, к нашему несчастью, счастье было недолговечным, вернее скоротечным. Все началось с голода. Того самого голода, который разразился на Украине в 1933 году и в результате которого, как теперь, наконец, официально признано, погибло не менее пяти миллионов человек. Мне тогда еще не было девяти лет и я был во втором классе еврейской школы. Забыть этот ужас невозможно. Такое не забывается. Удивляюсь, с какой ясностью я до сих пор помню всё, что связано с этими страшными годами, вплоть до мелких деталей. Помню даже мысли и сомнения, которые одолевали меня в то далекое время.

Вы можете спросить, какие мысли по вопросам государственного и общественного строя или экономики страны могут одолевать девятилетнего ребёнка. Вопрос правомерный. Но поверьте мне, что я хорошо помню споры и дискуссии по этим вопросам в школе, на улице и в семье. Самые откровенные обсуждения постигшего нас бедствия были в нашем доме. Только здесь мои родители и старшие братья могли открыто высказывать свои мысли, не опасаясь последствий. Помню, как я одолевал папу вопросами, как могло случиться, что в такой богатой и плодородной стране, как Украина, вдруг не стало хлеба. Если даже и случился неурожай, то куда делись хлебные запасы, почему нам не помогут братские советские республики или другие страны?

К тому времени я уже кое-что понимал, так как много читал, хорошо учился и, наверное, по наследству был наделен определенными способностями к анализу и восприятию жизни. И все же, как я потом понял, мои понятия того времени не могли быть объективными потому, что реальная жизнь преподносилась нам в искаженном свете, не имеющем ничего общего с действительностью. Нам с детства внушали, что мы живём в самой лучшей, самой справедливой и самой свободной стране, где всё делается только для блага и счастья человека, где все равны перед законом, где нет эксплуатации чужого труда и каждый получает то, что ему положено в зависимости от того, как он работает. Так нас учили в школе, так писали газеты, только так об этом говорили по радио. Другой информации не было, а если что-нибудь и появлялось, то оно объявлялось вражеской пропагандой, клеветой на наш советский строй и искоренялось вместе с источником чуждой нашему государству пропаганды. И все же сомнения в объективности официальной информации были.

Помню, как папа объяснял моим старшим братьям сущность разразившегося голода. Он утверждал, что правительство не даёт хлеб Украине в наказание за то, что часть крестьян не идет в колхозы, что колхозы плохо работают и мало сдают хлеба государству, что тем районам, где коллективизация идёт быстрее, выделяют больше муки и других продуктов питания и там люди не умирают с голода. И еще он говорил, что таким образом правительство пытается убедить народ, что во всем виноваты кулаки и зажиточные крестьяне, которые прячут хлеб от государства. Всё это говорилось шепотом и папа строго предупреждал нас не повторять этого на улице и в школе.

А голод нарастал с каждым днем. Мы стояли в длинных очередях за хлебом и часто уходили домой с пустой кошелкой, так как хлеба нам не хватало. Чтобы все же купить буханку хлеба, мама стала подымать нас на рассвете, до открытия магазина, но так стали делать и другие. Хлеба нам опять не доставало. Чтобы все же заполучить желанную буханку, мы стали дежурить в очередях всю ночь. Это вначале помогало, а когда так поступать стали все, то часто и это не спасало.

Однажды, в холодную дождливую ночь, простояв с Зюней в очереди за хлебом несколько часов, я простудился, что вызвало очередную вспышку моей хронической бронхиальной астмы. Мама тогда несколько суток не отходила от моей кровати, а папа по несколько раз в день приносил из аптеки лекарства и кислородные подушки.

А в магазинах уже не стало не только хлеба, но и других продуктов. Как это часто бывает на беде стали греть руки спекулянты и жулики. Они умудрялись скупать продукты у завмагов и продавать их по рыночным ценам, которые для нашей семьи были недоступны. Мамины небольшие сбережения быстро иссякли. Обменяли на продукты родительские обручальные кольца и кое-что из одежды, но всего этого хватило на короткое время. Всеми поисками и обменами занималась в первую очередь мама. Она целыми днями носилась по магазинам и рынкам, пытаясь что-нибудь купить, обменять, достать. Когда совсем стало плохо и нечем было кормить детей, она стала варить супы из каких-то трав и крапивы, убеждая нас в их полезности, и поила чаем без сахара. О себе они с папой не думали. Главное - что-нибудь дать детям. Когда удавалось достать буханку хлеба, мама делила её на шесть частей, но когда мы, дети, съедали свою часть и нам этого было мало, мама и папа, скрытно один от другого, отдавали нам часть из своей порции, убеждая нас в том, что им от такого хлеба болит живот.

Хлеб действительно был плохой и больше походил на глину, но живот от него у них не болел. Им просто хотелось уменьшить наши страдания от голода. Наверное, мы тогда еще не могли понять, чем грозит всем нам эта секретная подкормка и их постоянное недоедание. Мы поняли это позднее, когда родители заболели дистрофией, от которой в то время и в тех условиях не было спасения.

Особенно тяжело болел отец. Он не жаловался и успокаивал нас, но истощение довело его до крайней слабости, при которой он уже не в состоянии был ходить на работу, а вскоре слег.

Мама тоже болела и совсем иссохла. Она всегда была худенькой и небольшого роста, а теперь совсем в комок сжалась. Издали её можно было принять за ребенка, а вблизи она была похожа на ходячий скелет, обтянутый кожей. Лицо этой, еще молодой, недавно красивой сорокалетней женщины, покрылось глубокими морщинами и пожелтело. Неизвестно откуда у нее брались силы бегать с утра до ночи в поисках продуктов, что-то готовить, ухаживать за лежачим больным отцом и за нами - детьми.

Мы заметили, что в местечке исчезли кошки и совсем мало осталось собак. Они стали жертвами голодающих людей.

Дистрофия, словно эпидемия заразной болезни, охватила всё местечко. Многие умирали. Чаще других умирали евреи. Украинцы, поляки, русские, как правило, жили на окраине и имели огороды возле дома, которые обеспечивали их какими-то запасами картошки и овощей.

Но не все евреи голодали. Некоторые даже разбогатели на этом народном бедствии. Они скупали продукты у завмагов и продавали их по дорогим ценам, завозили муку из других мест и спекулировали ею или выпекали из нее хлеб, что приносило им немалые доходы.

Наши родители этим не занимались. Они никогда не были богатыми, но были кристально честными, гордились этим и внушали нам сохранять эту фамильную особенность. Мама редко когда одалживала деньги и планировала свои расходы, исходя только из наличных доходов. Она редко занимала у кого-нибудь продукты, а если такое и случалось, то всегда вовремя возвращала долги. Не просила она помощи и сейчас, когда все наши родственники и друзья, как и мы, голодали.

Но когда папе стало совсем плохо и явно стала проявляться реальная опасность для его жизни, она, наша гордая мама, пошла по родным и близким с мольбой о помощи. Она собрала деньги и продукты и стала кормить папу вкусной и калорийной пищей.

Никогда не забуду, как жадно он ел однажды бульон с курицей. Познали и мы в тот день давно забытый вкус настоящего куриного мяса.

Но не помогли уже отцу те вкусные блюда, которые готовила ему мама, тщетно пытаясь спасти его от голодной смерти. Ему стало совсем плохо и он стал угасать на наших глазах.

Не забыть мне последнюю ночь перед смертью отца. Я сидел на кровати и смотрел в его широко открытые, голубые, родные и милые мне глаза. Он лежал на спине, красивый, чисто вымытый, побритый, в белой ночной рубашке, с гладко зачёсанными на правую сторону поседевшими волосами. Он как бы подготовился к уходу и молча прощался с нами. Вся семья была у постели умирающего.

Мне все не верилось, что такое может случиться, что папа может умереть. В моём представлении он

всегда был самым сильным и самым мужественным человеком на свете. А он понимал, что это конец и в

глубоком раздумии, как-бы пытался представить себе нашу жизнь без него. У его изголовья сидела мама,

маленькая, сгорбленная, поседевшая, теперь уже единственная наша опора, защита и надежда. Она смотрела

на него все теми же влюбленными глазами и плакала. Плакала тихо, молча. Слезы катились по ее

морщинистым, пожелтевшим щекам.Папа умирал в полном сознании. Под утро он как бы собрал

последние силы для прощания с нами. Он прощался с каждым из нас отдельно. Сёме, ему было уже 19, он наказал заменить его, как старшему из сыновей. Зюне, ему было 13, он велел учиться и стать учителем (папа одобрял Зюнин выбор). Меня он привлёк к себе, поцеловал, и велел защищать младшую сестричку, а Полечке велел во всем слушаться маму. Он обнял и поцеловал маму, улыбнулся нам всем на прощание, и угас.

Утром в доме собралось много людей: родственники, друзья, знакомые и совсем незнакомые нам люди. С папой прощалось все наше местечко. Только теперь я отчетливо понял, как уважали, любили и ценили нашего отца односельчане. Пришел рэбэ, служители выполнили все, что полагается по еврейским законам, и папу унесли навсегда.

Недолго после его смерти протянула и наша мама. В первый год своей вдовьей жизни она еще пыталась крепиться, чувствуя свою материнскую ответственность за спасение от неминуемой гибели своих малолетних детей. Она неистово хваталась за любое дело в стремлении что-нибудь заработать на пропитание семьи. Все ее бизнесы, как правило, заканчивались неудачно и этому можно было не удивляться. Была большая конкуренция и выживали те, кто наглее и нахрапистей, кто меньше считался с нормами морали и порядочности.

Дольше других продолжался ее нехитрый бизнес по выпечке хлеба. Для организации такого дела нужны были деньги, и не малые, и мама нашла такие деньги. Она распродала все папины вещи, мебель, одолжила какие-то небольшие суммы у родственников, забыв о своей природной застенчивости и фамильной гордости. Она с помощью Семы закупила и привезла домой запас муки, приобрела необходимый инвентарь, топливо и специи, и начала выпечку хлеба в домашней печи. Все мы, как могли, помогали ей.

Когда в доме впервые запахло свежим ржаным хлебом и мы увидели так много небольших, круглых, блестящих на выпуклой, гладкой поверхности буханочек волшебного продукта, счастью нашему не было предела. Нам почудилось, что все муки голода теперь позади и мы вновь, как и раньше, сможем вдоволь поесть хлеба. И чудо такое действительно однажды произошло. С первой же выпечки мама выделила нам по большому куску свежего, горячего, вкусного хлеба и мы наслаждались им, как когда-то лакомым сладким печеньем, которым нас угощала мима Хава в праздники Пурим, Суккот, Хануку или на шабес.

Но чудо быстро кончилось. Мамин бизнес не в состоянии был прокормить семью и не выдержал конкуренции. И главной тому причиной был мамин мягкий характер и доброе сердце. Она не могла отказать голодному в куске хлеба, независимо от того может он или не может заплатить за него, особенно если голодным к тому же еще был ее родственник, знакомый или просто бедный еврей. Нередко она давала хлеб в долг и ей долго приходилось ждать пока должник рассчитается, а порой он вовсе и не мог рассчитаться...

А что стоили ей мы - четверо изголодавшихся детей? Как могла она нам отказать в куске хлеба? Как бы там ни было, но дело в которое она так поверила, в которое она вложила остатки своих сил и которое, как она рассчитывала, должно было спасти нас от голода, лопнуло. Вырученных денег порой не хватало даже на покупку муки, не говоря уже о возврате долгов, которые висели тяжелым бременем на маминой шее. Больше всего она боялась того, что у нее не хватит сил и она обанкротится раньше, чем вернет своим родственникам и знакомым полученные у них в долг деньги.

Энтузиазм, с которым она начинала задуманную ею акцию спасения детей, стал гаснуть, а здоровье слабеть. Ее покидали не столько физические силы, сколько душевные. Она замкнулась в себе, избегала общения с друзьями и родственниками, часами по вечерам, а нередко и ночью, сидела у портрета папы и плакала, как бы признаваясь ему в своем бессилии справиться одной с тем, с чем им как-то удавалось справляться вдвоем. Она как бы просила у него прощения, что не в силах выполнить свою миссию.

Сёма, с которым она чаще делилась своими мыслями, как-то сказал мне и Зюне, что мама предупредила его быть готовым к тому, что ему самому, как самому старшему из нас, придется тянуть семью. Она говорила, что нам даже лучше будет без нее, так как сиротам не дадут умереть с голоду. Их пожалеют и им помогут родственники и добрые люди.

Она же не выносила жалости к себе и отказывалась от помощи и подаяния. Единственное, на что у нее еще хватило сил, это на несколько последних выпечек, которые она распродала более удачно, что позволило ей рассчитаться с долгами. На этом закончился ее бизнес и наша сытая жизнь. Вновь наступили голодные будни.

Мама совсем ослабела и вскоре слегла. Она не могла уже, как прежде, смотреть за нами. Ей самой был нужен чей-то уход. Сёма выбивался из сил, чтобы где-то заработать на кусок хлеба и на лекарства для мамы. О его учебе в техникуме, что было мечтой его детства и юности (он, как и Зюня, хотел стать учителем), не могло быть и речи. Он работал пионервожатым, а вечерами подрабатывал грузчиком на вокзале или в пекарне. Иногда он приносил оттуда кусок свежего хлеба и в первую очередь пытался отдать его маме. Она прятала хлеб в тумбочку, а потом уговаривала нас поделиться её запасами, так как её, якобы тошнит от него.

Мы с Зюней пытались ухаживать за мамой и младшей сестричкой, но далеко не все мы могли сделать, что требовалось. К тому же я часто болел. Малейшая простуда вызывала новые приступы астмы. Не хватало воздуха и спасали только кислородные подушки. Каждый очередной приступ мог стать последним.

Во многом нам помогали родственники. Особенно много для нас делала мима Хава. Хоть и сама она совсем ослабела от постоянного недоедания, а ее муж Аврум вообще не подымался с постели, она почти ежедневно приходила к нам, приносила что-нибудь варёное, кормила нас и уже беспомощную маму. Иногда, когда она не могла прийти к нам, мы ходили к ней и приносили от неё какую-то еду.

Помогала нам и молодая тётя Хавале, и ее муж Айзик, и мима Шейва. Но у всех у них были свои заботы, свои беды и они решили нанять нам няню.Вскоре к нам в дом пришла тётя Соня, пожилая еврейка неприятной внешности, у которой дурно пахло изо рта. Она еще задолго до начала голода приехала в Красилов откуда-то из Молдавии к своей старенькой маме, которая вскоре скончалась то ли от старости, то ли от голода.

Тётя Соня и стала хозяйкой в нашем доме. Она готовила супы из картофельных очисток и из трав, стирала, убирала и смотрела за нами. Говорила она с нами на идиш, на котором мы все говорили дома и который я учил в еврейской школе, но нам трудно было её понять из-за сильно выраженного литовского акцента.

Мы почему то не взлюбили тётю Соню, не смотря на то, что она усердно трудилась и без устали хлопотала о нас и о маме. Помню, как я протестовал против того, чтобы она мыла мне голову. Я вырывался из ее рук, плакал и она была вынуждена применять ко мне силу. Тётя Соня была мне неприятна своей неопрятностью и тем, что от нее всегда несло чесноком. А главное - я не мог спокойно принимать ее ухаживания при живой маме, которую я теперь, когда она стала совсем беспомощной, еще больше любил.

Хоть мы и скрывали от неё своё отношение к тёте Соне и старались при маме не проявлять к ней неприязни, она обо всем догадывалась и от этого еще больше страдала.

А голод все продолжался. В газетах много писали о битве за урожай 1934 года. Но пришла осень, собрали какой-то урожай, а жизнь наша ни в чем не улучшилась. В синагоге, куда я ходил читать кадыш по папе, я слышал от старых евреев, что за последний год в Красилове от голода умерло более 200 человек.

Маме с каждым днем становилось все хуже. Мы жили на Сёминой небольшой зарплате, его и Зюниных приработках за разгрузку вагонов на станции, и кое-какой помощи от наших родственников, которые, как и мы, голодали.

Летом 1934 года, когда Зюня закончил школу, мама попросила бабушек Хаву и Шейву, дядю Айзика и тётю Хавале собрать немного денег, чтобы отправить Зюню в Житомир, в еврейский педагогический техникум. Ей хотелось выполнить желание отца и осуществить мечту Зюни стать учителем. Как было не трудно, но деньги были собраны и Зюня осенью уехал в Житомир.

Наступила зима 1934-35-го годов. Мне она запомнилась сильными морозами и еще более страшным, чем раньше, голодом. Может он и не был более страшным для всех, но для нашей семьи эта зима принесла невиданные доселе страдания. Как нам не было трудно в прошлом году, но с нами была мама и одно это согревало наши души и облегчало страдания. Теперь же мама была не в состоянии нам помочь и сама нуждалась в уходе и помощи.

В последнее время мы заметили, что мама уже и не страдала от голода. Когда нам, в редких случаях, удавалось что-нибудь для нее вкусное сделать, она отказывалась от пищи и пыталась отдать это мне и моей младшей сестрёнке.

Тётя Хавале нам как-то сказала, что мама больше не борется за жизнь, что она просто не хочет жить и ждёт смерти. Она рвётся к папе. И еще она, тётя Хавале, нам сказала, что мама просила похоронить ее рядом с папой. Мы часами сидели у её кровати и плакали. Она не жаловалась, не стонала, мало о чем просила. И днём, и ночью лежала она молча с открытыми глазами и ждала смерти.

Так тихо она и скончалась 9 апреля 1935 года, на рассвете, даже не попрощавшись с детьми, которым отдала свое сердце, все свои силы, материнскую любовь и саму жизнь.

 

3

Итак, мы стали круглыми сиротами. Когда наша мама перестала бороться за свою жизнь, смирилась с неминуемой смертью и, казалось, даже способствовала тому, чтобы её ускорить, она, безмерно любящая нас мама, думала, что нам, детям, без неё будет лучше и что мы, сироты, непременно выживем в голоде, которому, казалось, не будет конца, и легче переживём другие житейские невзгоды, которые сменяли друг друга. Она так думала, наверное, потому, что чувствовала своё бессилие, свою беспомощность и рассчитывала на то, что найдутся на свете добрые люди, которые не дадут погибнуть сиротам.

Может быть она, довольно начитанная женщина, при этом вспоминала героя повести Шолом-Алейхема «Мальчик Мотл», который утверждал, что ему хорошо, что он сирота, или сироту Шмулика из другого произведения великого писателя.

Не скажу, что ее надежды были совсем беспочвенными. Совсем нет. Более того, они во многом оправдались. Нас на самом деле теперь больше жалели, нам стали больше помогать не только наши близкие бедные родственники в Красилове, но и какие-то дальние родственники из других городов страны и даже из далёкой Америки.

Из Ленинграда, например, мы стали довольно часто получать вещевые и продовольственные посылки от неизвестной нам ранее тёти Фримы. Она писала и теплые письма, в которых призывала к мужеству и терпению, и заверяла в своей поддержке и помощи.

Нужно сказать, что эти заверения полностью оправдались. Её помощь нам во все предвоенные годы оказалась более существенной, чем помощь всех наших красиловских близких родственников.

Моя сестрёнка Полечка была почти полностью одета и обута в вещи ее младшей дочери Фанечки, а мне доставалась одежда и обувь, которую уже не мог носить её старший сын Муня. А сколько вкусных вещей мы получали в посылках от тёти Фримы?! Никогда не забуду наши восторги от этих посылок. Нередко в них оказывались даже такие лакомства, как шоколад и какао, вкус которых мы давно забыли.

Удивительной доброты человек была тётя Фрима. Забегая вперёд скажу, что мы разыскали ее после войны, переписывались и часто встречались с ней, она отдыхала у нас на даче в Белоруссии, под Могилевом, а после её смерти мы поддерживаем дружественные, можно сказать, родственные отношения с ее дочерью Фаней, но нам так и не удалось установить степень нашего родства. Единственное, что мы достоверно узнали, что наша добрая тётя Фрима жила когда-то в Красилове и дружила с нашими родителями.

Всю свою жизнь мы несём в своем сердце любовь и благодарность к незабываемой тёте Фриме и к ее милой дочери Фаине Исааковне и стараемся, как можем, отблагодарить за доброту и заботу о нас, сиротах, в то далёкое и очень трудное время.

Как-то приезжал в Красилов, после смерти наших родителей, далекий родственник по папиной линии из Америки. Он подарил моему брату Зюне пару уже ношенных, но добротных костюмов, рубашек и брюк, которыми он долго щеголял в студенческие годы. Старший брат Сёма тогда от подарков отказался, опасаясь преследований за связь с иностранцами. По этой же причине мы отказались от посылок, которые нам предлагали какие-то далёкие американские родственники по папиной и маминой линии.

Нам часто помогали и совсем чужие люди. То продуктами, то что-нибудь из одежды или обуви давали. Иногда синагога, куда я продолжал ходить читать кадыш (теперь уже по маме), выделяла нам небольшие средства в помощь.

Хоть и многочисленными были жертвы голода в нашем местечке, но круглых сирот в еврейских семьях было немного. Наверное поэтому нас больше жалели и нам оказывали больше помощи, чем другим сиротам. А может при этом учитывалось то, что мы были более прилежными в учебе и поведении. Как бы там ни было, но после смерти родителей мы меньше голодали, чем раньше, и не были ни голыми, ни босыми. Наши родственники находили средства содержать нашу няню - тётю Соню, которая, после смерти мамы, стала как будто даже чуть теплее к нам относиться.

Как видите, наша мама в своих предсмертных надеждах была в чём то права. В чём то, но не во всём и не в главном. Она была совсем не права, когда говорила Зюне, что нам без неё будет лучше, чем с ней. Нам без неё стало несравненно труднее. Трудно было без материнской любви и ласки, без теплого родительского взгляда и поддержки. Просто невозможно стало жить в родительском доме, где всё напоминало о еще недавнем общении с родителями, о незабываемом и, навсегда потерянном, счастливом детстве. Наши детские души мучили грусть и тоска, постоянный комок стоял в горле, душили слёзы. Мы стали очень ранимы к малейшей обиде и принимали за обиду то, на что раньше не обратили бы никакого внимания.

Мы еще больше невзлюбили тётю Соню и открыто стали выражать своё недовольство ею. Хоть мы и понимали, что без ухода няни обойтись не сможем, тем не менее игнорировали её и, тем самым, незаслуженно обижали, что вызывало ответную реакцию. Будучи не в состоянии убедить нас словами, она стала применять к нам силу и другие меры наказания.

Однажды, она по-настоящему отшлепала Полечку, и я набросился на нее с ножом, угрожая убить её, если она еще раз подымет на неё руку. Каждая стычка с тётей Соней, казалось, должна была закончиться её уходом, но вмешивались родственники, которые находили какие-то пути примирения и тётя Соня оставалась с нами. Ни у нас, ни у неё не было выхода, и мы продолжали жить вместе в течении ещё нескольких лет.

Мои сверстники на улице вдруг признали во мне драчуна, что раньше за мной не замечалось. Любое обидное слово в мой адрес вызывало ответную реакцию с моей стороны, независимо от того, кто являлся моим обидчиком. Порой я бесстрашно кидался на ребят, которые были сильнее и старше меня. Особенно агрессивной была моя реакция на обиды, нанесенные Полечке.

Своего среднего брата Зюню мы теперь видели только во время каникул. Он приезжал на лето и наша мима Хава ежедневно специально для него готовила пищу. Она говорила, что его нужно оздоровить.

Старший брат Сёма изо всех сил старался находить приработки к своей небольшой зарплате и работал с утра до позднего вечера, стремясь обеспечить нас всем необходимым. Думаю, что и он, и Зюня, не меньше меня и Полечки, страдали от потери родителей.

В общем, неправ был шолом-алейхемский мальчик Мотл, утверждавший, что хорошо живётся сиротам.

 

4

Голод в Красилове закончился так же внезапно, как и начался. В течении одного летнего июльского месяца в магазины завезли множество продуктов, а хлебные отделы и ларьки вновь обрели своё лицо, как в добрые старые годы. Прямо не верилось в такое чудо и в первые дни мы набирали хлеба прозапас, но когда исчезли хлебные очереди, а на полках запестрели, как на выставке, хлебо-булочные и кондитерские изделия, мы постепенно поверили, что голод закончился и хлебом можно наесться вволю. Именно его мы теперь

могли есть досыта, потому что он стал сравнительно дешёвым и Сёминых зароботков на него вполне хватало. Что касается мяса, фруктов и овощей, то их потребление в нашей семье определялось доходами нашего единственного кормильца - нашего милого, доброго и заботливого брата Сёмы, который теперь заменял нам обоих родителей и которого мы очень любили.

На помощь Зюни мы рассчитывать не могли, так как он продолжал учиться в Житомирском еврейском педагогическом техникуме и сам нуждался в Сёминой помощи.

Мне очень хотелось помочь Сёме и я просил его брать меня в помощники, когда он ходил на станцию разгружать вагоны. Иногда он брал меня с собой. Я изо всех сил пытался помочь ему, но грузчика из меня не получилось. Силёнок было мало, ростом я небольшим выдался, а здоровье по-прежнему подводило; любое переохлаждение или сквозняк вызывали приступы астмы.

Однажды, в канун октябрьских праздников, я напросился писать лозунги. На такую работу был большой спрос. Каждое предприятие, организация, магазин и даже маленькие конторки должны были, кроме флага, вывешивать на фасадах зданий лозунги, посвященные очередной годовщине Октябрьской революции. Оказалось, что я обладал и такими способностями и лозунги мои были ничуть не хуже, а зачастую и лучше тех, которые писали взрослые художники. Кроме того, я довольствовался меньшей, чем они, зарплатой и выполнял заказы аккуратно в срок. Писал я белой краской, которую делал из зубного порошка, а красный материал мне приносили заказчики. Первый зароботок от лозунгов, посвященных 18-ой годовщине Октябрьской революции, был довольно скромным, но и его хватило чтобы принести домой, на праздник, целый килограмм халвы, много печенья и конфет, которые мы так редко ели.

В последующие праздники, 1-го Мая и 7-го ноября, мой гонорар постоянно возрастал, а в юбилейном 1937 году, когда очень широко праздновалась 2О-ая годовщина Октябрьской революции, я заработал уже приличную сумму. Ее хватило не только на лакомства, фрукты, разную снедь, но и на кое-какую одежду и обувь для меня и Полечки.

Я очень гордился первыми серьёзными заработками. К сожалению они были редкими и не могли оказать существенного влияния на наш семейный бюджет. Конечно, мы уже не голодали, но питались очень скромно.

Помню с какой завистью смотрела Полечка на своих подружек, которые часто выносили на улицу и аппетитно ели то, что нам редко доставалось. Бывало, что и её соседи угощали куском копченной колбасы, которая приятно пахла дымом и чесноком. Или свежим огурчиком в начале лета. Но не было случая, чтобы она съедала всё сама: обязательно делилась со мной, а чаще и всё отдавала, говоря, что половину уже съела. Она и дома, обычно, не доедала свою порцию, и под разными предлогами умоляла меня помочь ей. Я нередко отказывался доедать её пищу, но теперь уже могу честно признаться, что иногда у меня на это не хватало сил, и я совершал грех, доедая то, что было предназначено ей и в чем она нуждалась.

Особые проблемы возникали у нас с одеждой и обувью. К началу нового учебного года мы выростали из прошлогодних костюмов и ботинок, нужно было обновлять наш гардероб. Сёма умудрялся делать небольшие сбережения для этой цели. Кое-что мне удавалось сберечь из своих скудных заработков. Немного помогали родственники и тётя Фрима, но всего этого хватало только на самое необходимое. Покупались, конечно, вещи подешевле.

В школу мы отправлялись всегда в чистой и аккуратной одежде и выглядели внешне вполне прилично. Однако, когда мы приходили со школы домой, то немедленно переодевались во всё домашнее, а школьные вещи аккуратно укладывали в свои шкафчики. Школьная одежда была и праздничной.

Летом, на школьные каникулы, Сёма устраивал меня, а позднее и Полечку, на две смены в пионерский лагерь. Мои сверстники часто отказывались от путёвок в летние лагеря. Не по душе им была лагерная муштра и атрибутика, да и кормили там не лучше, чем их мамы готовили им дома. Мне же и Полечке очень нравилось в лагере и мы охотно соглашались оставаться там, если удавалось, и на третью смену.

Конечно, и нам не очень нравились лагерные линейки, монотонные рапорты отрядных вожатых под стойку «смирно», походы строем в столовую, баню и даже на прогулку в лес или на речку. Не по душе были скучные беседы и лекции на политические темы и многое другое.

Очень нравилось нам лагерное питание. Не то, чтобы оно было очень вкусным, но что сытным и вполне достаточным - да. Разрешалось просить добавку. А иногда готовили даже очень вкусные блюда. Мне в лагере очень нравилась вермишель с творогом и макароны «по флотски», и я нередко, перебарывая природную стеснительность, осмеливался просить ещё.

А какие проводились шахматные турниры, спортивные игры! А биллиард, речка, пионерские костры... И всё же главное, чем привлекал нас лагерь, было питание. Только здесь мы всегда были сыты.

Нередко мы завидовали другим детям, к которым часто приходили родители и приносили фрукты, конфеты, другие лакомства. Завидовали их восторгам при встрече с мамами и папами, родительским ласкам и поцелуям, которые им доставались. Мы были лишены того в чём, наверное, нуждаются все дети.

Как бы чувствуя наши страдания, Сёма по выходным навещал нас, приносил подарки, катал на велосипеде и проводил с нами несколько часов. Разумеется, это не могло полностью заменить родительскую ласку, но доброе отношение к нам Сёмы уменьшало нашу боль и обиду, и мы были ему безмерно благодарны. В год смерти мамы Сёма был назначен начальником пионерского лагеря и мы были в лагере все смены. Он часто общался с нами и уделял нам много внимания.

Летом 1936-го года, на следующий год после смерти мамы, мы с Полечкой пробыли две смены в пионерском лагере, а на август Сёма добыл для меня путёвку в детский санаторий в Одессу. Его очень бесспокоила моя астма и он решил подлечить меня. Тогда было очень трудно получить путёвку в санаторий, как взрослым, так и детям, но Сёма поехал в Каменец-Подольск, в обком профсоюза работников народного образования и вымолил для меня путёвку.

Мы тщательно готовились к поездке. Если не считать ту злополучную поездку с папой в Пуще-Водицу, которая и была причиной моей болезни, то это было моим первым дальним железнодорожным путешествием на другой конец Украины. Сёма сопровождал меня и сделал все возможное, чтобы оно доставило мне максимум удовольствия. Он купил билеты в плацкартный вагон и у нас были две отдельные полки - одна верхняя и одна нижняя под ней. Я мог наслаждаться видами природы и спать на верхней полке, а кушать и играть с Сёмой в шахматы, на нижней. Какая прелесть!

В Жмеринке у нас была пересадка и мы провели несколько часов на вокзале. Это одна из самых крупных железнодорожных станций на правобережной Украине. Сёма показал мне огромное здание вокзала с перронами на северную и южную стороны, залами ожидания и отдыха, камерами хранения, билетными кассами, буфетами, многочисленными киосками и фешенебельным рестораном.

В этом ресторане мы с ним даже обедали. Первый раз в своей жизни я обедал в настоящем ресторане. Многому я тогда удивлялся и не мог понять что к чему. Я не понимал почему каждому из нас подали по две вилки и зачем накрахмаленная белоснежная салфетка сложена на тарелке такой красивой башенкой, которую даже жалко нарушить (я ею так и не воспользовался).

Сёма долго изучал меню в красочном переплете и советовался со мной относительно предстоящего заказа. Я был плохим советчиком, даже выговорить не мог названия некоторых блюд, которые значились в меню, не говоря уже о том, что не имел никакого представления об их вкусе.

Когда официант подошел за заказом, Сёма заказал беф-строганов, пирожные, чай с лимоном и бутылку лимонада. Я не поверил своим ушам. Такой барский обед! Еще в больший восторг я пришел, когда официант важно принес и выставил всё на белоснежную скатерть стола. Особенно аппетитно выглядело беф-строганов. В отдельной тарелке томились зажаренные, продолговатые кусочки мяса в соусе, от которых подымался густой пар и приятно щекотало в носу. На другой, большей по размеру тарелке, был румянный только снятый со сковородки жаренный картофель, украшенный гарниром из различных овощей и кислым огурчиком. Официант открыл бутылку лимонада и разлил его по бокалам. И это все для меня, нищего сироты, который еще недавно хлеба вволю поесть не мог и чуть от голода не отдал богу душу!

Я не удержался от вопроса, за что мне такое удовольствие и почему Сёма, который всегда экономил каждую копейку, вдруг позволил себе такие расходы. Сёма ответил, что и путёвка в санаторий, и поездка в Одессу, и этот обед в ресторане - его подарок мне за отличное окончание четвертого класса. Ответ меня не удовлетворил. Я действительно закончил в этом году начальную еврейскую школу и получил свидетельство со всеми пятерками, но точно также я заканчивал все предыдущие классы этой школы и не награждался даже лишним куском хлеба при получении табелей успеваемости.

Сёма ответил, что я действительно имел основания на премии за отличную учебу и раньше но, во-первых, нам в те годы было не до премий, во-вторых, в этом году я закончил еврейскую школу, которая к тому же закрывается, а главное - ему удалось заработать приличную сумму на побочной работе и он решил её потратить на премию для меня.

Не могу сказать, что я признал эти доводы убедительными, а расходы на такой шикарный обед оправданными, но очень уж вкусно выглядели кушанья, слишком сильный разгорелся аппетит, чтобы продолжать дискуссию, и мы принялись за еду. Ели важно, чинно, не спеша, как обычно едят лакомства, чтобы продлить удовольствие. Благо мы никуда не спешили: до скорого поезда «Москва - Одесса» оставалось еще более двух часов.

Порции были большиe. Мне бы, наверное, хватило и половины, чтобы насытиться, но я съел их полностью. Я думаю потому, что первый раз в жизни ел беф-строганов в ресторане, а главное - потому, что Сёма на него столько денег потратил. Да и вкусно всё было неимоверно. Справился я и с пирожным, которое было каким-то необыкновенно нежным. Я важно запивал его вкусным чаем с лимоном из тонкого стакана с серебрянным подстаканником.

Сёма щедро рассчитался с официантом, что вызвало его благодарную улыбку и многократные спасибо на украинском, русском и даже еврейском языке. Выходя из ресторана, я в душе позавидовал богатым. Они ведь могут, наверное, каждый день так вкусно обедать. Мы еще долго гуляли по вечерней Жмеринке, вернее по её шикарному вокзалу, потому что именно он является главной достопримечательностью этого небольшого городка. Вокзал был весь в огнях. Еще подъезжая к железнодорожному узлу Жмеренка, мы восхищались морем огней, в которых утопал этот городок и его вокзал.

Но вот, наконец, по радио объявили о прибытии нашего поезда. Мы поспешили в камеру хранения, получили свой чемодан и направились к месту посадки. Поезд выглядел очень солидно. Вагоны были новенькими, покрашенными в синий цвет, с желтой полосой под окнами. Мы вновь заняли нижнюю и верхнюю полки и полюбовались чистотой и порядком в вагоне. Столики были покрыты голубыми салфетками, а на окнах - такого же цвета занавески. Пассажиров было немного. Все они спали. Нам выдали постели со свежими простынями и наволочками, Сёма расстелил их и я вскоре уснул на верхней полке под мягкий стук вагонных колес.

Проснулся где-то под Вапняркой, когда проводник уже разносил пассажирам чай с печеньем. Мы быстро помылись и с удовольствием принялись за чаепитие.

Светило солнце, на небе не видно было ни единого облачка. День ожидался жаркий. Заметили, что здесь уже нет зеленой травы. Она вся пожухла на жарком южном солнце. За окнами появились плантации винограда, арбузов, дынь. После чая поиграли с Сёмой в шахматы, которые нам любезно предложил проводник.

Вот уже и пригороды Одессы, а на горизонте всё заметнее синяя полоска Черного моря. Сколько песен сложили об этом чудесном городе и удивительном теплом море. С каким восторгом рассказывал мне об Одессе брат Зюня, который в том году поступил в Одесский педагогический институт. Побывать здесь было моей мечтой. И вот я в Одессе!

На перроне нас встречал Зюня и его неизменный красиловский друг - Нюня Туллер. Зюня был в белом костюме и белой парадной фуражке летчика. Он с гордостью доложил нам, что зачислен не только на исторический факультет педагогического института, но и курсантом Одесского аэроклуба. Такое совмещение учебы в двух учебных заведениях оказалось возможным и Зюня был счастлив. Шутка ли -сбываются сразу две мечты детства. Он будет и учителем и летчиком! Зюня смотрелся очень эффектно: выше среднего роста, черноглазый, одетый с иголочки, с красивой шевелюрой черных волос, уложенных волнами, и приятной улыбкой на лице. Он выглядел лучше всех нас и я в душе гордился своим братом.

Друг его, Нюня, был намного ниже Зюни, менее опрятно одет и носил на голове берет, что тогда вызвало мое недоумение и удивление. Я впервые видел молодого мужчину в берете. Помню, что спросил: "Почему в Одессе мужчины носят женские береты?". Нюня с улыбкой ответил, что в Одессе я еще и не то увижу. Я потом часто вспоминал этот его ответ, удивляясь многому, что видел в этом необыкновенном городе.

Удивляться я начал с первых минут. Одесский вокзал ошеломил меня. Несмотря на то, что только вчера я любовался Жмеринским вокзалом, что ничуть не меньше Одесского, здесь все было по-другому, и все это я видел впервые. Как только мы вышли из вагона, нас атаковали носильщики, таксисты и владельцы различных транспортных средств, предлагая свои услуги. Носильщики были официальные, в форменной одежде, с бляшками на груди и частные - здоровые парни, желающие подработать на доставке чемоданов к камере хранения, трамваям или такси.

Разными были и таксисты и извозчики, предлагающие доставить вас в любую точку города. Удивляло не только их обилие. Просто поражало то, как они зазывали своих клиентов. Они восхваляли предлагаемые ими услуги на том особом одесском жаргоне, которого я никогда не слышал до этого. Как я потом убедился, независимо от того говорят ли одесситы на русском, украинском или еврейском, а именно так, в основном, они и говорили, одесский жаргон всегда присутствовал и по его наличию можно было безошибочно определить одессита. Прямо на перроне стояли целые шеренги женщин, предлагающих цветы. Я никогда не видел такого обилия цветов, различных по виду, цвету, форме, аромату.

На вокзале было необычно много людей. Они толпились возле билетных касс, в залах ожидания, у газетных и сувенирных киосков, буфетных прилавков, вокруг тележек с газированной водой и мороженным, и просто у пивных бочек, где с пивом смаковали и соленую тараньку. Красивая световая реклама зазывала в ресторан. Прямо на привокзальной площади торговали фруктами и овощами, виноградом и дынями.

Мы, конечно, отказались от носильщиков и таксистов. Зюня со своим другом легко разобрали мой небольшой багаж и повели нас на трамвайную остановку, что недалеко от вокзала.

То, что мы здесь увидели, затмило все наши предыдущие впечатления об Одессе. На остановке скопилась большая толпа людей. Трамваи подходили часто, но толпа не уменьшалась. Дело в том, что от этой остановки отходили различные номера трамваев в разные направления. Трамвай в то время в Одессе был главным средством передвижения и основным видом городского транспорта.

Нужный нам 18-й номер в направлении Большого Фонтана оказывается был самым дефицитным. Туда, на станции Большого Фонтана, к морским пляжам и дачам, санаториям и домам отдыха, турбазам и

просто к морю, устремляются в летние дни тысячи, десятки тысяч людей. Кажется вся Одесса стремится к морю и несколько 3-х вагонных трамвайчиков не в состоянии выполнить эту задачу.

Когда подошел первый трамвай с номером 18, Зюня, обозрев толпу опытным глазом, велел нам не делать попыток к посадке. И хорошо, что мы не пытались. У входных и выходных дверей скопилось много молодых людей - студентов, матросов и солдат, которые создали такую пробку, что мне бы из нее не выбраться. В вагоны пробирались только те, у которых локти и плечи посильней. На другие номера трамвая, которые приходили вслед, народу было поменьше. Когда мы, наконец, дождались очередного трамвая, Нюня и Зюня подняли меня на руки и через открытое окно всадили туда так, что я оказался почти на свободном сидении. Так же через окно они подали мне чемодан и сумку, затем. через окно, с помощью моих братьев, влез и Нюня, а Сёма и Зюня, помогая друг другу, забрались на переднюю площадку. Когда людей в вагон набилось, как сельди в бочку, а на ступеньках площадок зависли десятки подростков, трамвай тронулся. Труднее было тем, кому нужно было выйти на ближайших станциях. Протиснуться через толпу было почти невозможно, особенно женщинам и детям. Детей подавали через окна. Только после седьмой станции Фонтана в вагоне стало свободней и мы благополучно доехали на нужную нам 16-ю станцию.

Вскоре мы оказались в прекрасном санаторном парке с аккуратно подстриженным кустарником, множеством садовых скамеек, цветочными клумбами и необычайно красивым фонтаном. Такого фонтана я не видел не только в Красилове или Жмеринке, но даже в санатории «Пуще-Водица» под Киевом. Наверное были где-то еще красивее фонтаны, но я больше нигде не был и поэтому этот фонтан так поразил меня своей красотой.

В приёмном покое санатория было чисто, уютно и пахло какими то медикаментами. На столике, покрытом белой салфеткой, стояли прохладительные напитки, конфеты, печенье. Меня подвергли тщательному врачебному осмотру, Сёма ответил на все вопросы врача и медрегистратора и наступили минуты прощания. Хоть мне всё здесь очень понравилось, я не мог удержаться от слёз, когда провожал Сёму. Первый раз, после смерти родителей, я оставался один, без Сёмы, на целый месяц.

Извини меня, дорогой читатель, что так подробно рассказываю о своей поездке в Одессу. Среди моих воспоминаний о детстве мало запомнилось дней более приятных и доставивших большее удовольствие и наслаждение. Моя память до предела забита грустными воспоминаниями о болезнях и голоде, горестях и обидах, о всем том, что вытекает из сиротской жизни. Поездка с Сёмой в Одессу и месяц пребывания в прекрасном детском санатории являются одним из приятных исключений. Они и запомнились со всеми подробностями на всю жизнь.

Летние дни в санатории прошли, как в дивной сказке. Каждый был заполнен до предела различными интересными занятиями. Тут и морские купания, и катание на катере, прогулки на теплоходе в открытом море, спортивные игры и пионерские костры. Всего не перечислишь. И всё доставляло огромную радость и наслаждение. Но признаюсь, мне даже сейчас стыдно, самое большое удовольствие я получал от невиданного доселе прекрасного питания. Оно было обильным, разнообразным и очень вкусным. Никогда раньше я не ел столько вкусных вещей.

Помню, как поразил меня первый завтрак в санаторной столовой. На столе масло и твердый сыр, ветчина и яйца, свежий хлеб и ещё горячие булочки, а официантки подносят мясные горячие блюда, сладкие молочные каши, какао, кофе или чай с вкусным печеньем. Ешь сколько хочешь!

Ещё совсем недавно я редко когда вставал из-за стола без желания ещё чего-нибудь поесть. А тут такое изобилие! Я наслаждался этими вкусными блюдами, но обидно становилось и совесть грызла, что не могу всем этим поделиться с Полечкой, которая всю жизнь делилась со мной последним куском хлеба.

Врачи назначили мне много различных процедур и строго следили за их выполнением. Я чувствовал, что с каждым днем поправляюсь и крепну. Мне даже тогда казалось, что страшная болезнь, которая не раз приводила меня на грань смерти, совсем отступила и никогда больше не напомнит о себе.

Мы часто ездили на экскурсии. Все они были интересными, содержательными и доставляли много удовольствия. Но самое большое впечатление оставила экскурсия по Одессе. Нам показали центр, с его шахматной планировкой улиц, знаменитый оперный театр, огромный торговый порт, Потёмкинскую лестницу, другие памятники культуры и архитектуры, катакомбы и многое другое. Мы покатались на фуникулёре, небольшом трамвайчике, который по очень крутому спуску и с большой скоростью двигался к морю. Очень понравился мне этот замечательный город у Черного моря.

Наверное с этой экскурсии и началась моя горячая любовь к Одессе, которая не ослабевала всю мою жизнь, и которую храню я в сердце своем и сейчас, в далекой Америке.

Запомнились и спортивные соревнования, и матчи по шахматам и шашкам. Я получил несколько наград за победы в этих соревнованиях, но самым для меня приятным подарком была большая коробка шахмат с красивой деревянной доской. Я хранил этот приз до самой войны и получал большое удовольствие от игры в подаренные шахматы.

Кроме интересных впечатлений и множества подарков, я увёз из санатория немало фотографий. За фотографии и некотогые экскурсии приходилось платить и мне пришлось вводить в расход Зюню, ибо денег,

которые мне оставил Сёма, явно не хватало, а желание везде побывать и всё увидеть было необъятно. Как ни трудно было Зюне в тот первый студенческий год жизни в Одессе, он мне ни в чём не отказывал. Более того, он часто приносил мне фрукты, всякие сладости и сам предлагал деньги на мелкие расходы.

Как потом рассказывал мне его друг Нюня, они в этот месяц часто нанимались на погрузочно-разгрузочные работы в порту, на товарной станции и базарах. Я тогда понял, что Зюня испытывает ко мне такие же добрые братские чувства, как и Сёма, но у него просто ещё не было времени и возможности проявить их в полной мере.

Однажды Зюня пришёл ко мне не с другом Нюней, а с девушкой. Она была чуть ниже его, с большими голубыми глазами, каштановыми волосами, уложенными в аккуратную прическу, и приятной улыбкой. Она была очень красива. Такой она показалась мне при первой встрече и, поскольку это была и последняя наша встреча с ней, помню ее такой до сих пор.

Зюня назвал ее Рахилей и сказал мне, что она его лучший друг. Рахиль принесла мне большой кулёк винограда, коробку конфет и подарила свою фотографию на которой она показалась мне похожей на знаменитую артистку Любовь Орлову. Рахиль очень понравилась мне и я, наверное, не мог этого скрыть, выдавая свои чувства неотрывным взглядом, как будто хотел запомнить ее на всю жизнь. Не знаю понравился ли я ей, но помню, что на прощание она обняла меня, прижала к себе и несколько раз поцеловала.

Зюня потом в письмах из Одессы всегда передавал привет от Рахили, а, когда приезжал на каникулы, часто восторженно рассказывал о ней и о их дружбе.

За день до моего отъезда из санатория приехал Сёма. Накануне отъезда он уложил мои вещи в чемодан и сумки, поговорил с врачами о моём здоровье, получил рекомендации по лечению и провёл со мной остаток дня на море.

Утром я прощался с санаторием, с этим земным раем, где мне было хорошо, как никогда в жизни. Я уходил отсюда в полной уверенности, что никогда больше сюда не вернусь.

Московский поезд на Жмеринку уходил вечером и мы ещё целый день провели с моими братьями в Одессе. Утром съездили на небезизвестный «Привоз». У меня тогда сложилось впечатление, что это самый большой и самый богатый базар в мире. Там можно было увидеть, если не купить, всё что твоей душе угодно. Нам же в тот день угодны были дыня, румяные персики и крупный виноград «Дамские пальчики». Мы потолтались пару часов в нескончаемых рядах огромного базара, задержались на некоторое время на пятачке, где продавались различные птички и даже говорящие попугаи, и отправились к Зюне в общежитие. Он удивил нас холостяцким, студенческим, но очень вкусным, обедом, который сам специально накануне приготовил, и при нас только разогрел на электроплитке. Из прикроватной тумбочки Зюня достал бутылку сухого вина и Сёма разлил его неровными порциями в три стакана. Впервые в моей жизни мне было позволено употребление алкоголя. Пусть немножко и не очень крепкое вино, важно, что позволено выпить. Значит я уже не ребёнок. Мне и вправду шел двенадцатый год.

Мы очень вкусно и приятно пообедали тогда в комнатке Зюниного общежития. Сёма спел нам несколько украинских песен. У него был хороший голос и песни, исполненные им под аккомпанемент гитары, которой мастерски владел Зюня, звучали почти профессионально. Сёма пожалел, что не было мандолины, на которой я, к тому времени, уже совсем неплохо играл. Получился бы ансамбль братьев.

После обеда мы бродили по центру, любовались фонтанами на Дерибасовской и ели очень вкусное мороженное в уютном скверике, на Греческой площади.

Когда начало темнеть и зажглись огни на длинных и прямых одесских улицах, мы вернулись в общежитие, забрали свои вещи и трамваем добрались на вокзал. Вскоре к перрону подошел фирменный поезд «Одесса - Москва» и мы заняли свои места в плацкартном вагоне. Пришел попрощаться с нами и друг Зюни - Нюня Туллер. Они долго сопровождали медленно отходящий поезд и размахивали фуражками. Из вагонного окна мы любовались огнями большого города, пока в тумане совсем не скрылась милая Одесса. На всю оставшуюся жизнь сохранится в моей памяти этот чудесный летний месяц в Одессе - «жемчужине у моря».

 

5

Теперь мне хочется вспомнить о школе, вернее о школах, ибо в то время редко кто в нашем местечке получал школьное образование в одной школе.

Что касается еврейских детей, желающих получить среднее образование на идиш, то это было вообще невозможно, так как все они начинали учебу в еврейской школе, в которой было только семь классов, а в восьмой класс шли в украинскую школу, где им приходилось во многом переучиваться.

Некоторые, правда, могли после нашей еврейской школы поступать в Житомирский еврейский педагогический техникум, который давал право стать учителем в начальных классах еврейской школы. Если им этого образования было мало, они могли после техникума поступить, в единственный на Украине, Одесский еврейский педагогический институт и стать учителем старших классов еврейской школы.

Именно такой путь еврейского учителя выбрал себе мой брат Зюня, но его мечте не суждено было сбыться. В 1936-37г.г. государство стало закрывать еврейские учебные заведения, театры и даже синагоги, наверное потому, что согласно сталинскому учению по национальному вопросу, еврейской нации вообще не существовало, так как эта «национальная прослойка» не соответствовала намеченным им признакам, характеризующим нацию.

Как тогда писали газеты и говорилось по радио, закрытие еврейских центров культуры, образования, религии получило «единодушную» поддержку всего советского народа, в том числе многих известных в стране деятелей культуры и науки еврейской национальности, и осуществлялось, как будто, идя навстречу их пожеланиям.

Но вернусь к годам учёбы в еврейской школе. Еврейскому алфавиту, а затем и чтению, меня научили мои старшие братья, которые до меня закончили еврейскую школу. Когда мне исполнилось шесть лет я уже мог читать и писать, взахлёб читал еврейские сказки и разные истории. Я с нетерпением ждал школы, но меня не приняли в первый класс в сентябре 1930г., когда мне почти исполнилось 6 лет, и отказали в приеме в сентябре 1931г., когда мне чуть не доставало до семи. Тогда существовало строгое правило, согласно которому в школу принимали детей, которым исполнилось полных 7 лет. Мне же к началу учебного года, к 1 сентября 1931г., не хватало 3-х месяцев и этого было достаточно для отказа. Напрасны были уговоры отца, уважаемого в городе человека, просьбы мамы и заверения моих братьев в моих знаниях и начитанности. Не подействовали и мои слёзы. Сказано «нет» и точка.

Мне пришлось ждать ещё год. Приняли меня в школу только в 1932 году, когда мне уже было почти 8 лет. Как бы протестуя против несправедливого, на мой взгляд, решения, я не терял времени в ожидании школы и весь год усердно занимался самообразованием. Я брал учебники у соседских мальчишек, что учились в первом классе, много читал и даже умудрился выучить наизусть всю таблицу умножения. Когда меня, наконец, приняли в 1-ый класс, я уже свободно читал на идиш, решал непростые задачи по арифметике и был знаком с классиками еврейской литературы. Последнему способствовали коллективные читки Шолом-Алейхема, которые были в нашем доме семейной традицией. Они запомнились с раннего детства и доставляли всем большое наслаждение, особенно когда читал папа, который делал это лучше всех нас. У него был хороший литературный идиш и читал он с интонацией, словно рассказывал истории от лица автора - великого еврейского писателя, которого не спутаешь ни с кем другим.

Всё это я говорю к тому, чтобы Вы поняли моё положение в школе. Я был почти на год старше большинства учеников и намного опережал одноклассников по уровню знаний.

На всю жизнь остался в памяти мой первый школьный учитель, Лев Исаакович Мур, пожилой человек невысокого роста, щупленький, с красивой, уже поседевшей бородкой, с усиками и очень умными чёрными глазами. Улыбка никогда не сходила с его лица, независимо от того доволен ли он был ответом или поведением ученика или нет. Ничто, казалось, не могло также заставить его повысить голос. Он говорил всегда негромко, но очень чётко и убедительно. Мне доставляло большое удовольствие слушать его и я постоянно удивлялся, как в одном человеке может сочетаться столько ума, знаний и обаяния.

Много в моей жизни было потом учителей, но никого из них я не могу сравнить с этим первым учителем. Большинство из них я просто забыл, некоторых запомнил по каким-то их особенностям, но ни один учитель не сыграл такой роли в моём стремлении к знаниям, к познанию и пониманию нового, окружающего мира.

Лев Исаакович остался для меня на всю жизнь образцом того, каким должен быть школьный учитель. Наверное, он и привил мне любовь к этой профессии. Думаю, что и мечта моих старших братьев стать учителями тоже идёт от нашего общего первого учителя.

На протяжении всех последующих лет учебы в школах я каждого нового учителя сравнивал с Муром . Он как бы служил эталоном для оценки учительского мастерства. С большим уважением я всегда относился к учителям, которые владели искусством передачи своих знаний детям и вызывали у них интерес к предмету. И наоборот, когда встречался учитель без души, без умения, а порой без достаточных знаний и пытался что-то внушить ученикам, он вызывал во мне возмущение и негодование. Он ведь не учил, а мучил детей, вызывая у них отвращение к предмету. К сожалению, таких бездарных учителей было много, а может быть и большинство.

Этому способствовало сложившееся в стране положение при котором специальность учителя была мало престижной по сравнению с другими специальностями, которые получали выпускники технических, медицинских, экономических, юридических и других высших учебных заведений. Труд учителя оплачивался намного ниже труда инженера, врача, экономиста или юриста.

В то же время потребность в учителях при введении в стране всеобщего среднего образования была большой. Вот почему, наверное, в педагогические институты поступали не только, вернее не столько, выпускники школ, для которых учительство было призванием и мечтой жизни, а чаще менее одаренные, менее способные молодые люди, которые даже не пытались поступать в более престижные ВУЗы или не прошли там по конкурсу. Педагогические же институты принимали практически всех желающих, и все поступившие в эти ВУЗы студенты заканчивали их и становились учителями.

Трудно оценить какой социальный, экономический, моральный и иной ущерб наносился этим стране, ее экономике, культуре, науке. Сколько детских душ было искалечено и скольких талантов в различных отраслях знаний не досчиталось общество.

Но достаточно об этом и вернемся ещё раз к Муру. Да, он был учитель от Бога. Он вёл наш класс четыре года. Мы получали одинаковое удовольствие от всех его уроков. То ли это была грамматика, то ли математика, то ли еврейская литература. Мы боялись пропустить хотя бы один его урок, ибо понимали, что недополученное от пропущенного урока невосполнимо. Мы шли в школу, как на праздник. Я говорю «мы». потому что это повторяли без конца все мои соученики. На уроках была полная тишина, которую не осмеливались нарушить самые отъявленные шалуны. Говорил кто-то один. Один взгляд учителя заставлял повиноваться любого дебошира. Не помню, чтобы Лев Исаакович когда нибудь прибегал к помощи завуча, директора или родителей для убеждения или наказания нерадивых учеников. Хватало его авторитета. Любое его указание, просьба или совет были для нас законом.

Мур старался привлечь учеников к управлению учебным процессом и организации различных классных мероприятий.

Как я уже говорил, я в классе отличался от многих других ребят по возрасту и по багажу знаний, с которыми пришёл в первый класс. Лев Исаакович уже в первом классе поручал мне внеклассные занятия с отстающими учениками и я выполнял это поручение с гордостью за оказанную мне честь и доверие. Мне было приятно это делать и потому, что считал что заимствую у Мура опыт, который мне поможет в будущем стать настоящим учителем, подобным ему.

В памяти остались неклассные чтения, которые проводил Мур. Они были не обязательными, но посещали их почти все ученики нашего класса. Читали произведения еврейских писателей и поэтов. Лев Исаакович рассказывал об авторах - Менделе Мойхе-Сфориме, Шолом-Алейхеме, Льве Кассиле, Ицике Фефере, Переце Маркише, Давиде Бергельсоне, о молодых писателях и поэтах, недавно опубликовавших свои первые повести или стихи. Иногда он читал сам. Как он читал! Это уже был не учитель, а артист. Особенно хорошо читал он Шолом- Алейхема. Он весь преображался, менял интонацию, выражения его лица отображали чувства и настроения героев произведения. Мы слушали учителя затаив дыхание, сопереживая с героями повествования.

Но чаще читали мы - ученики. Он заранее поручал каждому из нас по очереди подготовиться к чтению определенного произведения. Мы брали в библиотеке книги, читали их дома и приходили на внеклассные чтения уже подготовленными. Помню, мне поручили прочесть рассказ Шолом-Алейхема «Два антисемита». Я тщательно готовился, несколько раз прочёл рассказ дома и прочёл его, как будто неплохо, стараясь во всём подражать учителю. Меня внимательно слушали, а Мур даже похвалил, но, объективно оценивая своё чтение и сравнивая его с тем, как это делал учитель, я остался недоволен собой и понял, что такое мастерство не приходит сразу и не каждому дано.

На наши внеклассные чтения часто приходили ученики старших классов, учителя, завуч и даже директор. Подобные внеклассные занятия стали проводить другие учителя, но как нам позднее рассказывали старшеклассники, такого уровня, как у Мура, литературные чтения в нашей школе больше никто организовать не смог.

А ещё помню наши классные стенные газеты. Их выпускали во всех классах. Была и общешкольная газета. Как правило, это были неинтересные, формальные издания, когда в деревянную рамку с постоянным заголовком, в соответствующие ячейки вклеивались статейки стандартной тематики - передовица о революционных праздниках или важных событиях в партии и государстве, которая занимала почти половину газеты и которую, как правило, никто не читал, и чуть-чуть о жизни школы и класса. Эти газеты выпускались, в основном, к праздничным датам, которых было достаточно много.

Наша газета заметно отличалась от других классных газет. Мур не любил шаблона и каждая газета, выпущенная в нашем классе, не только не была похожей на другие школьные газеты, но и мало чем походила на свою же предыдущую - имела другой внешний вид, оформление, содержание, а часто и формат. Мур не признавал деревянных рамок для стенных газет и мы делали газету на нескольких листах ватманской бумаги. Все делали сами: писали заметки, редактировали, рисовали. В выпуске газеты принимали участие почти все ученики класса. Некоторые ребята пробовали писать в газету небольшие рассказы и даже стихи, делали неплохие рисунки. Грешил этим и я. Написал стихотворение о нашем учителе, но Лев Исаакович мягко уговорил меня забрать его, так как газета должна писать больше о классе, школе, о нас - школьниках. По его совету я написал стихотворение об осени, которое он похвалил и его поместили в газету.

А ещё я пробовал рисовать. Однажды нарисовал портрет Будённого в газету, выпущенную ко дню Красной Армии. Я очень старался и портрет получился неплохим. Буденный был как живой - с усами, улыбкой, орденами. Муру он очень понравился и его поместили в газету. Это был первый портрет, нарисованный мною, который был удостоен такой чести. Хоть я позже ещё много рисовал портретов вождей и получались они не хуже, чем тот портрет Будённого, но их больше в газету не помещали. Мур пояснил мне, что директор школы сделал ему замечание. Он запретил детям рисовать портреты вождей. На это, оказывается, требовалось специальное разрешение.

Однажды в школе был объявлен конкурс на лучшую классную газету. Мы очень старались и выпустили большую, красочно оформленную и, как нам казалось, интересную газету. В ней были заметки о классной и школьной жизни, об увлечениях ребят, о предстоящих летних каникулах, о прочитанных книгах и многом другом, что нас волновало в то время. Были и стихи, и дружеские шаржи и юмор. Все газеты, представленные на конкурс, были выставлены в большом школьном коридоре для обозрения. Наша газета отличалась от всех остальных. Возле нее постоянно толпились школьники и учителя, все были единодушны в том, что это была самая лучшая по содержанию и оформлению газета. Каково же было наше удивление, когда мы узнали, что наша газета не только не попала в число призеров, которым были вручены премии, но и подверглась критике на учительском Совете за аполитичность. В ней, оказывается, ничего не было сказано о Сталинской конституции, проект которой тогда всенародно обсуждался. Премий были удостоены общешкольная и одна классная газеты, которые уделили этому событию должное внимание.

Решение жюри вызвало тогда всеобщее возмущение учащихся не только нашего класса, но и всей школы. Даже авторитета Мура не хватило тогда, чтобы успокоить нас и убедить в справедливости принятого решения.

Много ещё можно рассказать о первой моей школе, о первых учителях, о школьных радостях и огорчениях, многом другом, что осталось в памяти, о годах учебы на родном языке, на языке идиш, на котором общались наши предки. Почему-то эти годы более чётко запечатлелись в моей памяти.

Нужно сказать, что несмотря на то, что я, после закрытия еврейской школы, никогда больше не учил идиш, не разговаривал на нём дома после смерти моих родителей, почти никогда не слышал этот язык по радио и редко когда читал еврейские газеты, я до сих пор сохранил его в своей памяти, могу читать и писать на нём, понимаю, когда слышу его и, хоть и с трудом, но могу объясниться по еврейски.

В памяти остался вечер, посвященный окончанию учебного года в 1936-м году. Вероятно наши учителя уже догадывались или по крайней мере предчувствовали, что пришёл конец существованию еврейской школы в нашем местечке и хотели оставить в нашей и своей памяти последние дни пребывания в школе. Может тому были и другие причины, но, как тогда говорили старшеклассники, такого вечера в нашей школе никогда раньше не было. К нему тщательно готовились. Вся школа была празднично убрана. Небольшой по размеру, но достаточно вместительный актовый или, как мы его называли, школьный зал был украшен гирляндами из самодельных цветов, сделанными нами из цветной бумаги. На сцене был длинный стол для президиума, покрытый красной суконной скатертью и стоял букет красивых живых цветов. Несколько букетов цветов стояли на переднем краю сцены.

Зал заполнили ученики четвертых - седьмых классов, а в президиуме были наши учителя и несколько учеников.Такой чести был удостоен и я. Не знаю, что послужило основанием для этого. То ли свидетельство круглого отличника, которое мне затем вручили, то ли моя активная общественная работа, или и то и другое вместе. Я сидел в президиуме рядом с Муром, что льстило мне, но вместе с тем я был удивлён, что Мур, которого мы боготворили и считали безусловно самым лучшим учителем, сидел во втором ряду, а учитель физкультуры, которого недавно избрали секретарем комсомольской организации, сидел в первом, недалеко от директора.

Я тогда ещё многого не понимал и потому удивлялся. Удивила речь директора школы, в которой больше говорилось о советской демократии, дружбе народов, предстоящих выборах в Верховный Совет и о проекте новой Сталинской конституции, чем об итогах учебного года и вообще школьных делах. Не знаю почему, но эта речь запомнилась мне на всю жизнь и я даже сейчас, по истечении шестидесяти лет, мог бы воспроизвести ее со всеми поразившими меня деталями.

Позднее, когда нашу школу закрыли, я часто вспоминал эту речь, считая, что в том, что у нас не стало еврейской школы, виноват и он, директор, который мало об этом заботился и не доказывал, где нужно, необходимость ее существования.

Тогда я ещё не понимал, что это от него не зависело и он ничего сделать не мог, а если бы и попытался, то перестал бы быть директором. Закрыли ведь еврейские школы не только в Красилове, а по всей Украине и закрыли не только школы, но и все другие очаги еврейской культуры.

А тот выпускной вечер, в июне 1936-го года, запомнился не только, а может быть не столько, неприятным осадком от речи директора и некоторыми другими деталями, вызвавшими моё удивление и возмущение, а больше гордостью за свою школу, радостью приятного общения со своими друзьями, соучениками и учителями, непринужденным весельем, вкусным ужином и прекрасным концертом школьной художественной самодеятельности.

К слову сказать, на том концерте я впервые в жизни выступил как исполнитель игры на мандолине. Я сыграл вальс «Над волнами» и участвовал в выступлении струнного оркестра. Очень волновался, когда объявили мое выступление, но всё получилось удачно и мне дружно аплодировали. Были на том концерте еврейские песни в исполнении хора, сольное пение, танцы, художественное чтение, инсценировки из произведений Шолом-Алейхема и многое другое.

За ужином нас кормили салатами, курицей, фаршированной рыбой и вкусным еврейским печеньем. Было много фруктов. После санатория я никогда не ел столько вкусных вещей.

А затем были танцы под наш струнный оркестр и граммофон. Мальчики старших классов уже танцевали с девочками. Я за них немного стеснялся и немного им завидовал.

До поздней ночи продолжался этот незабываемый вечер. Нам всё не хотелось расходиться, как будто мы предчувствовали, что это последний вечер в милой нашему сердцу еврейской школе.

Через месяц нам объвили, что школа закрывается и мы должны продолжать учёбу в украинских школах по месту жительства.

 

6

Летние каникулы 1936-го года я провёл не совсем обычно. В лагере побыл только одну смену, а затем помогал Сёме, который на лето взял вторую работу. Рядом с нашим домом закрыли польский костёл -единственный в местечке, где жило несколько тысяч поляков. В то время закрывали не только синагоги, но и костёлы, церкви и другие религиозные заведения. Огромное и красивое здание, построенное в 18-ом столетии и являвшееся архитектурным памятником, с большим залом, множеством различных служебных и подсобных помещений, приспособили под кинотеатр. Приспособление сводилось практически к тому, что снесли кресты, убрали церковную утварь и установили недорогие кресла в зале. В ремонте практически не было большой необходимости, так как костёл содержался в отличном состоянии. Территория вокруг него была хорошо благоустроена и окружена массивным кирпичным забором.

Так вот Сёме и поручили заведовать этим кинотеатром по совместительству с основной работой (он тогда работал в комитете Красного Креста). Работа в кинотеатре начиналась вечером, когда демонстрировали два кинофильма.

У Сёмы в подчинении был киномеханик, билетёр и уборщица. Он мог взять ещё кассира по продаже билетов, но чтобы больше заработать, решил выполнять эту работу сам. Именно в этом я ему и помогал. К каждому сеансу я вычерчивал план кинотеатра с нумерацией кресел и по мере продажи билетов вычеркивал в плане проданные места. И ещё я надписывал на каждом билете ряд и место. Сёме оставалось только продать билеты зрителям. Свои обязанности я освоил быстро.

Кино тогда пользовалось большим спросом и зал, в котором размещалось более 400 кресел был почти всегда заполнен, а на такие новые фильмы, как «Чапаев», «Цирк» и на премьеры всех других фильмов билетов всегда не хватало. Однако, даже в таких случаях, больших очередей у кассы, не было. Мы с Сёмой работали быстро и все наличные билеты продавались вовремя. Мне уже было около 12-ти лет и я гордился тем, что могу самостоятельно выполнять эту достаточно ответственную работу. Вначале Сёма часто проверял меня, а когда убедился в моём серьёзном отношении к делу, стал полностью доверять мне.

Заработанные нами деньги пошли, в основном, в семью на латание семейного бюджета, на покупку мне и Полечке одежды и обуви к зиме, к новому учебному году. Какую-то часть заработанных в кинотеатре денег Сёма отдавал мне и у меня впервые появились личные карманные деньги. Я старался не тратить их, но уже одно то, что они у меня были, внушало неведомое доселе чувство надежности и равенства перед своими сверстниками, которые почти всегда имели свои карманные деньги. Моя работа давала мне даже какие-то преимущества перед ними, ибо я мог бесплатно смотреть все фильмы.

Нужно сказать, что я не упускал возможности пользоваться этим правом и смотрел практически все фильмы, которые демонстрировались в нашем кинотеатре, а те, что мне очень нравились, по нескольку раз. Мои сверстники такой возможности не имели не только потому, что за билеты надо было платить деньги, но главным образом потому, что им ещё не разрешалось ходить в кино на вечерние сеансы, а детские проводились только по выходным дням и на них показывали далеко не все фильмы.

С этой первой почти постоянной работы, выполняемой за деньги, связано начало моей пожизненной общественной работы лектора докладчика, рассказчика. Ребята со школы и улицы просили рассказать сюжет нового фильма, который они ещё не смотрели или который они так и не смогут посмотреть, пока им не исполнится 16 лет. И я рассказывал им о фильмах. Со временем я приобрел опыт, а возможно и проявились какие-то способности в этом деле. На мои беседы собиралось всё больше ребят и они стали проводиться всё чаще. В начале беседы касались только просмотренных мною фильмов, но новых тогда выпускалось мало, а на наши еженедельные беседы собиралось много ребят, которые просили о чем-нибудь рассказать. Пришлось готовить беседы по различной тематике, которые принимались порой лучше, чем о просмотренных фильмах.

Несколько бесед было посвящено Одессе, воспоминания о которой были ещё свежи в памяти. Ребята с живым интересом слушали рассказ об удивительном городе, о море, о катакомбах, о лучшем в мире театре и, конечно, о сказочном санатории для детей на берегу тёплого моря Затем они захотели послушать об Испании, где в то время шла гражданская война и куда тайно отправлялись наши лётчики, танкисты, военные специалисты и просто бойцы в «интернациональные бригады», сражавшиеся на стороне Республиканцев.

Готовясь к таким беседам, я прочитывал много газет, журналов, слушал радио и отбирал из них наиболее интересную информацию, делал необходимые заметки и готовил небольшие тезисы для памяти.

Иногда материалом для таких бесед служили прочитанные мною книги. Помню с каким интересом ребята слушали рассказы о Ку-Клукс-Клане и Мисменте из книги «Мисмент», которая тогда пользовалась большой популярностью.

На подготовку этих бесед и рассказов требовалось немало времени, но скажу честно: мне приятно было сознавать, что я один среди своих сверстников могу это делать и мои рассказы хорошо воспринимаются ребятами. Пожалуй эта удовлетворенность и компенсировала затраты моего времени, и я не намерен был бросать эти занятия.

Признаюсь, однако, что такое всеобщее признание моих возможностей, а может быть и способностей рассказчика, возбуждало во мне некоторое самолюбие, которое я самокритично оценивал сам для себя, как зазнайство.

Когда случалось, что во время беседы или рассказа кто-то отвлекался, разговаривал и мешал мне говорить, а другим ребятам слушать, я прекращал рассказ и уходил, не возобновляя беседы по несколько недель, а случалось и месяцев. Наши беседы возобновлялись только после признания нарушителем допущенной бестактности и публичных обещаний не повторять такое впредь.

Не лишним будет, наверное, сказать, что несмотря на мою негативную самокритичную оценку этих своих поступков, я не мог освободиться от этого недостатка на протяжении всей своей жизни.

И ещё, говоря о летних каникулах 1936-го года, не могу не вспомнить об одном примечательном случае. На лето к нам, как обычно, приехал мой брат Зюня из Одессы. Кроме синего костюма, который ему подарил наш далекий американский родственник, он привёз ещё белую парадную лётную форму с фуражкой, которую ему выдали в аэроклубе. Зюня попеременно менял костюмы и брюки так, что у него получился довольно большой набор красивых нарядов, в которых он каждый вечер выходил со своим другом Нюней Туллером на вечерние прогулки, в кино или на танцы.

Зюня был очень красивым парнем, а эффектная одежда ещё более выделяла его красоту. Девушки были без ума от него и наперебой искали случай провести с ним время. Об этом мне часто говорили даже мои сверстники, а Сёма на сей счёт знал и много подробностей.

Зюне, конечно, был приятен его успех у Красиловских барышень, но он говорил, что лучше его Рахили в Красилове девушек нет, и он серьёзно ни с кем не встречался.

К их огорчению он вдруг в начале августа заявил, что уедет в Одессу на этот раз не в конце августа, как обычно, а в середине. И причиной тому стал я. Он вдруг серьёзно заинтересовался моими музыкальными способностями, часто исполнял со мной различные мелодии на гитаре. Иногда он напевал мне незнакомую мелодию и велел подобрать ее на слух на мандолине.

Меня никто не учил музыке и я не знал нот, но мне тогда не составляло труда довольно быстро запомнить, напеть и сыграть неизвестную мне ранее песню или другую мелодию. Зюня тогда высоко оценил мои способности и пришел к выводу, что мне обязательно нужно учиться музыке. Для этого он решил показать меня довольно именитому в то время музыканту - профессору Столярскому, который возглавлял известную на Украине музыкальную школу для одаренных детей в Одессе. В конце августа шёл набор детей в эту школу и Зюня взялся подготовить меня к экзаменам.

Как я потом убедился, нам не стоило уделять столько времени этому делу. В назначенный день Зюня повёл меня в школу на фасаде которой значилось, что это школа имени профессора Столярского.

Экзамен сводился по существу только к проверке слуха и способности воспроизвести музыку на инструменте. В комнате стояло пианино и находились различные инструменты, в том числе скрипки, домбры, мандолины. Несколько учителей и сам Столярский прослушивали каждого ребенка (а были и совсем ещё малые дети по 5-6 лет) в отдельности.

Когда пришла моя очередь, Столярский сел за пианино и сыграл песню «Чёрный ворон» из кинофильма «Чапаев». Я помнил эту мелодию, потому что несколько раз смотрел фильм. Правда, я никогда раньше не пробовал подобрать её на мандолине. Тем не менее мне не доставило большого труда почти с ходу наиграть эту песню на инструменте, что вызвало откровенный восторг у профессора. Он похлопал меня по плечу, воскликнул «Молодец» и сказал с явным еврейским акцентом: «Ты будешь учиться в школе имени мине».

Я был счастлив от похвалы профессора, но, как потом выяснилось, воспользоваться на этот раз возможностью учиться в полюбившемся мне городе, да ещё в такой именитой музыкальной школе, мне не довелось.

 

7

В том году страна готовилась к первым в своей послереволюционной истории выборам в Верховный Совет СССР. Вокруг этого события развернулась широкая пропагандистская компания. Все организации, предприятия, учебные заведения проводили работу по достойной встрече этого важного мероприятия. Среди прочего велась также подготовка к проведению различных культурно-массовых мероприятий - концертов, спектаклей, вечеров художественной самодеятельности и др. В эту работу вовлекли и нашего Сёму. В таких случаях его не забывали потому, что он был хорошим организатором, а главное потому, что он был прекрасным исполнителем. Никто в нашем местечке не мог лучше его исполнить арию Петра из оперы Лысенко «Наталка Полтавка» или быть солистом в самом главном хоре районного Дома культуры, без которого не обходился ни один праздничный концерт.

Учитывая важность наступающего праздника, районное начальство решило преподнести избирателям, т. е. всему взрослому населению местечка сюрприз, которым стала премьера спектакля «Наталка Полтавка». За такую серьёзную и трудную работу наш Дом культуры ешё никогда не брался и, чтобы её не завалить, её поручили, конечно, нашему Сёме. Больше действительно было некому. Кроме того они знали, что любое дело за которое Сёма брался, он непременно выполнит.

И Сёма взялся за это дело так, как он умел. Он влез в эту работу с головой. Так как работа была общественной, за которую деньги не платили, а кроме неё ещё нужно было выполнять основную и подрабатывать на побочных работах, чтобы содержать семью, он занимался подготовкой спектакля в ущерб отдыху и сну. И занимался много, с увлечением, можно сказать с азартом.

На роль Наталки он подобрал красивую, ещё довольно молодую украинку с хорошим голосом -Шуру Ковшар. В то время многие стремились стать самодеятельными артистами, желая проявить себя, показаться людям в лучшем виде, обратить их внимание на какие-то свои индивидуальные способности.

На ведущую роль Наталки было много желающих. Некоторые из них не меньше, а может быть и больше Шуры, подходили для неё ибо были моложе и стройнее, да и пели при этом не хуже. Но Сёма отдал предпочтение Шуре, потому что давно присмотрел её в клубной самодеятельности и, несмотря на то, что она была замужем за Иваном «Пожарником» - здоровенным верзилой ростом с Первого Петра, который мог бы из ревности, в порыве гнева без особого труда сделать нашего Сёму инвалидом, уже несколько лет оказывал ей знаки внимания, провожал домой по вечерам с репетиций и не всегда мог скрыть от людей своего влюблённого взгляда на Шуру.

Его отношения с Шурой давно стали заметными не только участникам самодеятельности и местечковой молодежи, но и нашим родственникам. Однажды, я как-то случайно, находясь в соседней комнате, стал свидетелем, серьёзного разговора моих старших братьев на эту тему. Зюня логично и основательно убеждал Сёму оставить Шуру в покое и выкинуть её из головы. Среди доводов к тому были и её замужество, и опасная ревность Ивана-Пожарника, и различие национальности, и возраст Шуры (она была на 4 года старше) и, наконец, наличие многих молодых и красивых еврейских девушек, которые не сводят с него глаз и рады были бы любому проявлению его внимания, но Сёма был непреклонен. Он твердил одно, что ему никто, кроме Шуры, не нужен, ему никто больше не нравится и что он жить без неё не может.

Видимо и Шура была к нему не безразлична и давала повод для его ухаживаний. А может быть ей просто льстило, что такой интересный, молодой, способный и красивый мужчина отдает предпочтение ей -замужней и старше его женщине. Как бы там ни было, но их встречи продолжались, а отношения крепли и сближались.

Такая уже особенность у мужчин Гимельфарбов была. Все они были однолюбами. Наверное, унаследовали эти качества у отца своего и передали по наследству сыновьям своим.

Мы очень волновались за Сёму и боялись мести «Пожарника» на почве ревности. Не знаю, что было бы на самом деле, если бы не несчастный случай, происшедший с Иваном-Пожарником. При тушении пожара он получил сильные ожоги, от которых скончался в больнице в начале лета.

Выполнив все свои обязанности по проводам мужа, Шура стала свободной для Сёминой любви и начала открыто принимать его ухаживания. Она стала часто бывать в нашем доме и баловала нас недорогими подарками и сладостями. Каждый раз, когда Сёма приводил Шуру, он отправлял меня за покупками для угощения. Обычно он давал мне на это 10 рублей и этого по тем ценам было достаточно.

Шура любила выпить чего-нибудь покрепче и я, как правило, покупал бутылку «Московской» за 3 руб. 15 коп. На закуску я брал варённой колбасы, голландского сыра и рыбных консервов. На рынке, возле продовольственных магазинов и ларьков, продавались овощи и фрукты, а на оставшиеся деньги я обычно покупал шоколадных конфет.

Бывало, что они приходили ещё с кем-нибудь из их друзей. Чаще всего это был Сёмин друг Скорик с женой. Они тоже участвовали в репетициях и нередко и раньше бывали у нас в гостях. В таких случаях Сёма давал мне больше денег на покупку продуктов и их количество и ассортимент увеличивались. Гости подолгу засиживались у нас и шумно проводили время. Застолья редко бывали без песен. Пели чаще украинские песни и звучали они в их исполнении очень мило и мелодично. Иногда они просили меняподыграть им на мандолине и я со временем разучил весь их репертуар. Сёма играл на гитаре, а Скорик - на балалайке. У всех были хорошие голоса и соседи, а то и просто прохожие, не без удовольствия подолгу слушали доносящиеся из наших окон песни в сопровождении струнного ансамбля.

Как-то, в конце августа, незадолго после моего возвращения из поездки в школу им. Столярского, Сёма объявил нам, что он решил жениться и что мы вскоре будем жить одной семьей с Шурой и ее восьмилетним сыном Андрюшей. Приняли мы это известие без восторга, но возражать не стали. Да и какие у нас могли быть возражения, когда мы ещё права голоса не имели. Полечке было всего 7 лет, а мне около 12-ти. Собственно говоря, и оснований каких-либо серьёзных для возражений у нас не было. Шура была с нами всегда очень приветлива, а Андрея мы всего-то пару раз и видели, и ничего отрицательного о нём просто узнать не успели. Кроме того, приход к нам тёти Шуры (так мы тогда ее звали), означал уход тёти Сони, что само по себе было для нас несбыточной мечтой. Её пребывание в нашем доме становилось для нас совершенно невыносимым.

С учетом всего этого казалось, что решению Сёмы мы должны быть довольны, а на самом деле оно не только не вызвало радости, а наоборот вселило какую-то тревогу. В таком тревожном ожидании мы и провели несколько месяцев до переселения к нам Шуры с Андрюшей. Этот срок определялся какими-то неписанными нормами морали, требующими определенного времени для женитьбы на вдове.

Я часто задумывался над тем, чем было вызвано наше недовольство Сёминым выбором и каждый раз приходил к выводу, что для этого и в самом деле вроде не было оснований, но тем не менее такое недовольство и тревога за наше будущее не только не уменьшались, а наоборот со временем все нарастали. Нами овладело предчувствие чего-то недоброго, которое, как показало будущее, нас не обмануло.

В связи с предстоящими существенными изменениями в составе нашей семьи и неизменными источниками дохода (Шура нигде не работала и намеревалась вести только домашнее хозяйство), Сёма не мог взять на себя расходы по моему проживанию в Одессе во время учебы в музыкальной школе, и вопрос о поездке в школу им. Столярского отпал сам по себе.

 

8

Новый учебный год был во многом необычным. Сёма определил меня в 5-й класс украинской неполно-средней школы, которая размещалась в небольшом здании напротив нашего дома.

Именно близкое расстояние до школы и определило её выбор. Многие мои соученики, после закрытия еврейской школы, пошли учиться в украинскую среднюю школу - найболее престижную в нашем местечке, расположенную в центре прекрасного парка, в бывшем дворце польского графа Потоцкого (если я не запамятовал его фамилию). Хоть это здание и не строилось для школы, но от этого школе хуже не стало. Таких шикарных дворцов для школ в то время не строили. В нём было вполне достаточно помещений и для классов, и для хозяйственных и служебных нужд. Школа имела большой актовый зал для собраний, развлечений и отдыха. В парке размещались спортивные площадки для игр в волейбол, баскетбол, городки и для спортивных соревнований. Было и настоящее футбольмое поле. В общем, то была безусловно лучшая школа не только в нашем местечке и районе, но, наверное, одна из лучших в области. Конечно, это была тоже украинская школа.

Сёма рассуждал на этот счет просто: зачем детям таскаться пешком в дождь и в снег в такую даль, когда рядом есть школа, которая может дать те же знания. А школа-дворец от них никуда не уйдет. Через несколько лет они обязательно в нее попадут в 8-й класс, так как в других школах старших классов просто не было.

Сёмино решение, меня огорчило. Уж если нельзя было оставаться в еврейской школе, и обязательно было переучиваться по-украински, то, во всяком случае, лучше было бы это делать в лучшей, а не худшей школе. Но ничего изменить уже было нельзя, когда Сёма принял такое решение. С ним мы спорить не умели.

В эту школу мы пошли вдвоём с Полечкой. Она в первый класс, а я - в пятый. Возможно ей поначалу в этой школе было легче, чем мне, ибо в первом классе не нужно было переучиваться. Всё начиналось с начала. Мне же в пятом классе было очень неуютно.

После Мура я долго не мог воспринимать ни одного учителя. Кроме того, вместо одного учителя, их стало несколько, а главное - я не понимал большинство терминов, правил и законов по-украински и мне было трудно их заучивать. Особенно это касалось математики, физики и химии. Я даже пытался вызубрить некоторые правила наизусть в стихах, чтобы легче запомнились.

Так, я заучил и запомнил на всю жизнь закон Архимеда по-украински в стихах (шуточный вариант). Вот, как он звучал:

«Всякэ тило, впертэ в воду, ничого нэ важыть зроду, воно прэться из воды сылой выпертой воды».

Аналогично этому я выучил наизусть некоторые другие физические и математические законы и правила.

Скучал я в новой школе и по своим друзьям соклассникам из бывшей еврейской, большинство из которых теперь учились в средней школе. Не было здесь и внеклассного чтения подобного тому, которое устраивал нам Мур, стенных газет со стихами и рисунками учеников, струнного оркестра и многого другого к чему мы привыкли в нашей любимой еврейской школе и которое было дла нас так дорого.

Вскоре многие трудности, которые поначалу вселяли в меня настоящую тревогу, были преодолены. В частности, сравнительно быстро я одолел всю учебную терминологию по-украински и уже в конце первой четверти меня аттестовали такими же высокими оценками, как и в еврейской школе. Нужно сказать, что уровень моей успеваемости, судя по оценкам в табелях, практически оставался стабильным во всех школах, где мне приходилось учиться в Красилове, включая и старшие классы средней школы.

Когда осенью стояла ненастная погода и трудно было вытащить галоши из липкой грязи, или когда зимой выпадал глубокий снег и были сильные морозы, мы нередко вспоминали о Сёмином выборе школы и в душе благодарили его за принятое им мудрое решение. Близость школы действительно много значила для нас, особенно, с учетом того, что мы были плохо обуты и одеты на осень и зиму, а также потому, что в Красилове в те годы почти не было мощённых тротуаров или пешеходных дорожек и приходилось месить грязь, добираясь по утрам в школу.

В новой школе меня также избрали в ученический комитет, где я занимался организацией спортивных мероприятий. Удалось создать волейбольные и футбольные команды.

Футбольного поля школа не имела и мы использовали для этого прилегающий к речке луг, размеры которого были достаточными и для игры, и для многочисленных зрителей, которые приходили на матчи поболеть за свою команду. Играли мы практически ежедневно и наше спортивное мастерство постоянно повышалось. В волейбол играли на большой перемене, а в футбол после школы. Со временем о наших командах узнали в других школах и оценили достигнутый нами уровень игры. Нас стали приглашать на матчи, где довольно часто мы выходили победителями.

Помню, как мы в шестом классе готовились к футбольному матчу с первой школой у которой, как я уже упоминал, было настоящее футбольное поле с хорошим травяным покровом, размеченными белой краской секторами и настоящими футбольными воротами с сеткой. Были там и скамейки для болельщиков-зрителей. Школьные команды первой школы были лучшими по всем видам спорта. И в этом не было ничего удивительного ибо для этого у школы были все необходимые условия - лучшие учителя физкультуры и настоящие тренеры, прекрасные площадки, хороший инвентарь, снаряжение и даже спортивная форма. Ничего подобного у нас не было.

Мы гордились тогда уже только тем, что удостоены чести играть на равных с лучшей школьной командой Красилова. У нас практически не было шансов выиграть этот матч, но готовились мы к нему очень серьёзно. Тренировки на лугу проходили ежедневно и отнимали всё свободное после школы время, а в воскресенье мы проводили по два тренировочных матча между двумя командами нашей школы. Играли до полной потери сил, до изнеможения.

Не знаю как готовились к этому матчу наши противники и готовились ли вообще. Для них безусловно результат встречи не вызывал сомнения. Они могли не знать точно только окончательный счёт. Этот матч не вызвал большого интереса у болельщиков первой школы и многие из них даже не удостоили эту встречу своим вниманием. На матч пришло всего несколько десятков мальчишек из старших классов первой школы. За нас же пришла болеть почти вся школа. Не только мальчишки, но и девчонки старших классов и даже малыши из младших классов явились на стадион. Многие пришли с родителями. Скамеек не хватило и болельщики устроились прямо на траве вокруг футбольного поля.

Начало игры не предвещало ничего хорошего для нас. Команды были разных категорий по всем статьям. Кроме преимуществ наших противников, о которых уже сказано раньше, здесь на поле выявились новые о которых мы как-то до этого не подумали. Это возраст и опыт. Футболисты первой школы были, в основном, учениками 8-х-10-х классов, которых в нашей неполно-средней школе не было. А важнее всего оказался опыт наших противников. Чувствовался стратегический план и тактические приёмы игры. Мы же всему этому могли противопоставить только мужество и самоотдачу.

На первых же минутах противник разыграл несколько наигранных комбинаций, и нам дважды пришлось начинать игру с центра поля. Однако, затем наше сопротивление стало усиливаться с каждой минутой матча. Трудно сказать, что повлияло на изменение характера игры. Может быть неизбежность поражения, может честь школы, может отчаянность положения, а может мальчишеский азарт и злость или всё вместе взятое, но после второго гола нашу команду как-будто подменили. Мы бросились в наступление. Одна атака сменялась другой. Всё отчётливее стали сказываться некоторые преимущества нашей команды и в первую очередь скорость, индивидуальная техника, а главное коллективизм и отчаянная нацеленность на ворота противника. И вот, наконец, результат - прорыв по левому краю, ошибка защиты и мяч в воротах! Что тут было?! Наши болельщики поднялись с мест и стали неистово орать и свистеть, приветствуя свою команду. Больше они не садились до конца игры, шумно поддерживая нас. Это придало новые силы и к концу первого тайма нам, наконец, удалось сравнять счёт.

После перерыва команда противника вышла в обновлённом, в самом сильном составе. Тренер использовал все полагающиеся замены и выдал команде новые тактические указания. С первых минут они бросились в атаку и забили очередной гол. Казалось исход встречи решен, но, как и в первом тайме, неудачи придавали новые силы и обнаруживали новые резервы у наших мальчишек. Мы вновь бросились в атаку и противнику пришлось уйти всей командой в защиту, чтобы сохранить счёт. Долго мы не могли добиться цели и, когда казалось, что последние наши силы иссякают, защитник сыграл рукой в штрафной площадке и мы, на последней минуте, получили право на пенальти. Стадион замер в тревожном ожидании. Право пробить по воротам получил наш капитан и мой лучший друг - Безя Зильберштейн. Он не обманул наших ожиданий. Удар - и мяч в воротах! Ничья. А для нас это была заслуженная победа.

После этого матча ни одна школьная команда не отваживалась более не принимать всерьёз наших спортсменов не только по футболу, но и по волейболу, баскетболу, городкам, шахматам и другим видам спорта.

Не уступала наша школа и в главном - в знаниях учеников. Наши школьники часто выходили победителями на межшкольных олимпиадах по математике, физике, химии и другим дисциплинам.

К концу первого года учебы в украинской школе, я полностью освоил язык и не имел больше с ним никаких проблем не только в учёбе, но и в жизни.

Кроме организации спортивной работы, учком поручил мне проведение политинформаций и мне теперь приходилось собирать материал не только для бесед с мальчишками на улице, которые я по прежнему проводил на идиш, но и для школьных бесед, которые проводились один раз в неделю, после уроков, но уже на украинском языке.

Как я уже упоминал, в том году началась гражданская война в Испании, в которой на стороне Республиканцев сражались тысячи советских бойцов и командиров в качестве «добровольцев» так называемых «интернациональных бригад», где русские были в большинстве. То была настоящая война, в которой на стороне генерала Франко воевали регулярные части германской армии, оснащенные танками и авиацией, а на стороне Республиканцев, возглавляемых Долорес Иббаррури и другими лидерами компартии Испании, воевали плохо вооружённые испанцы, советские и некоторые другие добровольцы.

Газеты и журналы были заполнены материалами о войне, фотографиями из мест сражений, отражающими героическую борьбу Республиканцев с фашизмом. Об участии Красной Армии в этой войне в печати и по радио не сообщалось. Подробно освещались примеры стойкости и мужества испанцев.

Об этом и о многом другом рассказывал я в своих информациях, сопровождая их иллюстрациями из газет и журналов. На эти беседы приходили не только ученики пятых классов, но и многие старшеклассники. Об интересе к политинформациям можно было судить не только по их посещаемости, но и по вниманию слушателей и многочисленным вопросам.

К концу учебного года мы выпустили первую классную стенгазету необычной формы и содержания. Она выглядела подобно Муровским стенгазетам в еврейской школе. Газета содержала многочисленные короткие выступления учеников о школьной жизни, об их планах, интересах и увлечениях, о спорте, отдыхе и, конечно, о событиях в Испании. Помещен был также рисунок Долорес Иббаррури, выполненный мною карандашом с надписью «Свобода или смерть». Эта стенгазета вызвала большой интерес и никто не критиковал нас за отсутствие в ней передовицы, которая обычно занимала половину газетной площади, и за рисунок вождя Испании без разрешения соответствующих органов. Возможно в украинской школе допускалось больше свобод, чем в еврейской, может быть она меньше контролировалась, а может директор такой школы мог себе позволить то, на что не мог рискнуть директор еврейской школы.

Вскоре, однако, пришлось пересмотреть свое мнение на сей счёт. Поводом для этого послужил арест моего дяди Айзика - учителя химии в нашей школе. Это произошло в мае 1937-го года, перед каникулами.

Дядя Айзик - муж тёти Хавале и отец вундеркинда Лёвочки, был очень скромным, стеснительным и малообщительным человеком. Он был грамотным и опытным учителем. Свой предмет, химию, он считал самым главным и настойчиво внушал это ученикам старших классов, которым его преподавал. Уроки химии воспринимались хорошо и он сопровождал их различными интересными опытами. Мой дядя избегал политики и не высказывал своего мнения по любому поводу, кроме химии.

Взяли его ночью и нам через стенку был слышен шум, которым сопровождался обыск в его квартире. Под утро к нам пришла тётя Хавале с Лёвочкой, заплаканная, несчастная, постаревшая на много лет за эту ночь. Она искренне возмущалась грубостью и наглостью энкаведистов, ворвавшихся ночью в их дом, перевернувших в нём всё вверх дном, напугавших до полусмерти престарелую миму Шейву и малолетнего Лёвочку, а главное - арестом ни в чём не повинного человека - её тихого, скромного и доброго мужа и отца ребёнка.

Сёма пытался её успокоить надеждами на скорое освобождение дяди Айзика, но доводы его были неубедительными. Все знали о повальных арестах в нашем местечке, начавшихся пару месяцев тому назад, жертвами которых были люди разного имущественного, социального и служебного положения, главным образом мужчины и преимущественно евреи. Многие надеялись, что «органы» во всём разберутся и невинных скоро выпустят на свободу.

Однако, надежды эти со временем постепенно таяли, а объём репрессий и количество арестов возрастали. Тревога охватила буквально всё взрослое население местечка. Укладываясь вечером спать, никто не был уверен в том проснётся ли он утром в своей постели или сон прервёт «Чёрный ворон», увозящий по ночам так называемых «врагов народа». Их увозили туда, откуда мало кто уже возвращался домой.

Начался страшный период ежовщины - период массовых репрессий, жертвами которых стали миллионы ни в чём не повинных советских людей.

 

9

Первые в СССР выборы в Верховный Совет увенчались «убедительной» победой «нерушимого блока коммунистов и беспартийных». Такими же победными были позднее все другие выборы в Верховные и Местные Советы на протяжении всех последующих 55 лет существования Советского Союза.

За выдвинутых «блоком» кандидатов в этот раз, как и во все другие разы, голосовало 99 с какими-то

десятыми процентов избирателей. По существу никакого выбора у избирателей не было. В бюллетене был

только один кандидат в депутаты Верховного Совета СССР от каждого избирательного округа, который был

предопределен Центральным или областным комитетом коммунистической партии.Избирателям

оставалось только получить бюллетень и опустить его в урну. Он мог, конечно, зайти в кабину и вычеркнуть фамилию кандидата, внесенного в бюллетень, мог даже рискнуть вписать своего кандидата, но таких смельчаков было мало и все понимали, что в этом нет практически никакого смысла.

Власти делали всё, чтобы у людей в этот день было праздничное настроение. С шести часов утра духовые оркестры играли победные марши, улицы были украшены флагами, транспорантами, лозунгами и чисто убраны. На избирательных участках работали буфеты с широким ассортиментом закусок, напитков и кондитерских изделий. Выступали коллективы художественной самодеятельности, работали затейники.

На избирательном участке, расположенном в здании районного Дома культуры, в этот день было особенно весело и празднично. На площади были танцы под духовой и инструментальные оркестры, а в большом зале весь день шли концерты самодеятельности. Вечером состоялась премьера спектакля «Наталка Полтавка» в исполнении драматического коллектива Дома культуры, которым руководил Сёма. Зал был переполнен. Зрители с большим интересом и вниманием слушали артистов. Особенно восторженно воспринимались арии Наталки и Петра в исполнении Шуры и Сёмы. Каждая из них завершалась громом аллодисментов. По окончании спектакля зал долго не отпускал самодеятельных артистов, награждая их овацией и обилием цветов. Больше всего цветов досталось исполнителям ролей Наталки и Петра, то есть Шуре и Сёме. Они стояли в центре сцены - довольные, счастливые и, наверное, влюбленные.

Мне казалось, что именно этот спектакль окончательно предопределил их судьбу. Казалось потому, что им не нужно было «играть» на сцене влюблённых героев, как это делают обычно артисты. Они выполняли свои роли естественно, как двое по настоящему влюблённых молодых людей. Казалось и потому, что они больше не скрывали нежных взглядов и улыбок, находясь на сцене перед восторженной публикой, после спектакля. Я, наконец, убедился в этом окончательно, когда, после спектакля, Сёма привел Шуру в наш дом и она осталась в нём до утра. Зная характер своего брата, мы поняли, что это очень серьёзно, что это надолго, а скорее всего навсегда.

К первомайскому празднику Шура со своим сыном Андреем переехала в наш дом, как законная жена и приёмный сын.

Накануне их переселения Сёма отправил тётю Соню, которая очень тепло прощалась с нами и долго плакала. Наверное, за два с лишним года она привыкла, привязалась, а может даже породнилась с нами.

Тогда, прощаясь с тётей Соней, мы ещё не предполагали, что жизнь вскоре подтвердит известную истину о том, что нередко родные становятся хуже чужих.

 

10

С приходом тёти Шуры и Андрея жизнь в нашем доме заметно изменилась. С тех пор наша семья практически перестала быть еврейской. Всё началось с того, что нашим родным языком всё более становился украинский. Если раньше мы говорили по-украински только в школе, а дома и на улице в основном на идиш, то теперь мы и дома должны были говорить только на украинском, то есть на родном языке Шуры и Андрея.

Во многом изменилось и наше питание. Вместо куриного бульона и рыбы в субботу, пришлось привыкать к украинскому борщу со свининой и к салу.

У Сёмы был только один выходной день - воскресенье. И в каждый свободный от работы день в нашем доме были гости - друзья Шуры и Сёмы. Хозяйка любила застолья и не упускала любой возможности для приёма гостей. Эти сборы сводились к выпивкам и песням. Много пили и много пели. Мне неприятны были пьянки, но очень нравились песни. Это были известные украинские народные песни и звучали они в их исполнении совсем неплохо. По выходным дням у цветника возле нашего дома собиралось немало любителей, которые с интересом слушали эти песни.

Такие приёмы требовали много денег, а Сёминой зарплаты со всеми его приработками не хватало даже на приличное питание. Шура нигде не работала и занималась только домашним хозяйством и собой. Нужно сказать, что этими делами она занималась много и свободного времени у нее оставалось мало. Она готовила, убирала, стирала. Семья из пяти человек, в том числе трое детей, требовала забот хозяйки. Ещё она любила цветы и выращивала их в большом количестве. Цветник возле нашего дома был самым красивым не только на нашей улице, а, наверное, во всем Красилове. Много времени уделяла своему внешнему виду. Выглядела она эффектно и нравилась мужчинам.

По вечерам они с Сёмой ходили в кино или на репетиции в Дом культуры. Перед уходом она долго сидела у зеркала, а Сёма со стороны любовался ею и смотрел на неё все теми же влюблёнными глазами.

Внешне она относилась ко мне и восьмилетней Полечке достаточно тепло и старалась даже не делать заметных отличий в отношениях к нам и своему сыну Андрею, который учился в одном классе с моей сестрёнкой и был только на несколько месяцев старше её. Мы вместе ели, ходили на детские сеансы в кино, получали изредка одинаковые деньги на мороженое.

Нашу семью даже приводили в пример, как дружную, а Шуру похваливали за добрые отношения к двум еврейским сиротам.

Но всё это было внешне. Мы не могли не видеть и не чувствовать глубокую разницу в отношениях Шуры к нам и своему сыну Андрею. Её глаза светились естественной материнской любовью к нему, а та видимая теплота, которая доставалась нам, была неискренней.

Со временем эти отличия стали проявляться всё отчетливее и очень болезненно воспринимались нами, особенно Полечкой. Андрей всё более открыто пользовался своими привилегиями в доме и часто злоупотреблял этим. Он постоянно приносил домой разные сладости, которые якобы ему покупали неизвестные нам тёти и дяди и демонстративно наслаждался ими один. Нередко у него появлялись новые игрушки, которые были недоступны нам. Это вызывало зависть, особено у Полечки. Ему же это доставляло удовольствие.

Только любовь к Сёме и желание сохранить спокойствие в доме придавали нам силы и терпение, и мы никому не жаловались.

Но Андрею всего этого было мало и он стал просто издеваться над Полечкой. Однажды, он сильно ударил ее в спину и она долго плакала от боли. Тут наступил предел моему терпению, я впервые применил к нему силу и предупредил, что если он посмеет ещё раз её тронуть, я расправлюсь с ним, как посчитаю нужным, не прибегая к жалобам старших.

Такой метод имел успех и Андрей долго не приставал больше к Полечке. Мы тщательно скрывали от Сёмы свои отношения с Андреем и свою неприязнь к нему. И всё же он узнал об этом после очередной стычки между нами. Это произошло помимо нашей воли и вопреки нашему желанию.

Мое предупреждение Андрею, к сожалению, подействовало только на определенное время и однажды, позабыв о нём, он вновь применил к ней силу. Упрекнув её как-то в использовании его цветных карандашей и ещё чего-то из школьных принадлежностей, он несколько раз в полную силу ударил ее линейкой по голове. Предотвратив очередной удар, я отвесил ему звонкую пощёчину. Может быть на этом наша стычка и закончилась бы, если бы на крик Андрея не вбежала Шура. Не знаю, как могли бы развернуться события дальше, но я счёл уместным увести Полечку из дома. Когда мы возвратились поздно вечером домой, Сёма устроил семейный разбор случившегося и сделал полагающиеся в таком случае нравоучения каждому из нас.

Больно и обидно было мне тогда слушать его упрёки в свой адрес. Обидно не только потому, что не считал себя виновным, а больше от того, что это был первый случай, когда Сёма отругал меня. Никогда раньше ни мои родители, ни мои старшие братья ни кто либо из наших родственников не ругали меня за поведение. У родителей для этого, видимо, не было достаточных оснований, а старшие братья и другие родственники, после их смерти, оберегали и жалели нас, как сирот. Кроме обиды за себя и малолетнюю сестрёнку, было очень больно за Сёму, мы хорошо понимали чего это ему стоило...

Правда, этот конфликт, как мне показалось, не возымел серьёзных последствий и заметно не повлиял на отношения между супругами, но наши отношения с Андреем после этого случая уже никогда не становились дружественными.

 

11

В такой сложной и напряженной обстановке в семье мы прожили долгих четыре года. За это время мы заметно подросли и поумнели, что помогло нам осознать необходимость нашего сосуществования. Каждый из нас, наконец, понял, что у нас нет выбора, что жить придёться вместе, а поэтому нужно как-то скрывать свою неприязнь, проявлять терпимость и сохранять относительное спокойствие в доме.

Не могу сказать, что это нам всегда удавалось. Продолжались конфликты и ссоры между Андреем и Полечкой, в которых мне приходилось участвовать, применять угрозы и делать предупреждения, но со временем они возникали всё реже, а главное - не доходили, до кулачных потасовок. Мы с Полечкой, а в

последнее время и Андрей, старались не вмешивать в наши распри Сёму и Шуру, что благоприятно сказывалось на их отношениях.

Терпимо относились мы и к нашей нужде. Правда, теперь мы уже не голодали так, как раньше. Хлеба в доме хватало, но ощущение недоедания мы чувствовали почти постоянно все довоенные годы.

Когда я был уже в восьмом классе и учился в престижной украинской средней школе, Сёма получил лучшую должность с более высокой зарплатой. Он теперь стал начальником отдела в райвоенкомате, который располагался недалеко от нашей школы. Однако, это повышение в должности не оказало заметного влияния на достаток в нашей семье, так как работал он по-прежнему один, а Шура, как и раньше, не отказывалась от частых застолий с друзьями.

Зная о моем постоянном недоедании, Сёма стал приносить мне завтраки на большую перемену в школу. Это были булочки с колбасой или сыром, яйца или пирожки, овощи и фрукты. Я теперь уже не завидовал другим ученикам, которые на переменах разворачивали свои завтраки и аппетитно ели. Особенно старались похвастать вкусной едой дети райкомовской партийной верхушки. Они приносили в школу продукты, которые даже не продавались в обычных магазинах. Такие, как сёмга, бутерброды с чёрной и красной икрой, деликатесные сорта колбас и другое.

Мне было приятно получать Сёмины завтраки, но, понимая, как трудно это ему достаётся, я постоянно отказывался от них и просил больше не носить. Было ещё обидно, что Полечка всего этого не получает. И ещё я опасался, что об этом узнают Андрей и Шура, что станет основанием для семейных скандалов.

Однако Сёма не внял моим просьбам и продолжал носить мне завтраки. Он приезжал на велосипеде и я успевал ещё покататься на большой перемене, что доставляло большое удовольствие.

Учёба и в новой школе шла успешно и по итогам учебного года Сёма, заменявший мне родителей, получил очередную благодарность директора школы и почётную грамоту, которой я был награждён за отличные показатели в учёбе.

В девятом классе меня вновь избрали в учком и трудно сказать, чем только не приходилось мне там заниматься, но больше всего времени отнимали спорт и художественная самодеятельность. Вместе со мной в новую школу пришел и мой лучший друг из дошкольного детства - Безя Зильберштейн. Мы и теперь вместе отправлялись в школу, сидели за одной партой и участвовали в спортивных секциях. Как и раньше, я заметно опережал его в учёбе, а он ещё более заметно опережал меня в росте и физическом развитии. В восьмом и особенно в девятом классе Безе очень тяжело давалась математика и мне приходилось в этом ему помогать. Но делать это становилось мне намного труднее из-за недостатка времени. Мой друг всё больше внимания стал уделять девушкам, у которых пользовался большим успехом.

Безя и меня пытался втянуть в посиделки и гулянья с девчонками, но я стеснялся и даже побаивался этого. Однажды он устроил свидание с девушкой, которая давно нравилась мне. Её звали Геней и она, наверное, догадывалась об этом. Я стеснялся ей в этом признаться и не давал никаких намёков. Когда Безя оставил нас одних в парке, я не нашел нужных слов для разговора с ней и не знал куда себя деть. Видно и я был Гене не безразличен, она попыталась мне помочь, увлекая в более темную аллею парка, но, когда она взяла меня под руку, меня словно электрическим зарядом пронзило и я немедленно отвёл руку, опасаясь допустить что то аморальное и недозволенное.

Долго после этого я избегал встреч с ней наедине, и мы только обменивались записками, но мне очень хотелось её видеть и я искал удобный для этого повод.

И вот, наконец, такой случай нашёлся. Наш ученический комитет готовил выпускной вечер для десятиклассников. Мы занимались этим очень серьёзно и тщательно. Украшали актовый зал, готовили концерт самодеятельности, торжественный ужин и, конечно, танцы. Вечер намечался на 29-ое июня 1941-го года. Я даже пытался заучить те сокровенные слова, которые хотел высказать Гене в этот вечер. Безя дал мне несколько уроков танцев, в чём я был абсолютным профаном.

Готовились к вечеру долго, а он так и не состоялся. Событие чрезвычайной важности стало тому причиной.

 

12

Не могу не рассказать немного подробней о своей долголетней детской и юношеской дружбе с Безей Зильберштейном. Он жил по соседству с нами и мне кажется, что Безя был со мной чуть ли не с рождения. Он был моложе на несколько месяцев, но намного выше, здоровей и сильней меня. Когда приходилось строиться на линейку в школе или в пионерском лагере, Безя был среди первых на правом фланге, а я среди последних на левом. Были мы разными и во многом другом. Он был рыжим и лицо его было густо покрыто веснушками.

Учился Безя слабо по всем предметам, был неразговорчив и мало читал, но, в то же время, был лидером во всех спортивных играх и мероприятиях и убедительнее других мог выяснять отношения на кулаках. С ним было всегда спокойно и надёжно. В любом споре или конфликте Безя быстро и объективно анализировал ситуацию, принимал справедливое решение и настойчиво добивался его выполнения, используя различные, но всегда эффективные, методы, не исключая и силовые, в чём он был незаменим. Силу Безя применял довольно редко, но одно сознание того, что такое возможно, действовало на участников ссоры отрезвляюще. Лично с ним редко кто спорил и он пользовался среди нас авторитетом.

Мы с ним были почти неразлучны. В большинстве наших школьных и уличных делах он сознательно уступал мне лидерство и безропотно принимал мои советы и предложения. Я часто помогал ему в выполнении домашних заданий и учителя отмечали, что учится дома он лучше, чем в школе.

Мне было приятно пояснять Безе сложные упражнения по арифметике, а позднее алгебре или геометрии, так как он с большим желанием сам пытался всё понять и, как мне казалось, проявлял даже некоторые способности. Сам же он говорил, что понимает меня лучше нежели учителя.

Безя любил слушать мои рассказы о событиях в мире и особенно его интересовала Испания. Он мечтал поехать добровольцем на испанскую войну, чтобы защищать Республику и заверял нас, что добъётся этого, как только ему исполнится семнадцать.

Беседы на эти и другие темы обычно проводились во дворе его дома. На них собиралось довольно много ребят и Безя обеспечивал необходимый порядок при их проведении. Редко когда кто-то отвлекал слушателей, но когда такое случалось, одного Безиного взгляда было достаточно, чтобы нарушитель спокойствия сделал для себя нужные выводы.

Безя лучше всех нас играл в футбол, волейбол, баскетбол, городки и был здесь признанным лидером. Высокий рост и физическая сила позволяли ему набирать наибольшее количество очков в баскетбольных и волейбольных матчах и забивать больше всех голов в футболе. Этому в большой мере способствовали его высокая техника и огромное трудолюбие. Своими спортивными успехами Безя никогда не хвастался, зато все мы восторженно восхваляли его.

Он был добрым, отзывчивым парнем и бескорыстно помогал своим друзьям, где только мог. Среди мальчишек нашей улицы он первым заимел велосипед. Тогда ещё мало кто из ребят нашего возраста в Красилове имел велосипед, а те немногие, которые стали счастливыми обладателями этого роскошного транспортного средства, обычно никому не давали им пользоваться и вызывали непомерную зависть окружающих. Безе родители подарили новенький взрослый велосипед на день рождения, когда ему исполнилось 15 лет. Как только он стал его хозяином, Безя тут-же стал учить меня кататься, а позднее нередко разрешал мне пользоваться им. Когда мы ездили на речку, в лес или в парк, он усаживал меня сзади себя, на багажник, что доставляло мне много радости. Своего велосипеда я так до самой войны и не приобрёл, хотя, к тому времени, у многих ребят моего возраста они уже были.

Отец Бези, дядя Яша, был глухонемым. Он, как и Безя, был высокого роста, здоровым и сильным мужчиной. Работал грузчиком на сахарном заводе и хорошо зарабатывал. Даже в голодные годы, когда зарплаты моего отца не хватало на хлеб и редко когда мы в нашей семье могли поесть вдоволь, Безина мама, тетя Фира, готовила каждый день вкусные обеды с мясом. Родители Бези были рады нашей дружбе и хорошо относились ко мне. Когда тётя Фира звала Безю обедать, она обычно приглашала и меня. Как правило, я отказывался, убеждая ее, что якобы недавно пообедал, но она догадывалась, что я обманывал ее из скромности и нередко настаивала на своём.

Запомнилось, как однажды, на Пейсах она угощала меня бульоном с мацой, курицей с фасолью, тейгалех и фруктами. Всё это было необыкновенно вкусно и мне было очень обидно, что всё это досталось только мне, а вся наша семья в то время голодала.

Когда я заболел астмой и часто из-за простуд и приступов болезни пропускал школу, Безя подолгу сидел у моей кровати, делал со мной домашние задания и рассказывал о школьных новостях.

Я очень любил Безю и дорожил нашей дружбой. Мы вместе закончили четыре класса еврейской школы, вместе учились в неполно-средней украинской школе, вместе поступили в восьмой класс, единственной тогда в Красилове, украинской средней школы, где до войны успели закончить только девять классов. В день окончания учебного года, в июне 1941-го года, как-бы предчувствуя предстоящую разлуку, мы с Безей сфотографировались на память.

Именно этот снимок стал единственным из множества личных, семейных, лагерных, школьных и иных довоенных фотографий, что чудом сохранился у меня, пролежав несколько долгих и трудных первых месяцев войны в моем комсомольском билете.

 

13

Летом 1939-го года, Зюня, как обычно, приехал на летние каникулы. Он, к тому времени, закончил 3-й курс педагогического института и ему оставался всего один год учёбы для получения диплома учителя истории и географии. Одновременно он заканчивал курсы Одесского аэроклуба, что, по его словам, приравнивалось к военному училищу лётчиков.

Трудно сказать чем он больше гордился - тем, что станет учителем, или тем, что в следующем году будет лётчиком. Он с восторгом рассказывал о своих чувствах во время учебных полётов и убеждал нас, что с удовольствием ушёл бы добровольно в армию, то есть в авиацию, если бы не Рахиль, которой он без устали восхищался. Зюня утверждал, что она самая умная, самая добрая и самая красивая девушка на земном шаре. Эту свою убеждённость он внушал всем нам, а главное Сёме, что было важно для одобрения им Зюниного выбора.

Все мы очень считались с мнением Сёмы и он для нас был непререкаемым авторитетом при решении любого важного вопроса. А поскольку женитьба как раз и есть самый важный и самый серьёзный жизненный вопрос, Зюне очень нужно было заручиться согласием Сёмы на его брак с Рахиль.

Сёму не нужно было убеждать в этом. Он давно не сомневался в том, что Рахиль и есть именно та единственная девушка, которая нужна Зюне и, что теперь, когда они оба заканчивают институт, настала пора для их женитьбы. Сёма несколько раз встречался с Рахиль и высоко ценил её достоинства.

Однако, когда стал вопрос о конкретных сроках регистрации брака, пришли к выводу, что это придётся отложить ещё на год. Зюня и Рахиль жили в разных общежитиях, и не было никакой реальной возможности на их скудные средства снять комнату в Одессе до окончания ими института.

В принципе же вопрос их женитьбы был решён, что было важно для распределения их на работу, как молодых специалистов. Зюня уверял нас, что они никуда далеко не поедут, и что скорее всего местом первой их работы будет местечко Славута, что рядом с Красиловым, где живут родители Рахиль, нуждающиеся в её помощи.

Зюня был полон жизненных и творческих планов. Он мечтал об учительской карьере, о будущей семье и, конечно, о детях. По его мнению из генов Гимельфарбов и Лемпертов (такой была девичья фамилия Рахильи) должны получиться хорошие дети, и поэтому их должно быть несколько, при этом обязательно и девочки, и мальчики.

Зюня собирался ещё поступать в аспирантуру и защитить степень кандидата исторических наук. Он недоволен был учебниками по истории и мечтал стать автором или соавтором нового учебника, который бы объективно и полно раскрыл историю СССР.

Как-то Зюня предложил Сёме план разделения сфер влияния, как он называл вариант принятия на своё иждевение Полечки или меня. Он давно считал непосильным бремя, которое взял на себя Сёма, воспитывая на протяжении многих лет двух малолетних детей. Но раньше другого выхода не было и с этим приходилось мириться. Сейчас же, когда Зюня выходил на дорогу самостоятельной жизни, такая возможность появилась и, как он считал, ею нельзя не воспользоваться. Он утверждал, что инициатором этого предложения является Рахиль, и что она заверила его, что в доме её родителей будут созданы все необходимые условия для жизни и учёбы ещё одного школьника.

Учитывая, что у Рахиль был брат, который учился в седьмом классе, выбор пал на меня, ибо мы с её братом могли бы жить в одной комнате.

Сёма долго не соглашался с этим, утверждая, что нас разлучать нельзя, что мне осталось всего несколько лет учёбы в школе, после чего я непременно уеду учиться в институт, но доводы Зюни были вескими и убедительными, и он вынужден был дать принципиальное согласие на мой отъезд.

Были и возражения с моей стороны. Я не представлял себе, как смогу уехать от Сёмы, а главное от Полечки. Кто в таком случае будет её защищать. Но и мне пришлось согласиться с разумными доводами Зюни. Было решено, что, как только он и Рахиль обустроятся на новом месте, я поеду к ним в Славуту.

Ещё о многом другом мы договорились в тот последний Зюнин приезд в Красилов на летние студенческие каникулы. К великому нашему сожалению, этим договорённостям, как и Зюниным планам о работе, учёбе, творчестве, а главное о счастливой семейной жизни, не суждено было сбыться.

 

14

В воскресенье, 22 июня 1941-го года, наша школьная волейбольная команда встречалась с чемпионом нашего местечка по волейболу - командой сахарного завода. На этот матч пришло много болельщиков, как со школы, так и с завода. Встреча обещала быть интересной. Заводская команда была известна далеко за пределами Красилова и не раз выходила победителем в межрайонных и даже областных соревнованиях. Наша школьная команда тоже считалась не только лучшей в районе, но и одной из лучших школьных команд в области. Хорошему настрою участников встречи и болельщиков способствовала и погода. Был тёплый солнечный день, какой обычно бывает в конце июня.

Игра началась атаками гостей и они вырвались вперед с большим отрывом в счёте. Когда уже казалось, что первый сет безнадежно проигран, разыгрался наш капитан Безя, который, оказавшись у сетки, провёл несколько эффектных комбинаций и сравнял счёт. Спортивный азарт и поддержка болельщиков придали новые силы нашим ребятам, и мы вырвали победу в этом сете.

Когда команды поменялись местами на площадке, и уже были готовы к продолжению игры, из уличного репродуктора, который постоянно находился на фасадной стене школьного здания, раздался знакомый голос уже известного тогда в стране диктора Юрия Левитана, известившего о предстоящем выступлении по радио Председателя Совета Народных Комиссаров СССР В.М.Молотова. Голос диктора звучал взволнованно и нас охватило предчувствие чего-то недоброго. Руководители страны тогда вообще по радио выступали редко, тем более в выходной день - в воскресенье.

Выступление Молотова началось ровно в 12 часов дня. Его речь была короткой и тревожной. Из неё мы узнали, что в этот день, в четыре часа утра, немецкая армия, без объявления войны, перешла западную границу страны от Балтийского до Чёрного моря и начала наступление по всему фронту. Авиация фашистской Германии бомбила многие наши города, в том числе Киев и Севастополь, а тысячи немецких танков и другой бронетехники на отдельных участках углубились в пограничные районы страны.

Свою речь Молотов закончил на мажорной ноте, воскликнув: «Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами!»

Трудно себе представить наше состояние в эти минуты. От неожиданности даже сперва не верилось, что всё это может быть правдой. Из того, что мы знали о советско-германских отношениях из газет и радио, ничего не предвещало такого развития событий. Ещё не прошло и двух лет со времени подписания советско-германского договора о ненападении. С тех пор публиковались и вещались только материалы, подтверждающие строгое соблюдение Германией положений и духа этого договора. Нередко в печати разоблачались «паникёры», которые запугивали народ опасностью войны.

Даже перемещения многих немецких дивизий и большого количества военной техники к границам Советского Союза, которые не могли быть не замеченными, и о которых в последнее время сообщала печать и радио западных государств, в советских средствах массовой информации объяснялись предстоящими учениями, связанными с ними передислокацией войск и иными причинами, не представляющими никакой опасности для страны.

Мы жили рядом со старой границей с Польшей, но не замечали перемещений частей Красной Армии или строительства каких-либо оборонительных сооружений. Более того, через нашу железнодорожную станцию на запад, в Германию, ежедневно уходили поезда с сырьём, материалами, продовольствием, которые направлялись туда согласно заключенным торговым договорам.

Не ощутимы были действия по мобилизации солдат и командиров из запаса. Напротив, даже в нашем небольшом местечке было видно, как многие кадровые командиры Красной Армии, с наступлением лета прибывшие в отпуск к своим семьям, щеголяли в военной форме на улицах и в парке.

И всё же, опасность войны чувствовалась. Были и сомнения в верности политики нашего правительства, подозрения в измене и предательстве интересов страны и народа, но всё это сохранялось в глубокой тайне и об этом даже шёпотом боялись говорить. Всюду шныряли осведомители НКВД и достаточно было попасть под малейшее их подозрение, чтобы распрощаться со свободой или даже с жизнью.

Мне тогда очень хотелось узнать мнение моих братьев на этот счёт, но они старались не вступать со мной в такие дискуссии. И всё же я об этом узнал из разговора между ними в соседней комнате, когда Зюня, в середине июня 1941-го года, приехал на пару дней из Славуты.

Они возмущались спокойствием и бездеятельностью нашего правительства перед лицом реально нависшей угрозы начала войны. Сёма, который работал начальником отдела райвоенкомата, удивлялся что, несмотря на то, что уже полным ходом шла вторая мировая война и фашистская Германия успела оккупировать или сделать своими союзниками все страны восточной Европы, граничащие с СССР, до сих пор не начата хотя бы частичная мобилизация и не получено никаких указаний о проведении каких-либо мероприятий оборонного характера в районе.

Зюня считал ошибкой прекращение переговоров с западными странами и фактический разрыв отношений с ними, а также неожиданный союз СССР с Германией. Он также высказывал свои сомнения в мощи и боеспособности Красной Армии. В частности, он утверждал, что наши самолёты по скорости, маневренности и вооружению на порядок ниже немецких. А он в этом знал толк, так как несколько лет изучал авиационную технику в аэроклубе. Много другого я узнал тогда из разговора между моими старшими братьями, что впервые внушило мне сомнение в силе и непобедимости «легендарной» Красной Армии.

Первые же дни войны полностью подтвердили эти опасения и воочию убедили в нависшей над страной и ее народом смертельной опасности. И в первую очередь такая реальная опасность нависла над еврейским народом, который Гитлер решил навсегда изжить с лица земли.

 

15

В те первые дни войны все ждали выступления Сталина. Казалось, он непременно должен выступить по радио и, наконец, внести полную ясность в случившееся, а главное, он, и только он, должен, в конце концов, дать чёткие указания, что следует делать народу и «героической и непобедимой» Красной Армии для скорейшей победы над врагом.

Из известных нам ранее легендарных военноначальников и героев гражданской войны к тому времени мало кто оставался в руководстве Красной Армии. В годы Ежовщины большинство из них были признаны врагами народа и уничтожены. Такой участи не избежали даже такие прославленные и талантливые командармы, как Тухачевский, Блюхер, Якир, Гамарник и многие тысячи, точнее десятки тысяч менее известных, но тоже одарённых, опытных и грамотных командиров дивизий и полков всех родов войск, в том числе бронетанковых и десантных, артиллерии и авиации, которые решали судьбу современной войны.

На их место пришли другие, наверное, менее опытные и менее одарённые военноначальники, но безусловно рабоче-крестьянского происхождения и из коренных национальностей.

С детского возраста нам внушали, что Красная Армия - самая мощная в мире, что наши танки имеют самую прочную сталь, самую большую скорость и маневренность, что пушки наши стреляют дальше и точнее всех, что советские самолёты летают быстрее, выше и дальше всех и, что, если враг осмелится сунуть свое свиное рыло в наш советский огород, он будет разбит и уничтожен на своей земле.

Вероятно, если одно и тоже долго и настойчиво утверждать, то люди, которым это внушают, со временем начинают в это верить, даже если это мало вероятно. Так было и с нами в то далёкое время. Мы верили в силу и несокрушимость Красной Армии.

Были, правда, и некоторые основания усомниться в этом. Таким основанием могла стать советско-финская война 1939-4Огг. Этот военный конфликт, возникший из-за желания советского правительства отодвинуть финскую границу подальше от Ленинграда, собственно и войной называть было нельзя, ибо какая же, на самом деле, может быть война между такой огромной державой, как СССР, и такой малюткой, как Финляндия, всё население которой, меньше населения одного города Ленинграда. И тем не менее этот конфликт стал настоящей войной, в которой «непобедимая и легендарная» Красная Армия в течении многих месяцев не могла совладать с небольшой и слабо вооружённой финской армией, потеряв при этом, даже по официальным данным, около 5О тысяч убитыми и ранеными.

И в то же время, немецкая армия поставила на колени, не только небольшие государства - Австрию и Румынию, но и крупные индустриальные державы - Чехословакию и Францию.

Были и другие основания сомневаться в мощи и непобедимости нашей Красной Армии и, тем не менее, мы верили в неё. Все ждали, что вот-вот объявят о предстоящем выступлении Сталина и всё станет на своё место, то есть начнётся крупное контрнаступление Красной Армии по всему фронту и война перенесется на территорию фашистской Германии, где враг будет разбит и уничтожен.

Эти наши надежды подкреплялись также и тем, что в первые же дни войны Англия и США, несмотря на недавнюю измену СССР и заключение договора о ненападении (фактически о союзе) с Германией, заявили о своей безусловной поддержке СССР в его войне с гитлеровским фашизмом.

Однако, шли дни и никакого объявления о выступлении Сталина не было. Молчали и другие руководители партии и государства. Не было в те первые дни войны и каких-либо заявлений Политбюро или советского правительства. Укреплялось ощущение растерянности и паники в верхах государственного и партийного руководства.

По сводкам Совинформбюро нельзя было создать какое-нибудь объективное представление о ходе военных действий. В коротких сообщениях первых 6-7 дней войны говорилось о военных действиях, в основном, на советско-германской границе. Утверждалось, что Красная Армия героически сдерживает натиск превосходящих сил противника, вероломно ворвавшегося на нашу землю. В некоторых сводках тех дней, правда, упоминалось о боях на Львовском, Минском и других направлениях, из чего можно было догадываться о прорыве немцами фронта на многих важных участках.

Сообщалось о перегруппировке наших войск и создании трёх фронтов: Северо-западного во главе с маршалом Ворошиловым, Центрального под руководством наркома обороны Тимошенко и Юго-западного под руководством маршала Будённого - одного из немногих уцелевших героев гражданской войны.

На самом же деле, в эти первые несколько дней войны, немцы глубоко вклинились в советскую территорию по всему фронту, окружили и взяли в плен сотни тысяч солдат и офицеров Красной Армии, разбомбили на аэродромах большую часть советской авиации и захватили огромные трофеи, в том числе тысячи танков, орудий и бронемашин. Они подошли вплотную к столицам Союзных Республик - Вильнюсу, Риге, Таллину и Минску и практически предопределили в свою пользу исход начального этапа войны.

 

16

Сёма умчался в военкомат, как только прослушал выступление Молотова. Он, как и другие работники райвоенкомата, выписывал повестки военнослужащим запаса и допризывникам, которым предлагалось немедленно явиться для отправки в воинскую часть. В Армию призывались почти все взрослые мужчины и военнообязанные женщины. Всю ночь повестки разносились по домам, не только в Красилове, но и во всех сёлах района.

Когда утром Сёма явился домой, чтобы хоть пару часов отдохнуть, его трудно было узнать. Лицо было осунувшимся и казалось постаревшим. Глаза его смыкались от усталости. На нём было обмундирование лейтенанта Красной Армии и кирзовые сапоги. На стол он положил повестку о мобилизации и довольно большую пачку денег. То была зарплата и выходное пособие в связи с призывом в Армию. Больше от него мы ничего не могли узнать, так как он тут-же уснул, как только прилег на кушетку, даже не коснувшись наскоро собранного Шурой завтрака.

Нас одолевали вопросы, которые не давали ни сна ни покоя в первый день войны. На них мы надеялись получить какие-то ответы от Сёмы. Как идут военные действия? Где сейчас линия фронта? Будут ли эвакуировать гражданское население из приграничных районов, в том числе из Красилова? Как долго Сёма ещё сможет побыть с нами? Что каждому из нас следует делать? Все надежды были на Сёму. Привыкли мы, что он один за нас всё решает. Так было со времени смерти родителей. Ничего не изменилось и с приходом в наш дом Шуры и Андрея.

Сгорая от нетерпения что-нибудь узнать, я отправился к Безе, оставив в доме рыдающую Шуру, Полечку и Андрея. Здесь я надеялся кое-что выяснить потому, что Безин дядя по маминой линии Леонид Мойсеевич, учитель немецкого, что жил рядом с нами, имел детекторный приёмник, хорошо знал английский и немецкий, и нередко снабжал нас информацией о событиях в мире, которую он получал из передач зарубежных радиостанций. Однако, и эти мои надежды не оправдались, потому что дядю только-что проводили на призывной пункт, а до его ухода в их дом приходил сотрудник НКВД, который потребовал немедленно предъявить и сдать приёмник, вместо которого он им оставил клочок бумаги, подтверждающий изъятие приёмника по законам военного времени.

Как мы потом узнали, таким же образом были изъяты в первый же день войны приёмники во всех домах нашего местечка. Разрешалось слушать только радио из чёрных тарелок репродукторов, что висели в каждом доме и кое-где на улицах.

Безя собирался в военкомат. Он не сомневался, что сейчас, когда речь идёт не об Испании, а о защите своей Родины, ему удастся добровольно уйти на фронт, хоть и совсем недавно минуло шестнадцать. Такая его уверенность подкреплялась тем, что внешне он выглядел не хуже, а может быть и лучше, многих призывников, которым уже исполнилось восемнадцать: высокого роста, спортивной осанки, с мужественными, совсем не детскими чертами лица. Его идея пришлась мне по вкусу и я решил пойти с ним. Безя выкатил велосипед и мы умчались на призывной пункт.

То, что мы увидели, подъезжая к военкомату, поразило наше воображение. Тысячи людей с рюкзаками, сумками, сундучками и чемоданами собрались во дворе и на прилегающей к военкомату площади. Многие целыми семьями пришли сюда или приехали на подводах из окружающих сёл и деревень. Я и не предполагал, что в Красилове и ближайших сёлах столько народу. И всё это людское море гудело, шумело, рыдало. Женщины и дети прощались со своими мужьями, отцами, кормильцами. Кое-кто уже успел с горя выпить и пытался заводить бравые песни, а в дальнем углу двора подвыпившие селяне даже затеяли танцы под гармошку. Девушки, не стесняясь, обнимали и целовали своих возлюбленных, уходящих на войну.

Безя не без труда пробирался сквозь толпу к входным дверям военкомата, увлекая меня за собой. Когда мы, наконец, достигли цели, перед нами оказался пожилой капитан, который потребовал у нас повестки. Он не пожелал выслушать наши объяснения и строго велел немедленно освободить проход и не мешать работать. Под конец, он всё же, уступив Безиным просьбам, велел нам прийти через пару дней, когда разберутся с отправкой людей, получивших повестки. Нам ничего не оставалось, как пробираться назад, навстречу потоку мужчин с повестками.

На площади Безя разыскал своего дядю Лёню, который стоял в окружении семьи и родственников. Тётя Соня, жена дяди Лёни, вся в слезах, негромко всхлипывала, обнимая двух малолетних детей, мальчика лет восьми и девочку дошкольного возраста. Дядя Лёня сказал, что ему велено явиться для построения через полчаса. Они строем, в пешем порядке отправляются на Проскуров.

Из моих родственников, кроме Сёмы, никто в Красилове мобилизации не подлежал и я, оставив Безю в кругу своей семьи и родных, поспешил домой, чтобы застать брата.

Когда я возвратился домой, Сёма уже сидел за столом, заканчивая свой завтрак. После нескольких часов отдыха он выглядел, как всегда по утрам, свежим, чисто выбритым, приветливым. Он спокойно изложил сложившуюся ситуацию и свои намерения на ближайшие дни. Как и другие работники военкомата, он уже приписан к воинской части, но должен остаться в Красилове до конца недели для завершения работы по мобилизации и отправки военнообязанных. Сёма обещал сделать всё возможное чтобы вывезти нас в тыл, скорее всего в Немиров, где живут родственники Шуры. Нам следует быть готовыми к этому.

 

17

Над Красиловым ежедневно пролетали немецкие бомбардировщики, направляющиеся куда-то в тыл на бомбёжку наших городов, военных объектов, железнодорожных узлов. Часто слышны были разрывы бомб в районе Проскурова и станции Гречаны. Все ждали, когда, наконец, в небе появятся наши самолёты, а их всё не было.

В остальном всё в нашем местечке внешне оставалось без больших перемен, и не предвещало, надвигающейся с большой скоростью, катастрофы.

Согласно сводок Советского Информбюро, единственного тогда источника информации, наши войска вели тяжёлые оборонительные бои с противником на всём протяжении фронта. Сводки были короткими, в них редко назывались точные координаты продвижения немецких войск и складывалось впечатление, что бои на большинстве участков действительно идут в районе границы.

На улицах, в парке, в Доме культуры и других общественных местах появились плакаты с надписью: «Шпион и паникёр - находка для врага!» Стояли тёплые солнечные дни, по утрам, как и раньше, пели птички, в магазины завозили свежий хлеб, за которым ещё не было больших очередей. По утрам на сахарный завод, единственное серьёзное предприятие в нашем местечке, так же как прежде, шли на работу люди, ещё работали многие магазины, столовые, мастерские, парикмахерская и аптека, были открыты ларьки, лавки и киоски. Всё это напоминало ещё ту мирную, довоенную жизнь.

Правда, в эти первые дни войны, нельзя было не заметить и существенные перемены. Резко изменился состав населения. Почти полностью исчезли взрослые мужчины, кроме стариков. За прошедшие несколько дней они ушли из Красилова. Уходили пешими колоннами, строем, сопровождаемые толпами рыдающих женщин, стариков и детей. На глазах прибавилось количество женщин. Почти одни женщины уходили утром на завод, стояли за прилавками магазинов и лотков, трудились в мастерских, учреждениях и различных других заведениях.

На лицах взрослых и даже детей были тревога и страх. Местечко затаилось в грустном и тревожном ожидании. С прилавков магазинов исчезли мыло, соль, спички. Появились очереди за макаронами, крупами, подсолнечным маслом и другими продуктами длительного хранения. Установили нормы отпуска продуктов покупателям.

Наше весёлое и шумное местечко притихло. Не слышно было больше по вечерам музыки и песен в парке, не видно было гуляющей молодёжи. Даже детей, играющих на улице, не стало. Видны были и другие перемены в те первые дни войны.

Однако, повторяю, внешне мало что предвещало в ближайшие несколько дней катастрофу, которая привела затем к гибели всего оставшегося в местечке еврейского населения.

До пятницы первой недели войны из Красилова не уехала ни одна еврейская семья. Не видно было никаких признаков подготовки к организованной эвакуации населения. Этот вопрос даже вслух не обсуждался. Боялись быть уличёнными в панике. Считалось, что линия фронта ещё далеко и что немцев сюда не пустят.

Мы с Безей ежедневно по утрам уходили в военкомат в надежде упросить майора, ведающего мобилизацией, отправить нас добровольцами на фронт. Когда мы ему изрядно надоели, он урвал несколько минут для беседы с нами и заявил, что единственное на что он может согласиться, это направить нас в воинскую часть, расположенную в пригородном лесу, в качестве вольнонаемных работников для выполнения складских операций и рассортировки боеприпасов. Он утверждал, что это есть важное военное задание и что этим мы будем помогать фронту.

Мы поняли, что большего нам от майора не добиться и, заручившись его официальным направлением на имя командира части, направились по указанному нам адресу.

У каждого из нас мелькнула мысль, что в воинской части нам удастся и без военкомата решить вопрос об уходе в Армию. По дороге мы поделились между собой этой мыслью и даже наметили план действий.

Воинскую часть мы нашли без труда. Вернее, нас обнаружили часовые на подходах к ней. Немолодой уже майор, с сединой в висках, коротко объяснил наши обязанности, распорядок дня и передал нас в распоряжение старшего лейтенанта - заведующего складом боеприпасов.

Работа была несложной и физически не трудной. Нам поручили сортировку и укладку в ящики патронов ко всем видам стрелкового оружия, а также пулемётных лент. Выполняя ее, мы на самом деле утвердились в мысли, что делаем нужное и очень важное дело для фронта, и работали, не покладая рук.

Единственное, что угнетало нас на этом военном складе, это страшный беспорядок, который царил там. Вспоминались слова из популярной тогда песни «Если завтра война, если завтра в поход, мы сегодня к походу готовы»... С ужасом подумали о том, что может случиться, если также «к походу готовы» многие или все воинские части Красной Армии.

Не знали мы ещё тогда, что ход военных действий в первые дни войны полностью разрушил миф о непобедимости нашей Армии и развеял легенды о ее несокрушимой мощи и силе.

 

18

В четверг, 26-го июня полк, в котором мы работали, был поднят по тревоге на борьбу с вражеским десантом, высаженным немцами на рассвете в поле, под Красиловым. Как потом выяснилось, это были вовсе не немцы, а украинские полицаи, одетые в форму советских милиционеров. Они были вооружены лёгким стрелковым оружием, револьверами и наганами, которыми пользовалась до войны советская милиция. Об их высадке сообщил пастух из пригородного колхоза, прискакавший верхом на лошади к ночному дежурному райвоенкомата. Ко времени прибытия полка, десантники успели рассредоточиться в прилегающем к полю лесном массиве и их пришлось вылавливать по одному, прочёсывая лес, кукурузное поле и ближайшие сёла. Многие отстреливались, а некоторым удалось скрыться.

В полдень в расположение полка доставили группу пленных десантников. Некоторые из них получили ранения. Были и раненые красноармейцы. Мы увидели первые жертвы войны и первую кровь.

Как нам потом рассказали, пленных в тот же день отправили в Проскуров и они были преданы суду военного трибунала.

В тот же день, вечером, в Красилове появились первые беженцы. Еврейская семья с двумя детьми дошкольного возраста на телеге, запряженной одной лошадью, за три дня, убегая от немцев, покрыла расстояние более двухсот километров. Они совсем выбились из сил. Их накормили, устроили на ночлег, предложили остаться, но они заявили, что в этом нет никакого смысла, так как немцы будут в Красилове через два-три дня и евреям здесь оставаться нельзя.

Только теперь, когда прояснилось положение на фронте и стала очевидной реальная угроза оказаться в ближайшие дни на оккупированной немцами территории, евреи заговорили об эвакуации, вернее о бегстве.

В пятницу и в субботу несколько еврейских семей, наскоро собрав вещи первой необходимости, бежали из местечка, оставив без присмотра домашних животных и нажитое годами имущество. Это могли сделать те, кто имел телегу и лошадь. Таких в Красилове было совсем немного. На одну телегу укладывали свои пожитки две, а то и три семьи. Рассчитывать на поезд или автомобили не имело смысла, ибо автомобилей тогда было мало и все они были изъяты у предприятий, организаций, колхозов и совхозов и отправлены в воинские части, а поезда через Красилов проходили довольно редко и были переполнены людьми и грузами. На помощь местной власти также не следовало надеяться, так как указаний сверху об эвакуации населения не поступало, а их собственной инициативы хватило только на организацию выезда своих семей. Об этом хозяева района позаботились своевременно и, хоть это было сделано в большой тайне под покровом ночи, об этом красиловские евреи узнали незамедлительно, со всеми подробностями.

В пятницу уехала семья Зильбершмитов. Их дочь Клара Кучер работала в местном отделении Госбанка и ей поручили вывезти в тыл денежную наличность. Для этого выделили грузовой автомобиль и одного милиционера для сопровождения и охраны ценностей. Ей удалось погрузить в кузов всю семью и даже кое-что из вещей. Мы с Сёмой ходили прощаться с ними. Клара заканчивала с Сёмой еврейскую школу, затем училась в финансово-экономическом техникуме и они были очень дружны в течении многих лет. Прощались тепло, как будто чувствовали, что никогда больше не встретятся.

Утром, в субботу, стало известно, что на рассвете покинули Красилов ещё несколько еврейских семей. Уехали Туллеры, родители, братья и сестра Нюни Туллера - лучшего друга Зюни и семья Фишбергов с дочерьми, Геней - мечтой моей юности и Лизой - лучшей подругой Полечки.

Вспоминая сейчас эти трагические дни, предшествующие вступлению немецких войск в наше

местечко, невольно прихожу к мысли, что гибель нескольких тысяч красиловских евреев, оставшихся в этом

маленьком городке, вовсе не была неизбежной. Если бы даже евреям не оказывали никакой помощи в

эвакуации, а только объективно информировали их о положении на фронте, большинство из них покинуло

бы Красилов и спасли бы себя, жизнь своих детей и внуков. А то, что партийное и советское руководство

района знало действительное положение дел на фронте и примерные сроки прихода немцев, не вызывает

никакого сомнения.Вывезли же из райцентра денежную наличность, документацию районных

организаций и, наконец, семьи руководителей района, а сказать людям о нависшей над ними опасности не хватило ни ума, ни желания, ни совести. Так и напрашивается мысль, что всё это сделано не без злого умысла, и невольно возникает вопрос: почему на протяжении пяти десятилетий, прошедших после окончания войны, никто не понёс наказания за это злодеяние? Ведь те немногие из евреев, чудом бежавших из прифронтового Красилова за день-два до прихода немцев, выжили в эвакуации и вернулись в местечко после его освобождения от фашистской оккупации.

Нетрудно догадаться почему замалчивался этот вопрос в годы коммунистической диктатуры, так как позиция руководителей Партии и Правительства по «еврейскому вопросу» была хорошо известна. Но вот уже около десяти лет бывшими советскими Республиками управляют так называемые «демократы», а никаких изменений в вопросе ответственности за гибель сотен тысяч ни в чём не повинных советских евреев на оккупированной территории не произошло.

 

19

Сёма работал с утра и до поздней ночи. В субботу, ещё до его ухода в военкомат, зашла тетя Хавале. Она до сих пор не пришла в себя после ареста дяди Айзика, о котором так ничего больше и не узнала. Её единственная просьба - помочь ей спасти Лёвочку. Она знала, что Сёма собирался вывезти семью и просила взять хотя бы ребёнка, если для неё не будет места. Было странно слышать это от Хавале. Лёвочка для нее был дороже всего на свете. Своему любимцу она отдавала все свои силы, знания, средства. Она души в нём не чаяла. Нужно сказать, что он того стоил. Это был мальчик редкой красоты, обаяния и удивительных способностей. Какой силы должна была быть любовь матери, чтобы такого ребёнка отдать фактически чужому человеку, каким для Лёвочки была тётя Шура, чтобы спасти его.

Можно себе представить положение Сёмы, который, как и все мы, очень любил Лёвочку, но не мог ничего конкретного ответить или пообещать Хавале. Не мог потому, что ещё не знал, как отнесётся военком к его просьбе разрешить ему взять с собой жену и троих детей в машину с документацией, которую он должен завтра доставить в Винницу. Не мог ещё и потому, что не знал, как к этому отнесётся Шура. Как бы там не было, но Хавале ушла без всякой надежды на нашу помощь в спасении Лёвочки.

Нам же Сёма велел быть готовыми к отъезду вечером в субботу или, в крайнем случае, в воскресенье утром, а сам ушёл в военкомат.

Ушли и мы с Безей на склад боеприпасов. Это был наш последний рабочий день в полку. Накануне получили приказ об отходе из Красилова. Нашим надеждам остаться в полку не суждено было сбыться: майор не пожелал нарушить устав, и решительно отказался оставить нас в части. Да и Сёма вряд ли разрешил бы мне это сделать, ибо нужно было остаться с семьей, как старшему мужчине.

Тяжёлое чувство овладело мною, когда мы в этот день прощались с Безей. Мы оба чувствовали, что расстаёмся навсегда.

В тот же день, вечером, к нашему дому подъехала небольшая грузовая машина «полуторка», гружённая документацией и сейфами, которые Сёма должен был доставить по назначению. В путевом листе значился конечный пункт: Винница, облвоенкомат.

Шофёр согласился взять только нашу семью, как распорядился военком, не пожелав даже слушать о Лёвочке. Как не умоляла его Хавале, какие деньги не сулила, он был непоколебим в своём решении.

Его можно было понять. Мало того, что он отклоняется от маршрута и везет семью сотрудника военкомата в Немиров, что в сорока пяти километрах от Винницы, его ещё уговаривают взять чужого ребёнка. Не соглашалась взять Левочку и Шура.

Убедившись в бесполезности своих уговоров, Хавале, рыдая и обливаясь слезами, наскоро попрощалась с нами, и увела Лёвочку.

Целуя тётю Хавале на прощание, Сёма всё же пообещал, что по приезду постарается упросить военкома отправить ее с ребёнком на этой же машине, поскольку она должна будет сoвершить ещё один рейс по этому маршруту. Он действительно намеревался это сделать, не предполагая, что второму рейсу помешают немцы, которые через два дня войдут в Красилов.

Машина была перегружена и Сёма, с трудом усадив меня, Полечку и Андрея в кузов, сам еле втиснулся у заднего борта, а Шуру поместил рядом с шофёром в кабину. Мы почти ничего не смогли взять из вещей, кроме белья, туалетных принадлежностей, еды и воды в дорогу. В последнюю минуту Сёма принёс мою мандолину.

Попрощаться с нами пришли бабушки Хава и Шейва. Обливаясь слезами, они долго не выпускали нас из своих объятий, как будто чувствовали, что прощаются с нами навсегда.

Отъезжая от нашего дома, мы ещё долго видели рыдающих бабушек, машущих нам платками на прощание. Тогда нам ещё верилось, что мы скоро вернёмся в Красилов, в свой родительский дом.

 

20

В Немиров мы прибыли в воскресенье утром. Здесь жила мать Шуры и ее многочисленные родственники. Все они хорошо знали и очень любили Сёму, а меня и Полечку видели впервые. Приняли нас тепло, накормили и уговаривали выспаться с дороги, ибо выглядели мы очень уставшими, однако Сёма наотрез отказался от отдыха, ссылаясь на установленный ему срок сдачи груза и возвращения в Красилов.

Прощаясь с нами, Сёма не мог сдержать слёзы. Кажется впервые мы видели своего сильного и мужественного старшего брата в слезах. Наверное, это с ним когда-нибудь и случалось в детстве, в особо трудных ситуациях, но нам это видеть не приходилось.

Для собственного, а скорее нашего успокоения, он пообещал за нами приехать, как только, как он выразился, прогонят фрицев.

Заплакала Полечка. Может быть она тогда уже предчувствовала, что никогда больше не увидит своего любимого брата, который был для нее, как и для меня, надёжной опорой в нашем сиротском детстве.

Заголосила Шура, от слёз не удержался и я. Недоброе предчувствие овладело мною, когда Сёма в последний раз улыбнулся нам на прощание из кабины автомобиля.

В Немирове ещё не слышно было разрывов бомб, как в Красилове. Может быть потому, что не было поблизости военных объектов или крупных железнодорожных станций, а может потому, что этот небольшой городок тогда был на несколько сот километров дальше от фронта. Не видно было здесь и накрест обклеенных бумажными полосами оконных стёкол, к чему мы уже успели привыкнуть в Красилове.

Более мирный вид имели и продовольственные магазины. На полках ещё лежали все продукты и другие товары за которыми не было очередей, а хлебные отделы поражали своим обилием. На улицах ещё играли дети, а по вечерам гуляла молодёжь.В остальном, Немиров во многом напоминал Красилов. Такой же зелёный и красивый, такое же обилие киосков, ларьков и небольших магазинчиков. Также много в нём проживало евреев, которые и здесь ещё не собирались никуда выезжать, хотя уже прошла целая неделя войны.

Родственники Шуры были очень добры и внимательны к нам. Они приносили много разной еды и сладостей. Нас познакомили с соседскими ребятами, в основном, украинскими детьми, с которыми мы быстро подружились и нашли общий язык.

Шурина мама была тихой, спокойной, но несколько странной женщиной. Ей было тогда немногим больше шестидесяти лет, но выглядела она старой, слабой и часами просиживала у репродуктора. Может ждала сводок Совинформбюро или новостей с фронта. Когда кто-нибудь выключал радио, она сильно возмущалась, утверждая, что нельзя закрывать рот человеку.

Из Шуриных родственников больше других запомнились тётя Анюта, тётя Люба и Ирина Прысич. С первых же дней они окружили нас теплом и заботой, чего нельзя сказать о Шуре. Она всё более открыто стала проявлять свою неприязнь к нам и начала искать варианты, как от нас избавиться. Причиной тому было, конечно, наше еврейское происхождение, которое могло создать опасность для нее, ее семьи и в первую очередь для Андрея. Шура скрывала от соседей, что мы евреи и не позволяла нам встречаться на улице с еврейскими детьми.

Мне она велела забыть свое еврейское имя Натан и тем более Нюня, как меня звали до сих пор дома и на улице. Натан, говорила Шура, это по украински Анатолий, Толя и только так велела меня звать. Так, с тех пор, стала называть меня не только Шура, но и её родственники, знакомые ребята. Так это имя прилипло ко мне и так стали звать меня затем в армии, институте и даже дома.

Правда, в документах своих я никогда имени не менял и всю жизнь оставался Натаном, как назвали меня родители. Только один человек никогда не называл меня иначе, как Нюнечка. Это моя Полечка. Она могла либо вовсе обходиться без имени, обращаясь ко мне в Немирове на людях, либо называла меня старым именем, как и раньше, и так звала потом всю жизнь.

Внешне нас тогда ничто не отличало от украинских детей. Мы говорили на чистом украинском языке и не обладали какими-то характерными признаками, присущими только еврейским детям. Особенно была похоже на украинку Полечка. Она не только хорошо, без всякого акцента, говорила на украинском, но и всей своей внешностью и повадками смахивала на украинку. Вероятно, на ней больше, чем на мне сказалась жизнь в украинской семье и учёба с первого класса в украинской школе.

Отношение к нам Шуры с каждым днём становилось хуже и мы стали всё реже оставаться дома. Часто уходили к тёте Анюте и нередко оставались у нее ночевать. Она была примерно одного возраста с Шурой, и жила в своем доме с трехлетним сынишком Боренькой. Ее мужа арестовали в 1937-ом году, как врага народа, так же, как арестовали в том же году нашего дядю Айзика, как были арестованы многие тысячи других, ни в чём не повинных советских людей. Она любила рассказывать нам о своём муже, Михаиле, увязывая свои рассказы с возникающими жизненными ситуациями.

Оценивая поведение Шуры по отношению к нам, она его иначе как изменой не называла. Тётя Анюта присутствовала при разговоре, когда Шура, перед отъездом Сёмы из Немирова, обещала ему заботиться о Полечке, как и об Андрее, и даже фамилию ей дать свою - Ковшар. Обо мне разговора тогда не было, ибо было известно о моём решении уйти в какое-нибудь военное училище, школу или в армию, как только появится первая реальная возможность. Она знала о желании Шуры избавиться от нас любой ценой в случае прихода немцев, и считала это предательством по отношению к своему мужу, и к нам, детям.

Тётя Анюта рассказывала, как в 1937-ом году, после ареста мужа, её родственники уговаривали переехать к ним в Киев, где она могла спокойно жить и воспитывать своего, только родившегося ребёнка, не подвергаясь опасности преследования. Она не стала менять ни места жительства, ни фамилию свою, как ей советовали, хоть и подвергалась гонениям со стороны органов НКВД и местных властей, как жена «врага народа». Она не смогла получить специального образования и осталась на всю жизнь колхозницей, но память о муже сберегла и с достоинством носила его фамилию.

Если, говорила тётя Анюта, Шура так боится опасности в случае прихода немцев, ей нужно эвакуироваться из Немирова с детьми, а не бросать их на произвол судьбы.

А между тем опасность прихода немцев всё нарастала. В сводках Совинформбюро стали появляться названия оставленных Красной Армией городов Украины. В начале июля наши войска оставили город Проскуров, что в тридцати километрах от Красилова.

Утром, третьего июля, наконец, объявили о предстоящем в этот день выступлении по радио Сталина. Этого давно все с нетерпением ждали. С этим связывали надежды на улучшение положения на фронте и ожидаемое контрнаступление Красной Армии. Выступления вождя все ждали и как источник информации о действительном положении в стране, о чём люди были в полном неведении, ибо из газет и радио нельзя было иметь реального представления о делах на фронте и в тылу. Люди ждали, что скажет им Сталин, ждали указаний, что следует делать и как жить дальше. С именем Сталина тогда утверждалась вера в нашу силу и могущество, оно было единственной надеждой на спасение от опасности, нависшей над страной. В Сталине тогда ещё видели какую-то магическую силу, и ему верили, как Богу. Его обращения к народу ожидали каждый день в течении этих кошмарных первых двух недель войны. И вот, наконец, дождались...

В назначенное время мы собрались у репродуктора и застыли в тревожном ожидании.

Сталин начал своё выступление в необычном для него стиле со взволнованного заискивающе-молящего обращения к согражданам, впервые называя их братьями и сёстрами. Он в довольно мрачном тоне охарактеризовал положение на фронте и не обещал каких-нибудь быстрых и существенных изменений в ближайшее время. Больше того, он как-бы готовил народ к ещё большим потерям и новым испытаниям. Вождь признал, что стоит вопрос о жизни и смерти советского государства, предупреждал о возможности оккупации врагом западных районов страны и требовал, отступая, ничего не оставлять врагу. Всё, что возможно, должно быть вывезено, а что нельзя вывезти, следует уничтожить. Из его выступления стало ясно, что война будет долгой и трудной и что никакого контрнаступления сейчас ожидать не следует. Можно было теперь не сомневаться в том, что Немиров в ближайшее время окажется в оккупации.

Уже на следующий день после выступления Сталина началась эвакуация, точнее бегство еврейского населения из Немирова. Организованной эвакуации фактически не было. Немиров даже не имел железной дороги с нормальной колеёй. Сюда из Винницы шли минипоезда пригородного сообщения по узкоколейке и ожидать подачи эшелонов с товарными вагонами не приходилось. Бежали отсюда как могли и на чём могли. Кто на повозке с лошадью, кто на машине, кто пригородным поездом, а кто и пешком до Винницы, откуда шли эвакопоезда на восток.

Как бы там ни было, но из Немирова бежало намного больше евреев, чем из Красилова, главным образом потому, что было ясно, что уходить нужно и на это было больше времени.

Шура теперь открыто заявляла, что нам с Полечкой нужно немедленно уходить, ибо, когда придут немцы, мы не только сами погибнем, но и ее с Андреем подвергнем опасности.

Вскоре, когда впервые над Немировым появились немецкие самолёты, и сбросили бомбы на до предела загруженную автомагистраль с машинами, движущимися на Винницу, началось массовое бегство населения. Бежали, конечно, преимущественно евреи, но были среди беженцев и украинцы, и русские, главным образом партийные и комсомольские активисты, разного уровня руководители. Начальство районного масштаба, как и в Красилове, успело вывезти свои семьи своевременно в автомобилях, другие же приспосабливались как могли.

Предприняли попытку к бегству и мы с Полечкой. Даже не предупредив Шуру и не попрощавшись с ней, мы собрали небольшую сумку с вещами первой необходимости и пошли на вокзал, намереваясь втиснуться в пригородный поезд на Винницу. Попытка наша закончилась неудачей. Мы попали под бомбёжку. Несколько бомб разорвалось и на вокзале, переполненном людьми. К счастью, нам удалось убежать невредимыми. Вернулись мы опять к тёте Анюте, где и заночевали.

Долго не мог я уснуть в ту ночь, взвешивая все возможные пути к спасению от казалось неминуемой нашей гибели, в оккупированном немцами Немирове. Было ясно, что уйти вдвоём из города нам не удастся. Бомбёжка вокзала разрушила не только полотно узкоколейки, но и последнюю нашу надежду на выезд отсюда. Пришлось отбросить также вариант пешего бегства на Винницу. Он был нереальным и опасным не только из-за бомбёжек, но и потому, что Полечке было только двенадцать лет.

Стояла сильная жара. У нас совсем не было денег, а если бы нам их и дали, то за них уже ничего купить было нельзя, так как в прифронтовой полосе торговали, в основном, путём обмена одних товаров на другие. Да и что было делать нам в Виннице? Куда и как ехать дальше? Обстановка в эти дни была непредсказуемой и менялась не по дням, а по часам. Оставаться вдвоём в Немирове было не менее опасно. Если Полечка и могла сойти за украинскую девочку, то моё еврейское происхождение, зафиксированное навечно моими родителями при моём рождении, по обряду наших предков, никак скрыть нельзя было. Я бы и сестрёнку выдал.

Хоть и страшна была сама мысль оставить Полечку одну, но я всё больше склонялся к ней, как к наиболее реальному пути её спасения.

Тётя Анюта полюбила Полечку и предлагала ей остаться у неё. Она и версию придумала, что привезла её от своей сестры из-за Буга и была уверена, что никому и в голову не взбредёт заподозрить её, двенадцатилетнюю девочку, в том, что она еврейка. Полечка с детства научилась всё делать по дому и без дела никогда не сидела. Она и в огороде работать умела, и за ребёнком присмотреть могла, и скотину накормить.

Зря хлеб она есть не будет. Тёте Анюте можно верить. Она Полечку в обиду не даст. А там, глядишь, и немца прогонят, и мы опять будем вместе. Вместе не только с Полечкой, но и со своими братьями Зюней и Сёмой.

Что с ними сейчас? От Зюни мы ещё в Красилове получили открытку, из которой узнали, что он в авиации и будет бомбить немцев до полного их уничтожения. Это было 25-го июня. Больше ни о нём, ни о семье его мы не получали никаких вестей. Сёма говорил, что в Славуту немцы вошли ещё до нашего отъезда из Красилова, и что оттуда почти никто не успел выехать.

А где теперь Сёма? Успел ли вернуться в Красилов до прихода немцев и ушёл ли оттуда?

Эти и другие мысли, набегая одна на другую, не давали спать до утра. Утром к тёте Анюте зашёл Женя Ладуба - семнадцатилетний парень, родственник Шуры по линии первого ее мужа. С ним меня познакомили в первый день нашего приезда в Немиров, и он понравился мне с первой встречи. Был он немного старше меня, высокого роста, спортивного телосложения и приятной внешности. Женя пришёл попрощаться. Завтра с колонной допризывников он уйдёт из Немирова, так как получил повестку военкомата явиться на призывной пункт для отправки в тыл. Такие повестки получили все ребята, которым исполнилось семнадцать.

Пронзила мысль попытаться уйти с Женей и я тут же поделился ею с ним. Идея ему понравилась, он тут-же взял меня с собой в военкомат, где представил майору, как своего родственника, бежавшего недавно из под Проскурова без документов. Он заверил майора в том, что мне в июне исполнилось 17. Мой рост вызвал сомнения, но майор, видимо, оценив ситуацию, которая может сложиться с парнем у которого еврейские и имя и фамилия в случае прихода в город немцев, согласился отправить меня с колонной, включив в тот же отряд, в котором был Женя.

Майор предупредил, что колонна собирается в девять часов утра во дворе военкомата и пешим маршем, отрядами по сто человек, отправляется на восток. Конечный пункт маршрута - Ворошиловград. С собой взять вещи первой необходимости, уложенные в один вещмешок, который придётся носить на плечах.

Времени оставалось мало и, поблагодарив Женю за помощь, я помчался к тёте Анюте и Полечке.

Я, конечно, представлял себе какой будет реакция сестрёнки на сообщение о мобилизации в отряд допризывников, но то, что произошло на самом деле превзошло все мои представления. С Полечкой случилась просто истерика. Её нельзя было успокоить никакими уговорами и обещаниями. Не помогла и поддержка моего плана тётей Анютой, которая искренне считала его единственно верным в сложившейся ситуации. Выбор был прост: или мы должны были вместе погибнуть после оккупации Немирова немцами, или попытаться спастись порознь.

Тётя Анюта пообещала присмотреть за Полечкой и не давать её в обиду.

Я зашел попрощаться с Шурой и собрать кое-какие вещи на дорогу. Она обрадовалась моему решению и пообещала устроить Полечку у своей сестры Маруси, которая работала на сахарном заводе и жила в заводском посёлке на окраине города. Там её никто не знает и ей там будет безопасно.

 

21

Утром, 9-го июля, колонна допризывников под марши духового оркестра уходила из Немирова. Тысячи людей по обеим сторонам улицы прощались со своими внуками, сыновьями, братьями, возлюбленными. Многие сопровождали колонну далеко за пределы города. Среди них была и моя Полечка с тётей Анютой. Её не удалось успокоить и она проплакала всю ночь. Не было никаких сил видеть её слёзы и слышать причитания: «Не оставляй меня, Нюнечка!»

Только, когда колонна свернула в сторону кукурузного поля, и все другие провожающие остались далеко позади, тёте Анюте удалось остановить рыдания сестрёнки и я вскоре потерял её из виду. Трудно описать состояние, в котором я находился в эти минуты. Несмотря на полную уверенность в своих действиях, основной целью которых было спасение моей малолетней сестрёнки, я чувствовал себя изменником, предавшим любимого и самого дорогого для меня человека. Был момент, когда я был готов убежать из колонны и вернуться в город, чтобы разделить с Полечкой предстоящие страдания. И если я всё-же не сделал этого, чем, в конечном итоге, сохранил ей и себе жизнь, то этим мы должны быть благодарны моему доброму и верному другу Жене Ладубе, который своими мудрыми доводами уберёг меня от неразумного поступка, который бы, безусловно, привёл к роковым последствиям.

Двигалась колонна в довольно быстром темпе. За день необходимо было пройти не менее 45-5О километров. Диктовалось это скоростью продвижения немецких войск на восток. Если бы ритм движения был меньшим, нас бы настигли немцы. Пройти около 5О километров в сутки в июле, под палящим солнцем, с тяжёлым вещмешком на плечах, совсем непросто. Мы должны были идти со скоростью пять километров в час, а привалы на отдых разрешались через два часа.

Когда колонна остановилась на первый привал на 15 минут, мы чувствовали себя настолько уставшими, что казалось не хватит сил подняться, когда прозвучит команда «Подъём!».

Остановились на отдых у реки, рядом с деревней. Успели искупаться, набрать колодезной холодной воды в баклажки, нарвать яблок, обменяться первыми впечатлениями. Женя был рядом со мной и в пути, и на привале и я чувствовал себя возле него как-то спокойней и надёжней.

Когда время отдыха закончилось и нужно было двигаться дальше, мы почувствовали себя отдохнувшими и готовыми к маршу.

Ко второму привалу, что назывался обеденным, и на который отводился один час, мы пришли ещё более уставшими, чем к первому. Наверное, сказывалось полуденное солнце. В зените оно жгло сильнее и от него не было спасения. Двигаться дальше не было сил, а прошли мы всего лишь двадцать километров. Страшно было подумать, что всего их предстоит пройти более тысячи.

Остановились на окраине села, у небольшой речушки. Начальник нашего отряда, учитель физики немировской средней школы, Николай Иванович Кравчук - строгий, неразговорчивый сорокалетний мужик, получил разрешение колхозного бригадира на сбор нами огурцов, помидоров и лука на колхозном поле и получение нескольких вёдер молока на ферме, что была недалеко от места расположения отряда. Реализовать эти договорённости он поручил Жене. Ему, кроме меня, взялись помочь несколько ребят, что шагали рядом с нами в колонне. Они всё время держались вместе и обратили на себя внимание ещё на сборном пункте во дворе военкомата. Когда провожающие родители и родственники заголосили, прощаясь с ними, они запели под аккомпанемент гитары шуточную песенку «Бросьте хмуриться сурово» и своим оптимизмом успокаивали не только своих родственников, но и других провожающих. В пути, когда нарастала усталость, и сильно донимала жара, они запевали бодрые песни от которых подымалось настроение и легче шагалось.

Мы быстро собрали несколько вёдер овощей, а молодые доярки, заигрывая с нами, отдали почти весь дневной удой молока под обещание вернуть им ведра и поболтать малость. Из ближайшей хаты старушка вынесла несколько буханок свежего белого хлеба. Всего этого оказалось достаточно чтобы накормить сотню голодных молодых ребят (кое-что ещё из вещмешков достали).

За работой по сбору продуктов и обедом познакомились с нашими добровольными помощниками. Ещё на овощном поле заметили, что признанным вожаком среди них был Боря. Он был выше, сильнее и немного старше других. В январе ему исполнилось семнадцать. Когда он назвал свою фамилию Зильберштейн, меня словно током пронзило. Надо же, какое удивительное совпадение с моим другом Безей. Правда, одинаковыми у них были только фамилии и схожими имена. Во всём остальном Боря не был похож на Безю. В отличие от него он имел густую шевелюру чёрных волос, красивые черты лица (без веснушек) и картавил.

Во дворе военкомата и на марше вызвал симпатию Наум Дорфман, спокойный и скромный паренёк среднего роста, который больше играл на гитаре и пел, чем говорил. Музыка выражала его чувства и настроение лучше всяких слов. Ему в июне исполнилось семнадцать. Пожалуй, только имя его и фамилия указывали на его еврейское происхождение.

Наум всегда держался рядом с Иосифом - сильным и здоровым парнем выше среднего роста, запевалой в строю. У него был приятный баритон, который завлекал всех песней и придавал ей хорошее звучание. Иосиф дружил с Наумом с первого класса и основой их дружбы была музыка, которую они одинаково любили. Семнадцать Иосифу исполнилось в мае. Его фамилия Богуславский, как и имя и внешность не выдавали в нём еврея, но акцент был типично еврейский.

Ещё на первом привале мы заметили в центре хохочущей компании невысокого, щупленького мальчишку, который в течение всего отведенного для отдыха времени травил анекдоты, чем доставлял удовольствие окружающим. Им оказался Миша Гольдштейн. Как потом выяснилось, запас анекдотов у него был неиссякаемым, а скорее всего большинство из них он на ходу придумывал или подгонял к месту и обстановке так, что от смеха не мог устоять никто. По виду ему нельзя было дать семнадцать, а по документам значилось, что родился в июле 1924-го года.

На марше, в перерывах между песнями, затевались политические дискуссии о причинах успехов немецкой армии, возможности реставрации капитализма в Советском Союзе и другим актуальным в то время вопросам. На все эти и многие другие вопросы горячо, аргументированно и довольно убедительно отвечал Рома Бройтман - высокий и стройный парень с вьющейся рыжеватой причёской и красивыми голубыми глазами. Он был убеждённым антифашистом, не допускал «поворота истории в обратную сторону» и нисколько не сомневался в том, что в ближайшее время немцы будут изгнаны с советской земли. Свои убеждения он подкреплял философскими и историческими доводами, математическими рассчетами, чем препирал к стенке своих оппонентов и выходил победителем во всех таких диспутах.

В этой приятной компании мы с аппетитом пообедали и не заметили как пробежало отведенное на отдых время. С этого привала и началась дружба «неразлучной семёрки», как прозвали нас вскоре в отряде. Мы действительно были неразлучны и в походе, и в труде, и на отдыхе. Взаимопомощь и взаимовыручка друзей облегчали трудную походную жизнь, разгоняли печаль, подымали настроение и вселяли уверенность в возможность выжить в этой трудной, непредсказуемой жизни.

Первый день большого пути на восток был особенно трудным. Потому ли, что он был первым и мы ещё не привыкли к походным условиям, потому ли что он был необычно жарким, даже для июля, а может быть потому, что свежи ещё были в памяти минуты прощания с родными и близкими, ещё звучали в ушах их рыдания, стояли в глазах их слёзы.

 

22

Во избежание больших потерь при бомбёжках и обстрелах, маршрут колонны предусматривал движение в обход больших городов и даже райцентров. Мы шли на восток по степной местности, вблизи небольших рек и озёр, а привалы и ночёвки устраивали, как правило, возле колхозов и совхозов.

Июль стоял в том году жаркий и каждый следующий день казался горячее предыдущего. С каждым днём преодолевать нужное расстояние и заданный ритм движения становилось всё труднее. Николай Иванович, начальник нашего отряда, пытался убедить командира колонны капитана Колесникова сократить длину дневных маршей хотя бы на десять километров, но тот наотрез отказался, ссылаясь на приказ военкома и опасность быть настигнутыми немецкими войсками. Выбор оставался один: либо мы найдём в себе силы уходить в тыл в заданном ритме, либо окажемся на оккупированной территории. Единственное на что согласился капитан, это изменить расписание режима ходьбы и отдыха. Нас теперь подымали в пять часов утра, и мы могли до полуденной жары пройти около тридцати километров, затем мы имели трёхчасовой отдых, а когда солнце начинало садиться, мы шли ещё несколько часов до завершения заданного маршрута.

Вначале казалось, что такой режим лучше, но со временем мы убедились, что и от него радости мало. Трудно было подыматься в пять утра и ещё труднее было продолжать маршрут после обеда.

Всё больше проблем было с питанием. Прокормить тысячу молодых парней - задача не из лёгких. Если молока и овощей можно было раздобыть в колхозах и совхозах, а в хлебе нам не отказывали женщины украинских сёл и деревень, то сваренной пищи и мяса мы почти не видели. Были такие дни, что и хлеба не хватало.

Часто над нами пролетали немецкие самолёты. Слышны были разрывы сброшенных ими поблизости бомб. Бомбили вокзалы, заводы, склады, дороги и просто скопления людей.

Как ни старались мы двигаться скрытно, используя для укрытия леса, лощины и избегая больших дорог, немцы всё-же заметили колонну. Уже на третий день маршрута мы впервые подверглись бомбёжке. Немецкий бомбардировщик, покружив над нами и подобрав мишени, сбросил несколько бомб. Хоть мы и рассредоточились по команде «Воздух» и как могли прижались к земле, оберегаясь от осколков, несколько ребят получили ранения, а двоих, из соседнего отряда пришлось оставить в медпункте ближайшего колхоза для отправки в больницу. Их раны оказались тяжёлыми и оставаться в колонне они не могли.

Когда немецкие истребители безнаказанно пролетали над нами, а в небе мы ещё ни разу не видели советских самолётов, невольно возникал вопрос: где же наши военно-воздушные силы, которые летают выше, дальше и быстрее всех?

После первой бомбёжки, Боря и Женя раздобыли в каком-то колхозе несколько лопат и раздали их нам для окапывания на случай очередных налётов. Хоть мы и обрезали им черенки, лопаты прибавили вес к нашей амуниции и мы это не могли не почувствовать на марше, но зато высоко оценили их пользу при следующем налёте. Пока самолёты разворачивались, мы успели выкопать себе укрытие, что спасло нас от осколков и пуль при бомбёжке и обстреле.

С каждым днём увеличивались наши потери. Приходилось оставлять раненых и больных у местных жителей, в сельских медпунктах для оказания помощи и отправки в тыл. Больных было больше чем раненых. У некоторых опухли ноги и они не могли дальше двигаться, у других проявились различные заболевания желудка и внутренних органов, а кое-кто и симулировал болезнь, чтобы остаться и избежать изнурительной и опасной дороги в неизвестность.

Нередкими стали и побеги. Бежали в намерении вернуться домой, а некоторые убегали в сёла, где рассчитывали на приют у местных жителей. Нужно сказать, что не было ни одного случая бегства среди еврейских ребят. Они понимали, что им некуда бежать. Даже в случаях ранений и болезней, они отказывались оставаться в украинских сёлах и просили оставить их в отряде. Им оказывали возможную помощь, перевязывали раны, кормили таблетками и они двигались дальше, превозмогая боль и страдания.

После первой недели марша в нашем отряде осталось только семьдесят ребят из ста. В других отрядах потери были не меньшими.

Наша семёрка пока сохранилась в прежнем составе. Как и другие, мы страдали от жары, усталости и голода, но преодолевали эти и другие беды как-то легче других. У Жени Ладубо и Миши Гольдштейна были котелки и мы в них кипятили воду, а когда удавалось раздобыть картошку или какую-нибудь крупу, варили на всех обед или ужин. Случалось иногда и рыбу поймать на самодельную удочку и тогда наш стол был просто праздничным. Приспособились варить сахарную свеклу. Она хоть и была ещё неспелой и небольшой по размеру, но казалась нам очень вкусной.

Признанным лидером в нашей группы был, конечно, Боря и его советы и предложения принимались нами, как руководство к действию. Его первым помощником был Женя Ладубо, с мнением которого Боря очень считался. Они заботились о питании и отдыхе всей группы, оберегали нас от опасностей, создавали оптимистический настрой. Несмотря на то, что мы не упускали случая окунуться в любой речушке, спасаясь от жары, Боря устраивал походную баню не реже одного раза в неделю, разогревая воду на костре в вёдрах от молока. Запас мыла ещё сохранился с Немирова. Тогда же устраивались и примитивные постирушки белья.

Каждый из нас старался чем-нибудь помочь Боре и Жене. Нередко по вечерам мы уходили в рейд по копке картошки, свеклы или сбору овощей и фруктов.

Николай Иванович приводил всем в пример нашу группу и наш опыт стали распространять и в нашем и в других отрядах.

Как не уставали мы к вечеру, а перед сном всё-же находили время отвести душу за песней, анекдотом или непринуждённой беседой на разные темы. И тут уже в полной мере проявлялись музыкальные способности Наума и Иосифа, расскрывались талант Миши повеселить компанию острым анекдотом и познания Ромы в истории, обществознании или диалектическом материализме.

Приходилось и мне не раз рассказывать о событиях в мире, используя сравнительно свежие газеты, которые Женя доставал у местных жителей или в колхозных ленкомнатах. Зная эрудицию Ромы Бройтмана и его способности к проведению диспутов на политическую тематику, я не сразу решился на это, но, когда об этом попросил Женя, я согласился и мои рассказы пришлись по вкусу ребятам. Оказалось, что Рома незаменим в диспутах, когда нужно что-то доказывать или о чём-то поспорить, а проводить беседы не в его вкусе.

Очень меня беспокоила моя астма. Я, конечно, не признался в своей болезни, когда уговаривал с Женей майора в военкомате включить меня в список допризывников, отправляемых в тыл. Я боялся, что простужусь и мой хронический недуг свалит меня, исключив возможность оставаться в отряде. За прошедшие дни уже было несколько случаев, которые раньше вполне могли спровоцировать простуду, а значит и приступ астмы, но, слава Богу, всё обошлось благополучно. Я потом часто удивлялся тому, что даже в худших условиях нашего месячного марша на восток, я не стал более восприимчивым к простуде и моя астма не напоминала о себе.

По дням, проведенным на марше, можно было легко сосчитать, как далеко мы ушли на восток. Для этого следовало умножить количество дней на сорок пять, В среднем мы столько километров в день проходили пешком. Шли мы по правобережью Украины по полям и сёлам Винницкой, Кировоградской и Днепропетровской областей, а вслед за нами шли немцы. Вернее, они не шли, а двигались на автомобилях, мотоциклах, танках, самоходных орудиях и других транспортных средствах. Двигались по земле, воздуху и воде. И казалось тогда, что нет такой силы, которая могла бы остановить их движение на восток.

Николай Иванович говорил, что если немцы нас не догонят до Днепра, то можно будет считать, что мы спасены, ибо за Днепр их не пустят. Он всё призывал нас потерпеть ещё немного, ещё несколько дней и найти в себе силы добраться до этой спасительной водной преграды. А сил этих становилось всё меньше. На их восстановление требовался отдых и достаточное питание, а у нас не хватало ни того, ни другого. Мы теперь уже не могли идти со скоростью пять километров в час, а при меньшей скорости необходимо было больше времени быть в пути и меньше часов оставалось для отдыха. С питанием положение тоже не улучшалось. Были дни, когда мы просто голодали.

Когда уже казалось, что мы вот-вот достигнем Днепра, а значит сможем считать, что главная опасность миновала, нас вновь настигли немецкие самолёты. Они, вероятно, приняли нас за воинскую часть, так как бомбили и обстреливали очень усердно и методично. В этой бомбёжке мы в должной мере оценили Борину и Женину заботу о нас. Добытые ими лопаты позволили нам быстро окопаться, что спасло нас от поражения осколками бомб и, возможно, сохранило нам жизнь. Боря и Женя выбрали наиболее безопасные места для устройства укрытий и присматривали за нами во время налёта. Пока самолёты вновь заходили на цель для очередной атаки, они окликали каждого из нас, чтобы убедиться в том, что мы невредимы. Всю важность их заботы мы поняли только после налёта, когда подсчитывали убитых и раненых. Только в нашем отряде двое погибли и пятеро ребят ранило, а всего в десяти отрядах в той бомбёжке погибло двадцать пять ребят. Большинство из них евреи.

По мере того, как нееврейские ребята всё в большем количестве убегали из колонны, возвращаясь домой или оставаясь на оккупированной территории, процент евреев среди нас всё возрастал и уже превышал половину всего состава.

Убитых похоронили в ближайшем селе в присутствии всех наших ребят и местных жителей. Устроили братскую могилу. На похоронах выступил начальник колонны капитан Колесников, командиры отрядов, в том числе Николай Иванович, друзья погибших. Установили деревянный обелиск с именами погибших и годами их рождения и смерти. Они были у всех одинаковые: 1924 - 1941.

 

23

По мере приближения к заветной цели - Днепру, воздушные налёты стали более частыми, а наше продвижение на восток более медленным и трудным. Нас теперь бпмбили и обстреливали по несколько раз в день. Всё сложнее было находить укрытия и маскироваться. К Днепру двигался сплошной поток беженцев на машинах, телегах, пешком. Навстречу им шли войска, главным образом пехота. Изредка встречались наши танки.

Под Днепропетровском мы впервые стали свидетелями воздушного боя. Несколько наших истребителей атаковали немецкие бомбардировщики, сопровождаемые «мессершмитами». Радовались, когда увидели первый горящий и падающий истребитель со свастикой на крыльях. Вскоре загорелся и второй немецкий самолёт, но превосходство немцев в количестве и тактике ведения боя чувствовалось, и уже два наших горящих истребителя камнем летели вниз, а армада бомбадировщиков продолжила свой путь на Днепропетровск.

Пронзила тревожная мысль о Зюне. Что с ним теперь? В той последней своей открытке он обещал бомбить немцев до полного их уничтожения. Не мог, наверное, он тогда представить себе какая сила двигалась на нас, не понимал, видимо, какое реальное соотношение сил складывалось в начале войны.

Гул немецких самолётов над нами почти не прекращался. Если даже мы их не видели, то чувствовали, что они где-то рядом. Движение колонны к Днепру часто прерывалось командой «Воздух» и поисками хоть какого-нибудь укрытия от бомб и пулемётных очередей. Почти каждый налёт приносил новые жертвы.

Женя обладал редким чутьём находить для нас убежища и, наверное, ему мы должны быть благодарны, что до сих пор никто из нас не пострадал при налётах. Даже Боря, обладавший не меньшими организаторскими способностями и отличавшийся редкой находчивостью и смекалкой, в этой сфере деятельности отдавал предпочтение Жене и требовал от нас бесприкословного ему подчинения.

Сейчас, когда земля была изрыта воронками от бомб, Женя старался использовать их для укрытия. Он утверждал, что по теории вероятности, бомбы не должны падать в одну и ту же точку. Может быть он был прав, а может это была чистая случайность, что укрываясь в воронках, мы все выходили после налётов невредимыми. По крайней мере, мы были рады, когда находили воронки при налётах и отдавали им предпочтение перед другими наличными возможностями укрыться. Когда же воронок не было, Женя и Боря находили другие способы уберечь нас от пуль и осколков. Использовались рельеф местности, окапывание, различные постройки, деревья и другое. Да мы и сами приобрели некоторый опыт укрытия и старались его максимально использовать.

Ежедневные налёты не позволяли колонне двигаться на восток с заданной скоростью и капитан Колесников решил использовать для движения ночное время. Нас теперь подымали в три часа ночи и до семи утра мы успевали пройти около двадцати километров. Ночью и самолёты, как правило, не летали, солнце не жгло, меньше по пути попадались беженцы и воинские части. Очень трудно было подыматься и идти ночью, но стремление скорее преодолеть самый трудный и опасный участок пути, придавало нам силы, и мы стали вновь двигаться со скоростью сорок пять километров в сутки. Днём отдыхали где-нибудь в лесу, лощине или в поле, а вечером опять шли до девяти-десяти часов, пока не выполняли необходимую норму.

Теперь чаще слышны были залпы наших зенитных орудий, пытающихся преградить путь немецким самолётам. По мере приближения к Днепру, на подступах к Днепропетровску и вдоль реки, тысячи людей рыли противотанковые рвы. В основном работали женщины. Были и подростки и пожилые мужчины. Работали лопатами, под палящим июльским солнцем. У одной такой стройки мы стали свидетелями налёта немецких самолётов. Бомбили и обстреливали беспомощных, безоружных людей, которым и укрыться в чистом поле негде было. Колонна наша залегла в некотором отдалении от рвов и от того налёта мы не пострадали, а среди людей на этой стройке было много жертв. Мы видели, как раненых и убитых погружали в машины скорой помощи и укладывали на телеги для отправки в город.

В этот день, 22-го июля, поздно вечером, мы, наконец, вышли к Днепру севернее Днепропетровска. Как мы вскоре узнали, в этот же день немецкие войска вошли в Немиров - в родной город сотен подростков нашей колонны, которые вот уже две недели совершали свой изнурительный марш, спасаясь от немецкой оккупации, чтобы встать на защиту своей земли и очистить её от фашистских агрессоров. С этого дня Немиров начал отсчёт 960 дней немецкой оккупации, лишившей жизни нескольких тысяч его жителей и в первую очередь всего оставшегося там еврейского населения - родных и близких этих ребят, идущих на восток навстречу новым опасностям и испытаниям.

 

24

Паром доставил нас на восточный берег Днепра без особых приключений. Глубокой ночью мы высадились в лесном массиве и получили право на суточный отдых. Усталость достигла предела. Мы не думали ни о чём другом, только о возможности лечь и уснуть. Большинство ребят так и свалились наземь, не заботясь ни о каких удобствах.

Боря заметил несколько стожков сена на берегу и наша семёрка соорудила себе удобную постель под кроной огромного дуба, на опушке леса. Была тихая и тёплая ночь, какие нередко бывают здесь в середине лета. Даже гула немецких самолётов не было слышно. Мы проспали беспробудно до полудня. Спали, как когда-то в далёком мирном детстве после футбольных баталий или трудного турпохода. Верно говорят о «сладком» сне. Таким и был этот сон для нас на безопасном, как нам тогда казалось, восточном берегу Днепра.

Капитан Колесников успел позаботиться о продуктах, которые нам завезли на телеге из ближайшего колхоза. Кроме молока, хлеба и овощей, на этот раз привезли свежей говядины. Растроганный сочувствием председатель пожертвовал молодого бычка. «Хай идят хлопци» - заявил он своему завхозу. Давно не было у нас такого вкусного и сытного обеда.

Во второй половине дня было собрание. Капитан Колесников подвёл итоги первой половины марша. Они были довольно грустными. За Днепром остались могилы погибших при бомбёжках и обстрелах. Многих больных и раненых пришлось оставить в сельских медпунктах и у местных жителей. Все они были названы поимённо. Командир колонны признал факты бегства, имевшие место во всех отрядах, но имён бежавших не назвал. В итоге нас стало вдвое меньше и из десяти отрядов укомплектовали пять. Николай Иванович принял пополнение и в отряде вновь стало сто ребят.

По нашему примеру в отряде образовалось несколько небольших групп, в каждой из которых было до десяти человек, которые держались сообща, вместе готовили еду, шли рядом в походе и вместе отдыхали. Как и у нас, в каждой группе были свои лидеры. Николай Иванович одобрял создание «звеньев дружбы», как он называл неофициальные подразделения отряда.

Это способствовало укреплению дисциплины и порядка, облегчало заготовку продуктов, организацию питания и отдыха, подымало моральный дух ребят.

Наша семёрка, однако, заметно отличалась от других дружин. Наша дружба была более крепкой, тёплой, верной. Положительные особенности наших лидеров Бори и Жени, а также каждого из нас в отдельности как бы суммировались и образовали общий характер коллектива, в котором отсутствовали эгоизм, зависть, жадность. Эти и другие отрицательные качества, которые в большей или меньшей степени обычно присутствуют в каждом из нас, были вытеснены чувством коллективизма, заботой об общем благополучии, уважением друг к другу. Наша дружба была поистине братской.

Нередко вокруг нас собирались другие группы ребят и мы становились центром общения всего отряда.

Вот и сегодня, когда впервые за последние две недели не нужно было отмерять привычные 50-60 тысяч шагов в день, и все 24 часа отданы только отдыху, весь отряд собрался под развесистым дубом и до поздней ночи звучали задушевные и мелодичные песни под аккомпанемент нашего неутомимого гитариста Наума Дорфмана и под управлением запевалы и дирижёра Иосифа Богуславского. Звучали песни здорово и на звуки музыки пришли девчата из соседнего села. Откуда-то взялась гармошка, и Наум предстал перед нами в качестве прекрасного гармониста. Закружились пары в ритме вальса, танцевали задорную польку, плясали украинский гопак. И опять пели. Этот импровизированный концерт под открытым летним небом пришёлся всем по душе и чем-то напомнил уже забытые мирные дни. Было далеко за полночь, когда Николай Иванович был вынужден прервать наше веселье. Утром снова в путь...

 

25

Дорога на Ворошиловоград проходила по Полтавской, Харьковской, Сумской и Ворошиловоградской областям левобережной Украины. Как и раньше, наш путь пролегал по сельской местности. Теперь мы избегали крупных городов, областных и районных центров уже не столько из-за опасности бомбёжек, а главным образом из-за трудностей с обеспечением питания и ночлега. В сельской местности, в колхозах и совхозах всё это решалось проще и лучше.

Проходя, к примеру, по сёлам Полтавщины, мы часто могли пополнить свои продовольственные запасы фруктами и овощами, хлебом и молочными продуктами, а нередко и кусок варёной говядины, свинины или кольцо колбасы предлагались нам.

Дородные селянки-украинки с присущим полтавским акцентом, отличающимся особо твёрдым произношением буквы «Л», предлагали: «Возьмить молоко, хлопци!».

С питанием дело здесь обстояло лучше, чем в правобережной Украине. И вообще наш марш по восточным областям проходил легче и намного спокойней. Налёты немецких самолётов на нашу колонну почти полностью прекратились. Несколько раз в Приднепровьи нас ещё бомбили и обстреливали, а когда мы отошли от Днепра на несколько десятков километров, налёты прекратились.

Здесь во всём ещё чувствовался тыл. Состояние войны можно было заметить по идущим навстречу войскам, отсутствию мужского населения на полях и фермах, и часто звучащей по радио песне «Вставай страна огромная, вставай на смертный бой!». В движущихся на запад войсках заметно было большее чем раньше количество танков, артиллерии и автомобилей.

В воздухе по-прежнему хозяйничала немецкая авиация. Многочисленные группы бомбардировщиков, сопровождаемые истребителями, летели на восток в направлении Харькова, Сталино (ныне Донецк), Ворошиловограда (теперь Луганск) и железнодорожных узлов Донбаса и юго-восточной Украины. Чувствовалось, что их не беспокоила возможность появления в небе советских самолётов или ожидание заградительного огня зенитной артиллерии.

Ритм нашего движения на восток выдерживался прежний - 45 километров в сутки. Капитан Колесников утверждал, что колонна должна прибыть в установленный срок. Теперь мы такое расстояние преодолевали легче. Может быть потому, что нас больше не бомбили, возможно привыкли, может жара немного спала и наши вещмешки полегчали, но ноги наши уже не распухали, как раньше, меньше возникало болезней и совсем прекратилось бегство из колонны.

На том вечере отдыха на восточном берегу Днепра, девчата, прощаясь с нами, подарили Науму Дорфману гармошку. Он часто теперь наигрывал в пути знакомые марши, под которые легче шагалось и аккомпанировал походным песням, которые запевал Иосиф Богуславский. Всё это создавало оптимистический настрой. Этому также способствовали лучшие, чем раньше, условия питания и отдыха, а также отсутствие прямой опасности погибнуть при очередном налёте немецких самолётов.

Ночевали, как и раньше, на свежем воздухе, а перед сном пели песни, говорили о войне и слушали разные истории. В дождливые ночи устраивались на сене в амбарах, сараях или в пустующих летом школьных классах.

Всех очень бесспокоило положение на фронте, но из газет, которые мы ежедневно выпрашивали у местных жителей и по радио, которое обычно слушали перед сном, мало что можно было узнать. Сводки Совинформбюро были по-прежнему сухими и лаконичными. Единственное, что давало какое-то представление о местах главных сражений, были названия направлений ударов немецких войск. Ребята настойчиво просили меня подготовить информацию об основных событиях в нашей стране и в мире. Я тщательно к ней готовился, прочитал газеты за последнюю неделю, прослушал несколько вечерних радиопередач с обзорами радиокомментаторов и журналистов, и сделал получасовую политинформацию.

Мне хотелось хоть чем-то порадовать ребят, измученных многодневным изнурительным маршем, потерявших родных своих, близких и друзей. Я говорил им о том, что планы Гитлера на блицкриг лопнули, что продвижение немецких войск на восток замедлилось, что на пути к Москве немцы встречают всё более сильное сопротивление и несут большие потери. Ребята с интересом и надеждой слушали о героической обороне Брестской крепости, длившейся около месяца, о боях с танками на Буйническом поле под Могилёвом и стойкой защите этого белорусского города, об обороне Одессы, Киева, Ленинграда, Смоленска, о помощи союзников и отгрузках в Советский Союз большого количества американской военной техники и продовольствия.

Беседа подняла настроение у ребят, вселила оптимизм и веру в возможность остановить врага.

День за днём сокращалось расстояние до Ворошиловограда и, наконец, четвёртого августа, к исходу дня, колонна остановилась на последний ночлег у небольшой речушки, в пригородном колхозе, на окраине этого заветного города - конечной цели нашего марша.

Капитан Колесников распорядился привести себя в порядок, искупаться, постирать белье и одежду и быть готовыми к маршу в центр города, где расположен облвоенкомат. Все эти приготовления мы делали в приподнятом настроении, как будто готовились к большому празднику.

Ребята накопали молодой картошки, собрали различных овощей на колхозном огороде, раздобыли ещё тёплого молока вечернего надоя, а женщины-колхозницы и молодые девчата принесли всякой домашней снеди: яиц, мяса, солёных огурцов.

Николай Иванович подал идею собрать сухих веток на опушке соснового леса и разжечь костёр. Все охотно поддержали это предложение. После необычно вкусного ужина у костра зазвучала песня под гармошку и гитару. К мужским голосам приобщились женские и мы только теперь осознали чего не хватало до сих пор нашему хору. Откуда-то появился бубен и закружили пары в танце. Звучали вальсы и танго, плясали польку, гопак и цыганочку. Куда только делась усталость, на которую многие жаловались и от которой изнемогали все. Песням и танцам не было конца и только вмешательство капитана Колесникова заставило к полуночи потушить костёр и распрощаться с девчатами.

Долго ещё мы не могли уснуть в тот вечер, перебирая в своей памяти этапы тысячекилометрового марша по Украине с запада на самый дальний её восток, которому, казалось, не будет конца и до конечного пункта которого дошла только половина его участников.

Вспоминали погибших, оставленных по пути больных и раненых, своих родных и любимых, сражающихся сейчас с жестоким врагом и тех, кто томится теперь на оккупированной фашистами земле.

Мучили мысли о будущем. Что нас ждало теперь?

 

26

По улицам Ворошиловограда прошли строем. Всё здесь показалось необычным. И шум трамвая на центральных улицах, и очереди у продовольственных магазинов, и обилие городского транспорта, и множество людей, идущих поутру на заводы и фабрики. Город показался нам большим, зелёным и красивым.

Колонна наша большого удивления у жителей не вызвала. Наверное, здесь это было не в редкость, когда по городу куда-то строем вели молодых людей.

Зато, в облвоенкомате, куда мы вскоре прибыли, наше появление вызвало большое оживление. Как только капитан Колесников доложил о нашем прибытии, к нам во двор пришёл полковник в сопровождении целой свиты офицеров. Николай Иванович шепнул нам, что пришёл сам военком.

Полковник обратился ко всем со взволнованной речью, назвав наш тысячекилометровый марш с прифронтовой полосы ратным подвигом, который Родина не забудет. Он поблагодарил нас за мужество, стойкость, выдержку, назвал имена погибших и закончил свою речь словами: «Вечная слава павшим в борьбе с немецко- фашистскими захватчиками!»

Нам было объявлено, что мы направляемся на несколько дней (до особого распоряжения) в пригородный совхоз «Родина» на отдых и уборку урожая.

Капитан Колесников отдал команду строиться, и колонна, в сопровождении выделенного нам старшего лейтенанта, сотрудника облвоенкомата, отправилась по новому назначению. Это был самый короткий дневной марш за последние четыре недели.

К обеду мы прибыли к административному зданию совхоза, где нас встретил директор - пожилой уже человек, высокого роста с трубкой во рту, которую он, казалось, никогда оттуда и не вынимал. Он предложил устроиться в расположенной напротив школе, где мы сможем привести себя в порядок и отдохнуть до завтра. Кормить нас будут в совхозной столовой, что рядом со школой. В совхозе сейчас горячая пора - сбор урожая.

Устраивались в классах по отрядам. Нашему отвели четыре классные комнаты. Мы вынесли парты и устлали пол свежим сеном. Обедали тоже по отрядам. Впервые за последний месяц ели за сервированными столами. Молодые девчата в белых передничках подали горячий украинский борщ с мясом, гречневую кашу с котлетой и по чашке холодного молока, а на столе был свежий, ещё тёплый, белый хлеб, который можно было есть в волю. Всё это показалось нам роскошным и необыкновенно вкусным.

После обеда погуляли по безлюдному совхозному посёлку. Все его жители были в поле. В совхозном саду набрали спелых вкусных яблок и, по предложению Николая Ивановича, устроили себе послеобеденный отдых. Когда ещё в обозримом будущем нам выпадет такая возможность? Сладко спалось на свежем сене и чистом воздухе после сытного обеда. Не зря говорят, что дневной сон вкуснее ночного. Проснулись к вечеру, когда уже спала дневная жара и садилось солнце.

В столовой нас кормили горячими оладьями со сметаной и молоком. Всего этого можно было есть сколько угодно.

А вечером были песни и танцы во дворе нашей школы. Пришло много девчат не только из совхозного посёлка, но и из соседних сёл. Науму и Иосифу в тот вечер отдыхать не пришлось. В их музыке и песнях была большая потребность. Видно не часто теперь местным женщинам и девушкам представлялась возможность отвести душу за песней и танцами. И они пели и танцевали с охотой под гармошку, бубен и гитару.

Небольшие паузы между танцами умело заполнял Миша Гольдштейн. Его шутки и анекдоты пришлись всем по вкусу, и вокруг него без устали хохотали любители юмора. До позднего вечера длилось веселье, пока наше начальство не объявило отход ко сну.

Давно так сладко не спалось, как в эту ночь, под школьной крышей, с открытыми окнами, на пахучем сене и без тревог и забот о завтрашнем дне.

Поднялись на рассвете и без завтрака отправились в поле. Здесь на уборке урожая работу начинают с восходом солнца и заканчивают, когда начинает темнеть. Хоть и непривычными для большинства из нас были полевые работы, но трудились мы усердно и заслужили похвалу директора совхоза. На поле работали, в основном, женщины и в мужской силе была большая потребность. С обеда нашу семёрку и ещё несколько ребят забрали на скотный двор, где мы убирали навоз и ремонтировали стойла. Поработали от души и к вечеру наработали себе с непривычки мозоли.

Обедали в поле, где были оборудованы длинные столы со скамейками. Из столовой привезли котлы с горячим борщем, кашей и очень вкусной крестьянской колбасой. Запивали холодным хлебным квасом. Всё было очень вкусно на свежем воздухе и после напряжённой работы.

А вечером опять играла музыка и звучали песни. Иосиф был рад возможности проявить свой дирижёрский талант и сводный хор, усиленный звонкими женскими голосами, звучал теперь эмоционально и мощно. В ритме вальса кружились пары, плясали задорные украинские танцы. Хотелось, чтобы время тянулось как можно дольше, но капитан Колесников был, как всегда, начеку...

Буквально на второй - третий день стали создаваться пары, которые не скрывали своих симпатий друг к другу. Они вместе пели, танцевали, гуляли. Ребята провожали девчат по домам.

Процесс знакомства, который в мирное время длится, обычно, довольно долго, теперь заметно сокращался во времени. Все понимали, что наше общение недолговечно и может закончиться в любой следующий день.

Так оно и произошло, когда девятого августа, ровно через месяц после нашего выхода из Немирова, нам объявили об отправке в район Запорожья на строительство оборонительных сооружений вдоль правого берега Днепра.

В этот день мы прощались с полюбившейся нам мирной беззаботной жизнью, с приютившим нас совхозом «Родина», со школой, ставшей нашим домом и кровом, с милыми сельскими девчатами. Жаль было со всем этим расставаться, тем более, что все это длилось всего одну неделю.

Завтра поезд умчит нас опять на запад, в прифронтовую полосу, навстречу новым, непредсказуемым ужасам войны.

 

27

Состав «Ворошиловград-Запорожье», состоящий из десяти крытых товарных вагонов, оборудованных нарами, шёл на запад со скоростью пассажирского поезда. Сопровождавший колонну капитан из облвоенкомата получил задачу обеспечивать продвижение поезда с максимальной скоростью. Если не считать нескольких случаев двух-трёх часовой задержки поезда из-за бомбёжки узловых станций немецкими самолётами, то можно сказать, что капитан свою задачу выполнял чётко. Ему удавалось быстро убеждать железнодорожное начальство по пути следования, что нашему эшелону нужно отдавать предпочтение перед другими товарными и даже пассажирскими составами. В итоге наш поезд прошёл расстояние от восточной окраины Украины до Днепра, которое мы недавно с трудом преодолели в марше за две недели, всего за одни сутки.

На дорогу нам выдали сухой паёк по солдатским нормам, на станциях мы заполняли свои баклажки кипятком и поэтому никаких проблем с питанием не имели. Наш маршрут по всей восточной Украине можно было сравнить с турпоездкой по железной дороге. Отличие было разве только в том, что несколько раз поезд останавливался по причине бомбёжки ближайших станций, часто над нами назойливо гудели немецкие самолёты, плацкарты наши не обеспечивались постельным бельём и не было проводников, которые обычно разносили чай в тонких стаканах с подстаканниками.

Однако, всё, как говорят, познаётся в сравнении. И, если сравнивать этот марш на запад с нашим недавним 25 дневным пешим маршем на восток, то эту поездку иначе как туристической назвать было нельзя. В самом деле, как иначе можно назвать поездку поездом по Украине в начале августа без воя бомб и свиста пуль над головой, когда не нужно заниматься поиском еды и воды, когда ноги не пухнут от непомерной нагрузки, а весь ты не валишься с ног от смертельной усталости?

Как бы там ни было, но прибыли мы на конечный пункт без проблем и, не заходя в Запорожье, отправились пешей колонной до местечка Гуляй-Поле, вблизи которого и строились оборонительные сооружения на которых нам предстояло трудиться.

Сооружения эти представляли собой противотанковые рвы четырехметровой глубины, предназначенные для защиты от немецких танков, движущихся к Днепру.

С нами провели инструктаж по технике безопасности, а также режиму труда и отдыха. Жить предстояло в молодом лесочке между стройкой и Днепром. Рабочий день не ограничен во времени. Каждый должен за день выкинуть или вывезти изо рва шесть кубометров грунта. Инструмент: лопаты и ломы. Транспортные средства - одноколёсные ручные тележки. Кормить нас обещали два раза в день - в восемь утра и в два часа дня. На ужин мы должны были сами раздобыть картофель, овощи и фрукты из колхозного поля, огорода или сада.

На обустройство отвели день прибытия. Этого времени нашей семёрке только и хватило на сооружение шалаша, копку картошки и сбор арбузов и дынь на колхозной бахче. Из веток, соломы и сена соорудили нары.

Кроме нас, допризывников, на стройке работали тысячи людей из Запорожья и ближайших населённых пунктов. Нам отвели новый участок строительства длиной в несколько километров. Капитан Колесников, который пока оставался руководителем колонны, поделил этот участок между пятью отрядами, каждому из которых предстояло вырыть траншею длиной примерно два километра.

Осмотрев уже готовый к сдаче ров, неподалеку от нашего участка, и изучив опыт работы наших соседей, мы поняли, что выбросить из траншеи шесть кубометров грунта в день - задача не из лёгких. На её выполнение многим восьмичасового дня не хватало и они работали до позднего вечера, стараясь завершить дневное задание.

На состоявшейся после вечернего чая «летучке», Боря высказал свои соображения по организации работы и технике безопасности. В частности, он предложил работать сообща, бригадой, и вместе обеспечивать выполнение нормы на семь человек. Боря утверждал, что 42 кубометра на семерых выбросить легче, чем 6 кубометров на одного. Как потом оказалось, он был абсолютно прав. Я бы никогда не выбросил сам 6 кубометров глинистой массы под палящим летним солнцем. А вместе, при оптимальном распределении работ между членами бригады и надлежащей организации труда, мы, хоть и с трудом, но всё же успевали выполнять свою норму в 8-9 часовой рабочий день.

По предложению Жени мы начинали работу в 5 часов утра и до полуденной жары успевали выполнить основную часть дневного задания. После обеда, когда солнце ещё стояло в зените, мы делали 2-х часовой отдых, а когда солнце садилось, заканчивали работу.

Уже с первых дней нашу группу ставили в пример многим, которые, хоть и старались, но выполнить положенный объём работы не могли.

Хоть Боря и предупреждал нас беречь себя от мозолей и солнечных ожогов, мы всё-же заработали себе волдыри и изрядно подгорели на солнце.

Первая неделя прошла в напряженном ритме и мы очень устали от тяжёлого физического труда и рутинного образа жизни. Выходных дней на стройке не было. Питание было скудным, однообразным и мало калорийным. На завтрак готовили кашу и чай, а на обед - щи и кашу. Хлеба выдавали по 600 граммов в день, что при отсутствии мяса и недостатке жиров было явно мало.

Начиная с 20-го августа, начались налёты немецких самолётов. В начале они были разведочными и бомбёжке мы не подвергались, а затем нас стали обстреливать и бомбить. Налёты чаще случались в дневное время, когда мы, обычно, находились в своём шалаше и поэтому мы от них не страдали. Однако, многие другие от этих налётов пострадали. Ежедневно машины скорой помощи увозили в тыл раненых. Было и несколько смертельных случаев.

В один из дней нас бомбили утром, когда большинство людей, в том числе и наша группа, были в траншее. Хоть и успели мы выскочить на поверхность и мелкими перебежками, прижимаясь к земле, устремились в лес, всё-же были настигнуты пулемётным огнём из немецкого истребителя и наш неунывающий весельчак и юморист Миша Гольдштейн, уже на опушке леса, получил ранение в предплечье.

Рана оказалась не опасной и пуля не задела кость, но несколько дней Миша не выходил на работу, став пациентом полевого медпункта. Ему был обеспечен нужный уход и питание. Кроме овощей с колхозного поля, огорода и бахчи, мы раздобыли в ближайшем селе молока, белого хлеба и даже курятины, из которой Наум Дорфман готовил больному бульоны и супы с различными добавками. Кроме музыкальных, у него проявились и немалые кулинарные способности, и Миша шутил, что нужно ещё подумать о жизненном пути и послевоенной карьере Наума. Вполне возможно, что они должны начинаться не с музучилища и консерватории, в чём мы раньше не сомневались, а с кулинарного техникума. Кто мол знает, где ему светит больший успех. А ещё Миша шутил, что сам Господь-Бог послал ему это ранение, чтобы отдохнуть от трудной, нудной и грязной работы под палящим солнцем и в полной мере воспользоваться заботой и вниманием своих друзей.

Боря и Женя отнеслись к ранению Миши по-иному. Они посчитали, что это должно послужить для нас сигналом к решительным действиям. Как-то, когда Миша почти полностью выздоровел и уже должен был приступить к работе, они изложили нам свою позицию и свой план действий, о котором они договорились раньше и успели уже подробно отработать в деталях.

Женя высказал мнение, что работа по рытью противотанковых рвов вдоль Днепра, на которой, с риском для жизни, самоотверженно трудятся десятки тысяч женщин, подростков и пожилых мужчин, является неоправданной затеей бездарных стратегов. Они лишь пытаются создать видимость активной деятельности по защите Родины и мобилизации народа на борьбу с врагом. Построить вручную за 1-2 месяца оборонительные сооружения протяжённостью в несколько сот километров, которые позволили бы остановить наступление фашистских войск просто невозможно. Немцы ежедневно не только бомбят и обстреливают людей, роющих противотанковые рвы, но и фотографируют строящиеся сооружения. Им ни к чему направлять танки именно в построенные для них рвы. Они могут форсировать Днепр в местах, где нет рвов или навести мосты и переправы и там, где они имеются. В конце-концов от этих траншей и рвов мало что останется после первой серьёзной бомбёжки или артиллерийского обстрела перед запланированным немцами прорывом нашей обороны.

По мере приближения линии фронта к Днепру, оборонительные сооружения будут подвергаться всё более частым бомбёжкам и обстрелам, которые приведут к неизбежной массовой гибели людей, занятых на этой стройке. Кроме того вероятны прорывы немцами фронта на отдельных участках с целью выхода к Днепру, в результате чего мы можем просто оказаться в окружении. О том, как власти организуют эвакуацию гражданского населения из прифронтовой территории, мы уже знаем из примера Немирова. Зачем же мы бежали от немцев через всю Украину, чтобы вновь подвергать себя опасности быть захваченными врагом здесь, в этих отрытых нами рвах, или бесславно погибнуть в них под бомбами и пулями из немецких самолётов.

Такой исход представлялся Боре и Жене неизбежным и нам ни к чему ожидать его здесь. Их же план был в следующем.

В Гуляй-Поле располагается 973-й стрелковый полк 270-ой стрелковой дивизии, призванный оборонять подступы к Днепру на этом участке. На следующий день после ранения Миши, они побывали в расположении этой воинской части и беседовали с командиром полка о возможности приёма всей нашей группы в действующую армию в качестве добровольцев-красноармейцев. Вероятно Боря и Женя произвели хорошее впечатление на майора и он пообещал посоветоваться с комиссаром, а нам велел явиться в полном составе в воскресенье утром.

Боря предложил подготовиться к уходу до восхода солнца в воскресенье. Мы должны были, как он считал, уложить все наши вещи в рюкзаки и уйти незамеченными, оставив Николаю Ивановичу записку с объяснением, из которого он должен был понять, что наш уход не бегство от трудовой повинности, а стремление к более активной борьбе с фашизмом с оружием в руках.

Кто-то предложил открыто предупредить Николая Ивановича о нашем уходе, но Боря и Женя отвергли это предложение. В этом случае, мы возложили бы вину за наш поступок на начальника отрядта, если бы он одобрил наше решение, или сорвали бы наш уход из отряда, если бы он не дал на это своего согласия.

После тщательного обсуждения предложенного Женей плана, он был единодушно нами одобрен, и оставшиеся до воскресения дни, кроме выполнения дневной нормы земляных работ, были отведены лечению Миши и подготовке к уходу. Наш план решено было сохранить в тайне.

В ночь на воскресенье мы ушли из отряда.

 

28

Майор Кийков, немолодой уже человек, высокого роста, спортивной осанки, с мужественным лицом и пронизывающим взглядом, принял нас в здании школы, где располагался штаб полка.

Окинув всех критическим взглядом, не обещавшим ничего хорошего для нас, он начал допрос с меня. Вопросы сыпались один за другим и требовали чётких ответов.

Из командирской планшетки он вынул блокнот и карандаш, которым делал какие-то записи по ходу нашего собеседования.

Фамилия, имя, отчество, год, месяц и место рождения, национальность, образование, партийность, спортивный разряд и сдача норм ГТО, здоровье, место нахождения родителей, братьев, сестёр... На все эти и другие вопросы ответы не заставили себя ждать. За исключением возраста и состояния здоровья они были правдивыми. Не точным был мой ответ о возрасте, ибо ещё в немировском военкомате я прибавил себе полгода, без чего не попал бы в колонну допризывников и совсем неверным был ответ о здоровьи и перенесенных болезнях. Не мог же я сказать майору, что до самой войны страдал бронхиальной астмой, приступы которой сваливали меня в постель чуть ли не при каждом похолодании или резком изменении погоды.

По испытующе-недоверчивому взгляду командира полка мне показалось, что он почувствовал неправду в этих моих ответах, но держался я уверенно и он начал допрашивать Мишу Гольдштейна, внешний вид которого тоже вызывал сомнения в возрасте. Когда наступил черед вопросу о годе и месяце рождения, майор строго предупредил Мишу говорить только правду, на что тот невозмутимо вынул из бумажника свидетельство о рождении, где значился июль 1924-го года.

Таким же образом подтвердили свой возраст Наум и Рома, а Иосифу, Боре и Жене это не понадобилось делать, ибо по виду майора было ясно, что они произвели на него хорошее впечатление и не вызвали никаких сомнений.

В итоге, командир полка заявил нам, что согласен взять только четверых, а мне, Науму и Мише посоветовал обратиться в райвоенкомат для отправки в военное училище.

Боря заявил майору, что не бросит своих друзей на произвол судьбы и что у нас нет выбора. Либо он примет нас всех в полк и дает возможность с оружием в руках сражаться с врагом, либо немцы уничтожат нас, как только придут сюда.

Командир полка оставил нас в кабинете одних и вскоре вернулся с комиссаром - седым уже мужиком невысокого роста, в очках, с одной шпалой в петлицах, который чем-то напомнил мне любимого школьного учителя Мура. Майор коротко изложил ситуацию и спросил комиссара какого он мнения по этому поводу. Нам же он сказал:

Как решит комиссар, так и будет.

Пусть воюют, коль душа того просит, - решил комиссар.

По его интонации можно было догадаться о сго еврейском происхождении.

Майор похвалил нас за смелость, настойчивость и дружбу и заявил, что направит нас в пулемётный взвод, который недавно понёс большие потери при отходе из Николаева.

Дежурный сопроводил нас на окраину села, где в здании совхозного гаража располагалось «хозяйство лейтенанта Скибы».

Командир пулемётного взвода, лейтенант Иван Скиба, недавний выпускник пехотного училиша, был по возрасту чуть постарше нас, но всем своим видом и поведением старался подчеркнуть своё руководящее положение. Он принял нас в своём кабинете - небольшой комнатке, ещё недавно служившей кладовой для дефицитных автозапчастей и провёл с нами «вводный инструктаж» о порядке службы в «хозяйстве».

Из его рассказа мы поняли, что прибыл он в полк в первые дни войны и пришлось ему начинать практически с нуля. Взвод образовался из немолодых уже людей, мобилизованных в июне военкоматами Одесской области. Знающих пулемётное дело специалистов во взводе почти не было и ему пришлось обучать бывших колхозников этому ремеслу буквально на ходу, в ходе отступления полка на восток. Наука эта далась неопытным красноармейцам нелегко и стоила немалых жертв. В ходе первых же стычек с противником взвод понёс большие потери. При этом погибли или были отправлены в госпиталя почему-то наиболее толковые бойцы. Сейчас во взводе меньше половины полагающейся численности и ему очень нужны молодые и способные ребята. Он не скрывал своего удовлетворения от полученного пополнения и обещал лично заняться нашим обучением материальной части и практике ведения современного боя.

В ходе беседы лейтенант постоянно подчёркивал своё положение командира не только по званию, но и по опыту и знаниям. Он предупредил нас о строгом соблюдении воинской дисциплины и порядка во взводе. Говорил он с нами по военному строго, но добродушная улыбка не сходила с его лица на протяжении всего инструктажа.

Лично мне лейтенант очень понравился. Его молодость как бы сглаживала возрастной барьер между нами и остальными, довольно пожилыми, бойцами. Импонировал его довольно приятный внешний вид и манера поведения. Мы с удовлетворением отметили, что наш командир образованный специалист и уже набрался кое-какого опыта жизни на войне и практике ведения боя.

Как потом выяснилось, Иван Скиба пришёлся по душе всем нашим ребятам буквально с первой встречи.

Старшина Мороз, плотный мужичок среднего роста, с четырьмя треугольниками в петлицах, долго возился с нашим вещевым довольствием. Если на Борю, Женю, Иосифа и Рому не составило особого труда подобрать солдатское обмундирование, то со мной, Мишей и Наумом ему пришлось повозиться довольно долго, но какого- нибудь существенного успеха так и не удалось добиться.

Даже самые малые по размеру гимнастёрки и брюки висели на нас мешком. Особые проблемы были с подбором ботинок. Нужных нам размеров, конечно, не оказалось и единственное, что мог сделать старшина, это дать нам ещё по одной паре портянок, чтобы ботинки не падали с ног и не натёрли мозолей. Нам выдали обмотки и показали, как ими следует обвёртывать ноги от ботинок до колен. Из всего перечня полагающегося нам обмундирования, по размеру нам подобрали только пилотки.

Когда мы осмотрели друг друга в этом обмундировании, то отметили, что Боря и Женя имели довольно бравый вид, Иосиф и Роман выглядели сносно, а мне с Мишей и Наумом впору было только клоунами где-то в цирке выступать.

Старшина успокаивал нас тем, что не это главное на войне и пообещал заказать для нас троих обмундирование малого размера на дивизионном складе вещевого довольствия. И ещё он высказал уверенность, что мы вскоре подрастём и тогда все проблемы снимутся.

Выдали нам и по сапёрной лопатке, противогазу, баклажке, котелку и ложке с вилкой.

Отведали мы в этот день свой первый солдатский обед. Щей налили в котелок, а перловую кашу с салом кинули на его крышку. Щи показались вкусными, а жир в каше был осалившимся от долгого хранения.

После обеда лейтенант Скиба провёл занятия по материальной части станкового пулемёта, демонстрируя поименованные части на реальном образце этого оружия, которое все любовно называли «Максимом». Затем слушатели должны были продемонстрировать, как они владеют сборкой и разборкой, заправкой в магазин пулемётных лент, стрельбой, подготовкой пулемёта к маршу, переноской его на марше.

Всё это было для нас новым. Слушали внимательно, стремясь не пропустить ни одного слова или движения лейтенанта. Мы понимали, что это пригодится в бою.

Вспомнилось, как когда-то в школе, в мирное время, слушали инструктора на занятиях по военному делу. Другое дело здесь, на войне. Всё хочется лучше понять и быстрее освоить.

Командир взвода отметил наше усердие и не удержался от похвалы в наш адрес.

Первый день нашей армейской жизни подходил к концу. Хоть он и не потребовал от нас большой физической нагрузки, как это было на рытье противотанковых рвов или на недавних ежедневных 45 километровых маршах на восток, мы всё же к вечеру почувствовали усталость. Её причиной была, наверное, большая психологическая нагрузка, волнения, вызванные уходом со стройки и сомнениями относительно приёма нас в действующую армию.

Только когда мы улеглись на деревянных нарах солдатской казармы и вдохнули ароматный запах свежего сена, служившего нам постелью, мы поняли, что достигли, наконец, поставленной цели. В тот день мы начали отсчёт суток солдатской жизни в этой великой и самой ужасной войне, которую когда-нибудь знало человечество.

 

29

Василий Степанович Хвыля, командир отделения, в которое определили меня, Женю, Наума и Иосифа был немногословен, не любил повторять свои распоряжения и требовал их чёткого выполнения.

Во второй день нашего пребывания в пулемётном взводе мы стали свидетелями случая, когда Хвыля настаивал перед лейтенантом убрать из его отделения нерадивого и недисциплинированного бойца за небрежное выполнение его указания по смазке оружия.

-Заберить його вид мэнэ, - требовал он по украински.

Лейтенант поддержал Хвылю и предупредил солдата, что примет к нему меры по уставу и законам войны при повторном проявлении расхлябанности.

Василий Степанович был мобилизован из под Одессы, где всю свою жизнь работал в колхозе и дослужился до бригадира, Ему было уже далеко за сорок и в висках его поблескивала седина. О себе он рассказывал мало, но из отдельных фраз сложилось представление, что трудился он честно и жизнью своей колхозной был доволен. За успехи в выращивании кукурузы был удостоен медали Всесоюзной Сельскохозяйственной Выставки. О своей жене, Оксане, он говорил уважительно и тепло, но чаще с грустью вспоминал старшего сына, который ещё до войны закончил танковое училище и служил в Белорусском военном округе.

Хвыля любил во всём порядок. Он отличался редким трудолюбием и был всегда при деле. Любую работу выполнял аккуратно. Внешне казалось, что работал он не спеша, но, как рассказывали очевидцы, всегда первым во взводе успевал окопаться и его окоп был обычно глубже и безопаснее других.

Лейтенант Скиба не раз ставил в пример Василия Степановича, когда подчёркивал важность быстрого и эффективного окапывания. При этом он не упускал возможность продемонстрировать сапёрную лопатку Хвыли, лезвие которой было всегда остро заточено, за счёт чего лопатка при свободном падении могла легко рассечь яблоко, картошку или огурец и углубиться в грунт на глубину, позволяющую ей оставаться в неподвижном вертикальном положении. Редко какая другая лопатка могла бы сравниться с лопаткой командира отделения.

- Жить хочешь - не ленись окапываться, - любил повторять наш комвзвода.

Лучше других умел Василий Степанович соорудить блиндаж, землянку или шалаш. Он легко и быстро находил для этого подручные материалы, ловко устанавливал, закапывал и соединял их воедино и завершал работу быстрее других. Его временные походные жилища были удобны, практичны и годились для длительного пользования.

Никто другой так вкусно не готовил борщи или щи в походных условиях, так быстро не разжигал костёр, и так умело не готовил на нём печёную картошку.

Умел он также и постирать солдатскую одежду и залатать её после стирки. При нём всегда были иголки и разные нитки, он охотно помогал другим в мелком ремонте обмундирования. Даже обмотки он обвёртывал быстрее и аккуратнее всех нас.

В общем - золотые руки были у Василия Степановича. Бойцы уважали его за честность, заботу о подчинённых, внимание к ним и прощали ему излишнюю строгость и требовательность.

Не случайно, наверное, потери в его отделении были меньшими, чем в других отделениях нашего взвода. За прошедшие два месяца войны похоронили только одного бойца и двоих отправили в госпиталь, в то время как полк потерял больше половины своего состава.

К нам Басилий Степанович относился особенно тепло, уделяя много времени нашему обучению военному делу и армейской жизни, проявляя отеческую заботу о нас.

Кроме учёбы, которую проводил лейтенант со всеми бойцами взвода, он провёл с нами несколько дополнительных занятий по изучению материальной части пулемёта, обращая внимание на отдельные детали и тонкости, известные ему из собственного опыта, дал нам ряд важных советов по стрельбе, устранению неисправностей и уходу за оружием.

Хоть мы и имели немалый опыт окапывания из нашей походной жизни в колонне допризывников, опыт Василия Степановича в этом деле оказался для нас весьма полезным. Он научил нас, как точить лопатки, как подбирать место для окопа и как быстрее и лучше окапываться.

Многому другому мы учились у нашего командира. Женя не раз подчёркивал, что нам здорово повезло с начальством в нашей солдатской жизни. Повезло нам и в том, что полк ещё целую неделю, после нашего прибытия, не участвовал в боях и находился на отдыхе и пополнении личным составом и оружием.

Мы старались на доброе к нам отношение ответить старанием и дисциплиной. Уже к концу первой недели Женю назначили первым номером пулемётного расчета, а я стал у него вторым номером. Нам доверили совсем новенький «Максим» из тех, что взвод получил вместе с пополнением личного состава.

Боре меньше повезло с командиром отделения. Им оказался пожилой уже человек, лет под пятьдесят, который отличался дисциплинированностью и послушанием перед начальством, но не проявлял особой инициативы в организации солдатского быта и учёбы и не обладал способностями Василия Степановича.

Борю тоже назначили первым номером и выдали новый станковый пулемёт, но чувствовал он себя не так уверенно, как Женя.

Вечером, когда мы собирались вместе перед отходом ко сну, Женя подробно рассказывал ребятам чему нас научили за день и даже демонстрировал кое-что на конкретных примерах.

Вторым номером у Бори был Миша Гольдштейн. Рому Бройтмана определили в расчёт опытного пулемётчика Ковальчука. Все очень старались в ученьи и многое познали за эти несколько дней.

Мы понимали, что дни нашей «мирной» жизни сочтены, что недолго нам осталось набираться уму-разуму в Гуляй-Поле, а там, в боях, будет не до учёбы.

Предчувствие нас не обмануло. После очередного разбора итогов учебных занятий лейтенант Скиба объявил нам, что после обеда состоятся ротные политзанятия, на которых выступит комиссар полка Белкин.

Политзанятия во взводе - дело обычное. Ежедневно с нами встречался политрук и вёл беседу о «текущем моменте», о положении на фронте, читал нам материалы из «Красной звезды» и других газет. О ротных политзанятиях мы услышали впервые, да и выступления полкового комиссара слушать ещё не приходилось. Не трудно было догадаться, что ожидается важная информация, связанная с передислокацией полка в район боевых действий.

 

30

Комиссар полка Леонид Михайлович Белкин пользовался у бойцов большим авторитетом, и они не скрывали своего уважения к нему. Нам часто в эти дни приходилось слышать о комиссаре добрые слова и выражения глубокой признательности. Бойцы приводили примеры храбрости, проявленной им при столкновениях с немцами, заботы о нуждах личного состава, уважительного отношения к людям.

Из этих рассказов запомнился случай спасения комиссаром тяжело раненного в бою молодого бойца. Рискуя собственной жизнью, Леонид Михайлович вынес красноармейца в ближайший лесок, наложил повязку на простреленное бедро и, дождавшись вечера, когда стих миномётный огонь, с трудом доставил бойца в деревню, где стоял полк. Все понимали, что комиссар подвергался двойному риску. В случае, если бы он попал к немцам, они бы не забыли ни его еврейского происхождения, ни его комиссарских петлиц.

До войны Леонид Михайлович работал директором средней школы в Молдавии и преподавал историю в старших классах. Он был мобилизован в первые дни войны, как командир запаса, оставив в городе жену и двух дочерей. Оба его сына - близнецы до войны закончили политехнический институт в Киеве и работали инженерами в Днепропетровске. Их мобилизовали в июне, но от них не было ни одного письма и он о них ничего не знал. Возможно, они написали домой, но город оказался в оккупации уже в конце июня.

Оптимист по натуре, Леонид Михайлович не терял надежды, что семья его бежала и сейчас находится где-то в тылу, а сыновья его воюют и он вскоре узнает о них. Каждый день он с нетерпением ждал почту и надеялся на письма.

Комиссар в то время имел такую же власть в армии, как и командир, но Белкин этой властью мало пользовался, и больше убеждал, чем приказывал. Он редко повышал голос, но все его указания выполнялись так же, как и приказы командира полка, хоть тот был намного строже и требовательнее комиссара.

Леонид Михайлович весь отдавался работе и с утра до позднего вечера мотался по полку, решая многочисленные важные и не очень важные вопросы. Казалось не было дела, к которому комиссар не был бы причастен.

Сейчас ему предстояло сделать важное сообщение о передислокации полка, как и всей 270-ой стрелковой дивизии в район западнее Днепропетровска для участия в обороне этого крупного промышленного и культурного центра Украины и важного узла обороны на подступах к Днепру.

На широкой поляне, в дубовой роще собрался весь личный состав роты. С интересом и тревогой ждали сообщения комиссара.

Белкин говорил не спеша, не очень громко, но ясно и убедительно. Его речь не была похожей на выступление оратора на митинге или собрании, а больше походила на лекцию учителя, объясняющего слушателям важную тему учебной программы.

Комиссар рассказал о положении на фронте, обороне Киева, Одессы, Ленинграда, ожесточённых сражениях на Московском направлении, а затем уже более подробно об участии нашей дивизии в защите Днепропетровска и о создании мощного оборонительного рубежа с целью предотвращения форсирования Днепра немцами. Он аргументировано разъяснил важность операции и призвал бойцов к стойкости и мужеству в предстоящих боях с фашистами.

В этот день были отменены послеобеденные учебно-тренировочные занятия и лейтенант Скиба дал команду о подготовке к маршу.

В нашем отделении всей работой по подготовке личного состава и материальной части к выходу из Гуляй-Поля руководил Василий Степанович. Под его контролем расчёты разбирали пулемёты, упаковывали патроны, проверяли и смазывали личное оружие, готовили обмундирование. Всем был выдан сухой паёк на трое суток и по пачке махорки.

Когда Василий Степанович, тщательно проверив готовность нашего расчёта к походу, признал работу законченной в полном объёме, мы взялись помочь в этом деле ребятам. В первую очередь помогли Боре и Мише. Они хоть и старались, как могли, но всё ещё не достигли нашего уровня, как в изучении материальной части, так и в освоении опыта армейской жизни.

Помогли мы им в разборке и подготовке к ручной переноске пулемёта, упаковке нехитрой солдатской утвари, ремонте и подгонке обмундирования.

Другим нашим ребятам помошь оказалось необходимой в значительно меньшей степени потому, что расчёт Наума и Иосифа курировал всё тот же Василий Степанович, а Роме Бройтману во всём помогал Григорий Ковальчук, прошедший с полком путь от Николаева до Гуляй-Поля и служивший во взводе примером на учебных стрельбищах. До войны Григорий работал механиком на машинно-тракторной станции и потому к нему во взводе многие обращались за помощью при различных неполадках и неисправностях в материальной части военной техники.

По возрасту Григорий годился Роме в отцы и относился он к своему молодому помощнику по-отечески тепло.

Мы по-прежнему постоянно общались друг с другом в течении дня, а всё свободное время, которого было очень мало, проводили вместе.

Кроме Бори и Иосифа, никто из нас тогда ещё не курил, но, как и все остальные бойцы, мы получали махорку и пользовались перекурами.

На одном из перекуров, в последний день перед уходом из Гуляй- Поля, мы поклялись беречь нашу дружбу в новых условиях и помогать друг другу в любой ситуации.

 

31

На рассвете 26-го августа полк покинул Гуляй-Поле. Двигались не спеша со скоростью около пяти километров в час. Шли строем по узкой дороге, мощённой булыжником, ведущей к асфальтированному шоссе на Днепропетровск. Ничто не нарушало утренней тишины. День ожидался солнечный, жаркий, какие обычно бывают на юге Украины в это время года, однако утро было довольно прохладным. По дороге пока не встречались ни машины, ни пешеходы. Только в селе, раскинувшемся по обе стороны дороги, можно было заметить и услышать первые приметы пробуждающейся деревенской жизни. Подросток-пастушок выгонял скот на выпас. Лаяли собаки, как бы обмениваясь утренними приветствиями.

Наша семёрка шла в одной шеренге. В ней же был и Василий Степанович. За эти дни мы очень привязались к нему. Хоть командиром он был не для всех из нас, все мы ему бесприкословно подчинялись. Он стал для нас и учителем, и старшим другом. Чувствовалось, что наша тяга к нему была ему по душе и он не только не пытался её ограничивать, а наоборот всем своим видом и поведением способствовал нашему с ним сближению.

Женя заметил, что ритм нашего движения небольшой и, что в нашем пешем марше на Ворошиловград мы двигались быстрее, на что Василий Степанович ответил, что быстрее двигаться нельзя и что эта скорость является предельной при полной солдатской экипировке. Кроме вещмешка с запасом продуктов и личной утварью, шинели, скатанной в рулон, и накинутой через плечо, лопатки, котелка, баклажки и ружья, нам ещё приходилось тащить на себе пулемёт в разобранном на части виде.

Вскоре мы убедились, что командир был прав. Когда прошли первые десять километров и был объявлен привал, мы почувствовали не только предельную усталость, но и ощутимую боль в плечах и суставах, от которой не полностью отошли даже после получасового отдыха.

Ещё труднее было идти днём, когда стало припекать солнце. Хоть мы и имели двухчасовой обеденный отдых у реки, смогли искупаться, поесть концентратной каши, попить чайку и даже подремать в сосновой роще, во второй половине дня мы смогли пройти только десять километров и почувствовали, что это предел наших возможностей. Благо, что это и был финал намеченного дневного маршрута и полк остановился на отдых в лесу, у небольшого озера.

Всего за день мы прошли около тридцати километров, а устали больше, чем после 45 километровых дневных переходов в колонне допризывников.

Под руководством Василия Степановича построили удобный шалаш из веток, развели небольшой костёр, собрали на колхозном поле кукурузы и картошки и соорудили роскошный ужин с зажаренным на огне салом из нашего сухого пайка, печённой картошкой, сваренной в котелках кукурузой и горячим чаем с привкусом дыма.

После ужина Наум играл на гармошке и гитаре, с которыми не расставался всё это время. Пели довоенные русские и мелодичные украинские песни. К нашему костру пришли командир полка и комиссар, которые оказались большими любителями музыки. Майор Кийков обладал прекрасным басом, а у комиссара Белкина был неплохой тенор. Вместе с баритоном Иосифа и нашей негромкой поддержкой, песни звучали очень мило и задушевно. Несмотря на усталость, никому не хотелось спать и общение с музыкой продолжалось до позднего вечера, пока не раздалась команда отбоя и отхода ко сну.

Долго ещё, лежа на свежем сене в своём шалаше, говорили мы о войне, о жизни солдатской, оснащении и вооружении нашей армии и ее возможностях противостоять наступающим немецким войскам, вооружённым по последнему слову военной техники.

Теперь, уже на примере нашей дивизии, мы поняли реальное положение в «легендарной и непобедимой» Красной Армии. В то время как солдаты немецких мотострелковых частей были вооружены лёгкими автоматами новейшей конструкции, наши красноармейцы в пехотных частях, в основном, пользовались устаревшей тяжёлой винтовкой со штыком. Если немцы практически не совершали пешеходных маршей, а перемещались на совремённых транспортных средствах, то наши бойцы и командиры преодолевали многокилометровые переходы пешком, таская на себе полуторапудовый груз оружия, боеприпасов, снаряжения, солдатской амуниции и продуктов питания. Тогда как немецкие мотострелковые части имели постоянную поддержку и прикрытие танковыми и авиационными подразделениями, не говоря уже об артиллерийской и миномётной подготовке каждой их операции, наши пехотные полки и дивизии могли рассчитывать, обычно, только на себя и свои собственные небольшие и слабо оснащённые миномётные и пулемётные части, неспособные противостоять танкам и артиллерии противника.

Ни в какое сравнение с немецким было и наше обмундирование. Даже кирзовые сапоги мало кому доставались. Основной обувью были тяжёлые, как кандалы, ботинки и обмотки. Несравнимым было и солдатское питание. Немцы получали калорийные и вкусные концентраты, галеты, мясные и рыбные консервы, сухое молоко и кофе, а наши сухие пайки состояли, в основном, из концентратов перловой или пшённой каши, пожелтевшего сала с прогорклым привкусом от долгого хранения или селёдки не первой свежести.

Вот и сейчас, на передислокацию нашей дивизии на фронт не нашлось автомобилей, и мы должны были пройти несколько сот километров пешком, гружённые, как лошади, оружием, боеприпасами и амуницией.

И вновь кощунственно звучали в ушах слова из той популярной довоенной песни: «Если завтра война, если завтра в поход, мы сегодня к походу готовы.»

Какое бахвальство?! Какая бессовестная ложь, и как легко мы ей верили!

 

32

По мере приближения к Днепропетровску чувствовалось, что фронт уже совсем рядом. Немецкие самолёты большими группами почти непрерывно находились в воздухе то ли на пути к объектам бомбёжек, то ли возвращаясь на свои базы. Нередко и одиночные самолёты совершали разведывательные полёты на небольшой высоте с целью поиска объектов бомбёжки.

Полк двигался на северо-запад, соблюдая меры предосторожности и маскировки. Шли просёлочными дорогами, предпочитая лесистую местность, вдоль неубранных ещё посевов кукурузы, используя для маскировки рельеф местности.

И всё же на второй день марша мы подверглись бомбёжке.

Василий Степанович первым услышал характерный звук, появившихся из-за горизонта немецких самолётов и скомандовал бежать в придорожный кустарник. Пока самолёты разворачивались для бомбёжки, мы успели рассредоточиться, укрыться в зарослях и прижаться к земле. Бомбы рвались рядом, но никто из нашего взвода не пострадал. В полку же были убитые и раненые.

Чтобы избежать бомбёжек и обстрелов с воздуха, мы теперь шли, в основном, в тёмное время суток, а отдыхали днём, тщательно маскируясь в зелёных массивах. Но даже такие меры предосторожности не уберегли нас полностью от налётов немецкой авиации. Складывалось впечатление, что немцы постоянно следят за нами и что им сверху видно всё, как бы мы не прятались и не маскировались.

Лейтенант Скиба требовал от нас окапывания на каждом привале, даже при отсутствии немецких самолётов. Отдыхать, даже днём, мы теперь могли только приготовив себе индивидуальный окопчик.

Как мы потом убедились, такая мера оказалась совсем не лишней и сберегла многим из нас жизнь при очередных налётах. Пригодились нам сейчас и учебные занятия в Гуляй-Поле, когда Василий Степанович обучал нас быстрому и надёжному окапыванию. Мы это делали теперь быстрее и лучше других и, может быть, только поэтому в нашем отделении никто пока не пострадал при бомбёжках.

В других же отделениях нашего взвода были жертвы от воздушных налётов. Только по пути к передовой, ещё не участвуя в боях, взвод потерял двух бойцов, а командир отделения, в котором служил Боря - послушный, дисциплинированный «дядя Стёпа», как его прозвали наши ребята, был отправлен в медсанбат с ранением в руку, повредившем кость. Потери в других подразделениях полка были ещё более весомыми.

Командование, опасаясь потерь с воздуха, ещё более замедлило продвижение полка к фронту. Мы двигались теперь на запад только в нелётную погоду и в тёмное время суток. Прошла целая неделя в пути, а

мы прошли менее двухсот километров. Тем не менее близость передовой чувствовалась. Уже долетало эхо артиллерийских баталий на западе.

На рассвете нас обогнала танковая часть, движущаяся в направлении Киева. Впервые за всё время войны мы увидели наши советские танки в таком количестве. Их было много и двигались они быстро и уверенно.

Днём, когда мы находились на отдыхе в берёзовой роще, прозвучала очередная команда «Воздух!», и мы привычно рассредоточились по своим индивидуальным укрытиям. Каково же было наше удивление, когда над нами появились краснозвёздные бомбардировщики, сопровождаемые истребителями. Они шли на северо- запад, к Киеву.

Радости не было предела. Значит есть всё-таки в нашей армии и танки и самолёты! А мы уже было потеряли всякую веру в это. Оснований для этого было больше чем достаточно. Мы не встретили ни одного нашего танка, прошагав всю Украину с запада на восток, и теперь, двигаясь пешком на запад уже более недели, редко встречали советские танки, самолёты и артиллерию.

-Я говорил вам, а вы не верили! - воскликнул Рома Бройтман, который не переставал всё это время убеждать нас, что вот-вот погонят немцев.

В последнее время, правда, и он несколько приуныл. В его уверенности в скорой победе над фашизмом стало поменьше пыла, но тем не менее он оставался оптимистом в большей мере, чем кто-либо из нас.

На самом деле, как можно было сохранить оптимистический настрой, когда за два с небольшим месяца немцы оккупировали Прибалтийские республики, Белоруссию, Молдавию, половину Украины и находились уже у самой Москвы - у сердца страны.

За это время наша армия ни на одном из участков фронта длинною в несколько тысяч километров не только не перешла в наступление, но даже не отбила у немцев ни одного населённого пункта. Было одно позорное отступление, точнее бегство на запад. А каких жертв стоили эти месяцы войны?! Они исчислялись миллионами бойцов и командиров, не считая десятков миллионов советских граждан, оставшихся на оккупированной немцами территории, в том числе более двух миллионов евреев, обречённых на полное уничтожение. До оптимизма ли было тут?

Рома, пожалуй, был единственным среди нас, кто верил, что наша победа не только неизбежна, но что она придёт скоро, ещё в том страшном 1941-ом году. Он даже называл конкретные сроки, вроде ноябрьских праздников или Нового года, когда декабрьские морозы помогут остановить врага.

А ещё Рома очень верил в помощь союзников. Он считал, что поступающая из Америки в большом количестве военная техника, вот-вот склонит чашу весов в нашу пользу. Часто Рома убеждал нас, что Америка скоро вступит в войну с фашистской Германией и тогда Гитлеру будет «капут». Верил он и в скорое открытие второго фронта, против которого немцы не в силах будут устоять.

В общем, Ромка не переставал верить в скорую победу и всячески пытался свою уверенность внушить нам. Советские танки и самолёты, направляющиеся на помощь защитникам Киева, придали его оптимизму реальное обоснование и он ликовал, как будто перелом на фронте уже наступил, а мы уже одержали пусть небольшую, но победу над врагом.

К сожалению, как показали ближайшие события, для такого оптимизма не было тогда ещё никаких оснований и ликование Ромы было преждевременным.

 

33

В начале сентября полк прибыл на отведенный ему участок обороны и мы приступили к строительству защитных сооружений. Трудились очень усердно, на протяжении всего светового дня, который к тому времени заметно сократился. Копали траншеи, строили блиндажи, рыли ходы сообщения. Наш взвод занимал центральную позицию в расположении полка. Вероятно, на него возлагались определённые надежды потому, что всё же мы располагали довольно грозной техникой для отражения атак наступающего врага, а может быть и потому, что командир полка очень верил лейтенанту Скибе и его надёжным бойцам и командирам. Наверное, для такой веры были основания из опыта прошедших месяцев войны и учебно-тренировочных занятий в Гуляй-Поле.

Командир взвода, стремясь оправдать доверие командования, старался изо всех сил. Он не только руководил всеми работами по созданию оборонительного рубежа, но и сам трудился в поте лица, показывая пример подчинённым, многократно и тщательно проверял выполнение своих заданий командирами отделений, измерял глубину траншей, устройство пулемётных гнёзд, готовность огневых точек к обороне.

Василий Степанович был больше занят непосредственной работой по устройству пулемётных гнёзд, нежели бойцами. Практически мы, его подчинённые, только помогали ему, выполняя вспомогательные и подсобные работы. Он сам определил точки расположения пулемётов, начертил лопаткой на земле направления ходов сообщения и траншей для личного состава отделения, а нам достались только земляные работы. Главным помощником Василия Степановича был Женя Ладуба, которому он всецело доверял и способности которого очень ценил.

Когда работа на нашем участке была закончена, принята командиром взвода и получила высокую оценку, Василий Степанович взялся помочь лейтенанту в устройстве его блиндажа. Кроме земляных работ, им, с нашей помощью, были выполнены плотницкие и некоторые столярные работы, на что использовали остатки разрушенного артогнём деревянного сарая. Блиндаж понравился Скибе и он от души поблагодарил нас и в первую очередь Василия Степановича.

Весь следующий день прошел в ожидании атак противника. Однако, немцы до конца дня нас так и не потревожили, если не считать разведывательных полётов нескольких немецких самолётов.

Только на рассвете третьего дня начался интенсивный обстрел наших траншей немецкой артиллерией и миномётами. Вероятно противник пользовался аэрофотосъёмками наших оборонительных позиций, выполненными накануне во время разведывательных полётов, ибо снаряды и мины разрывались довольно близко от окопов и траншей. Когда обстрел окончился, мы высоко оценили важность выполненных нами накануне работ по устройству оборонительных защитных сооружений. В нашем взводе было только трое раненых, которым оказали первую помощь на месте и отправили в медсанбат полка. Из нашей семёрки никто не пострадал. Были потери и в соседних с нами подразделениях в резултате этой артподготовки, в том числе и убитыми.

Вскоре немцы большими силами предприняли первую атаку на наши позиции. Короткими перебежками, под прикрытием непрерывного огня из автоматов, они вплотную подошли к линии обороны полка, занимавшего пятисотметровый участок за противотанковыми рвами. Перед ними размещались противотанковые ежи - сваренные крест-накрест металлические рельсы, преграждавшие путь танкам и другой бронетехнике. Поле под ними было заминировано нашими сапёрами. Всё это не позволило немцам использовать танки для прорыва линии нашей обороны.

Лейтенант Скиба внимательно следил за продвижением немецких автоматчиков и предупредил без приказа огонь из пулемётов не открывать. Бойцы вели прицельный огонь только из винтовок и автоматов.

Должен признаться, что когда немцы подошли совсем близко к нашему расчёту, ведя интенсивный огонь из автоматов, меня охватило чувство страха и незащищённости. Мы фактически даже не отстреливались и можно было ожидать, что в любую минуту фашисты ворвутся в нашу траншею.

Однако, выдержка и внешнее спокойствие Василия Степановича, других опытных бойцов, особенно Жени, который был рядом, действовали успокаивающе. Я прижался к земле в ожидании команды «Огонь!», стараясь ни о чём больше не думать.

Нужно сказать, что в том первом бою я в полной мере познал чувство боевого коллективизма, когда ты и все вокруг тебя представляют одну семью, подчинённую одной цели и управляемую одним мозговым центром. В такой семье ты в ответе за всех, но все отвечают и за тебя. Здесь нет понятия «Я», а есть только общее - «МЫ». И в этом сила боевого коллектива.

Когда немцы, находясь в двадцати метрах от нашего переднего края, предприняли очередную попытку ворваться в наши траншеи, прозвучала, наконец, команда: «Огонь!». Полтора десятка «Максимов» одновременно накрыли наступающие ряды противника таким шквалом огня, который исключал всякую возможность оторваться от земли. Немцы залегли и больше не пытались прорваться на нашем участке.

Мужественно держали оборону и соседние с нами подразделения полка. Там в ход пошли ручные гранаты, а в отдельных случаях и штыками воспользоваться пришлось.

К полудню наступление немцев захлебнулось и на других участках обороны дивизии, и они были вынуждены отойти на исходные позиции, оставив перед нашей линией обороны много трупов своих солдат, оружие и боеприпасы.

Лейтенант Скиба приказал собрать трофеи перед линией нашей обороны. Нам досталось полтора десятка немецких автоматов и большое количество патронов к ним. Старшина добыл несколько пар добротных немецких сапог и раздал их бойцам вместо обмоток. Пришлись в пору сапоги некоторым нашим ребятам, в том числе Боре и Жене. На меня, Мишу и Наума сапог по размеру не нашлось, зато мы получили шоколад и галеты, изъятые из вещмешков убитых.

По случаю первого нашего боевого крещения к обеду всем налили по пятьдесят граммов чистого спирта и выдали по куску полукопчённой колбасы. Из сухого пайка достали селёдки, сварили на костре пшённую кашу из концентратов, а на закуску пили чай в прикуску с сахаром-рафинадом и немецкими галетами.

Командир полка и комиссар прошли по траншеям, поздравили всех с успехом в первом сражении и поблагодарили за службу. Они же и предупредили, что немцы на этом не успокоятся и нам следует ждать новых атак. Было приятно сознавать, что мы выстояли в том первом бою, что с немцами можно воевать на равных.

 

34

Лейтенант Скиба после первого боя проникся к нам той особой дружбой, которая нередко связывает мальчишек в юношеском возрасте. Такая дружба отличается искренностью, честностью и готовностью прийти на помощь другу всегда и везде, не считаясь ни с чем, даже с опасностью для собственной жизни.

Юношеская дружба обычно крепнет в беде, в испытаниях и опасностях, требующих полной самоотдачи в борьбе за достижение поставленной цели.

Именно так возникли и закалялись взаимоотношения нашей Немировской семёрки. Мы чувствовали, что наши отношения были по душе лейтенанту с первых дней нашей службы в его взводе, но он своих чувств раньше открыто не проявлял, сохраняя ту дистанцию в отношениях с нами, которая диктовалась армейской дисциплиной и его положением командира-единоначальника.

Может быть его сдержанность в отношениях с нами определялась сомнениями в нашей готовности стать настоящими солдатами и смотреть смерти в глаза в том неравном противостоянии с фашизмом, которым отличалось начало Великой Отечественной войны.

Возможно сыграла свою роль и национальная принадлежность большинства из нас. В то время бытовало мнение, что евреи «воюют» только в Ташкенте, спекулируя на рынках и наживаясь на горе народном. Рассказывали разные истории и анекдоты, как евреи симулируют разные болезни и как откупаются от призыва в армию.

Наш добровольный и преждевременный уход в действующую армию, рвение при обучении военному делу в Гуляй-Поле, а главное - активность и мужество в первом бою с немцами растопили в командире недоверие и сомнения и проявили чувства дружбы и уважения ко всем нам. Он больше не скрывал их и им больше не могли помешать ни разница в служебном положении и звании, ни боязнь, что дружеское к нам отношение сможет отрицательно сказаться на воинской дисциплине и его командирском авторитете.

Особенно близкими стали его отношения с Борей и Женей, которых он теперь считал своими помощниками и консультантами во всех сложных ситуациях фронтовой жизни.

Наше поведение в бою не осталось незамеченным Василием Степановичем, а также другими командирами отделений и бойцами уже смотревшими смерти в глаза. Они не раз возвращались ко вчерашнему бою, отмечая всё новые подробности и примеры проявленной нами храбрости, мужества и умения в отражении атаки противника.

Мы теперь и сами стали удивляться своему бесстрашию в бою. Что касается меня, то я это в свою заслугу не ставил. Я во всём полагался на Женю и только старался чётко выполнять все его указания, поручения и советы, а также следовать во всём его примеру. Если же говорить о героизме и мужестве, то они в первую очередь относились к нему. Я и сам в ходе боя поражался его внешнему спокойствию и выдержке, а главное его прицельному огню по противнику. Он управлял пулемётом так, будто это уже стало привычным для него делом, а навыки стрельбы вырабатывались им в течении долгого времени. Казалось, он всё выполняет автоматически, подобно тому, как опытные машинистки управляются, почти не глядя, с пишущей машинкой.

В мою задачу входило быть рядом с ним и обеспечивать его запасом пулемётных лент. А ещё он требовал от меня не высовываться. Всё это я старался чётко выполнять и Женя неоднократно похваливал меня за это. О чём нибудь другом я пытался не думать. Сказать по правде, нужно было хорошо стараться, чтобы ни о чём не думать во время того боя. А думать было о чём. Особенно в те трагические минуты, когда немецкие автоматчики были в нескольких шагах от нашей траншеи, а в траншее соседнего с нами взвода шёл рукопашный бой. Трудно себе представить, что было бы, если бы мне пришлось участвовать в рукопашной схватке при моём росте в 160 сантиметров и весе в 50 килограмм. А что было бы, если бы немцы овладели нашей траншеей и я попал бы к ним в плен? Многие другие мысли овладевали мною в том первом бою. Трудно было не думать и о том, что этот день и бой могли стать последними в моей жизни, которой ещё фактически не было.

Кроме Жени, я, как и все другие рядом со мной, слушал и выполнял приказы, указания и советы лейтенанта Скибы и Василия Степановича, которые, в свою очередь, делали то, что приказывали им делать командир роты и полка. Во всём чувствовалась гармония и общее стремление выстоять и не пропустить врага.

В то время это ещё не часто удавалось частям, охваченной паникой отступающей Красной Армии. Еще силён был тогда миф о непобедимости немцев, для чего имелись веские основания. Все они были хорошо известны нашим бойцам и командирам, особенно тем из них, кто провёл уже несколько месяцев в паническом бегстве на восток.

И тем важней и радостней был для нас наш первый успех в том первом сражении на оборонительных рубежах под Днепропетровском.

 

35

Мы ждали новых атак немцев и старательно готовились к ним. Были отремонтированы все траншеи, хода сообщения между ними, пулемётные гнёзда, заваленные и развороченные артиллерийским и пулемётным огнём. При этом большинство воронок между ними были сохранены. Женя продолжал утверждать, что воронки являются наиболее надёжным укрытием, ибо по «теории вероятности» бомба или снаряд в одно и то же место дважды попасть не могут. Эту свою убеждённость он передал лейтенанту Скибе и Василию Степановичу, и те поверили в эту «теорию».

Теперь наши позиции, которые ещё недавно были похожими на аккуратный скверик, разделенный линиями траншей на фигуры правильной формы, представляли собой хаотически изрытый и обезображенный кусок земли, казавшийся внешне безжизненным.

Из тыла снабженцы привезли запасы боеприпасов, продуктов и воды. Мы подготовились к отражению атаки.

Но немцы в атаку не пошли. То ли вчерашние потери охладили накал их боевой страсти, то ли они задумали новый тактический маневр. Скорее всего имели место обе причины. Возможно они, как и мы, пришли к выводу, что в бою без танков у них нет существенных преимуществ перед нами.

Вместо наземных атак, передний край нашей обороны, включая противотанковые рвы и металлические ежи, подверглись массированным ударам с воздуха, продолжавшимся, с небольшими перерывами, несколько часов. Такой продолжительной и интенсивной бомбёжки мы подверглись впервые.

С целью сокращения потерь от прямых попаданий бомб, лейтенант Скиба приказал рассредоточиться по воронкам и индивидуальным окопам. Василий Степанович вывел своё отделение из траншеи и разместил бойцов попарно на некотором расстоянии друг от друга. То же сделали командиры отделений, в которых служили Боря с Мишей и Рома. Окопы Бори и Миши были недалеко от наших и мы могли видеть друг друга и общаться. Воронка, служившая укрытием для Ромы, была на некотором расстоянии от нас, рядом с окопом Ковальчука, первого номера в их расчёте.

Во время бомбёжки все, прижавшись к земле, находились в окопах или воронках. Когда наступало затишье, мы выходили из укрытий, чтобы размяться и пообщаться друг с другом. В таком общении мы теперь чувствовали ещё большую необходимость, чем раньше. Здесь мы обменивались мнениями, советами, шутками, что подымало настроение.

Теперь, находясь в постоянной опасности, мы ещё больше тянулись друг к другу. В общении мы искали защиту от, казалось, неминуемой гибели. И то, что пока все выжили и никто из нас серьёзно не пострадал при бомбёжках и обстрелах (случай лёгкого ранения Миши в расчёт не принимался), мы полностью относили на счёт нашей дружбы.

Когда бомбили и я лежал, прижавшись к земле на дне окопа, меня охватывал страх и ужас, которые я чувствовал физически в виде боли в напряжённых мышцах, в пальцах, сжатых со всей силой в кулак, в голове, перегруженной мыслями о возможных последствиях бомбёжки. Больше всего пугала даже не сама смерть, а вероятность стать беспомощным калекой. Перебирая в мыслях возможные варианты последствий ранения или контузии, я всё больше склонялся к выводу, что в таком случае единственным для меня выходом могло бы стать только самоубийство, ибо какая же это может быть жизнь не в радость себе и в тягость другим.

Об этом я никогда не делился ни с кем, даже с Женей. Не знаю испытывал ли он и другие наши ребята подобное, но потому, как мы тянулись к общению в короткие передышки между бомбёжками, я догадывался, что нас одолевают схожие мысли.

Как-то в перерыве между бомбёжками Рома пошутил, что он должник перед Женей за спасительную плацкарту, которую он себе отобрал по его совету. Он утверждал, что находясь в своём убежище, спокойно переносит вой и разрывы падающих рядом бомб, так как абсолютно уверен, что ни одна из них по «теории вероятности» не должна попасть в центр его воронки.

Женя на это, тоже шутя, ответил, что дорого не возьмёт, и что Рома может легко откупиться, уступив ему «боевые сто грамм», которые мы теперь регулярно получали у старшины.

Шутки эти оказались зловещими. Когда немецкие самолёты в последний за этот день раз отбомбили наши позиции и скрылись за горизонтом, а мы собрались в привычном месте, среди нас не оказалось Ромы. Вместо него пришёл Ковальчук, ставший в последнее время его близким другом. Он принёс нам страшную весть о прямом попадании бомбы в воронку, служившую убежищем для Ромы.

Когда мы прибежали к окопу Ковальчука, что был в нескольких метрах от Роминой снарядной воронки, то вместо неё увидели огромную яму. Бомба большого калибра, вопреки «теории вероятности», попала в центр последнего убежища Ромы.

Мы с трудом откопали тело. Лицо Ромы было чистым и невредимым. Вьющиеся рыжие волосы сохранили следы причёски, голубые глаза раскрыты и в них застыло удивление. Наверное, он и в последние мгновения жизни не верил в возможность смерти. Среди нас Рома был самым большим оптимистом. Верил в победу социализма и его идеалы, в Сталина, а главное - в торжество жизни. Накануне, он раскрыл нам некоторые секреты о своих жизненных планах. Мы впервые узнали от него о любимой девушке Соне, что училась с ним в одном классе и о которой он даже родителям своим рассказать стеснялся. Когда они прощались в Немирове, то поклялись никогда больше, после войны, не расставаться. Они собирались поступать в университет, на исторический факультет.

В левом кармане гимнастёрки лежал комсомольский билет, выданный Немировским райкомом ЛКСМУ в июне 1940-го года, а в маленьком кармашке брюк нашли медальон с немировским адресом Ромы.

От той бомбёжки полк понёс большие потери, в основном, убитыми. Окопы и воронки предохраняли от осколков, а от прямого попадания бомб спасения не было. Только в нашем взводе погибли, кроме Ромы, три бойца, а двух отправили в медсанбат с тяжёлыми ранениями. А всего в тот день полк похоронил тридцать бойцов и командиров. Так немцы отомстили нам за своё поражение в первом сражении, когда их потери были намного больше.

Василий Степанович, с нашим участием, изготовил Роме последнее и вечное убежище - гроб из строганных сосновых досок. Мы разыскали их в соседнем селе, которое временно покинули все жители.

Хоронили погибших на сельском кладбище в общей братской могиле. Рому мы схоронили отдельно, а на могиле установили деревянный памятник со звездой и надписью:

Красноармеец Роман Бройтман. 1924 - 1941гг.

На траурном митинге выступил комиссар полка Белкин, командир нашего взвода Иван Скиба и Боря Зильберштейн.

С трудом сдерживая слёзы, Боря просил у Рому прощения, за то, что мы, шестеро его друзей, не сумели сберечь его. Он заверил друга, что пока мы живы, он будет всегда в памяти нашей и в сердце нашем. И ещё Боря говорил о том, как презирал Рома фашизм, как любил жизнь и как верил в победу. Мы стояли у открытой ещё могилы и по щекам катились слёзы.

Теперь нас осталось шестеро.

Грянул оружейный залп - последняя воинская почесть погибшим.

 

36

Наши ожидания немедленной новой атаки немцев после их последней ожесточённой бомбёжки не оправдались. Весь следующий день длилось затишье. Даже артиллерийские и миномётные обстрелы, ставшие привычными в последние дни, прекратились. Было видно, что немцы, по достоинству оценив силу нашего сопротивления, более тщательно готовятся к решительному наступлению.

Утром по траншеям прошли командир полка Кийков и комиссар Белкин. Они поблагодарили лейтенанта Скибу за состояние наших позиций, которые мы успели тщательно подремонтировать после бомбёжки, отметили выдержку, мужество и дисциплину личного состава взвода и велели готовиться к новому наступлению немцев с участием танков. По данным разведки танковое подразделение противника прибыло накануне и разместилось на опушке леса, что в нескольких километрах от нас.

Командир и комиссар полка выразили уверенность, что мы не дрогнем. Они поставили перед взводом задачу мощным пулемётным огнём отсечь немецкую пехоту от танков. Сопровождавшему их, командиру роты - старшему лейтенанту Горобцу, был отдан приказ обеспечить нас запасом гранат и бутылок с зажигательной смесью.

Комиссар Белкин убеждал, что не следует бояться танков. Без пехоты, считал он, танки бессильны. Если даже им и удастся пройти через наши траншеи, то они далеко не уйдут и будут уничтожены.

Весь день мы продолжали всё глубже зарываться в землю, готовили запасы патронов, гранат и бутылок с горючей жидкостью.

В конце дня лейтенант Скиба собрал весь личный состав взвода у своего блиндажа. Поблагодарив нас за усердие в работе, он предупредил, что отступать не будем и велел забыть даже мысль об этом. Мы должны выстоять и не пропустить врага, говорил он. Свою беседу он закончил словами: «Ни шагу назад, ребята!»

Когда наступили ранние осенние сумерки, вновь пришёл комиссар Белкин в сопровождении политрука роты Зверева. В блиндаж Скибы созвали коммунистов и комсомольцев. Членов партии оказалось немного. Кроме командира взвода Скибы, ещё трое, в том числе командир отделения Василий Степанович, а комсомольцев было семь. Кроме нас, шестерых, прибавился Ковальчук - первый номер из расчёта погибшего накануне Ромы Бройтмана.

Комиссар призвал нас служить примером для беспартийных в бою. Коммунисты и комсомольцы, утверждал он, могут либо побеждать врага, либо погибнуть на поле боя. Третьего пути для них нет. И ещё Белкин велел политруку Звереву собрать у желающих заявления о вступлении в партию. Он пообещал рассмотреть их на внеочередном партийном собрании после предстоящего боя.

 

37

На рассвете, десятого сентября, немцы начали мощную артиллерийскую подготовку. Было ясно, что после неё они пойдут в наступление. Чувствовалось, что предыдущие обстрелы позволили им сориентировать нужные координаты и снаряды ложились всё ближе к цели. С наших постов, расположенных у противотанковых рвов, сообщили, что одновременно с артобстрелом, под прикрытием темноты, немцы производят разминирование проходов для танков и пехоты, убирают противотанковые ежи, а сапёры наводят временные мосты для прохода танков.

Наши миномёты открыли огонь по немецким сапёрам, но пока шла пристрелка, они успели многое сделать.

Уже рассвело, когда на горизонте появились первые танки. Они двигались строем, в несколько рядов по разминированным проходам.

Лейтенант Скиба следил за продвижением танков в бинокль и вскоре предупредил, что видит за танками автоматчиков. Когда первые танки, по подготовленным для них мостикам, прошли через противотанковые рвы, слева и справа от нас заговорили противотанковые ружья. Огонь немецкой артиллерии прекратился, а вместо этого, немцы начали стрельбу из танков. По мере их приближения шквал огня всё нарастал, и нельзя было поднять голову над траншеей. Стала видна и идущая за танками пехота, которую вполне можно было бы достать пулемётным и автоматным огнём, но лейтенант Скиба команду стрелять не давал.

Впереди по фронту застрял немецкий танк, попавший под прицельный огонь противотанковых ружей. Слева и справа от нас загорелись ещё два танка от связок гранат и бутылок с горючей смесью.

Когда немцы приблизились к нашим траншеям на несколько десятков метров и открыли огонь из автоматов и танковых пулемётов, раздалась, наконец, команда: «Огонь!» и все наши пулемёты заработали одновременно. Автоматчики залегли, а танки продолжали свой путь на наши позиции. Несколько танков загорелись у самой кромки траншей, но за ними шли другие и выжидала момента для последнего рывка пехота.

Был момент, когда казалось, что сделано всё возможное, что больше ничего предпринять нельзя и остался выбор: либо погибнуть под гусеницами танков, косящим автоматным или пушечным огнём, либо угодить в плен к немцам, или попытаться бежать. И в этот момент, когда нервы у многих сдали, а некоторые уже стали выбираться из траншей для бегства из этого кромешного ада, лейтенант Скиба поднялся во весь рост с пистолетом в руке и закричал: «Ни шагу назад! Расстреляю! Танки пропустить! Пехоту отсечь!»

Команда подействовала отрезвляюще и бойцы вернулись в траншеи. Бой продолжался на всём протяжении линии обороны полка, которая отчётливо вырисовывалась силуэтами подбитых немецких танков. Некоторые из них продолжали огонь из пушек и пулемётов и под его прикрытием немецкие автоматчики отчаянно рвались к нашим траншеям. Плотный пулемётный огонь нашего взвода не позволял пехоте приблизиться, но танки безудержно шли вперёд и не было больше сил их сдержать.

Два танка двигались прямо на наше отделение и Василий Степанович приказал убрать пулемёты в траншею и залечь. Как только мы с Женей выполнили эту команду, махина танка прошла рядом с нашим гнездом, окутав нас грохотом, гарью и жаром пылающего двигателя.

Воспользовавшись паузой в огне, немцы поднялись во весь рост и бросились к нашей траншее. Оружейный и автоматный огонь соседей по обороне был слабее пулемётного и они, хоть и несли значительные потери, вплотную подошли к нам. В последнюю минуту заговорили два наших пулемёта, но предотвратить проникновение немцев в траншею было уже невозможно. Они стреляли в упор из автоматов и многие из нас стали для них беззащитной мишенью. Уже казалось, что это конец и сопротивление бессмысленно. Раньше всех опомнился Иван Скиба. Уложив нескольких немецких автоматчиков из своего пистолета, он с криком «Бей фрицев! Ребята, в рукопашную!» бросился сзади на здоровенного немца, который хладнокровно расстреливал наших бойцов из своего автомата. Ударом сапёрной лопатки по голове он свалил верзилу и бросился к другому, чей автомат уже был нацелен на Наума Дорфмана. Лопатка врезалась в шею рыжего немца, рухнувшего наземь, но его предсмертную автоматную очередь Скиба отвести не успел. И она поразила не только Наума, но и его неразлучного друга и защитника Иосифа Богуславского. В этой и в предыдущей атаке Иосиф не отходил от Наума ни на шаг, ограждая его от всех опасностей. Вот и в этой схватке он защищал Наума от рук и пуль фашистов, не щадя себя. Только уложив ударом автомата по голове высоченного немца, намерившегося выпустить автоматную очередь в Наума, он заметил того рыжего фашиста, который взял их на мушку. Одним прыжком Иосиф оказался рядом с Наумом, пытаясь прикрыть его своим телом. Он не успел помочь другу и самого его сразила автоматная очередь. Так и остались они лежать рядом в последнем уже безжизненном объятии.

Мы с Женей находились в нескольких метрах от них и стали свидетелями этой страшной трагедии. Когда немцы ворвались в нашу траншею, мы находились в пулемётном гнезде, на развилке траншей. Женя отдал мне свой автомат и велел держать под обстрелом левую траншею. Сам же он воспользовался автоматом убитого мною немца, пытавшегося атаковать наше убежище, и держал под обстрелом правуютраншею. Стальной щиток нашего пулемёта и стенки пулемётного гнезда защищали нас от автоматных очередей. Эта удобная позиция позволила нам эффективно отстреливаться и уложить из наших автоматов добрую дюжину фашистов по обе стороны от нашего окопа.

Разгорячённые боем, мы не заметили, как два дюжих немца спрыгнули сверху в траншею и оказались в двух метрах от нас. Ствол автомата одного из них был направлен в мою сторону и автоматная очередь ударила по стальному щитку пулемёта. Одним прыжком немец оказался около меня и вновь направил на меня автомат. Не трудно догадаться, чем бы закончился этот поединок рослого и здорового немца со слабым, малым и щупленьким пацаном, если бы Женя со всего маху лопаткой не выбил автомат из рук фашиста, а затем добил его автоматной очередью. При этом он упустил из виду второго здоровенного молодого немца, который свалил его наземь и занёс над его головой кинжал. Не знаю откуда у меня взялись силы, но в решающую минуту я успел нанести удар лезвием сапёрной лопатки по голове фашиста, а Женя сумел отвести его ослабевшую руку, всё ещё держащую кинжал, от своей шеи. Вдвоём мы справились с немцем, и не остались друг перед другом в долгу по спасению один другому жизни. Конечно, речь здесь идет только об одном боевом эпизоде. Перед Женей я так и остался в вечном неоплатном долгу, так как мою жизнь он спасал не одиножды, а на моём счету это был первый и, как потом оказалось, последний случай.

А схватка с немцами продолжалась и постепенно в ней стало проявляться наше преимущество перед ними в рукопашной борьбе. Обида за свою беспомощность и бессилие перед вражескими танками, придавали нам смелость и силу в борьбе на равных в мужской драке, в тесных траншеях наших оборонительных рубежей.

Василий Степанович дрался, как заправский боксёр. Его удары по голове и ниже пояса сбивали с ног противника, а павших он безжалостно добивал штыком и лопатой. Вокруг него уже скопилось несколько вражеских тел.

Лейтенант Скиба орудовал больше пистолетом и автоматом, а раненных добивал ударами по голове.

Боря на протяжении всего боя был рядом с Мишей Гольдштейном, прикрывая его от вражеских ударов и пуль. Миша больше отстреливался из автомата, а Боря чаще пользовался штыком и лопатой. На их счету уже было около десятка вражеских трупов. Бой уже подходил к концу и, казалось, что они выйдут из него невредимыми, но сражённый очередью из Мишиного автомата немец, собрав последние силы, выпустил в Мишу свою обойму. От этого Боря не смог уберечь своего друга. Бой завершился без их участия.

Боря отнёс Мишу в безопасное место и оказал ему первую помощь. Ранение оказалось тяжёлым. Судя по сильной боли в правой ноге, выше колена, и непрекращающемся кровотечении, пуля повредила бедренную кость и Миша нуждался в срочной медицинской помощи.

В последние минуты боя, когда уже наша победа не вызывала сомнения, мы услышали шум приближающихся немецких танков. Это прорвавшиеся через траншеи танки, поняв бессмысленность своего продвижения в наш тыл без отрезанной от них пехоты, повернули назад, стремясь вернуться на свои исходные позиции. Их было около десятка и они открыли интенсивный пушечный и пулемётный огонь.

От снарядов и пуль пострадали и наши бойцы, и немцы. В пылу рукопашного боя мало заботились о защите от обстрела, что вызвало большие потери.

Осколками разорвавшегося в траншее снаряда ранило и меня. Я почувствовал сильный удар в левое предплечье и живот. Женя был рядом и видел, как меня качнуло и свалило наземь. Убедившись, что я не теряю сознание, он велел мне полежать в углу траншеи, а сам занялся очнувшимся рядом немцем, стреляющим из автомата. Только когда тот безжизненно выпустил из рук автомат и больше не представлял для нас опасности, Женя занялся мною и оказал мне необходимую помощь. Он наложил повязки на раны, дал глотнуть спирту из баклажки и велел лежать до конца боя.

Поняв бессмысленность дальнейшей борьбы, немцы стали выбираться из траншей и, отстреливаясь, начали отходить. Большинство из них так и не вернулись на свои исходные позиции, сраженные огнём наших пулемётов и автоматов.

Когда немецкие танки приблизились к нашим траншеям они были встречены дружным огнём противотанковых ружей и забросаны связками гранат и бутылками с зажигательной смесью. На тыльной стороне наших траншей безжизненно застыли три немецких танка, а ещё два из них были подбиты с обратной стороны.

Всего в том бою на участке обороны полка, немцы потеряли 12 танков и более 300 солдат и офицеров. Сколько раненых ушло или было вынесено с поля боя неизвестно. В траншеях нашего взвода немцы оставили тридцать солдат и двух офицеров.

Большими были и наши потери. Только убитыми наш взвод потерял 15 бойцов. В медсанбат было отправлено 8 человек. Большинство раненых, в том числе и наш друг Миша Гольдштейн, были отправлены затем в тыл, в эвакогоспиталя для лечения. Моё ранение, к счастью, оказалось не тяжёлым. Женя помог мне добраться до медсанбата, где мне обработали раны, остановили кровотечение и наложили повязки. Осколки не повредили кость и врач, по просьбе Жени, разрешил мне вернуться в часть под обещание ежедневно являться на перевязки.

Итак, из нашей семёрки в строю осталось только трое - Боря, Женя и я.

Трудным было наше прощание с Наумом и Иосифом. Как и Рому Бройтмана, мы похоронили их не в братской могиле, как хоронили всех погибших в том бою, а отдельно, под высокой ивой, на краю сельского кладбища, рядом с Ромой.

Были прощальные речи комиссара Белкина, командира взвода Ивана Скибы и, прерываемые спазмами в горле и слезами, слова прощания троих оставшихся в живых друзей погибших юношей.

Трудно было себе представить, что никогда больше мы не увидим этих добрых, скромных и преданных ребят, ставших нам за эти два месяцы войны такими родными и близкими. Трудно было поверить, что никогда больше не услышим полюбившихся нам музыки Наума и песен Иосифа. Не было сомнения в том, что мы хоронили сегодня двух очень талантливых ребят. Они не дожили до своего признания, не доучились до своей славы, не допели, не доиграли, не долюбили.

В могилу Наума уложили гитару, а в могилу Иосифа - гармошку.

Были отданы все полагающиеся героям воинские почести. Установили памятники со звездой и табличкой, где значились их фамилии, имена и те же, что и у Ромы, даты рождения и смерти: 1924-1941.

В тот же день отправляли в госпиталь Мишу Гольдштейна. Мы понимали, что вряд ли когда-нибудь встретимся, вряд ли услышим ещё его милые шутки и весёлые анекдоты. Миша потерял много крови и очень изменился за прошедшие сутки. Он выглядел бледным и слабым. Превозмогая боль, он улыбался и обещал писать нам из госпиталя, а после выздоровления вернуться в наш полк.

Мы договорились, что если будем живы, то после войны обязательно встретимся в Немирове, где начиналась наша дружба.

 

38

Боря и Женя ухаживали за мной, как за больным ребёнком. Они соорудили мне удобную постель, которую назвали «лежачий плацкарт», по часам кормили таблетками, которые назначил врач из медсанбата, и даже умудрялись в условиях нашей траншеи, обстреливаемой из артиллерии и миномётов, кормить меня горячими супами из концентратов и поить чаем. Этим они тоже выполняли советы врача.

Как не убеждал я их, что в таком уходе нет необходимости, что я чувствую себя хорошо и почти не ощущаю боли в ранах, изменить что-нибудь в их поведении мне не удавалось, пока врач при очередном осмотре и перевязке не подтвердил, что раны заживают хорошо, опасность миновала и меня можно переводить на «ходячий режим» при условии максимального соблюдения требований санитарии и гигиены.

И эти условия мои заботливые друзья старались обеспечить. Меня снабдили достаточным количеством воды для мытья рук, добыли новый портяночный материал, который заменял салфетки и полотенца, в чистоте содержалась солдатская посуда.

Всё это, а также ежедневные перевязки, позволило избежать инфекции и способствовало быстрому заживанию ран и полному моему выздоровлению.

Этому помогло и затишье в боях. После последней ожесточённой атаки немцы вот уже несколько дней не предпринимали более новых попыток сломить нашу оборону и ограничивались только обстрелом позиций из пушек и миномётов.

Трудно сказать, как бы мы теперь смогли удержать наши рубежи, если бы немцы предприняли новые атаки.

Во взводе осталось в строю всего десять бойцов, командир нашего отделения Василий Степанович и лейтенант Скиба. При такой численности отпала необходимость деления взвода на отделения и Василий Степанович стал заместителем командира взвода.

Подобное положение было и в других подразделениях полка. В строю осталось меньше половины личного состава.

Правда, вооружения у нас заметно прибавилось. Теперь, все мы сменили свои винтовки со штыками на удобные немецкие автоматы, на каждого в нашем взводе хватало по станковому пулемёту. Собрали много гранат и патронов.

Всем досталась добротная немецкая обувь и никто больше не пользовался обмотками. Полакомились мы и галетами, консервами, вкусными концентратами и даже шоколадом.

Однако, если говорить о боеспособности полка, то она вызывала серьёзные опасения, ибо прежняя линия обороны должна была удерживаться меньшей в несколько раз численностью бойцов.

Командир и комиссар полка несколько раз в день обходили траншеи, отдавая нужные распоряжения и подбадривая приунывших бойцов. Они обещали всех оставшихся в живых представить к правительственным наградам за проявленные в прошедших боях отвагу, стойкость и мужество. Особенно восхищались они массовым героизмом, проявленным бойцами и командирами нашего взвода в рукопашной схватке с превосходящим по численности и вооружению противником. Комиссар сказал, что напишет в армейскую газету о последнем бое и особенно об отражении танковой атаки немцев.

И всё же, несмотря на похвалы начальства, настроение у бойцов было грустным.

Перед глазами всё ещё стояли ужасы недавнего боя. Не забывалась и цена достигнутого успеха. Для большинства участников минувшего сражения оно стало последним. Они либо навсегда ушли из жизни, или стали калеками. Мы понимали, что если и предстоящие бои будут такими же, всех нас ожидает та же участь.

Не было никаких оснований ожидать в скором времени каких- нибудь серьёзных изменений в ходе войны, особенно в уровне вооружения нашей армии и в первую очередь в её оснащённости танками, самолётами и артиллерией, которые, в конечном счёте, определяют положение на фронте.

Особенно грустным было настроение у Бори и Жени. В течение десяти дней боёв наша семёрка, чудом сохранившаяся в полном составе при многочисленных обстрелах и бомбёжках первых двух месяцев войны, потеряла более половины своего состава, притом трое покинули нас навсегда. А к тому ещё моё ранение, которое могло иметь и более тяжкие последствия.

Не лучшим было настроение у меня. Как и Боре и Жене, мне было невыносимо тяжело от мысли, что нет более милых моему сердцу Ромы, Наума и Иосифа, а разлука с Мишей может тоже оказаться вечной. Мне было грустно и потому, что после рукопашной схватки я отчётливо понимал свою неполноценность, как солдат, свою беспомощность, когда нужны сила, рост и вес взрослого мужчины.

Вспоминая отдельные эпизоды боя, я отдавал себе отчёт в том, что уцелел только благодаря заботам Жени, который оберегал меня, как своего брата. В голову назойливо лезли мысли о риске, которому он себя подвергал, защищая меня. Было трудно себе представить, что ждёт меня в случае потери Жени и Бори. Они, после боя, стали мне ещё ближе и родней.

 

39

Продолжавшееся почти неделю затишье удивляло и волновало. Все, начиная от командира полка и комиссара, и кончая нами, рядовыми бойцами, понимали, что немцы не могли смириться с поражениями в последних боях и не сомневались в том, что они вскоре начнут очередную наступательную операцию на этом участке фронта.

Комиссар Белкин, отвечая на наши вопросы при очередном обходе позиций, высказал предположение, что возможно противник оттянул силы на Киевское направление, где тогда готовилось крупное наступление немецких войск. Там тогда были сосредоточены основные воинские части и боевая техника Киевского военного округа - одного из ведущих в Красной Армии.

Однако, более вероятным он считал худший для нас вариант - осуществление немцами плана окружения нашей дивизии и выход к Днепру севернее и южнее наших оборонительных рубежей.

Такую тактику немцы нередко применяли в первые месяцы войны. Успеху их маневров способствовали преимущества в вооружении и транспортных средствах, что обеспечивало маневренность, быстрое продвижение на флангах и последующее уничтожение или пленение попавших в окружение частей Красной Армии.

Как потом выяснилось, это предположение комиссара подтвердилось. Немцы крупными силами прошли севернее и южнее нас, где легко преодолели менее стойкое опротивление наших войск, и намеревались окружить части нашей дивизии, находящиеся уже в полукольце.

Что же касается второго предположения комиссара о возможной передислокации немцев на Киевское направление, то, как стало вскоре известно, в этом отпала необходимость, ибо, к тому времени, войска Киевского военного округа уже находились в плотном кольце окружения и в середине сентября были вынуждены капитулировать. 19-го сентября немцы, практически без боя, вошли в столицу Украины, город Киев.

Известие о пленении отборных частей Красной Армии под Киевом оказало пагубное влияние на моральный дух наших бойцов. Царивший ещё вчера подъём, вызванный отражением атак противника на нашем участке, возникший огонёк надежды на возможный перелом в ходе военных действий на юго-западном фронте быстро угасли и мы вновь впали в уныние и пессимизм в отношении наших возможностей остановить немцев на правом берегу Днепра.

Догадываясь о нашем настроении, а может быть и разделяя его, комиссар Белкин собрал нас в блиндаже командира взвода Скибы и повёл откровенный разговор о положении на фронте. После объективного анализа соотношения сил он сделал вывод, что нам не следует ждать чудес. Немцы, говорил он, очень сильны, на них работает половина Европы, но положение постепенно меняется и нам нужно выиграть время. Он призвал нас не падать духом, набраться терпения и не терять веры в нашу, пусть не скорую, но обязательную победу над фашизмом.

А ещё он поведал о решении командования оставить занимаемые нами позиции и отойти в тыл, пока вокруг нас не сомкнулось кольцо окружения.

 

40

Командир полка Кийков приказал быть готовыми к отходу на рассвете. Нашему взводу выделили в помощь несколько бойцов для выноса разобранных на части пулемётов и запаса боеприпасов. К вечеру упаковали в рюкзаки солдатскую амуницию и сухой паёк на три дня, подготовили автоматы, запас патронов, ручных гранат и улеглись на отдых.

Не спалось. Было жаль покидать обжитые траншеи, где две недели стояли насмерть и не пропустили врага. Сюда полк пришел укомплектованный полной штатной численностью, а уходит отсюда только третья часть его бойцов и командиров. Здесь мы, семёрка немировских семнадцатилетних ребят, похоронили трёх своих боевых друзей - Романа, Иосифа и Наума и отправили в госпиталь тяжело раненного Мишу Гольдштейна. Нас осталось трое и мы всегда вместе. Даже постель наша в тесной траншее общая. Рядом с нами Василий Степанович - наш командир, учитель и старший друг. Нависшая над нами смертельная опасность сблизила нас с ним. Он часто называл нас сынками, а мы его батькой. Рядом с ним мы чувствовали себя более уверенно. Перед сном он внимательно проверил наше обмундирование и обувь, выдал новые портянки и укрыл вторыми шинелями. Ночи стали уже холодными.

Сон был недолгим и тревожным. Лейтенант Скиба поднял нас задолго до общей команды. Он тщательно проверил готовность каждого из нас и велел быть предельно осторожными и внимательными на марше. Немцы могут подстерегать нас в любом месте. Он назвал конечный пункт маршрута - совхоз имени Ленина, под Днепропетровском.

Перед выходом по траншеям прошёл комиссар Белкин. Он выразил уверенность, что новую задачу «пробиться к своим» мы решим так же, как выполнили приказ «не пропустить врага».

Тронулись тихо, не спеша и скрытно. Судя по тому, что обычный утренний артобстрел наших траншей мы услышали уже в пути, не вызывало сомнений, что немцы не догадывались о нашем уходе.

Когда сентябрьское солнце уже рассеяло утренний туман и согрело воздух, полк остановился на привал в густой лощине на берегу небольшого озера.

Слева от нас были слышны далёкие раскаты артиллерийской канонады. Там, наверное, сейчас шли бои с немцами, рвущимися к Днепру.

После небольшого перекуса и короткого отдыха двинулись дальше. Все понимали, как важно побыстрее пройти опасную зону. В первые сутки прошли не более 25 километров и заночевали в свободном от скота колхозном воловнике.

Под утро раздалась стрельба справа от нас. Как оказалось, немецкие танки вошли в село, расположенное в нескольких километрах от нашей стоянки. Дальше двигались быстрее и за вторые сутки прошли более тридцати километров. Впереди колонны и на флангах двигались дозоры, призванные предупреждать об опасности. Опасались налётов немецкой авиации, но самолёты летели на восток, к Днепропетровску и к переправам через Днепр и нас ни разу не подвергли бомбёжке. Вероятно, рядом с нами были немецкие части и была опасность сбросить бомбы на своих. К исходу третьего дня полк благополучно добрался до конечной цели марша и разместился в просторном здании школы пригородного совхоза имени Ленина.

Нашему взводу досталась большая классная комната, что, с учётом неполной нашей штатной численности, нас вполне устраивало. Первую ночь спали, как обычно, на сене, а утром приступили к сооружению постоянных нар. Комиссар говорил, что здесь мы будем ждать пополнения личного состава.

 

41

Наш взвод укомплектовали пожилыми уже людьми, призванными военкоматами Запорожской, Днепропетровской и Полтавской областей. Это были, в основном, сельские жители, бывшие колхозники и рабочие совхозов, шофера и электрики, трактористы и слесари, бригадиры и счетоводы. Военным специальностям большинство из них не были обучены и лейтенанту Скибе пришлось вновь начинать учёбу личного состава пулемётному делу, стрельбе из винтовки и автомата, технике безопасности при пользовании бутылками с горючей смесью и метании гранат.

Теперь уже и мы, «старички», могли ему быть полезными, и мы охотно передавали свой опыт новичкам. Мне и Жене оставили наш «Максим», а Боре дали новый. Его помощником стал немолодой уже боец - бывший тракторист.

Учебные занятия отнимали много времени. Никто не знал, как долго полк будет находиться на переформировке, и поэтому командир полка и комиссар стремились наиболее полно использовать имевшееся время.

Нам сменили пришедшее в негодность обмундирование, выдали новые шинели, а новичкам вместо обмоток дали кирзовые сапоги.

Кормили нас намного лучше, чем на передовой. Теперь мы три раза в день получали горячую пищу из полевой кухни. Появилось новое блюдо - каша с яичным порошком. Особенно всем нравилась пшённая каша с такой добавкой.

Комиссар объяснил, что яичный порошок мы получаем из Америки. И ещё оттуда стали поступать различные консервы. Больше других понравилась свиная тушёнка, залитая жиром. Она была вкусной и сытной. Солдатский рацион теперь стал более разнообразным. Нас стали кормить картофелем и овощами, которые полковые интенданты добывали в соседних колхозах и совхозах. Нередко потчевали и фруктами.

Лейтенант Скиба не забывал о науке окапывания. Лучшим инструктором в этом деле, как и раньше, был Василий Степанович. Несмотря на то, что теперь вновь были восстановлены все прежние отделения взвода, и он опять стал командиром нашего отделения, комвзвода и сейчас считал его своим заместителем, часто давал ему поручения, относящиеся ко всему взводу. Вот и теперь он обучал окапыванию бойцов всех отделений взвода.

Боря теперь был в нашем отделении. Он, как и Женя, в совершенстве знал пулемёт и мастерски владел им. Своего помощника, назначенного к нему в расчёт вторым номером - дядю Матвея, как мы его любовно называли, Боря обучил выполнению не только вспомогательных работ, но и технике стрельбы, сборке и разборке пулемёта и уходу за ним. Всему этому обучил Женя и меня. Боевой опыт подсказывал необходимость взаимозамены в непредвиденных ситуациях.

Дружеские отношения между оставшимися в живых бойцами и командирами нашего взвода оказывали положительное влияние на новое пополнение. Все новички были дружны с нами и между собой. Такие отношения способствовали также твёрдой воинской дисциплине и беспрекословному исполнению приказов командиров.

В одной из бесед комиссар Белкин рассказал новичкам об истории нашего полка, образованного в июне 1941-го года и о его боевых традициях. Особенно подробно он говорил о недавних сражениях на дальних подступах к Днепропетровску, о том, как не дрогнули бойцы и командиры в танковой атаке и рукопашных схватках с врагом. Он поимённо назвал героев, павших в жестоких боях, в том числе и наших друзей: Романа Бройтмана, Наума Дорфмана и Иосифа Богуславского.

В напряжённом ритме шли дни. В конце сентября, после того, что наши войска оставили Киев и ряд других промышленных центров правобережной Украины, немцы усилили наступательные действия, стремясь до холодов форсировать Днепр. Чувствовалось, однако, что и у них резервов не хватает. Основные их силы были направлены тогда на Москву. Ожесточённые танковые сражения шли в те дни под Смоленском и Вязьмой. В них одновременно участвовало по несколько тысяч танков с обеих сторон. Там и были сосредоточены главные немецкие резервы. Туда же и направлялись основные силы Красной Армии, в том числе поступающая военная техника из Америки и продукция оборонных заводов Сибири и Урала.

Немцы понимали, что затяжная война и приближающаяся зима - не их союзники.

 

42

Лейтенант Скиба имел обыкновение собирать в конце дня личный состав взвода для подведения итогов и постановки задач. Этот порядок нарушался только тогда, когда взвод вёл бой с противником или, когда немцы обстреливали наши позиции и было не до собраний.

В этот день полк находился ещё на отдыхе в пригородном совхозе и ничто не могло нарушить установившуюся традицию. Был тихий и сравнительно тёплый октябрьский вечер. Солнце садилось в чистый горизонт, что обещало ночные заморозки.

Ясная солнечная погода, сменившая нескончаемые холодные дожди конца сентября, тёплые казармы, разместившиеся в просторном школьном здании и сытая кормёжка создавали оптимистический настрой. Вновь появлялась надежда на положительные изменения на фронте.

Собрали нас в большой классной комнате, усадили за парты, а за учительским столом сидели командир взвода и политрук роты. Присутствие политрука и какое-то необычно суровое выражение лица лейтенанта предвещали неординарный характер предстоящего разговора.

Иван Скиба рассказал о завершении пополнения полка личным составом и техникой, о готовности к выполнению новых задач. Он сказал несколько добрых слов в адрес новичков, составляющих среди нас большинство. Затем комвзвода сообщил о том, что наш полк, отличившийся в июле в подавлении вражеских десантов, а в сентябре при отражении ожесточённых атак противника на дальних подступах к Днепропетровску, направляется на уничтожение немецкого десанта, внезапно овладевшего городом Красноградом, Харьковской области, находящегося далеко от линии фронта.

Мы узнали почти неправдоподобную историю высадки этого десанта. На одной из прифронтовых станций немцы сформировали «санитарный поезд» из четырёхосных товарных вагонов (теплушек) с красными крестами на стенах и крышах, усадили в эти вагоны вооружённых до зубов солдат, погрузили в них пулемёты, миномёты, пушки и даже лёгкие танки, и в сопровождении команды бывших советских врачей - предателей во главе с «начальником госпиталя» в форме подполковника медицинской службы, отправили за линию фронта. Об отправке эшелона с «эвакогоспиталем» сообщалось по маршруту его следования, и поезд на всех станциях пропускали в тыл в первую очередь, как это принято было в то время. Все документы у «начальника госпиталя» были, конечно, в «полном порядке». При том хаосе, которым в то время отличались прифронтовые железные дороги, это оказалось возможным. На небольшой станции Красноград ворота теплушек одновременно раскрылись, немецкие солдаты практически без всякого сопротивления овладели вокзалом, а затем с помощью артиллерии, миномётов и танков быстро подавили сопротивление небольшого гарнизона этого города.

Десанту удалось быстро закрепиться, оборудовать и приспособить оборонительные сооружения и превратить этот небольшой городок в военную крепость. Этому способствовало выгодное расположение города на возвышенности, окруженной болотами и небольшой речушкой, за которой в некотором отдалении были редкие кустарники и молодая роща.

После столь подробного объяснения обстоятельств овладения городом и ландшафта местности, командир взвода и политрук довели до нашего сведения, что наш полк в составе частей 270-ой стрелковой дивизии должен срочно передислоцироваться в район предстоящей операции и принять участие в подавлении подготовленного к длительной обороне и осаде десанта.

Наверное, немцы рассчитывали удержать плацдарм до прихода регулярных частей своей армии, наступающей по всему фронту.

Нам давалась одна ночь на подготовку материальной части и отдых. Вопросов никто не задавал. Было ясно, что сражение будет трудным.

Легли рано. Тяжкие думы не давали уснуть. Перед глазами проносились незабываемые страшные картины прошедших месяцев войны. Вспомнил я город детства Красилов и оставленных там в немецкой оккупации родных и близких, Немиров и бегущую за строем малолетнюю сестрёнку Полечку, умоляющую не оставлять её одну, прощание со старшим братом Сёмой, заменившим нам так рано ушедших обоих родителей, последнюю июньскую открытку брата Зюни, призванного в авиацию в первые дни войны. Что с ними теперь? Живы ли ещё?

Возникли в памяти воспоминания о трудном переходе через всю Украину колонны подростков-допризывников и о незабываемых ужасах на строительстве оборонительных сооружений.

Память приносит картины недавних жестоких сражений, унесших из жизни каждого второго солдата и милых друзей - Романа, Наума, Иосифа, и искалечивших каждого третьего и среди них весёлого и доброго друга Мишу Гольдштейна.

Теперь рядом со мной спят только двое из нашей семёрки - Боря и Женя. Что будет с ними и со мной завтра в этом трудном сражении за Красноград?

С этими мыслями я и уснул перед завтрашним боем.

 

43

Проснулись до общего подъёма из-за шума множества автомобилей, заполнивших школьный двор и прилегающую площадь. За все месяцы войны мне впервые приходилось видеть такое множество автомобилей.. До сих пор все переходы, передислокации и маршруты полка, в том числе и на довольно большие расстояния, мы совершали пешим маршем, а тут такая техника! Мы даже уже потеряли веру в то, что в нашей армии есть такое множество автомобилей.

Мы их раньше почти не видели, а танки советские нам встретились только раз, когда они колонной шли к Киеву. В нашей дивизии танков вообще не было и предыдущие военные операции осуществлялись без их участия. Как нам сказали, их не будет и в предстоящей операции по освобождению Краснограда.

А вот автомобили нам сегодня подали и мы разместились в них довольно удобно. В семь утра колонна тронулась. Боря и Женя были рядом. Наш пулемётный взвод с материальной частью, станковыми пулемётами и запасом боеприпасов разместился на двух больших автомобилях.

Настроение у всех было боевое. В новом чистом обмундировании, с подготовленными к бою винтовками и автоматами, бойцы сидели стройными рядами и выглядели довольно браво. Хоть мы втроём были самыми молодыми во взводе и многим по возрасту в дети годились, но зато были уже обстреляны и имели какой-то опыт, чего не было у большинства пожилых солдат из нового пополнения.

Дорога шла в тыл, погода была пасмурной, что ограничивало действия авиации противника, и мы благополучно, без приключений, к исходу светового дня прибыли к месту разгрузки, небольшому селу, расположенному на окраине берёзовой рощи, в нескольких километрах от Краснограда.

Уже темнело, когда мы разгрузились и в пешем порядке двинулись на исходные позиции. Навстречу нам, по дороге к селу двигались раненые из частей, которые уже пытались освободить город. Некоторые шли сами, других несли на носилках. Слышна была артиллерийская перестрелка, вой мин и автоматные очереди.

Мы заняли позицию на краю лощины, у открытого поля, отделяющего нас от окраины города. К вечеру похолодало, ожидались заморозки. Получили команду окапываться. Хоть земля была мокрой и глинистой, мы быстро справились с этой задачей и вырыли себе три удобных окопа рядом и гнездо для пулемёта. Поблизости от Бори окопался его второй номер - дядя Матвей.

Когда стрельба прекратилась, мы получили право на несколько часов отдыха. Задолго до рассвета объявили подъём, и полк двинулся по мёрзлому полю к городу. Вода в лужах замёрзла и мы старались не ступать на лёд, чтобы не вызвать шума. Скрытно подобрались к окраине города и залегли. Было тихо, немцы, вероятно, не заметили нас. Лейтенант предупредил, что атака начнётся по сигналу ракеты.

И вот сигнал получен, и мы с шумом, криками «ура», под аккомпанемент пулемётных и автоматных очередей ворвались в город.

Немцы, казалось, были застигнуты врасплох и, отстреливаясь, стали отходить к центру. Видны были фигуры бегущих солдат и по ним можно было вести прицельный огонь. На нашем пути уже встречались убитые и раненые немцы, а мы, воодушевлённые успехом атаки, рвались вперёд. Казалось, ничто не сможет спасти фашистов от поражения.

Однако, по мере нашего продвижения к центру сопротивление противника всё усиливалось, и мы попали под заградительный автоматный, пулемётный и миномётный огонь. Слышны были стоны раненых, зовущих на помощь. Лейтенант Скиба скомандовал занять оборону, и мы быстро разобрались на местности, используя для укрытия дома, сараи, заборы. Подсчитали первые потери: двое раненых и один убитый. Все из нового пополнения.

Во время атаки и сейчас я, как обычно, держался рядом с Борей и Женей. Заняли пустой сарай и подготовились к возможной контратаке противника. Стало светло и мы установили, что здорово потеснили немцев и дошли почти до центра города. На какое-то время огонь стих и они не проявляли активности. Успех операции уже не вызывал сомнения и, казалось, что ещё одной нашей атаки будет достаточно для освобождения города от десанта. Кто-то пошутил, что обедать завтра будем в ресторане. Настроение было приподнятое. Не часто доводилось видеть бегущих немцев в начале войны.

Боря организовал завтрак сухим пайком и стали ждать команды к очередной атаке. И тут мы услышали шум моторов. Это были немецкие танки, движущиеся со стороны поля, прилегающего к городу, того же поля, с которого на рассвете началась наша атака.

Одновременно немцы открыли шквальный огонь по нашим позициям из миномётов, из центра города. И хоть танки были лёгкими и их было немного, этого оказалось достаточно для паники. Немцы начали контратаку под прикрытием града огня из всех видов оружия, включая пушечный обстрел из танков. Первыми дрогнули и побежали новички. Мы видели, как двинулись в обратную сторону и части других подразделений, участвовавших в штурме города.

Лейтенант Скиба дал команду отходить. Короткими перебежками, под прикрытием домов, дворовых построек и заборов, отстреливаясь, мы двинулись к полю, примыкающему к городу. Я старался не отрываться от Бори и Жени, которым пришлось тащить ещё и станковый пулемёт. Они определяли маршрут движения, время и длительность передышек, и старательно обходили движущиеся по улицам танки противника. Оказалось, что в городе с танками бороться не легче, чем на открытой местности.

Старались двигаться по тем же улицам, переулкам и дворам, по которым мы утром наступали к центру города. Удачно маневрируя, мы благополучно вышли на окраину и укрылись в одном из дворов, дожидаясь подхода отступающих бойцов нашего взвода. Разместившись в сарае и заправив свежую ленту в «Максим», подготовились к возможной атаке немцев.

Двигаться через открытое поле нельзя было, так как оно простреливалось из миномётов и стрелкового оружия. Боря обследовал ближайшие дворы и в одном из них разыскал лейтенанта Скибу, Василия Степановича и нескольких бойцов из нашего взвода. Комвзвода приказал дожидаться сумерек, а затем добираться до лощины, где ждать дальнейших указаний.

Хоть дни в октябре и короткие, но время тянулось долго. К тому же немцы продолжали беспорядочный огонь по окраине города из миномётов, а затем начали прочёсывать дворы с участием мотоциклистов-автоматчиков.

Четыре автоматчика на двух мотоциклах появились и в нашем дворе. Опасаясь быть обнаруженными, мы открыли огонь первыми. После нескольких пулемётных очередей и короткой перестрелки мы стали владельцами немецких автоматов, а четыре трупа солдат и два мотоцикла остались в этом дворе.

Под покровом вечерних сумерек двинулись к лощине. Короткими перебежками под беспорядочным миномётным и оружейным огнём, нам удалось преодолеть открытое поле, но когда мы достигли её и казалось, что всё самое страшное позади, немцы открыли по лощине ожесточённый миномётный огонь. Думаю, что этим огнём кто-то довольно точно управлял, так как мины разрывались именно там, где скапливались группы отступающих бойцов.

К вечеру похолодало, и вода по обе стороны дорожки, ведущей к селу, покрылась тонким слоем льда. Кустарники были низкими и редкими, укрыться, практически, было негде. Боря крикнул нам сойти с дорожки, где мины ложились чаще, а мы стали для них открытой мишенью. Он велел рассредоточиться и двигаться через кустарники в направлении села. Я свернул с дорожки вправо, а Женя влево. Боря продолжал с перерывами свою перебежку по дорожке, наблюдая за нами по обе стороны от себя. Быстро двигаться мы не могли из-за большого веса амуниции и разобранных станковых пулемётов Со всех сторон рвались мины, многие из которых попадали в цель, унося жизни наших солдат. Когда я пробежал половину пути и уже просматривалось поле, отделяющее лощину от села, услышал вой мины, летящей, как мне казалось, прямо на меня. Успел прижаться к земле, но это не помогло. Я услышал разрыв большой силы и меня куда-то унесло...

Очнулся от холода и желания пить. Вокруг было темно. Я лежал в воде, покрытой тонкой коркой льда. Попытался прильнуть губами к жиже, в которой лежал. Из левого глаза хлынула кровь и я почувствовал острую боль в левом коленном суставе. Нельзя было оставаться лежать в ледяной воде и я, опираясь на руки, стал двигаться к стожку сена, находящемуся поблизости. Когда мне это, наконец, удалось и я устроился в сухом, приятно пахнущем сене, вдруг услышал невдалеке немецкую речь. С трудом присмотревшись через щелочку в сене, я увидел на дорожке, идущей к селу, машину и несколько немецких солдат с автоматами. Они направлялись в сторону моего укрытия, осматривая по пути трупы наших солдат и подбирая кое-что из оружия. Чувствуя себя в полной безопасности, они громко разговаривали, шутили и посмеивались. Один из них возился с трупом, лежащим рядом со стожком сена, укрывшем меня, и стал своим тяжёлым солдатским ботинком на палец моей руки. Хоть между пальцем и ботинком был какой-то слой сена, боль была невыносимой. Немец поднял лежащий рядом автомат, порылся в вещмешке и карманах убитого и всё продолжал стоять, сжимая мой палец. Он подозвал другого солдата, передал ему трофеи и тщательно осмотрел участок вокруг моего укрытия, пользуясь фонариком. Силы покидали меня из-за сильной боли в пальце, ранений в ногу и голову, а больше из боязни быть обнаруженным немцами. Любой мой звук или движение неминуемо бы привели к этому.

К счастью всё обошлось. Немцы закончили осмотр и уехали в направлении Краснограда.

Кругом было тихо. Рассвело. Я мог уже видеть, как много однополчан полегло в этой лощине. Было ясно, что полк ушёл в направлении села, а немцы вернулись в город. Нужно было что-то делать, ибо здесь меня поджидала смерть от потери крови, голода, холода и жажды.

Я попытался что-либо поесть из остатков сухого пайка и обнаружил, что кроме уже известных мне ранений, один из осколков мины пробил щеку и выбил несколько зубов, что вызывало сильную боль при попытке жевать пищу. Единственное, что мне удалось, это проглотить несколько кусочков размокшего в моём вещмешке сахара, что вызвало ещё большую жажду, утолить которую было нечем.

Взошло солнце. Потеплело. Нужно было покидать своё тёплое убежище и искать спасения. Я отчётливо понимал, что вторую ночь мне здесь не выжить. Дожидаться помощи своих было опасно, ибо лощина обстреливалась немцами и находилась под их контролем. Скорее можно было дождаться второго прихода сюда немцев.

Попытался подняться, но невыносимая боль в ноге и головокружение свалили меня. Я подобрал лежащую невдалеке палку и, опираясь на неё, стал медленно передвигаться к дорожке, ведущей в село. Каждое движение отдавалось сильной болью в колене, из-за которой я не чувствовал боли от нескольких других ран, которые я успел обнаружить, если не считать того, что совсем не видел левым глазом.

Было тихо. Только изредка слышны были одиночные выстрелы и короткие автоматные очереди. Я так ослабел, что приходилось отдыхать через каждые 10-15 минут. И всё же, к полудню мне удалось добраться до поля. Были видны белые хаты на краю села и слышен лай деревенских собак.

Двигаться в село через открытое поле днём было опасно, так как я стал бы живой мишенью. Решил дождаться сумерек и уж тогда рискнуть добраться до села. Уверенности в том, что там ещё находятся наши части не было. Я отполз от дорожки и устроился на сухом месте под кустарником. Мучила жажда. Чувствовал, что появился жар. Невдалеке паслась корова, и одолевала мысль подползти к ней и попытаться надоить молока. Но силы покидали меня и я то ли уснул, то ли потерял сознание. Очнулся, когда начало темнеть, от услышанной поблизости русской речи. Собрав последние силы, я позвал на помощь. Подбежали два солдата. По наличию у них сумок с изображением красного креста, я догадался, что это наши санитары. Они напоили меня водой, дали несколько глотков спирта и, соорудив самодельные носилки, потащили к селу. Двигались ползком, так как поле простреливалось. Добрались благополучно и довольно быстро. Меня занесли в чистую комнату, посреди которой стоял стол, покрытый белой скатертью, уставленный фруктами, овощами, творогом и приятно пахнущей колбасой. Вероятно это была хата медсанчасти полка. Санитары пытались меня накормить, но, кроме молока, я ничего не мог есть. Одного из санитаров звали Васей и он был рыжим, почти красным. Его доброе отзывчивое лицо я помню до сих пор. Вася сказал, что из села все ушли,нужно уходить и нам. Он измерил мою температуру и заторопился. Меня раздели, сняли сапоги, наскоро перевязали раны и уложили на телегу, стоящую в хлеве. Запрягли лошадь, и мы покатили к какой-то небольшой железнодорожной станции.

По дороге я несколько раз терял сознание. Боль в ноге всё усиливалась. На станции дождались санитарного поезда, следовавшего на станцию Лозовая. Мест в поезде не было и меня уложили в проходе. Пришёл врач, бегло осмотрел мои раны, пощупал пульс и велел сделать несколько уколов.

В сознание пришёл в госпитале. Как мне стало известно позднее, он находился на станции Лозовая. Я лежал в небольшой палате, где, кроме меня, было ещё несколько тяжелораненых. В палате было тепло, чисто и тихо. Изредка слышались стоны. Подошла сестричка и предупредила, что меня вскоре повезут на операцию. Не было сил даже что-либо ответить ей. Пробежали только мысли о последнем бое с немецким десантом, о страхе и бессилии перед вражескими танками, о друзьях-товарищах Боре и Жене, о лейтенанте Скибе и Василии Степановиче. Что с ними теперь? Взяли ли Красноград?

Подкатили стол на колёсах. Два санитара легко перенесли меня с кровати и покатили в операционную. Было очень больно от любого толчка или прикосновения. Операцию делали под наркозом. Я проснулся ночью и понял, что наложили гипс, лишивший меня возможности даже сидеть. Оказывается было ещё ранение в поясницу. Я мог лежать только в одном положении на спине. Меня напоили из чайника каким-то бульоном. Боль утихла и мне стало немного легче.

Через несколько дней в палату привезли тяжелораненого молодого бойца, которому тут-же ампутировали ногу. Когда он, после операции, пришёл в сознание, то рассказал, что участвовал в повторном штурме Краснограда. Кроме нашей дивизии в нём участвовали другие воинские части, оснащённые артиллерией и танками. Много наших солдат полегло в том штурме, но город освободили.

Стало как-то легче на душе от того, что не зря пострадал я в том, последнем для меня, сражении большой войны, которая только по настоящему ещё начиналась.

Я вступал в новую битву за собственную жизнь, в которой никто не мог предсказать, кто окажется победителем.

 

44

Эвакогоспиталь размещался в здании средней школы и об этом можно было догадаться, даже не выходя за пределы палаты. На стенах висели портреты классиков украинской литературы Тараса Шевченко и Ивана Франко, а со стены даже не сняли классную доску.Чувствовалось что переоборудование школы под госпиталь проходило в спешном порядке и многое, что было меобходимо для стационарного лечения и ухода за ранеными ещё не успели, не смогли, а возможно и не собирались сделать. Всё в госпитале было временным.

Главное, о чём позаботились организаторы госпиталя, было завезти и разместить максимальное количество кроватей. В этом они преуспели: койки стояли почти впритык одна к другой, и узкий проход для обслуживающего персонала был оставлен только с одной стороны. Даже в школьных коридорах размещались кровати.

Не доставало в госпитале и медицинского оборудования, инвентаря, медикаментов, перевязочных материалов и обслуживающего персонала.

Главной его задачей было оказать первую врачебную помощь, сделать срочные хирургические операции, наложить гипс и поскорее отправить раненых в тыл. Для этого здесь самоотвержено трудились врачи и медсёстры, повара и посудомойки, санитары и нянечки, интенданты и шофера.

Раненых сюда завозили днём и ночью, не дожидаясь наличия свободных мест. Круглосуточно работали перевязочные и операционные, и непрерывно доставлялись на вокзал, получившие помощь и подготовленные к дальнейшей транспортировке больные. Врачи и медсёстры порой работали сутками, попеременно отдыхая по паре часов в примитивно оборудованных для этого комнатах.

По мере приближения фронта, поток раненых всё нарастал.

Днём, а иногда и ночью, когда сирены объявляли воздушную тревогу, всех ходячих больных отправляли в бомбоубежище, которое размещалось здесь же, в подвале. Об этом сообщалось также по радиорепродукторам, висящим в каждой палате.

Чаще самолёты только пролетали над городом и тогда вскоре звучал сигнал отбоя, но нередко город подвергался бомбёжке, от которой больше страдал железнодорожный узел. При одном из налётов несколько бомб разорвалось поблизости от нашего госпиталя. Как нам потом рассказали нянечки, одна из бомб упала в соседний с госпиталем двор. Были убитые и раненые, в том числе дети.

Несмотря на то, что мы оставались во время воздушных налётов в палатах и не в состоянии были принять какие-то меры самозащиты, я про себя отметил, что не испытывал страха подобно тому, как это было при бомбёжках на маршах, строительстве оборонительных сооружений или в недавних боях под Днепропетровском.

Врачи и медсёстры при налётах обычно не уходили в убежище, а расходились по палатам, где вместе с нами дожидались отбоя. Если сигналы тревоги раздавались во время операций, они не покидали операционную, пока раненого не уносили в палату. Женщины-врачи трудились также самоотвержено и мужественно, как и мужчины.

Я порой сравнивал труд медиков в нашем эвакогоспитале с трудом на оборонительных сооружениях, где мне недавно приходилось работать и приходил к выводу, что здесь он ни чуть не легче и не менее опасен.

Ежедневно были обходы врачей по палатам. Они проводились в быстром темпе, назначения -однообразны: перевязка, антибиотики, диетпитание. Часто раздавалась команда главврача: «На отправку!» Возле моей кровати врачи, обычно, задерживались. Лечащий врач докладывал главному о слабости, болях в загипсованной ноге, отсутствии аппетита, высокой температуре. Мне назначалась усиленная доза порошков, индивидуальное питание, внимательный уход.

Назначения эти выполнялись. Я получал обезболивающие и противовоспалительные лекарства, меня поили из чайника бульонами и соками, выполняли все мои просьбы, но состояние моё не только не улучшалось, а даже ухудшалось. Боли в колене не прекращались. Каждый шаг, проходящих мимо моей кровати сестёр или нянечек, отдавался сильной болью в ноге, и они, заходя в палату, обувались в мягкие тапочки. Из-за боли в челюсти я, по-прежнему, не мог жевать. Да и не было никакого желания есть. Боли вытеснили все чувства, в том числе и чувство голода.

Госпиталь выполнял, в основном, только хирургические операции на конечностях и моими ранениями в голову здесь не занимались, если не считать перевязки. Я чувствовал, что силы всё более покидают меня.

Каждый день кого-нибудь из моих соседей по палате отправляли в тыл и их места занимали новички. Как правило, лечение давало хорошие результаты и раненые, обычно, уезжали с заметным улучшением.

При очередном обходе главврач задержался у моей кровати дольше обычного. Вероятно, опасаясь за мою жизнь, он дал указание об отправке меня в тыл. Возможно такое решение им было принято и с учётом форсирования немцами Днепра и быстрым их продвижением на восток в направлении Харькова.

На следующий же день санитарный автобус доставил меня на вокзал, где уже загружались вагоны эвакопоезда, уходящего в тыл.

 

45

В Ворошиловград прибыли ночью. Здесь во всём ещё чувствовался порядок, дисциплина, стабильность. Разгрузка санитарных вагонов эвакопоезда производилась быстро, чётко и организованно. Принимавшие в этом участие женщины были внимательны и участливы. Автомобили скорой помощи расположились ровными рядами на привокзальной площади в ожидании приёма раненых. Молодая женщина-врач в форме капитана медицинской службы руководила распределением больных по машинам и отправкой их в госпиталя. Несмотря на ночной час и требования светомаскировки, на привокзальной площади и улицах города было достаточно светло от ламп синего света и такого же света фар автомобилей.

Нас доставили в стационарный военный госпиталь, где везде, начиная от приёмного отделения до больничных палат, был порядок, чистота и уют, характерные для медицинских учреждений высокого класса.

Всё здесь заметно отличалось от госпиталя в Лозовой, который больше походил на прифронтовую медсанчасть воинского подразделения. В приёмном отделении лежали ковры и было много цветов.

После врачебного осмотра меня доставили в палату, где было всего четыре кровати, тумбочки и стол, покрытый белой салфеткой. Сестричка уложила меня в удобную кровать, напоила чаем и велела спать до врачебного обхода.

Из-за высокой температуры и сильной боли в колене уснуть не смог. Стонали от боли и мои соседи. Вероятно, это была палата для тяжелораненых. Только утром поел несколько ложек жидкой манной каши и выпил из чайника кофе.

Врачи при обходе долго обговаривали план лечения и пришли к выводу о необходимости повторной операции, как только спадёт температура и я немного окрепну. Назначили медикаменты, витамины и диету. Поили жидкими супами, бульонами, соками, какао и чаем. А ещё давали к обеду вино, а вечером кефир.

Палатным врачом был опытный, немолодой уже майор медслужбы, а медсёстрами - две, посменно меняющиеся, молоденькие девушки, недавние школьницы, окончившие краткосрочные курсы. Врач навещал нашу палату по несколько раз в день, а медсёстры почти не уходили из неё, и были очень добры и внимательны.

Лечение, уход и забота положительно сказались на моём состоянии и настроении. Появилась, хоть и слабая, надежда на выздоровление, какой-то интерес к жизни и к происходящим в стране и мире событиям.

В палате висел репродуктор, который выключался, как правило, только на ночь и на послеобеденный сон. Радиопрограммы из Москвы начинались в восемь часов утра песней, слова которой запомнились на всю жизнь:

«Вставай, страна огромная,

Вставай, на смертный бой

С фашистской силой тёмною,

С проклятою ордой».

После этого передавались последние известия. С интересом и волнением ждали мы утренних новостей. В эти октябрьские дни решалась судьба Москвы. Немцы бросили сюда отборные моторизованные дивизии, огромное количество танков, самолётов, артиллерии. Гитлер провозгласил на весь мир, что к концу октября его войска войдут в столицу Советского государства, а 7-го ноября на Красной Площади состоитсяне традиционная праздничная демонстрация в честь очередной годовщины Октябрьской революции, а парад войск немецкой армии в ознаменование её победы под Москвой.

Хоть сводки Совинформбюро, как всегда, были лаконичными и не позволяли получать объективное представление о происходящих на фронте событиях, но даже из них было ясно, что положение складывается трудное и уверенности в том, что немцев в Москву не пустят, не было.

Более того, мы заметили, что под указами Президиума Верховного Совета, которые публиковались в газетах и оглашались по радио, исчезли привычные слова: «Москва, Кремль», а указывалась только дата.

Из этого не трудно было догадаться, что из Москвы эвакуировали Правительственные организации и учреждения, в том числе и Президиум Верховного Совета СССР. Как потом стало известно, на самом деле столицу покинули все министерства и ведомства, были вывезены художественные, исторические и культурные ценности, эвакуированы многие заводы и фабрики. Столицей СССР фактически стал город Куйбышев, где находились ЦК КПСС, Советское Правительство, посольства иностранных государств.

Нужно отдать должное Сталину, который в эти тревожные дни оставался в Кремле. Его присутствие там сохраняло у народа и армии надежду и веру в возможность остановить наступление немецко-фашистских войск под Москвой.

Моим соседом по палате был политрук Иван Михайлович Зайцев, которому недавно ампутировали правую руку. Он страдал не столько от болей в плохо заживающей ране, сколько от сознания того, что вряд ли сможет работать после войны по специальности. Он закончил исторический факультет Ростовского университета, был школьным учителем и являлся внештатным корреспондентом областной газеты. Ему было около тридцати лет, и в Ростове его ждала невеста, о которой он мог рассказывать часами. Но ещё больше он любил говорить о политике. Газеты он прочитывал от корки до корки и очень злился, когда кто-нибудь из тяжело больных просил выключить радио. В палате он был единственным ходячим больным и до восьми часов утра, когда включали радио, успевал побриться, помыться и усаживался у репродуктора в ожидании радиопередачи из Москвы.

Своей убеждённостью в скорую победу над фашизмом Иван Михайлович чем-то напоминал моего погибшего друга Рому Бройтмана. Как и Рома, он фанатично верил в партию, в Сталина, в идеалы коммунизма. Он часто читал нам вслух газеты и пытался втянуть нас в дискуссии по различным вопросам истории, философии, литературы и особенно международного положения.

Два красноармейца с тяжёлыми ранениями ног были неразговорчивы и в споры с ним не вступали. Мне иногда хотелось высказать свои возражения по некоторым вопросам, но из-за непрекращающихся болей в ноге, в дискуссии вступал очень редко.

Однажды, во второй половине октября, я высказал опасение, услышим ли мы завтра утром привычное: «Говорит Москва!», что вызвало недовольство и возмущение Ивана Михайловича. Он теперь утром включал радио на полную громкость и, когда диктор начинал передачу теми же словами и той же песней «Вставай, страна огромная!», Иван Михайлович торжествующе восклицал: «Ну, что? Слышал?».

И всё же ничего хорошего мы в те дни не могли услышать по радио или прочитать в газетах.

Никто из нас, конечно, не желал падения Москвы, и все мы, не меньше Ивана Михайловича, рады были бы малейшей приятной весточки с фронта, однако, мы, повидав столько поражений Красной Армии за прошедшие месяцы войны, чувствовали меньшую, чем он, уверенность в том, что немцев в столицу не пустят.

Иван Михайлович собирал материалы из газет о героической обороне Одессы и Севастополя, о мужестве защитников блокадного Ленинграда, о героях Панфиловцах, преградивших немцам путь на Москву.

Мало только в этих газетных репортажах говорилось какой ценой сдерживалось наступление немцев на этих и других участках фронта. Фактические потери Красной Армии на протяжении всех лет войны не предавались гласности. Секретными были и сведения о жертвах среди мирного населения в блокадном Ленинграде и Одессе, об умерших от голода и болезней в тылу, о погибших в гетто и лагерях смерти евреях, оставшихся на оккупированной территории.

И всё же мы очень ждали свежие газеты в надежде прочесть добрые весточки с фронта. К сожалению, их пока не было.

20-го октября радио сообщило о том, что после тяжелых семидесятидневных боёв наши войска оставили Одессу. Немцы форсировали Днепр и развернули широкое наступление на левобережной Украине. В тылу остались Днепропетровск, Запорожье, Харьков и другие крупные промышленные центры.

Фронт всё более приближался к Ворошиловграду. Город почти ежедневно подвергался бомбёжке, а воздушные тревоги объявлялись несколько раз в день.

22-го октября началась срочная эвакуация госпиталя. Назначенная мне операция, на которую я возлагал большие надежды, так и не состоялась.

Тяжелораненых вывозили в первую очередь, и я оказался среди них. Глубокой ночью меня поместили в вагон санитарного поезда, который держал курс на Сталинград.

 

46

Госпиталь находился в самом центре города. Здесь до войны была одна из лучших гостиниц этого крупного промышленного и культурного центра на Волге. Палатами стали недавние двухместные и одноместные гостиничные номера с высокими потолками, паркетными полами, санитарными узлами с туалетом, душем и ванной.

В палате остались даже две гостиничные кровати. Они разительно отличались от трёх штампованных металлических коек, дополнительно установленных здесь. На стенах остались также картины, принадлежавшие гостинице.

При первом же обходе врачи решили, что главное, что может спасти мою жизнь, это калорийное полноценное питание, а поскольку оно не может быть обеспечено без ремонта зубов, то с этого и следует начинать.

Может быть они были по своему правы, но я чувствовал, что не это главное, ибо у меня не было никакого желания есть. Мой организм не воспринимал пищу, и даже те жидкие бульоны и супы, которые не требовали зубов и которые мне постоянно навязывали, я пил через силу. Они нередко вызывали рвоту.

Я пытался объяснить врачам, что дело не в зубах и челюсти, а в болях в коленном суставе, которая затмила моё сознание и лишила всяких других чувств, в том числе и желания принимать пищу.

Тем не менее, на следующий после обхода день мне была сделана операция. Подшили челюсть и удалили несколько зубов.

Когда через пару дней мне принесли, приготовленные по индивидуальному заказу, шницель с жаренной картошкой, врачи убедились, что я был прав. Этот спецзаказ вызвал аппетит у моих соседей по палате, а я, с трудом проглотив несколько картошин, отказался от еды.

Мне сделали переливание крови и продолжали буквально насильно поить бульонами.

Необходимости в повторной операции на коленном суставе врачи здесь не видели. Приглашённый на консультацию профессор, осмотрев рану и рентгеновские снимки, сделал заключение, что раздробленная коленная чашечка будет вызывать сильные боли до тех пор, пока не срастётся кость, а на это требуется время, сократить которое в условиях госпиталя невозможно. А так как силы всё больше покидали меня и появилась реальная опасность для жизни - истощение, профессор посоветовал срочно эвакуировать меня в госпиталь санаторного типа, к примеру, на Кавказские Минеральные Воды, где специальные методы лечения и благодатный климат могут способствовать моему выздоровлению.

Мою эвакуацию в тыл, наверное, ускорили ещё и частые бомбёжки города, начавшиеся в конце октября.

Курорты Кавказа тогда ещё считались глубоким тылом и ещё не подвергались налётам немецкой авиации. Никто тогда не мог ещё и предполагать, что положение в знаменитой Кавказской здравнице изменится так резко и так быстро. Как бы там ни было, но с первым же санитарным поездом, следовавшим на Минеральные Воды, я был доставлен во всемирно известный город-курорт Кисловодск.

 

47

Ещё проезжая города-курорты Ессентуки и Пятигорск, я почувствовал благодатные особенности Кавказа. В отличие от Сталинграда, где при отъезде падал мокрый снег, завывал холодный ветер и люди уже носили зимнюю одежду, здесь было ещё довольно тепло, светило яркое солнце и всё кругом было голубым и зелёным. Через стёкла вагонных окон были видны прогуливающиеся на перронах отдыхающие в летней одежде.

На привокзальной площади Кисловодска всё выглядело, как в далёкое мирное время. Красивые цветочные клумбы, аккуратно подстриженный зелёный кустарник, дорожки, покрытые толчённым красным кирпичом. Ничего не напоминало о войне, если не считать преобладающее женское население. Женщины и девушки несли носилки с ранеными, грузили их в санитарные машины и даже водителем в нашем автобусе была женщина.

По сильной боли в ноге я догадался, что путь нашего автобуса проходит по горной местности, когда приходится часто переключать скорости, замедляя и ускоряя движение. Дорога к госпиталю оказалась длиной и, превозмогая боль, я с нетерпением ожидал её конца.

Но вот автобус остановился на асфальтированной площади перед большим и красивым зданием санатория. На фасаде ещё висела красочно оформленная вывеска: «Санаторий имени Серго Орджоникидзе».

Санаторий находился на высоком плато, откуда виден был весь город, окружённый горами и утопающий в зелени. Вдали просматривалась снежная вершина Эльбруса. От площади, примыкающей к главному корпусу санатория, уходили красного цвета дорожки, с обеих сторон которых тянулся зелёный кустарник. Напротив корпуса располагался скверик с фонтаном, цветочными клумбами и удобными садовыми скамейками.

По широкой кольцевой парадной лестнице меня понесли на второй этаж и поместили в довольно просторную палату, в которой было только две широкие санаторные кровати. К прихожей примыкала ванная комната со всеми удобствами. Кроме столиков-тумбочек, в палате был стол, два кресла, гардеробный шкаф. На паркетном полу лежал ковёр.

Таких шикарных условий в госпиталях или санаториях, где мне приходилось бывать раньше, я ещё не видел и не предполагал, что они вообще могут быть.

Когда меня несли по коридорам, я заметил красивые ковровые дорожки, невысокие столики с креслами по бокам, много цветов и роскошные занавеси на окнах.

Как мне потом рассказывали, санаторий был построен в 1935-ом году по указанию народного комиссара тяжёлой промышленности Орджоникидзе и находился под его непосредственной опекой. Он был предназначен для металлургов, но после того, как наркома, как и многих других видных руководителей партии и правительства не угодных Сталину, отправили на тот свет, в санатории, как правило, отдыхала партийная знать и важные правительственные чиновники.

Из окна нашей палаты был виден памятник Серго с доброй улыбкой на лице и взглядом в горные дали Кавказа.

На второй кровати, что была отделена от моей тумбочкой, лежал тяжелораненый танкист Николай Павлович Серёгин. Ему было уже за тридцать и он недавно перенёс тяжёлую операцию по ампутации ноги, гангрена которой угрожала его жизни. Он был абсолютно слепым, постоянно носил тёмные очки и уклонялся от разговоров со мной. Врачам и сёстрам Николай Павлович отвечал короткими фразами, отдельными словами или жестами. Возле его кровати стояли костыли и он пользовался ими только при необходимости сесть за стол для приёма пищи, посидеть в кресле или пройти в ванную. В коридор он не выходил и редко с кем общался.

Николай Павлович был очень чистоплотным и по утрам долго задерживался в ванной, где тщательно чистил зубы и ежедневно принимал душ. Когда он подымался хоть на короткое время с кровати, то обязательно заправлял её.

Сосед мой был очень подавлен своей беспомощностью, особенно потерей зрения. Этим, вероятно, и объяснялась его неразговорчивость. В палату часто заходил его земляк - лейтенант Вася Голубец, тоже танкист. Их познакомила медсестра, узнавшая из истории болезни, что Вася, как и Николай Павлович, киевлянин и тоже танкист. Ей хотелось использовать некоторую общность в их биографии, чтобы хоть как-то развеять грусть и уныние Серёгина и облегчить его страдания.

Вася был намного моложе Николая Павловича. Он перед войной закончил танковое училище и участвовал в боях с первых дней войны в чине лейтенанта. Был ранен осколком мины под Киевом, когда оставил подбитый танк и выбирался ползком с поля боя к своим. Ему ампутировали левую руку, на правой кисти удалили три пальца и он почти полностью потерял зрение на один глаз.

Кроме общей военной специальности и места рождения, между ними ничего более общего не было и им не о чём было говорить.

Вася обычно рассказывал какая на улице погода и какие новые процедуры назначил ему врач. После очередной такой информации Васи, я предложил Николаю Павловичу прочесть ему статью Ильи Эренбурга во вчерашней газете, которая произвела на меня большое впечатление. Он согласился и я потом часто читал ему свежие газеты и обсуждал с ним наиболее важные события в нашей стране и за рубежом.

Как-то он сам рассказал мне об истории его ранения и возникших в связи с этим жизненных проблемах. Он чудом выполз из горящего танка и от сильных ожогов потерял зрение. Кроме того, он был тяжело ранен в ногу и врачи были вынуждены ампутировать её. Будучи совершенно беспомощным, он решил никогда больше не возвращаться домой после освобождения Киева и не сообщать жене о своём увечье, чтобы не быть для неё обузой. Они поженились за год до начала войны и у них в мае 1941-го года родился мальчик, которого он ни разу не видел.

Я проникся уважением к этому мужественному человеку и старался, как мог, проявлять к нему внимание. На многое, конечно, я был не способен, ибо сам стал беспомощным, страдал от сильных болей и слабости, но поговорить с ним и почитать ему газету я всё же мог. Казалось, от этого нам обоим морально становилось легче.

К сожалению, состояние моё не улучшалось. Мой лечащий врач, Марк Михайлович Фрумкин, старался изо всех сил облегчить мои страдания. Он по несколько раз в день приходил в нашу палату, менял назначения, уговаривал меня чего-нибудь поесть и убеждал, что моё выздоровление теперь больше зависит от меня, моего психологического состояния, от моей веры в успех. Мой добрый, умный врач умолял меня настроиться на оптимистический лад и заверял, что в таком случае дело обязательно пойдёт на лад.

А дела мои на лад не шли, а наоборот, медленно, но верно ухудшались.

Время тогда было очень голодное. Служащие в нашем госпитале получали только 400 граммов хлеба в день. На рынке цены были очень высокими и продукты для большинства жителей города были недоступны. Люди жили впроголодь. Мне же назначили спецпитание и я мог заказывать, практически, любые блюда. Я не раз наблюдал, как нянечки жадно глядели на подаваемые мне вкусные кушанья и ждали возможности доесть их после меня. Вернее, мою еду можно было не доедать, а просто съедать, ибо я почти не дотрагивался к ней.

Так шли дни за днями, и, казалось, ничего уже не сможет отвести неминуемую гибель. Я был в полном сознании и тяжело переживал свою безысходность и надвигающийся фатальный финал.

Помню, как всё в те дни вызывало раздражение и обиду. Совершенно обычные действия, которые в нормальных житейских условиях остаются незамеченными, вызывали во мне чувство зависти.

Так, например, когда Николай Павлович выходил из ванной после принятого душа и, фыркая от удовольствия, вытирался банным полотенцем, я завидовал ему и злился, что не могу не только душ принять, а даже не в состоянии помыться по людски. Я должен был ждать, когда нянечка принесёт миску с водой и влажной салфеткой протрёт мне лицо в области глаз и губ.

Мне вдруг стало ясно, что обычное отправление естественных потребностей, доставляет человеку определённые положительные эмоции, но для меня они теперь в тягость, и вызывали только горечь и обиду.

К стыду моему, я даже порой завидовал Николаю Павловичу, когда он ел за столом, сидел в кресле или шёл в туалет.

Всё это, вместе со страданиями от дикой боли, ослабляло защитные реакции организма, усиливало пессимистический настрой и сокращало остатки и без того малых жизненных сил. Я тогда почти уже не сомневался в том, что этот госпиталь станет последним моим пристанищем.

Меня реже стали отвозить в перевязочную и ограничивались только заменой тампонов на месте, в палате. При обходах врачи теперь меньше задерживались у моей кровати и ограничивались привычными назначениями: пенициллин, перевязка, витамины, кефир.

Всё это я расценивал, как признак того, что они потеряли веру в возможность помочь мне и оставили организм один на один с болезнью.

Марк Михайлович, мой милый доктор, теперь подолгу сидел у моей кровати, уповая на мои собственные иммунные силы. Он еще надеялся, что, как только срастётся кость, наступит перелом. Он обещал, что, после снятия гипса, мне назначат чудодейственные мацестинские ванны, которые ускорят выздоровление.

Казалось, что он этому и сам уже не верит, и говорит обо всём только из жалости ко мне, желая облегчить мои страдания.

По вечерам к нам приходили дружинницы - школьницы десятых классов, которые помогали медсёстрам по уходу за ранеными. Они читали нам заранее подготовленные вырезки из газет и журналов, рассказывали новости местной жизни, водили ходячих больных в актовый зал на концерты или в кино. В нашу палату приходили две дружинницы - Катя и Сима. Они были моего возраста и я с интересом слушал их рассказы о школьных делах. Они уделяли мне много внимания и обещали, как только мне станет лучше, заняться моей учёбой по программе десятого класса. Всё это отвлекало от болей и грустных мыслей.

Как-то, в начале ноября, Сима рассказала, что её тётя и дядя с детьми эвакуировались из Москвы, как и многие другие евреи, когда немцы находились уже в двадцати километрах от столицы и постоянно обстреливали и бомбили город.

Из газет и радио мы знали о тяжёлых боях под Москвой, но не представляли себе, что враг находится уже на её окраинах.

А ещё Катя и Сима рассказали, что немцы прорвали линию обороны на Кавказе и ведут наступление на Моздок, Грозный и Минеральные Воды. Об этом им в школе сегодня говорила их классный руководитель.

В сводках Совинформбюро такой информации не было.

На следующий день, утром, в палату зашли начальник госпиталя и комиссар. Они поведали нам о том, что немцы подошли к Минеральным Водам, и есть опасность, что Кисловодск, находящийся в тупике железнодорожной ветки, идущей от Минвод, окажется отрезанным от Ордженикидзевской железной дороги. И ещё они сообщили, что, в связи с внезапностью прорыва, госпиталь не может быть полностью эвакуирован. Выделено несколько вагонов для транспортабельных больных и части персонала. Из-за опасности бомбёжек, обстрелов и отсутствия уверенности в возможность выезда из Минвод, тяжелобольные и часть персонала останутся в госпитале. Была объявлена немедленная посадка в автобусы строго по спискам.

Николая Павловича и Васю Голубца предупредили о подготовке к отъезду, а меня в списках, конечно, не было.

Марк Михайлович и дежурная сестра сделали мне перевязку и велели не волноваться. Они обещали продолжать уход и лечение тяжелобольных, так как их оставляли в госпитале.

Несмотря на то, что я чувствовал, что близится трагическая развязка и я, пожалуй, уже был готов к ней, когда стала просматриваться реальная перспектива остаться в городе, который вскоре может быть оккупирован немцами, я всеми оставшимися силами воспротивился этому и попросил Марка Михайловича отправить меня с эшелоном. Уговаривать мне его не пришлось. Ему, еврею, было понятно, что для меня лучше погибнуть в попытке вырваться из города, чем оставаться здесь в ожидании прихода немцев. Однако, включить меня в список он не мог и пообещал только, что не помешает моей отправке, если кто-нибудь согласится погрузить меня в автобус, отходящий на вокзал.

Николай Павлович и Вася уложили в узелок содержимое моей тумбочки и пообещали, что одного меня здесь не оставят.

Слышно было, как идёт погрузка автомашин и автобусов у подъезда, как грохочут тележки с госпитальным имуществом, движущиеся по коридору к лифтам, а за больными с нашего этажа никто не приходил. Напряжение достигло предела и нервы сжались в комок.

После обеда в палату пришли наши дружинницы Катя и Сима и сказали, что нам нельзя больше ждать, так как погрузка идёт к концу и в спешке о нас могут забыть. Да и автобусов у подъезда осталось всего несколько.

Они принесли носилки, легко подняли меня с кровати и понесли к выходу. Вася подал костыли Николаю Павловичу, взял его под руку и они пошли вслед. У подъезда находился Марк Михайлович со списками в руках. Когда водитель автобуса спросил у него значимся ли мы в списках, он одобрительно кивнул головой и нас пропустили в автобус уже до предела загруженный больными. Мои носилки еле втиснули в проход и автобус отъехал. Вслед побежали девушки-дружинницы, произнося какие-то слова, смысл которых нельзя было понять из-за шума мотора и стонов раненых.

Я удивлялся отсутствию боли по пути в автобус. Обычно любой толчок или прикосновение вызывали жуткую боль в суставе, а тут никакой боли не чувствовалось, как будто меня подвергли анестезии. Не почувствовал я боли и когда автобус помчался по улицам города, совершая подъёмы и спуски по извилистому серпантину дороги, когда носилки наспех вынесли из машины и погрузили в товарный вагон отходящего поезда.

Вася стоял в дверном проёме и называл полустанки и станции, которые поезд проходил без остановок. В Пятигорске и Ессентуках остановки были кратковременные и, когда мы уже были близки к Минводам, поезд подвергся бомбёжке и обстрелу. Немецкий самолёт летал над крышами вагонов, на которых были нарисованы красные кресты, и методично поливал нас градом пуль из пулемёта. По крикам и стонам раненых можно было догадаться, что обстрел вёлся по рядам, с одного конца вагона ко второму. С другого самолёта было сброшено несколько бомб, которые разорвались вблизи железнодорожного полотна.

А поезд продолжал свой путь. Израсходовав боеприпасы, самолёты улетели, оставив в вагонах много убитых и раненых.

Неизвестно было успеем ли мы проскочить Минводский железнодорожный узел до захвата его немцами. Сохранялась опасность попасть немцам в руки на станции, куда мы с такой скоростью мчались. Сознавая такую возможность, я был готов к смерти от пули или бомбы, что казалось мне лучшим исходом.

Когда прибыли в Минводы, со всех сторон была слышна перестрелка, однако движением ещё кто-то управлял и стрелки переводились в нужном направлении, освобождая этот крупный узел от скопившихся железнодорожных составов. Почти без остановки наш поезд, часто меняя направления и грохоча по стрелкам, вырвался всё же из сплетения рельс и взял курс на Прохладную. Здесь мы подверглись второму интенсивному обстрелу из самолётов. Как и в первом случае, под Минводами, стрельба велась с небольшой высоты и не было никакого сомнения в том, что немцы видели красные кресты на вагонах и знали кого обстреливают.

В Прохладной, крупной железнодорожной станции на Ордженикидзевской железной дороге, наш состав загнали в тупик, чтобы оказать помощь раненым и выгрузить убитых.

К нам в вагон пришла группа женщин в повязках с красными крестами и сумками скорой помощи. Они вынесли трупы убитых и перевязали раненых. Женщины принесли молоко, творог, сметану, хлеб и покормили людей. Я от еды отказался и только выпил несколько глотков воды.

Сменили паровоз и поезд двинулся дальше. С нами в вагоне остались две женщины. Они представились, как члены Женсовета Прохладненского железнодорожного узла. Одна из них, Лидия Смыкова, была председателем Женсовета. Они согласились сопровождать нас до Баку, где намечалась разгрузка эшелона.

Ко мне, Николаю Павловичу и Васе Лида была особенно внимательна и старалась нам во всём помочь. Ей было за тридцать и она была хороша собой. Светлые волосы, голубые глаза, стройная спортивная фигура делали её моложе своих лет. Она работала в политотделе отделения дороги, а Женсоветом руководила на общественных началах.

Лида возмущалась и негодовала жестокостью и наглостью фашистов, расстреливающих из самолётов совсем беззащитных людей в санитарном поезде. Только из нашего вагона она со своими подругами вынесли двенадцать трупов.

Дважды ещё, не доезжая до Дербента, мы подверглись бомбёжке и обстрелу, что стоило жизни ещё шести больным. В Дербенте была краткая остановка. Вынесли убитых, перевязали раненых. Больше нас не бомбили и не обстреливали, и мы проносились сквозь встречные станции на большой скорости, почти без остановок.

В Баку прибыли ночью. Здесь был глубокий тыл и окна домов не имели бумажных наклеек от вибрации при бомбёжках. Сюда немецкие самолёты не долетали, однако правила светомаскировки соблюдались. Вокзал и улицы освещались синим светом.

Нас быстро выгрузили из вагонов и автобусами доставили на окраину города к пятиэтажному зданию средней школы. При нас из классов выгружали парты и вместо них устанавливали кровати. На наших глазах школьные комнаты превращались в госпитальные палаты с рядами коек, устланных новыми простынями.

Уже под утро в палату вошла девушка-азербайджанка в белом халате с подносом, на котором были гранёные стаканы с каким-то напитком белого цвета.

-Мацони будете? - спросила она с акцентом.

Я не знал, что такое мацони и никогда не слышал о таком напитке, но почему-то захотелось его попробовать. Мацони был очень холодным и имел какой-то незнакомый кисловатый вкус. Я выпил его с удовольствием, которое давно не испытывал от еды или питья.

-А ещё можно? - спросил я у девушки.

-Можно, пейте на здоровье! - ответила сестричка, улыбаясь.

Я выпил второй стакан мацони и уснул.

 

48

В госпитале во многом чувствовалась вчерашняя школа. Даже парты со двора не были вывезены, а на школьной спортивной площадке, что была видна из окна палаты, не смолкали голоса детей, играющих в различные игры. Нельзя было не заметить и следы спешки, в которой на базе школы образовали госпиталь. В палаты внесли кровати, которые занимали почти всю площадь бывших классных комнат. Не успели даже укомплектовать штаты медицинского, технического и вспомогательного персонала. Обязанности нянечек в основном выполняли дружинницы и ученицы старших классов соседней школы. Они же во многом помогали медсёстрам, которых не доставало.

Лида Смыкова и её подруга Таня Власенко, сопровождавшие нас со станции Прохладная, несмотря на смертельную усталость, вызванную круглосуточной нелегкой работой по уходу за ранеными в течении двух последних суток, подключились помочь малочисленному персоналу госпиталя, не гнушаясь никакой грязной и трудной работы. Только на третьи сутки, когда к работе приступили вновь принятые сёстры и няни, они стали собираться домой, где их ждали работа и семьи. Все эти дни они ухаживали за Николаем Павловичем, Васей и мной, с желанием и готовностью выполняли все наши просьбы.

Когда пришла пора прощаться с этими милыми и добрыми женщинами, мы не могли сдержать слёз. То были слёзы благодарности за их доброту, чуткость и внимание, за их бескорыстную помощь и заботу о нас. Искрились слёзы и в их глазах. Они обещали писать нам и приглашали в Прохладную после выздоровления, заверив нас, что будем обеспечены всем необходимым.

Лида и Таня не раз рассказывали нам о Кабардино-Балкарии - благодатном крае на Северном Кавказе, о его мягком тёплом климате, обилии фруктов и овощей, богатых урожаях пшеницы, кукурузы и картофеля, о добрых и отзывчивых людях в их уютном и чистом городе.

Не вызывало сомнения, что приглашали нас искренно, от чистого сердца. Они оставили нам свои адреса и просили писать. Мы очень привязались к ним и трудно было себе представить, что завтра их уже не будет с нами.

На первом же врачебном обходе мне назначили необходимые процедуры, анализы, рентгеновские снимки, диету, консультации специалистов - окулиста и стоматолога. Как я понял, стратегический план врачей по моему возвращению к жизни сводился к восстановлению в максимально короткий срок физических сил и направлению на стационарное лечение в специализированные госпитали, которых в Баку было огромное множество.

На следующий после обхода день, утром, до завтрака в палату зашла миловидная девушка, которая представилась лаборанткой и тут же приступила к сбору крови на анализы. Свою работу она выполняла не спеша, но очень чётко и аккуратно. К моей кровати она подошла в последнюю очередь. Ещё не приступив к работе, она спросила правда ли, что я отказываюсь от еды, как записано в истории моей болезни. Я сослался на сильные боли в ноге, которые лишили меня аппетита, но сказал при этом, что вчера, впервые за долгое время, с желанием поел кусок баранины и выпил несколько стаканов мацони. Лаборантка взяла кровь на анализ и велела мне не приступать к завтраку до её возвращения.

Вскоре она пришла с тарелкой овощей и селёдочницей, в которой были аккуратно нарезанные кусочки селёдки с луком и уксусом. Всё это выглядело как-то по домашнему и вызывало аппетит. Она предложила мне съесть это перед завтраком и взялась меня покормить. Не знаю, что подействовало больше, то ли аппетитный вид приготовленного ею блюда, то ли удивительная красота и обаяние девушки, которой было от силы 18 лет, но я умял всю селёдку с гарниром, а когда принесли горячий шницель с картошкой, то и от них почти ничего не осталось.

Девушка-лаборантка стала приходить каждое утро, перед завтраком, и приносила какие-то закуски. Это были шпроты или сардины, бутерброд с икрой или кусочек копчёной рыбы. Всё это имело красивый внешний вид, заметно отличалось от госпитальной пищи и было удивительно вкусно.

Лаборантку звали Аней. Все в нашей палате звали её Аннушкой. Фамилия у неё была чисто еврейская - Гутник. Аннушка Гутник. Она была невысокого роста и очень красива. Чёрные, как смола, волосы были заплетены в толстую косу. Такого же цвета глаза и полукруглые брови, небольшой прямой носик и беленькое круглое личико с постоянной приятной улыбкой казались уже знакомыми из какой-то известной картины. Она была неразговорчивой и краснела не только от ласкового слова или шутки, а даже от мужского взгляда.

В нашей палате было двенадцать больных разного возраста. Большинство из них имели тяжелые ранения и были, как и я, прикованы к кровати. Но было и трое молодых ребят студенческого возраста. Двое из них были уже «ходячими» и передвигались на костылях. Аннушка с первого дня понравилась им и они оказывали ей постоянные знаки внимания.

Как мне тогда казалось, неравнодушными к молодой лаборантке были практически все, в том числе и пожилые и тяжелораненые мужчины. Она же оставалась равнодушной ко всем и приходила в палату только для ухода за мной, что она не только не скрывала, но даже всячески подчеркивала.

Несмотря на сильные боли, лишившие меня, казалось, всех человеческих чувств, отношение ко мне Аннушки не оставило меня равнодушным. Мне были приятны её внимание и забота, нежные и ласковые слова, милая улыбка. Я с нетерпением ждал её появления по утрам и мне казалось, что каждый её приход приносит новые жизненные силы, снимает боль и укрепляет надежду на выздоровление. Когда она садилась рядом с кроватью и кормила меня с ложечки, я с благодарностью смотрел в её добрые и ласковые глаза, и поедал всё, что она приносила. Мало того, я стал понемногу съедать и то, что приносили мне затем нянечки из госпитальной столовой, и почувствовал, что с каждым днём ко мне возвращаются силы, улучшается настроение, повышается интерес к окружающей жизни. Вновь стал слушать радио и читать газеты. Я читал их даже вслух для Николая Павловича и Васи, которые лежали по соседству со мной, и обсуждал с ними наиболее важные события на фронте и в тылу.

А самым важным и тревожным в те дни было положение в столице. Шли ожесточённые бои на подступах к Москве. Немцы подтягивали всё новые, как тогда казалось, неисчерпаемые резервы, а защитники Москвы стояли насмерть и оказывали всё большее сопротивление. Этому в большой мере способствовала военная техника, всё в большем количестве поступающая из Америки и из набирающих мощь военных заводов Урала и Сибири, усиленных кадрами и оборудованием, прибывающими из Москвы, Ленинграда и других промышленных центров западных районов страны.

7-го ноября, в день празднования 24-ой годовщины Октябрьской революции, в Москве состоялся военный парад, прибывающих с востока резервных частей Красной Армии. С трибуны мавзолея Ленина со взволнованной и обнадёживающей речью, призывающей солдат к мужеству и стойкости в борьбе с врагом, выступил Сталин. В этой речи, впервые за все месяцы войны, прозвучала твёрдая уверенность вождя в скорый перелом на советско-германском фронте и в неизбежную победу над фашизмом. Сталин предсказывал, что пройдёт небольшое время и фашистская Германия начнёт рушиться под тяжестью своих преступлений.

Как показал дальнейший ход событий эти предсказания Сталина сбылись. Уже в ноябре линия фронта застыла под Москвой, попытка немцев обойти столицу со стороны Тулы провалилась и всё отчётливее стал намечаться перелом на Центральном фронте.

Все это не замедлило сказаться на настроении людей, не только на фронте, но и в глубоком тылу. Местные газеты «Бакинский рабочий» и «Вышка» публиковали материалы о массовом трудовом героизме, проявляемом тружениками заводов, фабрик, нефтяных промыслов, колхозов и совхозов Азербайджана. Несмотря на нужду и лишения, люди работали по 10-12 часов в день, а порой, когда была особая необходимость, добровольно оставались работать во вторую смену.

В конце 1941-го года в Баку, как и в других регионах страны, сложилось тяжёлое положение с продовольствием. Основные продукты питания отпускались по карточкам. Дневная норма хлеба колебалась от 400 до 800 граммов на человека в зависимости от категории и тяжести выполняемой работы. Сахару и масла отпускалось по 400 граммов на месяц, а мясо можно было себе позволить только один раз в неделю. Фрукты, овощи и картошка по карточкам не отпускались, а на рынке на них, как и на другие продукты, цены были очень высокими.

О положении в городе с продуктами питания часто рассказывали нам нянечки. По их рассказам мы могли сделать вывод, что люди переживали голод и постоянно не доедали.

Понимая, чего стоила Аннушке та еда, которую она мне готовила по утрам, я запретил ей приносить мне продукты и предупредил, что есть ее закуски больше не буду. Обосновал я это тем, что аппетит у меня появился и я теперь с удовольствием ем госпитальную еду, которой мне хватает.

Нужно сказать, что несмотря на серьёзные проблемы с продовольствием, что отражались не только на снабжении мирного населения, но даже на солдатских пайках, госпитали обеспечивались продуктами питания по довоенным нормам, которые были вполне достаточными.

Если до прибытия в Баку, я испытывал отвращение к еде, что стало причиной моего прогрессирующего истощения, то здесь всё резко изменилось. До сих пор я не могу определённо сказать почему произошли такие перемены. Врачи госпиталя объясняли это нервным стрессом, перенесенным во время эвакуации из Кисловодска в Баку. Наверное, в таком объяснении есть определённый резон, ибо с первых же дней пребывания в Баку я стал понемногу принимать пищу, но мне лично казалось, что к этому имела отношение и Аннушка. Само её появление, отношение ко мне, а может быть и те вкусные блюда, которыми она меня кормила с ложечки, вызывали желание есть и придали моей борьбе за жизнь новые силы. Скажу более: я был просто не в силах отказывать Аннушке в приёме приготовленной ею еды.

Трудно сейчас выразить своё отношение и чувства к Аннушке. Я никогда не высказывал их ни ей, ни, тем более, никому другому. Даже самому себе я боялся признаться в своих чувствах. Для меня она была тем ангелом чистой красоты, о котором я как-то писал сочинение по русской литературе.

Я понимал, что её отношение ко мне было вызвано не только чувством жалости и сострадания, но ещё чем-то другим, более важным. Я не мог не видеть это по её глазам, улыбке и по какому-то потоку энергии, которую излучало это милое существо.

Иногда я сравнивал моё отношение и чувства к Аннушке со своими чувствами к Гене Фишберг -мечте моей юности, и приходил к выводу, что они не были не только тождественными, но даже подобными. Может быть причиной тому была разница в возрасте, а может быть в характере отношений Аннушки ко мне, проявляемых ею чувствах. Возможно в этом была моя благодарность за её чуткость, доброту и внимание. И всё же скорее всего причина была в том, что понемногу отступала болезнь, восстанавливались все нормальные чувства, присущие юноше - я был влюблён в Аннушку...

Правда меня одолевали сомнения: может ли такая девушка, как Аннушка, полюбить слабого, больного, искалеченного и совсем не привлекательного парня, каким был я в то время. Для этого у меня были все основания, и я хранил свои чувства в абсолютной тайне, не признаваясь в них не только Аннушке, но и своим друзьям по несчастью - Николаю Павловичу и Васе, которые не раз склоняли меня к откровенному разговору на сей счёт.

Несмотря на мои запреты, Аннушка продолжала баловать меня всякими лакомствами. Теперь она уже не носила мне закусок по утрам, а приносила только те фрукты и овощи, которыми нас здесь не баловали. Аннушка убеждала меня в том, что это необходимо для моего скорейшего выздоровления, а ей всё достается почти даром. То апельсины, мандарины или лимоны принесёт, то кислым огурчиком, квашенной капустой или головкой чеснока пресную госпитальную пищу дополнит. А ещё она приносила мне книги и я теперь много читал.

Когда Аннушка не приходила в госпиталь, я очень скучал и ждал её прихода. В палате уже привыкли к её ежедневным посещениям, и теперь больше никто не подтрунивал и не посмеивался над нашими отношениями, как это было раньше. Она стала подолгу задерживаться у моей кровати, рассказывала о своих родителях и младшем брате, который учился в седьмом классе, о своих подругах, о многом другом. Её отца, школьного учителя, мобилизовали в первые дни войны. Он воевал в Белоруссии и на Центральном фронте. Последнее его письмо было из под Смоленска. Вот уже два месяца от него не было никаких вестей. Из её рассказов я узнал, что она была отличницей в школе, которую окончила в июне, и что мечтала в этом году поступить на литфак университета. Вместо этого закончила трёхмесячные курсы лаборанток и вот уже два месяца работает в этом госпитале. Аннушка призналась, что пробует писать стихи, а когда я попросил её показать их мне, она густо покраснела и сказала , что не может, ибо в них все её секреты. Мне было приятно её слушать и я заметил, что не чувствовал болей, когда она сидела рядом.

После ноябрьских праздников, согласно заключению консультанта, меня, Николая Павловича и Васю решили отправить в специализированный хирургический госпиталь, в центр города. Мой лечащий врач объяснил мне, что есть опасность срастания костей сустава и в этом случае нога не будет сгибаться в колене. Он утверждал, что нас направляют в самый лучший госпиталь, который оснащен новейшей медицинской техникой и обслуживается ведущими хирургами города.

Когда наступило время погрузки в автобус, прибежала Аннушка. Она принесла новую, очень удобную сумку, помогла собрать моё имущество и обещала, что мы скоро встретимся.

Было очень грустно покидать этот госпиталь, который вернул меня к жизни, где я встретил Аннушку.

 

49

Палатой моего нового госпиталя служил спортзал, из которого не успели убрать баскетбольные корзины и снять сетки, прикрывающие стёкла огромных окон. В палате размещалось более семидесяти коек, между которыми были небольшие тумбочки. Николая Павловича и Васю поместили рядом со мной и мы имели возможность общаться.

Госпиталь находился на Коммунистической улице, в самом центре Баку, в красивом большом здании, которое ещё недавно было главным корпусом Азербайджанского Госуниверситета. Когда меня на носилках вносили в госпиталь, я успел заметить полукруглый фасад огромного дома, просторный вестибюль с мраморными колоннами и красивой парадной лестницей, широкие длинные коридоры, уходящие в противоположные стороны от вестибюля. По сравнению со школой, в которой размещался наш предыдущий госпиталь, всё здесь выглядело внушительно и капитально. Мне ещё не приходилось бывать в таких зданиях и оно мне показалось подобным дворцам, которые приходилось видеть только в кино.

И всё же мне не по душе был наш новый госпиталь. Всё здесь было каким-то казённым и не уютным. Я сравнивал его с прежним госпиталем и всё там, казалось, было лучше. И обслуживание, и лечение, и питание, и отношение к больным. Когда я спросил у Николая Павловича и у Васи не сложилось ли у них такого же впечатления, они ответили отрицательно. Им, наоборот, всё здесь нравилось, особенно лечение. Они были очень довольны электропроцедурами, массажем и лечебной физкультурой, чего в прежнем госпитале не было. Был здесь и прекрасный актовый зал, где ежедневно бывали концерты или показывали кинофильмы. В общем они были другого, чем я, мнения о новом госпитале.

Наверное, всё дело было в том, что сюда не приходила Аннушка, которую я постоянно ждал и без которой очень скучал. Каждый вечер я не отрывал глаз от входных дверей, а её всё не было. Мои сомнения по этому поводу полностью рассеялись, когда в один из ноябрьских вечеров в палату, наконец, вошла Аннушка с пакетом мандаринов и просидела у моей кровати несколько часов. Она извинилась, что долго не приходила и объяснила это болезнью мамы, которая все эти дни нуждалась в её уходе. Я получил её заверения, что сейчас, когда мама чувствует себя значительно лучше, она будет приходить чаще.

Своё обещание Аннушка выполнила и затем приходила ко мне почти ежедневно. Однажды, она пришла с матерью, ещё довольно молодой и красивой женщиной, черты лица которой были удивительно схожими с Аннушкиными. Её звали Фаиной Абрамовной и она была учительницей. Из её рассказа я понял, что она очень любит свой предмет - историю, и хорошо его знает. Мама Аннушки мне очень понравилась, но в душе я почему-то не рад был её приходу и принял её визит, как смотрины.

Однако, позднее, когда мама стала довольно часто приходить ко мне с Аннушкой, я убедился, что у неё благородные мысли и добрые намерения. Она, наверное, смирилась с тем, что судьбою начертано было её дочери, красавице Аннушке, встретить своего принца - калеку.

К такому выводу я пришёл, когда мать, прощаясь со мной после очередного визита, велела мне не беспокоиться о квартире после выписки из госпиталя. Она сказала, что для меня уже подготовлена отдельная комната в их трёхкомнатной квартире. Аннушка при этом густо покраснела и одобрительно кивнула головой.

В ту ночь я не мог уснуть до утра. Раньше я как-то серьёзно не думал о будущем. Мне просто было хорошо с Аннушкой. Я постоянно ждал её, скучал без нее, любовался ею при встречах и мечтал скорее увидеть её вновь, когда её не было рядом. Только теперь, когда мать предложила мне поселиться у них после выписки из госпиталя, я реально оценил сложившуюся ситуацию. Это значило, что она согласилась с Аннушкиным выбором и благословляет нас на совместную жизнь. Я отчётливо понимал, что стоило матери решиться отдать свою единственную дочь, умницу и красавицу, надежду семьи, за мальчишку без ремесла и образования, голого и босого, без средств к существованию, без родных и близких, да к тому ещё инвалида. Я не сомневался в том, что она смирилась с такой судьбой для своей дочери только под её давлением и по её слёзным просьбам.

Я лежал в холодном поту и перебирал возможные варианты в сложившейся обстановке. У меня не было никаких сомнений в серьёзности и искренности своих чувств к Аннушке. Лучшего друга жизни я себе тогда представить не мог. Я сознавал, что теперь отношения Аннушки ко мне давно уже перестали быть чисто дружескими и что ею владеют уже другие, более зрелые девичьи чувства, присущие возрасту и её пылкой и чистой натуре. Казалось, что может быть лучше взаимной, искренней любви в таком возрасте?!

С другой стороны, я представил себя - изуродованного инвалида, без глаза, с исковерканным лицом, с негнущейся в колене ногой, рядом с красивой, стройной и нежной девушкой, которая не в порыве жалости ухаживает за калекой, а вступила с ним в брачный союз на всю жизнь. Быть в таком положении было выше моих сил. И в то же время не было сил отказаться от своей любви к Аннушке.

К утру я пришёл к выводу отдать всё на суд времени. Если врачи восстановят моё раздробленное колено и хоть немного приведут в человеческий вид изуродованное лицо, я не стану отказываться от своего счастья.

Я не мог оказывать Аннушке знаки внимания подобные тем, что постоянно оказывала она мне, но моё отношение к ней становилось всё теплее. Прощаясь с ней после ежедневных свиданий, я шептал ей нежные слова, далеко не в полной мере отражающие мои чувства к ней.

В это время я был более всего озабочен отсутствием движения в коленном суставе. Нога до сих пор находилась в гипсе и его нельзя было снять из-за сильных болей и до полного срастания кости.

После очередного рентгеновского снимка врачи были обеспокоены стойкими изменениями в суставе, угрожающими полному анкилозу и, хоть кости еще не полностью срослись, всё же приняли решение снять гипс. Боли в ноге восстановились с прежней силой, но я мужественно их переносил, надеясь сохранить функцию коленного сустава.

Более того, когда лечащий врач предложил мне механическую разработку колена на аппарате, который насильственно сгибает ногу в колене на определённый, заранее заданный угол, я без колебаний дал на это согласие, несмотря на предупреждение о болезненности этой процедуры.

Несколько сеансов такой насильственной механической разработки позволили добиться небольшого результата, но боль при этом была такой, что я терял сознание и врачи были вынуждены приостанавливать эти занятия. Мало того, теперь возобновилась сильная боль не только во время сеансов механической разработки колена, но и в положении покоя или даже во время сна. Когда нога сгибалась на несколько градусов, боль становилась невыносимой и я был вынужден возвращать её в прежнее положение и фиксировать его с помощью подушек.

На консультации у профессора было решено прекратить разработку и дать ноге покой. Это значило, что анкилоз неизбежен. Мне выдали костыли и я стал учиться ходить с их помощью. После нескольких неудачных попыток, вызвавших падения от потери равновесия, я всё же освоил этот метод передвижения и, вскоре, довольно проворно двигался на костылях не только по палате и коридорам, но и по лестницам, перепрыгивая даже через две ступеньки.

Я мог уже ходить самостоятельно в столовую, клуб, библиотеку и с удовольствием пользовался этой возможностью. Больше всех этому радовался Николай Павлович. Мы ходили с ним в кино и я рассказывал ему, что происходит на экране. Это вызывало у него большой интерес и он не пропускал теперь ни одного фильма. Мне понятна была его радость, ибо сам получал от этого удовольствие. Я наслаждался также возможностью помыться под душем, пообедать за столом, сходить в туалет. Мы теперь стали пользоваться библиотекой, где брали книги, журналы, газеты, которые я читал вслух Николаю Павловичу и другим тяжелобольным в нашей палате.

6-го декабря Аннушка пришла опять с матерью. Они тепло поздравили меня с днём рождения и вручили подарок - авторучку и большую общую тетрадь.Я был очень тронут и рад подарку. Впервые в жизни я заимел собственную авторучку, да ещё и с золотым пером. Как потом мне призналась Аннушка, этой ручкой перед самой войной премировали её папу, как лучшего школьного учителя, а он ею так ни разу и не воспользовался. Этой ручкой я написал ей стихи, в которых робко признавался в своих чувствах.

А ещё вечером того дня мы получили общий бесценный подарок, которого с таким нетерпением ждали все эти страшные месяцы войны. Радио сообщило о начале крупного контрнаступления наших войск под Москвой. Это была первая серьёзная победа над коварным и, казалось, всесильным врагом. Немцы отступали, бросая мощную технику и тысячи трупов своих солдат и офицеров. Это был сокрушительный финал их плана молниеносной войны.

С гордостью и волнением слушали мы знакомый голос диктора Левитана, который торжественно и возвышенно читал по радио важное сообщение Совинформбюро.

После ужина я проводил в вестибюль своих дорогих гостей и Аннушка впервые при матери, не стесняясь множества людей, поцеловала меня. В эти минуты я не сомневался в том, что это был самый лучший мой день рождения за 17 лет.

Возвращаясь в палату, я остановился у большого зеркала, что стояло в углу, в коридоре. Впервые, после ранения, я увидел себя в зеркале во весь рост и в миг исчезли чувства радости и счастья, которые только-что владели мною. Предо мной стоял низкого роста изуродованный калека, на костылях, с повязкой и многочисленными шрамами на лице.

На следующий день мне и моим друзьям по несчастью, Николаю Павловичу и Васе, объявили об отправке в специализированный глазной госпиталь. Нас туда направляли вместе не только потому, что у всех троих были глазные ранения, но и потому, что знали нашу привязанность друг к другу и старались уменьшить этим наши страдания.

Вечером, как обычно, пришла Аннушка и я поделился с ней этой новостью. Она заметила грусть и уныние на моём лице от сознания моей обречённости остаться навсегда инвалидом. Мой перевод в глазной госпиталь означал, что врачи признали своё бессилие в попытке восстановить подвижность в моём коленном суставе.

Аннушка успокаивала меня тем, что это означает скорый конец моему долгому и мучительному лечению, и окончательную победу жизни над смертью, а также приближает день, когда мы навсегда будем вместе. Она обещала приезжать в новый госпиталь так же часто, как теперь, несмотря на то, что до него нужно будет долго добираться пригородным поездом.

Не знала ещё тогда моя милая и добрая Аннушка, что прошлой бессонной ночью я принял очень трудное, но твёрдое решение о поиске пути и предлога для разрыва наших отношений.

 

50

Посёлок Забрат находился в часе езды от Баку. Сюда шли пригородные электропоезда. Для специализированного глазного госпиталя здесь отвели Дом культуры нефтяников, расположенный рядом с благоустроенным парком. Как и у любого другого клуба, основную площадь здания занимал просторный зрительный зал с креслами на несколько сот человек, сценой и экраном для демонстрации кинофильмов. Подобные заведения для нефтяников тогда отличались оснащённостью новейшей аппаратурой, роскошной мебелью и богатым убранством помещений.

В Доме культуры было просторное фойе с паркетным полом, библиотека и комплекс помещений для буфета, которые ничем не уступали таковым в приличном ресторане. На втором этаже этого большого здания были комнаты для кружковой работы, которые теперь использовались, как госпитальные палаты.

Основателем, руководителем и главным специалистом госпиталя был профессор Орлов, возглавлявший до войны глазную клинику в Ростове и сумевший вывезти из прифронтового города в столицу Азербайджана большую часть оборудования, медтехники и инвентаря, а также группу учёных и врачей. Среди них была и дочь профессора Вера - кандидат медицинских наук и оперирующий врач-офтальмолог.

Здесь, в Забрате, в госпитале профессора Орлова, был образован Центр лечения глазных болезней, вызванных огнестрельными ранениями и ожогами. Благодаря знаниям, опыту и трудолюбию врачей-окулистов тысячам солдат и офицеров за годы войны было возвращено зрение.

Всего в госпитале было немногим более трёхсот коек и мест постоянно не хватало. Многие ждали возможности попасть в госпиталь профессора Орлова по несколько месяцев.

Несмотря на настойчивые просьбы Николая Павловича поместить его в одной палате со мной, мы на этот раз оказались в разных палатах, так как у нас были разные лечащие врачи. Однако, я по-прежнему проводил большую часть времени с ним и Васей. Вместе мы ходили после ужина в кино, где я восполнял своим рассказом то, что не мог видеть на экране Николай Павлович. Как и раньше, я читал им газеты и комментировал прочитанное.

Всем нам были назначены и проведены операции и определён курс лечения. Эффективным оно оказалось только для Васи, у которого после операции зрение было почти полностью восстановлено. Николаю Павловичу и мне были сделаны несколько операций, позволившие нам пользоваться протезами. Ему - на оба глаза, а мне на одном. Всё это заняло много времени. Прошла зима, наступила весна, а мы всё ещё оставались в госпитале.

Когда я ещё находился в хирургическом госпитале, я отправил несколько запросов в различные адреса по поводу своих братьев. К сожалению, в полученных мною ответах не было ничего утешительного или обнадёживающего, но я продолжал писать. Уже из Забратского глазного госпиталя я отправил более двадцати писем, но ничего определенного в ответ не получил.

Почта приходила в библиотеку и там раскладывалась в ячейки специального ящика по алфавиту. Ходячие больные сами забирали письма из этих ячеек, а тяжелобольным их приносили в палату. Опасаясь пропажи писем, я приходил в библиотеку ежедневно задолго до прихода почтальона и сам тщательно проверял всю поступающую корреспонденцию.

Как-то военком госпиталя Абдулаев, заметив моё пристрастие к почте, спросил не согласился бы я взять на себя функции получения и раздачи почты на общественных началах. Я дал согласие и стал разносить по палатам не только письма, но и газеты и журналы. Теперь я больше не сомневался в сохранности поступающих в госпиталь писем.

Моя волонтерская работа пришлась по душе больным. Я не только своевременно доставлял им письма, но многим из них, и в первую очередь незрячим, читал их вслух, а нередко писал и ответы под диктовку.

Военком был очень доволен моей работой и вскоре, с моего согласия, возложил на меня и ряд функций клубной работы. Штатного клубного работника в госпитале не было и мне была поручена организация лекций и бесед, подготовка и проведение киносеансов и концертов, оповещение о планируемых мероприятиях и другое. Эта работа нравилась мне и я был доволен, что могу приносить какую-то пользу.

Однажды, в конце марта, перебирая поступившую почту, мне в глаза бросился треугольник со знакомым почерком Сёмы, который я не мог спутать ни с каким другим. На лицевой стороне письма дважды значилась моя фамилия: в верхней части треугольника, где был адрес получателя и в нижней части, где указывается адрес отправителя. Одинаковыми были и отчества только имена были разными. Марки тогда на воинских письмах не требовалось, вместо неё стоял отчётливый штамп с номером полевой почты - 972.

Дрожащими руками я развернул письмо, из которого узнал, что Сёма находится сейчас в том месте, куда приковано внимание всего человечества и где решается судьба войны. Не нужно было быть очень догадливым чтобы понять, что он находился тогда в Сталинграде, в городе, на который после поражения под Москвой немцы бросили отборные танковые и моторизованные дивизии, главные резервы своей авиации и артиллерии. Во главе их войск были самые прославленные немецкие генералы, включая не знавшего ещё серьёзных поражений, генерал-фельдмаршала Паулюса.

Сёма просил немедленно ему ответить по указанному в письме адресу, после чего он отправит мне денежный перевод и окажет другую необходимую помощь. Из письма я также узнал, что после сдачи архива и материальных ценностей Винницкому военкомату в последние дни июня, он пытался вернуться в Красилов, но это оказалось невозможным, так как там уже были немцы. Он с трудом пробрался в Проскуров, где сдал машину-полуторку в горвоенкомат, откуда и был направлен в воинскую часть, покидающую город. О судьбе оставшихся в Красилове, Староконстантинове, Немирове и Славуте родственников ему ничего не было известно, так как все они остались на оккупированной территории.

В тот же день я написал Сёме подробное письмо, в котором сообщил о себе, о последних днях пребывания в Немирове, о Полечке, оставленной у тёти Анюты.

Примерно через месяц, когда я уже готовился к выписке из госпиталя, я получил Сёмин ответ и денежный перевод на тысячу рублей. В своём письме Сёма писал, что гордится моим добровольным уходом в Армию, что не только молодые, но и пожилые бойцы его части восхищены моим патриотическим поступком. Сёма указал мне адрес в городе Куйбышеве, куда мне следует написать, а после выписки из госпиталя поехать. Там живёт его фронтовой друг - Токарев Георгий Васильевич, семья которого с радостью примет меня и создаст необходимые условия для жизни и учёбы. Он обещал посылать туда деньги или оформить на меня денежный аттестат, по которому я смогу ежемесячно получать назначенную им часть его денежного довольствия. Я до сих пор помню адрес на ярмарочном спуске в Куйбышеве, где жила Токарева Мария Васильевна - жена Сёминого друга, которая обещала меня принять и содержать до Сёминого приезда. В этом письме брат писал, что мечтает вернуться в Красилов, в наш родительский дом, как только закончится война.

Своей радостью я, поделился с Аннушкой и её матерью, которые по-прежнему навещали меня по выходным дням. Они искренне были рады, что, наконец, нашелся мой чудо-брат, заменивший мне отца, о котором они были наслышаны по моим рассказам. Что же касается моей поездки в Куйбышев, то они категорически исключали такую возможность, ибо давно решили, что жить я буду только с ними и ни о каких других вариантах и слушать не желали. Я же никак не мог набраться мужества сказать Аннушке о своём решении освободить её от обузы пожизненного ухода за мной.

Мне было трудно это сделать, ибо в моей нелегкой и беспросветной жизни Аннушка была единственной радостью и надеждой. Мне трудно было даже представить себе жизнь без неё, без возможности видеть, слышать её, сознавая, что она где-то рядом думает обо мне. В то же время я отчётливо понимал, что не должен связывать её навсегда с собой, что она заслуживает лучшей судьбы и имеет на это все основания. Сознавая, что злоупотребляю её юношескими чувствами преданности и самопожертвования, ещё детской наивностью, которые могут лишить её настоящего счастья, я всё откладывал трудный разговор с Аннушкой и продолжал наслаждаться каждым часом свидания с ней. Единственное, чего смог заставить себя сделать, это проявлять больше сдержанности в общении с ней. Я старался скрыть свои чувства, не произносил тех тёплых, нежных и ласковых слов, которые были на уме и рвались наружу.

Это не осталось не замеченным ею, она стала грустной и подозрительной при встречах со мной. Моё поведение вызывало её недоумение и обиду. Мне было жаль Аннушку и мы оба страдали.

 

51

Лида Смыкова сдержала своё обещание и поддерживала с нами постоянную связь письмами. Она интересовалась ходом лечения, настроением и в каждом письме повторяла приглашение приехать к ней в Прохладную, на постоянное жительство после выписки из госпиталя.

Особо тёплыми были её обращения к Николаю Павловичу. Мы заметили ещё в пути следования в Баку и в дни пребывания Лиды в госпитале, что к нему она относилась особенно внимательно и нежно. В этом, вроде, и не было ничего удивительного. Он больше всех нуждался в таком отношении и того заслуживал.

Лида писала, что приготовила для Николая Павловича отдельную комнату и обещала сделать всё что потребуется для его спокойной и вполне обеспеченной жизни в её доме. Её подруга, Таня Власенко, ожидала приезда Васи, а меня приглашала Надежда Васильевна Терехова, которая жила одна по соседству с Лидой. Она потеряла на фронте мужа и восемнадцатилетнего сына Толю и обещала мне материнское отношение. Я написал Лиде тёплое письмо и поблагодарил её и ее подруг за внимание и приглашение в Прохладную.

Моё лечение подходило к концу. Врачи сделали всё, что было в их силах, а на большее тогда у них не было ни времени, ни возможности. Шла война и места в госпитале были в дефиците.

Николай Павлович и Вася ещё оставались в госпитале. Им предстояло ещё по одной операции и послеоперационное лечение. За долгие месяцы совместного пребывания в госпиталях мы очень привязались друг к другу и мои друзья просили меня дождаться их выписки и вместе поехать в Прохладную.

Как-то меня вызвал к себе военком Абдулаев и предложил после выписки остаться в госпитале на должности библиотекаря и в качестве его помощника по организации клубной работы. Он обещал мне небольшую комнатку в клубе, питание в госпитальной столовой и возможность пользоваться бытовыми помещениями госпиталя. Военком советовал мне также поступить на заочное отделение Бакинского Госуниверситета и рекомендовал исторический факультет, который он в своё время закончил.

Предо мной был выбор: то ли ехать в Куйбышев, как советовал мне Сёма, то ли принять приглашение Аннушки и её матери и поселиться у них, то ли остаться пока в госпитале помощником Абдулаева и ждать выписки своих друзей, чтобы вместе уехать в Прохладную. После долгих и мучительных раздумий я остановился на последнем варианте, о чём сообщил военкому.

21-го апреля 1942-го года, после семимесячного лечения, вырвавшего меня из смертельных объятий тяжёлых ранений, врачебная комиссия эвакогоспиталя 3676 признала меня негодным к несению военной службы с исключением с воинского учёта.

Начинался новый трудный этап гражданской жизни.

 

52

Свои служебные обязанности в библиотеке, на почте и в клубе я освоил быстро и выполнял с удовольствием. Комиссар неоднократно отмечал моё усердие и был очень внимателен ко мне. В маленькой комнатке при клубе мне поставили кровать с постельными принадлежностями, столик, пару стульев и шкафчик. Незаметно пробегали дни. У меня совсем не было свободного времени. Работа начиналась в восемь утра и заканчивалась после вечерних мероприятий в клубе с перерывами на завтрак, обед и ужин. В столовую мы, обычно, ходили вместе с комиссаром и нас очень вкусно кормили.

Сёме я писал почти ежедневно и подробно рассказывал ему в письмах о своей жизни. Довольно часто я получал и его письма, в которых он высказывал беспокойство о Шуре, Полечке и Андрее а также о родственниках в Красилове и Славуте. Он прислал мне несколько денежных переводов и я теперь мог позволить себе купить кое-что из гражданской одежды и обуви.

Аннушка по-прежнему приезжала по воскресным дням и мы с ней подолгу прогуливались по госпитальному парку. В последний, перед первомайскими праздниками, выходной день она пришла раньше обычного и была очень возбуждена. На ней было лёгкое летнее платье, подчёркивающее её красивую фигуру, и модные туфли на высоком каблучке. В туфлях она казалась выше ростом и более взрослой. Аннушка сообщила, что они с мамой решили пригласить меня к себе домой на праздничный обед. Она предложила встретиться на Бакинском вокзале утром 1-го мая, до начала первомайской демонстрации.

Я не мог отказаться от этого приглашения, так как это обидело бы Аннушку, чего я не мог допустить. Я был в вечном долгу перед ней и готов был выполнить любое её желание. Единственно, чем я обусловил своё согласие, было возвращение в госпиталь в тот же день вечером, из-за необходимости организации праздничного утренника в госпитальном клубе 2-го мая.

Перед праздником я купил в местном магазине летние светлые брюки, тенниску и модные мужские туфли, на что истратил почти все полученные от Сёмы деньги. И ещё я купил в том же магазине флакончик духов фабрики «Красная Заря» в красивой упаковке.

Утром 1-го мая по радио звучала праздничная музыка, знакомые марши и песни, провозглашались первомайские лозунги. День был тёплый и солнечный. Впервые, с августа 1941-го года, я одел гражданскую одежду и посмотрел на себя в большое напольное зеркало, что стояло в вестибюле клуба. На меня смотрел тот же изуродованный мальчишка, опирающийся на костыли. Новые брюки, тенниска и модные туфли мало что могли изменить.

Ещё было раннее утро, когда я сел в вагон электрички, следующей в Баку. По дороге были видны нефтяные вышки, насосы, качающие нефть, и небольшие пригородные посёлки. На перроне городского вокзала меня встретила Аннушка. Я купил букетик гвоздик на привокзальной площади и вскоре мы оказались в полупустом вагоне трамвая, который доставил нас на городскую окраину. Там находилась школа, ставшая нашим первым бакинским госпиталем, а неподалеку от неё стоял и пятиэтажный дом, где жила Аннушка. Лифт поднял нас на 4-й этаж, в 3-х комнатную квартиру Гутников. Дверь открыла Фаина Абрамовна, которой я и вручил цветы. Она тепло поздравила меня с праздником, поцеловала, и взялась показывать квартиру. Спальню занимала хозяйка с дочерью, а тринадцатилетний сын спал в гостиной, на кушетке. Кабинет отца с кожаным диваном пустовал и предназначался для меня.

Из гостиной можно было выйти на балкон, откуда открывалась панорама города с множеством флагов и транспарантов на зданиях.

Празднично сервированный стол был уставлен разнообразными закусками, фруктами и вином. Позднее подали утку с яблоками, как когда-то в далёкое мирное время. Аннушка включила патефон и мы долго наслаждались музыкой. Затем рассматривали довоенные семейные фотографии. С большим удовольствием провёл я несколько часов в этом уютном доме, где о войне напоминали только многочисленные фотографии отсутствующего главы семейства.

Уже начинались вечерние сумерки, когда я попрощался с гостеприимной хозяйкой и её сыном Борей. Аннушка проводила меня до вокзала, откуда я добрался в свой госпиталь.

На всю жизнь сохранились тёплые воспоминания об этом замечательном первомайском празднике. Это был первый и последний мой визит в дом Аннушки.

 

53

В мае Николая Павловича и Васю выписали из госпиталя. Лидия Смыкова приехала накануне из Прохладного для сопровождения незрячего танкиста и его однорукого друга на их новое постоянное место жительства.

Я же, несмотря на предварительное согласие поехать с ними, к тому времени пересмотрел своё решение и пообещал военкому Абдулаеву остаться в госпитале в качестве штатного библиотекаря, а фактически его помощника по клубной работе.

Мне были приятны предельная занятость служебными делами, доброе отношение персонала госпиталя и больных, сознание полезности моей работы. Я был вполне доволен бытовыми условиями, которые мне были созданы, благодаря стараниям военкома. Кроме того, я очень дорожил налаженной перепиской с Сёмой, от которого получал частые письма и денежные переводы. Перемена места жительства при нестабильном положении на фронте могла стать причиной потери писем и других почтовых отправлений.

Но всё же главной причиной моего решения остаться в Баку была Аннушка. Вопреки моему твёрдому решению порвать отношения с ней ради её блага, я всё откладывал нашу разлуку. Более того, я всё труднее переносил недельные перерывы в свиданиях с ней. Они казались мне слишком долгими и я даже порывался просить её о дополнительной встрече среди недели. До этого, правда, не дошло, но и уехать не хватало сил. Трудно было представить себе жизнь без неё.

О своём решении остаться в госпитале я объявил Николаю Павловичу, Васе и Лиде за день до их отъезда, что было для них неожиданностью. Больше всех был огорчён Николай Павлович. Он заявил, что моё решение в корне меняет дело, и что без меня он никуда не поедет. В этом случае, утверждал он, ему лучше уйти в дом инвалидов, нежели одному ехать в чужой город.

Моё решение остаться в госпитале ломало давно задуманный и тщательно подготовленный план Лиды поселить Николая Павловича в своём доме, чему она придавала большое значение. Мне трудно даже сейчас определённо сказать, почему Лида так желала осуществить его. То ли только чувства сострадания и желание помочь инвалиду играли здесь главную роль, то ли другие чувства владели ею, но его отказ ехать в Прохладную она восприняла, как трагедию. Она умоляла меня, в тайне от Николая Павловича, уехать вместе с ними хотя бы на несколько дней и, как только он успокоится и убедится, что всё делается для его блага, вернуться в Баку. Лида обещала возместить мне все расходы, связанные этой поездкой.

Со своей просьбой Лида обратилась также к комиссару Абдулаеву. Не знаю какие доводы подействовали на него, но, после разговора с Лидой, он вызвал меня и в её присутствии стал просить согласиться на поездку в Прохладную. Комиссар заявил, что считает это служебным поручением и выдаст мне командировочное удостоверение на сопровождение незрячего инвалида к месту жительства. Билеты он поручил купить нам по воинскому литеру и определил мне срок выполнения его поручения в 12 дней. Ничего не оставалось, как выполнять уже не просьбу, а приказ моего непосредственного начальника. Лида со слезами на глазах горячо благодарила военкома за доброту и отеческую заботу о бывших воинах.

В тот же день, вечером, мы покинули Баку. Я не успел даже как следует попрощаться с людьми, которые так много для меня сделали и которым я был столь многим обязан. Не сумел я также перед отъездом встретиться с Аннушкой, которая должна была приехать, как всегда, в воскресенье. Я оставил ей записку, что уехал по служебному заданию и вернусь через две недели.

 

54

В Прохладную приехали утром. Был тёплый, солнечный день, какие бывают в начале лета. На перроне вокзала нам была устроена тёплая встреча. Здесь были официальные представители железнодорожного узла, отделения дороги, женсовета, родственники Лиды Смыковой, Таня Власенко и много незнакомых мне людей. Был даже корреспондент местной газеты, который сделал несколько снимков при выходе из вагона и на перроне. Для нас всё это было неожиданностью. Мы и не предполагали, что нас будут встречать чуть ли не как героев.

Ко мне подошла средних лет женщина с букетом цветов -Терехова Надежда Васильевна,- представилась она,- я потеряла сына на войне. Его звали Толей. Ему было восемнадцать. Мой дом станет твоим домом. В нем и мне, и тебе будет тепло и мило. Она вручила мне цветы, обняла и поцеловала.

Я не нашел нужных ответных слов и одними губами шепнул: «Спасибо».

Я догадался, что Надежда Васильевна ещё не знает о моём намерении вернуться в Баку, как только мои друзья освоятся на новом месте, привыкнут немного к обстановке и подружатся с приютившими их людьми.

На двух служебных легковых машинах нас развезли по домам и вскоре моя добродушная хозяйка уже угощала меня украинским борщом и варениками с творогом, которые она заранее приготовила к моему приезду.

Тётя Надя, так я стал называть Надежду Васильевну, рассказала мне об их семье и довоенной жизни. Жили они раньше на Украине, на станции Дебальцево, где её муж, Степан Терехов, работал машинистом на паровозе и был в почёте на Южной железной дороге. Она работала здесь телефонисткой на телефонной станции. Сын Толя успел закончить среднюю школу и мечтал о военном училище. Он был сильным и мужественным парнем, послушным, добрым и ласковым сыном, уважительно и нежно относился к своим родителям. У них не было больше детей и Толе они отдавали всё родительское внимание и безграничную свою любовь.

В Толиной комнате всё оставалось, как при его жизни. Письменный стол был покрыт стеклом под которым были фотографии родителей и друзей. Была и фотография девушки, с которой он встречался и дружил. Тётя Надя сказала, что её зовут Любой и что перед отправкой на фронт Толя признался ей в любви и она обещала его ждать.

На книжной полке были любимые книги Толи: Жуль-Верн, Пушкин, Шевченко, Марк Твен...

В углу стояла кровать Толи, устланная чистой постелью.

Тётя Надя показала мне весь дом с двумя спальными комнатами, гостиной и кухней, дворовые постройки с хлевом для коровы, большой фруктовый сад, где с деревьев свисали почти спелые абрикосы и дозревали яблоки, груши и сливы, а также приусадебный участок с грядками картофеля и овощей. Во всём чувствовался образцовый порядок.

После обеда мы погуляли по смежным улицам города, которые выглядели уютными и ухоженными. Добротные дома утопали в пышной зелени фруктовых и декоративных деревьев. Было много цветов. После прогулки отдыхали в саду, а вечером пили чай с домашним вареньем и смотрели альбомы с семейными фотографиями. Не знаю почему, но с первого же дня этот дом показался мне каким-то родным и очень уютным.

С дороги спалось хорошо. Проснулся рано от пения птиц за окнами. По случаю моего приезда Тётя Надя взяла несколько отгулов на работе и всё время посвятила домашним делам и уходу за мной.

Утром принял душ. Вода в бочке подогревалась днём на солнце и к утру была ещё довольно тёплой. Тётя Надя приготовила мне несколько комплектов белья, полотенец и полный набор предметов гигиены. На завтрак была молодая картошка со сметаной, малосольные огурчики и свежие молочные продукты домашнего производства. Всё было очень вкусно и вызывало аппетит.

За завтраком тётя Надя сказала, что меня хотел бы видеть заведующий железнодорожным клубом и предложила вместе прогуляться к нему,

Клуб занимал целый квартал, на котором располагался комплекс зданий и сооружений, а также парк с открытой танцплощадкой и стадионом. В главном корпусе был большой зрительный зал со сценой, вращающейся от механического привода, лекционный зал, библиотека, бильярдная и ряд помещений для занятий по интересам.

Заведующий клубом, Валентин Иванович Мухин, принял нас в своём просторном кабинете и без предисловий предложил мне стать его заместителем. Эта должность уже насколько месяцев была вакантной и это сказывалось на работе клуба. От Лидии Смыковой он узнал, что я занимался клубной работой в госпитале и этого было достаточной для него рекомендацией.

Я объяснил ему, что приехал всего на две недели и должен вернуться в госпиталь, где меня ждёт такая же работа, в которой нуждаются больные и госпитальное начальство. Валентин Иванович с пониманием отнёсся к моему объяснению, но всё же упросил поработать хотя бы пару недель и помочь ему разгрузиться от накопившихся дел.

Работы в клубе было много и она оказалась интересной. Станция Прохладная находилась на магистрали, соединяющей центр страны, охваченный пламенем войны, с Закавказскими республиками, являвшимися глубоким тылом. Туда, в тыл, эвакуировались не только промышленные предприятия и военные заводы, но и учреждения культуры, музеи, филармонии, театральные коллективы, симфонические и эстрадные оркестры. Многие из них останавливались на таких узловых станциях, как Прохладная, чтобы заработать здесь немного денег и отдохнуть.

Никогда раньше на сцене Прохладненского желдорклуба не выступало столько именитых театральных коллективов, концертных бригад, оркестров и выдающихся артистов, как в эти месяцы войны.

Нужна была большая работа по подготовке клуба к этим выступлениям, организации зрительской аудитории, продаже билетов. Всей этой и различной другой клубной работой я и занялся.

Служебные дела увлекли меня и я занимался ими с утра и до поздней ночи. Кроме удовлетворения работой, получал ещё большое удовольствие от возможности смотреть и слушать замечательных артистов и выдающихся исполнителей. Я не только сам пользовался этой возможностью, но и предоставлял её своим друзьям и тем добрым и отзывчивым людям, что приютили нас здесь. Билеты на концерты и спектакли были дорогими и у них не было возможности покупать их в кассе. У меня же было право выписывать контрамарки на целый ряд кресел, на которые билеты не продавались. На специальных бланках я ставил свой штампик: «Зам. зав. желдорклуба ст. Прохладная» и расписывался. Этого было достаточно для пропуска в зал без билета. Такие пригласительные билеты на бесплатные просмотры вечерних представлений получали руководители города, отделения дороги, корреспонденты газет, деловые люди и специалисты от которых зависела успешная деятельность клуба.

Николай Павлович, Вася, Лида Смыкова, Таня Власенко и Надежда Васильевна оказались в этом перечне и чаще других пользовались такой возможностью.

Запомнились гастроли киевского Русского драматического театра имени Леси Украинки, художественным руководителем которого был тогда народный артист СССР Хохлов. В труппе было много известных народных и заслуженных артистов Украины. Все спектакли театра на сцене клуба проходили при переполненном зале. Я и мои друзья просмотрели весь его репертуар и получили от этого огромное удовольствие.

В то время модной была джазовая музыка и мы имели возможность побывать на концертах эстрадных оркестров Украины, Белоруссии и Москвы. Мне никогда раньше не приходилось видеть и слушать концерты такого уровня, я не представлял себе до этого, что они могут доставлять такое эстетическое наслаждение.

По выходным дням, а нередко и после вечерних представлений в клубе, мы собирались вместе на одной из наших квартир, где обменивались новостями, обсуждали возникающие проблемы и просто общались. Женщины угощали нас вкусными блюдами, мы слушали грамзаписи, а иногда и сами пели. Я без труда подбирал все известные мелодии на мандолине, которую мне подарили в клубе, а Лида Смыкова играла на гитаре. Нам было хорошо в своей компании и мы не искали другого общества.

Валентин Иванович, директор клуба, был доволен моей работой и часто высказывал похвалу в мой адрес. Он всё больше уговаривал меня остаться в клубе до конца войны и обещал помочь с заочной учёбой в университете.

Война в Прохладной почти не чувствовалась. После прошлогодней неудачной попытки с ходу взять Грозный и Моздок, чтобы отрезать Баку от центра, немцы не предпринимали здесь более активных действий. Все их силы тогда были сосредоточены на Сталинградском направлении. Даже воздушные тревоги здесь объявлялись редко, а бомбёжек совсем не было. Меньше чем в других местах чувствовался и недостаток продуктов. При каждом доме были приусадебные участки, которые обеспечивали в достатке картофелем и овощами. Большинство жителей имели корову и держали свиней. На рынке было изобилие фруктов по довольно низким ценам.

Разгром немцев под Москвой вернул людям веру в мощь нашей Армии и надежду на скорое окончание войны. Обстановка в городе была сравнительно спокойной и ничто не предвещало какой-нибудь реальной опасности.

Надежда Васильевна относилась ко мне по-матерински тепло. Она звала меня Толичек, как и погибшего своего сына, и я постоянно чувствовал её заботу и внимание. Наверное, у неё была потребность отдавать кому-то свою не растраченную материнскую любовь. Когда я начинал разговор о возвращении в Баку, она со слезами на глазах просила меня забыть об этих своих намерениях.

-Чем тебе плохо у нас? - повторяла она часто.

Мне иногда даже казалось, что она затаила обиду за мою неблагодарность и непонимание её материнских чувств. Становилось совестно и я старался реже возвращаться к этой теме.

Как-то Лида Смыкова завела осторожный разговор о возможности остаться в Прохладной. Кроме доводов которые приводили Валентин Иванович и Надежда Васильевна, она сослалась на привязанность ко мне Николая Павловича, который здесь фактически вернулся к полнокровной жизни. Она боялась даже намекнуть ему на возможность моего отъезда, ибо знала как это пагубно может на него воздействовать.

У меня самого всё чаще стали возникать сомнения в целесообразности моего возвращения в Баку, где меня определённо ждали все старые проблемы. Самая главная из них, конечно, была необходимость выяснения отношений с Аннушкой. Я понимал, что должен оставить её и не быть больше помехой для её счастья.

Медленно, но верно я всё более склонялся к мысли остаться пока в Прохладной. Эта мысль, наконец, привела к окончательному решению, которое с радостью было одобрено Валентином Ивановичем, Надеждой Васильевной и моими друзьями.

Моё письменное заявление военкому Абдулаеву было коротким и убедительным. К нему я приложил письмо с душевной благодарностью за доброе ко мне отношение.

Письмо же Аннушке я так и не сумел написать. Времени и бумаги на это я потратил много, но, в конечном итоге, всё моё сочинение оказалось в урне, так как нужных слов я подобрать не сумел. Я отправил ей короткую записку, где искренне заверил, что сохраню на всю жизнь её чистый и светлый образ и никогда не забуду того, что она для меня сделала.

По истечении нескольких десятков лет, могу сказать, что это обещание я держу и сегодня.

 

55

Со временем я всё больше убеждался в том, что моё решение остаться в Прохладной было правильным. Я чувствовал себя непринуждённо, легко и свободно на работе и дома. Даже в городе, где меня все уже хорошо знали, я забывал о своей инвалидности и физической неполноценности. Я снял повязку с глаза, которую постоянно носил в Баку, и меньше, чем раньше, стеснялся своего увечья и шрамов, изуродовавших моё лицо.

Работал теперь с ещё большим усердием и это отмечалось не только моим непосредственным руководителем, Валентином Ивановичем, но и политотделом отделения дороги, райкомом партии и райпрофсожем. Я получил несколько премий. В городской газете появилась хвалебная статья под заголовком «Слагаемые успеха». Там, как всегда в таких случаях, многое было приукрашено и преувеличено, но мне было приятно, что мои старания не остались незамеченными, а главное, появилась уверенность, что я смогу стать полноценным работником, несмотря на увечья.

Мои отношения с Николаем Павловичем и Васей стали ещё более близкими и дружественными. Я старался быть полезным в домашнем хозяйстве и Надежда Васильевна отзывалась на это ещё большей теплотой и вниманием ко мне.

После некоторого перерыва я получил долгожданное письмо от Сёмы, в котором он писал, что ему присвоили звание старшего лейтенанта и наградили медалью «За боевые заслуги». Тогда ещё орденами и медалями награждали редко. Имела также значение национальность. В первую очередь старались награждать солдат и офицеров коренных национальностей. Кроме русских награждали также украинцев, белорусов и представителей других братских народов. Об их подвигах писали центральные и местные газеты, говорили по радио. Евреев же награждали за отвагу, мужество или боевые заслуги, которые были настолько очевидны, что не могли быть незамеченными командованием. В таких случаях их представляли к каким-то наградам, но об этом почти никогда не писали в газетах. Там говорилось о подвигах сынов русского, белорусского, грузинского или даже татарского народа, но никогда не упоминались сыновья еврейского народа.

С учётом этого можно было догадаться, что воюет Сёма храбро. Зная характер своего брата, я не сомневался в этом и до награждения его боевой медалью.

Я поздравил Сёму с повышением в звании, с правительственной наградой и подробно написал о своей жизни и работе в Прохладной.

Николай Павлович, Вася и я были прикреплены к базе отдела рабочего снабжения железной дороги, где не только отоваривали свои продовольственные карточки продуктами отменного качества, но и получали сверх этого много дефицитных товаров, наравне с партийной и хозяйственной элитой города.

Мне порой даже не верилось, что так всё и будет продолжаться. Одолевало предчувствие чего-то недоброго. Для этого были веские основания. Шла война. Во многих районах страны люди жили впроголодь, получая мизерные пайки по карточкам, которые отоваривались часто продуктами низкого качества.

После разгрома немцев под Москвой все ждали новых добрых вестей с фронта. Их же, к сожалению, всё не было. Более того, весной и в начале лета немцы начали крупное наступление на Сталинград, стремясь выйти к Волге и отрезать Москву от Каспийского моря и Кавказа, богатых нефтью, зерном, рыбой, мясом и другими товарами.

Кроме того немцы нанесли ряд внезапных ударов и на других участках фронта. Можно было ожидать тревожных новостей и на Грозненско-Моздокском направлении.

Предчувствие меня не обмануло. В начале июля Валентина Ивановича вызвали в отделение дороги и сообщили, что немцы прорвали фронт севернее Моздока и движутся на Прохладную. В связи с опасностью оккупации города и железнодорожного узла ему было предложено срочно эвакуировать имущество и другие материальные ценности клуба, для чего выделили товарный вагон. На погрузку и отправку имущества дали 24 часа. Ценности предлагалось доставить в Ташкент, где сдать на хранение местному отделению железной дороги согласно имеющейся договоренности.

Всю эту работу Валентин Иванович поручил мне, так как его оставляли в Прохладной в распоряжении отделения дороги. Я дал согласие при условии, что моим друзьям будет позволено уехать со мной в клубном вагоне.

Вечером обсудили вопросы эвакуации на квартире у Лиды Смыковой. Она согласилась ехать с Николаем Павловичем и Васей. С собой она брала и 70 летнюю мать, которую она не могла оставить одну.

Таня Власенко и Надежда Васильевна решили оставаться в Прохладной и дожидаться нашего возвращения.

Утром началась погрузка вагона и оформление описи ценностей, подлежащих отправке. Вагон загрузили, оставив место в дверном проёме для пяти человек и наших вещей. Погрузили всё наиболее ценное, что было в клубе, включая рояль и другие музыкальные инструменты.

Когда погрузка и оформление документов были почти закончены, на легковой машине отделения дороги приехала Лидия Смыкова с матерью, Николай Павлович и Вася. Машине пришлось сделать два рейса, чтобы привести чемоданы и домашнюю утварь. Надежда Васильевна принесла мой вещмешок, уложенный накануне, и сумку с продуктами на дорогу. Таня Власенко принесла большую сумку с вещами и продуктами для Васи.

Пришли попрощаться Валентин Иванович, родственники и друзья Лиды Смыковой. Трудным было прощание. Тяжелей всех оно было для Надежды Васильевны. Наверное, она чувствовала, что прощается со своим приёмным сыном навсегда.

 

56

В дороге было без особых приключений. Наш поезд состоял, в основном, из вагонов арендованных предприятиями и организациями для отгрузки в тыл оборудования и других материальных ценностей из прифронтовых городов. На станциях приходилось подолгу ждать, так как впереди нас пропускали военные составы и санпоезда. На станции Дербент, к примеру, мы простояли несколько суток и имели возможность осмотреть достопримечательности этого древнего города на берегу Каспийского моря.

Жизнь в дороге выработала свои нормы и правила, отличные от жизни в городе или даже в деревне. Не было привычных бытовых и санитарных условий. По другому здесь готовили пищу, ели, спали, отдыхали. Если в первые дни это удручало и создавало много проблем, то со временем мы понемногу ко всему привыкли и воспринимали это, как должное.

По рейсовым карточкам получали в магазинах по 500 граммов хлеба в день. На узловых станциях мы, как железнодорожники, получали кое-что из продтоваров в магазинах ОРСов железной дороги. Однако, когда наши домашние запасы иссякли, мы постоянно чувствовали потребность в продукетах, которых не доставало.

Иногда Лида ходила на рынок и по очень высоким ценам покупала картошку и овощи, из которых её мать, Любовь Васильевна, готовила очень вкусные первые блюда. Особенно нравились нам её борщи. Мы собирали деревянные отходы и из кирпича на улице сооружали временные печи, на которых она и готовила.

Хоть мы часто голодали и чувствовали постоянную нужду, но жили очень дружно. Особенно внимательны мы были к Николаю Павловичу. Ежедневно покупали свежие газеты и читали ему вслух. Лида взяла с собой патефон и мы слушали музыку. Находили время и для прогулок с ним на воздухе.

Очень волновались за возможные бомбёжки, но, к счастью, до Дербента нас ни разу не бомбили и не обстреливали. Можно было не сомневаться, что до Баку и, тем более, в Средней Азии такой опасности не будет.

На десятый день прибыли в Баку, откуда по Каспию отправились в Красноводск. На море нас застиг сильный шторм и все, в разной степени, перенесли морскую болезнь. Особенно плохо себя чувствовала Любовь Васильевна. У неё не прекращались рвоты, которые ничем нельзя было остановить. К утру шторм стих и мы благополучно прибыли на противоположный берег Каспийского моря - в Туркмению.

Красноводск запомнился сильными ветрами, отсутствием пресной воды и зелени. Воду сюда привозили цистернами и нужно было постоять в очереди, чтобы получить ведро воды. Не знаю была ли эта проблема здесь постоянной или временной, но нас она не обошла.

Продуктов было больше, чем на Европейской территории Союза и они были значительно дешевле. Особенно много было в Красноводске селёдки и другой рыбы. На радостях поели селёдки и никак после этого не могли напиться.

После двухдневного ожидания наш вагон, наконец, подцепили к товарному поезду следующему в Ташкент и мы начали свой маршрут по Средней Азии. Первые же впечатления, полученные от знакомства с этим краем, в корне изменили представления о нём, сложившиеся из наших школьных познаний по географии. Мы ожидали увидеть безбрежную знойную пустыню, покрытую безводными песками, где живут одни верблюды, ящерицы и змеи, а люди сосредоточены в редких оазисах, где есть вода и зелёная растительность.

Каково же было наше удивление, когда мы увидели совсем иную картину. По обоим сторонам дороги пробегали, утопающие в зелени, города и сёла, колхозные сады и виноградники, а на перроны станций местные жители выносили для продажи мясные и молочные продукты, фрукты и овощи в большом количестве и широком ассортименте. Цены были в несколько раз ниже бакинских. Опасаясь, что такое может не повториться, мы на первых станциях сделали солидные продовольственные запасы, но чем дальше мы удалялись от Красноводска, тем дешевле становились продукты.

Больше всех радовалась сказочному изобилию Любовь Васильевна. Она подробно расспрашивала о ценах на продукты, любовалась видами окружающей местности и на каждой очередной станции предлагала дочери выгружаться из вагона и оставаться здесь.

-От добра, добра не ищут, - повторяла она, - раньше сойдём - ближе от дома будем, когда придёт пора возвращаться.

Поначалу всё это принимали в шутку, но постепенно к её предложениям стали всё более серьёзно прислушиваться. На самом деле, какой смысл было всем ехать в Ташкент, куда следовал наш вагон с клубным имуществом, когда здесь можно легко найти недорогое жильё и дешевле прокормить семью. Эта мысль постепенно крепла и мои друзья стали искать себе здесь приемлемое место для временного проживания.

Когда этот вопрос был в принципе решён, мы договорились, что я, как официальное лицо, поеду по назначению сдавать имущество, а Лида со своей матерью и моими друзьями останутся здесь и будут ждать моего приезда и возможности возвращения домой.

На остановках стали советоваться с местными жителями относительно выбора места жительства. Большинство из них предлагали остановиться на узловой станции Коган, или в Бухаре, где живут много русских, легко найти квартиру и цены на продукты дешевле. Кроме того Бухара большой и красивый город с богатой историей и множеством архитектурных и культурных памятников.

Когда поезд прибыл на станцию Коган, мы убедились, что советы эти были дельными. На перроне было многолюдно, как на базаре. С обоих сторон большого здания вокзала было множество прилавков, уставленных молочными продуктами, фруктами, овощами и горячими блюдами. Женщины наперебой предлагали свои товары по очень низким ценам. На перроне заметили указатель: «Эвакуационный пункт».

Дежурный, к которому мы обратились, очень любезно принял нас и обещал всемерную помощь. Он тут-же оставил своё рабочее место и, с помощью двух вокзальных грузчиков с жетонами на груди, выгрузил из вагона на тележки чемоданы и сумки моих друзей и велел им следовать за ним.

Прощаясь со мной, Лида заплакала. Она благодарила за всё, обещала заботиться о наших друзьях и просила возвращаться как можно быстрее. Николай Павлович и Вася долго держали меня в своих объятиях. Наверное, каждый из нас понимал, что мы расстаёмся надолго, скорее всего навсегда.

 

57

Приём и сдача материальных ценностей в Ташкентском желдорклубе производилась формально и продолжалась не более двух часов. Этого времени было достаточно, чтобы выгрузить всё из вагона и получить расписку, что всё получено и принято на хранение.

Заведующий желдорклуба Рахмудов, пожилой узбек, с трудом говорящий на русском, пригласил меня в ресторан, где заказал вкусный обед с вином и долго расспрашивал о работе и жизни в прифронтовых районах. Он приглашал меня пожить в его доме, но я поблагодарил его за внимание и попросил показать мне ближайшую гостиницу, где я мог бы отдохнуть и привести себя в порядок с дороги.

Оказалось, что в гостинице свободных мест не было, но администратор позвонил в какую-то новую гостиницу, подведомственную Министерству социального обеспечения, которая согласилась устроить меня на несколько дней. С помощью Рахмудова я нашёл эту гостиницу на окраине города, где меня не только поселили в четырёхместном номере, но и выдали талоны на питание на три дня, не взяв за всё это ни копейки денег. Дежурная объяснила, что в Ташкенте и других городах Узбекистана созданы гостиницы для инвалидов Отечественной войны, где они могут находиться на полном государственном обеспечении в течении нескольких дней после выписки из госпиталя. Обычно срок пребывания в таких гостиницах был ограничен тремя днями. За это время инвалиды должны были определиться с жильём, работой или учёбой.

В гостинице было уютно и чисто. Кормили по талонам в ближайшей столовой три раза в день и питание было довольно приличным.

За отведенные мне на обустройство три дня я хорошо отдохнул и осмотрел достопримечательности города. Ташкент мне очень понравился, но жизнь здесь была мне не по карману и я решил поехать в Андижан, где, по слухам, всё было гораздо дешевле.

Носил я тогда ещё солдатскую одежду, ходил на костылях и всё моё имущество помещалось в заплечном вещмешке. Хоть по календарю уже был сентябрь и начиналась осень, здесь было ещё довольно тепло и можно было ездить в тамбуре или на площадках пассажирского поезда. К подобным мне пассажирам тогда относились снисходительно и билетов не требовали.

В Андижане я устроился в такой же, как в Ташкенте, гостинице и также полностью использовал отведенный мне лимит времени. Мне очень понравился такой способ путешествовать и я решил продолжать это занятие, как можно дольше.

На самом деле,- рассуждал я,- когда мне ещё представится такая возможность бесплатно поездить по стране, находясь на полном государственном обеспечении, знакомиться с достопримечательностями и изучать историю этого древнего края.

Поначалу совсем не уставал от этих поездок и даже перестал думать о поиске пристанища для жизни, места работы или учёбы. Когда же я побывал в двух десятках городов и провёл в дороге более двух месяцев, я почувствовал усталость и ощутил желание где-нибудь остановиться и заняться чем-нибудь более полезным для жизни, например учёбой.

Это было в Фергане, столице Ферганской долины, одного из чудесных уголков Узбекистана. По своим климатическим и природным условиям он ничуть не уступал южным областям Украины, а по урожаям зерновых и фруктов даже превосходил их. Кроме того, здесь выращивали большое количество хлопка, который тогда называли белым золотом, и который на Украине не произрастал.

После Ферганы мне предстояла поездка в Коканд, древний город в той же долине и я решил использовать отведенное мне там время в поиске места для постоянного жительства.

Кокандская гостиница мне понравилась больше других, город произвёл хорошее впечатление и мне совсем не хотелось больше путешествовать. В очереди за хлебом, который мне полагался по рейсовой карточке, я встретил молодого парня, тоже инвалида, без правой руки, который посоветовал поступить в нефтяной институт, в котором он учится. Парня того звали Мишей, по фамилии Чернер и родом он был из Бендер - небольшого городка в Молдавии. Пустой правый рукав гимнастёрки был заправлен за пояс и его правое плечо почему-то подёргивалось.

Пока шли от магазина до института мы успели съесть свои дневные пайки хлеба, который на этот раз был очень свежим и вкусным. Когда Миша привёл меня во двор института, я прочёл на фасаде здания вывеску: «Кокандский нефтяной техникум».

-А где же институт? - спросил я Мишу.

-В этом здании, - спокойно ответил он, - теперь здесь, кроме Кокандского нефтяного техникума, размещается Грозненский нефтяной техникум и Грозненский нефтяной институт, которые недавно эвакуировались из Грозного. Сейчас мне стало ясно, почему эта вывеска не привлекла моего внимания, когда я проходил мимо накануне.

Вошли в вестибюль, прошли по полутёмному коридору и Миша показал на дверь с надписью: «Деканат». В небольшой комнатке с одним окошком по углам стояли три стола, за которыми сидели три декана. Один из них, небольшого роста мужичок средних лет, с лысиной, поднялся со стула, взял со стола папку с какими-то бумагами и, проходя мимо меня, сказал:

-Вы, наверное, ко мне, молодой человек. Пойдёмте со мной на лекцию, а потом поговорим.

Я совсем не был уверен, что пришёл именно к нему, но не стал задавать вопросы и последовал за ним.

В небольшой классной комнате было человек тридцать студентов, в основном девушки. Все они стояли вдоль двух, наскоро сколоченных из нестроганных досок столов, с общими тетрадями и шариковыми ручками в руках. Высота столов была рассчитана на их использование студентами в стоячем положении.

Когда в комнате установилась тишина, декан сказал:

-Это наш новый студент,- и добавил, обращаясь ко мне,- представьтесь, молодой человек.

Когда я назвал своё имя и фамилию, декан предложил мне единственный стул, что стоял у маленького столика для лектора и, предупреждая мои возражения, произнёс:

-Я им всё равно не пользуюсь на лекции.

Мне пришлось согласиться, так как стоять на костылях полтора часа было на самом деле неудобно.

Как только декан начал лекцию, я понял, что читает он курс геологии и я нахожусь в группе геологического факультета.

У меня никогда не было желания изучать геологию, тем более сделать её своей специальностью. В школе мне очень нравилась физика, математика, астрономия и мечтал я, как и мои братья, стать учителем. Специальность геолога была несовместимой с состоянием моего здоровья после ранения. Геолога, как известно, ноги кормят, а с моим раздробленным коленом многого не достигнешь в этом деле.

Было ясно, что это не мой факультет. Если уже оставаться в этом институте, то, по крайней мере, на технологическом или промысловом факультете. Об этом я и намеревался сказать декану после лекции.

Однако по ходу его лекции мною всё больше овладевал интерес к лектору и предмету, который он читал. Он настолько сам увлёкся темой и так увлёк ею студентов, что никто не обратил внимание на звонок, зовущий на перерыв. Лектора остановил только профессор, который пришёл на следующую пару читать курс палеонтологии.

Когда мы, после лекции, шли с деканом к директору по вопросу моего приёма в институт, я не думал больше о выборе специальности.

Ректор института, Николай Иванович Петросян, довольно ещё молодой человек, высокого роста со спортивной фигурой, принял нас очень вежливо и попросил аттестат об окончании средней школы, которого у меня не было и быть не могло.

Я ответил, что все мои документы остались в оккупированном немцами Красилове, а знания свои я постараюсь подтвердить в ходе учёбы.

Декан предложил принять меня условно до окончания зимней сессии, а по её результатам решить вопрос о моём пребывании в институте. Ректор согласился и на моём заявлении начертал резолюцию об условном зачислении в институт. Он также подписал распоряжение о предоставлении места в общежитии.

По дороге в деканат нам встретился студент нашего курса, на которого я обратил внимание во время лекции по геологии. Он отличался от других своей неопрятностью и низким ростом. Декан пригласил его в свой кабинет и попросил помочь мне в обустройстве и учёбе.

-С удовольствием,- ответил тот, и, обращаясь ко мне, представился: - Рувим Фан-Юнг. Будем вместе жить и учиться.

По дороге в общежитие Фан-Юнг предупредил меня, что комендант наш - Ашот Аганесович Хуберов не очень вежлив со студентами и советовал не обращать на это внимание.

В этом я вскоре убедился, когда комендант, не подбирая слова, по-русски, с армянским акцентом возмущался поведением ректора, который, зная об отсутствии мест, направляет всё новых людей в общежитие. Он категорически отказался меня принять из-за отсутствия коек и постелей.

Рува заступился за меня и, взывая Хуберова к состраданию, попросил разрешить нам спать на одной его кровати, пока освободится место.

Трудно сказать, что подействовало на коменданта: то ли просьба Фан-Юнга, то ли мой жалкий вид на костылях, но он сменил гнев на милость и разрешил мне поселиться с Рувимом на одной кровати и даже дал нам вторую подушку.

В комнате, куда привёл меня Рува, кровати стояли почти впритык одна к другой в два яруса. Наша кровать была во втором ярусе.

Мы сходили на рынок, купили полулитровую банку кукурузной муки, и во дворе общежития на кирпичах сварили большую кастрюлю жидкой каши-мамалыги. Каша, хоть и была без жира, показалась нам довольно вкусной.

Наступил конец декабря и дни были самыми короткими. Легли рано и Рува мне долго рассказывал о себе, учёбе, быте, предстоящих экзаменах и о многом другом, что следовало мне знать в нелёгкой студенческой жизни.

 

58

Перечень предстоящих в январе экзаменов, сдача которых была обязательным условием моего пребывания в институте, внушал серьёзное беспокойство. Как в любом техническом ВУЗе, в первом семестре следовало сдать экзамены по высшей математике, физике, химии и начертательной геометрии, а на геологическом факультете, кроме того, нужно было сдать ещё геологию.

Я отчётливо себе представлял, как сложно мне будет сдавать экзамены по физике, высшей математике и химии, не прослушав курс лекций в первом семестре. Положение усугублялось тем, что я закончил только 9 классов средней школы и многое позабыл за прошедшие полтора года войны.

Что же касается экзамена по начертательной геометрии, которому должен был предшествовать зачёт со сдачей двенадцати чертёжных листов, то мне было ясно, что эта задача будет для меня совсем невыполнимой.

По сравнению с этими предметами, экзамен по геологии мне представлялся лёгким, так как было достаточно нескольких бессонных ночей, чтобы прочесть программные разделы курса в книгах и Рувиных конспектах.

Сессия ожидалась трудной и нередко возникала мысль, что я берусь за решение невыполнимой задачи и мне придётся оставить институт.

А учиться очень хотелось. Я охотно посещал лекции по всем предметам. Мне нравилась физика, химия, математика, но больше других доставляли удовольствие лекции по геологии.

Даииил Осипович Выдрин, декан нашего факультета и доцент кафедры геологии, любил свой предмет и свою специальность самозабвенно. Казалось, что эта любовь вытеснила у него все другие чувства и его ничего больше не интересует. Он жил рядом с нами в общежитии, в небольшой комнатке площадью 6-7 квадратных метров. Мы с Рувкой часто у него бывали, так как, по его просьбе, отоваривали его продовольственные карточки и ежедневно приносили ему продукты. Мы заставали его всегда в одном положении. То ли он читал, то ли что-то писал за небольшим столиком. За исключением этого столика, одного стула и металлической кровати всю его комнату занимали книги. Они были на самодельных полках вдоль стен, на подоконнике, на полу и даже на кровати. За книгами он забывал обо всём, в том числе и об еде. Если мы, по каким-то причинам, не отоваривали в срок его карточки, они пропадали, так как просроченные купоны становились недействительными. Нам было жаль, что ценные продукты, которые ему полагались, как учёному по литеру «А», не использовались и мы старались не допускать этого.

В его поведении было много странного. Мы никогда не видели его в кино, на концертах, на отдыхе в парке, у реки или на прогулке. Он не был женат и ни с кем из женщин не встречался. Выдрин посвятил всего себя геологии.

На лекции он редко пользовался записями, тезисами или конспектами. Говорил образно, увлечённо и его всегда слушали с интересом. Он заряжал всех любовью к своему предмету.

Я не стал исключением и старался не пропускать ни одной его лекции. Когда возникала мысль, что мне придётся оставить институт после сессии, то больше всего было жаль потерять возможность учиться у Даниила Осиповича Выдрина.

А мысль эта меня посещала всё чаще по мере приближения зимней сессии. Когда я поделился своими сомнениями по поводу сдачи экзаменов с Рувкой Фан-Юнгом, тот моих опасений не разделил и взялся мне во всём помочь. Он был очень способным, хорошо знал все предметы, особенно физику и математику и умел всё доходчиво объяснять.

Своё обещание Рувка сдержал. Когда пришла пора экзаменов, мы приходили с ним в библиотеку ко времени её открытия и уходили оттуда последними.

Первым был экзамен по физике. К моему удивлению, я помнил этот курс из программы 8-го класса и мне не стоило больших трудов подготовить ответы на все вопросы, включённые в билеты. Только по некоторым вопросам, которые мне были не известны из школьной программы, понадобилась Рувина помощь. Для верности я попросил его проверить мои знания по экзаменационным билетам, и тот подтвердил готовность к экзамену. В итоге я получил первую отличную отметку в моей зачётной книжке.

Радости не было предела. С большим вдохновением я взялся за подготовку к экзамену по математике. Оказалось, что высшая математика на первом курсе не такая уже и сложная и, с помощью Рувы, я без большого труда одолел программный материал. Мои знания были оценены высшим балом и профессор зафиксировал это в зачётке.

Третьим по расписанию был экзамен по химии. Здесь в большей мере сказалось отсутствие 10-го класса и особенности предмета. За отведенные на подготовку три дня я не сумел в полной мере освоить и запомнить весь материал и мои знания были объективно оценены балом 4 (хорошо).

На начертательную геометрию отводилось только два дня на подготовку и я, естественно, и не пытался за это время изучить этот довольно сложный предмет. По совету Рувы я обратился к Выдрину с просьбой об отсрочке экзамена. Он поздравил меня с успехами в учёбе и с пониманием отнёсся к моей просьбе.

С учётом отсрочки очередного экзамена я имел целую неделю на подготовку к сдаче геологии, что имело решающее значение в освоении сложного материала. Даниил Осипович, который редко кому ставил высшую отметку по своему предмету, вывел в моей зачётке чёткими буквами «Отлично» и пожал мне руку в придачу.

Этот день мы с Рувкой отметили праздничным ужином. Вместо привычной мамалыги сварили дорогую рисовую кашу, купили на углу нашего общежития варёную сахарную свеклу и отоварили в магазине сахарные купоны подсолнечной халвой. Мы наслаждались необычными блюдами и с удовольствием пили зелёный чай со сладкой, вкусной халвой.

Это был важный день в моей постармейской биографии. Моё пребывание в институте не вызывало больше никаких сомнений.

 

59

Шёл 1943-й год. Его начало было отмечено важными победами на Советско-германском фронте. После многомесячных тяжёлых и изнурительных боёв, стоивших жизни многим тысячам советских солдат и офицеров, наши войска перешли в наступление под Сталинградом, окружили и пленили трёхсоттысячную армию генерал-фельдмаршала Паулюса и двинулись на запад, освобождая сотни городов и сёл, оккупированных немецко-фашистскими войсками.

Немцы бежали, оставляя на поле боя грозную боевую технику и трупы солдат своего «доблестного» войска.

Победа под Сталинградом была и по масштабам и по значимости наиболее важным событием в Великой Отечественной войне советского народа с немецко- фашистскими захватчиками. Даже разгром немцев под Москвой в декабре 1941-го года не может ни в какой мере быть сравнимым с поражением гитлеровских войск на Волге. Это был поворотный пункт в ходе не только Отечественной, но и всей Второй мировой войны. В это же время была прорвана блокада Ленинграда и совершено ряд наступательных операций на других участках фронта.

Меня очень беспокоило отсутствие писем от Сёмы, находящегося в Сталинграде. Почти ежедневно я отправлял ему письма, которые оставались безответными.

Какова же была моя радость, когда в конце февраля я получил одновременно несколько писем и денежный перевод от него. Он жаловался, что долго не получал моих писем и не знал моего адреса. Вероятно какое-то время, когда наши войска были плотным вражеским кольцом прижаты к Волге, почта не поступала туда и оттуда.

Сёма радовался победе и не терял надежду на скорую встречу со всей нашей семьёй.

Я написал ему подробное письмо о жизни в Коканде, учёбе и возможной реэвакуации института в Грозный.

Наша переписка возобновилась и я всё в большей мере стал ощущать не только моральную, но и материальную поддержку Сёмы. В Коканд, с небольшими перерывами прибыли денежные переводы на сумму около десяти тысяч рублей.

Конечно, когда буханка хлеба на рынке стоила сто рублей, это не было очень значительной суммой, но с учётом того, что моя стипендия была тогда всего 270 рублей, это была весомая материальная поддержка, которая уберегла меня от голода и позволила купить необходимую одежду и обувь.

Студенческая жизнь в Коканде была не лёгкой. Учились в тесноте, лекции слушали и конспектировали, в основном, стоя, в лабораториях и кабинетах не было необходимого оборудования, материалов и принадлежностей.

В столовой нас кормили обедом, который состоял из жидкого супа без мяса и каши почти без жира.

Правда, в отдельной комнате для инвалидов войны было чище, чем в общем зале, столы были накрыты салфетками, а на второе давали пшённую кашу с американским яичным порошком. Эту комнату обслуживала официантка Лида - миловидная девушка только что окончившая среднюю школу, со светлыми волосами и голубыми глазами.

Не знаю чем я приглянулся Лиде, но она всегда подавала мне суп погуще и каши побольше, чем в обычной порции. Иногда она приносила мне небольшой свёрток, где было, обычно, несколько кусочков хлеба, намазанного маслом или пару яиц, а иногда даже кусок колбасы из продуктов, которыми кормили профессоров в отдельном зале по их литерным карточкам. Наверное, Лида догадывалась, что студенческого обеда было явно недостаточно, чтобы сытно поесть.

Я так и не знаю, что было причиной такого отношения Лиды ко мне. То ли одно сострадание и жалость, то ли ещё были какие-то чувства, но я старался не выяснять этого, памятуя мои отношения с Аннушкой, которые я был не в силах окончательно выяснить или расторгнуть.

В столовой мы только обедали, а завтракали и ужинали в общежитии. Готовили на примусе или на костре во дворе дома. Ужин обычно состоял из жидкой каши из кукурузной муки и чая без сахара, а на завтрак был чай с кусочком хлеба, который с трудом удавалось сохранить из дневного пайка.

И тем не менее я был доволен студенческой жизнью. Я уходил ежедневно из института с новым багажом знаний, полученным за день. Мне было приятно сознавать, что все они легко воспринимаются мною и что пробел в моей учёбе и длительный перерыв в ней постепенно восполняются полученными знаниями на лекциях и чтением книг в библиотеке.

Многому я обязан был Фан-Юнгу. Он сам был жадным на знания, отдавая учёбе всё свободное время, и меня вовлекал в эти занятия.

Летнюю сессию я сдал без единой четвёрки, а после всех экзаменов ликвидировал и хвост по начертательной геометрии. Это был первый и последний хвост за все годы учёбы.

Летом объявили о возвращении института в Грозный. В связи с этим была отменена летняя геологическая практика, о которой так часто говорил Даниил Осипович и которую с большим нетерпением ждал мой друг Рувка.

Для реэвакуации нефтяного института и нефтяного техникума был выделен целый эшелон из двадцати товарных вагонов. Этого было достаточно для погрузки всего институтского имущества, отправки профессорско-преподавательского состава с семьями и желающих учиться в Грозном студентов. Некоторые студенты отказывались ехать и переводились в другие ВУЗы, находящиеся в то время в Коканде, в частности, в Московский химико-технологический институт имени Менделеева.

Большинство же студентов, в их числе и я с Рувкой, согласились поехать в Грозный. О своём решении я написал Сёме, пообещав ему из Грозного сообщить свой новый адрес.

В день отъезда на вокзале, где производилась погрузка имущества института и техникума, а также посадка отъезжающих студентов, сотрудников и преподавателей было необычно многолюдно. Провожающих было больше, чем отъезжающих. Мы с Рувкой никого не ждали, так как никого из близких здесь не оставляли.

Когда посадка уже заканчивалась, пришла Лида - официантка студенческой столовой. Она смущённо улыбалась, подарила мне полный комплект бритвенных принадлежностей, просила записать её адрес и написать ей из Грозного, если будет желание.

Прощаясь с ней я заметил, как на её красивые голубые глаза навернулись слёзы. Наверное не одним состраданием они были вызваны.

Поезд медленно отходил от перрона и долго ещё я не терял из виду тоненькую фигурку Лиды, машущую на прощание платочком.

 

60

Нефтяной институт был самым крупным и самым богатым учебным заведением в Грозном. Он размещался в огромном многоэтажном здании в самом центре города. С ним соседствовали центральный городской кинотеатр имени Челюскинцев и областной драматический театр, образуя очень уютную благоустроенную площадь, утопающую в зелени.

В двух трамвайных остановках от института, на улице Крафта 8, в большом пятиэтажном здании размещалось институтское общежитие, которое по внешнему виду, планировке и благоустройству не уступало Ташкентской гостинице, в которой мне приходилось останавливаться во время моего вояжа по Средней Азии.

Меня поместили на четвёртом этаже в одной комнате с Рувкой Фан-Юнгом, с которым мы были неразлучны с первых дней кокандского периода пребывания в институте, Лёвой Хайкиным, инвалидом войны с таким же, как и у меня, ранением коленного сустава и Лёней Шустером, который, как и Рувка, был освобождён от воинских обязанностей по зрению.

Дружба с Рувкой доставляла мне истинное наслаждение. Я уважал его за эрудицию и способности, доброту и отзывчивость, скромность и бесхитростную честность.

Не всё в его характере и поведении импонировало мне. Он был абсолютно безразличным к своему внешнему виду и неопрятен, что вызывало моё недовольство. Его интересы сводились, в основном, только к учёбе и книгам. Даже к еде он был безразличен, Лишь бы не голодать. Его вполне устраивало каждодневное меню из кукурузной каши или супа, и я не замечал особых его эмоций, когда нам изредка удавалось поесть что-нибудь вкусное. Не стремился он также к каким-то развлечениям или отдыху на природе, считая это пустой тратой времени, которое могло бы быть использовано на чтение. Всё свободное от занятий в институте время он старался проводить в библиотеке и в этом видел все удовольствия жизни.

Мои попытки повлиять на Рувку были не очень эффективными, но всё же мне удавалось нередко вытащить его в кино, на прогулку, а иногда даже на вечера отдыха, которые часто устраивались в институте. Наверное, он делал это больше из желания сохранить нашу дружбу, нежели от потребности в этом.

Эти и некоторые другие отрицательные особенности Рувы не могли оказать заметного влияния на нашу дружбу и я любил его таким, каким он был, и сохранил о нём только добрые воспоминания на всю жизнь.

Лёва Хайкин во многом был прямой противоположностью Рувы. Он видел в учёбе только средство получения диплома инженера. Не очень увлекался он и книгами. Свободное время старался проводить на природе, рыбалке или в прогулках по парку или городу, часто ходил в кино, на институтские вечера, любил быть в обществе девушек и пользовался у них успехом. Он умел запустить шутку или рассказать анекдот, которых у него было неиссякаемое множество на все случаи жизни. Трудно было понять, когда Лёва говорит серьёзно и когда шутит. Он был родом из Днепропетровска и окончил там до войны среднюю школу. Свой город он считал самым лучшим и мог говорить о нём часами. В институт Лёва только поступил и был на первом курсе технологического факультета.

Лёня Шустер был из богатой еврейской семьи. Его отец до войны заведовал лесосплавом в Белоруссии и Лёня вырос избалованным парнем, не знавшим ни в чём отказа. Поэтому ему было намного труднее, чем нам, переносить голод и лишения военного времени. По его рассказам основной проблемой в их семье до войны было, как уговорить его, единственного сына, что-нибудь поесть. Его мама готовила ему изысканные блюда по особым рецептам. А здесь и мамалыги вдоволь поесть нельзя было. Лёня особенно тяжело переносил голод. По его внешнему виду всегда можно было узнать состояние его желудка. Когда Лёня был сыт, он всем улыбался и без стеснения проявлял свои дружеские чувства к нам. Когда же он был голоден, то поворачивался к стенке на своей кровати, подолгу смотрел в одну точку и крутил свои рыжие волосы на голове. В это время было лучше не подходить к нему близко.

А ещё Леня очень любил театр и хорошо читал стихи. Наверное, он стал бы артистом, а не инженером, если бы не картавил. Как и многие евреи, он не мог выговорить букву «Р» и это вынудило его поступить в Минский политехнический институт, где он до войны закончил первый курс строительного факультета. Здесь он был на втором курсе технологического факультета.

Несмотря на то, что все мы были во многом различны и внешне между нами почти не было ничего общего, мы были очень дружны между собой. Вместе питались и во всём старались друг другу помочь. Наверное поэтому мы легче преодолевали невзгоды и лишения студенческой жизни в те трудные годы войны.

Самым большим оптимистом среди нас был Лёва Хайкин. Его неугасимый заряд бодрости и юмора подымал настроение и укреплял уверенность в успешное решение всех наших житейских и учебных задач.

Запомнился один эпизод из наших трудных студенческих будней.

Это было после каникул, в начале учебного года, когда кончаются летние заработки на разных погрузочно-разгрузочных работах и наступает пора напряжённых занятий. Полученной стипендии хватало на несколько дней, а до следующей ещё долго ждать.

В такие осенние дни самое трудное дело - прожить вечер без ужина. Питались вместе. Если кому-нибудь из нас удавалось что-то заработать или съестное достать, то всё делили поровну. Если же не удавалось, то и голодали вместе. Переносили же голод по разному. Лёва Хайкин внешне не проявлял страданий голода. В это время он ещё острее шутил и больше забавлял нас всякими смешными историями и анекдотами.

В один из таких сентябрьских вечеров на ужин был густо заваренный зелёный чай и Лёвины анекдоты. Лёня от такого ужина отказался и занял привычную позу в своей кровати. В таком положении он провёл всю ночь, не вступая с нами ни в какие разговоры.

Под утро меня разбудил Лёвка, повёл в коридор и поделился своей идеей.

-Давай пройдём по комнатам и соберём денег Лёне на мамалыгу,- предложил он.

Я представил себе, как обрадуем Лёню, измученного голодом, горячей кашей перед началом трудового дня, и согласился с Лёвой.

Со смехом и шутками прошли мы по всем пяти этажам общежития с протянутой шапкой, умоляя подать, христа ради, по гривеннику Лёне на мамалыгу. Студенты - народ весёлый, юмор понимают и мы без труда собрали 35 рублей на банку муки.

Базары в Чечне начинаются с рассвета и мы, не заходя в комнату, отправились на рынок, купили муки и в чужой кастрюле, чтобы сохранить затею в секрете, стали варить кашу на кирпичах во дворе общежития.

Варили, как обычно, по своей технологии, обеспечивающей, как нам казалось, наиболее эффективное использование муки и максимальный выход готовой продукции. Такое достигалось, когда муку высыпали в пустую кастрюлю, а затем весь её объём заполнялся холодной водой и масса тщательно перемешивалась. В этом случае мука равномерно растворялась, хорошо набухала и получалась полная кастрюля каши или супа, в зависимости от объёма кастрюли и количества муки.

Так мы всё и сделали и, когда вода уже начинала закипать, вспомнили, что забыли соль. Нет, чтобы кто-нибудь один пошёл за солью, а второй остался перемешивать и смотреть за кашей, так пошли вдвоём, чтобы веселее было. Шли так быстро, как позволяли нам наши покалеченные ноги, но вернувшись, увидели весёлую картину. Хорошо знакомая нам свинья коменданта Хуберова, что жила в сарайчике во дворе общежития, с аппетитом хлебала нашу мамалыгу.

Было не до смеха. Шутка ли сказать, с таким трудом добытый завтрак стал легкой добычей комендантской свиньи. А главное - чем накормить теперь голодного Лёню?

Не думая о последствиях, Лёвка сломал толстый дрын, попавшийся ему на глаза, об свинячью спину и занялся спасением каши. Он долил воды до полной вместимости кастрюли, насыпал соль и стал старательно перемешивать содержимое.

Лёва установил, что свинья успела только похлебать жидкость с верхней части кастрюли, а гуща осела на дно, что позволяло восстановить первоначальный объём содержимого и поэтому без колебаний решил этим воспользоваться.

-Ты будешь кормить Лёню свинячьей похлёбкой? - в недоумении спросил я.

Нам хорошо было известно Лёнино пристрастие к чистоте и порядку. При всей своей бедности, он никогда не садился есть тщательно не вымыв руки, ежедневно стирал рубашку и гладил свои единственные выходные брюки. Он был очень брезглив и никогда не ел чужой ложкой или не из своей тарелки.

-Не выливать же кашу в помойку, - возмутился Лёва, - мы эту похлёбку простерилизуем, а Лёне ничего не скажем, - добавил он.

-А если свинья больная? - не уступал я

-Это другой вопрос, - согласился он, - об этом мы спросим у Хуберова.

Кашу доварили и понесли её на второй этаж, где была квартира коменданта. Мы знали, что Хуберов любил поспать подольше и не терпел, когда его беспокоили по пустякам. Было около семи утра, когда мы постучали в дверь коменданта. Он выбежал в коридор в одних кальсонах, протирая ещё сонные глаза. Хуберов был уверен, что если кто-то осмелился его поднять в такое раннее время, то случилось что-то серьёзное, вроде пожара или потопа.

-Где горит? - в тревоге спросил он.

-Нигде не горит, - успокоил его Лева, - Ваша свинья поела нашу мамалыгу. Скажите, она здоровая или больная?

-Мамалыга была горячая или холодная? - забеспокоился о свинье Хуберов.

-Тёплая, - ответил Лёва, - только ответьте здорова ли ваша свинья.

-Здорова, - заверил комендант и захлопнул перед нами дверь.

Мы договорились сохранить случившееся в тайне и понесли кастрюлю на четвёртый этаж. Лёня почувствовал запах мамалыги, когда мы ещё шли по коридору. Хорошо помыв руки, он уселся за стол, глаза его забегали, как обычно, при виде желанной пищи, и он принялся аппетитно есть, благодарно поглядывая на нас.

Ели и мы с Левой ту злощастную мамалыгу, только менее аппетитно, чем Лёня.

Долго ещё мы держали в секрете от Лёни тот случай с мамалыгой, которую доели после свиньи коменданта. И всё же он как-то узнал о нём от самого Хуберова, который любил рассказывать всякие смешные истории студентам.

Возмущению Лёни не было предела и он больше месяца не разговаривал с нами.

Нашу комнату в общежитии почему-то называли гвардейской. То ли потому, что в ней два бывших солдата жили, то ли потому, что она часто побеждала в конкурсах на лучшую комнату общежития.

Высокие оценки в этих конкурсах мы получали только благодаря стараниям Лёвы. Он умудрялся как-то узнавать о времени обхода жюри по комнатам и, пока члены жюри приходили на четвёртый этаж, мы, под его руководством, наводили в комнате порядок и получали пятёрки. Когда же жюри начинало обход с пятого этажа и времени на уборку оставалось мало, мы наводили «рабочий порядок», когда все заняты чтением, черчением на кульмане или на чертёжных досках и им не до уборки. Жюри в таких случаях, учитывая наши старания в учёбе, тоже ставило нам пятёрку, хотя в комнате было не очень чисто. Нас ставили в пример, а иногда и премии давали. Однажды, в качестве премии, мы получили большое трюмо, а в другом случае - люстру.

Все мы, кроме Рувы Фан-юнга, участвовали в студенческой самодеятельности. Лёня руководил драмкружком. Под его руководством был поставлен водевиль «Медведь» по Чехову, который имел большой успех. А ещё Лёня хорошо декламировал. Всё у него получалось замечательно, за исключением буквы «Р». Лёва пытался в текстах, которые Лёня готовился читать на концертах, заменить слова с буквой «Р» на другие однозначные, только без этой буквы. Иногда это ему удавалось и Лёня выглядел на сцене великолепно.

Лёва был незаменимым конферансье и его шутки и смешные истории украшали любые наши концертные программы.

Пригодился и мой госпитальный и Прохладненский опыт организации клубной работы. Я стал нештатным заведующим студенческого клуба. У нас был хороший актовый зал с современной вертящейся сценой, киноаппаратура и полный набор музыкальных инструментов, включая и концертный рояль. Было много способных самодеятельных артистов и наши студенческие вечера проходили интересно и весело.

На втором курсе меня избрали в комитет комсомола, а на третьем - секретарём комсомольской организации института. Без комитета комсомола тогда не решался ни один серьёзный вопрос студенческой жизни. Секретарь комсомольского комитета являлся членом учёного Совета института, с его мнением считались и ректор, и деканы.

Мне нравилась общественная работа и она не мешала учёбе. Я был так занят и погружен в дела, что забывал о своей физической неполноценности, увечьях и болезнях.

После разрыва с Аннушкой я избегал дружбы с девушками и встречался с ними только по учебным и общественным делам.

Как-то перед вечером, посвящённым встрече нового 1944-го года, в комитет комсомола пришла щуплая, худая девчонка невысокого роста с большими выразительными голубыми глазами и приятной улыбкой на лице. Она предложила включить в программу концерта акробатический этюд, который взялась исполнить, если найдётся музыкальное сопровождение. Я охотно принял её предложение и пригласил на очередную репетицию, которая была назначена на воскресенье.

Девушку звали Инна Крыликова. Училась она тогда на втором курсе технологического факультета и была отличницей.

На репетиции Инна удивила нас прекрасным исполнением своего номера. Оказалось, что её увлечение балетом началось в детстве.

Её выступление на новогоднем вечере имело большой успех и с тех пор она стала постоянной участницей всех наших концертных программ и комсомольской активисткой. Инна заняла заметное место в общественной жизни института и, как потом оказалось, и в моей личной жизни.

 

61

Студенческая жизнь в Грозном запомнилась многими событиями. Она была по-прежнему трудной, как и в Коканде, но намного разнообразней и интересней, чем там.

Здесь открылись новые возможности и имелись все условия для познания глубин науки по различным отраслям знаний. Кабинеты и лаборатории были оснащены современным оборудованием и приборами, позволяющими закрепить и углубить теоретические знания, полученные на лекциях. Богатая библиотека с большим и уютным читальным залом содержала необходимые учебные и научные пособия по всем техническим дисциплинам, геологии и смежным с ней наукам. Гордостью института был геологический музей, который постоянно пополнялся новыми экспонатами.

Я быстро восполнил пробелы в знаниях из-за неполного среднего образования, прерванного войной. Учиться стало легче и интересней. Кроме геологии, которая всё больше увлекала меня, с удовольствием воспринимал лекции по математике, физике, истории, философии.

Вечерние часы были заняты общественной работой и клубными мероприятиями. Ко всем праздничным датам готовились вечера художественной самодеятельности, в которых приходилось участвовать не только в качестве организатора, но и исполнителя партии мандолины в струнном оркестре. В них также активно участвовали мои друзья - Лёня Шустер и Лёва Хайкин, а также Инна Крыликова, которая возглавила танцевальный коллектив.

Кроме нехватки в продуктах питания, которую мы здесь чувствовали в ещё большей мере, чем в Коканде, ощущался ещё и недостаток времени. Его постоянно не хватало. Единственным резервом, которым мы часто пользовались, был сон. Его продолжительность была доведена до минимума. Спал обычно не больше пяти часов. Только по воскресным дням, когда не было учебных занятий, позволял себе отоспаться.

Может быть с тех студенческих лет и выработалась привычка работать, когда все нормальные люди ещё спят. Я подымался обычно в пять утра и за несколько утренних часов успевал выполнить самые сложные учебные задания или чертёжные работы.

Такой режим продолжался до окончания института, длился все годы трудовой жизни и сохранился до сих пор, даже после ухода на пенсию. По утрам, когда все спали, я готовился к экзаменам, занимался техническим творчеством, писал диссертацию, готовил лекции и доклады, работал с директорской почтой. Даже этими «записками» занимался, в основном, с пяти часов утра.

В напряжённом ритме пробегали дни учёбы и как-то незаметно подошла зимняя сессия на втором курсе. Она была одной из самых трудных. Нужно было сдать экзамены по дифференциальным и интегральным исчислениям, теоретической механике, сопромату, что оказалось намного сложнее, нежели высшая математика и физика на первом курсе.

Мы с Рувкой, по-прежнему, готовились к экзаменам в библиотеке, с той только разницей, что теперь не только он помогал мне в освоении трудного материала, а нередко и я оказывал ему такую помощь. И в том, что Руве удавалось получать пятерки по историческому материализму и политэкономии была и моя заслуга.

Как и во время летней сессии, мы с ним успешно сдали все экзамены и сохранили право получать повышенную стипендию, которую тогда платили отличникам.

После недолгих зимних каникул начался учебный семестр и, казалось, что ничто не сможет нарушить его обычный ритм до летней геологической практики, которую все ждали с нетерпением.

Шёл февраль 1944-го года. Война вступила в завершающую стадию, когда никто больше не сомневался в её окончательном победном финале. Советская Армия теперь уже имела подавляющее преимущество перед немецкой, как по численности дивизий, так и по вооружению. Высоким был моральный дух наших воинов, которые рвались в бой с фашистами, чтобы отомстить за смерть своих родных и близких, погибших на полях сражений и в плену, в блокаде и на оккупированной территории от невыносимых страданий, нужды, голода и холода, замученных в гетто и концлагерях.

Теперь уже отпала необходимость в заградительных отрядах, созданных по свирепым приказам Сталина, которые в августе-сентябре 1941-го расстреливали наших отступающих бойцов, пытающихся спастись бегством. Солдаты и офицеры рвались вперёд в едином порыве: «Смерть за смерть! Кровь за кровь!».

После поражения под Сталинградом немецкая армия понесла ряд тяжёлых поражений на многих направлениях Советско-германского фронта. Были освобождены сотни городов, тысячи деревень и сёл. В кольцо окружения попали десятки немецких дивизий.

В эти февральские дни 1944-го года, когда победа в войне представлялась всем очевидной и скорой, мы были удивлены и взволнованы, когда 22-го февраля, накануне празднования дня Советской Армии, были оповещены о мобилизации на сельхозработы сроком на один месяц.

Само по себе привлечение студентов на сельхозработы было делом обычным и привычным. Нас часто привлекали на такие работы в период посевной или для уборки урожая. Но февраль не сезон сельхозработ. Настораживал порядок организации выезда, поражали масштабы операции и секретность её осуществления. О выезде предупредили только накануне вечером. К работам привлекались все студенты и преподаватели за исключением больных.

Утром к общежитию подъехало несколько десятков автомобилей, оборудованных скамейками. Посадку производили по учебным группам. В нашей группе 42-г было 30 студентов, а явилось - 26. Только четыре человека были освобождены по болезни. Нашим руководителем был назначен доцент Пробст Исидор Маркович, который читал нам курс высшей математики.

Предупредили сохранять тишину, не петь и даже громко не разговаривать. Через несколько часов машины остановились в поле, у подножия гор, вблизи селения Гойсты. Здесь мы разгрузились на отдых и нам велели далеко не расходиться. Вскоре нас собрали на большой поляне и лейтенант в форме войск НКВД объяснил ситуацию и наши задачи.

Согласно Указа Президиума Верховного Совета все жители чеченской и ингушской национальностей подлежали немедленному насильственному выселению с территории Чечено-Ингушской автономной Республики за измену Родине и пособничество врагу. Студенческим отрядам поручался досмотр оставшегося в колхозах скота, лошадей и свиней и выполнение различных хозяйственных работ до прибытия новых постоянных жителей из Российской Федерации и Украины. Нам следовало соблюдать строжайшую дисциплину и беспрекословно подчиняться своим руководителям. Лишних вопросов велели не задавать.

В полдень нас привезли в село Гойсты: там где нашей группе предстояло жить и работать. Разместили по домам, где ещё утром жили чеченцы. Во всём чувствовался их внезапный и поспешный уход. Коровы, свиньи и лошади ещё доедали оставленный хозяевами корм, повсюду были разбросаны предметы домашнего обихода, хозяйственный инвентарь, посуда, одежда и обувь. Скулили собаки, метались по дворам кошки и домашняя птица.

Как потом рассказал нам Исидор Маркович, операция выселения жителей из Гойсты и из других населённых пунктов Чечено-Ингушской республики, проходила по заранее чётко разработанному сценарию, который сохранялся в секрете и начал осуществляться одновременно утром 23-го февраля.

В этот день чеченцам и иигушам был объявлен Указ об их выселении, которому подлежали все без исключения независимо от возраста, состояния здоровья, партийности, занимаемой должности, звания и былых заслуг.

Каждой семье был установлен предельный небольшой лимит груза, который разрешалось увозить с собой. Этот максимальный вес был одинаковым для Председателя Совета Министров Республики, Героев Советского Союза, простого колхозника или рабочего. На сборы было отведено несколько часов.

Указ приводился в исполнение органами НКВД, жестокости которых могло бы позавидовать даже гитлеровское гестапо. Под конвоем вооружённых солдат чеченцев и ингушей на машинах доставили к ближайшим железнодорожным станциям, погрузили в товарные вагоны и отправили в далёкую Среднюю Азию и Казахстан.

В нашем селе было образовано два студенческих отряда, одним из которых руководил Пробст, а руководить другим поручили мне. У каждого отряда были свои обязанности. Ребята нашего отряда должны были ухаживать за скотом. На всё поголовье крупного рогатого скота, свиней, лошадей и баранов была составлена опись, а домашняя птица учёту не подлежала и её разрешалось использовать на питание студентов.

В домах, погребах и сараях осталось много картофеля, овощей, фруктов, различных варений и солений.

Приходилось много работать, но за это мы были вознаграждены вкусным и обильным питанием. По вечерам сидели дома, так как ходили слухи о возможных набегах чеченцев, оставшихся в горах. Страх, однако, оказался напрасным и за всё время нашего пребывания в Чечне не было ни одного случая появления горцев в нашем, а также и в других сёлах их бывшей республики.

Во всём том что произошло тогда в Чечне мы не могли разобраться или хотя бы мало-мальски понять, но внутренне ощущали только одно, что с чеченцами и ингушами обошлись жестоко и несправедливо.

Не знали мы ещё тогда, что такая же участь постигла тогда крымских татар, немцев Поволжья и готовилась также для евреев.

Более месяца работали мы в чеченской деревне Гойсты, пока не передали трудовую вахту новым хозяевам, прибывшим сюда из многих областей России и Украины.

 

62

После летней сессии наша группа выехала на геологическую практику в район Военно-грузинской дороги. Руководство практикой осуществлялось деканом факультета Выдриным, который оказался не только высоко эрудированным специалистом в этой области, но и прекрасным организатором.

Подымались рано и работали весь световой день. Хоть мы ужасно уставали, преодолевая ежедневно десятки километров по трудно-проходимым местам в горной местности, но были в восторге от удивительной красоты живой природы Кавказа и познаваемых тайн преобразований земной коры за все геологические периоды её существования.

Во время походов и экскурсий Выдрин отбирал материалы и образцы для институтского музея и своих научных работ. Любой камень в его руках оживал и раскрывались тайны его возникновения и преобразований. Для него не существовало слова камень. Все камни были горными породами тектонического, вулканического, осадочного или иного происхождения. Многие образцы представляли научный интерес и он мог о них рассказывать часами. Ему жаль было с ними расставаться и он бережно укладывал их в свой заплечный рюкзак. Когда его мешок был заполнен до предела мы стали класть образцы в свои мешки и по мере сил несли эту тяжесть на себе. Так как в группе, кроме меня и Рувки, были одни девушки, то нам пришлось брать на себя большую долю груза и мы с трудом двигались под его тяжестью.

В один из последних дней практики, я случайно оступился на крутом спуске, свалился с узкой тропинки в обрыв, который, на моё счастье, оказался не очень глубоким.

Как потом выяснилось в областной больнице, в результате удара при падении, усиленного грузом камней, на месте прошлого ранения образовалась трещина, которая привязала меня к больничной кровати на долгие два месяца, лишив летних каникул и запланированной поездки в Немиров, который в марте 1944-го года был освобождён от немецкой оккупации.

В больнице я окончательно осознал, что настоящего геолога из меня не получится и что пришла пора подумать о смене специальности. С такими намерениями я и явился к Даниилу Осиповичу, как только меня выписали из больницы. Он внимательно меня выслушал и, как мне показалось, понял мотивы моей просьбы, но подписать заявление о переводе на технологический факультет отказался. Он успокаивал меня тем, что после института возьмёт к себе в помощники и создаст все условия для успешной работы. Выдрин для меня всегда был непререкаемым авторитетом и я был вынужден согласиться с его доводами.

Ещё находясь в больнице, получил короткую открытку от Сёмы, из которой узнал ужасную новость о его тяжёлом ранении при форсировании реки Миусы, под Таганрогом. Сёма не приводил подробностей о характере и тяжести ранения. Это было не в его характере. Но из того, что он находится сейчас в Харькове в клинике профессора Хмельницкого, ставшей теперь военным госпиталем, я понял, что ранение его серьёзно. В этом не трудно было догадаться и потому, что Сёма не обещал скорой встречи и предупреждал, что лечение будет долгим. Всего этого было достаточно, чтобы понять, что речь идёт о его жизни и что мне нужно немедленно ехать к нему.

Боль в ноге ещё не позволяла ходить с помощью палки и мне пришлось вновь вернуться к костылям.

Получив двухмесячную стипендию и отоварив на два дня вперёд хлебную карточку, я отправился на вокзал и без билета, привычным для себя способом, устроился в тамбуре пассажирского поезда «Баку-Москва», которым к утру добрался до Ростова, где сделал пересадку на первый же поезд в направлении Харькова.

Если бы даже у меня и были деньги, то купить билет было тогда невозможно. Поезда шли переполненными, так как много людей возвращалось домой из эвакуации после освобождения большей части Украины и Белоруссии. Даже в тамбуре таких как я оказалось довольно много и нельзя было не только прилечь, но даже и присесть. Всю дорогу я думал о Сёме, его трудной жизни, о его вечном служении своим родным и близким, партии, в идеи которой свято верил, Родине, которую беззаветно любил.

Харьков встретил проливным дождём. Вокзал был разрушен при многократных бомбёжках ещё в 1941-ом году и все его службы временно располагались в большом четырёхэтажном здании, находящемся в некотором отдалении от огромной и шумной привокзальной площади.

Пока добрался до вокзала промок до костей. В одном из закоулков первого этажа нашёл справочное бюро, куда стояла большая очередь. Мой внешний вид и костыли вызвали жалость стоявшей впереди меня старушки, которая упросила очередь пропустить меня к окошку.

Молодая девушка в железнодорожной форме отнеслась ко мне участливо и, хоть информация об адресах организаций и учреждений города не входила в круг её обязанностей, на мой вопрос о месте нахождения института профессора Хмельницкого, где располагался Сёмин госпиталь, дала чёткий ответ. Она даже нарисовала схему, из которой было ясно, что эвакогоспиталь находится на окраине города, по улице Чернышевского, 83 и ехать туда нужно около часа одиннадцатым номером трамвая. Девушка предложила переждать дождь в комнате отдыха вокзала, куда взялась позвонить, так как там всегда не было свободных мест, но я вежливо отказался от её помощи и, поблагодарив за внимание, отправился на трамвайную остановку. Мне не терпелось скорее разыскать госпиталь и увидеть Сёму.

На конечной остановке трамвая собралась большая толпа разношерстной публики среди которой было много солдат и студентов. Судя по их промокшей одежде, из которой ручьями стекала вода, можно было догадаться, что трамваи ходят не часто.

Когда, наконец, подошёл трамвай, начался штурм всех его дверей, который напомнил мне случай из далёкого детства, когда мои братья внесли меня в окошко восемнадцатого номера трамвая в Одессе, который доставил меня на Большой Фонтан к детскому санаторию.

На сей раз толпа внесла меня, через переднюю площадку, в вагон, где мне уступили место на передней скамейке. Трамвай двигался медленно, так как подолгу стоял на остановках в ожидании высадки пассажиров, которые с трудом пробирались к выходу из переполненного вагона. Только когда выбрались из центра и оказались на городской окраине, стало свободней и, присевшая около меня старушка, подробно объяснила где сойти и как пройти к госпиталю.

Дождь окончился и небо очистилось от туч. На скамейках скверика с фонтаном, примыкающего к фасаду большого трёхэтажного здания госпиталя, сидели больные в полосатых халатах, наслаждаясь теплом и солнцем.

Когда я спросил, как мне найти Сёму, несколько человек взялись помочь и, несмотря на то, что время было не приёмным и никого в тот час к больным не пропускали, им удалось уговорить вахтёра сделать для меня исключение.

Сёма лежал у окна четырёхместной палаты и как будто спал. Лицо его было бледным и весь он был мало похож на того сильного, большого и красивого главу нашего семейства, в ком мы с раннего детства привыкли видеть свою опору и защиту от всех житейских бед и невзгод. Сейчас он выглядел слабым и беспомощным.

Когда я приблизился к нему, он раскрыл глаза и долго смотрел в упор, сомневаясь, наверное, наяву ли он видит меня у своей кровати. Чтобы развеять сомнения, он привлёк меня к себе и долго не выпускал из своих объятий. По его бледным щекам катились слёзы. Таким я Сёму видел впервые. Мы оба застыли в объятиях, сидя на госпитальной кровати. К горлу подкатил комок, мешающий не только говорить, но даже дышать.

Больные с соседних коек, растроганные картиной нашей встречи, покинули палату, надолго оставив нас одних.

Первым заговорил Сёма. Он не скрывал своей радости от неожиданной встречи и успокаивал меня тем, что самое страшное для нас уже позади. Главное, что мы остались живы и теперь, когда война идёт к концу и победа очевидна, нам нужно быть вместе и всей семьёй скорее возвращаться домой. Он мечтал скорее увидеть Шуру, Полечку и Андрюшу, и я пообещал ему, что сделаю всё, что в моих силах, чтобы ускорить его встречу с ними.

В палату зашла медсестра, пожилая женщина низкого роста с улыбающимся приветливым лицом и красивой причёской седых волос, аккуратно уложенных волнами.

-Дора Абрамовна Цытрина, старшая медсестра и друг Сёмы, - представилась она.

Поговорили о положении на фронте, погоде, ценах на рынке и Дора Абрамовна предложила отметить долгожданную встречу братьев бутылкой вина и обедом прямо здесь, в палате. Она пожаловалась, что Сёма совсем плохо ест и просила меня стать её помощником в его перевоспитании.

Вскоре она вернулась с подносом на котором были тарелки со шницелями с жаренной картошкой над которыми дымился густой пар, белый хлеб и тонкие стаканы с прозрачным вишнёвым компотом. Из под халата Дора Абрамовна вынула бутылку «кагора», разлила всем и подняла тост за встречу и быстрейшее выздоровление Сёмы.

Все выпили и стали дружно закусывать. Дора Абрамовна похвалила Сёму за аппетит, отметив при этом, что давно не замечала за ним желания вкусно поесть. Чтобы ему не приносили его не радовало, и он от всего отказывался.

После обеда мы остались с Сёмой вдвоём в палате и долго рассказывали друг другу о прожитом и пережитом за прошедшие три года войны. К вечеру зашла Дора Абрамовна и пригласила меня к себе на всё время моего пребывания в Харькове. Я не стал отказываться, так как устроиться в гостиницу тогда было просто невозможно, а если бы даже мне в этом помогло госпитальное начальство, то у меня на это не было денег.

По дороге зашли на рынок и купили много фруктов и овощей, которые летом были в изобилии и стоили довольно дёшево.

Дора Абрамовна жила недалеко от госпиталя в небольшой двухкомнатной квартире. До войны они здесь жили с мужем, который работал инженером на тракторном заводе и сыном Мишей, красивым и очень способным парнем, мечтавшим стать музыкантом. Он играл на баяне и сам сочинял песни. Вместо музыкального училища он в 1941-ом году был направлен в танковое училище и погиб на Курской Дуге летом 1943-го года. Муж её, Григорий Яковлевич, сражался на Сталинградском фронте и погиб в 1942-ом году в звании капитана.

Дора Абрамовна успела эвакуироваться из Харькова и вернулась сюда, как только город был освобождён от немецкой оккупации. Квартиру ей вернули и она устроилась по специальности медсестрой в госпиталь.

До поздней ночи слушал я её рассказ о довоенной семейной жизни, о несбывшихся мечтах и планах, о милых её сердцу муже Грише и сыне Мише. Она показывала фотографии, вклеенные в альбом в хронологическом порядке с момента образования семьи и до самой войны. На последних страницах были фотографии мужа и сына, присланные ими с фронта и извещения об их гибели в борьбе за свободу и независимость Родины.

Дора Абрамовна восхищалась мужеством Сёмы, который, зная о тяжести своего ранения, остаётся оптимистом и не перестаёт верить в своё скорое выздоровление. Она говорила, что он много рассказывал ей о нашей семье и что теперь только мечтает о встрече с Шурой и Полечкой, которых очень любит. Нужно, как можно скорее устроить эту встречу. Может быть это поможет лечению или, по крайней мере, продлит его жизнь.

Тяжёлый осадок остался у меня от этих рассказов и я долго не мог уснуть. Утром мы вместе отправились в госпиталь. Дора Абрамовна на работу, а я к Сёме. Его внешний вид и самочувствие были на много лучше вчерашнего. После душа, чисто выбритый, в свежем белье, он теперь был больше похож на того Сёму, каким он был в доброе мирное время.

Он ждал моего прихода и сидел за столом, попивая чай с лимоном. Как только я вошел, Сёма предложил мне следовать за ним и мы медленно спустились на первый этаж, где размещалась администрация госпиталя. Он постучал в дверь военкома и попросил разрешения войти. Хозяин кабинета, немолодой уже человек в чине подполковника, вышел навстречу и поздоровался за руку с каждым. Сёма представил меня, как своего брата, инвалида Отечественной войны, студента четвёртого курса нефтяного института, приехавшего навестить его впервые за время войны. Он также поведал комиссару о моём добровольном уходе в Армию в неполные семнадцать лет и тяжелых ранениях на фронте, после которых меня чудом вернули к жизни.

Военком задал мне несколько вопросов относительно моего участия в боях, теперешней моей жизни и спросил чем он мог бы нам помочь. Сёма попросил разрешить ему отдать мне его обмундирование, которое ему не скоро понадобится, а мне бы как раз пригодилось, так как я совсем оборвался, а с деньгами у бедного студента туго.

Меня удивила и смутила нескромная просьба брата, но комиссар без лишних слов написал записку на склад вещевого довольствия, вежливо попрощался с нами и пожелал мне счастливого пути, успехов в учёбе и жизни. Мы с Сёмой от души поблагодарили комиссара и отправились на склад, где мне выдали полный комплект офицерского обмундирования.

Дора Абрамовна принесла горячий завтрак на двоих, но Сёма почти ничего не ел и выглядел опять очень бледным и уставшим. Наверное, такие нагрузки были ему уже не под силу. Он улёгся в кровать с чувством исполненного долга, будто проделал большую физическую работу.

На столе стояло большое блюдо с яблоками, грушами и сливами, которые мы вчера купили на базаре и Сёма угостил фруктами всех соседей по палате. Они были вкусными, но и к ним он не проявил большого интереса.

Отдохнув немного, Сёма велел мне вынуть его вещмешок из пристенного шкафа и показал всё его содержимое. Там были фотографии наших родителей, всей нашей семьи, Шуры, Зюни, Полечки, много любительских снимков его фронтовых друзей, вырезки из газет о боевых действиях его дивизии, медаль «За боевые заслуги» и орден Боевого Красного Знамени. Были там многочисленные ответы на его запросы по розыску всех наших родственников. Хранил он также все мои письма. Сёма просил забрать всё это с собой и сохранить до его возвращения.

Я побоялся, что это может отрицательно сказаться на его моральном состоянии и отказался забрать его личные вещи.

В тот день я изложил ему свой план поездки в Немиров для розыска Шуры, Полечки и Андрея и организации их приезда в Харьков. Он одобрил мои намерения, обещал подготовить и подписать у военкома письма об оказании мне помощи в билетах, и дал мне около двух тысяч рублей на расходы, связанные с поездкой.

На следующий день я поехал на вокзал для выяснения возможности приобретения билета на Винницу. Единственное, что удалось узнать, это то, что два раза в неделю туда отправляются так называемые «пятьсот весёлые» поезда, состоящие из товарных вагонов без нар, в которых домой возвращаются эвакуированные в 1941-ом году из прифронтовых городов семьи евреев и партийной элиты. «Пятьсот весёлыми» их прозвали потому, что их номера начинались цифрой 500, а пассажиры испытывали радость возвращения домой после долгих скитаний в эвакуации.

Билетов на ближайшие несколько дней уже не было и я решил ехать испытанным способом в тамбуре или на крыше вагона.

Вечером того же дня я попрощался с Сёмой и утром отправился на вокзал.

 

63

В Немирове, как мне показалось, мало что изменилось с того памятного дня 9-го июля 1941-го года, когда я с колонной допризывников покидал это местечко за две недели до прихода туда немцев. Я прошёл с вокзала по знакомым улицам в направлении Шуриного дома и почти не замечал следов войны и трёхлетней оккупации. Дома, разрушенные бомбёжкой или обстрелом города, были либо снесены и на их месте появились аккуратные скверики или цветочные клумбы, либо были отремонтированы и восстановлены в прежнем виде. Городок внешне мало пострадал от войны и выглядел таким же уютным, зелёным и красивым, как и прежде. Но так оказалось только с первого взгляда.

Мой внешний вид, офицерское обмундирование, не соответствующее по размеру, росту и фигуре, изуродованное шрамами лицо с повязкой на левом глазу и негнущаяся в колене нога привлекали внимание прохожих. Ещё не доходя до дома Шурыных родственников меня остановила молодая девушка и спросила не нуждаюсь ли я в какой-нибудь помощи. Я ответил, что разыскиваю свою сестру Полечку, которую оставил здесь в 1941-м году.

-Вас не Нюничкой зовут? - Спросила девушка. Когда я согласно кивнул головой, она взяла меня под руку и велела следовать за ней.

По дороге она представилась: Ирина, и сказала, что хорошо знает Полечку, и что она больше не живет у Шуры, которая выгнала её ещё до прихода немцев. Все эти годы Полечку прятали тётя Анюта и Тётя Люба, и с Шурой она больше ничего общего не имеет.

Мы шли по хорошо знакомой мне улице и, когда уже подходили к домику тёти Анюты, Ирина вырвалась вперёд и вбежала во двор с криком:

-Нюничка приехал! Нюничка приехал!

На её крик выбежала Полечка, которая смеясь и рыдая повисла мне на шее, осыпав поцелуями и измочив всё моё лицо слезами.

Оказавшаяся рядом тётя Анюта расцеловала меня и велела идти в хату. Женщины быстро накрыли на стол, налили каждому по полному гранёному стакану сахарного самогона и подняли тост за встречу. Из разнообразных закусок запомнилась яичница с салом, поданная в огромной сковороде, которой с трудом нашлось место на столе, заполненном свежими овощами, различными солениями и квашениями.

За обедом я узнал полную ужасов историю спасения Полечки от, казалось неминуемой, гибели. Говорила больше других Ирина, которая не только хорошо знала подробности этой почти неправдоподобной истории, но и сама принимала в ней деятельное участие.

Из Ириного рассказа я понял, что, когда 22-го июля 1941-го года в Немиров вошли немцы и Шура потребовала от Полечки немедленно уйти из города, тётя Анюта устроила ей убежище в своём погребе и велела не покидать его без её разрешения. Соблюдались строгие меры предосторожности и ничто не вызывало подозрения соседей и посторонних лиц. Когда же появились первые объявления немецкой администрации о регистрации оставшихся в местечке евреев и ответственности граждан за их укрывательство, Шура запретила тёте Анюте прятать у себя Полечку и настаивала на отправке её обратно в Красилов, откуда её привезли в первые дни войны.

Тётя Анюта убеждала Шуру, что этого делать нельзя, что в Красилове её ждёт погибель вместе с родственниками. Здесь же никто не знает, что она еврейка. Ни по внешнему виду, ни по акценту она ничем не отличается от её украинских сверстниц. Она брала всю ответственность на себя и просила не вмешиваться, но Шура настаивала на своём, угрожая в противном случае заявить в полицию. В тот же день она отправила Полечку на вокзал, собрав небольшой узелок с продуктами на дорогу.

В дождливый осенний вечер Полечка отправилась на вокзал, но, как оказалось, поезда из Немирова уже не шли, пути были разрушены бомбёжкой и она, в полном отчаянии, была вынуждена примкнуть к группе евреев, возвращавшихся под конвоем полицаев в гетто, после выполнения каких-то работ на стройке. Под холодным дождём она промокла до костей и тяжело заболела. У неё была высокая температура и всё её тело покрылось чирьями. Две недели лечили её в гетто еврейские женщины и еле возвратили к жизни.

Подросток Лёва, убежавший из гетто, чтобы добыть что-нибудь съестное, рассказал тёте Анюте о нахождении там Полечки и её тяжелой болезни. С помощью подкупленного полицая и мальчика Лёвы удалось вывести Полечку из гетто и спрятать у Любы Роик - родственницы тёти Анюты, где она и находилась до освобождения Немирова от немцев. Тётя Анюта и Ирина Прысич помогали Любе продуктами, лекарствами и всем необходимым для содержания и лечения Полечки, укрывая её от полицаев и гестапо. Её убежище сохранялось в тайне от соседей, всех посторонних и даже родственников подобных Шуре.

Надо же такому случиться, что Женя Ладуба - племянник тёти Анюты, многократно спасал меня от неминуемой смерти на фронте, а его тётя - Анна Ладуба спасла мою малолетнюю сестрёнку Полечку от такой же участи в тылу.

Слушая эту страшную историю, я испытывал чувства глубокой признательности и восхищения мужеством и благородством этих простых и добрых украинских женщин, рисковавших своей жизнью ради спасения почти чужой для них еврейской девочки. Забегая вперёд скажу, что отдел “Праведники Мира” музея Яд-Вашем Иерусалима, после тщательного расслдования, представил Анну Ладубо (посмертно) и Любовь Роик к присвоению почётного звания “Праведник Мира”.

Я был до глубины души возмущен предательством и жестокостью жены нашего брата по отношению к беззащитному ребёнку, которому она обещала материнскую любовь и заботу.

Тётя Анюта рассказала также о служении Шуры немцам, о её романах с немецкими офицерами, которые были её квартирантами и с которыми она гуляла и пянствовала.

После освобождения Немирова от немецкой оккупации Шуру не принимали ни на какую работу и на неё было заведено уголовное дело за пособничество немцам. Лишенная средств к существованию, она жила в бедности и часто голодала. Сын её Андрюша уехал в Винницу, где учился в ремесленном училище и редко приезжал к ней.

Я не испытывал никакой жалости к Шуре. Более того, меня одолевали чувства мести за страдания, которые она причинила Полечке и подлую измену Сёме, который так искренне её любил и так был верен ей. Я чувствовал потребность учинить над ней самосуд, или, по крайней мере, потребовать от органов местной власти привлечь её к ответственности по законам военного времени.

Только любовь к Сёме и желание выполнить его, возможно предсмертную просьбу о встрече с женой, сдерживали чувство мести и ненависть к ней. Я не только не содействовал справедливому возмездию за содеянное Шурой зло, а наоборот обратился к Немировскому райвоенкому с просьбой помочь ей, как жене военнослужащего, и оказать содействие в приобретении билета для её поездки в Харьков к тяжело раненному мужу. Я передал ему также письмо военкома госпиталя, в котором излагались эти же просьбы.

Райвоенком высказал искреннее удивление моей заботой о Шуре, заявил, что она заслуживает сурового наказания за сотрудничество с фашистами, но учитывая тяжёлое ранение её мужа, офицера Советской Армии, пообещал временно воздержаться от репрессивных действий и подписал ходатайство начальнику станции Винница о помощи с билетами.

Конечно, поездки в Харьков больше заслуживала Полечка, которая очень соскучилась за любимым братом, и для которой эта возможность встречи с ним могла оказаться последней. Однако, достать два билета было невозможно. Начальник станции Винница на письме военкома начертал резолюцию о выдаче только одного билета из его брони, а касса выдала плацкарту на поезд, отправляющийся через неделю, так как на другие поезда свободных мест не было. Такое тогда положение было с билетами на железной дороге.

Я предупредил Шуру о дне её отъезда, а сам провёл оставшиеся дни с Полечкой.

 

64

Пригородный поезд доставил нас в Винницу. Шура везла с собой неподъёмный чемодан с салом, которое намеревалась продать на базаре, чтобы заработать побольше денег за счёт разницы в ценах в Немирове и Харькове. Пришлось нанимать носильщика, который на тележке подвёз чемодан к поезду и погрузил его в плацкартный вагон. Мне же довелось ехать в тамбуре, без билета.

В Харькове нанимали не только носильщика, но и такси, которым добрались до базара, где Шура очень выгодно распродала привезенное из Немирова сало.

Только к вечеру, когда время посещения больных закончилось, мы прибыли в госпиталь. С помощью Доры Абрамовны, которая задержалась на работе, чтобы помочь нам, удалось уговорить вахтёра пустить нас в палату к Сёме. Он теперь лежал в отдельной небольшой комнате, в самом углу коридора, на втором этаже. Трудно сказать почему его поместили в отдельную палату. То ли это было сделано с учётом ожидаемого приезда жены, или в связи с ухудшением состояния его здоровья. Возможно, что при этом учитывались обе эти причины.

Со времени моего отъезда Сёма ещё больше исхудал и побледнел. Когда на пороге появилась Шура он весь преобразился, на губах появилась довольная улыбка и лицо его как будто помолодело и покрылось румянцем. Он долго держал Шуру в своих объятиях, в глазах его искрились слёзы.

Вскоре в палату зашла Дора Абрамовна и принесла ужин на двоих. Меня она пригласила на ужин к себе домой, пообещав прийти за Шурой через два часа.

За ужином я рассказал Доре Абрамовне историю спасения Полечки, скрыв от неё подробности Шуриного отношения к ней, её измены Сёме и служения немцам. Всё это я твёрдо решил скрыть и от Сёмы, опасаясь отрицательного воздействия такой информации на его здоровье и психологический настрой.

Дора Абрамовна очень тепло относилась к Шуре и создала для неё все условия для беззаботной жизни. Она велела ей ни о чём не беспокоиться и не ограничивала какими-то сроками время её пребывания в Харькове.

Однако, через три дня Шура заявила, что ей нужно возвращаться домой, так как к ней якобы должен приехать Андрей. Сёму, конечно, огорчила поспешность Шуры, как и холодок её отношения к нему, который она не смогла скрыть, и который отметила даже Дора Абрамовна. Внешне же нельзя было заметить его недовольство поведением жены, и мне показалось, что он признаёт причину срочного её отъезда уважительной и во всём с ней согласен. Сёма оформил на неё аттестат на основную часть своего денежного довольствия, попросил меня проводить Шуру до Винницы, а самому поехать в Красилов для выяснения возможности возвращения туда нашей семьи. Он вручил мне письмо военкома госпиталя на имя председателя Красиловского райисполкома об оказании нашей семье помощи в обеспечении жильём.

Трудным было наше прощание с Сёмой на сей раз. Он вёл себя мужественно, обещал выписаться из госпиталя не позднее ноябрьских праздников и возвратиться в Красилов, но чувствовалось, что сам он в этом не уверен и скрывает от нас свои сомнения.

Дора Абрамовна устроила у постели больного прощальный ужин и открыла бутылку вина. Она подняла тост за выздоровление Сёмы и скорейшее возвращение семьи в родные места.

Сёма поддержал компанию, выпил вино и смотрел на Шуру такими же влюблёнными глазами, как и раньше, в далёкое довоенное время. Она же, хоть и была всю жизнь артисткой, и по её лицу редко когда можно было узнать её настоящие мысли и чувства, не могла скрыть своего холодного безразличия к мужу и его страданиям. Она всё поглядывала на часы, стремясь ускорить прощальную трапезу.

Прощаясь с Сёмой, я пообещал ему выполнить все его просьбы и поручения.

Он обнял и поцеловал Шуру, а по его щекам катились слёзы. Наверное, Сёма понимал, что это конец его любви, а может быть и жизни.

 

65

В Виннице я посадил Шуру на пригородный поезд до Немирова и в тот же день выехал в Красилов, город моего детства и юности, родину всей семьи Гимельфарбов. Память вернула меня в родительский дом на шоссейной улице, что возле польского костёла, почты и украинской школы, откуда мы с Сёмой и всей нашей семьёй ушли в тот незабываемый июньский вечер за день до прихода немцев. Вспомнились наши милые родители, не вынесшие муки голода, искусственно созданного сталинской политикой коллективизации сельского хозяйства, многочисленные мои славные и добрые родственники, погибшие в годы оккупации от рук озверелых нацистов и украинских националистов, школьные друзья и учителя, оставшиеся в оккупированном немцами местечке и расстрелянные фашистами вместе с тысячами других узников Красиловского гетто.

За этими грустными воспоминаниями не заметил как поезд подошел к Красилову. Вот уже знакомые очертания здания вокзала. Каким оно теперь кажется маленьким по сравнению с вокзалами Лозовой, Ворошиловграда, Сталинграда, Минеральных Вод, Кисловодска, Баку, Прохладной, Ташкента, Грозного и Харькова, через которые пришлось пройти в годы войны.

Несмотря на то, что война теперь шла далеко за границами страны, Красилов и теперь был самым близким к фронту городом, в котором пришлось побывать в последнее время. На перроне встретился военный патруль и лейтенант с красной повязкой на рукаве потребовал у меня документы. Мой красиловский паспорт произвёл на него впечатление, он взял под козырёк и пожелал мне успехов на Родине.

До местечка было километра три и я с лёгким рюкзачком на плечах пошел пешком. Обогнала почтовая бричка и молодой парень, управлявший разгоряченной лошадью, предложил подвезти. По дороге он рассказал о трагической гибели красиловских евреев в 1941-42-ом годах. Из оставшихся в местечке жителей еврейской национальности в живых не осталось никого. Не пожалели ни детей, ни стариков.

Недавно вернулось несколько семей, которые успели выехать в первую неделю войны. На вокзальной улице, подъезжая к центру местечка, мой извозчик показал на дом Зильбершмитов, где, по его словам, недавно поселились бывшие хозяева, вернувшиеся из эвакуации.

Я попросил остановить лошадь, поблагодарил парня за услугу и полную ужаса информацию и отправился к знакомому дому. Сюда мы с Сёмой в конце июня сорок первого приходили прощаться с Кларой Кучер и семьёй Зильбершмитов, отправлявшихся в тыл на машине красиловского Госбанка в сопровождении милиционера, охранявшего его денежную наличность.

Дверь открыл Зелман Зильбершмит - отец Клары, который, к моему удивлению, узнал меня, несмотря на существенные перемены в моём внешнем виде.

Зильбершмиты возвратились недавно из Башкирии, где они находились все эти годы и работали в колхозе. У них было четверо детей. Кроме Клары, которая дружила с Сёмой, были две сестры - Поля и Бетя, которых я хорошо знал и брат, которого я смутно помнил. Дочери вернулись, а сын погиб на фронте и его портрет в черной рамке висел теперь в спальне родителей.

Им, с помощью прокурора, удалось быстро освободить свой дом, в котором жила семья полицая, на которого завели уголовное дело. Теперь они продолжают жить здесь, как и до войны, только уже без сына.

Зельман, правда, уже не работает, находясь на пенсии, и помогает смотреть за внуками. Его жена, которой уже за шестьдесят, как и раньше, занята домашним хозяйством и детьми, а Клара вновь работает в госбанке, где пользуется большим уважением, как опытный специалист.

Было воскресенье и вся семья была в сборе. Поставили самовар и мы долго сидели за столом, рассказывая друг другу об ужасах военного лихолетья. Особенно подробно они заставили меня рассказать о Полечке и Сёме. Мне даже показалось, что в том интересе и внимании с которым Клара слушала о ранении и болезни Сёмы было заметно не простое сострадание и сочувствие, а какие-то другие более глубокие чувства к нему, которые она раньше скрывала.

В моём рассказе о спасении Полечки совсем чужими украинскими женщинами я не скрыл факты подлого предательства Шуры и её сотрудничества с немцами. Всё это вызвало гнев и возмущение Зильбершмитов.

Клара проводила меня к городскому начальству и помогла получить распоряжение прокурора об освобождении двух комнат в нашем доме для предстоящего приезда нашей семьи в Красилов. Прокурор заверил, что как только мы приедем, он решит вопрос о полном освобождении нашего дома, в котором жили четыре семьи с малыми детьми.

Мы побывали на месте расстрела узников гетто и захоронения их останков, возложили цветы к временному деревянному обелиску. Клара знала многое о трагической гибели красиловских евреев и подолгу обо всём рассказывала мне.

В свободное время я ходил по улицам местечка, побывал в бывшей еврейской семилетке, украинской неполно-средней и средней школах, где учился до войны и где прошли школьное детство и довоенная юность. Вечером заглянул в парк. Здесь теперь не слышно было музыки и песен, а в аллеях и на танцплощадке было темно и безлюдно. Молодёжи в местечке было совсем мало. Еврейское население, что составляло почти половину жителей Красилова, уничтожено фашистами и их пособниками. Мужчины были ещё на фронте и местечко казалось вымершим. Только в базарные дни на рынке собиралось много людей из ближайших деревень, которые привозили горы фруктов и овощей, птицу, различные молочные продукты. Казалось, что покупателей гораздо меньше, чем продавцов. Наверное, это на самом деле было так, и в базарный день всё можно было купить намного дешевле, чем в другое время в магазинах, ларьках или из рук спекулянтов.

Часто ходил я вокруг нашего дома, где теперь жили несколько семей местных поляков, одну из которых нужно будет выселять раньше других, как только мы вернёмся в Красилов. Я не заходил в дом, но в памяти моей чётко восстанавливались интерьеры и расстановка недорогой старинной мебели, принадлежащей моим прародителям. Очень хотелось заглянуть хоть на миг внутрь, где всё так знакомо и дорого, где жили и безвременно скончались родители, где счастливые и радостные годы младенчества постепенно вытеснялись годами горя и страданий, откуда бежали перед приходом немцев, оставив на верную гибель престарелых бабушек, несчастную тётю Хавале и пятилетнего вундеркинда Лёвочку.

Клара Кучер, часто сопровождавшая меня в прогулках по родным местам, советовала не беспокоить пока жильцов. Так, считала она, будет лучше для сохранности имущества и самого дома.

Большинство еврейских домов в Красилове уцелели. Они занимали центральную часть местечка и выглядели внешне добротнее, чем многие дома на окраинах, принадлежавшие неевреям. Теперь владельцы домов с окраин местечка заняли дома в центре, а их бывшие хозяева покоились на окраине, на том месте, где их, узников гетто, расстреляли.

Только несколько еврейских домов, которые можно было сосчитать на пальцах одной руки, дождались своих хозяев, которые вели теперь нелёгкую борьбу за возвращение им недвижимости.

Я несколько раз просил Клару Кучер проводить меня на кладбище, где похоронены мои родители, но она под разными предлогами откладывала этот визит, надеясь, вероятно, что я как-нибудь обойдусь без этого. Когда в один из выходных дней, перед моим отъездом из Красилова, я вновь настоятельно попросил её об этом, она, наконец, согласилась и мы оказались на месте, где до войны находилось еврейское кладбище.

Я часто бывал здесь раньше и хорошо помнил расположение и пути прохода к могилам отца и матери. Мы часто приходили сюда с Сёмой, а в дни их смерти, второго и девятого апреля наводили здесь образцовый порядок, читали кадыш и сверяли свою жизнь с тем, что они завещали нам.

Я догадывался почему Клара отказывается вести меня на кладбище. После уничтожения всего еврейского населения местечка, там никого больше не хоронили, за ним некому было ухаживать и ни о каком порядке не могло быть и речи, но то что я увидел превзошло все ожидания. Это было уже не кладбище, а пустырь, заросший бурьяном с множеством рытвин и ям на месте разрушенных и вывезенных памятников. Кое-где памятники вывезти не успели или не смогли и они беспорядочно торчали из-под высокого бурьяна.

Я с трудом нашёл место захоронения своих родителей. Комок подкатил к горлу и было трудно дышать. Оставаться здесь больше не было сил и мы молча покинули это святое в прошлом место, где покоились наши предки с незапамятных времён.

В тот-же день я решил уехать из Красилова. На прощальном обеде, устроенном Зильбершмитами, было много тёплых слов и обещаний помощи после нашего возвращения на Родину. На долгие годы сохранил я в памяти своей заботу, тепло и внимание этих добрых и отзывчивых людей ко мне и нашей семье. Я не сомневался теперь в том, что сюда я обязательно вернусь.

 

66

По пути в Грозный остановился в Харькове. За прошедшие со времени моего отъезда две недели Сёма не изменился к лучшему. Чувствовалось, что усилия медицины и защитные силы организма не в силах побороть коварную болезнь. Он тяжело дышал и почти не подымался с постели. Всё больших усилий стоило заставить его что-нибудь поесть.

Я пересмотрел свои планы на отъезд и пробыл у Сёмы около месяца. Ежедневно ходил на рынок и покупал ему самые вкусные фрукты и овощи. Главврач госпиталя дал указание готовить Сёме любые блюда, какие он пожелает. Для аппетита ему давали вино, всевозможные закуски и специи. Всё свободное от рынка и магазинов время проводил я у постели больного, читал ему газеты и журналы, рассказывал о Красилове и трагической гибели всего еврейского населения, включая и всех без исключения наших близких родственников.

Сёма внимательно слушал мои рассказы. Он детально расспрашивал о подробностях расстрела евреев и отношении к этому местных жителей. Я не стал пересказывать ему всё, о чём говорила мне Клара и другие жители Красилова, которые были свидетелями издевательств украинских и польских полицаев над евреями, о грабежах еврейских домов и глумлении над могилами на кладбище, об участии украинских националистов и антисемитов в массовых расстрелах узников гетто. Я считал, что страшные подробности могут отразиться на его здоровье, но полностью скрыть это от брата не мог. Я сказал ему, что мы глубоко заблуждались, когда верили советской пропаганде о нерушимой дружбе народов, о горячем патриотизме всех советских людей и их преданности социалистической Родине. Далеко не все наши люди обладали такими качествами и многие из тех, что остались на оккупированной немцами территории, открыто способствовали нацистам и непосредственно участвовали в уничтожении еврейского населения.

Конечно, я и на сей раз не сказал ему о предательстве Шуры по отношению к Полечке, о её служении немцам и измене ему с немецкими офицерами. Я скрыл от него эту ужасную быль, считая, что это нанесёт ему смертельную травму и ускорит фатальный исход его болезни.

Часто, возвращаясь мыслями к тем дням, я теперь всё более сожалею, что Сёма так до конца дней своих не узнал всю правду, но тогда мне казалось, что я не имею морального права поведать ему об этом.

Несколько раз Сёма перебирал при мне содержимое своего вещмешка, как бы обучая меня обращению с различными предметами, которые он хранил, как самые дорогие реликвии. Среди них были трофейные ручные часы швейцарского производства, немецкий складной ножик со множеством приспособлений различного назначения, правительственные награды, которых он был удостоен за ратные подвиги в боях, удостоверение личности офицера и другие ценные документы и публикации.

С интересом прочёл корреспонденции из фронтовых газет об участии артиллерийской батареи, которой командовал Сёма, в сражениях у стен Сталинграда, многих боевых операциях с его участинем и обратил внимание на то, что ни разу в них не названа Сёмина фамилия. Его называли старшим лейтенантом, командиром батареи, просто Семёном, наделяя многими положительными эпитетами, но во всех случаях старались обходиться без фамилии. Не принято тогда было восхвалять подвиги солдат и офицеров с чисто еврейскими фамилиями.

Мы рассматривали вместе сохранившиеся у Сёмы довоенные фотографии родителей и всей нашей семьи. Больше всего оказалось фотографий Шуры, которые он рассматривал дольше других и расспрашивал об известных мне подробностях её жизни в годы оккупации Немирова. Я старался, как только мог, уходить от ответов на эти вопросы, убеждая его в том, что об этом ему уже всё известно от меня и из рассказов его жены.

Из фотографий узнал многое о его фронтовых друзьях, с которыми он не терял связь и до сих пор обменивался письмами.

Сёма подробно расспрашивал меня о студенческой жизни и планах на будущее. Его радовало моё активное участие в общественной жизни института и успехи в учёбе, но он настоятельно советовал поменять специальность с учётом состояния здоровья. Брат отдал мне все свои сбережения, которые оказались небольшими в связи с уменьшением денежного довольствия на сумму отданного Шуре аттестата. Их еле хватало для моего проживания в Харькове и покупки фруктов и овощей на рынке.

Я всё откладывал свой отъезд в Грозный из-за тяжелого состояния здоровья Сёмы. После трёхнедельного моего пребывания в Харькове он заявил, что чувствует себя значительно лучше и что в моём уходе за ним уже нет необходимости.

Дора Абрамовна подтвердила, что Сёме действительно стало лучше, советовала возвращаться в институт и пообещала держать меня в курсе дела письмами. Я и сам заметил, что цвет его лица приобрёл чуть розовый оттенок, он стал лучше есть и даже мог уже выходить на улицу чтобы подышать свежим воздухом.

Мой отъезд диктовался также экономическими соображениями. Столь долгое пребывание в Харькове стоило немалых средств, которые не вписывались ни в мой, ни в Сёмин бюджет и, когда Дора Абрамовна в очередной раз дала мне добро на отъезд, я, скрепя сердце, стал собираться в дорогу.

Была середина августа, когда я пришёл, как оказалось в последний раз, попрощаться с Сёмой. Я застал его в кровати после принятого им душа, чисто выбритым, в свежем, тщательно отутюженном белье. Он ждал меня и усадил возле себя на кровать.

Сёма просил не беспокоиться о нём, так как ему, якобы, уже намного лучше, велел больше уделять внимания учебе и готовиться к самостоятельной жизни. Он просил помочь Шуре, Андрею и Полечке перебраться в Красилов, куда и он собирался приехать весной. Говорил он спокойно и уверенно, но меня не покидала мысль, что это может быть последний с ним разговор. Я с трудом сдерживал слёзы, спазмы

сжимали горло и я не мог произнести ни единого слова. В знак согласия я только кивал головой, обещая выполнить его поручения и просьбы.

Когда время прощания подошло к концу и мне нужно было уже торопиться к вечернему поезду на Ростов, Сёма открыл прикроватную тумбочку и велел забрать подготовленный им вещмешок со всем тем, с чем он не расставался всю войну.

Я и на сей раз отказался выполнить эту его просьбу, считая, что это может отрицательно повлиять на его оптимистический настрой и пообещал приехать после первого семестра, чтобы сопроводить его из госпиталя домой.

Не раз потом я сожалел о том, что тогда не послушался Сёму и не забрал ценные семейные реликвии, лишив себя и Полечку драгоценных для нас предметов памяти о самом дорогом и любимом нами человеке.

В минуту прощания мы оба не сдержали слёз, но Сёма и на этот раз оказался сильней и мужественней меня и, улыбаясь, произнёс:

-Всего тебе доброго, Нюсик!

 

67

На четвёртом курсе было много спецпредметов, призванных готовить из нас специалистов-геологов. Кроме геологии и палеонтологии начался курс кристаллографии, геотектоники и ряда других дисциплин.

Следуя советам Сёмы, я твёрдо решил в следующем учебном году, когда уже непременно закончится война, перевестись в другой институт с учётом состояния своего здоровья. Больше всего мне хотелось поступить в какой-нибудь Одесский ВУЗ. Полюбился мне этот город у моря по рассказам Зюни и недолгому моему довоенному знакомству с ним.

Я надеялся после четвёртого курса уговорить Выдрина дать согласие на мой перевод, но несмотря на эти планы не изменил своего отношения к учёбе, в том числе и к предметам узкой геологической специализации.

Много времени отнимала общественная работа. Как секретарю комсомольской организации института приходилось участвовать в собраниях городских активов, в работе пленумов горкома комсомола, в заседаниях учёного Совета института.

Инна часто приглашала меня домой по выходным и праздничным дням, чтобы угостить обедом, который, наверное, специально для меня готовила с Надей. Когда я хвалил удивительно вкусные закуски и разнообразные горячие блюда, Инна относила благодарные отзывы в адрес своей сестры, которая отличалась, по её словам, редкими способностями сочинять рецепты и вкусно готовить. Надя же утверждала, что Инна владеет не меньшим талантом поварского искусства, и в том, что обеды получаются вкусными больше её заслуг. Трудно было в то голодное время не соблазниться очередным приглашением сестёр Крыликовых на воскресный или праздничный обед, но когда это стало повторяться каждое воскресенье, стал придумывать различные причины отказа. Я хорошо представлял себе, что стоило приготовление такого обеда, особенно если для него требовалось покупать на рынке мясо или рыбу. А без этих дорогих продуктов не обходился почти ни один из них. Мучила совесть, что ввожу сестёр в такие расходы, а сам я в то время участвовать в покупке продуктов или напитков был не в состоянии.

Инна понимала настоящие причины моих отказов от воскресных обедов в их доме и стала приносить еду к нам в общежитие. То винегрет или салат приготовит, то кашу рисовую или гречневую наварит, а то и кастрюлю украинского борща, что считался фирменным блюдом Крыликовых, принесёт. Всё это Инна готовила, конечно, на всех четырёх обитателей нашей комнаты, ибо хорошо знала, что здесь всё делится поровну.

Моим друзьям, особенно Лёне Шустеру и Рувке Фан-Юнгу, очень нравились эти блюда и они вообще были без ума от Инны.

Не могли они не нравиться и Лёве Хайкину после однообразных и безвкусных студенческих мамалыг, но его совесть не позволяла ему съедать то, что приносилось ради меня и стоило немалых средств, и он под разными предлогами уклонялся от участия в этих застольях. Может быть тому была и другая причина. Ему очень нравилась Инна и об этом догадывались не только я и мои друзья, но и предмет его любви, которая хорошо к нему относилась, но всем своим поведением подчёркивала, что чувства её принадлежат другому. Как бы там не было, но когда по вечерам приходила Инна с сумкой вкусных закусок, Лёва часто находил причину отказаться от участия в общем ужине и уходил на какие-то мероприятия или свидания.

Грызла и меня совесть, что ввожу Инну в такие расходы. Я поставил перед ней условие, что такие застолья возможны только по праздничным дням и что в расходах мы будем принимать равное участие. Она была вынуждена на словах с этим согласиться, а на деле всё равно находила разные поводы подкармливать нас за свой счёт.

Отношение и чувства Инны ко мне не вызывали ни у кого никаких сомнений, но она долго открыто мне в них не признавалась. Не делал этого и я из-за скромности, присущей всем Гимельфарбам, а главным образом в связи с нееврейским происхождением Инны.

После предательства и коварной измены Шуры, после открытого участия многих русских, украинских и других националистов в поголовном и безжалостном уничтожении всего еврейского населения на оккупированной немцами территории, в обстановке продолжающегося государственного антисемитизма и открытой дискриминации евреев со стороны местных и центральных органов власти, я твёрдо решил, что не должен повторять ошибки моего брата и что женой моей может стать только еврейская девушка.

К такому решению прийти было не просто, если учесть, что Сёма воспитывал нас на интернациональных принципах, что тому же учила нас школа, комсомол, партия и все средства советской пропаганды и агитации на протяжении всех сознательных лет моей жизни. Особенно трудно было придерживаться этого воззрения по отношению к Инне. Её открытая натура, искренне чистые и добрые чувства ко мне как бы абсолютно исключали всякую возможность проявления ею неприязни на национальной почве. А самая главная трудность состояла в том, что я больше не сомневался в своих чувствах к Инне, которая мне всё больше нравилась и без которой мне трудно было прожить хотя бы несколько дней. Я всячески откладывал открытое выяснение отношений с ней, не решаясь в то же время и оттолкнуть её от себя.

Как-то я поехал в составе студенческой делегации на несколько дней в технологический институт в город Орджоникидзе - столицу Северо-Осетинской автономной республики. Наши институты поддерживали тесные дружеские связи по учебной, общественной и спортивной работе. Тогда такие связи очень поощрялись партийными и комсомольскими организациями национальных республик. Они должны были демонстрировать нерушимую дружбу народов СССР.

Хозяева приняли нас с присущей народам Кавказа гостеприимностью. Нас поместили в лучшую гостиницу в центре города, ознакомили с опытом организации учебного процесса, культурно-массовой и спортивной работы, показали свой замечательный город у подножия кавказских гор, устроили несколько приёмов в гостиничном ресторане и на природе. Мы много интересного увидели за эти дни и получили большое удовольствие. По всему чувствовалось, что хозяева живут намного богаче нас и мы с ужасом думали о том, сумеем ли мы достойно ответить на такое гостеприимство при их ответном визите к нам.

Инна знала о предстоящей поездке заранее и перед отъездом сказала, что отправила мне письмо на главпочтамт "до востребования". Я посмеялся над ней и посоветовал лучше сказать всё, что ей хочется устно, на что она густо покраснела и ответила, что пока не может на это решиться. Я принял это за очередную шутку, которыми Инна нередко забавляла всю нашу компанию, но на главную почту города отправился в первый же день пребывания в Орджоникидзе.

Из окошка "До востребования" мне вручили увесистый пакет, который я тут же вскрыл и несколько раз прочёл. Это было признание в любви, которое Инна отправила за несколько дней до отъезда и на которое она долго не могла решиться в Грозном. Она писала, что не в силах больше скрывать свои чувства, которые переполнили её душу, заверяла, что подобное она испытывает впервые и не сомневается, что это не увлечение, а большая и чистая любовь на всю жизнь. Инна просила честно и прямо ответить разделяю ли я её чувства и в зависимости от этого строить наши дальнейшие отношения. В письме была её фотография с надписью:

"Жду мой милый, жду тебя

Каждый миг и час

Всей душой своей любя,

Не смыкая глаз".

Письмо было на восьми страницах и написано от души. Было ясно, что оставлять наши отношения неясными дальше невозможно и что пришла пора ставить точку над i.

Мне было до боли жаль Инну, которой я вместо признательности и любви за её чистые девичьи чувства, душевную доброту и верность приносил одни страдания. В порыве эмоций, вызванных письмом, я был полон решимости немедленно признаться ей в своих чувствах, внести полную ясность в наши отношения и придать им естественную форму, присущую двум любящим молодым сердцам.

В радужных мечтах о предстоящем признании и вытекающих из него планах на нашу совместную жизнь прошло несколько дней. Однако по мере того, как приближался наш отъезд из Орджоникидзе, а следовательно и день встречи с Инной, моя решимость постепенно гасла. Я вновь и вновь возвращался к примеру Сёмы и тем страшным последствиям, к которым привёл его семейный союз с Шурой. В памяти опять вставали ужасы почти массового участия неевреев в преследованиях и гонениях над евреями в первые годы войны в оккупированных немцами бывших "братских" Республиках, и какая-то подсознательная сила возвращала меня к данному себе обещанию не допустить повторения Сёминого примера.

Противоборствующие мысли попеременно одолевали мной и уже не было той твёрдой решимости, возникшей в порыве первых эмоций, вызванных письмом Инны. Я представил себе, как восприняла бы моя Полечка известие о моём решении жениться на нееврейке после всего, что произошло в нашей семье с приходом Шуры, и всё больше склонялся к тому, что не следует торопиться с принятием окончательного решения по такому жизненно важному вопросу. Уже подъезжая к Грозному решил написать письмо Сёме и попросить его совета.

Трудно было себе представить какое было бы отношение Сёмы к моему выбору, если бы он узнал всю правду о поведении Шуры и её отношении к Полечке.

 

68

Свой день рождения Инна решила отметить в узком семейном кругу. Кроме её старшей сестры Нади, которая заменяла ей рано ушедших родителей, за праздничным столом был только я и мне пришлось произнести первый тост. Я к нему не готовился, но получился он довольно складным, душевным и искренним. Слова как бы сами рвались наружу из какого-то запасника, что долго сохранялся в тайне. В совокупности своей они выразили моё представление об Инне, как о прекрасном человеке и верном друге. Здесь были и замечательные черты характера, и красота, и нежность, и таланты, которыми её наделила природа и родители. Не было только публичного признания в моей любви к ней, но оно как бы напрашивалось само по себе из того каким предстал образ Инны из моих уст.

Надя была в восторге от тоста и заявила, что ей мало чего остаётся сказать об имениннице ибо уже всё сказано. Инна была смущена, но с её лица не сходила улыбка счастья и радости.

Нашлось что сказать и Наде. Инна родилась на пять лет позже своей сестры и Надя постоянно за ней ухаживала, оберегала и воспитывала. Так все годы и считала её маленькой, не заметив как она стала почти взрослой и как ей стало 19. Она говорила, что Инна ей дороже всех на свете и пожелала ей здоровья, любви и счастья.

Для Нади Инна была действительно единственно близким человеком после смерти родителей. Из-за своих строгих моральных принципов она в молодости долго не могла остановить свой выбор на ком-нибудь из своих сокурсников в институте, а когда, наконец, полюбила весёлого, красивого и способного парня с четвёртого курса, началась война, разлучившая их навсегда. Она хранила и по много раз перечитывала полные нежных чувств письма с фронта, которые приходили часто на протяжении первых двух лет войны и вдруг прервались с лета 1943-го года. Она всё верила, что её Серёжа вернётся и продолжала его ждать. Надя очень тепло относилась к Инне и была ей по-матерински предана.

Очень хорошо мне было в компании двух сестёр Крыликовых в день рождения Инны. Мы слушали музыку, пели. Я играл на мандолине, а Надя на гитаре. Не заметил как пробило 12, и заторопился домой. Сёстры наперебой стали уговаривать меня не уходить, так как трамваи в это время ходят редко, а в городе много случаев хулиганства и ограблений в ночное время. Как я не убеждал их, что нет оснований для беспокойства, что в крайнем случае я и пешком дойду до общежития, они всё же настояли, чтобы я переночевал в свободной гостевой комнате.

Надя подала приготовленный ею торт с поздравительной надписью и мы могли ещё раз убедиться в кулинарных способностях хозяйки. За тортом и чаем посидели ещё часок, и когда было уже далеко за полночь, Надя, сославшись на усталость, попрощалась и оставила нас одних.

Впервые мы с Инной были одни ночью в интимной домашней обстановке и нам было хорошо, как бывает двум любящим друг друга молодым людям.

Хоть и длинные были ночи в октябре, но спать до утра нам не хотелось.На всю жизнь осталась в моей памяти эта первая и, как потом оказалось, последняя ночь в доме Инны.

 

69

Ноябрьские праздники выдались в том году особенными. В Москве торжественное собрание, посвящённое 27-ой годовщине Октября, прошло не на станции метро "Маяковская", как это было при праздновании 24-ой годовщины в первый год войны, а в Большом театре. По Красной площади прошли не сибирские дивизии, отправляющиеся на фронт, что проходил в пригородах Москвы, а десятки тысяч трудящихся столицы, войска Московского гарнизона и военные академии всех родов войск.

Многолюдным и красочным было шествие и в Грозном. Во главе колонны ВУЗов города были стройные ряды студентов нашего института. Тогда ещё на демонстрации никого не заставляли идти. Вёл нас патриотический подъём, вызванный победами нашей армии.

После демонстрации собрались в нашей комнате общежития. К тому времени Лёня Шустер и Лёва Хайкин уже встречались с девушками и только Рувка Фан-Юнг, влюблённый только в свою геологию, был по-прежнему один. Лёня дружил с очень интересной по внешности девушкой со второго курса технологического факультета, которую звали Галочкой. Также, как и Галочку - Галину Петровну из известного монолога, который он часто читал на вечерах самодеятельности. Их дружба началась с драмкружка, который возглавлял Лёня и в котором Галочка репетировала, как правило, главные роли. Она была очень красивой, но тупой в учёбе и просто болтушкой.

Лёва только недавно познакомился с сокурсницей с горно-промыслового факультета Любой, которая внешне ничем особенным не отличалась, но была круглой отличницей и, как и Лёва, не лишена юмора. Она не отрывала своих влюблённых глаз от Лёвы и заразительно смеялась, когда тот рассказывал анекдоты или смешные истории.

Поскольку наши девушки часто навещали своих ребят в общежитии, они уже хорошо знали друг друга и стали инициаторами этой встречи. Ими были заранее подготовлены необходимые закуски к праздничному столу. Тогда мы считали стол праздничным, если на нём вместо традиционной мамалыги была миска винегрета, банка кислых помидор или огурцов, картошка «в мундире» и селёдка с луком. На этот раз стол можно было считать особо торжественным, так как Инна принесла кусок твёрдого сыра и кольцо колбасы, Люба приготовила жаренные свиные рёбра, а Галочка испекла песочное печенье.

Мужская же половина нашей компании купила на рынке бутыль самодельного виноградного вина, полдюжины бутылок ситро и пару бутылок московской водки.

Роль тамады, как всегда, выполнял Лёвка и на сей раз он был просто в ударе. Было очень весело и всем из нас от него в тот день досталось. О каждом он вспоминал какие-то всамделишные истории из прошлого или придумывал смешные небылицы. Больше всех в тот вечер, как всегда, досталось Лёне. Лёва нередко избирал его объектом юмора и, если это не унижало его честь и достоинство, Лёня воспринимал это безболезненно.

На этот раз Лёвка приукрасил имевшие место эпизоды из Лёниного участия в спектаклях Киевского театра имени Леси Украинки, который долгое время находился во время войны в Грозном. Участие это было чисто условным и подобного мог быть удостоен каждый из нас, ибо на доске объявлений института часто висели сообщения театра о наборе статистов для участия в массовых сценах. Однако Лёня очень гордился тем, что участвовал в спектаклях этого хорошо известного в стране театра, особенно когда ему поручались индивидуальные этюды, пусть даже с немой ролью, т.е. ролью без слов. Чтобы мы могли его видеть на сцене, он как-то умудрялся, с помощью знакомого вахтёра, пропускать нас без билетов в зал, и мы могли смотреть с балкона спектакли, в которых он принимал участие.

Однажды, когда готовился спектакль "Дети солнца", Лёне поручили немую, но важную роль, где его бьют палкой по голове. Лёня часто репетировал эту сцену у нас в комнате и спрашивал достаточно ли видно по его выражению лица, как ему больно после таких ударов. Он хорошо отрепетировал свою роль и мы подтвердили, что исполняет он её здорово.

К премьере по всему городу были вывешены афиши о предстоящем спектакле с перечнем народных и заслуженных артистов, которые в нём заняты. Шутки ради Лёва дописал на многих афишах в центре города «Народный статист Республики Леонид Шустер».

В день спектакля Лёня велел нам прийти после третьего звонка и, когда спектакль только начался, пропустил нас через запасной выход со двора. Мы устроились, как всегда, на балконе и с интересом смотрели спектакль. Зал был заполнен до отказа и зрители часто аплодировали артистам в наиболее волнующих сценах. Когда на сцену вышел Лёня и его стали бить палкой по голове в аплодисментах никакой необходимости не было, но мы зааплодировали и часть публики, как это часто бывает, поддержала наши аплодисменты. Это вызвало удивление, а затем и возмущение режиссера. Было назначено служебное расследование.

Трудно сказать каким образом удалось установить виновников неуместных аплодисментов, но художественному руководителю театра, народному артисту СССР Хохлову было доложено, что первыми зааплодировали студенты, которые были пропущены в театр без билетов одним из рабочих сцены по просьбе Лёни. На второй день Лёне сказали, что в его услугах театр больше не нуждается.

Лёва к этой имевшей место истории добавил немного юмора. Он рассказал притчу, как Лёня перешёл с Хохловым на ТЫ. Финал этой притчи заканчивался монологом Хохлова, обращённым к Лёне: "Пошёл вон! И чтобы твоей ноги больше в театре не было!"

Не знаю почему, но несмотря на то, что Лёня впервые был в нашей компании с Галочкой, он на это не очень обиделся и хохотал вместе с нами, когда Лёва со вкусом рассказывал эту историю. Может быть он так беззлобно прореагировал потому, что мы после его изгнания ходили к директору театра извиняться, убедили его в том, что во всём виновен не Лёня и его опять стали приглашать в театр и поручать даже более ответственные немые роли, чем в «Детях солнца».

Было очень весело и интересно. На звуки музыки и песен пришли ребята и девчата из соседних комнат. Принесли гармошку и гитару и вместе с моей мандолиной образовали целый оркестр. Сдвинули койки и освободили место для танцев. Только к полночи мы проводили девушек по домам.

 

70

Сёма выполнял данное мне при отъезде из Харькова обещание относительно писем. В ответ на свои почти ежедневные письма, я довольно регулярно получал ответы от него. С ним я был во всём откровенен и советовался по всем важным вопросам моей многогранной, до предела насыщенной студенческой жизни, начиная от предстоящих и прошедших тестов, зачётов и экзаменов, общественных мероприятий и комсомольских дел, кончая бытовыми проблемами и личной жизнью. Письма мои были обычно длинными и походили на дневник. Несмотря на предельную занятость, я находил по 1,5-2 часа в день на письмо Сёме. Обычно я писал их по утрам, часов с пяти, в красном уголке, когда все в общежитии ещё спали. Вахтёры, которые дежурили круглосуточно, уже привыкли к моему режиму и их это перестало удивлять.

Сёминых писем я ждал всегда с нетерпением. Они были не такие объёмные, как мои, но в них содержались ответы на все волнующие меня вопросы и советы по всем жизненно важным для меня делам. Хоть большинство его писем выглядели внешне небрежными и приходили без конвертов, в виде самодельного треугольника с адресом на его лицевой стороне, но для меня они представляли большую ценность и я хранил их наравне со всеми важными документами. Нередко я прочитывал их по несколько раз не только в день прибытия, но и возвращался к ним через некоторое время, когда искал в них ответ на какой-то волнующий вопрос.

Писал Сёма чётким, разборчивым и только ему присущим почерком, который разительно отличался от любого другого. Он умел излагать свои мысли ясно и очень коротко, так что на одном тетрадном листике, где полстраницы отводилось для адреса, содержалось очень много интересующей меня информации.

Главное, конечно, что меня волновало, это было Сёмино здоровье и, хоть он об этом почти ничего не писал, ограничиваясь двумя-тремя словами успокоительного характера, я всё же мог о нём как-то судить по стилю письма, его содержанию, почерку и другим, только мне понятным приметам. Я убедился, что судил я об этом верно из писем Доры Абрамовны, которая изредка отвечала на мои запросы о здоровье Сёмы. Когда я замечал ухудшение его состояния, я писал Доре Абрамовне и она, обычно, подтверждала мои сомнения, но успокаивала, что ему уже стало лучше и в моём приезде нет необходимости.

Из моих писем Сёма знал о наших отношениях с Инной. Он как будто даже одобрял их, считая, что такая дружба очень полезна и делает жизнь содержательней и интересней, но, когда я обратился к нему за советом относительно женитьбы, он недвусмысленно дал понять, что этого делать не следует, особенно сейчас. Об этом, писал Сёма, может идти речь только после окончания института и начала трудовой деятельности. Кроме того он советовал в этом вопросе брать пример не с него, а с Зюни, которому он по доброму завидовал. Впервые за все годы Сёма признал, что его брак с Шурой был самой серьёзной ошибкой, допущенной им за всю свою жизнь и в этом он окончательно убедился только сейчас. Шура, по его мнению, не выдержала серьёзных экзаменов, которыми стали война и его ранение. Он считал, что в этом не последнюю роль сыграли различие в национальности и её неприязнь ко всему, что связано с нашим еврейским происхождением.

Обо всём этом Сёма писал, не ведая об отношении Шуры к Полечке в годы войны, её измене и поведении в период оккупации Немирова немцами. Он писал также, что опыт войны подсказывает, что семья должна строиться на принципах не только духовной, но и национальной общности.

Его советы были не категоричными. Он признавал возможные исключения и полностью доверял мне самому решать этот важный жизненный вопрос, но просил не торопиться с решением по крайней мере до встречи с ним, которую он ждал в мои зимние каникулы.

Вероятно, Сёма хотел мне что-то важное сказать о его отношениях с Шурой. Об этом можно было судить по отдельным фразам в последних его письмах. В них чувствовалось недовольство поведением Шуры при встрече с ним в госпитале и особенно после её отъезда. Она редко писала ему и не изъявляла желания ускорить их очередную встречу. Не трудно представить, как больно и обидно было ему всё это сознавать.

В начале ноября я получил поздравительную открытку по случаю наступающего праздника, а через несколько дней было ещё одно короткое письмо, где Сёма сообщал, что в канун праздника Дня Артиллерии, который отмечался тогда в третье воскресенье ноября, ему вручили второй орден Боевого Красного Знамени. К этому празднику ему также выдали новую офицерскую форму. Это было последнее его письмо.

Я сердечно поздравил Сёму с наградой и днём рождения, который мы всегда отмечали 25-го ноября. В письме я выразил бесспокойство состоянием его здоровья и редкими письмами. Написал также тревожное письмо Доре Абрамовне с просьбой срочно ответить: что происходит с Сёмой и нет ли необходимости в моём срочном приезде. На это письмо ответа не было.

Когда я уже собрался выехать в Харьков в конце ноября, то получил короткое письмо от военкома госпиталя о внезапной смерти Сёмы 18-го ноября 1944-го года. Сообщалось также, что он похоронен на Пушкинском кладбище с воинскими почестями и что о смерти своевременно сообщили его жене по месту жительства.

На следующий день я получил письмо от Доры Абрамовны, в котором она выражала соболезнование по поводу безвременной кончины Сёмы, которого она очень любила, как прекрасного человека и лучшего друга. Она извинялась, что не ответила на моё письмо своевременно и объяснила это тем, что выезжала к своей больной матери и почти месяц отсутствовала. Не была она и на похоронах. В моём приезде сейчас она не видела необходимости и советовала приехать весной или летом для обустройства могилы и установки памятника. Временный памятник, поставленный госпиталем, бесследно исчез и могила Сёмы стала безымянной. Исчезли, к сожалению, и личные вещи брата, что были в его тумбочке в вещмешке. Дора Абрамовна обещала позаботиться о могиле и сделать всё возможное, чтобы разыскать его вещи. Из её письма я узнал, что Шура в похоронах не участвовала и на сообщение госпиталя не прореагировала.

Страшная весть о смерти Сёмы лишила меня сна и покоя. Я совсем забросил учёбу и целыми днями бесцельно бродил по городу, а ночью неподвижно лежал на койке и смотрел в одну точку. Не было желания ни есть, ни пить, ни жить.Трудно сказать, что было бы со мной, если бы не Инна и мои друзья, которые были ко мне очень внимательны и участливы.

В начале декабря я всё же поехал в Харьков на могилу Сёмы. С помощью Доры Абрамовны с трудом добился изготовления памятника, на котором прикрепили Красную звезду и золотыми буквами написали:

Гвардии старший лейтенант Гимельфарб Семён Мойсеевич

25 ноября 1914-г. - 18 ноября 1944-г.

Он не дожил только одну неделю до своего тридцатилетия, не дождался Победы и не познал радостей жизни. Все свои силы, всего себя он отдал служению Родине и нам, Гимельфарбам, которым был беззаветно предан и которых очень любил.

 

71

Новогодние праздники и зимние каникулы прошли в уединении и печали. Намечавшиеся на это время поездки в Харьков, Немиров и Красилов по освобождению квартиры в нашем доме и переселению туда нашей семьи теперь уже не имели смысла. Дни казались длинее обычного. Ещё недавно насыщенная делами и заботами жизнь вдруг стала однообразно-пустой и бесцельной.

Отказался от организованной Выдриным интересной экскурсии по Военно-Грузинской дороге. К учёбе потерял всякий интерес. Только сейчас окончательно прозрел в том, что тратить время на изучение геологии и смежных с ней дисциплин, когда я твёрдо решил менять специальность, бессмысленно.

Общественная работа, которую до сих пор выполнял с большим желанием, больше не увлекала и стала для меня обузой. На отчётно-выборном комсомольском собрании института перед зимней сессией дал себе самоотвод по состоянию здоровья и не вошел в состав комитета комсомола.

Даже от свиданий с Инной стал уклоняться под разными предлогами. Она, конечно, понимала действительные причины моих страданий и печали и всячески старалась облегчить и разделить их. Инна пыталась отвлечь меня различными разговорами, прогулками, кинофильмами, приносила из дома и библиотеки интересные книги.

Никогда раньше я не читал так много художественной литературы. На это у меня просто не хватало времени. Теперь, чтобы чем-то занять себя, я стал читать всё подряд, что приносила Инна. Больше всего прочёл тогда книг по научной фантастике, которыми когда-то увлекался её отец и которые она бережно хранила, как память о нём.

Написал несколько писем Полечке, в которых старался поддержать и успокоить её. Жила она по-прежнему у тёти Анюты, к которой была очень привязана. Она помогала ей во всём по хозяйству и была ей по-дочернему преданна. С Шурой она не общалась и избегала её.

Тётя Анюта рассказывала Полечке, что Шура много пьёт и не может найти постоянной работы. Андрей очень редко навещал её и она жила в бедности.

Как-то, после смерти Сёмы, я получил письмо от Шуры, в котором она признавала свою вину перед Полечкой и Сёмой и просила простить её. Она хотела уехать с нами в Красилов, где обещала бросить пить, найти работу и помогать во всём Полечке.

Я долго не мог принять окончательного решения по поводу своего отношения к Шуре. Её было жалко. Не мог забыть просьбу Сёмы, который хоть и прозрел после встречи с ней и догадывался о её неверности, но всё ещё любил её, заботился о ней, просил не оставлять её в беде и помогать ей.

С другой стороны, как можно было забыть всё, что она натворила в годы оккупации, её измену Сёме, а главное - подлое предательство по отношению к Полечке?

Злость и возмущение звали к мести. Единственное, что сдерживало, была просьба Сёмы, с которой нельзя было не считаться. Я утешал себя тем, что если бы Сёма знал всю правду, он бы отверг её сам и нам бы велел забыть о её существовании.

После долгих раздумий я написал ей короткое, но очень жесткое письмо, в котором отказал ей в просьбе о прощении. Единственное, что я пообещал Шуре, это то, что мстить ей за содеянное зло я не буду ради Сёмы, который так сильно и верно любил её.

Я получил ещё одно её письмо, которое оставил без ответа. Как мне потом рассказала Полечка, Шура совсем спилась. В Немирове все знали о её беспробудных пьянках и нигде не брали на работу. Стало опасно оставлять её одну дома и родственники написали об этом Андрею, который был призван в армию. Ему дали краткосрочный отпуск и он приехал в Немиров, но никакой пользы его приезд не дал. Накануне его отъезда Шура повесилась на крыльце своего дома. Её похоронили в овраге на краю кладбища, где хоронят самоубийц и пьяниц.

Когда Полечка как-то позднее приехала из Красилова в Немиров навестить тётю Анюту и пожелала побыть на могиле у Шуры, они не могли её отыскать, так как она никем не посещалась и заросла бурьяном.

 

72

Шла весна 1945-го года. По всему чувствовалось, что войне пришёл конец. Советская Армия теперь превосходила немецкую по всем показателям, решающим исход сражений. Немцы уже не в состоянии были противопоставить наступающим советским войскам ни достаточного количества дивизий, ни соответствующую по количеству и качеству военную технику. Высоким был и моральный дух советских воинов, которые были полны решимости добить фашистского зверя в его собственной берлоге.

Полководческими талантами теперь уже блистали не немецкие генералы, как это было в первые месяцы войны, а советские: Жуков, Рокосовский, Конев и другие, в прошлом опальные военачальники, сменившие легендарных героев гражданской войны Ворошилова, Будённого, Тимошенко, проявивших свою бездарность.

Уже были полностью освобождены все ранее оккупированные немцами союзные Республики и война шла далеко за пределами советских границ. После отчаянного сопротивления немцы оставили Варшаву, Бухарест, Софию и многие другие города Польши, Румынии, Болгарии. Кровопролитные сражения шли в Венгрии и Чехословакии, где немцы пытались любой ценой удержать Будапешт и Прагу. Разворачивалась грандиозная по своим масштабам битва за Берлин - столицу Рейха. Туда с разных направлений двигались войска Белорусского и Украинского фронтов, смыкая кольцо окружения немецкой армии. Успеху наступления во многом способствовало открытие второго фронта и успешное продвижение союзных армий с запада.

К началу мая, после ожесточённых боёв, прекратил сопротивление немецкий гарнизон в Праге. Десятки тысяч солдат и офицеров гитлеровской армии в панике сдавались в плен. Со дня на день ожидалось сообщение о безоговорочной капитуляции Германии, а его всё не было. Немцы отчаянно дрались за свою столицу, однако подавляющее преимущество Советской Армии было столь очевидным, что дальнейшее сопротивление стало бессмысленным и только вызывало бесчисленные жертвы.

В ночь с 8-го на 9-ое мая мы долго не ложились спать в ожидании сообщения о капитуляции в ночном выпуске последних известий или в специальном выпуске «В последний час». Далеко за полночь, во втором часу ночи, когда мы уже потеряли надежду дождаться желанного известия, по радио сообщили о предстоящем важном сообщении. Всё тот же знакомый голос Левитана зачитал долгожданную радостную весть о подписании акта полной капитуляции немецкой армии. День 9-ое мая был объявлен всенародным праздником и назван Днём победы.

Голос лучшего диктора страны, к которому мы успели привыкнуть за годы войны, на этот раз звучал как-то по новому, возвышено-торжественно и взволновано. Праздничное возбуждение овладело нами и мы, как по команде, вскочили с кроватей и стали не своим голосом орать «Ура!» Но этого нам показалось мало. Накал эмоций требовал каких-то реальных действий. Было бы в руках оружие - оно бы стреляло, а поскольку его не было, то была задействована батарея стеклянных банок из-под консервов, скопившихся в кухонном углу комнаты. Банки полетели в окна, создавая впечатление праздничного салюта. Мы обнимали, целовали друг друга и издавали какие-то невнятные звуки восторга. Лёва и Лёня, заложив пальцы в рот, стали неистово свистеть. Что-то подобное слышалось из соседних комнат. Хоть и была уже глубокая ночь, все хлынули на улицу, где творилось что-то невероятное. Все возбуждённо орали, целовались, обнимались...

Толпа двинулась к центру, на проспект Революции, где обычно проходили праздничные демонстрации. На центральной площади, украшенной ещё первомайскими лозунгами, флагами и плакатами, у памятника Ленину собралось огромное количество людей - мужчин и женщин, молодых и старых, детей разного возраста. Многие кормящие матери пришли с младенцами на руках. Здесь было немало солдат и офицеров местного гарнизона, бывшие воины-инвалиды. Им досталось больше всего поцелуев от заплаканных женщин, многие из которых не дождались и уже никогда не дождутся возвращения с фронта своих отцов, сыновей, мужей, возлюбленных. Откуда-то появились гармошки, баяны, аккордеоны и пары закружились в танцах. Наперебой звучали песни. На трибуну забрался пожилой мужчина на костылях с орденами на груди, который пытался произнести какую-то речь, но слова его тонули в гуле толпы и разобрать что-нибудь было невозможно. На площади нас разыскали Инна, Люба и Галя, которые уже договорились организовать застолье на квартире у Любы, что была в центре, рядом с площадью. Люба жила со своей матерью - Марией Ивановной, которую мы все хорошо знали. Она была кассиром в институте и у неё мы получали стипендию и талоны на вторые горячие блюда. К ней нередко обращались студенты с просьбой одолжить до стипендии немного денег и она многим давала взаймы на банку муки, занося их фамилии в «чёрный список» должников. Мы знали Марию Ивановну, как добродушного, отзывчивого и приветливого человека, и поэтому предложение собраться у Любы не вызвало возражений.

Судя по празднично накрытому столу, вокруг которого хлопотала заботливая хозяйка в ожидании нашего прихода, можно было догадаться, что Люба с мамой заранее договорились об организации этого ночного приёма. На столе был традиционный студенческий винегрет, селёдка с луком, квашенная капуста, несколько бутылок сахарного самогона и домашнего виноградного вина из запаса, который Мария Ивановна держала к возвращению мужа с фронта.

Давно уже такими вкусными не казались эти самые простые закуски, как в ночь великого праздника Победы. Даже самогон, который обычно вызывал у меня отвращение, на этот раз пошёл, как по маслу, и не казался таким противным. Я никогда раньше так много не пил, как в ту ночь, но совсем не пьянел и на душе было светло и радостно. Война с её ужасами и страданиями осталась позади, а впереди - долгожданная мирная жизнь, которая представлялась счастливой, хотя бы потому, что будет мирной.

Было только мучительно больно, что до этого праздника не дожили мои старшие братья, с которыми вместе уходили на войну и из которой вернулся я один. Тяжелое чувство утраты родных, близких, друзей омрачало радость праздника. Из всей нашей большой родни, кроме меня, выжила только Полечка.

Дорого обошлась победа нашей стране, дороже, чем всем другим странам, участвовавшим в грандиозном, невиданном доселе побоище, каким была Вторая мировая война. И самую высокую цену уплатило европейское еврейство, которое подверглось почти полному уничтожению.

Мы подняли и выпили до дна тост за память о павших в великой войне с фашизмом.

 

73

Мои надежды уговорить Выдрина согласиться на мой перевод в другой ВУЗ опять оказались напрасными. Даниил Иосипович вновь отказался подписать моё заявление об отчислении из института, убеждая в необходимости продолжения учёбы на геофаке. Он обещал мне место в аспирантуре и работу в качестве его ассистента. Все мои доводы он категорически отклонял. Единственное, чего удалось добиться в разговоре с ним, это обещание вернуться к этой теме после его возвращения из Ленинграда, куда он отправлялся в творческий отпуск для защиты докторской диссертации на Учёном Совете горного института -ведущего геологического ВУЗа страны.

Выдрину не пришлось возвращаться к этому разговору, ибо, воспользовавшись его отсутствием, я получил согласие на перевод от исполняющего объязанности декана профессора Сузина, читавшего у нас курс палеонтологии, которому я честно признался, что согласия Выдрина не получил и никаких надежд на это не пытал.

Как только закончилась летняя сессия, я стал собираться в дорогу, намереваясь навсегда покинуть Грозный. С ребятами, с которыми мы очень сдружились за годы учёбы и жизни в общежитии, распрощался перед их отъездом на летние каникулы. Лёня впервые за годы войны уезжал на родину, в Минск, куда недавно вернулись из эвакуации его мать и младшая сестра. Его там ждали с нетерпением и он умчался на второй день после последнего экзамена. По дороге он собирался остановиться в Москве, где в госпитале после тяжёлого ранения, находился его отец.

Лёва получил переводной лист и уезжал в город своего детства - Днепропетровск, где намеревался продолжить учёбу в технологическом институте. Его там ждала мать и девушка, с которой он встречался ещё до войны, когда они вместе учились в десятом классе. Люба очень привязалась к нему и надеялась на его возвращение в Грозный после окончания института.

Рувка Фан-Юнг, с которым меня связывала давняя дружба ещё с Коканда, тоже уезжал на свою родину, в Херсон, хотя у него не было там никого из родных и близких. Они не смогли эвакуироваться и, как всё еврейское население города, погибли в гетто. Он намеревался побыть на месте их гибели и возможно найти кого-нибудь из школьных друзей, что выжили в военном лихолетьи. Рува был по-прежнему влюблён в геологию и в Выдрина, и собирался вернуться в институт для завершения учёбы.

С ними, как и со многими другими приятелями по учёбе и общественной работе, договорились не терять связь и обменялись адресами. Я был уверен, что останусь в Одессе и велел всем писать мне на Главпочтамт, до востребования.

Труднее всего было прощание с Инной. Она, чувствовала, что мы можем больше не встретиться, знала о совете Сёмы воздержаться от нашей женитьбы и о моих сомнениях на этот счёт. Инна искренне недоумевала, но держалась гордо и с достоинством. Она больше не настаивала на немедленной свадьбе, но просила писать ей ежедневно, как раньше писал Сёме. Вероятно она надеялась, что письма не дадут остыть нашим чувствам и не позволят забыть друг друга.

В день отъезда Надя устроила прощальный обед и подняла тост за нашу скорую встречу. Мы распрощались с ней, как родственники. Инна проводила меня в общежитие, где ещё с утра были собраны все мои вещи. Обычно грубый и скупой комендант Хуберов вдруг проявил щедрость и заказал для меня такси за свой счёт.

Мы погрузили небогатые мои пожитки, легко поместившиеся в двух небольших чемоданах, и задолго до отправления поезда, отправились на вокзал. С тяжёлым чувством покидал я общежитие нефтяного института, ставшее мне за эти годы родным домом.

Оставшееся до прихода поезда время прошло в каких-то отвлечённых разговорах с Инной, которые мало увязывались с нашими чувствами и планами на будущее. Только когда подошёл поезд, Инна залилась слезами и бросилась в объятия. Она сопровождала вагон до конца платформы, посылая прощальные взмахи рукой, в которой был её неизменный красный берет. Не знал я тогда, что на этот раз мы распрощались с Инной навсегда.

 

74

Одесса встретила тёплой солнечной погодой. Трамвайная остановка на вокзальной площади была полна людей в пляжной одежде, стремящихся к морю и солнцу. Трамваи, идущие к центру, были полупустыми и я поехал на Дерибасовскую, где находились многие гостиницы. Однако, как оказалось, устроиться в них было не просто, и только с третьей попытки удалось уговорить администратора на поселение в четырёхместном номере недорогой гостиницы «Центральная». С меня взяли подписку, что я освобожу место по истечении трёх дней. Наверное, можно было устроиться в лучшей гостинице и на больший срок, но в Одессе за всё нужно было давать взятки, а я не умел это делать тогда, не научился позднее и так и не освоил эту науку до сих пор, от чего нередко страдал.

Первые дни отвёл общению с городом. Впервые с Одессой меня в детстве познакомил мой брат Зюня, который уверял всех, что лучшего города нет на всём земном шаре. Но та встреча была короткой, а мои восприятия - детскими. Сейчас же я осматривал город с позиции вполне взрослого человека, который собирался здесь жить. Побывал на центральном рынке, на городском пляже, в парке, погулял по набережной на Приморском бульваре, посетил несколько кинотеатров, продовольственных магазинов, пообедал пару раз в недорогих столовых и, конечно, не обошёл вниманием знаменитый Оперный театр.

Несмотря на большие разрушения, город произвел прекрасное впечатление. Никакого сравнения с Грозным - единственным приличным городом, где уже довелось пожить. Особенно красивой была Одесса вечером, когда зажигалось множество огней, подсветки многочисленных фонтанов, разноцветные витрины магазинов и гирлянды ярких реклам. Широкие прямые улицы освещались стройными рядами фонарей, которые казались бесконечно длинными.

Зашёл в несколько одесских институтов. В Политехническом, Мукомольном и Университете соглашались принять на третий курс и предоставляли общежитие. Больше всех понравился институт Пищевой и Холодильной промышленности (бывший Консервный), который размещался в центре города, на улице Петра Великого, напротив главного корпуса Госуниверситета. В большом пятиэтажном здании, совсем не пострадавшем в годы войны, вольготно размещались аудитории, кабинеты, лаборатории и комплекс помещений для отдыха, культмассовых и спортивных мероприятий с прекрасным зрительным залом на 600 кресел.

Принял меня декан технологического факультета доцент Фан-Юнг, однофамилец моего друга Рувки Фан-Юнга, высокий, стройный, уже немолодой мужчина с приветливым улыбающимся лицом и умными чёрными глазами. Он долго и внимательно рассматривал мой переводной лист и согласился принять меня на третий курс по специальности технология консервной и холодильной промышленности. Декан назвал эти отрасли перспективными в пищевой и мясомолочной индустрии, и настоятельно рекомендовал именно эту специальность. Я почувствовал какую-то его заинтересованность и искреннее желание помочь мне. После обстоятельной беседы он предложил пообедать с ним в студенческой столовой. Было уже далеко за полдень и я, после утреннего чая в буфете гостиницы, изрядно проголодался. В просторной столовой, что располагалась в подвальном помещении, недалеко от деканата, мы оплатили за комплексный обед, всего по одному рублю двадцать копеек. Сопоставив эту цену со стоимостью лёгкого завтрака в буфете гостиницы, за который я уплатил два с половиной рубля, я понял, что цены здесь божеские.

Кроме сытного обеда из трёх блюд со свиными рёбрышками, нам подали овощную икру, которую можно было есть бесплатно и в любом количестве. Когда я удивился дешёвому обеду Александр Федорович объяснил, что овощную икру они получают с консервного завода, а свиные ребрышки и некоторые субпродукты поступают с мясокомбината по низким ценам. В свою очередь институт оказывает существенную техническую помощь этим и другим пищевым предприятиям города.

Должен сказать, что в то голодное время институтская столовая сыграла немаловажную роль в моём выборе ВУЗа.

С Фан-Юнгом мы согласовали график сдачи незачтённых дисциплин и я с ходу приступил к работе по подготовке к экзаменам. Мне дали место в общежитии в Театральном переулке, рядом с Оперным театром и я имел возможность часто, почти бесплатно, слушать оперы или смотреть балеты на верхних ярусах или на галёрке.

Общежитие было тесным, неблагоустроенным и неуютным, но меня это не очень огорчало. Важно, что была своя кровать и чистое бельё. Я жил в десяти минутах ходьбы от института и не было необходимости пользоваться городским транспортом. С первых же дней включился в напряженный учебный процесс, стремясь как можно скорее ликвидировать академическую задолженность.

Учёба в новом институте имела ряд особенностей и отличий от прежней учёбы в Грозном. Она предусматривала значительно больше химии и совсем иные технологические дисциплины, такие как технология мяса, молока, консервирования пищевых продуктов, холодильная технология и другие. Всё это создавало определённые трудности, особенно в первое время. Однако, уже к концу первого семестра, удалось преодолеть возникшие проблемы и зимняя сессия была закончена примерно с такими же результатами, как и предыдущие сессии в Грозном.

На результаты в большой мере сказалось то, что в это время всё моё внимание было сосредоточено только на учёбе. Я ещё не занимался общественной работой, мало времени отводил развлечениям и не встречался с девушками.

После зимней сессии была производственная практика на Одесском консервном заводе имени Ворошилова. В Одессе был ещё консервный завод имени Ленина, где перерабатывались цитрусовые и производились фруктовые соки, но я предпочёл завод, где производились овощные консервы потому, что он был намного крупнее, там изготовлялся более широкий ассортимент продукции, а главное потому, что там можно было вволю поесть вкусных овощных и мясорастительных полуфабрикатов.

Нужно сказать, что наши ожидания полностью оправдались. Этому способствовало усердие студентов в работе при выполнении наиболее тяжёлых и непривлекательных операций. Таких, например, как чистка лука, сортировка подпорченных овощей, разгрузка соли из вагонов и некоторых других. Нередко нам даже разрешалось самим готовить себе еду из наличных продуктов по собственной технологии.

После этой практики мы ещё долго вспоминали те счастливые деньки, когда у нас не было никаких проблем с питанием и так удачно сочеталось приятное чувство сытости с полезным изучением технологии консервного производства.

К концу года нас переселили в лучшее общежитие по улице Горького, которое размещалось на первом этаже особняка, принадлежавшего до войны какому-то богатому еврею. В десятке просторных комнат, оборудованных необходимым минимумом удобств, разместилось более пятидесяти ребят. Это было чисто мужское общежитие.

Не скажу, что было оно очень хорошим, но по сравнению с предыдущим, где кровати стояли почти в притык, на сто человек был только один туалет и две раковины в умывальнике, а чтобы приготовить кашу на единственной плите нужно было выстоять двухчасовую очередь - это общежитие нам казалось почти роскошным.

Нас было только 6-7 человек в комнате и в туалет, и на кухню можно было попасть без очереди. Кроме того мы жили в пяти минутах ходьбы от площади Толстого, где была конечная остановка второго номера троллейбуса, которым можно было быстро и без проблем добраться до центра, базара или пляжа. Кто в то время жил в Одессе и пользовался городским транспортом, поймёт, какое это было важное преимущество.

Жить в общежитии без друзей трудно и все ребята нашей комнаты стали моими друзьями. Мы вместе занимались, питались и отдыхали. Но лучшим моим другом в Одессе был Коля Погосов - армянин из Еревана, который был сильно похож на еврея и любил общаться с евреями даже больше, чем с армянами. Он встречался только с еврейскими девушками и одна из них Мира Фишман, что училась на параллельном курсе экономического факультета, стала потом его женой.

Из всех моих друзей студенческих лет Коля был самым близким и самым верным. Между нами не было никаких секретов и с его мнением я очень считался при решении всех жизненно-важных и даже сугубо личных вопросов.

Внешне Коля выглядел очень эффектно. Он был выше меня ростом, с красивыми чертами лица, пышной причёской чёрных волос и тёмными выразительными глазами, в которых легко можно было прочесть не только его настроение, но и мысли. Он очень нравился многим институтским девушкам и они нередко просили моей помощи в знакомстве с ним, но Коля был верен дружбе с Мирой и новых знакомств не искал.

Как и у меня теперь, у него не было других постоянных источников дохода, кроме стипендии, и мы с ним питались и одевались довольно скромно. Иногда нам удавалось заработать немного денег на случайных работах по погрузке, разгрузке или сортировке овощей и фруктов на Новом базаре, который находился недалеко от нашего института.

После летней сессии мы с Колей вместе были на производственной практике на Одесском мясокомбинате и она оставила у нас не меньше приятных впечатлений, чем практика на консервном заводе. Как и там, нам представлялась возможность всегда вкусно и вволю поесть. Это были не только овощи и бобы, но и такие дорогие и дефицитные закуски, как колбасы и копчённости.

Как и на консервном заводе мы не отказывались от выполнения самых трудных и неприятных работ, которых здесь было побольше чем там, и за это мы вознаграждались самой деликатесной вкуснятиной.

В отличие от меня, Коля не отличался излишней скромностью, и ему удавалось довольно часто проникнуть в самые труднодоступные производственные участки, какими были пирожковый цех и отделение производства деликатесов по заказам местного партийного и советского руководства. Уже в то далёкое время существовал порядок при котором местные руководители могли заказывать на любом подведомственном предприятии или организации любые продукты или услуги. Эти заказы безотказно принимались и выполнялись. Их исполнение находилось под строгим контролем и в качестве изготовленной по таким заказам продукции можно было не сомневаться.

Мы могли в этом убедиться, когда Коля приносил, спрятанные под поясом, охотничьи колбаски, буженину или карбонат, а нередко и твёрдокопчённую колбасу, упакованную в красивые коробки. В таких случаях мы не ходили в заводскую столовую, а устраивались где-нибудь в укромном месте и вволю наслаждались деликатесами, приготовленными для партийных босов.

Работая потом долгие годы в мясной промышленности, я имел неограниченную возможность есть подобные и даже более изысканные мясные деликатесы, но они уже не казались такими вкусными, как в то голодное время.

Когда после практики наступили летние каникулы, появилось много свободного времени, которое можно было использовать в своё удовольствие, но одолевали извечные проблемы питания, мы часто вспоминали золотые деньки, проведенные на мясокомбинате, когда нужно было много и трудно работать, но за то можно было вдоволь и вкусно поесть.

После зимней сессии меня и Колю избрали в профком института, где мне поручили производственно-массовую работу, а Коле - бытовой сектор. Моя общественная работа, хоть и была более важной, чем Колина, и я вскоре стал заместителем, а затем и председателем профкома, на деле оказалась менее практичной и полезной для нас, чем его скромный бытовой сектор.

В то время городские власти, стремясь как-то облегчить трудное материальное положение рабочих и студентов, ввели порядок выдачи талонов на покупку различных дефицитных промтоваров по твёрдым госценам. Тогда была большая разница между ценами госторговли и стоимостью аналогичных товаров в комиссионных и коммерческих магазинах или на рынке.

Если, к примеру, пара обуви, сорочка или брюки в комерческом магазине или на толкучке (уличной торговле с рук) стоили 150 или 200 рублей, то по талону в магазинах госторговли они стоили не более 20-25 рублей. Можно было даже не отоваривать такие талоны, а продать спекулянтам, которые охотно скупали их на рынке или возле магазинов, а купленные по ним товары продавали по коммерческим ценам. В среднем мы получали за проданный талон около ста рублей, что составляло треть нашей стипендии. За эти деньги можно было купить целых три поллитровых банки кукурузной муки.

Распределением талонов занимался бытовой сектор профкома и Коле удавалось заполучить почти при каждом распределении пару талонов на ботинки, рубашку или брюки.

Коля не злоупотреблял своим положением и распределение талонов производилось честно и демократично, но порой ему доставался талон от студента, который в нём не очень нуждался, а иногда ему их дарили страдающие по нём девушки за его красивые глаза. Как бы там ни было, но нам и на мамалыгу стало хватать и на подсолнечное масло к ней оставалось.

На четвёртом курсе учиться было легче, появилось свободное от учёбы время, которое я с удовольствием отдавал общественной работе. После очередного отчётно-выборного собрания в состав профкома, кроме меня и Коли Погосова вошли Костя Высота и Рома Каганский, которые теперь стали моими близкими друзьями.

Конечно, самым большим моим другом до конца студенческой жизни оставался Коля Погосов, но и с Костей и Ромой мы были очень дружны. Костя был на год старше меня и учился на пятом курсе механического факультета. Родом с Полтавщины он разговаривал на чистом украинском с характерным местным произношением буквы «Л». Костя женился ещё на третьем курсе и его женой стала сокурсница Галя Харченко, которая была Сталинской стипендианткой. Мы так и не поняли почему ей одной в институте было присвоено такое почётное звание, которое давало право на высокую стипендию и предусматривало ряд других льгот. Многие студенты имели такие же, а некоторые и более высокие показатели в учёбе и были более талантливы, чем Галя, но такое звание присвоили именно ей. Возможно потому, что её отец занимал высокий пост в облисполкоме, а она со второго курса стала членом партии, может сыграла роль её чисто украинское происхождение, а может что-то иное, неведомое нам. Тогда много было непонятного при награждениях и присвоении всяких званий и было совсем небезопасно проявлять излишнюю любознательность и интерес к этому.

Костя не скрывал своей гордости быть мужем Сталинской стипендиантки и часто хвалил Галю не только за её прилежную учёбу, но и за другие положительные особенности и чисто женские достоинства. Жили они довольно скромно в студенческом общежитии, где им выделили небольшую комнатку. Даже относительно высокая стипендия, которую получала Галя, не могла обеспечить им сколько-нибудь сносные условия жизни и молодожёны жили не намного лучше большинства других студентов.

У Кости был крутой характер, порой он допускал нетактичность, грубость по отношению к окружающим и даже к девушкам, но его уважали за принципиальность, трудолюбие и отзывчивость к нуждающимся в помощи студентам. Он занимался в профкоме жилищно-бытовыми вопросами и возглавлял соответствующую комиссию.

Рома Каганский во многом отличался от Кости особенностями характера и поведением. Он был весёлым, общительным и добрым парнем, корректным и вежливым со всеми, особенно с девушками. Рома был студентом третьего курса экономического факультета и дружил с девушкой-сокурсницей, которая его ужасно ревновала ко всем студенткам и не отпускала от себя ни на шаг. Её звали Ольгой. Была она чистокровной украинкой и недолюбливала всех евреев, кроме Ромы.

Нам, его друзьям, было трудно понять, что связывало Рому с Ольгой. Казалось, что между ними не было ничего общего, а их дружба со временем всё крепла, что нам было явно не по душе. Рома знал, что Ольга нам не симпатична, что мы её просто игнорируем, но разорвать с ней отношения не решался. Она была очень внимательна к нему и не сводила с него влюблённых глаз. Они учились в одной группе, вместе приходили в институт и вместе уходили домой. Только, когда назначались заседания профкома или другие общественные мероприятия, в которых требовалось участие Ромы, Оля разрешала ему оставаться одному после лекций. Сама она в общественной работе не участвовала и много времени отдавала учёбе, что позволяло ей быть отличницей. Многие еврейские девушки обращали внимание на Рому и хотели бы встречаться с ним, но Оля держала его мёртвой хваткой и настояла на женитьбе, которая состоялась на четвёртом курсе.

Как объяснял нам Рома, окончательное решение о женитьбе, вопреки воле родителей, мечтавших о еврейской невесте для своего единственного сына, и о продлении их чисто еврейской родословной, он принял ещё на втором курсе. Тогда Оля на протяжении многих месяцев до самопожертвования боролась за его жизнь, оказавшуюся под угрозой из-за заболевания туберкулёзом. В то время эта болезнь считалась неизлечимой. Когда ужасный диагноз был поставлен, Оля забросила учёбу и полностью отдала себя лечению Ромы. Она продала все свои драгоценности и посадила Рому на специальную диэту. По совету врачей Оля покупала на чёрном рынке за большие деньги только появившийся импортный пенициллин, стрептомицин, другие дефицитные лекарства и следила за выполнением всех рекомендаций и назначений лучших врачей Одессы.

Когда свершилось чудо и болезнь отступила, благодарный Рома дал обещание жениться на Оле, хотя больших чувств к ней не испытывал.

Мы же своего отношения к Оле так и не изменили, даже после их женитьбы, а наша дружба с Ромой продолжалась и крепла все годы учёбы, пока мы не разъехались в разные стороны после окончания института.

Нашу дружную компанию, состоящую из четырёх студентов-общественников, почему-то прозвали «Советом неимущих». Может быть так нас называли потому, что мы все важные вопросы в профкоме решали коллегиально, может потому, что в отличие от многих других студентов, жили на свои стипендии, что давало основание относить нас к категории бедняков-неимущих. Как бы там ни было, но эта кличка крепко прилипла к нам пока мы оставались членами профкома.

Попеременно все мы, кроме Коли Погосова, побывали в председательском профсоюзном кресле. Первым в нём посидел Костя Высота, затем эту должность занимал я, а когда у меня началась работа над дипломным проектом, председателем профкома института стал Рома Каганский.

К своей общественной работе мы относились серьёзно и ответственно. В нашу бытность в институте была создана хорошая клубная самодеятельность, образованы эстрадный оркестр, агитбригада, драматический и танцевальный коллективы. Выступления студенческой художественной самодеятельности пользовались большим успехом не только в нашем институте. Наши самодеятельные артисты выступали на сценах других учебных заведений города и нередко выезжали за его пределы. Работа профкома и клуба нами тщательно планировалась и эти планы доводились до всеобщего сведения. Во многих мероприятих участвовали не только студенты, но и преподаватели института.

План работы и сценарии вечеров исходили из программы-максимум. Бывало, что по разным причинам они не полностью выполнялись, но и того, что делалось, было достаточно, чтобы работа профкома получала высокую оценку студентов и администрации института.

Принципа планирования работ по максимально-возможному перечню и объёму я затем придерживался всю свою трудовую жизнь, работая руководителем цеха, комбината, объединения. Как и в институте, планы всегда были очень напряжёнными, к их выполнению привлекалось максимальное число конкретных исполнителей и действовала жёсткая система контроля.

Опыт общественной работы в институте оказался для меня весьма полезным в организации производственной деятельности и моём становлении, как руководителя предприятия. Профсоюзную работу в пищевом институте в Одессе, как и комсомольскую работу в нефтяном институте в Грозном, я выполнял с удовольствием и она совсем не мешала учёбе, которая давалась мне по-прежнему легко и ей, как и раньше в школе, постоянно сопутствовал успех.

 

75

Письма от Инны приходили почти ежедневно. Они были большими, нежными и тёплыми. В разлуке её чувства не только не остыли, а наоборот - ещё более окрепли. Её письма были полны любви и надежд на скорую встречу. Она приглашала на зимние каникулы в Грозный, затем предложила встретиться в Красилове, у Полечки, которая недавно туда переехала и проживала в небольшой части нашего дома. В одном из писем Полечка сообщила мне о своей переписке с Инной и пригласила в Красилов на встречу с ней. На худой конец, Инна соглашалась приехать и в Одессу, где у неё жила какая-то далёкая родственница.

Признаюсь, что и мои чувства к Инне, несмотря на длительную разлуку, не изменились, а усилия забыть её оказались тщетными. Я хоть и не так часто писал ей, как это делала она, и письма мои были не такими большими и пылкими, но оставлять безответными её чувства не хватало сил.

Разумом я понимал, что не должен поддаваться эмоциям и обязан воспользоваться разлукой, чтобы порвать с Инной, но заставить себя сделать это было не так просто. Трудно было оставаться глухим к милому и верному другу, кем она была для меня. Я отчётливо понимал, что если поддамся душевным порывам и мы вновь встретимся в любом месте, всё остальное решится само собой. Здравый смысл подсказывал, что Сёмин опыт не должен быть забыт и, тем более - повториться, но силы воли честно и откровенно об этом написать Инне не хватало.

Порой казалось, что если бы Инна знала, каких мук мне стоили эти раздумья, она бы сама решилась на наш разрыв и положила конец нашим страданиям. Но она не знала этого и всё настойчивей просила о встрече, а я продолжал надеяться, что разлука поможет нам забыть друг друга, и под разными предлогами уклонялся от неё. Но народная мудрость «с глаз долой - из сердца вон» в моём случае не подтвердилась.

Так продолжалось несколько месяцев, пока Инна не написала, что с помощью Нади, которая занимала высокий пост на нефтеперерабатывающем заводе, ей удалось сократить время преддипломной производственной практики на целых три недели. Это время она решила использовать для поездки в Одессу, приурочив её ко дню моего рождения и встрече Нового 1946-го года.

До её приезда оставалось немногим более двух недель и нужно было принимать твёрдое решение: либо соглашаться на приезд Инны со всеми вытекающими отсюда последствиями, либо набраться мужества и предотвратить его, что означало полный и окончательный разрыв наших отношений.

Вот тогда-то я и решился написать ей о необходимости забыть друг друга. Дело это оказалось не простым, несколько вариантов письма я выбросил в урну. Действительная причина разрыва - отсутствие национальной общности не была бы понята Инной и была бы признана ею неуважительной. Наиболее вероятной реакцией на моё письмо в этом случае был бы её приезд с целью убедить меня в неосновательности этих сомнений.

И тогда я решился на обман и написал, что встретил девушку, которую полюбил, и на которой собираюсь жениться перед окончанием института. Я не нашёл ничего лучшего для своего оправдания, как сослаться на чувства, которые в таких случаях не поддаются рассудку и принуждают порой к безумным действиям и поступкам.

Слова благодарности Инне за её доброе сердце и чистые девичьи чувства, как и просьба о прощении, показались мне формальными, неубедительными и неискренними, но я не сумел подобрать других, которые бы увязывались с этой неправдой в главном. Я нагло и бессовестно солгал девушке, которую любил и которая была полна любви ко мне.

Никогда раньше и на протяжении всей своей жизни позднее я не казался таким гадким и мерзким самому себе, как тогда, при разрыве с Инной - милым и добрым другом юности, которого я не забуду до конца своей жизни.

 

76

Как и следовало ожидать, моё письмо к Инне привело к нашему разрыву. Её девичья гордость, её чистая и честная натура не позволили ей более иметь какие-то отношения с таким неверным и неблагодарным человеком, каким в её представлении оказался я. Могу себе только представить, чего стоило ей пережить всё это!.. От неё больше не было писем, а я так до сих пор ничего не знаю о ней, её жизни и судьбе.

Нелёгкими были последствия разрыва с Инной и для меня. Больше всего угнетала та неправда, которую я использовал. Я не мог ни с кем поделиться этим. Не мог рассказать всю правду о случившемся даже своему лучшему другу Коле Погосову. Он заметил, что я перестал ходить на почту за письмами и пытался узнать, что произошло, но я долго уклонялся от объяснений и мой тактичный и умный друг больше не проявлял к тому интереса.

Я замкнулся в себе, уклонялся от участия в клубной работе и даже отказывался от прогулок по набережной, которые мы раньше ежедневно совершали перед сном, что доставляло много удовольствия. Всё свободное время уходило на книги, которые как-то отвлекали от угрызений совести.

Так продолжалось до летней сессии, которая оказалась ещё более успешной, чем предыдущая. Наличие свободного времени позволило основательно подготовиться к экзаменам, что сказалось на оценках. Перед очередной производственной практикой у меня всё-же состоялся откровенный разговор с Колей. Наболевшее и пережитое требовало выхода...

К моему большому удивлению Коля не только не осудил мой поступок, а наоборот посчитал его достойным уважения. У его невесты Миры родители и все близкие родственники погибли на Украине в годы оккупации и в этом, по её рассказам, не последнюю роль сыграли украинские полицаи, которые до войны были их близкими соседями и даже считались добрыми друзьями. Коля считал, что прошедшая война научила по новому понимать «дружбу народов», что евреям и другим семитам, к которым он относил и армян, не следует при создании семьи пренебрегать национальной общностью супругов, что важно не только для них, но и для их будущих детей.

Коля успокаивал меня тем, что своевременный разрыв с Инной окажется полезным и для неё. В студенческие годы, при её красоте и обаянии она обязательно встретит своего спутника жизни, легче перенесёт любовную трагедию. Хуже если бы это случилось позднее. Тогда нужно было бы рвать семейные узы, что было бы намного болезненней.

Разговор с Колей как-то облегчил мои страдания и рана, нанесённая самому себе разрывом с Инной, начала понемногу заживать. После долгого перерыва я вновь занялся общественной работой. Вместе с Костей и Ромкой возобновили работу самодеятельности, подготовили концерт по новой программе, организовали вечера игр и танцев, викторины.

На одном из таких вечеров ко мне подошла симпатичная, типично еврейского типа девушка и предложила свои услуги в знакомстве с её подругой Шурой Кимлат, которая, по её словам, уже давно интересуется мной, но сама не осмеливается проявить инициативу.

После разрыва с Инной я пока не собирался заводить новые знакомства и поэтому с холодком отнесся к этому предложению девушки. Чтобы как-то отвлечь её от этой темы и вместе с тем не обидеть, я завёл разговор об экзаменационной сессии, предстоящей практике, новой программе клубной самодеятельности.

Поняв, что её миссия свахи обречена на провал и что ей не удастся выполнить задание своей подруги, за которое она так смело взялась, девушка, ссылаясь на время, собралась домой. Лицо её густо покраснело и она, извиняясь, стала прощаться.

Её звали Анечкой. Мы учились на одном курсе и нередко встречались на общих лекциях в большой аудитории. Именно Анечкой и никак не иначе звал я её с первых дней нашего знакомства. Не Аней, не Аннушкой, а только Анечкой. Не знаю почему, но по другому произносить её имя я не мог. Мы знали друг друга давно, так как часто сидели рядом на лекциях, но только этим наше знакомство и ограничивалось. Она была небольшого роста, плотного сложения, с ярко выраженными еврейскими чертами маленького личика, на котором ещё сохранились остатки девичьих веснушек, и копной тёмных волос, уложенных в косы, но не послушных расчёске и руке парикмахера. С её чёрных глаз и полных прелести губ не сходила наивная детская улыбка. Весь её внешний вид и манера поведения были лишены искуственных прикрас, которыми так широко пользовались большинство институтских девушек. Ни следов макияжа, ни маникюра или педикюра, никаких украшений в ушах, на руках и на шее. В её походке отсутствовали отработанные приёмы женской элегантности, а одежда не претендовала на современный стиль и не подчёркивала особенности её фигуры, которые были того достойны.

Говорила она с еврейским акцентом и буква «Р» звучала у неё подобно «Г».

Сейчас, когда прошёл стресс, вызванный разрывом с Инной, и я мог себе позволить без угрызения совести обращать внимание на девушек, мне вдруг захотелось продолжить беседу с Анечкой. Сославшись на то, что мне тоже пора идти, я пошёл рядом с ней к выходу из института.

Когда мы подошли к трамвайной остановке и я попытался помочь ей подняться на ступеньку трамвая, она мягко отстранила мою руку и предупредительно-строго произнесла: «Не тгогай», что заставило меня отстраниться. Разговор у нас больше не клеился. Мы молча доехали до Малой Арнаутской и я проводил её к Книжному переулку, где она жила, как квартирантка, в семье той Шуры Кимлат, с которой собиралась меня познакомить. Она не разрешила проводить её до крыльца дома, холодно попрощалась вдали от него, а я смотрел ей вслед, пока за ней не закрылась входная дверь.

Трудно сказать, что привлекло меня в Анечке. В ней не было вроде ничего особенного. Может быть покоряла её детская наивность, может скромность и отсутствие желания понравиться, присущие девушкам её возраста. Возможно воздействовала её верность дружеских чувств к подруге, которой она искренне стремилась помочь в знакомстве. Чем-то тронули меня эти особенности её натуры, да так, что уже после этой встречи мне очень хотелось её увидеть вновь, и я стал искать для этого любую возможность.

Учились мы с ней в разных группах и могли встретиться только на лекциях, которые читались для всего курса. В этих случаях я ождал пока все студенты рассядутся по своим местам и искал возможность сесть на свободное место рядом с ней. Иногда у нас были общие занятия в лабораториях химии или химтехконтроля. В каждом таком случае она находила нужным напомнить мне о своей подруге и предлагала варианты встречи с ней. Когда мне стало ясно, что у нее нет никакого желания встретиться со мной без её подруги, я согласился на встречу втроём, на что она охотно пошла.

Мы вместе ходили в кино, в театр, просто гуляли по городу и Анечка всегда искала повод оставить нас вдвоём, с подругой.

Шура Кимлат была умной, начитанной и очень способной студенткой. Начиная с первого курса она значилась в числе немногих круглых отличников на нашем курсе. С ней было интересно поговорить на темы искусства, литературы, театра, кино или по общественно-политической тематике. Она была большим эрудитом и в любой области знаний чувствовала себя уверенно. Шура вела себя скромно, но с достоинством. Внешне она выглядела очень симпатичной девушкой и, если бы не большой нос, её можно было бы назвать красавицей. Наверное, можно было только гордиться тем, что такая девушка, как Шура, проявляла ко мне интерес и добивалась моей дружбы. Я сознавал это, но душа почему-то тянулась к её подруге и даже когда мы оставались одни я, вопреки разуму и такту, говорил больше не о наших с ней отношениях или чувствах, а о каких то особенностях, привычках или желаниях Анечки.

Нужно отдать должное Шуре. Когда она поняла, что меня больше влечёт не к ней, а к подруге, и нет надежд на изменения в наших отношениях, она сделала всё возможное для укрепления и развития моей дружбы с Анечкой.

Мы ещё какое-то время гуляли втроём, но теперь уже Шура искала случай оставить нас одних, когда для этого возникал любой повод или возможность. Постепенно наши отношения с Аничкой всё более крепли, но ещё долго оставались чисто дружескими. Она вела себя со мной по-приятельски, не давая никакого повода для проявления каких-либо иных чувств.

Мои друзья Коля, Рома и Костя прозвали её «Не тгогай» и это прозвище в кругу моих друзей вытеснило её настоящее имя.

Прошло несколько месяцев, а в наших отношениях всё оставалось по-прежнему. У меня сложилось впечатление, что у Анечки нет и вряд ли возникнут какие-то чувства ко мне и поэтому появились сомнения, следует ли нам вообще продолжать какие-то отношения.

В начале нового учебного года Анечка поменяла квартиру и поселилась у друзей своих родителей Яши и Лизы Этингоф, которых она называла дядей Яшей и тётей Лизой. Они дружили семьями с давних довоенных времён и их дружеские отношения были больше похожими на родственные. К Анечке они относились тепло и искренне. Жили они далеко от центра в районе станции Одесса-Товарная, откуда трамваи ходили нерегулярно и мне поэтому нередко приходилось возвращаться пешком в своё общежитие, что было совсем небезопасно, особенно поздно вечером.

Дядя Яша работал в отделе снабжения одесского отделения железной дороги. Это обеспечивало семье довольно приличную жизнь и право на почти бесплатное проживание в ведомственной квартире. Тётя Лиза нигде не работала, занималась только домашним хозяйством, а в свободное от работы время -женскими сплетнями. У них был один почти взрослый сын Рома и тот какой-то непутёвый. На учебу ему ума не доставало, а работать - лень мешала.

Может быть поэтому тётя Лиза весь избыток материнской любви и свободного времени отдавала Анечке, которую называла доцей. Женщина она была практичная и к будущему своей «племянницы» была совсем небезразлична. Ей она давно подобрала подходящего жениха из числа близких родственников, который смог бы обеспечить ей безбедную жизнь и крепкое еврейское потомство.

По оценке тёти Лизы я для этой цели совсем не подходил по многим показателям.

-Что это за мужчина, - говорила тётя Лиза, - маленький, щупленький, да ещё и калека.

Опытным глазом она быстро нашла во мне ещё один крупный недостаток, который полностью исключал возможность считать меня кандидатом в женихи для приличной еврейской девушки.

-Что это за еврей, который не умеет делать хейндерлех, - возмущалась она.

Это выражение я слышал часто не только от неё, но и от дяди Яши. Под ним они понимали всякого рода комбинации и сделки, которые приносят доход и без которых, по их глубокому убеждению, невозможно обеспечить приличную жизнь.

-Пусть мои враги живут только на одной зарплате, - говорил дядя Яша.

По мнению тёти Лизы я не подходил в кавалеры для Анечки и по некоторым другим причинам, которые она держала в уме и о которых предпочитала вслух не высказываться. Вообще в этом доме меня забраковали с первого взгляда и по всем статьям.

Правда была у меня здесь и союзница. Ею была младшая сестра Ани - Полечка, которая недавно приехала из Днепродзержинска, где жили родители, которые должны были вскоре тоже приехать на постоянное место жительство в Одессу. Полечка жила с сестрой в одной комнате и училась тогда в седьмом классе. Не знаю, чем я мог понравиться ей. Может быть симпатию ко мне навеяла романтика из книг и фильмов о недавней войне, а может быть причиной тому были мои способности в математике, которых ей не доставало и которыми я старался щедро с ней поделиться, восполняя её пробелы в этой области. А может она со своей детской непосредственностью сумела разглядеть во мне что-то доброе, чего не могли узреть тётя Лиза и дядя Яша. Как бы там ни было, но в том доме я был не совсем одинок и моего прихода всегда по-хорошему ждал ещё один человек. Пусть это был ещё ребёнок, но мне было приятно это сознавать.

Самым весомым кандидатом в женихи и в будущие мужья для Анечки был молодой юрист Миша из Харькова - младший брат дяди Яши, с которым тётя Лиза давно собиралась познакомить Анечку. Она не скрывала своих планов ни от кого и несколько раз в моём присутствии заводила об этом разговор.

Как-то, перед Новым годом, Лиза пригласила Мишу в гости повидаться, преследуя при этом главную цель - познакомить его с Анечкой. Как мне потом рассказывала Анечка, в дальнейшем Миша делал всё возможное, чтобы произвести нужное впечатление, а Лиза старалась создать необходимые условия для их общения и наслаждений. Был создан надлежащий уют в квартире, готовились изысканные обеды, закупили билеты в филармонию и Оперный театр, но все её старания оказались напрасными. Жених не произвёл должного впечатления.

Были и другие кандидаты в женихи для Анечки. Она не скрывала своей переписки со своим давним другом из Днепродзержинска Сергеем и неким Виктором из Воронежа, который всё ещё не демобилизовался из армии после войны, но не скрывал своих пылких чувств и серьёзных намерений.

Всё это и отсутствие заметного прогресса в наших чисто дружеских отношениях привели меня к мысли, что шансов на успех в столь серьёзной конкурентной борьбе у меня слишком мало и что мне нужно оставить Анечку в покое, чтобы не стать для неё помехой в личной жизни.

Мысль эта постепенно окрепла и переросла в решение. Тому способствовал откровенный разговор с Анечкой в свободной от занятий аудитории института, куда мы забрели якобы для подготовки к последнему экзамену по политэкономии. Вместо выяснения особенностей марксистской теории рыночных отношений, мы долго и тщетно пытались выяснить свои отношения в результате чего не достигли успеха ни в том, ни в другом. После этого разговора Анечка подарила мне свою фотографию которую надписала: «Пусть это будет памятью того, что больше не повторится».

Таким образом она, вероятно, хотела подчеркнуть, что наши отношения могут продолжаться только на чисто дружеской основе и что она не разделяет иных моих чувств к ней, кроме приятельских.

Несколько ночей раздумий привели к выводу, что дружеский статус наших отношений для меня неприемлем, чреват душевными страданиями и унижает моё мужское достоинство.

В один из летних погожих дней, в канун экзамена по политэкономии, я решил объявить Анечке своё решение. На Тираспольской площади, в ожидании трамвая на товарную станцию, состоялся разговор, который остался в памяти на всю жизнь. Он не получился таким, каким созревал в мыслях в течении последних дней. Вместо короткого объяснения он длился несколько часов.

Один за другим уходили с конечной остановки трамваи на Одессу-Товарную, а мы всё не могли закончить решающий диалог, которому следовало определить характер наших будущих отношений.

В моём представлении они должны были ограничиваться приветствиями при встрече, формальным интересом к делам и здоровью, пожеланиями успеха в очередном экзамене. Она же с этим не соглашалась, считая, что мы можем и должны оставаться друзьями и приводила много доводов в защиту своей позиции.

Так и не достигнув соглашения, расстались мы тогда на Тираспольской площади, когда трамвай умчал Анечку в направлении товарной станции, а я ушёл в противоположную сторону на улицу Горького, в своё мужское общежитие.

Впервые за многие месяцы нашей дружбы я не проводил её домой, желая этим подчеркнуть состоявшийся разрыв.

 

77

До производственной практики оставалось несколько недель и, воспользовавшись горящей путёвкой в одесский санаторий «Коммунарка», я на следующий же день после последнего экзамена отправился на шестнадцатую станцию «Большого Фонтана».

Как оказалось, это был тот же санаторий, в котором я лечился от бронхиальной астмы в далёком 1936-ом году. Знакомые очертания спальных корпусов, столовой, клуба и санаторного парка навеяли горькие воспоминания о трудном детстве, милых и добрых братьях Сёме и Зюне, которые тогда привезли меня сюда, так заботливо за мной ухаживали и так рано ушли из жизни.

Чтобы как-то отвлечься от грустных мыслей о прошлом и невесёлого настроения, вызванного разрывом с Анечкой, всё свободное время я проводил у моря, где смог убедиться в его поистине волшебных целебных свойствах.

На этот раз уже знакомый мне санаторий не произвёл такого впечатления, как в далёком детстве. Может быть потому, что время то было более трудным, а может потому, что всё это было тогда впервые в жизни, а сейчас я очень скучал за Анечкой, но было мне в санатории довольно грустно, с нетерпением ждал я окончания курса лечения и возможности возвращения домой.

Несколько раз меня навещали мои друзья - Коля, Рома и Костя. Они рассказывали о делах в институте и жизни в общежитии, передавали привет от Анечки.

Когда были выполнены все назначения врачей и до срока путёвки оставалось несколько дней, я попросил досрочной выписки и с радостью покинул санаторий.

На следующий же день взялся за общественные дела в профкоме, где накопилось много работы, которая поглотила всё свободное время.

Когда впервые после месячного перерыва мы случайно встретились с Анечкой в вестибюле института, я поразился нескрываемой радости, которая исходила от неё. Она засыпала меня вопросами, как это делают близкие друг другу люди, потому что долго не виделись и очень соскучились. Мы поднялись в профком и наша беседа продолжалась не меньше, чем тот последний разговор на Тираспольской площади, который должен был прервать наши отношения. О нём никто из нас и не вспомнил, как будто его и вовсе не было.

Не хотелось расходиться и мы побрели по улице. Стоял жаркий день, какие бывают в Одессе в конце июня. Солнце стояло в зените и жгло невыносимо. Нас потянуло на Греческую площадь, где можно было посидеть под тентом за порцией мороженного и попить холодной зельцерской воды. Там, как и на улицах города, было мало людей. Все, кто свободен от работы, в такую жару покидают город и наслаждаются прелестью моря на многочисленных одесских пляжах. Нам же хотелось побыть именно здесь наедине. Мы долго сидели за столиком, ели мороженное, запивали водичкой и говорили...

Темы разговора менялись и касались различных аспектов жизни. Вспоминали подробности последней сессии, говорили о предстоящей практике и о многом другом, но ни разу не вспомнили ту размолвку и всё, что было с ней связано. Не выясняли мы также своих отношений и не выражали чувств, но без слов было понятно, что мы не можем больше так долго быть врозь.

Долго бродили мы ещё в тот день по безлюдным улицам и переулкам, любовались фонтанами на Дерибасовской и Преображенской улицах, пока не добрались до той же Тираспольской площади, где сели в трамвай, идущий на Ближние Мельницы и Одессу-Товарную.

Прощаясь в тот вечер с Анечкой, я понял, что не можем жить друг без друга, что оба стремимся к большей близости, что отношения наши перешли в другую фазу, когда нужно принимать серьёзные решения о будущей жизни.

 

78

В памятный для меня 1947-ой год в Одессе развернулись большие работы по восстановлению разрушенных домов, мостов и дорог, памятников культуры и архитектуры, благоустройству города. К ним привлекались и студенты. Для этого использовали выходные дни, каникулы и другое свободное от учёбы время. Назначались субботники и воскресники. Должен сказать, что мы охотно отзывались на такие призывы и работали на стройках активно и добросовестно.

Помнится один из таких субботников в разрушенном от бомбёжки здании Одесского почтамта, расположенного недалеко от нашего института и Нового базара. На одной из сохранившихся стен чёрной краской было начертано: «Здесь до войны было одно из красивейших зданий Одессы. Мы восстановим его, как и весь свой любимый город».

Одесситы всегда были большими патриотами своего города и гордились его достопримечательностями. Сейчас, когда Одесса вставала из руин, они самоотверженно трудились на многих объектах строительства и благоустройства. Вместе с коренными одесситами были и мы, студенты. Работали нередко с утра и до позднего вечера, приходили домой уставшими, но довольными своим участием в благородном деле по возрождению красавицы-Одессы.

Хоть и много и хорошо строили тогда одесситы, но город подымался из руин медленно. Всё ещё не стёртыми были следы пожарищ и разрухи - мрачные отметины свершившейся трагедии.

И всё же постепенно ощущалась поступь мирной жизни. Ежегодно, а порой и по несколько раз в году, снижались цены на продовольствие и промтовары. Пусть эти снижения были совсем незначительными, касались не самых нужных товаров и носили больше пропагандистский характер, но тем не менее было приятно видеть красочные плакаты в витринах гастрономов и универмагов с надписью: «Цены вновь снижены!».

Прогулки по Одессе доставляли нам много радости и удовольствия. Город хорошел и благоустраивался. Не только в центре, но и на окраинах возникали новые скверы, фонтаны, цветники.

На праздничную демонстрацию в том году вышла, казалось, вся Одесса. Главный первомайский призыв «Мир, Труд, Май!» звучал теперь не формально, а отражал душевные чувства и настроение горожан.

Накануне праздника прошёл слух о том, что на трибуне центральной площади будет Жуков -прославленный полководец, герой минувшей войны. Как не пойти на демонстрацию, если там можно будет увидеть Жукова?

И мы пошли в полном составе нашего общежития. На демонстрации был весь наш институт, весь город! Мы видели на трибуне знакомую по портретам фигуру маршала и всё удивлялись, чем наш город заслужил такую честь.

Позже мы узнали, что Сталин не пожелал больше делить славу победы над фашизмом с Жуковым, отстранил его от всех занимаемых постов и сослал в Одессу в качестве командующего войсками Одесского Военного Округа. Сталин считал Одессу местом ссылки Жукова, а Одесса гордилась тем, что удостоена такой великой чести.

Воле и желанию вождя было, как всегда, подчинено всё. Его капризы были непредсказуемы и можно было не удивляться никакому его решению, даже самому чудовищному. Что стоила для него судьба человека, даже такого гениального и выдающегося, как Жуков? Стоило ему только пожелать и миллионы ни в чём не повинных людей уничтожались, как «враги народа». Целые народы, как чеченский, ингушский, крымские татары и другие ссылались в Среднюю Азию, Сибирь или Казахстан, где тысячами погибали от голода, холода и болезней.

Жестокость Сталина не знала предела и не имела границ.

И всё же настроение у нас в тот май 1947-го года было радостным и праздничным. Всем хотелось сполна ощутить прелесть мира, тепла, солнца.

 

79

Александр Фёдорович Фан-Юнг - декан нашего факультета был очень внимателен ко мне. Он постоянно интересовался не только моими учебными делами, чему можно было и не удивляться, но и другими житейскими проблемами, которые могли возникнуть у одинокого студента. При всей своей занятости он находил время для душевного разговора, а нередко и оказывал немалую помощь в решении различных вопросов, не относящихся к его служебным обязанностям.

Как-то он подробно расспросил меня относительно последствий моих ранений, особенно тех, что связаны с черепной травмой, вызвавшей частичную потерю зрения.

Фан-Юнг предложил свою помощь в медицинском обследовании у известных специалистов, с которыми он был связан по работе. Как не отказывался я, убеждая его в отсутствии такой необходимости, он всё же настоял на своём и повёл меня на квартиру к доценту Скородинской - ближайшему помощнику известного всей стране академика Филатова, впервые осуществившего пересадку роговицы глаза и применившего биостимуляторы для лечения многих заболеваний.

Меня приняла уже немолодая, очень симпатичная женщина, которая, после тщательной проверки, решила показать меня Филатову и велела явиться к нему на квартиру в следующую среду, к часу дня.

Об академике Владимире Петровиче Филатове рассказывали всякие небылицы. Он был известен не только на Украине и во всей нашей стране, но и во всём мире, как гениальный учёный и великий практик, способный исцелить незрячих больных в безнадёжных ситуациях. По специальному правительственному решению в Одессе, на Французском бульваре был построен огромный лечебно-исследовательский комплекс, известный в стране, как научно-исследовательский институт глазных болезней имени академика В. П. Филатова.

Попасть на приём к Филатову было недоступно не только бедному студенту, но и богатым и именитым мира сего. Люди ожидали такой возможности месяцами, а порой и годами. Только ему, в виде особого исключения, было позволено принимать больных у себя дома и получать за это определённый гонорар.

Александр Фёдорович предупредил меня, что за приём Филатовым дома нужно при регистрации уплатить триста рублей. В то время это была солидная сумма, превышающая нашу месячную стипендию. Зная мои финансовые возможности, он предложил свою помощь, от чего я наотрез отказался. Мои друзья тоже готовы были мне помочь, но я отклонил и их помощь, ибо располагал такими сбережениями на «чёрный день», и не хотелось залезать в долг.

В назначенный Скородинской день и час я подымался на второй этаж старинного здания на Приморском бульваре. Лестницу и вестибюль украшали мраморные скульптуры, украшенные позолотой, стены и потолок сохранили свежесть красок недавно реставрированных картин. Квартира Филатова занимала весь подъезд двухэтажного дома. На просторной лестничной площадке второго этажа за письменным столом сидела уже седая женщина в накрахмаленном белом халате и регистрировала пациентов, назначенных на приём. Подав записку Скородинской, конверт с гонораром и заполнив соответствующую анкету, я уселся в кресле в ожидании приёма. Вскоре молоденькая сестричка пригласила в переднюю, где уже сидело несколько больных в ожидании осмотра ассистентом. Из их разговоров я понял, что ассистентом профессора сегодня является уже знакомая мне Скородинская и что она недавно стала законной женой Филатова.

Пациенты также рассказывали, что профессор продолжает удивлять Одессу своей щедростью, одаривая различные организации и заведения огромными, по нашим понятиям, суммами денег. Особенно много внимания он уделял детским учреждениям и церкви.

Когда дошла моя очередь, я оказался в просторной гостиной, уставленной шкафами, креслами и приборами. Скородинская с помощью различных приспособлений и приборов долго и тщательно изучала мой уцелевший глаз, измеряла остроту зрения, безрезультатно пыталась повысить её с помощью линз, ощупала осколки, свободно перемещающиеся вокруг глаза под воздействием её пальцев, определила глазное давление и только тогда пригласила профессора.

Из соседней комнаты твёрдой походкой вышел высокий, красивый мужчина с белой бородкой и такого же цвета усами, казавшийся намного моложе своего настоящего возраста. Изучив бумаги, подготовленные Скородинской, внимательно осмотрев глаз и ранения вокруг него, он велел направить меня в стационар своего института для удаления осколков и тщательного обследования. Он ещё долго интересовался обстоятельствами моего ранения, лечебными процедурами, выполненными в госпиталях, самочувствием в различных ситуациях, и о чём то поговорил со Скородинской, употребляя при этом незнакомые мне латинские термины. Когда осмотр был закончен и профессор, попрощавшись, покинул гостиную, Скородинская проводила меня на лестничную площадку и, сославшись на указание профессора, велела медрегистратору возвратить мне гонорар. Она тепло попрощалась и назначила время приёма в институтской клинике.

На всю оставшуюся жизнь остался в моей памяти Владимир Петрович Филатов - выдающийся учёный и целитель, оказавшийся к тому же ещё добрым и чутким человеком.

 

80

На летнюю производственную практику после четвёртого курса меня направили в город Тирасполь. Эта практика имела свои особенности, связанные со сбором материалов для дипломного проектирования. Мне и Боре Шнайдеру - студенту-отличнику нашего курса, задолго до выдачи заданий на дипломное проектирование другим студентам, поручили разработку проекта строительства нового консервного завода в городе Калораше - центре богатого фруктово-виноградного района Молдавии. Рабочий проект этого завода уже разрабатывался проектным институтом «Южпищепромпроект» в Одессе, но руководство треста «Молдконсервпром» обратилось в наш институт с просьбой включить эту тему в перечень реальных проектов на дипломное проектирование студентам с тем, чтобы иметь возможность сопоставления двух проектов для максимального использования положительных особенностей и исключения возможных ошибок и недостатков.

Нашим руководителем при проектировании был декан факультета Фан-Юнг, который считался одним из лучших специалистов в стране в этой области и являлся автором ряда учебников по консервированию плодов и овощей.

Александр Фёдорович очень ответственно отнёсся к этой работе и сумел своё отношение к ней передать нам. Мы привезли с собой в Тирасполь много разработанных Фан-Юнгом бланков, таблиц и диаграмм, для заполнения которых требовалось собрать огромное количество показателей, цифр и других материалов, которые могли понадобиться при проектировании. Среди них были сведения о сроках созревания и урожайности всех плодов, овощей и винограда, радиусах их доставки на будущий завод, погодных условиях и преобладающем направлении ветров в Калораше, состоянии шоссейных и железных дорог в районе, наличии свободной рабочей силы и многое, многое другое. Все это требовало немало времени и большого усердия.

Несмотря на то, что мой напарник отличался необычной работоспособностью и сам я был не из ленивого десятка, нам было нелегко собрать необходимый материал. Свободного времени оставалось совсем немного и поэтому не возникало проблем с его использованием.

Наше отношение к работе и эрудиция не остались незамеченными руководителями завода имени Первого Мая и треста, и к концу практики мы оба получили приглашение на работу в Тирасполь после окончания института. Как потом выяснилось, такое приглашения на вакантную должность получили очень немногие студенты нашего курса.

Успешному выполнению задания по сбору требуемых материалов способствовали сносные жилищно-бытовые условия, которые нам были созданы в заводском общежитии, отсутствие проблем с питанием и доброе отношение к нам на заводе и в тресте.

Когда по возвращению в институт мы отчитались перед Фан-Юнгом, он остался очень доволен, похвалил за усердие и обещал поддержку и помощь в ходе выполнения проекта. В этом мы вскоре смогли убедиться.

 

81

Недалеко от института, возле трамвайной остановки был киоск «Союзпечати». В нём можно было купить свежие газеты, журналы, почтовые марки и конверты, различные значки, художественные открытки и другие товары повседневного спроса. В этом киоске работал приветливый, готовый к услугам старый еврей, лицо которого показалось мне знакомым с первого взгляда. Я всё старался вспомнить, где я раньше видел этого человека, но никак не мог.

Старик не подавал признаков знакомства со мной, но был всегда очень внимателен и вежлив. Я стал его постоянным покупателем и он оставлял мне дефицитные издания, которые быстро раскупались. Такими тогда были журналы «Огонёк» и «Крокодил», газеты «Комсомольская Правда» и «Известия», еженедельник «Неделя» и некоторые другие, которые я мог теперь купить в любое время.

Когда я как-то попытался оставить старику сдачу в качестве чаевых за хорошее обслуживание, он категорически отказался, заявив, что от студентов чаевые не берёт.

Иногда я задерживался на некоторое время у киоска, чтобы послушать свежие новости, которые старик черпал из газет и других одесских источников информации. Нередко он заранее сообщал о предстоящих изменениях в ценах и о том, что где «дают» в магазинах. Тогда многие товары постоянно отсутствовали в продаже и их можно было «достать» только по знакомству, блату или за взятки. Когда такие товары изредка «выбрасывали» в открытую торговлю за ними, в лучшем случае, выстраивались длинные очереди, а в худшем - устраивались давки, которые были совсем не безопасными и дефицитные товары доставались более сильным и нахальным. После того, как в каком-то магазине «давали» дефицит, его можно было купить на «чёрном» рынке по спекулятивным ценам. Одесситы шутили, что в Одессе в принципе есть всё, подразумевая под «принципом» «чёрный рынок».

Я нередко пользовался информацией старика, чтобы купить по госцене приличную тенниску, летнюю обувь, туалетное мыло или таранку, но для этого я должен был брать с собой Костю Высоту, который был почти на полметра выше меня, имел крепкие плечи и сильные локти. Когда Косте в давке удавалось что-нибудь «достать», он делился со мной во всех случаях, когда товар поддавался делению. Важные новости старик рассказывал мне за чашкой чая или кофе, которые готовил тут-же на электроплитке. Иногда он давал мне на денёк почитать журнал «Советский Союз» или другие дорогие издания, которые я своевременно ему возвращал и за которые он денег с меня не брал.

Старик всё больше мне нравился и мне хотелось побольше о нём узнать. На одном из чаепитий в газетном киоске, когда на улице был дождь и было мало покупателей, я попросил его рассказать немного о себе. Какого же было моё удивление, когда он сказал мне, что до войны имел небольшой ларёк с зельтцерской водой.

Как только он произнёс эти слова, я в миг понял, почему так знакомо мне его лицо и воскликнул:

-Вы Янкель Туллер из Красилова! Вы отец Нюни Туллера - лучшего друга моего брата Зюни!

Старик прервал рассказ и долго молча разглядывал меня. Только теперь он догадался с кем имеет дело и произнёс:

-Я совсем тебя не узнал, Нюня, тебя так изуродовали, что родная мать не могла бы тебя узнать.

Он рассказал о себе, своей семье и о сыне Нюне, который чудом уцелел на войне и живёт сейчас в Одессе, недалеко от нашего института. Слёзы катились по его морщинистому лицу, а он всё говорил, говорил...

Дождь прошёл и к киоску подходило всё больше покупателей. Янкель закончил свой рассказ и пригласил меня в гости на ближайшее воскресенье.

 

82

В конце лета в Одессу приехали родители Анечки. Они сняли половину комнаты в коммунальной квартире на Малой Арнаутской. Вторую половину этой комнаты занимала одинокая хозяйка Дина, которая подрабатывала, делая маникюр.

Комнату разгородили верёвкой, к которой прикрепили несколько простыней, образовавших полотняную перегородку.

Жили они тогда довольно бедно, нигде не работали и их денежных запасов хватило только на оплату половины комнаты, площадь которой была примерно 15-16 метров. Здесь разместилась семья из четырёх человек.

Когда Анечка впервые привела меня к себе домой, я поразился тесноте и бедности, в которых они жили. У хозяйки Дины в то время были клиенты, ожидавшие своей очереди на маникюр, и приходилось разговаривать полушепотом.

Анечка представила меня родителям, как своего друга по институту и мы пили чай с картофельными оладьями. Мать-Рета была ещё довольно интересной молодой женщиной, низкого роста с красивой копной черных волос, аккуратно уложенных волнами на сторону, с умными тёмными глазами. Отец-Абрам выглядел значительно старше её, хоть на самом деле был даже на несколько лет моложе. Лысина, охватившая большую часть головы, седина на висках и затылке, и суровое выражение лица делали его старше своих лет, придавали солидность и важность. По разговору он казался высоко образованным человеком. Как потом выяснилось, он закончил только несколько классов начальной школы.

Семья Анечки почти всю войну прожила в эвакуации, в далёкой Киргизии. Отца мобилизовали в конце 1941-го, но через несколько месяцев его комиссовали по болезни и это в большой мере способствовало выживанию семьи.

В отличие от мамы Реты, в облике, поведении и поступках которой чувствовались доброта, тактичность и вежливость, папа Абрам был довольно резким и строгим человеком, в котором нередко проявлялись нескрываемая грубость и желание повелевать.

Я почувствовал себя очень неуютно на этой первой встрече с родителями Анечки и, как мне показалось, не произвёл нужного впечатления. Может быть на это повлияли излишняя стеснительность и молчаливость, может быть сказались состояние здоровья и изуродованное шрамами лицо, а может тому способствовало имущественное положение, которое я не пытался приукрашивать, но после этой встречи у меня не было никаких сомнений в том, что родители были от меня не в восторге. Я затем долгое время старался реже заходить в дом Анички и, провожая её по вечерам, прощался с ней у подъезда.

Зато я вскоре приобрёл надёжного союзника в семье Крепсов в лице старшего брата Анечки -Бориса. Он был самым старшим из троих детей и всю войну провёл на фронте, куда был мобилизован в начале войны, после окончания медучилища. Его медицинское образование позволило ему определиться во фронтовой госпиталь с которым он познал горькие месяцы поражений и бегства. Конец же войны, встретил в 1945-ом году в Берлине, где и закончил свой военный поход.

Как рассказывал Боря, благополучному прохождению его военной службы (за всю войну не был ни разу серьёзно ранен), он во многом обязан своему шефу - военврачу Гавриилу Бойко, начальнику фронтового госпиталя, который видел в нём потенциального жениха для своей любимой племянницы Люсеньки Гончарук, работавшей медсестрой в том же госпитале.

Люся была очень красива и не могла не понравиться Боре. Она пользовалась большим вниманием мужской половины госпиталя, но отдавала предпочтение Боре - молодому, красивому и умному парню, да ещё хорошему и способному работнику.

Бойко всячески способствовал их дружбе и в конце войны они официально зарегистрировали свой брак в Берлине, в армейских условиях по принятому в то время порядку. Это был бесспорно брак по любви, но во многом он сочетался и с расчётом.

Гавриил Харитонович Бойко ещё до войны защитил диссертацию на звание кандидата медицинских наук, занимал должность доцента кафедры терапии в Одесском мединституте и был членом партийного бюро. Он обещал Боре помощь при поступлении в институт, где Люся уже была студенткой второго курса. Он также обещал молодожёнам комнату в его пятикомнатной квартире в центре города и помог им приобрести много ценных вещей в Германии, которые постепенно отгружались в Одессу.

С помощью Бойко Боря и Люся смогли раньше многих других в их госпитале демобилизоваться, несмотря на ещё большую потребность в медработниках в военных госпиталях в первые послевоенные годы. Уже в 1946-ом году они получили обещанную комнату на углу улиц Ленина и Воровского, и приступили к учёбе в мединституте.

Боря понимал, что в их браке с Люсей есть и негативная сторона - отсутствие национальной общности, но любовь к симпатичной молодой украинке и удачное решение многих важных вопросов на старте их семейной жизни, затмили этот недостаток и на первых порах своего супружества он вроде и не чувствовал его.

Боря понравился мне с первой же встречи и, как вскоре выяснилось, я тоже произвёл на него приятное впечатление. Я это почувствовал не только по его отношению к себе, но и по отношению ко мне родителей Анечки, которое с его помощью стало медленно, но верно меняться в мою пользу.

 

83

Янкель Туллер и его престарелая жена Эстер жили в небольшой двухкомнатной квартире на улице Лейтенанта Шмидта, недалеко от вокзала.

В один из воскресных летних дней, по приглашению Туллеров, вооружившись бутылкой сухого вина и тортом «Сказка», я вышел на трамвайной оатановке у вокзальной площади и без труда нашёл нужную мне квартиру на первом этаже полуразрушенного дома. Там, кроме стариков-хозяев, был их сын Нюня, которого я легко узнал, и его жена Фира, которая была на голову выше мужа. Её я видел впервые. Мы познакомились с ней, а с Нюней расцеловались, как с родственником, с которым много лет не виделись. Последний раз мы встречались в памятном 1939-ом году, когда они приезжали с Зюней в Красилов в отпуск. В том году началась Вторая мировая война, был заключен злополучный пакт о ненападении с фашистской Германией и наши войска вошли в Польшу, которую поделили пополам с Гитлером.

Нюня мало изменился за это время, хоть и воевал всю войну и получил несколько тяжёлых ранений. Он носил такой же берет, как и до войны, и остался таким же швицером, как и тогда. Закончив институт связи, работал на Одесской телеграфной станции, где пользовался большим уважением и был помещён на Доску Почёта.

Я долго допрашивал его о Зюне, но ему было известно о нём ровно столько, сколько и мне. Он распрощался с ним в первый день войны и больше о нём ничего не слышал. Единственное, что удалось узнать, что в педагогическом институте, где Зюня учился, создан комитет по подготовке к десятилетию окончания института студентами выпуска довоенного 1940-го года. Мы договорились разыскать членов этого комитета для поиска какой-то информации о Зюне.

Хозяйка дома Эстер была на несколько лет старше Янкеля, страдала болезнью ног и еле передвигалась по квартире, но ещё хозяйничала на кухне. Она приготовила типично еврейский обед с бульоном и курицей с фасолью, угощала нас чаем с лимоном и домашним вишнёвым вареньем. За обедом Туллеры долго рассказывали о жизни в эвакуации, о тревоге за своего единственного сына, о голоде и болезнях, что перенесли за эти годы.

Янкель рассказал о ком знал из жителей Красилова, уцелевших в годы войны. Их оказалось не больше десятка. О Фишбергах и Зильбершмитах я и сам узнал после недавней поездки на Родину, а вот о Гольцфарбах мне ничего раньше не было известно. Из всей большой их семьи в живых осталось только два сына, которые пришли с войны инвалидами. Старший жил в Баку, где учился на юридическом факультете, а младший, Ростик, что был со мной в одной школе и лучше всех играл в шахматы, учился теперь здесь, в Одессе, в институте иностранных языков и жил в общежитии, недалеко от нашего института. Он был тяжело ранен в ноги и ходил на костылях. Я рад был узнать о Ростике и решил немедленно его разыскать.

А ещё больше обрадовала меня весть о моём двоюродном брате Изе Моверман и его сестре Мане. Дед Янкель показал мне письмо от Изи из Берлина, в котором он сообщал, что его демобилизуют в июле и он хотел бы поступить в Одесский университет. Изя писал, что Маня в начале войны эвакуировалась в Ашхабад, закончила там университет и работает учителем истории в одной из школ города. Он только недавно разыскал её с помощью Центрального справочного бюро, что тогда находилось в Бугуруслане, Чкаловской области. Они мечтали поскорее встретиться и были бы очень благодарны, если бы Туллеры разрешили им, хоть на короткое время, остановиться у них. Янкель дал согласие и ждал их в начале июля.

До позднего вечера продолжалась встреча с этими добрыми и отзывчивыми людьми - моими земляками из Красилова.

 

84

Ростика Гольцфарба в общежитии Иняза знали все. Меня провели в Красный уголок, где он склонился над шахматной доской. Ростик не сразу меня узнал, но когда, наконец, вспомнил, был очень рад встрече. Мы долго сидели в комнате общежития и вспоминали Красилов, общих друзей, школу. Мы учились вместе ещё в еврейской школе, но он был на год старше меня и успел закончить не четыре класса, как я, а шесть. Первые четыре года он тоже учился у Мура и знал о нём намного больше, чем я. Поведал он мне подробности его жизни и трагической гибели в оккупированном немцами Красилове. В сентябре 1941-го года он организовал класс для еврейских детей дошкольного возраста и учил их читать и писать на идиш. Всё это делалось нелегально и долго немцы и полицаи ничего не знали о подпольной школе. Детишки учились у Мура с удовольствием и свято хранили тайну о своих занятиях. Больше месяца действовала школа Мура, пока полицаи не узнали о её существовании. Они застигли его на месте «преступления», повели на допрос, откуда он уже не возвратился.

Много другого рассказал мне Ростик о наших общих знакомых, друзьях и о теперешней жизни в Красилове, где он побывал недавно во время летних каникул. Там вновь открыли Дом культуры, разрушенный во время войны, где по вечерам собирается местная молодёжь и лётчики с военного аэродрома. Многие красиловские девушки встречаются с военными и затем выходят замуж за них. Эта информация серьёзно встревожила меня, так как в Красилове тогда жила Полечка, которой уже исполнилось восемнадцать. Как потом оказалось, тревога эта была не напрасной.

Самым любимым занятием для Ростика по-прежнему были шахматы, он не упускал случая сыграть партию с новым партнёром. Я не стал исключением из этого правила и он продемонстрировал мне свой возросший уровень игры, выиграв у меня две партии подряд.

В войну Ростик служил на флоте, но о службе морской рассказывал неохотно. Был он рядовым матросом и терпел много издевательств от своих дружков по службе из-за своего еврейского происхождения.

Жил он довольно бедно и носил до сих пор всё ту же морскую форму, в которой его демобилизовали осенью прошлого года и которая к тому времени была уже изрядно поношена.

Мы оба были рады встрече и с тех пор у меня стало одним другом больше. Коле, Ромке и Косте мой школьный товарищ Ростик пришелся по душе, они его почему-то прозвали Бык и только так называли. Может они ему такое имя дали из-за его большого крючковатого носа, что по английски пишется ВЕАК, а

звучит, как БИИК, может они таким образом посмеивались над его плохим английским произношением, что было его главной проблемой в институте иностранных языков, где он избрал английский своей будущей специальностью, может им необычное имя Ростик не очень понравилось. Как бы там ни было, но иначе как Бык его никто из нас теперь не называл, и он на это совсем не обижался. Ему это даже нравилось.

Мои друзья тоже понравились Ростику и теперь всё свободное от учёбы время он проводил с нами. Он часто бывал у нас в общежитии, ходил с нами в кино, на пляж, в клуб института, где даже стал участником нашей самодеятельности. Полюбил нашу «фирменную» мамалыгу, которую мы ежедневно готовили на ужин, и вскоре научился готовить её не хуже нас.

Наша дружба с Ростиком продолжалась до окончания института. Он был добрым, честным и очень общительным парнем. Когда я уезжал из Одессы после окончания института он был уже на четвёртом курсе, а через год его направили учителем английского языка в сельскую школу Одесской области и я, к сожалению, потерял с ним связь.

 

85

В институте Филатова я находился всего одну неделю. Там мне удалили мелкие осколки из области глаза, представлявшие опасность для зрения, назначили медикаментозное лечение и направили в Одесский институт челюстно-лицевой хирургии для пластических операций в области незрячего глаза с целью его протезирования и по восстановлению отсутствующей верхней части носа. В направлении на имя профессора Франкенберга указывалось, что после пластической лицевой хирургии будет продолжено лечение в институте им. Филатова.

Борис Ефимович Франкенберг был известен до войны, как один из лучших хирургов Одессы. Он выполнял сложные хирургические операции на внутренних органах и конечностях и его знали далеко за пределами города. В годы войны, когда многие фронтовые ранения требовали пластической хирургии, он стал выполнять такие операции и достиг в этом совершенства. Об искусстве Франкенберга писали союзные и зарубежные журналы и газеты. В Одессу для выполнения пластических операций приезжали люди со всей страны, которые дожидались своей очереди многие месяцы.

В связи с большой потребностью в таких операциях в конце войны, в центре Одессы на улице Ленина была открыта челюстно-лицевая клиника Минздрава Украины. Сюда направлялись раненые с ожогами, изуродованными лицами и челюстями, без носа, ушей, глаз и здесь творили чудеса. Конечно, прежний вид при таких ранениях полностью восстановить было невозможно, но в большинстве случаев многое удавалось сделать, а главное - создавалась возможность для протезирования челюстей, глаз и других органов.

Технология лицевой пластической хирургии была тогда довольно сложной и длительной. Обычно такие операции были многоэтапными и для их выполнения требовались месяцы, а порой и годы. Выполнял большинство операций сам Франкенберг с помощью ассистента, доцента Васильевой. Если в ходе операции главную роль играл профессор, то в послеоперационном лечении и уходе незаменимой была Васильева -врач от Бога и прекрасной души человек.

Эти замечательные хирурги выполнили двенадцать операций на моём лице, использовав кожу со лба и хрящи с грудной клетки. Всё это делалось при местной анестезии и было очень болезненно. Особенно сильные боли я испытывал в послеоперационные периоды.

Почти ежедневно меня навещали друзья. Несмотря на мои запреты, приходила Анечка и её брат Боря. Они приносили фрукты, напитки, рассказывали новости, отвлекали от боли. Больше всех в это время мне уделяла внимание Люся - жена Бориса, которая просиживала у моей кровати часами. Чувствовался богатый опыт госпитальной медсестры. Её добрая улыбка и женская ласка действовали успокоительно и обезболивающе.

Особенно трудной была операция по восстановлению носа. Осколок сорвал верхнюю его половину, прошёл через левый глаз и вышел у виска. Это было самое тяжёлое и самое опасное из всех моих ранений. Операция сводилась к образованию стебля из кожи лба, постепенного приживления его свободного конца к сохранившейся нижней части носа и последующей многоэтапной обработке периметра операционного поля.

Не скажу, что чудо-хирургам удалось полностью восстановить мой нос в его первозданном виде, но в том, что в результате их стараний получилось подобие нормального человеческого носа, нет абсолютно никакого преувеличения. Не менее сложной была операция по восстановлению глазной орбиты, которая предусматривала заполнение пустующей впадины хрящевой и мускульной тканью, образование нижнего века и протезирование. Всё это также требовало нескольких этапов в течении долгого времени и врачи были готовы довести дело до конца. Не хватило здесь терпения и сил у меня. Кроме того нужно было сдавать экзамены, готовиться к дипломному проектированию и я решил, что смогу ещё какое-то время попользоваться повязкой, прикрывающей обезображенную глазную полость, а позднее выберу время для лечения и операций в институтах Франкенберга и Филатова.

Забегая вперёд скажу, что такого времени не нашлось ни после защиты диплома, ни позднее, хоть попытки продолжить лечение были. Долго я ещё носил повязку, стесняясь обнажать пустующую обезбраженную глазницу. Затем мне с трудом приспособили несоответствующего размера протез, которым я пользуюсь уже более пятидесяти лет, испытывая неудобства для себя и вызывая неприятные ощущения у других.

 

86

Изю я встречал вместе с Туллерами. Поезд из Москвы пришёл по расписанию и ещё до его полной остановки мы догадались, что молодой солдат, стоящий у открытой двери вагона указанного в телеграмме, и есть Изя Моверман, возвращающийся на Родину из далёкой Германии. Война и годы изменили его внешний вид до неузнаваемости. Он подрос, окреп, возмужал и я не сразу признал в нём своего двоюродного брата, который приезжал к нам в Красилов в голодном 1935-ом году, когда болела наша мама. Изя признался, что и меня не узнал, чему можно было и не удивляться.

Мы расцеловались и с помощью носильщика доставили два огромных чемодана до остановки такси. Не помню почему, но таксисту мы назвали не адрес Туллеров, где должен был остановиться Изя, а адрес моего общежития, о чём мы потом не раз сожалели.

Чемоданы поместили под мою кровать, где находился и мой чемодан со всеми моими ценностями, а сами поехали к Туллерам, где нас ждал тёплый приём и вкусный обед.

До приезда сестры Изя согласился пожить со мной в общежитии, где в каникулы несколько кроватей пустовало.

Выбирать институт долго не пришлось, так как он мечтал только об истфаке и мы остановились на госуниверситете, который находился рядом с нашим институтом. Ему дали также место в общежитии, что было в том же квартале. С жильём тогда во всех институтах, в том числе и в университете, было туго, так как довоенные общежития были или разрушены, или заняты семьями, лишившимися крова, но для участников войны и инвалидов места всегда выделялись. Были у них тогда и другие льготы, в том числе и внеконкурсный приём в ВУЗы. Пользуясь этими льготами, Изя хорошо устроился в Одессе, чему был очень доволен.

До начала учебного года оставалось ещё много времени и он старался использовать его в своё удовольствие. По вечерам ходил в театр, кино, филармонию, в парк, на танцы. Парень он был молодой, красивый, неженатый и сам Бог велел ему гулять, тем более, что Одесса представляла для этого богатые возможности. Характер у Изи был мягкий, общительный и он с первых дней понравился моим друзьям, включая и Ростика. Все мы старались, как могли, помочь ему быстрее освоить нормы и условия гражданской жизни, а также в обустройстве, питании и отдыхе.

Он привёз из Германии много гражданской одежды и обуви, которые часто менял в зависимости от того куда направлялся или какая стояла погода. Мне, моим друзьям и Туллерам он сделал подарки. Кому рубашку импортную, кому тенниску, кому модные немецкие шапочки, а престарелой Эстер Туллер навесил на шею красивое янтарное ожерелье из украшений, которые привёз для сестры Мани.

Изя часто бывал у нас в институте и посещал вместе с нами многие клубные мероприятия. Скоро он стал объектом внимания многих студенток. Одну из них, Марту, высокую, красивую блондинку с типично еврейским произношением буквы «Р», он чаще других стал приглашать на вечерние прогулки, в кино или на танцы, после чего приходил уже не в своё, а наше общежитие, где не было вахтёров и можно было зайти в любое время.

В общем всё у Изи складывалось хорошо на старте гражданской жизни в Одессе и ничто не предвещало каких-нибудь серьёзных осложнений в обозримом будущем.

Всё началось с приезда Мани. Мы встретили её тепло и радушно, как и подобает встречать родную сестру и близкую родственницу после долгой разлуки. Туллеры выделили ей и Изе отдельную комнату и создали им все необходимые условия для жизни. Мои друзья проявили инициативу в создании фонда Моверманов. Несколько субботников и воскресников по разгрузке фруктов и овощей на Новом базаре позволили заработать приличную сумму, которая предназначалась для встречи и организации досуга Мани во время её нахождения в Одессе. Были предварительно закуплены билеты в Оперный театр и на вечера симфонической музыки, которую она очень любила.

10-го августа на квартире у Туллеров отметили день рождения Мани, которой в том году исполнилось 28 лет. Заказали в ресторане именной торт, вручили ей подарки. Я подарил книгу об Одессе в хорошем издании со множеством цветных фотографий достопримечательностей города. Маня была тронута нашим внимание и по её щекам катились слёзы радости. Она сидела рядом с Изей и не сводила с него влюблённых глаз, будто была ему не сестрой, а невестой.

В своём ответном тосте, после благодарностей за внимание и добрые пожелания, Маня вдруг заявила, что не может больше жить без Изи, что из всей большой семьи Моверманов их осталось только двое и поэтому они должны быть вместе.

134

Я тогда не придал этому тосту большого значения и не мог даже подумать о том, что с него начнётся путь, который вскоре приведёт их обоих к страшной трагедии.

Я заметил тогда, что следует подумать о переезде Мани в Одессу, а об отъезде Изи в Ашхабад не может быть и речи. С Украины в Туркмению бежали только во время войны, а сейчас, в мирное время, никто добровольно не меняет Одессу на Ашхабад. Маня была не согласна со мной и утверждала, что Ашхабад прекрасный город, у неё там чудесная квартира в центре, она хорошо зарабатывает в двух школах, а Туркменский госуниверситет, в котором Изя будет учиться, ни чуть не хуже Одесского.

Маня выглядела моложе своих лет и была миловидной и красивой девушкой. Из рассказов Изи я знал, что в университете она полюбила сокурсника Мишу из Киева, которого чудом вывезли из осаждённого города в сентябре 1941-го года, когда ему было семнадцать лет. Маня была на три года старше Миши, когда они познакомились на первом курсе истфака. Разница в возрасте не помешала их дружбе, которая переросла в большую любовь. Когда его со второго курса забрали в армию, она обещала ждать его. Вот и ждёт до сих пор, хоть перестала получать от него письма с начале 1943-го года. Его мать давно уже потеряла надежду на возвращение сына, а она всё верит в чудо и ждёт. Она была ему верна все эти годы и отклонила несколько серьёзных предложений от своих многочисленных поклонников.

Маня окончила университет с отличием и имела большие успехи в работе. В прошлом году, несмотря на большой дефицит с жильём, ей выделили квартиру в престижном районе города, на улице Кемине. Она восторженно говорила о своём городе, где теперь живут много русских, которые решили там остаться навсегда. По её рассказам евреи не чувствовали там антисемитизм ни со стороны туркменов, ни со стороны русских и их принимали почти на любую работу. В городе тогда строили много жилья и объектов соцкультбыта. Он хорошел и благоустраивался. За продуктами в магазинах не было очередей, а на рынке было много фруктов и овощей по баснословно низким ценам.

Как не уговаривали мы Маню оставить Изю в Одессе и не настаивать на его отъезд в Ашхабад, но не смогли ничего добиться. Среди моих доводов были прелести Одессы и Чёрного моря, историческая известность и престижность Одесского университета, наша крепнущая братская дружба, но Маня продолжала настаивать на своём и, после долгого и упорного сопротивления, Изя всё-же согласился на переезд и стал готовиться к нему.

Был конец августа и, когда до их отбытия оставалось уже несколько дней, мы с Колей устроили прощальный ужин в ресторане «Южный». Было очень уютно. Играл оркестр. на столе были вкусные закуски, хороший коньяк, лёгкое виноградное вино. Мы говорили друг другу много тёплых слов. Маня сказала тогда, что никогда не забудет нашей встречи в Одессе. Она приглашала в гости в любое время, но взяла с нас слово, что мы обязательно приедем на её тридцатилетие, которое будет отмечаться через два года, в августе.

Мы допоздна задержались в ресторане и, когда возвратились домой, застали окно в комнате нашего общежития открытым, а из под- моей кровати исчезли три чемодана - два Изиных и один мой. В его чемоданах было много ценных вещей, привезенных из Германии, а в моём больше не материальных ценностей, а важных документов, фотографий и все письма от Сёмы, которые я хранил, как ценнейшую реликвию в память о нём.

Ребята из нашей комнаты ещё не вернулись после каникул и воры воспользовались удобным случаем, чтобы унести наши вещи. Следствие продолжалось долго, но результатов никаких не дало.

Очень тяжело перенесли мы тогда эту утрату. Особенно болезненно восприняли хищение Маня и Изя. Не знали они тогда, что это ещё не самая большая потеря и самое страшное их ждёт впереди.

Через два дня Маня и Изя уезжали в Москву, откуда шёл прямой поезд на Ашхабад. Трудным было наше прощание. Было какое-то предчувствие, что расстаёмся мы навсегда.

 

87

Новый и последний год учёбы в институте имел свои особенности. В первом семестре ещё нужно было прослушать курсы лекций по экономике промышленности, технике безопасности, противопожарному делу, промсанитарии и ряду других дисциплин по которым предстояли экзамены, а во втором семестре предстояла серьёзная работа над дипломным проектом.

После хищения наших вещей из общежития мы с Колей решили оттуда выселиться и снять комнату где-нибудь недалеко от института. Это диктовалось ещё и необходимостью создания лучших условий для занятий во время дипломного проектирования.

После недолгих поисков нам удалось найти небольшую комнатку в полуподвальном помещении на улице Пастера, в десяти минутах ходьбы от института. Хозяйка квартиры, пожилая одинокая женщина, дала нам в пользование широкий диван, где мы могли свободно спать вдвоём, стол, книжную полку, небольшой шкаф и пару стульев. Больше в нашей комнатке и не поместилось бы, да нам и не нужно было. Это удовлетворяло все тогдашние наши потребности. В комнате было только одно окошко, да и то чуть выше уровня земли, и только через его верхнюю часть проникал свет, а по утрам и лучи солнца. Зато мы платили

135

только по 150 рублей в месяц, что в Одессе считалось не дорого. Мы не замечали никаких недостатков в нашем жилье. Нам здесь всё нравилось. Впервые в своей самостоятельной жизни мы имели свою комнату!

Хозяйка доверила нам ключи от передней и мы могли приходить домой в любое время и никого не беспокоить. Были и другие удобства. Мы могли теперь без очереди пользоваться кухней, туалетом и даже душем. Рядом находились не только институт, но и базар, несколько продовольственных магазинов, поэтому мы стали реже пользоваться городским транспортом.

В общем нам было хорошо в нашей комнатке. Коля как-то пошутил, что жить нам здесь вместе до свадьбы, а кто раньше женится получит комнату в подарок от друга, которому придётся искать себе новое жильё. Его шутку можно было принять и всерьёз, так как его отношения с Мирой и мои с Анечкой были не так уже и далеки от их официального оформления.

Возросшая в несколько раз квартплата требовала дополнительных источников дохода. Реализации Колиных талонов на это явно не хватало. Да к тому же это были его деньги. Если я мог раньше допустить их использование на покупку Колей продуктов на наше питание, то на оплату ими квартиры я рассчитывать не мог. Совесть не позволяла. Коля считал вырученные от продажи талонов деньги общими и даже обиделся, когда я наотрез отказался от оплаты им всей месячной квартплаты, но я настоял на своём и платил хозяйке отдельно положенную сумму из небольших своих денежных запасов.

Поняв, что решение моё твёрдое и, ощущая финансовые трудности, Коля стал искать дополнительные возможности заработать пару сот рублей в месяц. Ему, наконец, удалось договориться со знакомым армянином, торговавшим фруктами на Новом базаре под вывеской колхоза «Радянська Украина», что мы будем у него ежедневно работать по пару часов в день за 250 рублей в месяц. Этого нам было достаточно не только на квартплату, но и на некоторые другие расходы. Устраивал нас и режим работы. Мы приходили рано утром и до ухода в институт справлялись с нашими обязанностями по разгрузке товара, его сортировке и подготовке к продаже. Такой распорядок нашей работы устраивал и хозяина, так как машины приходили на рассвете и торговля начиналась рано.

Трудились мы с Колей усердно и получали за это не только причитающиеся нам деньги, но нередко и премии натурой: то арбузом угостят, то дыней, то винограда «Дамские пальчики» отжалеют. Работали мы у этого армянина до глубокой осени и заработали приличную сумму, что решило все наши текущие финансовые проблемы и даже позволило собрать немного денег прозапас.

Анечка редко бывала у меня, когда мы жили в общежитии и ещё реже заходила в нашу комнату, когда мы с Колей поселились в ней. Она стеснялась этого раньше, когда в комнате проживало 6-7 ребят и тем более считала это неудобным, когда нас было только двое. Когда я однажды пригласил её отведать свежих фруктов, которыми нас утром угостил хозяин колхозного ларька, ей очень понравилось и она похвалила нас за порядок, чистоту и уют в комнате. Провожая её домой, я как бы в шутку предложил переселиться ко мне, если ей так у меня всё нравится, на что она то ли шутя, то ли всерьёз сказала:

-Предложение заманчивое. Стоит подумать.

 

88

Ещё до начала последнего семестра началось дипломное проектирование. Места в дипломантских комнатах предоставлялись по группам, но декан Фан-Юнг счёл нужным сделать для нас с Анечкой исключение и разрешил нам работать рядом. Наши столы с чертёжными досками расположились в удобном, хорошо освещённом месте, что вызвало даже ропот недовольства у некоторых привилегированных студентов, вернее студенток, моей группы. Это была, безусловно, лучшая группа на потоке. В ней было больше отличников, чем в других группах, много активистов-общественников, а некоторые даже были близкими родственниками руководителей института. Училась у нас и дочь видного учённого-химика, заместителя ректора института по научной и учебной работе А.Ф.Марха. Зоя Марх была прилежной студенткой и усердно занималась все годы, но, наверное, не была бы круглой отличницей, если бы не была дочерью проректора. Она привыкла к своему особому положению в институте и не скрывала своего недовольства, когда кому-нибудь из студентов оказывалось повышенное внимание и делались какие-то исключения из общих правил. Не удержалась она и от реплики и в этом случае. Тем более, что это был единственный случай, когда в нашу группу ввели «постороннего» студента.

Фан-Юнг догадывался об отрицательной реакции некоторых студентов на его решение, но делал вид, что не замечает этого. Он вообще всячески способствовал укреплению и развитию наших отношений с Анечкой и делал всё возможное для этого. Нужно сказать, что явных противников этому вообще не было. Большинство студентов одобряло нашу дружбу, а наши друзья открыто способствовали ей. Со временем все привыкли к тому, что мы везде были вместе и многие уже не представляли себе, что мы можем быть врозь. Наверное поэтому Зое и некоторым другим недовольным повышенным вниманием к нам со стороны декана пришлось с этим смириться и их отношение к нам со временем стало даже дружественным.

Нам же было очень удобно работать рядом и это положительно отражалось на результатах нашего труда. Я испытывал трудности с черчением. Наверное сказывались проблемы со зрением и недостаток терпения к этой рутинной работе. Анечка же хорошо чертила и её чертежи получались аккуратнее и чище моих. Вот она и выполняла часть моей графической работы. Конечно, это была небольшая часть и менее квалифицированная. Основные и более сложные чертежи я делал сам, а те, что требовали технического творчества или планировочных решений, выполнялись мной с удовольствием, но тем не менее Анечка во многом мне помогала, что позволяло экономить немало времени.

Я же охотно помогал ей в расчётно-технической части, выборе проектных решений, подборе оборудования и других вопросах проектирования, где я чувствовал себя уверенно.

Работать приходилось много и напряжённо. Мы приходили в институт в восемь утра и уходили домой, обычно, в семь-восемь вечера. Если учесть, что по вечерам хотелось и в кино сходить, или просто погулять, то получалось, что мы с Анечкой постоянно были вместе и расставались только на время сна. Однако, даже такое длительное непрерывное общение казалось недостаточным и мы сожалели о необходимости расставаться на несколько часов в сутки.

Близилась зимняя сессия и предстояла преддипломная практика. Мне не хватало информации для проектирования завода в Калораше и поэтому я должен был избрать местом практики Молдавию. Анечку же могли послать в любое другое место, так как число мест в Молдавию было ограниченным. Очень не хотелось расставаться с ней на долгое время и я стал подумывать об официальном оформлении наших отношений.

 

89

Ещё при оформлении моего перевода из Грозненского института Фан-Юнг подробно интересовался моей общественной работой. Он был удивлён тому, что, будучи на протяжении двух лет секретарём комсомольской организации института, я не стал там кандидатом в члены партии и советовал подумать об этом сейчас.

К этому вопросу он потом возвращался неоднократно. Фан-Юнг больше касался не идейной, а практической стороны принадлежности к правящей партии. Как и во всём, он был со мной откровенен, в его доводах была железная логика и у меня не было сомнений в том, что его советы доброжелательны.

Александр Фёдорович рассуждал так: институт дает молодым людям образование и специальность, которые должны быть наиболее эффективно использованы в жизни. Подавляющее большинство специалистов, заканчивающих ВУЗы, становятся рядовыми инженерами, учителями, врачами и остаются ими всю жизнь без реальной перспективы роста. В лучшем случае они со временем становятся старшими или получают более высокую категорию, что даёт прибавку к их зарплате на десять, двадцать или тридцать рублей. Так как зарплата специалистов с высшим образованием была ниже зарплаты квалифицированных рабочих, которая тоже была невысокой, то даже с этой прибавкой инженеры остаются на всю жизнь нищими интеллигентами.

Только небольшая часть специалистов имеют перспективу роста и становятся со временем руководителями предприятий, организаций, ведомств, отраслей промышленности или занимают другие ведущие позиции в науке и обществе. Для этого мало иметь хорошие знания и способности. Нужно еще, как минимум, быть членом правящей партии. Хорошо ещё к тому иметь соответствующее национальное и социальное происхождение, но это изменить нельзя, а вот стать членом партии, при большом к тому стремлении, можно. Это тоже даётся не просто. В партию в первую очередь принимали рабочих и крестьян. Стоит любому слесарю, грузчику, колхознику или уборщице поддаться уговорам о вступлении в партию и они тут же становятся коммунистами. Только после приёма четырёх-пяти рабочих любая партийная организация имеет право принять одного представителя интеллигенции. Иначе бы партия «испортила» свой социальный состав и не могла бы считаться рабочей. Убеждая меня вступить в партию, Фан-Юнг утверждал, что мои умственные и организаторские способности останутся невостребованными, если я не стану коммунистом. Он считал, что это особенно важно для евреев, которые при всех прочих равных условиях всегда отодвигались на задний план.

На конкретных примерах из жизни нашего института Александр Фёдорович подтверждал свои доводы. Сам он, как и Марх, быди беспартийными и их высокое служебное положение в институте было тем редким исключением, которое кое-когда встречалось, когда для обеспечения успеха в каком-то важном деле допускалось использование беспартийных и даже евреев на руководящей работе.

В общем, после одной из таких бесед, я подал заявление о приёме кандидатом в члены партии. Рекомендации мне дали комсомольская организация института, мой друг - Костя Высота и секретарь партийной организации Петрижиковская, читавшая у нас курс микробиологии.

К моему удивлению мне не пришлось ожидать долгое время в очереди, как многим другим студентам и преподавателям. Кандидатскую карточку мне вручили через несколько месяцев после подачи заявления. Наверное при этом учли мой досрочный и добровольный уход в армию в начале войны, ранения, активную общественную работу в комсомоле и профсоюзе, отличную учёбу.

Не могу сказать, что мне всё нравилось в работе нашей партийной организации. Несмотря на то, что в ней состояли многие выдающиеся учёные, большинство руководителей института и факультетов, лучшая часть профессорско-преподавательского состава и студентов, я порой поражался беспринципности и неискренности многих из них. Другие же были ко всему безразличны и старались в дискуссиях не участвовать.

Выступали на собраниях, как правило, одни и те же люди, которым по какой-то негласной очереди поручалось подготовить выступление. Хоть они не всегда зачитывали свою речь по бумажке, а некоторые вообще говорили свободно, не пользуясь тезисами, обычно их выступления сводились к одобрению положений, изложенных в докладе. Складывалось впечатление, что говорят они не то, что думают, а то, что вытекает из доклада или какого-нибудь решения вышестоящих партийных органов, независимо от того согласны они с ними или нет. Собрания часто походили на спектакль, тщательно подготовленный режисёром, а выступающие на нём ораторы были похожи на артистов, выполняющих свою заученную роль в этом спектакле.

Доклады обычно были скучными и неинтересными, насыщенными цитатами из сочинений классиков марксизма-ленинизма или работ и выступлений Сталина. Особенно обидно было слушать такое из уст умных и уважаемых людей.

Моё возмущение достигло предела, когда на одном из партсобраний обсуждалось закрытое письмо ЦК КПСС о борьбе с космополитизмом. В нём говорилось о недопустимости преклонения перед Западом и забвения достижений русских учёных, изобретателей и новаторов. В нём указывалось, что приоритет «наших» учённых зачастую необоснованно уступают зарубежным, чем наносится большой вред отечественной науке. Приводилось много примеров подтверждающих это. Нельзя было не обратить внимание на то, что наиболее часто назывались еврейские фамилии людей, которые якобы без основания пользуются славой первооткрывателей и авторов важных открытий и изобретений, а их фактические авторы, русские учёные, незаслужено забыты.

Выступающие в прениях, поддерживая положения, содержащиеся в письме ЦК, пытались дополнить их примерами из области пищевой промышленности и науки. Приводились «факты» ущемления русских и украинских учёных при замещении вакантных должностей профессоров и доцентов, защите диссертаций и приёме в аспирантуру. Назывались цифры, подтверждающие низкий процент русских и украинцев в составе профессоров и преподавателей института. Никто конкретно не говорил, что предпочтение отдаётся евреям, но подразумевалось именно это.

Особенно удивило меня тогда выступление доцента Флауменбаума, читавшего у нас курс «Основы консервирования». Это был очень способный, ещё сравнительно молодой учёный, который пользовался большим уважением и авторитетом у студентов. Он был автором учебных пособий и многих публикаций по консервированию, разработал ряд важных изобретений и, один из немногих в институте, читал английские и немецкие научные журналы в подлиннике.

В своём выступлении, желая показать заслуги русских учёных в разработке науки консервирования пищевых продуктов, Флауменбаум заявил, что теорию консервирования первым разработал некий Каразин, а не Аппер, как принято было до сих пор считать, и чему он сам нас учил на лекциях.

После этого выступления я надолго потерял уважение к Флауменбауму, как к человеку и учёному. Тогда ещё мне было непонятно, как может уважающий себя человек говорить на лекциях одно, а на партийном собрании - другое. Только позднее, когда я на собственном опыте убедился, как партийные и другие советские органы могут заставить практически любого человека говорить то, что им угодно, я понял, что стоило Флауменбауму такое выступление на партсобрании. Но в те годы оно поразило меня и осталось надолго в моей памяти.

Компания борьбы с космополитизмом продолжалась несколько лет и приняла открыто антиеврейскую, антисемитскую направленность. Многие видные учёные-евреи лишились тогда высоких должностей в академических институтах и ВУЗах, а на их место были назначены представители коренных национальностей.

Мы могли в этом убедиться на конкретных примерах из жизни нашего института. Тот же Флауменбаум, и даже Фан-Юнг, незаурядные научные способности которых были общеизвестны, на протяжении нескольких лет не допускались к защите докторских диссертаций, а когда, наконец, они были допущены, их с позором “завалили” при голосовании.

Постепенно это распространилось и на другие сферы деятельности. Не только в научных учреждениях, но и во всех отраслях народного хозяйства стали «устранять недостатки в работе с кадрами». Из-за пятой графы личного листка по учёту кадров евреям стало еще труднее, чем раньше, устраиваться на работу, их ещё реже стали повышать в должности, а многие освобождались от своих постов за различные «недостатки и упущения» в работе или «злоупотребления» служебным положением. Был ограничен приём евреев в ВУЗы, а в некоторые престижные институты и университеты они практически вообще не принимались.

В центральных и местных газетах часто печатались антиеврейские фельетоны, что способствовало росту открытого проявления антисемитизма.

Всё это делалось с молчаливого согласия партийных органов и организаций. На партсобраниях открытых антисемитских выступлений не было, но известные всем факты унижения и оскорбления евреев не осуждались. Такова была «линия партии». С ней приходилось считаться не только членам партии, но и всем трудящимся. Её нужно было знать и неукоснительно соблюдать. Горе было тем, кто это правило не понимал и не выполнял.

 

90

Нюня Туллер выполнил своё обещание по розыску сведений, касающихся Зюни, и делал для этого всё, что было в его силах. Мы вместе с ним побывали в педагогическом институте, встречались с членами Оргкомитета по проведению встречи бывших студентов выпуска довоенного 1940-го года, говорили со многими студентами и преподавателями, которые знали и помнили Зюню и Рахиль. Все они очень тепло о них отзывались и восторгались их дружбой и любовью.

Одним из членов Оргкомитета оказался преподаватель нашего института, доцент кафедры марксизма-ленинизма Пинкус. Он читал у нас курс политэкономии и часто, на общественных началах, выступал с лекциями о международном положении.

Нюня помнил Пинкуса по рассказам Зюни и нередко встречался с ним и после демобилизации из армии. Он почему-то недолюбливал его. По его рассказам и Зюня испытывал к нему неприязнь за его зазнайство и бахвальство. Я сам замечал за ним такое, когда он читал нам свой курс, выступал на партсобраниях или выходил на трибуну с лекцией по текущему моменту. Он вёл себя высокомерно и самоуверенно, но не всегда мог понятно и убедительно передать свои знания слушателям.

Наша беседа с Пинкусом была непродолжительной и не дала почти никаких конкретных результатов. Единственное, что удалось сделать, это получить копию фотографии их группы, на которой запечатлены Зюня и Рахиль. По его совету мы также нашли в материалах Оргкомитета фотоснимок Зюни, с которого сделали несколько копий. Они оказались единственными фотографиями в память о нём, которые мы с Полечкой храним до сих пор.

Несмотря на то, что наш поиск оказался фактически безрезультатным, мы остались довольными встречей с людьми, знавшими Зюню и сохранившими о нём добрую память.

В отделе кадров института мы оставили свои адреса и просили сообщить нам обо всём, что им станет известно о Зюне в будущем. Там нам пообещали, что его имя будет занесено на мемориальную доску в память о студентах и преподавателях института, участвовавших в Великой Отечественной войне и отдавших свои жизни за свободу и независимость нашей Родины.

 

91

Полечка редко писала письма. Для неё всегда было легче выполнить трудную физическую работу, чем написать маленькое письмо. Потребовалось несколько моих писем со всё более нарастающей интонацией тревоги и возмущения, чтобы дождаться её отписки на одной стороне тетрадного листа, где содержались короткие ответы на мои вопросы о здоровье, учёбе, работе, настроении. Все её письма были удивительно похожи и содержали почти одинаковую информацию, достоверность которой вызывала сомнения. У неё никогда не было серьёзных проблем, жалоб на здоровье, житейские трудности или плохое настроение, редко она выражала своё недовольство или обиды. Письма отличались только тем, кого из друзей, подруг или просто знакомых она благодарила за доброе к ней отношение и бескорыстную помощь. Все окружающие её люди были замечательными, а некоторые из них просто ангелами, посланными Господом для заботы о ней.

Особенно восхищалась она Кларой Кучер и всей семьёй Зильбершмитов, которые согрели её теплом и заботой. Несмотря на то, что ей с помощью тёти Клары освободили две комнаты в нашем доме, как только она приехала в Красилов, она ещё долго продолжала жить у Зильбершмитов, которые приютили её в день приезда и привыкли считать членом своей многочисленной семьи.

Тётя Клара устроила её ученицей в банке, чему она была очень рада, и в каждом письме Полечка восхваляла сотрудников и управляющего за внимание к ней.

Зная характер своей сестрёнки, я представлял себе каких трудов ей всё это могло стоить. Беспокоило также её здоровье после трёх трудных и тревожных лет скитаний в оккупированном Немирове. Неизвестно было, когда я смогу с ней встретиться после окончания института и, когда выдалось несколько свободных дней, я решил съездить в Красилов.

То, что я увидел там, потрясло меня. Полечка выглядела больной и усталой. Она работала тогда уже не в банке, а в сберегательной кассе. Чувствуя недостаток знаний и опыта счётной работы, она трудилась с утра и до позднего вечера, пытаясь скорее освоить непростую и очень ответственную работу. Она «пахала» за себя и за других, стараясь своим усердием отблагодарить начальство за учёбу и терпение.

У неё фактически не было выходных дней, так как по воскресеньям приходилось восполнять упущенное за неделю и приводить в порядок учёт движения вкладов. Для этого выходные дни объявлялись рабочими и приходилось трудиться за себя и своих сотрудниц, которые находили причины не выходить на работу. Если учесть, что штат в сберкассе был небольшой и состоял, в основном, из женщин, а главным средством механизации учёта в то время были счёты с костяшками, можно понять чего стоило держать учёт в ажуре.

Когда она поздно вечером приходила домой, для неё начиналась вторая смена домашней работы у Зильбершмитов: готовила еду, убирала, стирала, помогала в уходе за детьми. Её никто не просил об этом. Она сама искала себе работу, желая отблагодарить их за доброе отношение и помощь в трудоустройстве.

В этом доме долго искать работу не приходилось. Семья была большая и было совсем не просто её накормить, обстирать, обогреть. Все взрослые работали, а дети учились. После работы нужно было закупать продукты, готовить, стирать, убирать, топить зимой печи.

В выходные дни, когда Полечка возвращалась из сберкассы, Клара запрещала ей домашнюю работу и велела только отдыхать. В воскресные вечера она встречалась с подругами и ходила в кино. Лучшей её подругой была Лиза Фишберг - сестра Гени, мечты моей юности. С ней она дружила ещё с довоенных детских лет и между ними было много общего. Лизе, правда, досталось меньше горя нежели Полечке. Она все годы войны провела в эвакуации с родителями, их семью обошли потери в военное лихолетье. В глубоком тылу они не чувствовали опасности смерти от бомбёжек и обстрелов, голода и болезней. До войны и теперь они жили намного богаче нас. Однако, всё это не мешало их дружбе, которая продолжалась затем многие годы и сохранилась до последнего времени.

Лиза была намного смелее нашей Полечки в поисках личного счастья, и в свои восемнадцать лет уже серьёзно встречалась с ребятами, в том числе и с военными. В редкие дни отдыха она привлекала и Полечку на встречи с лётчиками.

Во время моего пребывания в Красилове я часто встречался с Зильбершмитами. За вечерним чаепитием, с участием Полечки, обсуждались вопросы, связанные с её работой и учёбой. Мы договорились, что закончив институт, я заберу её к себе, а пока она переселится в свою квартиру в нашем доме, освоит нелегкое бухгалтерское дело в сберкассе и поступит в вечернюю школу. Со всем этим моя сестрёнка соглашалась.

С помощью Клары нам удалось продать оставшуюся часть дома, которая принадлежала покойной миме Шейве. Мы до сих пор воздерживались от этого, считая, что должны согласовать продажу с нашими двоюродными братом и сестрой, которые были в таком же, как и мы родстве с Шейвой. Но они, перед отъездом из Одессы, наотрез отказались от своих прав на оставшуюся в Красилове недвижимость. То ли всерьёз, то ли шутя велели считать это их подарком к предстоящей моей женитьбе. Теперь мы могли со спокойной совестью это сделать и быть довольными тем, что не пришлось никого выселять с помощью прокурора. За сравнительно небольшую сумму в доме остались жить семьи, которые в нём жили во время войны, а полученные деньги были нам очень кстати в то трудное и голодное время.

Как-то Клара Кучер по большому секрету рассказала мне о встречах Полечки с одним сержантом из воинской части, у которого, как будто, в отношении неё были серьёзные намерения.

Когда я попросил Полечку познакомить меня с этим лётчиком, она наотрез отказалась, утверждая, что ничего серьёзного у них нет, что это её подруга встречается с одним солдатом, у которого есть друг Володя. Они иногда вместе гуляют, ходят в кино и на танцы.

Поверил я тогда своей сестрёнке и не стал настаивать на встрече с Володей. В моём представлении она ещё была ребёнком и, как мне казалось, о каких-то её серьёзных намерениях в личной жизни не могло быть и речи.

Как потом оказалось, за мою доверчивую наивность нам пришлось вскоре дорого поплатиться.

 

92

16-го декабря 1947-го года был обычным трудовым днём, какие бывают у студентов в напряжённую пору дипломного проектирования. Только закончилась последняя зимняя сессия и через несколько дней начиналась двухмесячная производственная практика.

Накануне мы с Анечкой приняли окончательное решение пожениться. В принципе мы договорились об этом уже давно, но всё откладывали юридическое оформление наших отношений из-за отсутствия финансовых возможностей снять комнату. Точная дата регистрации была продиктована желанием совместной поездки на практику, а главное - предстоящим распределением молодых специалистов, которое ожидалось в феврале.

О нашем решении Анечка рассказала родителям, а я - своим друзьям Коле и Ромке. Условились не предавать это широкой огласке, а собраться в комнате родителей невесты на скромный ужин в кругу родных и друзей.

Утром, перед уходом в институт, забежали в магазин, где купили по комерческим ценам виноградного вина и кое-что из продуктов. Ничто не предвещало происшедшей в этот день девальвации и подорожания цен к исходу дня в несколько раз

После занятий, как было условлено, отправились в ЗАГС. Шли пешком. Был пасмурный и прохладный день. Когда вышли на улицу Ласточкина, что ведёт к Оперному театру и расположенному напротив ЗАГСу, пошёл снег. Крупные снежные хлопья покрывали одежду, лицо, ложились на влажный асфальт. Они какое-то время сохраняли свой ослепительно белый цвет, а затем медленно таяли в ещё не очень холодном воздухе. Но настроение наше было приподнятым, прохожие - знакомые и незнакомые могли это легко заметить. И надо же, неподалеку от намеченной цели, случайно встретили сокурсниц Зою Марх и Марту Фельдман, которые тут же спросили:

-Не в ЗАГС ли мы направились?!

От неожиданности чуть не раскрыли наш секрет, но вовремя спохватились и ответили, что просто гуляем, любуемся первым снегом.

-Понятно, - многозначительно и с недоверием произнесли подружки.

Здание ЗАГСа ничем не отличалось от других на этой тихой улочке. Тогда ещё не было Дворцов бракосочетания, которые позднее, по чьему-то мудрому указанию сверху, стали открываться во всех больших городах Союза и даже в некоторых райцентрах. В небольшом тесном помещении, без вестибюля, ютилось несколько комнат, где оформлялись акты гражданского состояния, хранились архивные документы о рождении, браке и смерти людей.

Был конец рабочего дня и в ЗАГСе не было посетителей. Уже немолодая, приветливая женщина, с ходу приступила к собеседованию и привычной процедуре регистрации брака. Тогда ещё не устанавливались сроки на обдумывание намерений, не требовались и свидетели. После завершения всех формальностей женщина, добродушно улыбнувшись, велела заплатить пятнадцать рублей госпошлины.

Когда мы удивились столь малой сумме (ещё вчера это стоило 150 рублей), регистратор объяснила, что в этот день объявлен Указ Президиума Верховного Совета СССР о девальвации денег. Все старые деньги подлежали обмену на новые в соотношении 1:10 в сберкассах и специальных обменных пунктах.

Как ни уговаривали мы женщину принять у нас 150 рублей старыми деньгами, она наотрез отказалась и велела идти на обменный пункт. При этом предупредила, что они заканчивают работу в пять часов вечера и нам следует поторопиться или прийти в другой день.

Не знаю почему, но я воспринял внезапно возникшее препятствие к регистрации нашего брака чуть ли не как трагедию и упросил сотрудницу задержаться на несколько минут, если не успею вернуться к указанному времени. Для большей верности я попросил Анечку остаться в ЗАГСе, а сам помчался менять деньги.

Было нереально пытаться произвести обмен в сберкассе, так как там, наверное, образовались большие очереди, и я решил поискать счастья в ближайших магазинах или ларьках. Это оказалось трудной задачей. Никому уже не нужны были старые деньги и никто не соглашался принять их вместо новых.

Когда уже были потеряны все надежды на обмен денег, я наткнулся на парикмахерскую, что была рядом с ЗАГСом, и решил попытать счастье в последний раз. В полупустом салоне было два мастера и один клиент. Они отнеслись очень участливо к моей проблеме. Когда я рассказал им о том, что моя невеста ждёт меня в ЗАГСе, а я бегаю по магазинам, пытаясь обменять 150 рублей для регистрации брака, они вывернули свои карманы и собрали восемнадцать рублей новыми купюрами. У меня перехватило дыхание и, наверное, никого в жизни я больше так не благодарил, как их.

Сотрудница ЗАГСа выполнила своё обещание и ждала меня, хоть я опоздал не на несколько минут, а на целых полчаса. Она отсчитала ровно пятнадцать рублей, вернув мне три рубля, которые я собирался оставить ей в знак благодарности, и тепло поздравила нас с законным браком.

Со смешанным чувством радости и волнения покидали мы помещение ЗАГСа, куда недавно вошли, как жених и невеста, а вышли мужем и женой. Даже не верилось, что всё уже совершилось и мы - одна семья. Только теперь, выходя из ЗАГСа, мы осознали всю сложность положения, вытекающего из нашего нового статуса.

Первое, с чем мы должны были неизбежно столкнуться, это финансовые и жилищные проблемы. В оставшееся до окончания института время предстояло жить на наши стипендии и мои небольшие сбережения, оставшиеся от продажи части дома. На помощь родителей рассчитывать не приходилось, так как отец Анечки так и остался безработным и они жили в бедности. Снять нам квартиру они не имели возможности. Не могли и мы с Анечкой оплачивать комнату, которую до сих пор снимали с Колей Погосовым или какое-нибудь другое помещение.

Родители предложили жить с ними в той половине комнаты, которую они снимали у маникюрши Дины. Было трудно с этим согласиться, но другого реального выхода не было. Одно только сглаживало остроту проблемы - с 20-го декабря начиналась преддипломная практика и мы с Анечкой должны были уехать из Одессы на целых два месяца.

Все эти и другие житейские вопросы мы обсуждали по дороге из ЗАГСа. На Преображенской зашли в магазин купить бутылку вина, но не смогли это сделать, так как вино и другие товары подорожали в несколько раз.

Когда пришли домой, нас у порога поздравили родители, родственники, друзья и хозяйка квартиры Дина. Принимая поздравления от мамы, Анечка заплакала и долго не могла успокоиться. Никакие уговоры на неё не действовали и лицо её оставалось мокрым от слёз весь вечер. Было много тёплых слов и пожеланий. Кроме родителей их говорили брат Боря и жена его Люся, хозяйка Дина, мои друзья Коля и Ромка. От себя и Анечки я благодарил всех за добрые напутствия и обещал, что жене моей не придется больше слёзы проливать, так как обижать её я не буду.

Вот уже полвека я стараюсь выполнять своё обещание и, как мне кажется, это мне до сих пор удавалось.

 

93

Наш медовый месяц мы провели в Тирасполе, на преддипломной практике. Не знаю какие чувства испытывают другие семейные пары во время свадебного путешествия, но в моей памяти остались самые светлые воспоминания. Нам было хорошо вдвоём. Целых два месяца мы были вместе, совсем одни, и никто, и ничто не могло помешать нам наслаждаться этим. Даже тяжёлые бытовые условия, непролазная грязь на глухой и тёмной окраине города, куда нам по вечерам приходилось добираться пешком, и ежедневные дебоши пьяного хозяина, в доме которого мы снимали небольшую комнату, не испортили прекрасного впечатления от нашего пребывания в Тирасполе в течении двух первых месяцев нашей семейной жизни. Мы ещё раз убедились в верности своего выбора и в том, что нам по пути в большой дороге, которую мы только начинали.

Наш медовый месяц отличался от обычного ещё и тем, что приходилось много работать по программе практики и сбору большого объёма материалов для дипломного проектирования. Свободного времени оставалось очень мало и поэтому фактически не было возможности посещать культурные и спортивные мероприятия, совершать экскурсии или даже вволю погулять по городу. Не нашлось и времени съездить в столицу Молдавии, Кишинёв, что в полутора часах езды от Тирасполя. Не было не только времени, не хватало и денег. И всё же своим медовым месяцем мы остались очень довольны, его счастливые дни остались в памяти нашей на всю жизнь.

 

94

В Одессе нас ждало немало проблем. К жилищно-финансовым вопросам, которые надо было как-то решать, прибавились взаимоотношения с родителями, трудности с продуктами питания, бытовые неудобства.

С волнением ожидали предстоящее в феврале распределение молодых специалистов. Хоть мы и имели приглашение на работу в Тирасполь, хотелось узнать о других возможностях трудоустройства, где бы представлялась хоть какая-то жилплощадь для нашей большой семьи.

К тому времени стало ясно, что главе семейства не удастся найти приличную работу в Одессе. Место в торговой сети, которое он искал, стоило немалых денег. Кроме того нужна была хорошая рекомендация. Ни того, ни другого у Абрама Александровича не было. А устроиться без денег и без чьей-то руки, да ещё и еврею было очень трудно. Если даже и удавалось найти какую-то временную работу, нужно было уметь сработаться с начальством и давать ему «на жизнь». Кто не умел это делать, получал вскоре предупреждение об окончании периода «временной» работы и лишался места в торговле.

Помню, как рад был отец Анечки, когда ему предложили место в небольшой булочной, где, кроме хлеба и булок, продавались кондитерские изделия, печенье, сахар и другие сопутствующие товары. Он приступил к работе с желанием и выполнял её с большим рвением. После работы мы с ним допоздна сидели со счётами за книгами учёта движения товаров. Казалось, что он твёрдо взял бразды правления в свои руки и что работа эта всерьёз и надолго.

Он занял более жёсткую линию в управлении домашними делами, стал разговаривать с женой и детьми повышенным властным тоном, требовал готовить обеды из трёх блюд с говядиной или курицей. По субботам вся семья должна была обедать непременно вместе и к столу должна была подаваться, кроме других блюд, фаршированная рыба с хреном и жигулёвское пиво. Соответствующее меню требовалось к ужину в пятницу, когда он возвращался из синагоги перед шабесом.

Субботу и все еврейские праздники папа Абрам соблюдал свято, но скрывал это от посторонних. Он не молился в единственной в Одессе, разрешённой властями синагоге, а ходил в частный еврейский дом, где собиралось несколько старых евреев, как на тайную сходку, опасаясь осведомителей НКВД, которые зорко следили за «происками сионистов и космополитов».

Мама Рета старалась не вызывать гнев мужа и во всём угождала ему. Когда он приносил в дом лишнюю копейку она ходила на базар, покупала нужные продукты и очень вкусно готовила. Ей нравилось, когда хвалили её еду, но больше всего радовала похвала мужа, которая доставалась ей довольно редко. Чаще он находил причины для недовольства и ругал её, не утруждая себя подбором слов и выражений.

Когда, например, бульон или рыба казались ему недосоленными или пересоленными, а также, когда он находил другие недостатки в её домашней работе, он стучал кулаком по столу и кричал:

-Бренен золсты!, что по русски значит:

-Чтоб ты сгорела!

Разговаривал он чаще на русском, чем на еврейском, но ругался только на идиш. Не трудно было заметить, что чем больше он зарабатывал, тем больше требовал и тем строже относился к жене и детям. Ко мне мой тесть относился с почтением, которое не изменилось со времени нашего знакомства. Разговоры у нас шли больше по международной или социально-политической тематике, нежели на семейно-бытовые темы. Однако к его грубостям по отношению к жене и детям я не мог оставаться безразличным и не раз высказывал ему своё недовольство. Относился он к этому довольно равнодушно и мне советовал не обращать на это внимание.

Вероятно он не смог «сработаться» со своим начальством и ему вскоре объявили о предстоящем увольнении по причине временного статуса его работы.

Через некоторое время ему удалось устроиться на другую временную работу, подобную первой, но финал её был таким же и в ещё более короткий срок.

Вскоре он, наконец, окончательно убедился, что Одесса не для него и стал ждать нашего распределения, убеждая нас в том, что вместе нам будет лучше и что в другом городе он раскроет свои способности и покажет чего стоит.

Мой тесть часто вспоминал Днепродзержинск, где до войны работал начальником хлебного отдела в Управлени рабочего снабжения крупнейшего в стране металлургического завода имени Дзержинского. Парторгом на том заводе был Леонид Ильич Брежнев, который затем стал мэром города, перед войной был избран секретарём обкома партии, а позднее стал лидером партии и государства. С ним Абрам Александрович был почти в дружеских отношениях и за его спиной чувствовал себя спокойно и надёжно. Брежнев часто отмечал его успехи в работе и заслуги перед страной, как Красного партизана и беспартийного большевика.

Одессу тесть возненавидел и называл её городом жуликов, воров и спекулянтов, для которых она стала родной мамой.

Позднее, когда Анечка объявила, что ждёт ребёнка, мы и сами пришли к выводу, что нам будет лучше жить с родителями в расчёте на помощь мамы в уходе за малышом. Из этого мы и исходили, когда были приглашены на заседание комиссии по распределению молодых специалистов. Нужно было получить назначение на работу, где предоставлялась хоть какая-нибудь жилплощадь. Таких мест было мало, ибо жилья тогда строили немного и люди годами, а порой и десятилетиями ожидали своей очереди на получение крыши над головой.

В первую очередь выбор места работы предлагался отличникам, активистам партийно-комсомольской и другой общественной работы, инвалидам и участникам Отечественной войны. С учётом этого я был приглашён на комиссию первым, когда все наличные места были ещё свободны. Был большой выбор городов Союза, предприятий и организаций пищевой и мясомолочной промышленности с различными вакантными должностями. Предлагались Тирасполь и Кишинёв в Молдавии, Симферополь и Ростов в России, Херсон и Николаев на Украине и многие другие крупные, средние и небольшие населённые пункты в различных республиках страны. Была даже вакансия на Одесском консервном заводе имени Ворошилова, что было мечтой любого нашего студента. На самом деле, кому бы не хотелось остаться жить и работать в этом прекрасном городе на берегу тёплого моря. Меня же все эти престижные предложения не могли устроить из-за отсутствия жилплощади.

Предложили мне и несколько вакантных должностей главного инженера райпищекомбинатов в Одесской области с жильём. Я уже решился дать согласие на такую должность в один из райцентров вблизи Одессы, но тут в дело вмешалась уже не молодая, представительная женщина с депутатским значком на пиджаке, которая отрекомендовалась:

-Шаройко Марфа Дмитриевна, заместитель наркома мясной и молочной промышленности Белоруссии.

Она предложила инженерную должность в производственном отделе наркомата с предоставлением комнаты в Минске. Не знаю почему, но я тогда проникся уважением к этой властной женщине. Может быть её солидный внешний вид располагал к доверию, может убеждённость в правоте своих доводов, а может и депутатский значок на груди сыграл свою роль, но её предложение показалось мне заманчивым. Шаройко убеждала, что мне не придётся жалеть о своём выборе, что в Белоруссии очень нуждаются в грамотных специалистах для возрождения разрушенной войной промышленности, что она лично поможет мне в первое время и в обиду не даст. Я попросил сохранить за мной эту вакансию и вышел посоветоваться с Анечкой, которая ждала меня за дверью.

За мной вслед вышел Фан-Юнг и посоветовал дать согласие на работу в Белоруссии. Раньше он предлагал мне поработать три года в Тирасполе, поступить в заочную аспирантуру, а после защиты диссертации обещал устроить в институте. Однако, учитывая хорошие перспективы открывающиеся в Минске с предоставлением жилплощади, посчитал целесообразным согласиться с предложением Шаройко. Он рассказал, что накануне она долго беседовала с ним по вопросу отбора специалистов и, по его совету, остановилась на моей кандидатуре. Что же касается аспирантуры, то его предложение оставалось в силе и он считал, что работа в аппарате наркомата этому не помешает.

Анечка одобрила мой выбор главным образом из-за жилья и мы дали согласие на работу в Минске. Марфа Дмитриевна выразила удовлетворение тем, что получает одновременно двух специалистов и пообещала подобрать инженерную должность и для моей супруги.

 

95

В начале марта в Одессу приехала Полечка. Несмотря на тесноту в половине нашей комнаты и финансовые трудности, её приняли тепло и радушно. Это было первое знакомство моей сестрёнки с Анечкой и её родителями. Я было считал, что в этом и была цель её приезда. Мы долго беседовали с ней о планах на будущее и велели готовиться к отъезду в Белоруссию, как только мы обустроимся на новом месте. Хотелось помочь ей в учёбе и получении специальности. Со всеми нашими предложениями и советами она как-будто соглашалась, а когда пришла пора прощаться и возвращаться домой, призналась, что уже два месяца замужем и мужем её стал тот самый сержант Володя из лётной воинской части, о котором мне говорила Клара Кучер во время моего последнего приезда в Красилов.

Вот в этом, как оказалось, и была основная причина её приезда к нам. Она выглядела растерянной, испуганной и была похожей на ребёнка, совершившего ужасную шалость, за которую нужно держать ответ перед взрослыми.

Со слезами на глазах она рассказывала о том, как состоялось её замужество. Выходила замуж её подруга Лиза за того солдата, с которым давно встречалась, а Полечка и Володя были на той свадьбе в качестве первой подружки и первого дружка. Вот на свадьбе и уговорили её расписаться с Володей, который не раз уже делал ей предложения. Так хором и порешили. С этим была согласна и тётя Клара, которая разглядела в сержанте доброго и отзывчивого парня, да ещё и наполовину еврея.

Полечка утверждала, что хоть они и расписались, она живёт отдельно и не пустит мужа в дом до тех пор, пока не получит на то нашего согласия. Если мы не согласны, она подаст на развод.

Что было делать в этой ситуации? Мы, конечно понимали, что замужество ей сейчас ни к чему, что ей нужно учиться, получить специальность, укрепить своё здоровье после ужасных страданий войны, но были вынуждены принять случившееся, как свершившийся факт, и смириться с ним.

Своим поступком Полечка перечеркнула все наши проекты и благие намерения относительно её будущего и, как потом выяснилось, не в свою пользу. Мы часто сожалели потом о случившемся, но исправить уже ничего не могли.

 

96

Трудными были последние месяцы студенческой жизни. Работа над дипломом была сложной и напряжённой. Наша тема была на виду и нужно было выполнить проект так, чтобы не стыдно было и за себя, и за институт, который доверил нам столь важное и ответственное дело.

Председателем комиссии по защите дипломных проектов обычно был начальник Главконсервпрома Наркомата Пищевой Промышленности Союза Осипов и институту было важно, чтобы реальные проекты, подобные нашему, получили хорошую оценку заказчика и Главка.

С Борей Шнайдером мы распределили работу справедливо и мне достались ТЭО, Генплан, основные технологические листы, объяснительная записка и доклад на защите. Он выполнял расчётную часть, подбор оборудования, нонтажные листы, электротехническую, холодильную и теплотехнические части, водопровод и канализацию.

Работы было много и Фан-Юнг старался нам во всём помогать. На помощь Анечки в последнее время мне особенно рассчитывать уже не приходилось, так как на её работоспособности всё более сказывалась беременность, вызвавшая частые рвоты и головокружение. Теперь она больше нуждалась в моей помощи.

Подготовка к защите отнимала всё свободное время, кроме нескольких часов на сон и вечерние прогулки с Анечкой. Во многом помогала мать. Она заботилась о питании и освободила нас от всей домашней работы. Даже отец старался теперь быть внимательным к дочери, что редко замечалось раньше, не грубил и не повышал голос.

Наши друзья по-прежнему тепло относились к нам, но встречались мы теперь реже и на их помощь было трудно рассчитывать. Костя Высота и Галя Харченко защитились в прошлом году и оба остались в институте. Они работали лаборантами на кафедре теплотехники и готовились к поступлению в аспирантуру. Оба были заняты наукой, работой и семейными проблемами. Совсем мало времени оставалось у них для досуга и общения.

Коля Погосов на последнем курсе женился на Мире и жил на улице Пастера в комнатке, которую мы раньше снимали вдвоём. Они заканчивали винодельческий факультет и тоже готовились к защите диплома.

Рома Коганский ушёл весь в семейные дела и заботы и был по-прежнему в полном подчинении у Оли. Все мы вышли из состава профкома и общественной работой в последний институтский год уже не занимались. Дружба наша вроде и не прерывалась, но постепенно гасла, и мы с сожалением отмечали, что отдаляемся друг от друга.

К середине июня работа над дипломом была в основном завершена и мы с волнением ждали защиты.

 

97

20-го июня 1948-го года был объявлен порядок и очерёдность защиты дипломных проектов. Мы с Анечкой защищались первыми - 25-го июня.

Большая аудитория, где проходила защита, была залита солнечным светом. Почти все кресла были заняты студентами, преподавателями, родственниками, друзьями. Всё выглядело нарядно и празднично. На сцене, перед столом комиссии, стояли вазы с живыми цветами.

В комиссии были проректор по научной и учебной работе Марх, декан Фан-Юнг, профессора кафедр технологии, оборудования, марксизма-ленинизма, ведущие специалисты пищевой промышленности, а председателем был тот же Осипов из Москвы.

Я заранее развесил свои чертежи на широкой доске за столом комиссии. Перед тем, как дали слово, очень волновался, но, начав доклад, успокоился и старался уложиться в отведенные 30 минут. Свою речь я произнёс на одном дыхании, сопровождая её ссылками на чертежи, графики, таблицы, висящие на доске.

Вопросов было много и на ответы потребовалось больше времени, чем на доклад. Прочли письменные отзывы специалистов, которым проект был направлен на рецензию. Выступило несколько членов комиссии и главный инженер Молдконсервтреста, который заявил, что основные проектные решения выполнены в полном соответствии с заданием на проектирование и будут использованы при строительстве завода в Калораше.

Председатель комиссии обобщил выступления и сделал вывод о том, что проект соответствует всем требованиям, предъявляемым к дипломному проектированию, выполнен на высоком техническом уровне и заслуживает самой высокой оценки.

Такой же оценки был удостоен и Боря Шнайдер. Обоим были вручены дипломы с отличием. Успешно защитилась и Анечка.

В холле ждали родители, Боря с Люсей, наши друзья. Они тепло поздравили нас и вручили цветы. Было очень душно и мы устремились на улицу. Дул свежий ветер с моря и тёплые лучи июньского солнца ласкали лица и согревали душу. Хотелось пить и мы вместе направились в скверик на Дерибасовскую, где под тентом у фонтана ели мороженое и запивали газировкой со льдом.

Можно было свободно вздохнуть. Позади институт, в руках дипломы. Впереди - новый этап жизни.

Наши друзья строили планы летнего отдыха. Рома с Олей собирались в Крым. После болезни он каждый год выезжал на месяц в Ялту.

Коля с Мирой готовились в путешествие по Кавказу с заездом в Баку, Ереван и отдыхом в Сочи.

Костя с Галей уезжали на Полтавщину. Им нравилось отдыхать на их родине, у родителей-колхозников, в деревенской тиши, где можно собирать грибы, рыбачить, вволю поесть свежих фруктов и овощей, погулять босиком по утренней росе.

Кому из студентов не хочется отдохнуть летом? Это ведь одна из немногих студенческих привилегий. Раз в год бывают летние каникулы и их, естественно, старались использовать как можно лучше.

В этом году студенческие каникулы нам представлялись последний раз и просто грех было не воспользоваться такой возможностью после напряжённой работы над дипломом.

Мы же с Анечкой решили по-другому. Шёл пятый месяц её беременности, которую она переносила тяжело. Непомерно большой живот мешал двигаться, её не оставляли рвоты и головокружение. Нас по-прежнему одолевали финансовые, жилищные и бытовые проблемы. Отец так и не нашёл работу, и мы жили только на стипендии и мои сбережения. Единственной надеждой для всей семьи была моя работа. Все ждали её с нетерпением.

Хотелось и мне поскорее приступить к труду. Желание это диктовалось не только, а может быть не столько финансовыми соображениями, сколько желанием скорее проверить себя на деле, реализовать знания, которые приобрёл и накопил за годы учёбы.

Я предложил отказаться от каникул и выехать на место назначения немедленно. Анечка немного сопротивлялась, предлагая различные варианты отдыха, но я настоял на своём. Через несколько дней после защиты, в конце июня удалось добыть билет на прямой рейс Одесса-Минск и, наспех собрав вещи первой необходимости, я отправился в аэропорт.

В глазах Анечки, провожавшей меня, были слёзы. Не требовалось слов, чтобы понять её волнения, тревоги и надежды. Такие же чувства владели мною, но я старался их не проявлять и твёрдо произнёс на прощание:

-Всё будет хорошо! Мы пробьём себе дорогу к счастью. Я буду очень стараться.

 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ ДЕНЬ ЗА ДНЁМ

 

1

Когда самолёт набрал высоту, и «в тумане скрылась милая Одесса», мысли мои сосредоточились на городе, что был конечным пунктом рейса. Если об Одессе я был наслышан ещё в детстве, много о ней читал и многое увидел за годы студенческой жизни, то о Минске и Белоруссии мне было известно совсем мало. Со школы помнил, что республика эта по территории и населению примерно в пять раз меньше Украины, а её столица Минск в несколько раз меньше Одессы. Знал, что там до войны жило много евреев. Вспомнил, что когда в 1933-ем году на Украине разразился голод, и люди от него помирали тысячами, из нашего местечка несколько еврейских семей выехали к своим родственникам в Белоруссию, где не было голода. Если там не хватало хлеба, то была картошка. Во время войны читал об обороне Брестской крепости и защите Могилёва, о героической борьбе белорусских партизан.

Когда перед отъездом из Одессы я зашёл попрощаться с Туллерами, и они узнали, что я еду в Белоруссию, Янкель Туллер подарил мне небольшую книжицу «Мстители гетто», автором которой был Герш Смоляр. Янкель сказал, что ещё недавно у него в киоске эта книга свободно продавалась, но потом была изъята из продажи и его предупредили о её запрете. Он просил никому эту книгу не показывать, так как за это могут быть серьёзные неприятности.

Желая пополнить свои скудные сведения о городе, где мне предстояло жить и работать, я раскрыл запретную книжицу и на одном дыхании прочёл её от первой до последней страницы. Из грустного рассказа автора сложилось более полное впечатление о том, чего стоила прошедшая война этой древней земле, какие бедствия и разрушения она причинила. Приведенные в ней цифры обжигали сердце. За годы войны республика потеряла 2 миллиона 240 тысяч своих жителей. Каждого четвёртого унесла война. Об этом я и раньше слышал, но впервые из этой кровавой повести можно было себе представить масштабы потерь еврейского населения республики. Из одного миллиона евреев, что жили здесь до войны, погибло восемьсот тысяч.

Впервые из рассказа Смоляра я тогда узнал о Минском подполье, возглавляемом евреем Исаем Казинцом, о героической борьбе узников минского гетто, о тридцати тысячах евреев, мужественно сражавшихся в партизанских отрядах Белоруссии. Об этом раньше не писали нигде. Это была великая тайна, запретная тема для писателей, журналистов, учёных. Вот оказывается почему книга была изъята и уничтожена.

Благодаря этой «крамольной» книжице я ступил на землю Белоруссии, насыщенный неведомой мне ранее информацией о мужестве еврейского населения этого многострадального края, его борьбе с врагом и массовой гибели.

За чтением не заметил, как самолёт совершил посадку и подрулил к зданию аэровокзала. На круглой площади у аэропорта щла посадка на рейсовый автобус в центр города. Свободных мест уже не было, но посадка продолжалась до тех пор, пока стоящие пассажиры не утрамбовались до предела. За окнами мелькали небольшие здания, многие из которых были полуразрушены. До центра было недалеко, и вскоре кондуктор объявила конечную остановку «Дом правительства».

То, что я увидел на центральной площади города, поразило моё воображение. Из довоенных построек уцелело только несколько домов, в том числе огромное многоэтажное здание Дома правительства, которое, по рассказам очевидцев, уцелело по чистой случайности. По обе стороны от него, в сторону проспекта Ленина и Московской улицы было чистое поле, по которому двигались бульдозеры, выравнивающие грунт для укладки асфальта. Вдали от площади, по обе стороны главного проспекта столицы, видны были леса новостроек. Большинство домов строилось вновь на месте разрушенных и разобранных, и только изредка можно было заметить старые постройки, пригодные к восстановлению.

Город вставал из руин. Кругом были следы пожарищ и разрухи - мрачные отметины свершившейся трагедии. Мне приходилось не раз видеть разрушенные войной города. Я был в Ростове и Харькове в 1944-ом, после их освобождения, видел разрушенный центр Одессы в 1945-ом, но то, что пришлось увидеть здесь через три года после окончания войны, не шло в сравнение с тем. Может быть впечатление усиливалось объёмами и размахом строительства. На глазах подымался новый город, который должен стать краше и лучше прежнего. Вместо узких кривых улочек, строились широкие и прямые проспекты, взамен небольших двух-трёхэтажных домиков подымались огромные многоэтажные комплексы, создающие архитектурный ансамбль современного большого города.

С помощью первого встречного нашел оказавшуюся недорогой гостиницу на тихой улочке старой части города, где к великому моему удивлению нашлась свободная кровать в четырёхместном номере.

В гостиничном буфете обратил внимание на цены. Они здесь были на порядок ниже одесских. Картофельная бабка в горшочке оказалась удивительно вкусной и её было достаточно для утоления голода после утреннего чая.

Выполнив привычный ежедневный ритуал бритья и, сменив свой дорожный наряд, я поспешил в наркомат, что располагался в уже упомянутом Доме Правительства. Дежурный милиционер, тщательно проверив мой паспорт и направление на работу, велел подняться лифтом на пятый этаж.

Наркомат мясной и молочной промышленности занимал угловой отсек здания, состоящий из полутора десятков комнат, разделенных широким коридором. На одной из дверей была стеклянная табличка с надписью «Отдел кадров».

В углу комнаты стоял широкий письменный стол, а рядом с ним массивный, двухметровой высоты металлический сейф. В жестком кресле сидел низкого роста, худощавый пожилой человек в военном кителе с морщинистым лицом и седой головой. Узнав о цели моего визита, он пригласил сесть и представился:

-Евглевский Николай Иванович, начальник отдела кадров.

Он внимательно ознакомился с документами, изучил вкладыш к диплому, где был перечень и объём изученных в институте дисциплин, а также оценки по каждой из них, предложил заполнить личный листок по учёту кадров и написать подробную автобиографию.

Когда, наконец, это было сделано и тщательно проверено Николаем Ивановичем, он потребовал мой партбилет, заявив при этом, что является секретарём парторганизации наркомата.

Вероятно, он остался доволен первым знакомством с молодым специалистом, добродушно улыбнулся мне и, сняв телефонную трубку, попросил соединить его с наркомом. Когда в трубке раздался хриплый мужской голос, Евглевский заискивающе доложил:

-Алексей Павлович, прибыл молодой специалист из Одессы. Позвольте его Вам представить.

Получив согласие наркома, Николай Иванович велел мне следовать за ним. В приёмной пришлось подождать, пока из кабинета вышел посетитель, а из двери напротив вышла Марфа Дмитриевна Шаройко, которая тепло поздоровалась со мной и пригласила к наркому.

Впервые в жизни я должен был увидеть живого наркома. Само это слово вызывало незнакомое доселе чувство тревоги и трепета. О народных комиссарах приходилось раньше только читать в книгах или видеть их в кино. Все они представлялись мне какими-то особо выдающимися личностями, отличающимися от простых смертных необычайным умом и способностями, решительностью и смелостью, мужеством и героизмом.

Нам же навстречу со своего стола вышел обыкновенный, среднего роста, худой и, как мне показалось, болезненно-слабый старичок в тёмном костюме с черным галстуком поверх белоснежной, тщательно выглаженной рубашки. Он пожал мне руку и тихим хриплым голосом произнёс:

-Мельников Алексей Павлович, нарком.

Мы втроём уселись за длинным столом, стоящим вдоль окон просторного кабинета, а Алексей Павлович занял место в его торце. Оказанная мне честь свободно беседовать с народным комиссаром и его тёплый приём оказали на меня такое сильное воздействие, что я еще до начала беседы был готов повиноваться любому его желанию и идти за ним хоть в огонь и в воду.

Выслушав представление своего заместителя Шаройко, подтвердившую обещание предоставить мне инженерную должность в производственно-техническом отделе и комнату в жилфонде наркомата, а также доклад начальника отдела кадров Евглевского, отметившего некоторые положительные особенности из моей биографии, листка по учёту кадров и вкладыша к диплому, нарком подтвердил согласие на мою работу в аппарате, но предложил подумать о возможности поработать какое-то время на разрушенных в войне мясоконсервных комбинатах в Орше или Барановичах, где, по его мнению, я смог бы более полно и эффективно применить полученные в институте знания и дать больше пользы промышленности. При этом он заявил, что в таком случае он лично окажет мне всемерную помощь в решении производственных и жилищно-бытовых вопросов.

Я смутно представлял себе что такое Орша и Барановичи в первые годы после войны. Мне было известно только то, что Барановичи небольшой город в Западной Белоруссии, входивший до 1939-го года в состав Польши и, что он был центром одноимённой области до начала Отечественной войны. Об Орше я знал, что это крупнейший железнодорожный узел на востоке Белоруссии, где в годы войны прославился Константин Заслонов, которому за мужество и героизм в тылу врага было присвоено звание Героя Советского Союза. Знал и о том, что этот город расположен в центре богатой сырьевой зоны, где по известному постановлению ЦК ВКП(б) от 1929-го года «О разрешении мясной проблемы в стране» был построен самый крупный в Белоруссии мясоконсервный комбинат.

Конечно, в душе мне тогда хотелось больше остаться в столице, где, как мне казалось, будет легче жить и работать, но под воздействием настроения, овладевшего мной на приёме у наркома, я заявил, что согласен поехать туда, куда меня сочтут нужным послать и буду работать там, где во мне больше нуждаются.

Такой мой ответ пришелся по душе наркому, он встал со стула, пожал мою руку в знак благодарности, и предложил прямо завтра выехать с ним в Оршу, где лично познакомит меня с руководством комбината и позаботится о моём обустройстве. Он записал номер моей комнаты в гостинице, тепло попрощался и велел ждать его водителя в семь часов утра.

Я вышел из Дома Правительства в приподнятом настроении. Остаток дня посвятил знакомству с городом. Совершил кольцевую поездку по трамвайному маршруту номер один, что позволило осмотреть не только центр, но и окрестности. Побывал на Комаровском рынке, погулял по парку имени Горького, сходил на вокзал, где узнал о направлениях движения поездов, формирующихся в Минске и проходящих через его железнодорожный узел. В итоге сложилось мнение, что хоть это и не Одесса, но город имеет хорошие перспективы роста и развития, и что здесь заботятся об этом.

Первый день моей трудовой жизни подходил к концу. Полный впечатлений и тревожных ожиданий я крепко уснул в неуютном номере дешевой столичной гостиницы.

 

2

Когда шофёр наркома постучал в дверь нашей комнаты, трое моих соседей, с которыми я не успел накануне даже познакомиться, ещё спали.

В машине, кроме Мельникова, находился пожилой мужчина с густой шевелюрой седеющих волос и пышными усами. Он пригласил меня на заднее сидение и представился:

-Перетицкий Константин Сергеевич, начальник «Белглавмясо».

Дорога на Оршу шла по самой лучшей в стране автостраде «Брест - Москва». Такую дорогу мне приходилось видеть впервые. С каждой её стороны были три полосы движения с развязками, почти полностью исключающими пересечение поперечными дорогами, с заправочными станциями и благоустроенными пунктами отдыха. Шофёр держал предельно допустимую скорость и расстояние в двести километров потребовало немногим более двух часов езды. Наркомовская новая «Победа» с правительственными номерами была застрахована от подозрений, проверок и придирок постовых милиционеров ГАИ, и они брали под козырёк, приветствуя её владельца, когда машина проходила мимо.

По дороге между Мельниковым и Перетицким шел оживлённый разговор о ходе работ по восстановлению гиганта мясной индустрии Белоруссии. Из него я узнал, что прибывшее дорогостоящее импортное оборудование, в том числе купленная за валюту английская линия «BLISS» для изготовления жестяных банок и производства мясных и мясорастительных консервов, хранится под открытым небом. Она подвергается коррозии, из неё расхищаются ценные приборы и детали, а монтаж задерживается из-за низкой готовности производственных площадей и отсутствия грамотных специалистов.

Алексей Павлович поделился новостью, что 18-го августа в Москве созывается Всесоюзное совещание работников консервной промышленности с участием заместителя Председателя Совета Министров СССР и члена Политбюро ЦК КПСС Анастаса Ивановича Микояна, курировавшего в правительстве пищевые отрасли промышленности. На нём планируется организовать выставку консервной продукции. Нарком мясной и молочной промышленности Союза Кузьминых считал крайне важным участие двух мясоконсервных предприятий Белоруссии в этом совещании и представление на выставке образцов их продукции. От этого зависело выделение капиталовложений в строительство и дефицитных материалов для новостроек.

Перетицкий утверждал, что на Барановичи надеяться не следует, а вот Орша смогла бы, по его мнению, в оставшиеся полтора месяца смонтировать оборудование и выпустить первую партию консервов. Я в разговоре не участвовал и только отвечал на адресованные мне вопросы касательно технологии или организации консервного производства. Как выяснилось, в этих вопросах они были абсолютно не сведущи и помочь им до сих пор в этом никто из работников наркомата или главка не мог. Вот оказывается почему так усиленно агитировала меня Шаройко дать согласие на работу в наркомате Белоруссии и в чём была причина столь внимательного и тёплого отношения ко мне наркома.

Директор Оршанского мясоконсервного комбината Иван Иванович Поляков знал о приезде высокого начальства и встречал машину наркома у здания заводоуправления. Это был средних лет мужчина, закончивший до войны Московский институт инженеров железнодорожного транспорта. До недавнего времени он работал в службе движения железной дороги и на мясокомбинат его направил горком партии после ареста предыдущего директора за хищение соцсобственности в крупных размерах. Тогда партийные органы часто направляли на укрепление кадров коммунистов из различных отраслей народного хозяйства, подобно тому, как когда-то, во время коллективизации, направляли коммунистов-рабочих на подъём сельского хозяйства.

Поляков ещё носил китель железнодорожника и не скрывал, что о мясном и консервном производстве не имел ни малейшего понятия.

Мельников представил меня, как молодого специалиста-консервщика, согласного приступить к работе в качестве начальника консервного цеха. Он отказался подняться на второй этаж, где был кабинет директора, а также от предложенного завтрака и пожелал немедленно идти на производство, чтобы ознакомиться с ходом строительства и монтажом оборудования.

Возле проходной нас встретил главный инженер Алпатов Владимир Николаевич - здоровенный, ещё сравнительно молодой мужчина двухметрового роста, который взял на себя функции гида. Он бодро докладывал о производственных делах и ходе строительства, подчеркивая достигнутые успехи, словно представлял комбинат к правительственной награде.

Мельников и Перетицкий терпеливо слушали хвастливый рапорт Алпатова, пока они не подошли к ящикам с импортным оборудованием, многие из которых были полуоткрыты, стояли в лужах от недавно прошедших дождей и имели неприкрытые следы хищения приборов, аппаратуры и электродвигателей. Здесь их терпению пришел конец и Перетицкий, не подбирая слов и выражений отругал главного инженера за допущенную бесхозяйственность и халатность. Еще в большую ярость он пришел в консервном и жестянобаночном цехах, где за последний месяц после его посещения комбината ничто существенно не сдвинулось в монтаже и наладке оборудования. И совсем сник Алпатов в подвальном помещении, которое оказалось затопленным водой, в связи с чем были приостановлены работы по сооружению термостатных камер и склада консервов.

Нарком выразил также недовольство низкими темпами реконструкции котельной, трансформаторной подстанции, очистных сооружений и холодильника. На оперативном совещании он критиковал руководство предприятия и подрядные строительно-монтажные организации за неудовлетворительную организацию строительства и поставил задачу завершить работы по пусковому комплексу консервного цеха к 15-му августа. Директору было предложено любой ценой доставить в Москву образцы изготовленной в цехе продукции ко дню открытия Всесоюзного совещания.

Перед отъездом Мельников велел Полякову выделить мне квартиру и создать необходимые условия для работы.

 

3

Первый день работы в должности начальника ещё не существующего консервного цеха я посвятил изучению проектной документации и составлению перечня подлежащих выполнению работ для пробного пуска цеха. Подготовил также ведомость недостающего оборудования, приборов и материалов для комплектации первой очереди строительства.

Несмотря на то, что меня почти никто не отвлекал на текущие дела, закончить эту работу в длинный летний день не удалось и я продолжил её в отведенной мне жилой комнате, где кроме металлической кровати и прикроватной тумбочки был небольшой столик, два стула и настольная лампа.

Уже было далеко за полночь, когда работа была, в основном, закончена.

Рано утром, задолго до начала рабочего дня, вооружённый подготовленными накануне материалами, я ожидал директора и главного инженера в их приёмной. Первым пришел Поляков. Свой ранний приход он объяснил тем, что любит поработать утром с почтой. В это время ему никто не мешал и к приходу работников заводоуправления он успевал выполнить эту рутинную, но важную работу. Он подробно распросил о моём обустройстве на новом месте, поинтересовался наличием продуктов для завтрака и ужина и велел приходить на обед в директорскую комнату столовой, где обслуживают лучше и обеды повкуснее.

Вскоре пришел главный инженер Алпатов, который, не заходя в свой кабинет, уселся в кресло у директорского стола и приготовился слушать меня. Я начал с того, что теперешние темпы работ исключают возможность выполнить задание наркома по вводу цеха в эксплуатацию к середине августа. В подтверждение этого я показал подготовленные мною комплектовочные ведомости и перечень оставшихся работ. Мною было предложено готовить суточные задания по монтажу и наладке оборудования и проверять их исполнение на ежедневных планёрках до начала работы с участием руководителей подрядных организаций и специалистов комбината. Кроме того я просил дать указание по набору рабочих и организации месячных курсов по их подготовке.

Мои предложения и просьбы были приняты, и главный инженер отправился со мной в цех для решения ряда неотложных вопросов на месте. По дороге зашли в отдел строительства. Там Алпатов приказал его начальнику Кузьменко в суточный срок создать и возглавить бригаду маляров-штукатуров для выполнения отделочных работ в консервном цехе в помощь подрядной строительной организации. Напрасно тот доказывал, что это приведёт к срыву работ по капитальному и текущему ремонту других цехов, их подготовке к сезону массового поступления скота. Главный инженер был неумолим и настаивал на безусловном выполнении своего распоряжения, а когда Кузьменко сослался на отсутствие красок и других необходимых материалов, он вынул из бокового кармана несколько сотенных купюр и велел купить всё в магазинах или на рынке с предоставлением ему счетов и актов.

Я тогда удивился с какой лёгкостью Алпатов отдавал свои деньги на покупку стройматериалов. Словно угадав мои мысли он объяснил, что без этого нельзя обойтись когда необходимо что-либо срочно сделать, а добыть дефицитные материалы в организациях централизованного государственного снабжения невозможно.

Главному механику Кобышеву и главному энергетику Минцу, явившимся в консервный цех по вызову Алпатова, было приказано выделить в помощь подрядным организациям слесарей и монтёров, и лично возглавить их работу. Когда они стали возражать, что это не может быть сделано без ущерба работе других цехов, главный инженер велел организовать сверхурочную и двухсменную работу, которую обещал щедро оплатить. Кроме того, он выделил крупную сумму для премирования работников за ввод в эксплуатацию консервного цеха.

В беседе с прорабами подрядных организаций Алпатов призвал ускорить работы с расчётом их завершения к середине августа. Его призывы не возымели на них должного воздействия и они открыто называли эти планы авантюрой. По их оценке сдать цех в эксплуатацию раньше октября было просто невозможно. Настроение прорабов заметно не изменилось и после того, как им было обещано бесплатное питание для строителей и выделение дополнительных рабочих из ремонтных служб комбината.

Признаюсь, что и мне тогда не верилось в возможность выполнения такого большого объёма работ за несколько недель. Самую большую тревогу вызывал монтаж и наладка импортной линии «Bliss» производительностью 80 банок в минуту. По своему техническому уровню и степени автоматизации она существенно отличалась от подобной отечественной техники. Не было и опыта её эксплуатации. Вся документация была на английском языке, которым прилично владел только главный энергетик Миша Минц - выпускник Одесского политехнического института, направленный на комбинат по распределению специалистов в прошлом году.

Я попросил Алпатова договориться с Мишей о переводе на русский язык объяснительной записки и инструкции по эксплуатации линии.

С помощью старожилов удалось разыскать опытного механика по жестяно-баночному оборудованию, который работал на комбинате ещё с довоенных времён и в прошлом году ушел на пенсию. Иван Захарович Михайлов был механиком самоучкой. Хоть у него и не было никакого технического образования, он имел редкое чутьё к пониманию техники, позволявшее ему сравнительно быстро изучить практически любое, даже самое сложное оборудование. Этому способствовали его умелые руки и большой опыт. До войны его часто приглашали на другие консервные предприятия страны в случаях неполадок в жестяно-баночных цехах. Правда, с такой сложной и высокопроизводительной техникой, как линия «Bliss», ему пришлось встретиться впервые, но, польщенный вниманием и персональным окладом, который ему назначили, Михайлов смело взялся за порученное дело.

В течение нескольких дней положение в цехе резко изменилось. Количество строителей и монтажников удвоилось, организовали двухсменную работу, возросла организация труда и ответственность за выполнение заданий.

На ежедневных планёрках оперативно решались возникающие проблемы и с каждым днём росла уверенность в возможности пуска цеха в установленный срок. К каждой планёрке я готовил информацию о выполнении заданий и перечень возникших нерешённых вопросов.

Нужно отдать должное Алпатову. Он проводил в цехе большую часть своего рабочего времени и проявил завидные организаторские способности. При этом он умело пользовался различными методами поощрения, включая доплаты за сверхурочные работы, аккордную оплату труда, премии за выполнение особо важных заданий. Наиболее трудные вопросы нередко решались за бутылкой. При этом стоимость спиртного обычно оплачивалась им из собственного кармана. Нужно сказать, что такой способ решения трудных проблем оказывался тогда весьма эффективным. От него не отказывальись и позднее. Более того, масштабы его применения всё более росли и им пользовались практически на всех уровнях управления и руководства народным хозяйством страны.

Когда работа пошла на лад и уже не было сомнений в её своевременном завершении, случилась беда, чуть не сорвавшая всё дело. В конце июля арестовали Алпатова. Его привезли на комбинат для передачи дел в милицейской спецмашине с решетками на окнах, в сопровождении двух милиционеров. Обвиняли его в хищении в особо крупных размерах.

Тогда действовал Указ Президиума Верховного Совета СССР от 7-го июня 1947-го года, согласно которому даже за мелкое хищение виновные осуждались на срок до семи лет тюремного заключения. По этому Указу за решеткой оказались миллионы людей во всех отраслях экономики, но больше всего от него пострадали работники пищевой промышленности.

Многим было трудно удержаться от соблазна и не прихватить из цеха, уходя домой, кольцо колбасы или кусок мяса, когда семья голодала, а зарплаты хватало, в лучшем случае, на хлеб и молоко. Как не ухищрялись спрятать «патепу», как тогда называли краденую продукцию, как не договаривались с охраной о расчётах за пронесенные через проходную продукты и их дележе, при налётах и засадах милиции и проводимых ими тщательных обысках, похищенные продукты часто изымались и расхитители оказывались на скамье подсудимых. Судили тогда очень жестоко, не принимая во внимание никакие причины и обстоятельства.

Указ был подготовлен по личному указанию Сталина и его исполнение находилось под жёстким контролем. Особо строго наказывались групповые хищения и воровство в особо крупных размерах. Алпатова именно в этом и обвиняли. Вместе с ним были тогда арестованы ряд других работников производственных цехов и отдела сбыта комбината.

Судя по тому, как бывший главный инженер тратил личные деньги на покупку дефицитных материалов для строительства консервного цеха, можно было догадаться, что деньги эти не были трудовыми и что он был соучастником или организатором хищения в крупных размерах.

Как мне тогда рассказали, за последние четыре года на комбинате сменилось четыре директора и шесть главных инженеров. Почти все они обвинялись в хищениях, к которым были сами причастны, или не смогли предотвратить. Трудно сказать были ли все они действительно в этом повинны, но за решёткой на большие сроки оказались все. Тогда часто нельзя было доказать свою правоту, если даже ты не совершал преступления.

В случае с Алпатовым не было сомнений в его виновности. Тем не менее мне было очень жаль, что мы лишились организатора строительства. Его арест не мог не сказаться на темпах стройки. Они заметно снизились и ввод цеха в установленный срок вновь стал вызывать большие сомнения.

Исполнение обязанностей главного инженера было возложено на главного механика Кобышева. Он к этой должности не рвался, чувствовал себя в ней временно, поэтому большой инициативы и активности не проявлял. В этой обстановке помочь делу мог только директор. Он хоть и мало разбирался в строительстве, совершенно не знаком был с производством, но всё же активно включился в работу.

Теперь он, а не главный инженер, проводил ежедневные планёрки и оперативно решал возникающие проблемы. Особенно эффективным было его участие в решении кадровых вопросов. По его указанию отделом кадров были, в основном, укомплектованы штаты инженерно-технических работников и произведен набор рабочих. Была создана школа по их подготовке. Обучением технологии консервного производства мне приходилось заниматься самому, что оказалось полезным не только для рабочих, но и для меня. Пришлось подробно изучить технологические инструкции и незнакомое импортное оборудование.

В конце июля директор выполнил своё обещание и освободил для нашей семьи всю трёхкомнатную квартиру, в которой мне до сих пор принадлежала только одна небольшая спальня. Две другие комнаты занимал ведомственный санитарный врач, который работал в прямом подчинении наркомата. Это был ещё молодой человек, неженатый, отрабатывающий в Орше трёхлетний срок, как молодой специалист, после окончания Ленинградского медицинского института. Звали его Виктором, а на службе величали ещё Васильевичем. Вёл он себя независимо от руководства комбината и отличался большим нахальством и наглостью. Пользуясь своим положением он мог оштрафовать любого начальника цеха и даже приостановить производство, если не удовлетворялись его требования или просто капризы.

Желая угодить грозному доктору, ему носили домой любые изделия, что производились в цехах и даже спирт, который применялся в жестянобаночном производстве и использовался для анализов в лаборатории. Продуктов приносили больше, чем он мог употребить, и много их плесневело и выбрасывалось. Виктор раздавал колбасные изделия, копчёности своим знакомым и пользовался ими для презентов в нужных случаях.

Предлагал он и мне эти продукты, но у меня в них не было необходимости и я от этого отказывался. Чтобы сохранить добрососедские отношения мы несколько раз вместе поужинали и даже выпили из его неиссякаемых спиртных запасов. Поскольку я не часто мог себе это позволить, а в пьянке мы с ним вообще находились в разных весовых категориях, он вскоре отказался от моей компании и почти ежедневно пьянствовал с разными незнакомыми мне людьми.

Застолья эти были очень шумными и нередко продолжались до полуночи, что лишало сна и покоя. Поэтому, когда мой сосед объявил мне в середине июля о переселении в отдельную двухкомнатную квартиру в директорском доме, я не смог скрыть своей радости за него и, конечно, в первую очередь за себя. Это означало, что мне достанется трёхкомнатная квартира вполне достаточная для всей нашей семьи, приезд которой ожидался в конце месяца.

Кузьменко, который жил в нашем доме и занимал с женой двухкомнатную квартиру на втором этаже, получил указание директора произвести необходимый ремонт и подготовить выделенные нам комнаты к приезду семьи. Желая укрепить добрососедские отношения, он, несмотря на дефицит в материалах и недостаток людей, выполнил ремонтные работы быстро и на высоком уровне и, когда пришла телеграмма о приезде семьи, шикарная по тому времени квартира была в полной готовности.

 

4

Одесский поезд прибывал в четыре часа ночи. Накануне вечером зашёл шофёр директора Николай и велел не беспокоиться. Он обещал своевременно заехать за мной для поездки на вокзал. Такое указание он получил от хозяина. Внимание Полякова в этом случае оказалось очень уместным, так как найти машину ночью тогда было совсем не просто.

Из купейного вагона скорого поезда Одесса-Ленинград в Орше никто, кроме нашей семьи не выходил, и мы с Колей успели выгрузить чемоданы и помочь Анечке без спешки выйти из вагона. Она была уже на шестом месяце беременности, выглядела утомлённой, бледной и еле двигалась. Уставшими были и родители.

Директорской машины еле хватило для вещей и пассажиров. Дорога с вокзала по пустынным ночным улицам Орши заняла не более получаса и к пяти часам утра мы уже выгружали чемоданы в сверкающей свежей краской гостиной. Мои родственники не верили своим глазам. После Одесской коммуналки, где они снимали половину комнаты, просторная трёхкомнатная квартира с удобствами казалась им барскими хоромами. Мебелью нам служили металлические кровати и пара столиков со стульями, выделенные директором из общежития ГПТУ, что готовило рабочих для мясокомбината. Но для начала этого было вполне достаточно.

Утром я представил директору второго молодого специалиста и, несмотря на то, что Анечка была почти нетрудоспособной, он зачислил её на должность технолога консервного цеха, что давало право на получение зарплаты во время дородового и послеродового отпуска.

Получил работу на комбинате и Абрам Александрович. Его назначили начальником отдела снабжения. Анечкину сестру Полечку определили в среднюю школу, что находилась в жилпосёлке льнокомбината, в двух километрах от нас. Мама Рета в трудоустройстве не нуждалась и приступила к привычным обязанностям домохозяйки.

 

5

Несмотря на большие старания подрядных, субподрядных организаций и всех служб комбината, сдать цех в эксплуатацию к назначенному наркомом сроку не удалось. Государственная приёмочная комиссия, санитарная и пожарная инспекции нашли ряд недостатков, исключающих возможность приёмки пускового комплекса консервного и жестянобаночного цехов, и требующих некоторого времени для их устранения.

Однако, учитывая, что основные работы были закончены, комиссия разрешила изготовление пробной партии консервов с целью проверки работоспособности основных узлов и агрегатов импортной линии.

В процессе пробного пуска цеха производственным испытаниям подверглись агрегат для образования корпусов банок из листов белой жести, прессы для штамповки крышек и донышек, закаточные машины для образования банок, тестеры для проверки на герметичность, конвейеры для транспортировки банок в ходе их наполнения сырьём и специями, автоклавы для стерилизации консервов и другое оборудование. При этом были изготовлены опытные партии консервов трёх наименований: «Мясо тушёное», «Гуляш мясной», «Паштет печёночный». На крышках банок значились цифры, обозначающие номер предприятия-изготовителя - Оршанского мясоконсервного комбината.

В акте заводской приёмочной комиссии подтверждалась работоспособность линий по производству банок и изготовления консервов, их готовность к пуску в эксплуатацию после устранения вскрытых недоделок.

Проверку прошли также люди, которым предстояло работать в двух новых цехах комбината. Я называю их новыми потому, что производственный корпус, в котором до войны производили консервы был полностью разрушен и в эксплуатацию вводился новый комплекс зданий и сооружений, оснащённых импортной техникой на базе прогрессивной технологии. В ходе строительства был создан коллектив работников, обученных процессам производства и способных работать на новом высокопроизводительном оборудовании. В день производственных испытаний этот небольшой дружный коллектив отмечал свой первый день рождения, который стал настоящим праздником.

Изготовленные в этот день консервы подверглись химическим и бактериологическим анализам, проверке дегустационной комиссией и были признаны соответствующими действующим стандартам и техническим условиям.

Директор Поляков тепло поздравил меня с достигнутым успехом и велел готовиться к отъезду в Москву для участия во Всесоюзном совещании консервщиков.

Конечно, это был не только мой успех. В напряжённой работе по строительству цеха, монтажу и наладке оборудования, освоению технологии участвовали сотни работников. Большая заслуга в этом была директора Полякова и бывшего главного инженера Алпатова, руководителей многих служб и отделов. Выполнение такой большой и сложной работы за столь короткое время иначе как коллективным подвигом назвать нельзя, но почему-то все тогда связывали этот успех с моим приездом в Оршу, считая, что без меня консервного цеха в том году не было бы. Может быть такое мнение и имело основание, но мне тогда казалось, что мои заслуги явно преувеличивались.

Как бы там ни было, но поздравления с достигнутой победой шли в мой адрес, и я принял как должное решение директора командировать именно меня в Москву на почётную встречу с Микояном.

 

6

Накануне отъезда директору позвонил нарком Мельников и велел не беспокоиться о билете для моей поездки в Москву. Он забронировал двухместное купе в спальном вагоне прямого сообщения.

Впервые в своей жизни я садился в вагон высшего класса, в котором, по моему мнению, могли ездить только члены правительства или партийные руководители высокого ранга. Всё здесь было необычно: ковровая дорожка в коридоре, шелковые занавеси на окнах, картины с видами Москвы.

Алексей Павлович занимал купе с электросамоваром, баром и умывальником. На двух мягких диванах лежали комплекты белоснежных постельных принадлежностей.

Молоденькая проводница, в отутюженном фирменном костюме с беретиком поверх модной мальчишеской причёски, предложила чай, кофе, печенье, находящееся в баре, и пожелала нам спокойной ночи.

Мельников посоветовал поскорее уснуть, так как завтра предстоял напряжённый день, а до Москвы в скором поезде всего несколько часов езды.

Утром меня разбудил бодрый голос диктора: «Доброе утро, товарищи! Скорый поезд Минск-Москва прибывает в столицу нашей Родины - город-герой Москву!». Зазвучала маршевая музыка на мелодию песни «Дорогая моя столица, золотая моя Москва» и в лучах восходящего солнца замелькали силуэты огромного города.

Хоть я никогда раньше не бывал в Москве, многое из того, что возникало в вагонном окне, было удивительно знакомо. Ведь столько о ней прочитано, услышано, увидено в кино, на картинах, плакатах и фотографиях.

Впервые по движущейся чудо-лестнице спускался в подземный город столичного метро. Всё здесь было сказочно красиво и величественно: колонны, облицованные уральским мрамором; стены, покрытые разноцветной плиткой; мозаичные полы, богатые люстры-светильники, картины и скульптуры на историко-патриотическую тематику.

Вспомнилось, когда в детстве читал и слушал по радио о строительстве подземных дворцов под Москвой, не мог никак понять зачем такое нужно, когда даже хлеба не хватает и люди пухнут и умирают от голода. Это было время, когда от дистрофии умирали мои родители и сотни других наших односельчан.

То, что не могли понять тогда мы, несмышлёныши-подростки, не понимали мои взрослые братья и родители, было ясно «вождю нашему и учителю», который вёл народ неизведанным путём к светлому будущему, которое ему мерещилось. И не имело для него никакого значения, что будет стоить дорога, которую он прокладывал, какие жертвы понадобятся для её строительства.

При входе в метро золотыми буквами светилось: Метрополитен имени В.И.Ленина. Станция «Белорусская». Построена в 1933-35гг. Когда-то метро носило имя ближайшего соратника Сталина - Лазаря Кагановича, который тогда был наркомом путей сообщения и усердно старался во всём угождать вождю. Теперь метрополитену присвоили имя Ленина и он продолжал расти. Полным ходом шло строительство второй очереди, которая должна была быть ещё краше первой. Умели тогда строить «на показуху». Не важно было какой ценой приходилось платить за эти стройки. Важно было показать всему миру на что способна Страна Советов.

Красавец-поезд с большой скоростью мчался под центральными улицами и площадями столицы с небольшими остановками на станциях, которые были одна краше другой. Вот и станция «Маяковская», где 6-го ноября 1941-го года, когда у стен Москвы стояли немецкие танки, на торжественном собрании, посвящённом 24-ой годовщине Октябрьской революции, выступал Сталин.

Понадобилось всего десять минут, чтобы прибыть на станцию «Смоленская», где на одноимённой площади размещалось огромное здание Министерства мясной и молочной промышленности.

Удостоверения наркома, которое предъявил Мельников, было достаточно, чтобы мы вошли в просторный вестибюль, где были скоростные лифты и располагался гардероб.

В бюро обслуживания нам выдали бронь в гостиницу «Москва», одну из лучших в столице. Получили мы и по чемоданчику-дипломату с материалами предстоящего совещания. Образцы консервов я сдал в оргкомитет выставки и остался налегке с небольшой сумочкой.

Мельникову нужно было попасть на приём к союзному наркому Кузьминых, а мне он посоветовал побродить по Москве и в семь вечера встретиться в вестибюле гостиницы, чтобы получить номер на двоих. По душе пришлось мне это предложение и я воспользовался им с удовольствием. Трудно было предугадать, когда ещё мне представится возможность провести целый день в столице без всяких служебных или других поручений.

Многое удалось увидеть за этот день в Москве. Был в мавзолее Ленина и прошёлся вдоль кремлёвской стены, где установлены урны с прахом выдающихся деятелей Советского государства. Посетил Третьяковскую галерею и погулял по Центральному парку культуры и отдыха, прошел пешком по Арбату и улице Горького от Белорусского вокзала до Красной площади, и пришел к назначенному сроку в гостиницу, где меня уже ждал Мельников. Мы сняли просторный двухкомнатный номер с уютной гостиной, удобной спальней, ванной комнатой и телефоном, и спустились в ресторан, где вкусно поужинали.

Полный незабываемых впечатлений от достопримечательностей столицы, уставший от многокилометровой прогулки, уснул я под шум автомобилей, снующих за окном гостиничного номера в центре Москвы.

 

7

В фойе, перед конференц-залом наркомата, царила оживлённая суета, которая обычно бывает, когда встречаются люди, которых связывает профессиональная общность и которые давно не видели друг друга.

При регистрации от каждого участника совещания потребовали заполнить специальную форму, в которой, кроме обычных анкетных данных, содержались вопросы, касающиеся верности линии партии и советской власти, участия в антисоветских акциях, наличия родственников, репрессированных органами НКВД, судимости, нахождения в плену.

Как мне потом объяснили, всё это делалось по требованию органов безопасности, представители которых присутствовали на совещаниях с участием членов правительства.

Ровно в назначенный час на сцену вышли Микоян, члены коллегии наркомата во главе с наркомом Кузьминых, заведующие отделами пищевой промышленности ЦК партии и совнаркома.

В речи наркома говорилось об успехах в развитии мясоконсервной промышленности, мерах по её дальнейшему развитию и имеющихся проблемах. От каждой республики выступили по одному-два представителя, речи которых содержали цифры роста производства консервов и просьбы о выделении средств на строительство цехов, их реконструкцию и расширение.

От Белоруссии выступил Мельников. Он говорил о работе по восстановлению разрушенных в годы войны мясоконсервных предприятий, отметил заслуги в этом деле коллектива Оршанского мясоконсервного комбината и в числе наиболее отличившихся работников назвал и мою фамилию.

Выступление Микояна слушали с особым вниманием. Говорил Анастас Иванович свободно, не часто заглядывая в лежащие перед ним тезисы, с заметным армянским акцентом, что делало его речь ещё более живой и интересной. Он критически оценил уровень развития консервной промышленности страны. По объёму производства консервов Америка опережала СССР в 15 раз, а по производительности труда в этой отрасли в десятки раз. Это не только отрицательно сказывалось на обеспечении полноценного питания населения, но исключало возможность создания надлежащих продовольственных резервов для нужд армии в военное время.

Микоян призвал ученых и новаторов совершенствовать технологию консервного производства, создавать новые образцы техники, которые бы позволили сократить ручной труд и повысить его производительность.

Он рассказал эпизод из его поездки в начале войны в США с целью заключения договора на поставку мясных консервов для армии и голодающего населения страны. Американцы с пониманием отнеслись к этой проблеме и в принципе были готовы организовать производство и поставку в СССР необходимого количества консервов, но когда речь зашла о производстве мясной тушёнки по советским стандартам, категорически от этого отказались из-за множества ручных работ, неизбежных при соблюдении нашей технологии. Они отказались, к примеру, от выполнения технологических операций сортировки мяса, на три сорта с укладкой в банку весовых порций по сортам, отделения сухожилий и других трудоёмких процессов. Американские специалисты предложили свою технологию, согласно которой мясо измельчалось на мощных мясорезательных машинах и в виде фарша автоматически загружалось в банки специальными объёмными наполнителями. Такая технология исключала ручной труд на этих операциях и многократно повышала производительность, а по внешнему виду и вкусовым качествам американская тушёнка была не хуже нашей и сыграла важную роль в обеспечении армии и народа продовольствием в трудные годы войны.

Микоян поставил задачу удвоить производство консервов в первой послевоенной пятилетке, а в течении 15-20 лет достичь объёмов их производства в развитых капстранах, включая США. Он обещал всемерную помощь правительства в этом деле, в том числе в выделении капиталовложений на строительство и реконструкцию отрасли. Речь признанного вождя пищевой индустрии часто прерывалась аплодисментами, а когда он её закончил, все поднялись со своих мест и устроили ему дружную овацию.

После совещания состоялся осмотр и дегустация образцов продукции, выставленной в смежном зале. Богаче и красивее всех выглядели стенды предприятий Прибалтийских республик: Таллинского, Рижского и Поневежского мясоконсервных комбинатов. Их консервные цеха почти не пострадали в годы войны и они ещё сохранили традиции довоенного времени, когда их продукция отличалась высоким качеством, широким ассортиментом, хорошим внешним видом и пользовалась большим спросом не только в нашей стране, но и за рубежом.

Микоян долго любовался выставочными стендами этих предприятий, попробовал на вкус некоторые изделия и дал им отличную оценку. Его внимание привлёк стенд Семипалатинского комбината - самого крупного мясоконсервного предприятия страны. От таких заводов в первую очередь зависели объёмы производства консервов.

Несмотря на то, что доставленные мною образцы были самыми малочисленными и содержали только три наименования консервов, Микоян задержался возле нашего столика, подробно расспрашивал о ходе реконструкции комбината, похвалил за восстановление консервного цеха и в знак благодарности крепко пожал руку Мельникову и мне. Стоящему рядом наркому Кузьминых он предложил отметить наши успехи премией.

В приподнятом настроении, с чувством выполненного долга и гордые от похвалы Микояна, уезжали мы поздно вечером того же дня из Москвы.

 

8

Поляков выслушал мой рассказ о совещании в Москве с большим вниманием и предложил повторить его на созванном в тот же день собрании актива с участием руководителей служб, цехов и отделов комбината. Рассказал я об участии в совещании и встрече с Микояном и работникам консервного цеха. Информация вызвала большой интерес. Строители обещали ускорить работы по устранению недоделок, а работники цеха заверили, что не подведут и выполнят годовой план производства консервов.

Хоть цех ещё не был введен в эксплуатацию, плановое задание уже было доведено и до конца года нужно было выпустить полмиллиона банок консервной продукции.

За выполнение плана тогда очень строго спрашивали. За это был строгий спрос и раньше и позднее, во времена правления Хрущева, Брежнева, Андропова, но в годы диктатуры Сталина ответственность была особой. Мало того, что руководителей, не выполняющих план, привлекали к дисциплинарной и партийной ответственности и освобождали от занимаемой должности, они ещё становились объектом пристального внимания правоохранительных и других органов, последствия которого были непредсказуемыми. План считали законом, который нужно выполнять.

Так обстояло дело в первый год моей работы в должности начальника цеха. Нужно было иметь крепкую поддержку сверху, со стороны руководства, и снизу, со стороны рабочих, чтобы в сложившихся сложных условиях обеспечить выполнение плана. И такую поддержку я получил. Поддержали строители, устранившие в обещанные сроки недоделки. В конце августа Государственная приёмочная комиссия приняла в эксплуатацию пусковой комплекс жестяно-баночного и консервного цехов и разрешила производство консервов. Руководство комбината обеспечило цех необходимым сырьём, материалами, инвентарём на начальный период освоения производства. Рабочие изучили технологические процессы и с первых же дней активно включились в работу.

Не всё поначалу ладилось. Особенно много проблем возникало в жестяно-баночном цехе. Никак не удавалось наладить стабильную работу корпусообразующей машины. На помощь со стороны мы рассчитывать не могли и все надежды были только на Ивана Захаровича Михайлова. И этот пожилой человек, которому бы наслаждаться рыбалкой, находясь на заслуженном отдыхе, не уходил из цеха сутками, пытаясь установить причины брака и наладить работу сложного агрегата. Ему нелегко это давалось. Не хватало образования и знания английского для изучения техдокументации на импортное оборудование, не было опыта работы с такой сложной техникой. Когда у Ивана Захаровича дела не шли на лад, к нему лучше было не подходить. Он был мало разговорчив, зол, и мог нагрубить каждому, кто приставал с вопросами, независимо от должности или возраста.

Я как мог поддержал Михайлова и защищал его от необъективной критики или необоснованных подозрений. Мы допоздна оставались вдвоём в цехе, разбирались со словарём в документации и вместе терпеливо искали решения возникающих проблем. Часто это делалось методом проб и ошибок, но настойчивость и терпение всё же дали результат. Брака стало меньше и через несколько недель производство банок намного превысило потребность консервного цеха, работавшего тогда ещё в одну смену.

Заботы по организации производства консервов легли, в основном, на плечи Анечки. Несмотря на плохое самочувствие она много и напряжённо работала, выполняя обязанности и мастера, и технолога, и инструктора по производственному обучению.

Наши опасения на счет семейственности были напрасными. Отношение к нам было добрым и уважительным, как со стороны подчинённых, так и со стороны руководителей.

Были проблемы с освоением производства и в консервном цехе. Долго не могли наладить работу агрегата для автоматической закатки банок. При тестировании выявлялась негерметичность шва и банки шли в брак. В наладке этой сложной машины отличился молодой парень, выпускник ГПТУ Лёва Лифшиц, который часами после работы возился возле неё, проявляя при этом завидное упорство, трудолюбие и смекалку. Его старания, наконец, увенчались успехом и дело пошло на лад.

Много неполадок было в работе автоклавного отделения. Только благодаря усердию и настойчивости уже немолодого опытного аппаратчика Бурлацкого, работавшего на этом участке ещё в довоенное время, удалось преодолеть все трудности на этом важном участке производства.

Когда возникали проблемы, мешающие нормальной работе, всегда находились люди желающие прийти на помощь. И делали они это искренне, без расчёта на материальное вознаграждение или выгоду. Благодаря такой поддержке коллектива удалось в сравнительно короткий срок наладить ритмичную работу и обеспечить стабильное выполнение производственных планов.

На доброе отношение людей к нам мы старались ответить вниманием и чуткостью к ним. Я находил время посещать заболевших рабочих дома и в больнице, отмечались важные даты в жизни работников цеха, оказывалась помощь в решении бытовых вопросов. В цехе редко звучал приказной тон и окрики, установилась та гармония отношений, которая характерна для дружного и сплочённого коллектива.

Вспоминая начальный период работы в Орше, первую в своей жизни руководящую должность в качестве специалиста пищевой промышленности, могу сказать, что эти годы стали для меня настоящей школой познания науки человеческих взаимоотношений - личных, служебных, производственных. На мой взгляд, знания эти нельзя получить ни в одном учебном заведении, их невозможно почерпнуть из книг или учебников, они не перенимаются из чужого опыта. Здесь у каждого своя школа.

Оглядываясь назад с высоты своего жизненного пути вижу, что Оршанская школа снабдила меня бесценными знаниями и опытом, сыгравшими важную роль на всех последующих этапах жизни и работы.

 

9

Из писем Полечки было ясно, что её замужество не принесло ей достатка, радости и счастья. Муж её, Володя, дослужившийся за годы срочной службы до звания сержанта, получал жалкие гроши, которые не могли обеспечить даже минимальные потребности семьи. Благодаря несколько возросшей Поличкиной зарплате в сберкассе, они как-то сводили концы с концами. Когда же им нужно было купить что-либо из одежды или другое они брали деньги в долг в кассе взаимопомощи. К этому способу решения своих финансовых проблем они прибегали и позднее, когда их доход заметно возрос, но всё-же оставался недостаточным для обеспечения нужд семьи, а так как достаточным он так и не стал, то кассой взаимопомощи они пользовались всю свою совместную жизнь.

Иногда Полечка одалживала деньги у своих друзей или соседей и, получив зарплату, немедленно их возвращала. Друзей у неё было много и они так и жили в постоянных долгах.

Увольнение в запас мужа не давало никаких реальных перспектив в их жизни и они решили, что лучше сверхсрочная служба и поступление Володи в военное училище, дающее высшее образование и звание офицера. Вскоре его перевели на службу в Староконстантинов, куда переехала и Полечка, навсегда покинув местечко в котором родилась, где прошло столь трудное сиротское детство, и полная тревог и волнений юность.

В письмах с нового места жительства Полечка писала, что у них всё хорошо и что она опять встретила многих замечательных людей, ставших её друзьями. Они жили на частной квартире, хозяйка которой была удивительной доброты женщиной. В этом можно было и не сомневаться, так как все её хозяйки, до этой и после неё, тоже были очень добрыми и милыми людьми.

Устроиться на работу она не могла, но Володе повысили зарплату и им хватало на повседневные нужды, а всё остальное они по-прежнему покупали из займов кассы взаимопомощи, в которой они оставались постоянными должниками.

Наша договорённость о поступлении в вечернюю школу так и осталась невыполненой. Теперь она все свои силы и свободное время отдавала домашней работе, заботе о муже. Такая была особенность у Полечки. Она должна была о ком-то заботиться, на кого-то работать. Раньше помогала друзьям, соседям и знакомым, а теперь появился муж, о котором сам Бог велел заботиться. На учёбу времени опять не оставалось.

В конце года Полечка сообщила, что ждёт ребёнка. Теперь начались заботы о будущем малыше, и об учёбе можно было забыть надолго, а может быть и навсегда.

Мы написали Елизаровым тёплое письмо, в котором выразили поддержку их жизненным планам и пообещали помощь в сложный период становления их молодой семьи.

 

10

Своим предродовым отпуском, в течении которого сохранялась зарплата, Анечка так и не воспользовалась и работала до последнего дня, а точнее до седьмого ноября - праздника Октябрьской революции. В том году мы не участвовали в праздничных мероприятиях и просидели всей семьёй дома, так как по расчёту врачей роды ожидались со дня на день.

Ночью девятого ноября Анечка почувствовала первые признаки приближающихся родов и мы пешком пошли с ней в больницу, что была в двух километрах от нас, в районе льнокомбината. Как только медсестра увела роженицу в палату, я поспешил на работу, нужно было открыть цех и организовать смену. Когда конвейер заработал в привычном ритме, я передал свои обязанности молодому специалисту Соколовой и побежал в больницу, где всё это время дежурила мама Рета. Вместе мы просидели в комнате ожидания до четырёх часов дня, пока медсестра не сообщила о рождении мальчика весом в 3,4 килограмма. Радости нашей не было предела, но когда мы уже собрались покинуть больницу, чтобы побежать за цветами для Анечки, сестричка остановила нас и велела подождать несколько минут до её возвращения. Радость сменилась волнением. В беспокойном ожидании прошло минут двадцать, пока сестричка не объявила очередную новость:

-Родился второй мальчик! Вес 3,3 килограмма! Самочувствие роженицы нормальное!

В радостном возбуждении мы бросились обнимать сестричку, и я на всякий случай спросил:

-Больше ждать не нужно? Третьего не будет?

-Нет, не будет, ишь чего захотели?! Несите скорее цветы, соки, фрукты и молоко.

Я принёс Анечке букет свежих роз и написал ей тёплое, нежное письмо. На второй день я впервые увидел через оконное стекло палаты своих сыновей. Рассмотреть что-нибудь по настоящему в кукольных свёртках, которые мне показывали было почти невозможно, но отцовские чувства к этим маленьким беспомощным существам, закутанным в многослойные больничные одеяния, проснулись во мне с первого взгляда.

Я никогда не признавался в том, что хотел бы, чтобы первым нашим ребёнком был только мальчик, но в душе я желал именно этого, а когда стал отцом сразу двух мальчиков, казалось, что счастье моё беспредельно. Я тогда даже не отдавал себе отчёта в том, что вырастить двух сыновей одновременно - не только радость, а и трудная и почти непосильная задача. Нанять няню по уходу за детьми нам тогда было не по карману. Моя зарплата была всего девяносто рублей в месяц и содержать семью на одну такую зарплату было невозможно. Мама Рета соглашалась нам помочь, когда речь шла об одном ребёнке. Когда же их стало двое, а муж её не соглашался ни на какие скидки по уходу за ним, по-прежнему требуя готовить ему отдельную кошерную еду с обедами из трёх блюд и фаршированной рыбой по субботам, рассчитывать на её существенную помощь не приходилось. Не могла и Анечка оставаться дома дольше, чем позволял ей послеродовой отпуск, по тем же финансовым соображениям.

В общем появление на свет одновременно двух сыновей, к которым мы с первых дней их жизни испытывали чувства безграничной родительской любви, принесло не только радость и счастье, но и большие заботы и новые проблемы.

 

11

Производственные будни приносили попеременно успехи и неудачи, радости и огорчения. В общем работа спорилась, нас нередко похваливали не только в наркомате Белоруссии, но и в союзных обзорах работы предприятий консервной промышленности. Ежемесячно выполнялись планы, сокращался брак, росли объёмы производства.

Были, однако, и серьёзные неприятности. Отгруженная в конце года вагонная партия консервов была забракована на складе госрезервов. Наш представитель, направленный по телеграмме получателя в Казахстан, где находился этот склад, привёз акт, согласно которому консервы подлежали очистке от ржавчины и повторной смазке вазелином с отнесением всех расходов за счёт отправителя.

За выпуск нестандартной продукции тогда спрашивали и наказывали почти так же, как и за невыполнение плана. Одного такого случая было достаточно для лишения премиальных, которые составляли заметную часть нашей небольшой зарплаты, а если таких случаев было несколько и ущерб от них был значительным, руководители цехов и даже крупных предприятия отдавались под суд. Виновные в допущении брака привлекались и к материальной ответственности. Особенно строго взыскивали за отгрузку нестандартной продукции на склады госрезервов.

Нужно было любой ценой решить проблему коррозии банок при хранении консервов. Чтобы уберечь их от ржавчины они покрывались слоем технического вазелина. Если вся поверхность банки была покрыта такой смазкой, она не ржавела даже при длительном хранении, а если какие-то участки оказывались не смазанными, они покрывались коррозией, которая затем распространялась на всю поверхность.

Смазка банок вазелином выполнялась вручную. На этой операции было занято много людей и поскольку работа была сдельной и каждый стремился больше заработать, гарантировать надлежащее качество было невозможно.

Несколько бессонных ночей навели на мысль, что если банкам дать катиться по направляющей, выполненной подобно Американским горкам, которые приходилось видеть в Московском парке, а в конце их пути поместить ёмкость с жидким горячим вазелином, то перемещаясь в этой жидкости они покроются слоем смазки, достаточным для предотвращения коррозии. Когда я на следующий день поделился этой идеей с механиком-самоучкой Михайловым, он горячо поддержал её и в течении нескольких дней соорудил действующую модель будущей машины. Она была снабжена устройствами для автоматического поддержания температуры жидкого вазелина, его уровня в ёмкости и удаления лишней смазки с банки при выходе из машины. Ручными оставались только загрузка и выгрузка банок. После производственных испытаний экспериментального образца устройства и устранения выявленных недостатков, был изготовлен опытный образец машины, которая не только решила проблему качественной смазки банок вазелином, но и высвободила рабочих, занятых ручным трудом на этой операции.

Рады были рабочие, довольно было начальство, а мы с Михайловым просто ликовали. Для меня это было первым проявлением самостоятельного технического творчества. Были после этого в том же году и другие разработки и, наверное, не менее важные, но больше всего радости доставило именно это устройство.

Удалось с участием того же Михайлова разработать устройства для автоматического наполнения банок жиром, а также смесью соли со специями, внедрить ряд других усовершенствований техники и технологии консервного производства. Они затем были «доработаны» конструкторскими организациями Минска и Москвы, на их основе изготовлены промышленные образцы и начато серийное производство ряда машин для механизации ручного труда. Не думали мы тогда о необходимости патентования своих разработок, о заявках на изобретения. Всё это пришло потом. Пока же мы получали моральное удовлетворение от внедрения своих разработок и какое-то, пусть небольшое, материальное вознаграждение за внедрённые рацпредложения.

Именно в Орше началось моё увлечение техническим творчеством. Оно позднее всё более расширяло свои границы и с годами принесло мне широкую известность в мясной промышленности не только Белоруссии, а и Союзе и даже за его пределами. Начало же этому было положено в первые годы трудовой деятельности на Оршанском мясоконсервном комбинате.

Кроме необходимости стабильного выполнения планов и обеспечения качества продукции, одной из главных проблем работы в пищевой промышленности была сохранность собственности и борьба с хищениями продукции.

Складывалось положение при котором работники, получающие мизерную зарплату, обойтись без куска мяса или кольца колбасы, вынесенных с комбината, практически не могли, ибо в таком случае их семьи оставались голодными. В то же время они подвергались большому риску быть уличёнными в хищении, за что могли не только лишиться работы, но и подвергнуться уголовному наказанию. И всё же рисковали и, уходя домой, что-нибудь умудрялись припрятать под одеждой. Для уменьшения риска подкупали охранников деньгами или частью вынесенных продуктов, нанимались осведомителями в милицию, но всё это не давало абсолютной гарантии. Некоторых задерживали и они становились жертвами жестокого Сталинского закона, а большинство других всё же выносили продукцию через проходную. Так продолжалось годами. Материально-ответственные лица в других производственных цехах к этому приспособились и, пользуясь резервами, заложенными в нормах выхода продукции и нормативах естественной убыли, как-то сводили концы с концами, не допуская крупных недостач.

Хуже дело обстояло в консервном цехе. Здесь скрыть недостачу было труднее из-за автоматического учёта банок и жёстких нормативов их выхода. Это мы усвоили с первых дней работы и, опасаясь недостачи консервов, жёстко контролировали передачу продукции на склад. Исключили допуск посторонних лиц. Ежемесячно проводили тщательные инвентаризации в отделениях цеха и на складе. Нельзя сказать, что эти и другие меры принятые нами, исключили хищения в цехе. Сделать это было просто невозможно. Когда рабочие уносили с собой кусок мяса или банку жира, то это можно было, как и в других цехах, скрыть за счёт нормативов выходов, а сохранность консервов нам всё же удавалось обеспечить.

Многому мы были обязаны своим рабочим, которые хорошо к нам относились и знали об уголовной ответственности, которая угрожала нам при недостаче на складе готовой продукции. Они хорошо понимали, что частая смена руководителей производственных цехов, большинство из которых попадали на скамью подсудимых, ни к чему хорошему привести не могла и искренне стремились этого не допустить, В нашем случае, наверное, сказывалась и жалость к двум молодым инженерам, которые трудились на совесть, стремясь сделать всё как можно лучше для цеха и его работников. Как бы там ни было, но в течении первого года работы недостач в цехе и на складе не было.

В то же время в других цехах и в целом на комбинате положение с сохранностью собственности продолжало ухудшаться в результате чего были освобождены от занимаемых должностей начальники колбасного цеха и холодильника, на которых было заведено уголовное дело, а директор комбината Поляков был переведен на другую работу и избежал уголовной ответственности только благодаря поддержке горкома партии, который его на эту должность направил.

Старожилы здесь уже привыкли к частым сменам руководства, а я с нетерпением ждал назначения нового директора. Несмотря на то, что Поляков не был специалистом мясной промышленности и поэтому с ним трудно было решать многие специфические вопросы работы консервного цеха, я искренне сожалел об его уходе, ибо человек он был порядочный и много доброго для меня сделал. В течении года работы с ним не заметил каких-либо последствий из-за моего еврейского происхождения. В то время, когда в Белоруссии, как и в других республиках Союза набирал силу антисемитизм, и евреев повсеместно преследовали, недооценивать этого было нельзя.

Каково же было моё удивление, когда я узнал, что директором комбината назначен Илья Григорьевич Уткин, чье еврейское происхождение не вызывало никакого сомнения. Такие отклонения от принятых тогда принципов подбора кадров иногда допускались в случаях, когда национальные кадры с безупречным партийным и социальным статусом не в состоянии были обеспечить важные государственные или производственные участки работы.

Весть о назначении Уткина директором была встречена на комбинате почти единодушным одобрением. Многие помнили его с довоенных лет, когда он работал здесь главным инженером. Тогда комбинат находился в ведении Союзного наркомата и обеспечивался грамотными и инициативными руководителями. В бытность его работы главным инженером, предприятие достигло хороших показателей в работе и считалось лучшим не только в Белоруссии, но и передовым во всей отрасли. Илья Григорьевич запомнился старожилам высокой трудоспособностью, эрудицией, требовательностью и справедливым отношением к людям. Он был уже в зрелом возрасте и имел большой опыт работы в мясной промышленности. Ещё в двадцатые годы закончил пищевой техникум, а позднее заочно учился в Московском мясомолочном институте, где получил диплом инженера. В 1941-ом году, несмотря на непризывной возраст, добровольно ушёл в армию, прослужил всю войну и был награждён многими правительственными наградами.

После войны Уткин работал главным инженером на ряде предприятий мясомолпрома России и теперь был рекомендован на должность директора в Оршу. Союзное министерство (так с недавнего времени стал называться наркомат) направило его сюда, наверное, потому, что с нового года Оршанский мясоконсервный комбинат вновь должен был перейти в Союзное подчинение.

В связи с назначением нового директора и предстоящей через несколько месяцев передачей комбината в подчинение Москвы ожидались большие перемены на предприятии, а также в моей жизни и работе.

 

12

После отъезда Мани и Изи из Одессы я не терял с ними связь и мы переписывались довольно часто. В начале тон их писем был довольно бодрым и они, вроде, всем были довольны. Изя, как и намечалось, поступил на первый курс исторического факультета Туркменского госуниверситета, а Маня продолжала преподавать историю в школе, где по-прежнемуу пользовалась авторитетом. Жизнь в Ашхабаде была намного дешевле, чем в Одессе, и там меньше чувствовался дефицит на многие промышленные и продовольственные товары. Город продолжал строиться и хорошел с каждым днём.

Однако, со временем, оптимистический настрой Изи сменился явно выраженной грустью по Одессе и всему тому, что было для него там так любо и дорого. Скучал он и за своей девушкой Мартой, к которой, как теперь выяснилось, он испытывал глубокие чувства. Оказалось, что и друзей таких, какие были там, у него здесь не было. В общем Изя не скрывал своего желания вернуться в Одессу и как можно скорее. Маня, хоть поначалу и возражала против его отъезда из Ашхабада, была, наконец, вынуждена согласиться с его намерениями, признав возможным жить какое-то время вдали друг от друга. Она просила помочь Изе с переводом в Одесский госуниверситет и поддержать его с помощью наших друзей и знакомых во время обустройства на новом месте.

Хоть и зол я был на Маню за её упорство любой ценой увезти Изю в Ашхабад, ещё до отъезда в Белоруссию я начал готовить почву для его возвращения в Одессу. Костя Высота и Рома Коганский через знакомых в университете договорились о его переводе на истфак, в принципе был решён вопрос с общежитием и мы стали ждать приезда Изи. Ждали и не дождались...

Помешало тому несчастье, происшедшее в том году в Ашхабаде, о масштабах которого мы долго не имели реального представления. Когда по радио и в газетах сообщили о имевшем там место землетрясении с человеческими жертвами, размеры которых «уточняются», мы представляли себе, что разрушено несколько домов и при этом пострадало какое-то ограниченное число жителей этого города. Поначалу у меня и мысли не было, что среди пострадавших могут быть, чудом уцелевшие в войну, мои милые родственники. Почему-то мне казалось, что если им удалось пережить ужасы долгих лет войны, то в течении нескольких минут землетрясения они непременно должны были уцелеть. Моим надеждам способствовал успокоительный тон советских средств массовой информации. Только позднее, когда безответными остались мои телеграммы, когда о действительных масштабах трагедии дошли слухи из передач зарубежного радио, когда, наконец, встретил побывавших на месте людей, я понял, что произошло на самом деле. В результате ужасной катастрофы Ашхабада фактически не стало. Вместо цветущего города, которым так восторгалась моя милая сестричка Манечка, осталась груда развалин, под которыми были погребены многие тысячи его жителей.

Трудно было смириться с мыслью, что нет больше в живых так неожиданно явившихся после войны дорогих моих родственников, с которыми не успел даже как следует пообщаться, и которые так внезапно трагически погибли во время этого страшного стихийного бедствия.

И вновь из всей нашей большой родни остались в живых только мы вдвоём с сестричкой Полечкой.

 

13

Ожидания существенных перемен на комбинате после смены руководства не заставили себя долго ждать. Новый директор с первых же дней приступил к осуществлению крупных организационных и технических преобразований. В приёмной был вывешен разработанный им порядок проведения производственных и общественных мероприятий и распорядок работы директора. Были отведены дни и часы проведения производственных совещаний, заседаний различных комиссий и советов, дегустаций продукции, общих собраний, приёма работников по производственным и личным вопросам.

Поначалу казалось, что всё это дань моде и делается больше для показухи. Тогда как раз начиналась компания по внедрению научной организации труда. Однако, вскоре можно было убедиться, что задуманы эти нововведения были всерьёз и надолго. Когда я как-то позвонил директору по производственным делам, которые, как мне казалось, я мог решить только с ним, его секретарь Мария Ивановна любезно посоветовала по этим вопросам обратиться к главному инженеру, так как директор работал с почтой.

Не скажу, что новый порядок пришелся по вкусу всем или большинству инженерно-технических работников и служащих, которые привыкли обращаться по любому вопросу к директору, но постепенно к нему начали привыкать и со временем он был принят и даже одобрен. Это подняло роль заместителей директора, главных специалистов и руководителей служб и повысило их ответственность за результаты работы.

Был установлен порядок проведения еженедельных планёрок у директора, в ходе которых заслушивались отчёты руководителей цехов и производственных участков о выполнении планов, информации служб и отделов о решении вопросов, тормозящих успешной работе производства. При этом Уткин строго требовал ритмичной работы основных цехов и выполнения заданий по поставкам продукции, но ещё более строго спрашивал со вспомогательных служб и отделов за обеспечение надлежащих условий труда в производственных цехах.

Илья Григорьевич редко повышал голос и никогда не грубил своим подчинённым, но в необходимых случаях применял жёсткие меры к нерадивым работникам. Уже через несколько недель после вступления в должность директора он освободил от занимаемой должности мастера стройучастка за срыв поставки ящиков для упаковки консервов и объявил строгий выговор начальнику мехмастерской за несвоевременный ремонт оборудования в колбасном цехе.

Новый директор ввёл порядок ежедневного обхода цехов в начале рабочего дня. Он начинал его обычно в семь утра и до девяти успевал всё посмотреть собственными глазами. В ходе обхода, а иногда и после него, он давал указания об устранении выявленных недостатков, выполнении просьб и предложений, поступивших при обходе.

Уткин не замыкался только на текущих делах и заботах. Он серьёзно занимался вопросами развития предприятия, его реконструкции и технического перевооружения. По его указанию были разработаны перспективные планы внедрения новой техники, передовой технологии и законченных научных разработок. Стиль работы Ильи Григорьевича пришёлся мне по вкусу. В этом уже пожилом, опытном, грамотном и умном человеке я впервые встретил настоящего современного руководителя, каким представлял его себе по книгам, кинофильмам и лекциям. Я многому научился у Уткина и, позднее, став директором, старался максимально использовать его опыт в своей работе.

Уже через несколько месяцев после назначения нового директора результаты не замедлили сказаться. Вместо отстающего предприятия, от которого республика стремилась избавиться, комбинат становился лучшим в отрасли и его всё чаще стали приводить в пример другим.

Как-то после майских праздников на комбинат прибыл начальник «Белглавмясо» Перетицкий и его заместитель - главный инженер Славиковский. Они ознакомились с работой производственных цехов, провели совещание с активом и дали высокую оценку работе коллектива и руководства.

После совещания директор попросил меня остаться и в присутствии руководителей главка предложил должность главного инженера и своего первого заместителя. Предложение застигло меня врасплох. Я не мог принять его по многим причинам. Во-первых я считал, что такой высокой должности ещё не соответствую, так как не имел достаточного опыта и необходимых знаний. Кроме того я не видел кандидатуры на должность начальника консервного цеха, без чего нельзя было решать вопрос об освобождении меня от занимаемой должности. Всё это и многое другое я высказал высокому начальству, поблагодарил за доверие и категорически отказался от сделанного мне предложения. Единственное, чего я не сказал, но о чём подумал в первую очередь, было моё еврейское происхождение. Не хватало ещё, чтобы на комбинате был не только директор еврей, но и главный инженер впридачу.

Уткин не признал мои доводы основательными. Он утверждал, что знаний у меня достаточно, а если чего и не будет хватать - книги и журналы помогут, на худой конец можно в институт на консультацию съездить или к нам специалиста пригласить. Что же касается опыта, то у него его в избытке и он охотно с ним поделится. Директор не видел проблемы и в вакансии начальника консервного цеха. На эту должность он предлагал назначить Анечку, считая, что в этом случае я передам цех в надёжные руки и за него можно будет не беспокоиться.

Более внимательно к моим доводам отнёсся Перетицкий. Он признал уважительной причину, связанную с отсутствием достаточного опыта и знаний и предложил мне месячные курсы главных инженеров при Ленинградском мясокомбинате имени Кирова, которые должны были начаться с первого июля. От курсов у меня не было оснований отказываться, тем более, что давно мечтал увидеть город на Неве и побыть на одном из самых крупных и, безусловно, лучшем предприятии страны. Приняв предложение поехать на курсы, я предупредил руководство, что это не является моим согласием по возвращении стать главным инженером комбината.

Сделанное мне предложение активно обсуждалось в семье до глубокой ночи. Анечка наотрез отказывалась от выдвижения на должность начальника цеха, считая, что не готова к этому по многим причинам. В первую очередь из-за того, что это потребует сверхурочной работы и будет в ущерб детям, которых она и так редко видит.

Мама Рета выразила решительный протест против возможного выдвижения нас на такие ответственные должности, заявив, что в таком случае откажется от ухода за детьми, которым она до сих пор уделяла больше времени и внимания, чем мы - родители.

Единственным сторонником нашего выдвижения был мой тесть. Ему льстило, что нам была оказана такая честь и так высоко оценены наши деловые качества и способности. Он был рад нашим трудовым успехам и столь удачному началу служебной карьеры. Больше всего удивило нас его обещание не ревновать маму Рету к детям, как это было до сих пор. Он соглашался даже помогать ей в уходе за внуками, если мы согласимся на новые должности.

Мы с Анечкой ещё долго обсуждали эту тему без участия родителей и пришли к выводу, что нам следует пока воздержаться от столь быстрого служебного роста, а с предложением о поездке на курсы в Ленинград мы были оба согласны.

 

14

Рождение ребёнка в семье Елизаровых ожидалось в конце августа или начале сентября и мы с Анечкой решили, что в этот ответственный период Полечке лучше всего было бы быть с нами. Наше предложение было с радостью принято ею и Володей. В конце июня, за два месяца до родов, мы встретили их на Оршанском вокзале.

Непривычно было видеть Полечку в предродовом состоянии. В её возрасте ей бы учиться, приобретать профессию, ума-разума набираться, а она уже в семейную жизнь впряглась и матерью стать готовилась. С её характером это означало вечную кабалу в служении мужу и детям. Ни о какой учёбе и служебной карьере не могло быть и речи.

Во всём этом я в душе упрекал себя. Что-то упустил в этот важный период её жизни, что-то просмотрел, где-то передоверил её чужим людям. Не должен был я, её единственный старший брат, в отсутствии родителей, допустить её замужество в восемнадцать лет, без жизненного опыта, специальности и образования. Эту свою вину перед Полечкой я чувствую всю свою жизнь и грех этот останется со мной до конца дней моих. Мы ведь планировали увезти её из Красилова, как только получим назначение на работу после института, а она опередила все наши планы и на несколько месяцев раньше ушла к тому, кто первый её позвал.

С Володей мы теперь только впервые познакомились. Он не произвёл впечатления пылкого Ромео, способного увлечь свою Джульетту хоть на край света, или хотя бы яркого, интересного, современного юношу, за которым может побежать молодая романтическая натура. Перед нами был обыкновенный провинциальный мужичок (он был намного старше Полечки), с уже довольно чётко наметившейся лысиной, на лице которого нельзя было заметить что-то особенно примечательное. Мы даже не увидели признаков большой любви между молодыми супругами, которая обычно бывает в первые годы совместной жизни.

Володя, как и Полечка, не имел законченного образования и какой-нибудь гражданской специальности. Его зарплаты сверхсрочника еле хватало на самое скромное питание, не говоря уже о чём-нибудь другом, необходимом молодой семье.

Правда, глава семейства вынашивал планы поступления в военное училище, что дало бы ему возможность надеяться на сколько-нибудь удачную военную карьеру в обозримом будущем. Этому с одной стороны могло способствова его членство в КПСС, а с другой стороны помешать наполовину еврейское происхождение.

Мы не стали помехой их семейного счастья, одобрили планы жизненного благополучия и через несколько дней проводили Володю в Староконстантинов, где его ждала служба после краткосрочного отпуска.

Полечка же прошла необходимое обследование, получила врачебные назначения и готовилась стать матерью. Анечка как могла помогала ей своими советами, заимствованными из собственного опыта.

26 августа в семье Елизаровых появился первенец - сын Валерий, а у меня - первый племянник. Продолжился новый жизненный цикл у малочисленных наследников семьи Гимельфарбов.

 

15

Курсы в Ленинграде оказались очень полезными. В качестве преподавателей были привлечены профессора и доценты Ленинградского холодильного института, ведущие специалисты “Минмясомолпрома” Союза и крупнейших предприятий отрасли. Была возможность закрепить полученные теоретические знания практикой в производственных цехах лучшего предприятия страны. Я с интересом изучал опыт работы цехов и участков комбината, и проводил на производстве всё свободное время не только в первой смене, но нередко и в вечернее время. От ненасытного желания побольше познать нового на этом современном крупном предприятии существенно пострадала моя культурная программа. Я не успел многого посмотреть из достопримечательностей Ленинграда, не похожего ни на один другой город страны. Но и то, что удалось увидеть в дворцах, музеях, театрах и парках Ленинграда обогатило мои познания в искусстве, культуре, музыке, архитектуре.

Будучи в Ленинграде, я впервые встретился с тётей Фримой и её милой дочерью Фанечкой. Они жили на улице Красная, недалеко от площади Труда в одной комнате большой коммунальной квартиры, в которой проживало около десяти семей и на всех была общая кухня, и один туалет. Её муж Исаак Павлович, известный в Ленинграде инженер, к тому времени умер, и она жила с дочерью Фаней. Старший сын её Муня, талантливый учёный, ставший соавтором ряда уникальных монографий, вот уже несколько лет не мог защитить диссертацию из-за своей неблагозвучной фамилии Эйдельштейн, и работал в скромной должности научного сотрудника.

Фанечка была ровесницей нашего Зюни. Она блестяще закончила ленинградский университет и могла бы рассчитывать на хорошую научную карьеру, но по той же причине, что и Муня, довольствовалась многие годы такой же должностью научного сотрудника.

О тёте Фриме у меня и до знакомства с ней сложилось мнение, как о добром, отзывчивом и благородном человеке, но общение с ней в течение нескольких дней в её ленинградской квартире, создало новый образ этой удивительной и редкой натуры. Она оказалась высоко образованным и интеллигентным человеком, большим знатоком и любителем искусства, литературы, музыки. Мне доставляло огромное удовольствие быть рядом с ней, слушать её интересные рассказы об Исааке Павловиче, с которым она имела удовольствие прожить несколько десятков лет счастливой семейной жизни; о трудных годах войны, которые провела в далёком Ташкенте; о детях, судьба которых заботила её теперь, на старости лет, не меньше, чем раньше, когда они были маленькими. Очень тепло тётя Фрима вспоминала наших родителей, которых хорошо знала и восхищалась ими до сих пор.

Наверное, не только мне было интересно общаться с Фримой Ефимовной. В этом можно было убедиться по тому, как часто её навещали многочисленные друзья и просто знакомые, с которыми она дружила ещё с довоенных лет. Они нередко допоздна засиживались у неё за чашкой чая, обсуждая разные интересующие их темы.

Я был рад возможности общения с тётей Фримой и пригласил её и Фанечку приехать к нам в гости на отдых в Белоруссию.

Месяц учёбы в Ленинграде оставил не только много приятных незабываемых впечатлений, но оказался весьма важным в моём становлении, как инженера и специалиста мясной промышленности.

 

16

В Оршу вернулся в воскресенье, что позволило весь выходной провести в семье с моими милыми малышами, которых целый месяц не видел и за которыми, как и за Анечкой, ужасно соскучился. Нужно сказать, что с мальчиками мы и без моих нередких командировок не часто виделись. Я уходил на работу, когда они ещё спали и возвращался домой, когда они либо уже спали, либо готовились к тому. Даже в выходные дни, которые тогда были только раз в неделю, редко удавалось целый день побыть дома. Обычно в эти дни проводились ремонтные работы и меня часто вызывали в цех для решения возникающих вопросов.

Забегая вперёд скажу, что так было не только в Орше. Так продолжалось всю мою трудовую жизнь. Я всё надеялся, что со временем мои служебные дела наладятся, войдут в нормальный ритм и я смогу иметь достаточно свободного времени, чтобы уделить должное внимание семье, а может быть что-нибудь останется ещё для личного досуга и интересных занятий, вроде шахмат, рыбалки, охоты, спорта или туризма.

К сожалению, моим надеждам не суждено было сбыться. Почти вся жизнь прошла в работе. К стыду своему я не только не находил времени на воспитание детей и, тем более, на интересный досуг, но даже не исполнял таких своих обязанностей по дому, как заготовку топлива, пилку и колку дров, ремонт домашней утвари и многое другое, что должен делать мужчина в семье. Вместо меня это обычно делали другие люди, а некоторую мужскую работу выполняла Анечка и научилась делать её потом лучше меня. До сих пор мучает совесть, что получив хорошую техническую подготовку в институте, обладая инженерной смекалкой, позволявшей часто на ходу находить решения сложных производственных проблем, владея способностью к разработке технических решений на уровне изобретений, я так и не нашел времени научиться работать молотком, зубилом, топором, пилой. До войны меня этому не научили, в войну это делать не пришлось, а после войны этому научиться помешала другая работа, которая поглощала всё моё время и силы.

Но главное, что отняла у меня та большая работа и о чём я до сих пор более всего жалею, это возможность достаточного общения с детьми и их воспитания.

В этом я в вечном долгу перед ними и перед всей нашей семьёй. О долге этом я никогда не забывал и не раз давал клятвенные обещания восполнить упущенное. К великому моему сожалению выполнить эти обещания я так до глубокой старости, по крайней мере до тех пор пока дети в этом нуждались, не смог. Сознание невыполненного перед детьми долга всегда угнетало меня, и грех этот останется со мной до конца жизни.

А вот то воскресенье, когда никто еще не знал о моём возвращении из Ленинграда и поэтому не беспокоил служебными делами, удалось полностью посвятить семье и моим милым мальчикам. Им уже исполнилось девять месяцев и я только теперь заметил как здорово они подросли и окрепли. Мишка был крупнее и сильнее Вовки и, наверное, поэтому его часто обижал. Мама Рета предупреждала, что теперь они нуждаются в постоянном надзоре и большем внимании, ибо уже могут нанести один другому увечье или травму.

Я привёз им массу игрушек, много одежды и обуви, истратив на это большую часть своих командировочных. Среди достопримечательностей Ленинграда был, конечно, огромный магазин «Детский мир», которому я отдал целое воскресенье и где пришлось выстоять несколько многочасовых очередей чтобы купить подарки своим малышам. Мне тогда казалось, что я достиг в этом больших успехов, но, как потом оказалось, не все мои покупки были в пору ребятам. Им ещё долго пришлось ждать возможности воспользоваться ими. Тем не менее они были рады подаркам, и вместе с ними ликовали и мы, взрослые.

Дети спали валетом в одной кроватке, которую для них соорудили в механической мастерской комбината, и постоянно сохранялась опасность избиения друг друга ножками. Вовке нельзя было позволять плакать, так как он болел спазмофилией и при плаче у него прерывалось дыхание, что вызывало у нас большую тревогу и волнения.

Поскольку Анечка буквально через месяц после родов пошла на работу, основные функции по уходу и надзору за детьми в первые месяцы их жизни легли на плечи бабушки. Нельзя сказать, что это пришлось по вкусу дедушке. Никак нет. Более того, мы получали неоднократные предупреждения от деда Абрама о запрещении им своей жене выполнять обязанности няни. Он утверждал, что имеет приоритетное право на свою жену и она обязана в первую очередь ухаживать за ним, а потом уже за внуками, а поскольку обеспечить обе эти функции она не в состоянии, мы обязаны решить проблему ухода за нашими детьми собственными силами и средствами. Нельзя сказать, что дед Абрам не любил своих внуков. Он по-своему их любил и даже гордился ими. Как только они начали произносить какие-то членораздельные звуки, он приложил много усилий, чтобы научить их произнести по еврейски: «Их бин а ид!», то есть подтверждать своё еврейское происхождение. И представьте себе - он этого добился, когда им ещё и года от роду не было. Дед Абрам заставлял их повторять эту фразу, как только в доме появлялся новый человек. Однако, всё это не мешало ему требовать от мамы Реты готовить для него еврейскую пищу, соблюдая субботу и праздники, ежедневно стирать и гладить свежую рубашку, обеспечивать весь остальной сервис по уходу за ним без каких-либо исключений и маме Рете стало невмоготу совмещать обязанности по уходу за мужем и внуками. Мы были вынуждены отдать детей в детские ясли, что были при мясокомбинате, рядом с нашим домом.

Наверное, больше всех от этого страдала бабушка, которая очень любила внуков и лучше всех понимала, как нужен им её уход и внимание. Она очень волновалась за мальчиков и по несколько раз в день навещала их в яслях, подкармливая разными сладостями, которые сама готовила.

Не скажу, что и мы были спокойны, отдав так рано детей в ясли. Несмотря на то, что заведующая яслей получила строгое указание Уткина обеспечить индивидуальный уход за близнецами и поручить это лучшей няне, а весь персонал яслей оказывал им повышенное внимание, мы очень волновались за мальчиков и не раз обсуждали вопрос об уходе Анечки с работы, хотя бы на один-полтора года, пока они не окрепнут и не пойдут в детсад. Однако, каждый раз когда такое решение созревало, Анечка с карандашом в руках убеждала нас в том, что одной моей зарплаты никак не хватит на содержание семьи из пяти человек, включая её сестру Полечку, которая ещё училась в школе и была на полном нашем иждивении.

Обсуждался и вопрос поиска няни, но и от этого пришлось отказаться по тем же финансовым соображениям. Ясли стоили очень дёшево и не каждая няня, которой пришлось бы платить в несколько раз больше, смогла бы обеспечить такой уход, какой получали наши дети в яслях.

В этом мы позднее смогли убедиться, когда всё же взяли няню. Нашим мальчикам больше нравилось в садике и они посещали его до самого отъезда из Орши, когда они уже были в четырёхлетнем возрасте. Конечно, нам повезло, что это были «свои» ясли и «свой» садик. Не в каждом другом им был бы обеспечен такой уход и такое внимание. Долго ещё мы с благодарностью вспоминали Оршанские детские дошкольные заведения, которые так много доброго сделали для становления наших детей и для нас самих в тот трудный период нашей жизни.

 

17

Разговор с Уткиным после моего возвращения из Ленинграда был не из приятных. Илья Григорьевич настоятельно уговаривал меня дать согласие на замещение должности главного инженера. Он по отечески убеждал меня, что так будет лучше и для дела и для меня, искренне полагая, что при нём я быстро дозрею до этой высокой должности и надеясь, что пока он будет директором я смогу избежать служебных неприятностей.

Доброе ко мне отношение директора не вызывало сомнений. Мне даже верилось, что рядом с ним я смогу обеспечить выполнение нелёгких обязанностей технического руководителя предприятия. Именно рядом с ним - опытным, грамотным, умным директором мне было бы легче, чем с другими, сменившими друг друга в последнее время руководителями. Если признаться честно, мне даже льстило столь быстрое выдвижение на такую ответственную должность. Очень хотелось взяться за эту работу, чтобы убедить всех, что не зря мне оказано такое доверие, но здравый смысл подсказывал воздержаться от этого и поработать ещё пару лет в цеху, где у меня всё ладилось и установились добрые отношения и с подчинёнными, и с начальством. Больше всего, конечно, пугала уголовная ответственность за допущение хищений и выпуск нестандартной продукции. При наличии желания у органов власти, в любое время можно было найти основания для расправы с любым руководителем по одному из этих «правонарушений», или по обоим в совокупности. А кто может гарантировать, что такое желание раньше или позже у них не появится, особенно если оба руководителя евреи?

Боязнь эта подкреплялась и статистикой смены директоров и главных инженеров за весь послевоенный период работы комбината. Они менялись ежегодно и при этом большинство из них увольнялись с привлечением к уголовной ответственности. Из-за этой боязни я и отказался тогда от должности главного инженера, что вызвало явное недовольство Уткина и надолго изменило его отношение ко мне. Он заявил, что передаст решение этого вопроса на рассмотрение главка, министерства и партийных органов, а пока велел исполнять прежние обязанности начальника цеха.

На следующей неделе на комбинат приехал начальник “Белглавмясо” Перетицкий, который с участием секретаря горкома партии Карпенко провёл со мной второй тур переговоров. Там были и уговоры, и обещания, и даже угрозы привлечения к партийной ответственности. Когда же они убедились, что моя позиция остаётся прежней, начальство сменило гнев на милость и предложило мне должность главного технолога, которую главк впервые учредил только на Оршанском комбинате. Поскольку в этом случае я не нёс ответственности за сохранность собственности, у меня не было оснований отказываться от предложенной должности и было решено, что после передачи цеха я приступлю к исполнению своих новых обязанностей.

Чтобы сгладить неприятный осадок от недавних угроз, Карпенко спросил, когда, наконец, я покажу своих близнецов, а Перетицкий предложил сделать это прямо теперь, поскольку завтра утром он должен возвращаться в Минск.

Я успел позвонить домой и предупредить о визите высоких гостей. Уткин согласился пойти с нами и, когда вся эта компания вошла в гостиную, стол уже был накрыт и всё выглядело очень прилично. Была пятница и дед Абрам решил подать гостям фаршированную рыбу, приготовленную к субботе, и кое-что из своих запасов спиртного.

Близнецы-братья в ленинградских обновках выглядели нарядно, вели себя дружелюбно и произвели на всех приятное впечатление. Перетицкий и Карпенко восхищались трудолюбием и мужеством Анечки и поздравили её и мужа с повышением в должности (её тогда назначили начальником консервного цеха). Они также высоко оценили помощь родителей в воспитании внуков. Допоздна засиделись гости за праздничным столом.

Начинался новый этап нашей трудовой деятельности.

 

18

Должность главного инженера оставалась вакантной на протяжении трёх лет моей работы главным технологом. Уткин невзлюбил Кобышева, исполнявшего эти обязанности после Алпатова, и добился его перевода на другое предприятие, как только стал директором. Он считал, что лучше не иметь главного инженера вовсе, чем иметь плохого. На самом же деле это означало, что эти обязанности пришлось выполнять мне, так как согласно должностной инструкции главный технолог являлся заместителем главного инженера.

Нужно сказать, что выполнял я их с удовольствием, особенно в период работы Уткина директором. Официально я тогда считался главным технологом и потому не нёс ответственности за сохранность собственности, а фактически мне были предоставлены все права главного инженера, что открывало большие возможности для технического творчества и производственной инициативы.

Работать с Уткиным было приятно. Он стал для меня и строгим учителем и старшим другом. Ежедневно с семи утра мы вместе проводили утренний обход производства, после чего я получал полную возможность самостоятельно управлять им, а вечером мы подводили итоги прошедшего дня и намечали программу на завтра.

Илья Григорьевич был очень требовательным к себе и подчинённым. Оценивая работу за день, он в первую очередь искал в ней недостатки, ошибки и редко довольствовался достигнутым. Такой критический подход звал к поиску нового, движению вперёд, открывал неведомые ранее возможности.

Возвращаясь поздно вечером домой после итоговой «планёрки» у Уткина, я чувствовал прибавку опыта и знаний, прилив свежих сил для решения возникающих проблем и преодоления трудностей.

Уткин отличался предельной честностью и порядочностью. Я часто бывал у него дома и поражался тому, как скромно, а точнее бедно, жила семья директора. Его жена Сара была намного моложе его. Это была вторая жена. Вся его семья погибла в гетто в 1942-ом году и он женился после войны на молодой вдове, которая была врачом-гинеколоом и воспитывала своего болезненного сына школьного возраста. Они занимали директорскую квартиру в жилом доме для администрации, построенном перед самой войной. Сара долго не могла устроиться на работу, так как ближайшая больница была на льнокомбинате, что в нескольких километрах от их дома, куда городские автобусы не ходили.

Шофёру служебной легковой машины Васе, который целыми днями книжки читал, ожидая очередного вызова директора в горком или горисполком, ничего не стоило «подбросить» Сару утром на работу и забрать её оттуда, но Уткин не разрешал ему, считая это злоупотреблением служебным положением. Он запрещал подвозить её в магазин или на рынок и, только когда сам по служебным делам выезжал в город, ей разрешалось пользоваться этим попутным рейсом.

На одной, даже директорской зарплате, тогда было трудно прокормить семью и Сара покупала в комбинатском ларьке удешевлённые мясные продукты, вроде свиных голов, ножек или рёбрышек. Никому и в голову не могло прийти предложить ей что-нибудь из мясных деликатесов, что готовились для закрытых буфетов горкома и обкома партии, ибо знали отношение Уткина к таким предложениям.

Всё это давало директору моральное право требовать такой же честности и порядочности от своих подчинённых. Он строго наказывал рабочих за любую попытку хищения продукции, а к инженерно-техническим работникам и служащим, уличённым в таком грехе, был непомерно жесток и безжалостен.

Уткин много сил и времени отдавал борьбе с хищениями и сохранности собственности. При нём были введены ежемесячные неформальные инвентаризации во всех цехах и на складах готовой продукции, он сам возглавил центральную инвентаризационную комиссию и принимал действенные меры при выявлении недостач.

Однако, изжить хищения ему, как и всем директорам до него и после него, так и не удалось. Они, как инфекция, поразили все предприятия, организации, колхозы и совхозы, всю страну и причины их были в социально-экономическом устройстве общества, неверных принципах оплаты труда и распределения материальных благ. Изжить хищения не мог ни один руководитель не только предприятия, но и целой отрасли промышленности. Даже жестокие Сталинские законы о борьбе с хищениями, по которым сотни тысяч людей были заточены в тюрьмы и «трудовые» лагеря не дали фактически никаких результатов.

Неудивительно поэтому, что не удалось и Уткину покончить с этим социальным злом на своём, отдельно взятом предприятии. Наверное, это было единственное из многого задуманного им, чего он осуществить не смог.

А сделал он очень много. За два с небольшим года его работы директором комбинат полностью преобразился. По оценке “Минмясомолпрома” Белоруссии, а позднее и союзного министерства, которому предприятие непосредственно стало подчиняться с 1950-го года, оно стало одним из лучших в отрасли и здесь проводилась учёба по повышению квалификации специалистов многих предприятий. Были достигнуты лучшие показатели по качеству продукции и производительности труда. Осуществлялись крупные организационно-технические мероприятия, внедрялась отечественная и зарубежная техника, шла реконструкция производственных и вспомогательных цехов.

Своей энергией Уткин увлекал подчинённых и стал генератором технических идей, производственных и творческих инициатив, которые исходили не только от инженерно-технических работников, но и от многих рабочих и служащих. Атмосфера трудового и творческого подъёма охватила весь коллектив. В такой благоприятной обстановке мне посчастливилось поработать два года и это время стало для меня прекрасной школой управления производством.

К сожалению только два года. Летом 1951-го года на комбинат нагрянула многочисленная комиссия Комитета партгосконтроля, как тогда назывался карающий меч партии для расправы с неугодными руководителями предприятий, организаций, колхозов и совхозов страны. Органы с подобными функциями у партии были и позднее в годы правления Хрущева, Брежнева, Горбачева, но при Сталине они отличались особой жестокостью. Их решения были окончательными и обжалованию, практически, не подлежали.

Неугодными в то время были в первую очередь руководители-евреи. В центральных, республиканских и местных газетах систематически публиковались статьи и фельетоны об «антипартийном» и «антигосударственном» поведении руководителей с типично еврейскими фамилиями. Нарастала новая волна неприкрытого государственного антисемитизма. Прошел слух о готовящемся выселении евреев на Дальний восток. Был распущен Еврейский Антифашистский комитет, во главе которого был выдающийся артист, директор Московского еврейского театра Соломон Михоэлс. Члены этого комитета - видные еврейские писатели Перец Маркиш, Давид Бергельсон, Лейб Квитко, Ицик Фефер и другие деятели еврейской культуры были арестованы. Злым предзнаменованием стала инсценированная властями «случайная» смерть Михоэлса в Минске.

В такой обстановке начала работу комиссия Госпартконтроля на Оршанском мясоконсервном комбинате. Несмотря на явно преднамеренный характер проверки, собрать необходимый компромат на директора не удалось и комиссия довольствовалась материалами последней ревизии, где были отражены данные о хищениях продукции за прошедший год. Этого оказалось достаточно для представления рекомендации в партийные органы об освобождении директора с занимаемой должности и привлечения его к партийной ответственности за необеспечение сохранности социалистической собственности.

На основании этого документа бюро Оршанского горкома партии освободило Уткина от обязанностей директора и исключило его из партии.

На этом закончились восхождение Оршанского мясоконсервного комбината в передовое предприятие страны и служебная карьера Ильи Григорьевича Уткина - одного из лучших специалистов отрасли.

 

19

Наступили чёрные дни для коллектива комбината и один из самых трудных этапов в моей трудовой жизни. Царила обстановка недоверия и подозрительности. Казавшийся сплочённый и дружный коллектив вдруг разобщился. В нём появились враждующие между собой группы из числа сторонников бывшего директора и его противников. Последними были «обиженные» Уткиным рабочие и служащие, которые привлекались к ответственности за хищение продукции, допущение брака, нерадивое отношение к работе, недисциплинированность. Их хоть и было немного, но вели они себя очень агрессивно и их следовало опасаться.

Комбинат подвергался непрерывным проверкам и ревизиям. Нас не покидало чувство тревоги и неуверенности. Если не стоило больших трудов так безжалостно расправиться с директором, то какая могла быть гарантия у каждого из нас, что с нами не поступят подобным образом.

Относительно спокойно в этой обстановке чувствовала себя Анечка. Ещё задолго до освобождения от должности директора Уткин назначил её заведующей химико-бактериологической лабораторией комбината, где над ней не висела материальная ответственность за продукцию и работа была менее напряжённой чем в цехе.

Особая опасность нависла надо мной в связи с близостью отношений с Уткиным. Положение усугубилось ещё моим выступлением на закрытом партийном собрании комбината, призванном одобрить решение горкома партии об исключении директора из партии. Вместо одобрения этого «мудрого» решения, как это сделали секретарь парторганизации Закревская, начальник отдела кадров Луганов и некоторые другие «принципиальные» коммунисты, я позволил себе взять под защиту Уткина, заявив, что считаю решение жестоким и несправедливым. Напомнив о заслугах Уткина перед партией и государством, о его ратных подвигах в войне с фашизмом, трудовых заслугах на предприятиях отрасли и особенно на Оршанском комбинате, я предложил ограничиться партийным взысканием.

Несколько руководителей цехов и отделов, выступивших после меня, поддержали это предложение и просили оставить Уткина в должности директора.

У присутствовавшего на собрании секретаря горкома Карпенко возникли серьёзные проблемы с «одобрением» решения. В своём выступлении он резко осудил «незрелых» и «беспринципных» коммунистов, выступивших против линии партии в работе с кадрами и обеспечении сохранности социалистической собственности. Больше всех досталось мне.

При голосовании половина присутствовавших на собрании отказались одобрить решение бюро горкома. Понадобилось ещё одного выступления Карпенко, чтобы при повторном голосовании собрать необходимый минимум голосов.

Можно было не сомневаться в том, что мою «незрелость» и «беспринципность» мне не забудут.

 

20

Новым директором стал Николай Васильевич Варакин, русский, член партии с двадцатилетним стажем, из рабочих, выпускник Московского мясомолочного института. Ранее работал директором ряда мясокомбинатов России.

При первой же встрече со мной Варакин предупредил, что терпеть дальше неопределённость в моём служебном положении он не намерен и предложил должность главного инженера. Когда же я категорически отказался вступить в новую должность, он возложил на меня обязанности своего первого заместителя и главного инженера временно до замещения этой должности новым работником.

Как мне объяснили тогда юристы, такое право директор имел, и его приказ мог действовать в течении шести месяцев. Уволиться же по собственному желанию я не мог, так как не отработал ещё обязательных три года, как молодой специалист, и на это требовалось согласие горкома партии, в чью номенклатуру я входил, как главный технолог.

Выбора не было. Я был вынужден официально вступить в должность главного инженера. Варакин потребовал, чтобы я занял положенный мне кабинет и полностью взял на себя ответственность за работу производства. Он чётко распределил обязанности между собой и своими заместителями, оставив себе чисто директорские функции.

Кончились уткинские обходы производства по утрам, вечерние планёрки, директорские инициативы по техническому развитию предприятия. Всем этим директор заниматься не стал. На работу он приходил к девяти утра, просматривал почту, подписывал банковские документы, решал по телефону вопросы с министерством и местными органами власти, участвовал в различных заседаниях и совещаниях в горкоме и горисполкоме.

Варакин редко беспокоил меня своими вызовами и поручениями, заявляя, что полностью мне доверяет и не собирается подменять. Он слабо вникал в работу производства и ограничивался только требованиями безусловного выполнения плана. К этому скоро все привыкли и к директору с производственными вопросами никто не обращался. Смирился с этим и я, стараясь самостоятельно находить решения по всем возникающим проблемам. Этому в большой мере помогал двухлетний опыт совместной работы с Уткиным.

Производственные планы выполнялись стабильно, росли объёмы выпуска продукции, повышалось качество выпускаемых изделий. Предприятие, если и не было передовым, как раньше, то и отстающим не считалось.

Варакин был доволен моей работой, не раз предлагал пройти утверждение в занимаемой должности в “Минмясомолпроме” и обкоме партии, и сменить статус временного работника на постоянного. Он даже обещал, в случае моего согласия, решить вопрос о персональной надбавке к должностному окладу главного инженера. На все его предложения был один ответ: я вернусь к исполнению обязанностей главного технолога, как только пройдёт шестимесячный срок.

Между тем на комбинате продолжались ревизии и проверки. Их проводило родное министерство, контрольно-ревизионное управление Минфина, комиссии правоохранительных органов. Этим каждое из этих ведомств демонстрировало партийным органам всех уровней своё внимание к вопросам сохранности собственности. При одной из проверок КРУ Минфина были обнаружены недостачи в холодильнике и складе консервов.

По материалам проверки началось следствие, которое было поручено следователю по особо важным делам прокуратуры республики Сокольчику. Кроме допросов предполагаемых обвиняемых и многочисленных свидетелей, на службу следствию были поставлены осведомители органов безопасности и милиции, наговоры недовольных и «обиженных», анонимные письма и телефонные звонки, советы партийных органов и другие испытанные методы, которыми тогда широко пользовались органы МВД и прокуратуры.

Хоть недостача консервов по времени не совпадала с моей работой в должности начальника консервного цеха и обнаружена была не в цехе, а на складе, куда продукция передавалась по документам другому материально-ответственному лицу, я явно ощущал, что следствие с самого начала ведётся против меня.

Допросы продолжались по несколько часов. Сокольчик требовал раскрытия каналов хищения и порядка распределения похищенного. При этом он не только грубил и сквернословил, но и запугивал пистолетом и изоляцией от общества на период следствия. Порой он менял гнев на милость и обещал мягкую меру наказания без тюремного заключения, если я назову действительных организаторов хищения.

Когда следователь вёл себя тактично, я пытался убедить его, что такой недостачи консервов быть не может, что скорее всего допущены ошибки в учёте, и в этом нужно тщательно разобраться с помощью опытных бухгалтеров-ревизоров, но об этом Сокольчик и слушать не желал. Складывалось впечатление, что такой оборот дела не в его интересах и в его задачу входит только доказать наличие хищения, и привлечь нужных ему людей к ответственности.

В ходе одного из допросов начальник жестяно-баночного цеха Устименко убеждал следователя, что в консервном производстве учёт поставлен намного лучше, чем в других цехах и поэтому недостача маловероятна, что у него в цехе никто даже пустой баночки не выпросит, а что касается спирта, который используется для пайки банок, то он у него под семью замками. В порыве откровения Устименко признал, что был только один случай, когда бывший главный инженер Алпатов попросил у него пол-литра спирта, а больше за все три года его работы в цехе к нему даже никто не обращался с такими просьбами.

Этого признания было достаточно Сокольчику, чтобы выделить дело о хищении спирта в отдельное производство, предъявить Устименко обвинение и предать его суду. На показательном процессе в клубе мясокомбината он был признан виновным и приговорён к десяти годам лишения свободы.

В конце сентября я был вызван по повестке в прокуратуру республики, в Минск и подвергнут длительному и особо строгому допросу. К концу рабочего дня Сокольчик предъявил мне обвинение в допущении хищения консервов в крупных размерах и заявил, что в целях ускорения следствия должен взять меня под стражу. Он велел подождать в коридоре пока за мной придёт охрана, подумать о дополнениях к протоколу допроса и признании своей вины, и разрешил написать письмо домой, которое завтра же будет передано.

Мне пришлось долго ждать и поэтому письмо Анечке получилось длинным. Я велел ей не волноваться, беречь детей и своё здоровье, верить в моё скорое освобождение, так как никакой вины за мной нет.

В коридоре встретил заведующую складом консервов Лобанову, которая тоже ждала конвоиров и готовила себе клочки газеты для махорочных самокруток. За время следствия она стала заядлым курильщиком. Поговорить с ней не удалось, так как за нами посматривал Сокольчик, но она одной фразой заверила меня, что такой недостачи у неё быть не могло и нужна повторная ревизия. В этом для меня не было ничего нового.

Лобанову вызвали первой и я больше её не видел. Наконец, Сокольчик вызвал меня и спросил не желаю ли дополнить или уточнить свои показания. Я ответил, что ничего нового сказать не могу. Каково же было моё удивление, когда следователь вручил мне направление в гостиницу «Белорусь» и заявил, что сегодня я больше не нужен, а завтра мне следует позвонить ему в 10 утра.

В недоумении уходил я в тот вечер от Сокольчика. Никак не мог понять, что заставило его изменить решение о моём аресте. Было ли чьё-то вмешательство в это дело или он сам к этому пришёл? Может это был тактический приём с целью ещё больше запугать меня и вынудить дать нужные ему показания? Исполнит он свою угрозу завтра, если я не подчинюсь его требованиям?

Когда утром, после бессонной ночи, я позвонил Сокольчику, он сказал, что пока во мне не нуждается, а когда я ему понадоблюсь, то сообщит об этом повесткой.

Так и не узнал я тогда, кто помог мне остаться на свободе в тот пасмурный и дождливый сентябрьский вечер 1951-го года.

 

21

Кроме меня и завскладом Лобановой предполагаемой обвиняемой была и Анечка. Недостача была обнаружена в период её работы начальником консервного цеха. Её часто допрашивали в Орше и несколько раз вызывали в Минск, но с ней обходились мягче и обвинение не предъявляли. Может потому, что она женщина и мать двоих малолетних детей, может потому, что им был нужен в первую очередь я.

Когда я рассказал ей о допросе в Минске и показал письмо, что писалось перед ожидаемым арестом, она пришла в ужас. Следствие было в полном разгаре и возможность ареста ещё не исключалась.

Волнения и тревога усилились, когда в первых числах октября, перед моим уходом на работу, к нам домой нагрянула группа милиционеров во главе с майором для производства обыска. В качестве понятых они пригласили соседей нашего дома и вывернули квартиру наизнанку. Не знаю, что они искали, но изъяли только сберкнижку на которой было всего 260 рублей. Это были все наши сбережения и, если бы дело дошло до суда, у нас даже не было бы денег на приличного адвоката.

Теперь о предъявленном мне обвинении и обыске на квартире знали все на комбинате и в жилом посёлке. Трудно было себе представить, как я смогу после этого смотреть людям в глаза и продолжать исполнять обязанности главного инженера.

Однако, Варакин мою просьбу об освобождении от занимаемой должности отклонил, и велел спокойно работать. Он не верил, что невинных людей могут осудить, а поскольку не сомневался в моей честности и порядочности, то был уверен, что я смогу доказать свою правоту.

Больше он волновался за себя. В отличие от Уткина, Варакин излишней скромностью не отличался. Его жена не покупала дешёвых субпродуктов в мясном ларьке мясокомбината, как это делала жена Уткина. Ей приносили домой изделия самого высокого качества из тех, что готовились для горкома и обкома партии. До меня дошли слухи, что доверенные люди директора должны были по несколько раз в месяц приносить ему определённые суммы «на жизнь». Не мог же он жить на своём персональном окладе в 150 рублей в месяц, когда одна командировка в Москву, при его широкой натуре, потребности угощения нужных людей и любви повеселиться, обходилась ему в 500-600 рублей. А таких командировок в месяц было несколько.

Из своей зарплаты, которая была намного меньше директорской, эти люди, естественно, ничего собрать не могли. Для этого нужно было совершать какие-то комбинации, которые в ходе следствия могли раскрыться. Это и беспокоило Варакина.

В одной из командировок в Москву весной 1952-го года мне сообщили по секрету, что наш директор решает с помощью своих людей в министерстве вопрос о переводе его на другое предприятие, в связи с «неподходящим» климатом в Белоруссии.

В мае того же года был получен приказ министра о назначении нового директора, Доброшинского Юрия Николаевича, и отзыве Варакина в распоряжение министерства, в связи с переводом на другую работу.

Не отработав и года, не сделав ничего полезного для комбината, нечистый директор ушёл по чистому.

 

22

Как только мне было предъявлено обвинение и у нас дома произвели обыск, мой тесть решил уехать из Орши. Он ушёл из отдела снабжения ещё в год нашего приезда, как только убедился в том, что его зарплаты не хватит даже на фаршированную рыбу по субботам и устроился на работу в небольшой ларёк. За эти годы ему удалось скопить кое-какие сбережения на «чёрный» день. Теперь он больше не был в финансовой зависимости от нас и решил не рисковать своим состоянием.

Трудным было прощание Анечки с родителями. Они покидали её в самое трудное время, когда в любой день она могла остаться одна с двумя детьми, когда совсем не исключалась возможность и её ареста по делу о недостаче консервов. Больше всего нас обоих тревожила мысль о судьбе трёхлетних близнецов, которые в этом случае становились сиротами.

Уезжали родители на Украину, в Днепродзержинск, где они жили до войны и где находились многочисленные родственники. В ночь перед их отъездом никто из взрослых, кроме деда Абрама, не спал. Баба Рета не отходила от кроватки внуков и плакала. Она очень любила их и не представляла себе, как они будут одни. Было тяжело и обидно, что так удачно начатая служебная карьера внезапно оборвалась, что в этот трудный час от нас отвернулись все, даже родители.

Я часто тогда задавал себе вопрос: как могло случиться, что никому до нашей беды не было дела, что никто даже не пытался нас защитить. В стороне оказались и директор, и руководство министерства, которые ещё недавно восторгались нашими успехами в работе и самопожертвованием ради дела, которому служили. Даже коллектив, которому часто отдавали предпочтение перед семьёй и детьми, вроде оказался безразличен к нам.

Уезжали родители накануне Хануки. Перед отъездом дед тепло попрощался с внуками, поцеловал их и дал каждому необычно большую сумму «ханукагелт».

На прощание мальчики дружно воскликнули:

-Их бин а ид!

Бодрый и довольный своими внуками, дед Абрам направился к ожидавшей его директорской машине, на которой мы проводили родителей на вокзал.

 

23

Юрий Николаевич Доброшинский был родом из Одессы и в своё время закончил наш институт. Он был моложе Варакина, высокого роста, весёлый и жизнерадостный. Своё знакомство со мной он начал с предложения о дружбе и взаимопомощи. Он считал, что между нами много общего и от нашего взаимопонимания будет обоим лучше жить и легче работать. Для начала Юрий Николаевич предложил вернуть меня на должность главного инженера, с которой я ушёл незадолго перед уходом Варакина. Его устраивал мой временный статус в этой должности, что не требовало участия министерства и партийных органов в моём назначении.

Ссылки на следствие под которым я до сих пор находился им не были приняты во внимание и он считал, что уголовное дело должны прекратить, если так долго не могли закончить. Доброшинский обещал сделать всё возможное, чтобы ускорить такой финал следствия.

Будучи уверенным, что он подпишет такой приказ, независимо от моего согласия, я не стал возражать против временного исполнения обязанностей главного инженера, оговорив своё согласие сроком в несколько месяцев, пока прибудет другой специалист на эту должность.

Поначалу мы с новым директором работали дружно. Как и Варакин, он старался не перегружать себя работой и полностью передоверил мне производство. Юрий Николаевич больше занимался благоустройством территории, общественными организациями, художественной самодеятельностью и часто выезжал по разным вопросам в городские и областные партийные и советские органы.

Однако со временем я стал замечать его тесную связь с заведующим скотоприёмной базой, что навлекло на мысль о возможных злоупотреблениях при приёмке скота и косвенном участии в этом директора.

На комбинате всё продолжались многочисленные проверки, шло следствие по недостаче консервов и нужно было исключить всякую возможность крупных хищений или недостач. Выявление таких правонарушений привело бы к новым судебным процессам, в которые были бы вовлечены не только непосредственные виновники, но и руководители комбината, в том числе и я.

Заведующим скотобазой работал Ефим Лернер, в прошлом управляющий Шкловской районной конторой “Заготскот”, который считался непревзойдённым специалистом по определению упитанности скота. Ему не требовалось ощупывать животных для определения наличия жировых отложений в определённых местах, предусмотренных стандартом, как это делали другие приёмщики. Достаточно было одного беглого взгляда Фимы, чтобы отнести животное к той или иной категории упитанности. Всем было известно, что Лернер в этом практически не ошибался и поэтому с ним никто не спорил. Разница же в стоимости одной головы скота смежной упитанности составляла 200-250 рублей, которые конторы “Заготскот” выплачивали наличными при закупке его у населения. Отсюда не сложно было догадаться какие большие возможности для злоупотреблений были у заведующего скотобазой и приёмщиков районных пунктов.

Пришлось предупредить Лернера об опасности, которой он подвергает себя и в которую может вовлечь директора и меня. При этом я недвусмысленно дал ему понять, что при определении степени ответственности на нас с ним возложат львиную долю вины с учётом нашего еврейского происхождения. Фима, вроде, понял меня правильно, поблагодарил за предупреждение и заверил, что сделает всё необходимое, чтобы не было оснований для беспокойства по этому поводу.

Что конкретно было сделано Лернером мне узнать не удалось, но в скором я почувствовал реакцию директора на этот разговор и заметил изменения в отношениях с Доброшинским. Его как будто подменили. Он пересмотрел распределение служебных обязанностей между ним и его заместителями, взял на себя непосредственное руководство работой скотобазы и холодильника. Кроме того он потребовал моих ежедневных отчётов о работе производства, стал вмешиваться в решение вопросов, относящихся к функциям главного инженера и в ряде случаев даже отменял мои распоряжения. У меня не было сомнения, что всё это было результатом предупреждения, сделанного мною Лернеру. То ли он рассказал об этом директору, то ли, что более вероятно, Фима прекратил сделки и комбинации при приёмке скота, что Доброшинский почувствовал на собственном кармане.

Напряжение достигло предела и, когда работать в такой обстановке стало просто невозможно, я принял решение уйти с комбината, или, по крайней мере, освободиться от исполнения обязанностей главного инженера.

Разговор на эту тему с директором я отложил в связи с моей поездкой в Москву, куда был вызван на совещание к министру по вопросам капитального строительства и реконструкции предприятий отрасли.

 

24

Анечка уже более двух лет работала в лаборатории, но по-прежнему курировала консервный цех, начальником которого работала молодой специалист Соколова. Несмотря на возросшую нагрузку по дому и уходу за детьми в связи с отъездом матери, она успешно справлялась со сложными служебными обязанностями и в меру сил помогала в работе новому начальнику цеха.

У неё сохранились хорошие отношения с коллективом, который в прошлом оказывал ей поддержку в трудных производственных ситуациях. Когда под угрозой невыполнения оказывались месячные или квартальные планы производства консервов, она находила общий язык с рабочими и они без принуждения работали сверхурочно и даже по две смены, чтобы преодолеть отставание.

Особенные трудности тогда были с обеспечением консервного производства необходимым количеством мяса, освобождённого от костей и сухожилий. Эту трудную физическую работу, требующую высокой квалификации и определённого опыта, выполняли обвальщики, которые проходили годичную подготовку в профтехучилище. Их всегда не хватало. Из-за отсутствия рабочих этой дефицитной специальности, нередко срывались планы и в колбасном производстве, где выполнялась аналогичная работа по подготовке мяса. Анечке удавалось как-то решать эту проблему и обеспечивать цех достаточными запасами сырья.

Со многими обвальщиками у неё сложились не только хорошие производственные, но и прочные дружеские отношения. Такими они стали с бригадиром сырьевого отделения Василием Шебеко, который затем следовал за нами при переводе на другие предприятия, и молодым обвальщиком Иосифом Мигурским, с которым мы позднее встретились в Могилёве, где он с нашей помощью прошёл путь от рабочего до директора крупного предприятия.

Предельная занятость на работе не позволяли ей, как и мне, уделять достаточное внимание детям. Перед работой мы отводили их в детсад и забирали оттуда вечером, когда приходили с работы. Только несколько часов в день они находились с нами.

Раньше какую-то посильную помощь в уходе за малышами нам оказывала Полечка, которая забирала их из садика до нашего прихода с работы. Но она, закончив среднюю школу, уехала в Одессу, где поступила в учительский институт, и мы лишились её помощи.

Мальчики заметно выросли и окрепли. Мишенька несколько опережал Вовочку в росте, но и тот теперь уже не болел и в своём развитии догонял братика. Воспитатели в детсаде были ими очень довольны и говорили, что они заметно опережают многих сверстников в своём развитии.

Несмотря на сложную обстановку на работе и дома, мы пришли к выводу, что для полного семейного счастья нам не хватает дочки и, когда сыновьям исполнилось три года, Анечка призналась, что ждёт ребёнка.

Беременность и на этот раз протекала не просто, со многими отклонениями от нормы. На третьем месяце врачи посоветовали аборт, но Анечка категорически отказалась.

Обеспокоенные состоянием её здоровья и возможными послеродовыми осложнениями, мы оформили отпуск и за месяц до родов всей семьёй поехали в Днепродзержинск к маме Рете, надеясь на её помощь и поддержку.

Родители встретили нас тепло. Особенно была рада встрече с внуками бабушка. Она очень за ними соскучилась и не отпускала от себя ни на шаг. Дед, оказывается, тоже скучал и теперь не только не запрещал бабушке ухаживать за детьми, но и сам помогал ей и подолгу гулял с ними в парке.

Может причиной тому была его безработица и наличие свободного времени, может желание похвастать внуками перед своими родственниками, друзьями и знакомыми, а может отсутствие стабильного заработка, что освобождало бабушку от необходимости стоять целыми днями у плиты, но в его поведении стали заметны разительные перемены.

На свои небольшие сбережения они купили маленький домик с садом и летней кухней, которую обещали расширить и переоборудовать под квартиру для младшей дочери Полечки. Приобрели они и недорогую мебель, необходимую домашнюю утварь и придали своему жилищу вполне приличный вид.

Домашняя обстановка и уход матери благоприятно сказались на состоянии Анечки и она благополучно дождалась родов.

12 июля 1952-го года в семье появилась желанная доченька, которую назвали по матери моей Доре, что по еврейски Двойра, а по русски Вера. Теперь один из наших сыновей носил имя моего отца, а дочь -имя матери, увековечив память о дорогих моему сердцу родителях.

Наши желания сбылись! Семейные планы осуществились.

 

25

Совещание по техперевооружению и строительству предприятий мясной и молочной промышленности проводил новый министр. Вместо Кузьминых им стал Сиволап. Он был моложе и энергичнее своего предшественника и болезненно переносил отставание отрасли от зарубежного уровня техники и производительности труда. Перед вступлением в должность министр побывал на международном конгрессе учёных и специалистов мясной промышленности в Лондоне, где мог убедиться в несопоставимости организации производства и труда на советских и зарубежных предприятиях.

Сиволап поставил задачу в течении новой пятилетки осуществить широкую программу строительства, реконструкции и технического перевооружения мясных и молочных предприятий с целью увеличения объёмов производства, повышения производительности и улучшения качества продукции.

Министр обещал выделить необходимые капвложения и призвал повысить творческую активность и проявлять больше инициативы в повышении технического уровня предприятий.

Было много выступлений с мест, которые в основном сводились к просьбам о помощи деньгами, материалами, оборудованием.

В докладе начальника Главного управления консервной промышленности Очкина приводился в пример положительный опыт Оршанского мясоконсервного комбината в освоении нового импортного оборудования, техническом творчестве и повышении производительности труда.

На следующий день намечался приём главных инженеров министром, его заместителями и начальниками главков.

С утра зашёл в парикмахерскую при гостинице побриться. Уже немолодая женщина, освежая меня после бритья одеколоном, вдруг на полном серьёзе мне заявила:

-Вас сегодня ждёт приятная новость, молодой человек!

Как не допытывался я мастера, что послужило основанием для её предсказания, она наотрез отказалась ответить, но обещала раскрыть секрет, если слова её сбудутся.

Я не верил в приметы и чудеса, но так уже хотелось услышать какую-нибудь приятную новость, так надоела жизнь в вечной тревоге и постоянном страхе, что вдруг поверил парикмахеру и направился в министерство в надежде услышать там что-нибудь приятное.

На этот раз надежда меня не обманула. Как только я вошёл в приёмную начальника “Главконсервпрома” Очкина, его секретарь Танечка воскликнула:

-Бегите за шампанским быстрее! Уголовное дело по недостаче консервов прекращено из-за отсутствия состава преступления.

Оказалось, только-что ей звонила Анечка и просила передать, что получено письмо из прокуратуры республики о снятии с меня обвинения и прекращении дела.

Это была самая желанная новость, о которой я мог только мечтать. Честно говоря, мне не верилось, что такое возможно. Я не представлял себе подобного исхода следствия, которое длилось полтора года и носило явно целенаправленный тенденциозный характер. Этого не скрывал и следователь Сокольчик, который неоднократно обещал мне покончить с засильем евреев на комбинате.

Не владея своими эмоциями, я ворвался в кабинет Очкина и стал обнимать и целовать его, как близкого родственника или давнего друга. Он тепло поздравил меня с победой справедливости и рассказал об участии бывшего министра Кузьминых в спасении меня от казалось бы неминуемой тюрьмы. Он неоднократно обращался по моему делу в ЦК КПБ и даже в ЦК КПСС с заверениями в моей честности и просил прекратить уголовное преследование. По его указанию была проведена тщательная ревизия, которая подтвердила, что недостача консервов являлась плодом запущенного учёта, а не организованного хищения, что вменялось мне в вину.

Вот оказывается что помешало тогда Сокольчику взять меня под стражу и что вынудило его, наконец, прекратить уголовное дело.

Вечером того же дня я пригласил Очкина в ресторан, где мы отметили самое радостное событие за все годы моей работы на Оршанском комбинате. Считая, что мне не следует больше испытывать судьбу на предприятии, где руководители долго не задерживаются и из которого, как правило, попадают на скамью подсудимых, Очкин обещал помочь с переездом в другой город и предоставлении работы на другом комбинате.

Утром я опять брился в той же парикмахерской и вручил своей предсказательнице большую плитку шоколада. Она рассказала о том, что радостную весть для меня принёс паук, спустившийся вчера утром к моей голове во время бритья.

Истратив остаток денег на подарки для Анечки и детей, я первым же поездом отправился домой, чтобы отпраздновать свою победу в кругу семьи и друзей.

 

26

Разговор с Доброшинским был долгим и трудным. Я решительно отказался от исполнения обязанностей главного инженера и просил его дать согласие на мой перевод на другое предприятие. Если с первым моим требованием он, наконец, был вынужден согласиться, то о выезде из Орши и слушать не пожелал.

Юрий Николаевич хорошо понимал, что даже в должности главного технолога я буду работать в том же ритме и стиле, и ему не придётся опасаться невыполнения планов производства или выпуска некачественной продукции. Может быть такой вариант теперь его даже больше устраивал с точки зрения освобождения от помех, создаваемых мною для его вольготной жизни.

Он обещал мне полную самостоятельность и невмешательство в работу производственных цехов и всемерную поддержку в решении возникающих проблем.

Когда я заявил о моём твёрдом решении уйти с комбината, как только мне будет предложена другая работа, Юрий Николаевич велел забыть об этих моих намерениях, предупредив, что без неприятностей я отсюда не уйду. Он посоветовал не забывать о развернувшейся в стране антиеврейской компании в связи с только начинавшимся в то время «Делом врачей». На лице Доброшинского появились искорки открытой злобы и я понял, что в его намёках и угрозах нет ни капли шутки.

Вспомнил о недавнем сообщении в газете «Правда» об аресте в Москве виднейших профессоров Кремлёвской больницы, якобы повинных в смерти ряда руководителей партии и правительства. По фамилиям арестованных можно было без труда догадаться об их еврейском происхождении. Вслед за этим во всех газетах печатались требования «широкой общественности» о расправе над врачами-убийцами и публичной их казни на глазах у честных советских людей.

В такой обстановке вступать в открытое противоборство с директором было опасно и я согласился остаться в должности главного технолога.

 

27

Несмотря на редкие письма из Староконстантинова, мы постоянно следили за переменами в семье Елизаровых и как могли старались помочь им и делом, и советом. Кое-чего нам удавалось достичь, но в главном - в учёбе Полечки и приобретении ею специальности добиться чего-нибудь существенного не удавалось.

Положение ещё более усугубилось после рождения сына. Теперь моя сестрёнка посвятила себя полностью уходу за ребёнком. У неё не оставалось ни времени, ни средств что-нибудь сделать для себя. Не то чтобы учиться, она не находила времени газету почитать или в кино сходить. Основная часть Володиной зарплаты уходила на любимца Валерочку, который должен был получать самое лучшее питание, самую красивую одежду, самые дорогие игрушки.

Приоритеты в этой семье с самого её создания распределялись не в пользу хозяйки. Она всегда была на последнем плане. Когда не было ребёнка главное внимание уделялось мужу, а с его появлением главенствующую роль занял Валерочка.

Если даже и выпадало пару часов свободного времени, когда ребёнок спал, она всегда находила какую-то работу у своей хозяйки или у добрых соседей, которые почему-то постоянно в этом нуждались.

Нельзя сказать, что все в семье были с этим согласны. Нам было известно о недовольстве Володи, которое постоянно нарастало и нередко приводило к серьёзным конфликтам между супругами, но изменить что-нибудь ни он, ни мы, ни кто-нибудь другой не могли.

Непомерное желание угодить во всём ребёнку требовало расходов, превышавших доходы единственного кормильца, но Полечку это не смущало и она покупала всё, что ребёнок хотел, занимая деньги в кассе взаимопомощи и у своих знакомых. Ещё с тех лет в нашей семье сложилась поговорка: «Если ребёнок хочет...»

По понятиям Полечки, если ребёнок чего-нибудь хочет, он должен это получить, независимо от стоимости и возможностей. Этой своей философии она была верна всю свою жизнь, чем причинила много вреда семье, своим детям и, в первую очередь, себе.

Все в их семье чего-то достигли: в учёбе, служебной карьере, жизни. Все за исключением Полечки. Она так и осталась без образования, без специальности, без личного счастья. Всё беззаветно отдавалось другим.

Володе, наконец, удалось поступить в Рижское высшее военное училище лётчиков и они всей семьёй переехали в столицу Латвии.

Однако и там Полечка не нашла возможности учиться и оставалась только заботливой матерью. Более того, здесь у неё забот заметно прибавилось. В начале 1952-го года она забеременела и 9-го ноября родила второго сына Бореньку. С тех пор мы всегда отмечали день рождения наших мальчиков-близнецов и младшего племянника в один день.

Теперь ещё в большей мере все силы Полечки, все средства, все её жизненные планы и желания были всецело подчинены интересам детей, которым всегда чего-то не хватало и поэтому и мысли не было об удовлетворении каких- то своих нужд или потребностей.

Было очень обидно, что моя единственная сестрёнка, столько выстрадавшей в сиротском детстве и беспризорной юности, чудом уцелевшая в годы фашистской оккупации и больше чем кто-нибудь другой имевшая право на своё личное счастье, оставалась несчастной, безграмотной, затурканной в своём рабском служении детям и мужу. Её материнская любовь и беззаветная преданность детям не знали предела.

 

28

Работать в Орше становилось всё труднее и опасней. После моего ухода с должности главного инженера, некоторым из руководителей, включая и самого Доброшинского стало свободней и вольготней зарабатывать «на жизнь». Они теперь освободились от моих подозрений и предупреждений, и вернулись к привычному «стилю и методам» работы.

По роду своих служебных обязанностей я вроде не нёс прямой ответственности за сохранность собственности и хищения, но при желании всегда можно было найти и мою долю вины, если будут искать виновных в каких-нибудь злоупотреблениях. А в том, что они имели место, я теперь уже не сомневался. Жить на той мизерной зарплате, которую получали работники комбината, в том числе и директор, было трудно и многие шли на риск, не считаясь с опасностью.

Как мне теперь стало понятно, из всех директоров, которые сменились за прошедшие четыре года, лишь один Уткин работал сам честно и не позволял злоупотреблять подчинённым. Финал же у него был хуже, чем у других. Если Поляков и Варакин были освобождены от занимаемой должности «в связи с переводом на другую работу», то Уткин был выдворен из партии, что исключало возможность его работы в любой руководящей должности.

Если так обошлись с таким опытным, талантливым руководителем и честным человеком, как Уткин, только потому, что он еврей, то не было никакой гарантии в том, что моей честной и прилежной работы достаточно, чтобы спокойно продолжать трудиться в сравнительно безопасной должности главного технолога.

Я всё больше склонялся к мысли, что нужно любой ценой и как можно скорее уходить с комбината, где проработал более четырёх лет, поставив абсолютный рекорд продолжительности непрерывной работы руководителя на этом предприятии. Этому способствовал и всё более нарастающий вал антисемитизма, началом которого послужило надуманное на самой вершине власти пресловутое «дело врачей».

Новую волну возмущения «трудящихся» вызвало недавнее сообщение в печати о патриотическом подвиге врача Тимощук, оказавшей неоценимую услугу следствию в разоблачении злодеяний «убийц в белых халатах», за что она была награждена высшей правительственной наградой - орденом Ленина.

Обстановка всё более накалялась и можно было в любой день ожидать массовых антиеврейских акций. В такой ситуации любой проступок или допущенная ошибка в работе могли быть использованы для привлечения к самой строгой, в том числе и уголовной ответственности.

В это время ещё продолжалось следствие по недостаче мясопродуктов на холодильнике и в качестве эксперта-технолога на комбинат прибыл начальник производственно-технического отдела «Белглавмясо» Алексей Николаевич Кравчук. Это был опытный и грамотный инженер, который мог бы стать крупным руководителем промышленности, если бы не лень и пристрастие к водке. Об этом его недостатке я знал по совместной работе, когда комбинат был ещё в подчинении “Мясомолпрома” Белоруссии.

Кравчук хорошо ко мне относился и во многом помогал в первый год работы в Орше. Я поделился с ним своей бедой и просил оказать влияние на директора, чтобы он дал согласие на мой перевод. Алексей Николаевич охотно согласился помочь мне при условии, что я подготовлю вместо него заключение технологической экспертизы по недостаче на холодильнике, которое он «подкорректирует» и подпишет.

Наш «сговор» сохранялся в глубокой тайне и, когда через две недели я положил ему на стол моё сочинение, он остался очень доволен, а в качестве коррекции добавил в нескольких местах своё излюбленное выражение «установленным является...», которое по его мнению усиливало значимость выводов и делало их более убедительными.

Перед отъездом из Орши Кравчук зашёл попрощаться с Доброшинским, с которым был в хороших отношениях, а мне велел в это время посидеть в своём кабинете, откуда легко прослушивались разговоры в директорском кабинете из-за отверстия в смежной стене.

Я услышал следующий диалог между ними:

Кравчук: “И долго ты собираешься работать без главного инженера?”

Доброшинский: “Хорошего не найду, а плохого не хочу. Вот если бы ты согласился?”

-Могу согласиться, только синагога мне здесь не нужна. С евреем -заместителем работать не буду. Если уберёшь его, мы с тобой поработаем.

-В этом нет проблемы. Он ведь сам просится-молится.

-Ну, и отпускай его с Богом, и - по рукам!

На следующий день директор предложил мне командировку в Москву для решения ряда производственных вопросов и заодно сказал, что не будет больше возражать против моего перевода на другое предприятие.

 

29

Очкин был удивлён, что казавшаяся неразрешимой проблема моего освобождения от работы на Оршанском комбинате, вдруг так внезапно решилась сама собой. Он провёл предварительный разговор в Управлении кадров министерства и предложил должность главного инженера Паневежского мясоконсервного комбината в Литве. По его словам на этой должности временно работает практик с неполным средним образованием и министерство республики настоятельно просило помочь им дипломированным и опытным специалистом.

Не скажу, чтобы это предложение мне очень понравилось. Было хорошо известно о разгуле национализма в Прибалтийских республиках и имевших там место гонениях не только над евреями, а даже над русскими, но отказываться было опасно, ибо я мог лишиться единственной возможности уехать невредимым из Орши. Мне бы очень хотелось остаться в Белоруссии, где ко мне хорошо относились раньше и в «Белглавмясо», и в министерстве, и где соглашались предоставить другую работу, но выбирать не приходилось. Я дал согласие, даже не посоветовавшись с Анечкой.

При мне состоялся разговор с заместителем министра мясомолочной промышленности Литвы Мураускасом, который дал предварительное согласие на мой приезд.

На следующий день я положил Доброшинскому на стол приказ об освобождении меня с должности главного технолога и отзыве в распоряжение министерства.

Материальных ценностей за мной не числилось и в тот же день я получил на руки трудовую книжку с желанной записью. Мне всё ещё не верилось, что ничто не помешает моему отъезду из Орши и я второпях стал готовиться к нему.

Весть о моём уходе с комбината произвела эффект разорвавшейся бомбы и вызвала недоумение не только инженерно-технического состава, но и рабочих. Группа работников обратилась в горком партии, где этот вопрос решили рассмотреть на закрытом партсобрании. Всё это заставило сильно поволноваться. Пришлось переговорить до собрания со многими моими друзьями и доброжелателями, чтобы голосование на собрании прошло в мою пользу.

Больше всего я боялся разоблачения задуманной Кравчуком аферы. Мне ведь было хорошо известно, что он и не собирался уезжать из Минска, тем более в Оршу, и всё разыграл только с целью помочь мне вырваться из западни, которая неминуемо привела бы меня туда, где оказались все мои предшественники - главные инженеры.

Только очутившись в купейном вагоне поезда «Москва - Вильнюс», я твёрдо поверил в то, что из Орши удалось вырваться окончательно и бесповоротно.

 

30

Вильнюс не был похож ни на один из городов Советского Союза, в которых мне довелось побывать до сих пор. Тут всё было непривычно: и узкие улочки, покрытые брущаткой; и маленькие магазины, и лавочки с большим разнообразием товаров; и непонятная речь на улицах, в городском транспорте; и одежда, совсем не похожая на нашу.

Когда я попытался обратиться к первому встречному с просьбой показать дорогу в министерство, он, ответив, что по-русски не понимает и отвернулся от меня. Только с помощью милиционера удалось найти нужный адрес и я попал в приёмную заместителя министра по кадрам Мураускаса.

После доклада секретаря пришлось довольно долго ждать приёма, хоть в кабинете никого не было. Наконец раздался звонок и меня пригласили войти. Просторный кабинет был обставлен добротной мебелью и в нём легко мог бы развернуться легковой автомобиль. Хозяин принял меня довольно холодно и долго читал и рассматривал адресованное ему письмо начальника Управления кадров союзного министерства. Вероятно, всё это время, пока я ждал приёма, он согласовывал по телефону вопрос о моём назначении и решил его не в мою пользу. Меня же он стал допрашивать о причинах моего увольнения с последней должности и выезда из Белоруссии, полученном образовании и опыте работы, прочих пунктах анкеты по учёту кадров. Затем он предупредил о необходимости изучения литовского языка, на котором ведётся вся служебная переписка и разговаривают все работники Паневежского комбината.

Когда Мураускас узнал, что моя жена инженер-технолог и нуждается в работе по специальности, он заявил, что на комбинате для неё работы не будет. Кроме того мне было сказано, что в настоящее время свободной жилплощади нет и в ближайшее время не предвидится.

Из всего этого я понял, что здесь во мне не нуждаются и предоставить работу не собираются. Мне было ясно, что если даже меня бы и назначили главным инженером согласно направления, то работать там я бы не смог.

С учётом этого я и заявил заместителю министра, что, как я понимаю, ему так хочется меня послать в Поневежес, как мне хочется туда поехать, поэтому было бы лучше, если бы он откомандировал меня обратно в Москву.

Наверное, такой вариант его более всего устраивал, но он заявил, что сам этот вопрос решить не может и велел прийти за решением завтра.

Из гостиницы, куда я с трудом устроился на одну ночь, я позвонил в Минск Перетицкому и попросил его договориться с союзным министерством о возможности моего направления в Белоруссию. Он обещал немедленно переговорить с Москвой, но предложил в любом случае заехать на обратном пути к нему.

Как я и ожидал, на следующий день я получил желанное письмо о невозможности моего использования в должности главного инженера Поневежского мясоконсервного комбината в настоящее время.

Первым же рейсовым автобусом я отправился в столицу Белоруссии.

 

31

Перетицкий принял меня очень тепло. Он подробно расспрашивал о семье и детях, о положении на Оршанском комбинате. Я узнал грустную историю о неудачных попытках назначения Уткина на должность инспектора по качеству товаров и на другие рядовые неноменклатурные должностеи. Везде ему в работе отказали из-за строгого запрета партийных органов. Чтобы не дать семье талантливого инженера умереть от голода, он, Перетицкий, взял на себя ответственность назначить его мастером транспортного участка маленького мясокомбината в Слониме, Гродненской области.

Он признал, что по требованию парторганов был вынужден освободить от занимаемых должностей ряд хороших директоров-евреев, на некоторых из них завели уголовные дела.

Особенно ужасной была история с увольнением и преданием суду одного из лучших и самых опытных директоров Григория Гельфанда. Он работал директором Молодечненского мясокомбината с 1939-го года, со времени присоединения Западной Белоруссии к БССР. В 1948-ом году, к тридцатилетию образования Белорусской ССР, он и заместитель наркома Шаройко были награждены орденами Трудового Красного Знамени. Тогда очень редко награждали орденами работноков пищевой промышленности и наградили к юбилею только двух человек за их особые заслуги в развитии отрасли.

Гельфанд, как и Уткин, отличался редкой трудоспособностью и предельной честностью, но это не оградило его от преследований и судебного приговора, которым он был осуждён к десяти годам лишения свободы за допущение хищений социалистической собственности.

Перетицкий и предложил мне должность главного инженера Молодечненского мясокомбината, где в этом году должно было начаться строительство нового комбината. Он считал, что после только заокончившегося судебного процесса, в ближайшие несколько лет там ожидается некоторое затишье, и мне удастся благополучно поработать до окончания строительства, а как только введут в эксплуатацию новый комбинат, он представит мне работу в Минске или другом месте по моему выбору.

Его предложение диктовалось ещё и тем, что секретарём горкома в Молодечно недавно была избрана образованная и культурная женщина Забело, допускающая работу евреев на руководящих должностях, и осуждающая рознь и преследования на национальной почве. Марфа Дмитриевна Шаройко, только что назначенная министром, вместо ушедшего на пенсию Мельникова, в хороших с ней отношениях и уже договорилась о моём назначении. Перетицкий обещал поехать со мной в Молодечно, чтобы представить меня в горкоме и обкоме партии и познакомить с коллективом. С союзным министерством вопрос о моём переводе в Белоруссию был решён положительно.

Я понимал, что меня ожидает нелёгкая жизнь, но выбора не было и пришлось согласиться с предложенной работой.

 

32

Молодечно находится в восьмидесяти километрах западнее Минска, на территории Западной Белоруссии, принадлежавшей до 1939-го года Польше. Служебный “газик” Перетицкого преодолел это расстояние за полтора часа и к девяти утра мы уже были на комбинате.

То, что мы увидели там, шокировало нас. Шла передача предприятия бывшим директором Гельфандом вновь назначенному директору Блажевичу, который до этого работал здесь старшим ветеринарным врачем. Их неотступно сопровождали два вооружённых милиционера, запрещавшие общение с арестованным “посторонних”, в том числе работников комбината и даже членов его семьи.

Перетицкий представил меня новому и бывшему директору и попросил у милиционеров разрешения на ознакомление нового главного инженера с предприятием. Гельфанд взял на себя миссию гида и подробно рассказал о возникновении и развитии мясохладобойни в этом небольшом польско-еврейском городке. Её история тянется ещё с начала века и вскоре ей должно было исполниться пятьдесят. Прославленный директор-орденоносец с любовью говорил о предприятии, где проработал без малого тридцать лет и где прошёл путь от бойца скота до директора. Он гордо называл кустарную небольшую бойню мясокомбинатом, желая подчеркнуть достижения предприятия в росте производственных мощностей и повышении производительности труда. С особым подъёмом рассказывал Гельфанд о колбасном цехе, построенном по его инициативе в послевоенные годы и отличающемся высоким качеством производимой продукции. Он акцентировал наше внимание не столько на здания, сооружения и оборудование, сколько на человеческие качества работников цехов, отделений и участков. Казалось, рассказчик забыл о своём положении арестованного, сопровождающих нас милиционерах, и вновь почувствовал себя директором, в чьём добром слове, похвале и улыбке так нуждаются подчинённые ему работники.

Как бы почувствовав это, и, желая напомнить арестованному о его роли и месте в этой компании, один из милиционеров потребовал перерыва на обед и все послушно подчинились.

За обедом Гельфанд продолжил свой рассказ, обращая теперь главное внимание на перспективы развития комбината и капитальное строительство. По его инициативе и настоятельным просьбам был разработан проект строительства нового мясокомбината на юго-восточной окраине города мощностью в 20 тонн мяса и 10 тонн колбасных изделий. Строить новое предприятие должны были начать только во второй половине года, но он уже гордился им, как своим детищем.

Я слушал Гельфанда и вспоминал Уткина. Такой же самоотверженный и бескорыстный труженик, такой же самозабвенный патриот своего дела и такой общий финал их многолетнего безупречного служения неблагодарной Родине.

Прощаясь с нами, Гельфанд не жаловался на несправедливое и жестокое обращение, не просил о помощи. Он выразил удовлетворение моим назначением на должность главного инженера, сказал, что с хорошей стороны наслышан обо мне и поэтому верит в успешное осуществление его планов развития предприятия.

Поручив новому директору позаботиться о моём обустройстве и обсудив ряд неотложных вопросов текущей деятельности, Перетицкий связался по телефону с секретарями обкома и горкома партии, договорился о времени приёма и стал прощаться с руководителями предприятия. Особено тепло он попрощался с Гельфандом, выразив уверенность в том, что правоохранительные органы во всём разберутся и он в скором времени будет на свободе.

Было видно, что находящийся под стражей бывший директор не разделял оптимизма начальника Главка, но прощаясь с ним, попросил не выселять семью из ведомственной квартиры и позаботиться о трудоустройстве его жены и старшего сына, заканчивающего летом среднюю школу.

С болью в сердце прощался я с Гельфандом, которого ждала камера предварительного заключения. Как мне позднее стало известно, весь назначенный судом срок он отбыл в лагерях строгого режима и вернулся домой больным и старым. Он уже не был в состоянии работать и вскоре умер от неизлечимой болезни.

 

33

Обком партии находился в бывшем военном городке, в пригороде, вместе с другими областными организациями. Этот район был отделён от города парковой зоной и носил название “Геленово”.

Для входа в здание обкома надо было предъявить постовому милиционеру партбилет и получить согласие на приём от соответствующего партийного руководителя. В приёмную первого секретаря мы шли по длинным коридорам огромного здания, напичканного множеством кабинетов на дверях которых значились только фамилии и инициалы их владельцев. Всюду полы были устланы дорогими ковровыми дорожками преимущественно красного цвета, а у окон стояли аккуратные кадки с вечнозелёнными растениями. Поражали удивительная чистота и образцовый порядок. По дороге мы не встретили ни одного человека и казалось, что в здании или никого нет, или все замерли по чьей-то команде.

В приёмной первого секретаря, кроме машинистки и его помощника, были другие люди, и мы стали ждать своей очереди.

О первом секретаре Молодечненского обкома партии, Притыцком, было написано несколько книг, демонстрировался полнометражный художественный фильм и рассказывали много легенд. Он был одним из бывших руководителей Польской коммунистической партии и за свою революционную деятельность в Западной Белоруссии подвергался гонениям и многократным арестам. Перед началом Второй мировой войны Притыцкому чудом удалось бежать из зала суда во время громкого процесса над руководителями компартии и он скрывался от полиции до самого прихода Красной армии.

Всё это создало ему славу несгибаемого большевика-ленинца и после воссоединения Западной Белоруссии с БССР он быстро выдвинулся в число крупных государственных и партийных деятелей республики.

Притыцкий отличался редкой деловитостью и оперативностью при решении текущих хозяйственных и внутрипартийных вопросов. В его кабинете подолгу никто не задерживался и посетители уходили от него, как правило, с чёткими и ясными ответами по всем рассматриваемым вопросам.

Не задержались и мы в его кабинете. Он встретил нас у порога, пригласил присесть в мягкие кресла у своего стола и стал рассказывать о важности мясоперерабатывающей промышленности для народного хозяйства области, пообещал всемерную помощь и поддержку в решении всех возникающих вопросов, в том числе и в капитальном строительстве. Уже в конце беседы Притыцкий поинтересовался моим обустройством и сказал, что воздействует на строителей, тянущих с вводом ведомственного жилого дома в центре города. Он крепко пожал мне руку и пожелал успехов в работе.

После одобрения моего назначения первым секретарём обкома, посещение секретаря горкома партии уже смахивало на визит вежливости. Тем не менее он должен был состояться и Перетицкий скомандовал водителю следовать в горком.

Вопреки нашим ожиданиям здесь мне был учинён настоящий экзамен, который больше походил на допрос, чем на проверку моего соответствия предложенной должности. Первый этап беседы прошёл в промышленном отделе, где были подвергнуты тщательной проверке сведения из листка по учёту кадров и автобиографии. Особое внимание было уделено моему социальному происхождению

и периоду работы на Оршанском мясоконсервном комбинате. Дотошный инструктор никак не мог понять, что заставило меня поменять самое крупное и технически оснащённое предприятие республики на маленькую и примитивную хладобойню. Он даже счёл нужным поделиться своими сомнениями с заведующим промышленным отделом, который, не взирая на его подозрения, поверил моим объяснениям и сопроводил к секретарю горкома Забело.

Она приняла нас довольно тепло. Наверное сказался телефонный разговор с Шаройко, которая в принципе согласовала с ней вопрос о моём назначении. Здесь уже основным собеседником секретаря горкома был Перетицкий, который дал мне хорошую характеристику и заверил в помощи Главка в преодолении трудностей возникших на комбинате в связи с арестом директора.

Когда мы вышли из горкома уже стемнело и пришла пора распрощаться с начальником Главка, но он велел водителю заехать на комбинат, чтобы решить вопрос моего временного жилья.

Новый директор ждал нас в своём кабинете и с ходу предложил мне пожить какое-то время у него. Они с женой Клавой снимали комнату в частном доме, недалеко от комбината, где жили уже более трёх лет, со времени своего приезда из Москвы, после окончания ветеринарного факультета института мясной и молочной промышленности. Сюда они были направлены, как молодые специалисты. Он, до ареста Гельфанда, работал старшим ветврачом, а она заведовала лабораторией.

Я поблагодарил Блажевича за столь любезное приглашение, но принять его отказался, не желая стеснять молодожёнов. Не располагая другими вариантами, я попросил разрешения временно пожить в своём служебном кабинете, благо там был ещё вполне приличный кожаный диван, а рядом находился умывальник и туалет.

На том мы с ним и порешили, а Перетицкий порекомендовал нам обоим активно заняться строительством жилого дома, что позволило бы скорей решить наши жилищные проблемы. С жильём на комбинате было туго, многие специалисты и рабочие жили на частных квартирах и поэтому решение этой проблемы являлось одной из главных задач, которую нужно было решить до начала строительства нового комбината.

Обговорив еще ряд важных и неотложных вопросов работы комбината на ближайший период, Перетицкий отбыл в Минск.

Ушёл на отдых и Блажевич, а я остался один в абсолютно пустом и неуютном бараке заводоуправления, обдумывая новый поворот моей жизни.

 

34

По сравнению с огромным Оршанским комбинатом, занимавшим территорию в тридцать гектар и состоящим нз многих многоэтажных корпусов, Молодечненская хладобойня выглядела убого и примитивно. Она состояла из двух небольших зданий, в которых производилась первичная обработка скота и выработка небольшого ассортимента колбасных изделий. Большинство производственных операций выполнялись вручную, что требовало больших физических усилий и давало низкую производительность труда. Слабая техническая оснащённость и отсутствие нужных санитарно-технических устройств придавали производству непривлекательный вид и требовалось много усилий для поддержания минимально необходимого порядка и чистоты.

Вся территория предприятия не превышала полутора гектар и её можно было легко обойти за пятнадцать минут. Большая её часть была немощённой и неасфальтированной, в осенне-зимний период по ней можно было пройти только в резиновых сапогах.

Несмотря на небольшую производственную мощность, предприятие обязано было принять от колхозов и совхозов всё количество скота, которое требовалось для выполнения месячных и квартальных планов заготовок мяса. При этом редко удавалось договориться о равномерной сдаче скота по определённым дням месяца. В конце отчётного периода у ворот комбината скапливалось огромное количество крупного рогатого скота и свиней, которое невозможно было своевременно переработать. Животные стояли по несколько дней под открытым небом без корма, что приводило к потере веса и снижению упитанности.

Если комбинат отказывался принять скот, прибывший сверх плана и графика, директор привлекался к строгой ответственности. Партийные и советские органы во всех таких случаях защищали только интересы колхозов и совхозов. Не было никакого смысла направлять иски и претензии в арбитражные или судебные органы, так как решения ими принимались не согласно действовавших законов, положений и инструкций, а в соответствии с указаниями обкома или райкома партии. Такое “телефонное право” действовало долгие годы и касалось оно не только арбитражных споров, но и судебных решений по большинству гражданских и уголовных дел.

Если на комбинате скапливалось много скота, рабочих принуждали работать в сверхурочное время и в выходные дни, что вызывало их недовольство и возмущение.

Когда в конце первого квартала, через полтора месяца после смены руководства, у ворот комбината скопилось много скота, поступившего сверх согласованного графика, и директор распорядился принимать только дневную норму, прибыл инструктор обкома, который от имени областного руководства потребовал немедленно принять весь скот и предупредил, что при повторном подобном “самовольстве” вопрос будет вынесен на бюро обкома.

Указание высокого начальства было выполнено, но в результате длительной передержки животных на морозе и без корма был допущен падёж нескольких голов крупного рогатого скота и на директора было заведено уголовное дело. На сей раз всё для него обошлось благополучно. Сработало “телефонное право”, по звонку из обкома дело было прекращено, но Блажевич побоялся оставаться больше директором и подал заявление об освобождении от занимаемой должности. Его не стали ни принуждать, ни уговаривать и на этом его служебная карьера закончилась.

В апреле ему вернули его прежнюю должность старшего ветврача, а на комбинат прибыл новый директор Жулего, который до этого работал в той же должности в Гродно. Тогда широко практиковались переводы руководителей с одного предприятия на другое, когда над ними нависала опасность уголовной ответственности на прежней работе. Их таким образом спасали от суда за допущение хищений и недостач мясной продукции. Чаще всего это касалось директоров мясокомбинатов, которые подолгу на одном месте не засиживались. Таким образом Министерство пыталось сохранить кадры руководящих работников.

У Жулеги это был первый перевод в мясной промышленности. До этого он работал заведующим “Горкоммунхоза” и был выдвинут на должность директора мясокомбината горкомом партии после привлечения к уголовной ответственности предыдущего руководителя. У него не было специального образования и опыта работы в мясной отрасли, но он был дисциплинированным коммунистом и послушно выполнял волю партийных органов.

Новый директор во многом был похож на Полякова - первого директора, которого я встретил на своём служебном пути в промышленности. Он был добрым и отзывчивым человеком, но беспринципным и бездарным руководителем. Занимался, в основном, озеленением и благоустройством территории, ремонтом фасадов, в чём знал толк, а управление производством и многие чисто директорские функции полностью возложил на меня.

Положительной особенностью Жулеги было терпимое отношение к евреям. На комбинате их было довольно много не только среди рабочих. Главным инженером до меня работала Белла Давыдович, которая затем стала инженером по рационализации и технике безопасности. Главным механиком был молодой специалист, закончивший Ленинградский холодильный институт - Миша Дружевский - грамотный, толковый и разумный парень, но воинственно-агрессивный к малейшим проявлениям антисемитизма. Много евреев было среди инженерно-технических работников и служащих. Нередко на почве антиеврейских настроений, которые особенно сильно чувствовались среди поляков, возникали всякого рода распри и конфликты, которые не могли обойти директора. При рассмотрении этих вопросов Жулего всегда занимал объективную позицию. Мне даже иногда казалось, что он отдавал чуть заметное предпочтение евреям, учитывая, наверное, очевидную дискриминацию, которой они повсеместно подвергались.

Примером тому был случай, с Мишей Дружевским, когда верзила-слесарь, отказавшись выполнить его указание по работе, ещё и обозвал его жидом. Миша ходил с палочкой после тяжёлого ранения на фронте. В этот момент нервы его подвели и он нанёс обидчику сильный удар палкой по спине. Стоявшие рядом рабочие предотвратили драку, в результате которой Мише пришлось бы, наверное, изменить группу инвалидности. Жулего ограничился примирительной беседой, в ходе которой с трудом уговорил рабочего не подавать жалобу на Дружевского в суд. Не было случая, чтобы к судебной ответственности привлекли кого-нибудь за антисемитские выходки, но за нанесение побоев, как ответной меры, принимались суровые меры наказания.

Я же к Мише проникся большим уважением, которое затем переросло в дружбу, продолжавшуюся не только все годы нашей совместной работы, но и после его переезда в Ленинград, до самой его внезапной смерти от сердечного приступа на семидесятом году жизни.

Дружевский оказался очень способным инженером и мы с ним разработали несколько оригинальных устройств по механизации ручного труда. Для их внедрения была образована группа смекалистых рабочих во главе с мастером механической мастерской Авсюкевичем, которая занималась изготовлением, монтажом и наладкой предложенных технических решений. Такой творческий союз инженеров и рабочих оказался очень эффективным и за короткий срок удалось механизировать многие трудоёмкие операции.

Особенно запомнился восторг рабочих, когда была внедрена самодельная машина для механической съёмки шкур. Она позволила высвободить несколько человек, которые до этого выполняли эту тяжёлую работу вручную. Подобные машины тогда уже выпускались заводами “Минпищемаша”, но они требовали больших производственных площадей и поэтому не могли быть использованы на малых предприятиях.

Несколько других подобных устройств позволили заметно повысить производительность труда и увеличить объём производимой продукции. Наряду с этим было внедрено ряд наших предложений по улучшению организации труда в результате чего стали стабильно выполняться производственные планы. Это позволило повысить зарплату работникам за счёт выплаты премиальных, что положительно сказалось на настрое и моральном климате в коллективе.

 

35

Дни проходили в напряжённой работе и не было времени думать о бытовой неустроенности, вызванной одинокой жизнью в неуютном бараке. По вечерам же, когда все расходились по своим домам, становилось очень грустно. Одолевала тоска по дому, жене и детям, которые в разлуке были ещё более любимы. Понимал я, что и им одним нелегко. Хоть мы с Анечкой почти ежедневно разговаривали по телефону и она убеждала меня, что у них всё в порядке, на душе было очень тоскливо. Я всё чаще приходил к выводу, что жить на два дома так долго нельзя и нужно перевозить семью, не дожидаясь окончания строительства жилого дома.

Через два месяца после приезда в Молодечно я снял комнату в частном доме на смежной с комбинатом улице и договорился о недельном отпуске для поездки в Оршу. Директор выделил мне грузовую машину и свой служебный легковой автомобиль. Была середина марта и, хоть уже чувствовалось начало весны, ещё лежал снег и температура воздуха выше нулевой отметки не подымалась.

Выехали на рассвете и к концу дня прибыли в Оршу. Водители, уставшие с дороги, поужинав, улеглись спать, а мы с Аничкой до поздней ночи обсуждали безрадостную перспективу жизни на новом месте. Предо мной стояла трудная задача. Нужно было убедить жену, что переезжая с лучшего предприятия на худшее, с благоустроенной государственной квартиры в частную комнату без удобств, из цивилизованного города в небольшое местечко бывшей панской Польши, мы поступаем верно, и что принятое мною решение является лучшим выбором для нас и наших детей. И в том, что с этой задачей удалось сравнительно легко справиться, наверное было больше заслуг моей жены, которая не хуже меня понимала, что оставаться в Орше нам больше нельзя.

Утром, когда мы начали грузиться, в дом пришло много людей. Было воскресенье и свободные от работы люди предлагали свою помощь в погрузке домашних вещей, уходу за детьми, заготовке продуктов на дорогу. Больше всех старались нащи соседи - начальник строительного отдела Кузьменко и главный ветврач Сафронов. Они загрузили мебель в машину и надёжно её укрепили. Их жёны Нина и Клавдия приготовили прощальный обед и упаковали запасы продуктов на дорогу. Было много тёплых слов и заверений в дружеских чувствах к нам.

Пришёл попрощаться и директор Доброшинский. Он заверил, что не имеет к нам претензий и обид, и сохранит добрую память о нашей совместной работе.

Комок подкатил к горлу, когда машины отъезжали от дома, где наша семья прожила свои первые пять лет, когда покидали предприятие, на котором прошли трудную школу становления, как инженеры и специалисты мясной промышленности. В глазах у Анечки стояли слёзы.

 

36

Много проблем ожидало нас на новом месте. Дом, в котором мы поселились, был лишён всяких бытовых удобств. Воду нужно было носить из колодца, топить печи дровами, туалет был на улице. Привыкнуть к этому было непросто.

Детсада и яслей на комбинате не было и нам нужна была няня. На одну зарплату прожить было невозможно, надо было искать работу для Анечки. Консервного цеха здесь не было, а должность заведующей лаборатории, которую она в последнее время занимала в Орше, была занята женой Блажевича.

Трудно сказать, как бы нам удалось решить эти и многие другие житейские вопросы, если бы не было постоянной помощи и поддержки со стороны директора. По его указанию нам заготовили дрова, он рекомендовал сельскую дивчину Нину, которая стала ухаживать за детьми и, наконец, ему удалось уговорить жену Блажевича перейти на должность цехового ветврача, что позволило Анечке занять должность заведующей лаборатории.

Кроме того, Жулего очень активно стал заниматься строительством жилого дома, и осенью мы перебрались в новую благоустроенную квартиру, которая была на порядок лучше оршанской .

Нужно, правда, сказать, что в этом он старался не столько для меня, сколько для себя. Он тоже жил на частной квартире, а семья его находилась в Гродно и в жилье он нуждался не меньше меня. В своих стараниях Жулего даже переступил через проект, прибавив к площади двух квартир по одной дополнительной комнате. Эти квартиры были предназначены для директора и главного инженера, и кроме удобств это доставило нам обоим много неприятностей.

Главный ветврач Блажевич, получивший квартиру в этом же доме, сочинил фельетон, который носил явно антисемитскую направленность и был напечатан в областной газете. Озаглавлен он был “Сказка о рыбаке и рыбке”, а объектом сатиры стала Анна Абрамовна. В нём моя жена, подобно героине известной сказки изображалась алчным и ненасытным человеком, вымогающим у своего мужа Натана всё новых благ для себя. То дровишек из лесу требовала, то должность заведующей лаборатории облюбовала, то ей персональные хоромы понадобились.

Такие материалы тогда охотно принимались и печатались не только в местной печати, но и в республиканских и центральных изданиях. Они соответствовали направляемой из центра политике государственного антисемитизма, который к тому времени принял угрожающие масштабы.

Напрасно писал я опровержения в различные инстанции, доказывая, что за дрова мы полностью рассчитались, что должность заведующей лабораторией оказалась вакантной после перевода жены Блажевича на работу по специальности с её ведома и согласия, что площадь выделенной нам квартиры соответствует санитарным нормам на проживающих в ней шесть человек. Всё это никем не принималось во внимание и долго еще ходили по городу сплетни о хитрых и жадных евреях, царящих на мясокомбинате.

 

37

Строительство нового комбината началось летом и шло высокими темпами. Еженедельно проводились строительные планёрки с участием заместителей министров мясной и молочной промышленности и строительства, а также секретаря обкома по промышленности. На них устанавливались задания подрядным и субподрядным организациям и строго контролировалось их выполнение. Присутствие на них управляющего облстройтреста, руководителей строительных и монтажных организаций, участвующих в стройке, директора и главного инженера мясокомбината было обязательным.

Особенно активая роль в них принадлежала заместителю министра мясомолочной промышленности республики Горелику. Он приезжал за несколько часов до планёрки, детально разбирался в состоянии дел на объекте и выполнении доведенных заданий. Это позволяло ему быть постоянно в курсе всех дел и давать принципиальную оценку положению на стройке. Лев Яковлевич обычно выступал первым и резко критиковал руководителей, не выполнивших в срок установленные задания. За первые шесть месяцев ход строительства мясокомбината дважды рассматривался на заседаниях бюро обкома партии.

В обязанности заказчика входило своевременная передача монтажникам предусмотренного проектом оборудования, обеспечение их кабельной продукцией и другими материалами, решение всех вопросов проектно-технической документации. Этим и приходилось заниматься мне на стройке.

Решать эти вопросы было довольно сложно. Машиностроительные заводы не отгружали оборудование в установленные сроки, многие материалы и, особенно кабельная продукция, были весьма дефицитными в то время, в проектной документации было много неувязок. Приходилось выезжать в командировки, готовить и отправлять много писем и телеграмм, убеждать и уговаривать поставщиков, жаловаться в различные инстанции. Хоть работа эта была не из приятных и отнимала много времени, я добросовестно её выполнял, ибо понимал как она важна для ускорения строительства нового комбината. Часто навещал проектные организации. Там я легко находил общий язык со специалистами, и они довольно быстро и оперативно рассматривали и решали все претензии к разработанной ими документации. Удалось также внести ряд существенных изменений в проект, направленных на улучшение санитарно-технического состояния предприятия и механизацию производственных процессов.

Единственное, чего я не умел и так и не научился делать, это задабривать различные организации и отдельных работников продукцией мясокомбината. А без этого тогда нельзя было решить практически ни один вопрос. Как только удовлетворялась очередная просьба пищевого предприятия, от него требовали ответных “услуг”. Мясные продукты, особенно колбасные изделия и копчённости, были в то время дефицитными, их не всегда можно было купить свободно в магазинах, и за помощь в их приобретении можно было ускорить решение любого вопроса. Эта работа была мне не по душе, но когда без неё было не обойтись, за дело охотно брался Жулего, знающий в этом толк.

Как бы там ни было, все вопросы заказчика решались своевременно и у строителей не было оснований на нас жаловаться. Стройка шла довольно успешно и по инициативе Льва Яковлевича Горелика были приняты совместные обязательства строителей и заказчика по досрочному вводу в эксплуатацию мясокомбината.

 

38

Весть о внезапной смерти Сталина была воспринята как великая и непоправимая беда, постигшая страну. Казалось, что обезглавленная Советская держава станет легкой добычей для многочисленных внешних и внутренних врагов и развалится на враждующие княжества. Самые тяжёлые последствия крушения великой нмперии могли, как всегда, коснуться евреев.

В эти дни почему-то вспомнился не искусственный голод тридцатых годов на Украине, жертвами которого стали миллионы людей, в том числе и мои родители, не ужасы 1937-го года. Даже не жестокое переселение народов нескольких автономных республик в годы войны, не безжалостное уничтожение выдающихся деятелей еврейской культуры, литературы, исскуства и разгул антисимитизма в стране, не многие другие злодеяния, что совершались в стране “победившего социализма” в годы Сталинской диктатуры, а достижения страны за годы мирного строительства и особенно великая Победа в войне против фашистской Германии. Тогда казалось, что все успехи советского народа достигнуты только благодаря Сталину, что без него они были бы невозможны.

Были ещё какие-то сомнения в том, по личному ли указанию Сталина совершались эти и другие преступные деяния в годы его правления. Теплилась мысль, что всё это дело рук “врагов народа”, с которыми великий вождь вёл непрерывную и непримиримую войну. Под воздействием средств массовой информации Сталин в глазах многих представлялся как добрый, чуткий и заботливый отец советского народа и самый большой друг детей. Таким и запомнился он по известной картине, где держит в ласковых объятиях маленькую героиню труда Мамлакат.

Подавляющее большинство людей приняли известие о кончине вождя, как большую трагедию, постигшую страну.

На всех предприятиях и в организациях проходили траурные митинги и собрания, на которых трудящиеся выражали свою печаль, заверяя партию в верности учению и делу великого кормчего. Многие по собственной инициативе выезжали в Москву, чтобы принять непосредственное участие в похоронах Сталина.

Состоялся митинг и у нас на комбинате. Запомнилось выступление на нём Жулеги. Выражая свою скорьбь по великой утрате, он не смог сдержать слёзы и, не дочитав заранее подготовленный текст речи, преждевременно сошёл с трибуны.

В Москве на траурной процессии выступили ближайшие соратники вождя - Молотов, Маленков и Берия, Они поклялись в верности делу Ленина-Сталина и обещали быть его верными продолжателями.

Тело вождя забальзамировали и поместили в мавзолей рядом с Лениным.

Грустные мысли овладели мной в эти мартовские дни 1953-го года. Я не рвался в Москву на похороны и слёзы по усопшему меня не душили. Заботило непредсказуемое будущее и, в первую очередь, разгул антисемитизма, который мог возрасти при распаде советского общества и вполне возможной борьбе за власть.

 

39

Многие житейские и бытовые проблемы, которые беспокоили нас в первые месяцы жизни в Молодечно, понемногу решились и жизнь на новом месте складывалась намного легче и спокойней, чем в Орше. Здесь над нами не висела постоянная угроза уголовной ответственности, не беспокоили распри в руководстве, меньше ощущались бытовые и финансовые трудности.

Предприятие стабильно выполняло планы производства и поставок продукции, фонды зароботной платы позволяли систематически выплачивать премиальные, сложился довольно дружный коллектив работников.

С директором у меня были вполне хорошие отношения. В дела производства он старался не вмешиваться и решал чисто директорские вопросы. Такое распределение обязанностей меня вполне устраивало, так как с некоторыми из них, такими, например, как выполнение заказов обкома и горкома на поставку продукции, я определённо не справился бы. Умел Жулего наладить отношения со снабженческими и другими организациями, где решались вопросы поставок сырья и материалов для производственных и хозяйственных нужд предприятия. В этом у него были свои секреты, с которыми он ни с кем не делился. Я, конечно, догадывался какими методами пользовался директор, но большого интереса не проявлял и делал вид, что меня это не очень интересует.

Жулего вполне устраивал партийные и советские органы города и области, поэтому к нему, а, следовательно, к предприятию, было вполне сносное отношение. Нас теперь не беспокоили частыми проверками и ограничивались только плановыми ревизиями, результаты которых большой тревоги не вызывали.

Я успевал выполнять свои обязанности на действующем предприятии и на строительстве нового комбината, и мог больше, чем на прежней работе, уделять внимание семье и детям. Мы поддерживали дружественные отношения с семьёй Жулеги, начальника планового отдела Щербич Марии Львовны, другими соседями по нашему дому. Но самая большая дружба связывала нас с семьёй Дружевских, которые жили в соседнем подъезде. Жена Миши, Оля, закончила Ленинградский холодильный институт и работала инженером в областном тресте молочной промышленности. Это была женщина редкого обаяния, удивительной доброты и чуткости. Их дочь, Ирочка, была ровесницей нашей Верочки, и они стали подружками с годовалого возраста. Мы вместе проводили свободное время, часто выезжали на природу и весело отмечали праздники.

Из-за отсутствия поблизости детсада и яслей приходилось держать няню. Деревенская девушка Нина, рекомендованная нам Жулегой, оказалась скромной, трудолюбивой работницей и очень тепло относилась к детям.

Тревожные ожидания роста антисемитизма после смерти Сталина оказались не вполне обоснованными. Новое правительство, возглавляемое Маленковым, каких-либо антиеврейских акций не предпринимало. Стало даже чуть легче устроиться на работу или поступить в институт. Было прекращено следствие по “Делу врачей”. Реже стали печатать в газетах антисемитские анекдоты. Не скажу, что новое правительство воспылало большой любовью к евреям. Этого никто не ожидал ни от теперешнего, ни от сменившего его вскоре правительства Никиты Хрущёва, но всё же в меньшей мере, чем при Сталине, чувствовался ничем не прикрытый государственный антисемитизм.

В середине августа я впервые за все годы работы в промышленности получил путёвку в санаторий на Рижское взморье. Я рад был этому не только потому, что нуждался в отдыхе и лечении, а больше из-за возможности побывать в Риге, где жила Полечка, которую не видел уже несколько лет.

 

40

До выезда из Орши я поддерживал постоянную связь с Лидой Смыковой. Письма были не частыми, но позволяли быть в курсе дел жизни моих друзей. В Бухаре они прожили около двух лет и у них не было оснований сожалеть о принятом решении остаться в этом городе. Война в нём совсем не чувствовалась и они спокойно могли дождаться возможности возвращения в Прохладную. Руководство Коганского отделения дороги обеспечило их жильём и питанием, а пенсии Николая Павловича и Васи вполне хватало на всё необходимое. Лиду определили на работу в политотдел отделения дороги, где к ней относились с уважением и она пользовалась большим авторитетом.

В 1944-ом году, когда линия фронта отодвинулась далеко на запад, Лида с матерью и моими друзьями возвратились в Прохладную и зажили прежней жизнью. Их дом и всё имущество оказались в целости и сохранности, Николай Павлович и Вася обеспечивались продуктами питания ОРСом железной дороги, а Лида возвратилась на прежнее место работы.

Вася научился писать с помощью мизинца, оставшегося после ампутации остальных пальцев правой руки. Он принял на себя функции по уходу за своим слепым другом, которые раньше выполнял я. Они вместе гуляли и ходили в кино, где Вася объяснял, что происходит на экране. По вечерам, когда Лида возвращалась домой, она рассказывала им о событиях в городе, стране, в мире, и вслух читала газеты и книги. Любовь Васильевна, мать Лиды, по-прежнему заботилась об их питании и готовила вкусные обеды.

Так и жила эта дружная семья до лета 1952-го года, пока Николай Павлович не получил письмо от своей жены из Киева. Она разыскивала его все эти годы, не переставая писала запросы в различные инстанции и через десять лет чудом узнала его адрес. Ей было известно, что он ослеп и лишился одной ноги, но она без колебаний умоляла его вернуться к ней и их сыну, которому уже исполнилось 11 лет.

Николай Павлович пытался отказаться от возвращения домой, утверждая, что не желает быть обузой, но жена не вняла его отказу, приехала в Прохладную и уговорила его уехать. Она и Васю приглашала поехать с ними, но тот отказался. Он побыл ещё какое-то время у Смыковых, но заскучал без друга и уехал на родину - в небольшое село под Киевом.

Лида получала частые письма, продиктованные Николаем Павловичем, полные благодарности за её бескорыстную дружбу и заботу о нём. Тёплые письма писал ей и Вася. Он женился и работал бухгалтером в колхозе.

Обо всём этом я узнал из писем Лиды, с которой переписывался до отъезда из Орши. Не терял я также связь и с Надеждой Васильевной Тереховой, которая так тепло приняла меня весной 1942-го года и по матерински заботилась обо мне до внезапной эвакуации из Прохладной в начале июля. Она всё надеялась на чудо и продолжала писать запросы на своего сына Толю, но, к сожалению, она даже не узнала места, где он похоронен. Тётя Надя приглашала в гости всю нашу семью и обещала создать нам все условия для отдыха.

После переезда в Молодечно наша переписка почему-то прервалась. Урвав пару часов перед отъездом в отпуск, я написал письма в Прохладную и своим друзьям на Украину.

 

41

Рижское взморье заметно отличается от других курортов страны. Благоустроенные песчанные пляжи тянутся вдоль берега моря на миогие километры и кажется им нет конца. На противоположной от моря стороне пляжная полоса по всей своей длине упирается в удивительно чистый, ухоженный сосновый лес. В нём расположены курортные городки со многими санаториями и домами отдыха, парками, скверами, спортивными площадками, домами культуры и кинотеатрами. Везде безукоризненная чистота и порядок. Из Риги на взморье, вдоль всего курорта идут электропоезда.

Было ещё раннее утро, когда я сошёл с пригороднего поезда на станции Булдури. Небольшое, но довольно уютное здание вокзала утопало в зелени, декоративном кустарнике и цветах. Асфальтированная дорожка вела к центру посёлка. Обратил внимание на кувшины с молоком, баночки со сметаной и пакеты с творогом на скамейках возле частных домиков и не удержался от вопроса первому встречному. Каково же было моё удивление, когда узнал, что таким образом здесь выполняются заказы жителей посёлка на молочные продукты. Частные производители этой продукции развозят её по утрам на ручных тележках и оставляют возле дома заказчиков.

Я попытался представить себе возможность внедрения такого метода обслуживания у нас в Белоруссии, на Украине или в России и тут же отверг эту мысль. Потребовалось бы у каждого дома поставить часового... Оказывается за недолгий период существования советской власти здесь ещё не научились воровать.

Несмотря на ранний час, улицы уже были подметены и политы водой. Встречающихся на тротуарах людей без труда можно было разделить на две категории: местных жителей и отдыхающих. Первые, как правило, были на велосипедах и куда-то спешили, вторые, в спортивных костюмах или пижамах либо совершали утреннюю пробежку, или прогуливались перед завтраком.

Свой профсоюзный санаторий не пришлось долго искать. Он располагался рядом с санаторием “Белоруссия”, в котором отдыхала партийная и советская элита республики и который выглядел намного богаче и роскошнее своих соседей.

Меня определили в четырёхместную комнату, где отдыхали активисты-общественники из Ленинграда. Двое из них были председателями профкомов небольших промышленных предприятий, а один -секретарём парторганизации научно-исследовательского института.

Мне назначили грязевые апликации в области коленного сустава, электропроцедуры, массаж и теренкурные прогулки, а также рекомендовали побольше бывать у моря. Охотно я выполнял только последнюю рекомендацию. В целебные свойства моря я поверил ещё в детстве, когда болел бронхиальной астмой и лечился в детском санатории на Большом Фонтане в Одессе. Что же касается других назначений, то в их эффективность я мало верил, но в санаторной книжки имелись отметки о выполнении всех процедур, предписанных врачём.

У моря же я проводил всё свободное время и купался ежедневно, независимо от погоды и температуры воздуха. А солнышко нас в конце августа и особенно в сентябре не баловало. За 24 дня пребывания в санатории было может быть пять

солнечных дней, а вода в море подымалась выше 17 градусов только два дня. В начале сентября совсем похолодало и вода остыла до 14 градусов, но по утрам я ежедневно делал зарядку у моря и купался. Моими компаньонами по этим занятиям были двое ленинградцев нз нашей комнаты.

На второй же день пребывания на взморье поехал в Ригу, чтобы навестить семью Полечки. Они снимали комнату недалеко от центра и, как всегда, были влюблены в свою хозяйку. Было воскресенье, вся семья была в сборе. Володе приходилось усердно заниматься, так как он многое позабыл из школьной программы за годы армейской жизни, а требования в училище были такие же, как во всех технических вузах. Полечка, как и следовало ожидать, всецело посвятила себя уходу за детьми и мужем. Валерочка, хоть ему уже исполнилось четыре года, ещё просился на руки, а Боренька, которому ещё и года не было, вообще с рук не сходил. В семье все любили вкусно поесть, всех нужно было обстирать. А еще надо было не пропустить очереди за продуктами и на рынок поспеть. Нередко она ещё и хозяйке помогала. Так что и здесь она была такая же затурканная, как в Красилове и Староконстантинове, если не больше. Всё же двое детей стало и каждого из них она любила больше всех.

Однако ни она, ни Володя ни на что не жаловались и никакой помощи не просили. По случаю моего приезда был устроен барский обед с дорогими напитками и деликатесными закусками, и нельзя было сказать, что в этой семье от получки до получки постоянно не хватает денег.

В следующее воскресенье семья в полном составе приехала навестить меня. Был один из тех солнечных дней, которые так редко бывают здесь в конце августа. Мы провели весь день на пляже и я даже санаторный обед пропустил, наслаждаясь красной икрой, крабами, воблой с пивом и Полечкиными пирожками, в изготовлении которых она была непревзойдённым мастером. Всем этим нас в санатории не потчевали. Вода в море была сравнительно тёплой и все с удовольствием купались. Даже детям было позволено помочить в морской воде ножки.

Я ещё несколько раз встречался с семьей Полечки и мы обговорили все волновавшие их проблемы.

Хорошо отдохнув на берегу Рижского залива, я в хорошем настроении покидал Булдури и гостеприимную семью Елизаровых, чтобы с новыми силами взяться за большую работу, которая меня ожидала.

 

42

Моё настроение испортилось в день приезда в Молодечно, когда прочитал прибывшую на мой домашний адрес телеграмму прокурора Орши Рогольского, требовавшего моей явки для допроса в качестве свидетеля по делу о недостаче продукции на холодильнике. Напрасно я считал, что дело это давно закрыто на основании технологической экспертизы, выполненной Кравчуком.

Срок явки на допрос давно истёк и я, не приступая к работе, отправился в Оршу. Хотелось перед явкой в прокуратуру побывать на комбинате, чтобы выяснить обстановку, но, чтобы избежать возможные упрёки по этому поводу, поехал прямо на допрос.

Прокурором города был Михаил Маркович Рогольский, который работал в этой должности с 1944-го гола, со времени освобождения Орши от немецкой оккупации. Он неоднократно вызывал меня н раньше по ходу следствия, У меня сложилось мнение, что Рогольский полностью мне доверяет, хорошо ко мне относится, и я проникся к нему большим уважением. Он разительно отличался от всех других следователей и прокуроров, с которыми мне доводилось иметь дело в течении пяти лет моей работы в Орше. Я не раз задавался вопросом, почему Рогольского долго держат на такой высокой должности, несмотря на его чисто еврейское происхождение и довольно смелое, независимое поведение.

Михаил Маркович не заставил меня долго ждать в приёмной и принял, как только ему доложили о моём приходе. Свою беседу он начал с извинения за вызов на допрос и объяснения причин вынудивших его это сделать. Среди них было откровенное признание вмешательства партийных органов, требующих закончить следствие и передать дело в суд.

Он допросил меня по всей форме и добросовестно записал мои ответы на поставленные вопросы. Они шли в унисон с известным мне заключением Кравчука, обосновавшем возможность списания имевших место потерь путём применения действующих норм естественной убыли. Я также пояснил прокурору, что руководство работой холодильника принял на себя директор и поэтому за работу этого цеха я не отвечал.

Прочитав написанный Рогольским протокол допроса, я пришел к выводу, что мои ответы изложены верно и прокурор не имел желания воспользоваться ими для поиска оснований привлечь меня к ответственности.

Одновременно я тогда понял, что партийные органы ничего не забывают и с ними лучше не вступать в противоборство. Их требование о привлечении меня к уголовной ответственности по делу о недостаче на холодильнике безусловно было связано с моей неудавшейся попыткой взять под защиту незаконно уволенного Уткина.

Я также ещё раз убедился в том, что даже в то трудное время партийной диктатуры, в органах прокуратуры встречались высоко порядочные и честные люди, для которых соблюдение закона было важнее любого диктата.

 

43

С Анечкиным братом Борей мы вели регулярную переписку и были в курсе всех его житейских дел. Как я уже упоминал, с ним нас связывала общность взглядов и интересов, а отношения из родственных переросли в высшую степень дружественных. Он близко воспринимал все наши жизненные неудачи, гонения, уголовные преследования и как мог поддерживал нас.

Когда над нами нависла угроза уголовной ответственности по делу о недостаче консервов, Боря приезжал к нам в Оршу, чтобы советом и делом укрепить нашу веру в победу справедливости. В те дни, когда, как нам казалось, от нас все отвернулись, его поддержка была особенно важной и ценной.

После окончания Одесского мединститута они с Люсей работали врачами и с самого начала их трудовой деятельности жили намного лучше нас. Этому способствовала и частная практика Бори, который делал кардиограммы на дому. Он имел собственный портативный аппарат, который в своё время предусмотрительно привёз из Германии. Такая медтехника была тогда очень дефицитна и услуги Бори пользовались большим спросом. Кроме того они привезли из Германии много ценных вещей и добротной одежды, что надолго исключило необходимость расходов на эти цели.

В мае 1948-го года у них родилась дочь Светочка, ставшая кумиром для молодых родителей. С первых дней жизни ей не было ни в чём отказа и для неё приобреталось всё, о чём она ещё и мечтать не могла.

В доме Бойко, на углу улиц Ленина и Жуковского, в самом центре Одессы, они прожили недолго, главным образом из-за ревности второй племянницы их госпитального шефа - Мальвины, которая была примерно Бориного возраста и давно имела на него виды. Она была дочерью очень богатых еврейских родителей и надеялась, что её природная красота, богатство и еврейское происхождение сработают в её пользу, и Боря отдаст ей предпочтение перед своей “шиксой” Люсей. Когда же у Крепсов родилась дочка, в которой отец души не чаял, надежды Мальвины рухнули и она потребовала выселения молодожёнов из их общей квартиры. Мать Мальвины была родной сестрой жены Бойко, а отец, Юлий Лидольев, начальником крупной снабженческой организации в Одессе. Их связывало не только близкое родство, но, наверное, другие интересы, которыми Бойко не мог пожертвовать ради своей племяницы Люси. Пришлось подчиниться требованию богатых родственников о выселении Бориной семьи. Не без помощи денег Лидольев и Бойко “устроили” Боре небольшую двухкомнатную квартиру в непрестижном районе за вокзалом, куда они были вынуждены переселиться.

На новой квартире не было удобств прежнего дома, но зато они приобрели покой и лишились ежедневных скандалов Мальвины, её мамы и всей женской части многочисленных родственников.

Вскоре им удалось поменять её на две комнаты в коммуналке на улице Пастера, в хорошем районе, почти в самом центре города. В квартире этой жило ещё четыре семьи и было совсем не просто достичь “мирного сосуществования” с соседями, но Боря обладал редкой способностью улаживать бытовые споры и, когда случались какие-то стычки между женщинами в его отсутствии, ему удавалось довольно быстро найти общий язык с противоборствующей стороной.

Боря всегда был хорошим семьянином и прекрасным отцом. Он очень любил свою дочь Светочку, но его не покидала мечта о сыне. Когда Люся во второй раз забеременела, он признался нам в своей мечте и с нетерпением ждал второго ребёнка. Можно понять его состояние, когда надежды не оправдались и родилась вторая девочка. Её назвали Аллочкой. Как вскоре выяснилось, она была не менее красивой и стала не менее любимой, чем Светочка, но со своей мечтой о продолжателе рода он ещё долго не расставался. Не раз, почти на полном серьёзе, Боря предлагал нам поменять любого нашего хлопца на любую его “пишерку”, как он любовно называл своих девочек.

С Борей мне всегда было хорошо и приятно, и я постоянно искал возможности новой встречи с ним.

 

44

Поводом для новых тревог стала внезапная смена власти в Кремле. Находящийся у руля партии Никита Хрущёв, тщательно подготовил смену руководства страны, и одним ударом расправился почти со всем составом Политбюро ЦК КПСС. Ближайшие соратники Сталина - Молотов, Маленков, Ворошилов, Каганович были отнесены к антипартийной группе, ответственной за многие преступления в период Сталинской диктатуры. Он выступил на закрытом заседании двадцатого съезда КПСС с докладом, в котором разоблачил культ личности Сталина и раскрыл многие злодеяния, совершённые по его указаниям или с его ведома и одобрения.

Трудно описать состояние, которое я испытал на партийном собрании, когда нам прочли этот доклад, не подлежавший огласке в открытой печати. При первом чтении даже не верилось, что всё это на самом деле так и было. В это было трудно поверить потому, что подобные зверства против своего народа здравомыслящие люди совершать не могут. Жертвами этих безжалостных злодеяний стали миллионы ни в чём не повинных людей, точное количество которых, наверное, никогда не будет известно человечеству.

Нас тогда строго предупредили об ответственности за разглашение сведений, содержащихся в докладе Хрущёва. Однако, такое удержать в секрете было невозможно и началось открытое обсуждение везде: на улицах, в цехах заводов и фабрик, на колхозных полях и фермах, в очередях и на кухнях.

В то время уже пользовались транзисторными приёмниками, которые недавно появились на свет и получили широкое распространение. Зарубежные радиостанции не только передавали весь текст доклада, но и снабдили его комментариями и дополнительными подробностями, которые Хрущёв не счёл нужным приводить в докладе. Среди них были и преступления против еврейского народа, в том числе и готовящаяся депортация евреев из европейской части СССР.

Я вновь и вновь задавался вопросом, как могло случиться, что до сих пор я слепо верил в идеалы партии и её широко разрекламированные цели: свободу, равенство, братство и счастье народа.

Мало того, что верил. Я искренне стремился воплощать эти цели в жизнь и был страстным пропагандистом этих идеалов. Только теперь мне стало понятно, что на самом деле Сталин и его команда умело вводили в заблуждение своих граждан, убеждая их в том, что они живут в самой лучшей, самой богатой и самой свободной стране мира. Этому способствовала вся система советской пропаганды, печать, радио, художественные и документальные фильмы.

Я приобрёл транзисторный приёмник и стал слушать передачи зарубежных радиостанций. Хоть они и подвергались массированному глушению, но в отдельные часы суток можно было всё же уловить смысл этих радиопрограмм с Запада. Нужно было подыматься в пять утра, когда меньше было помех от глушителей. Я стал это делать ежедневно, привык, и уже не мог без этого обходиться. Даже тогда, когда запретили глушение радиопередач, и их можно было слушать в любое время, я по привычке продолжал их слушать по утрам.

В первые годы правления Хрущёва действительно стало больше свобод и даже не верилось, что такое возможно, и что так будет всегда. Ослабила свои требования цензура и стали издаваться ранее запретные книги. Журналы начали публиковать произведения в прошлом опальных авторов. Разрешались турпоездки за рубеж. Сперва открыли занавес в соцстраны, а позднее стали возможными поездки и в капстраны. Правда, в каждом таком случае требовалось согласие райкома партии и не всем оно давалось. Особенно трудно было получить согласие на поездку в капстраны. Ограничения и здесь в первую очередь касались евреев. Мне, например, ни при Хрущёве, ни при других бонзах не предоставилась возможность побывать за рубежом, несмотря на большое к тому желание и служебную необходимость. Тем не менее то, что такой возможностью могли воспользоваться многие другие, было безусловным прогрессом в годы Хрущёвской оттепели.

Были и другие демократические нововведения после прихода Хрущёва к власти. Они касались управления экономикой, внутрипартийной демократии и других сторон жизни страны.

Не было только существенных перемен в отношении к евреям. Теперь, правда, инициатива исходила, в основном, снизу, а в верхах отношение к этому было нейтральное. Бытовой антисемитизм и дискриминация по отношению к евреям на предприятиях и в организациях, учебных и научных заведениях, министерствах и ведомствах не осуждались партией и правительством. Вопрос как бы повис в воздухе и продолжалось тревожное ожидание его решения.

 

45

Производство работало успешно и, начиная с первого квартала 1954-го года, комбинат стал постоянным участником отраслевого соревнования. Победителям тогда присуждали денежные премии. Их размер зависел от объёмов производства и численности работников. Суммы денежного вознаграждения были небольшими и существенного материального значения не имели. Однако за места победителей соревнования боролись большинство мясокомбинатов и победа в нём была очень престижной. Предприятий в мясной промышленности Белоруссии было больше двадцати, а призовых мест не более пяти. В первую очередь на премии претендовали крупные предприятия, а такие мелкие, как Молодечненская хладобойня, их получали очень редко. Поэтому сообщение о присуждении республиканской премии (впервые за время существования комбината) было воспринято в коллективе с большой радостью.

На собрание, посвящённое этому событию, прибыл начальник Главка Перетицкий. Он высоко оценил успехи коллектива и поблагодарил всех за доблестный труд. Кроме штатных ораторов, выступило несколько рабочих, которые без шпаргалки, от души благодарили за внимание и заботу о них, улучшение бытовых и производственных условий, механизацию ручного труда. Они говорили, что им было бы грешно теперь плохо работать.

Эти слова рабочих для меня были дороже премии, которой я был тогда удостоен за победу в соревновании. Я пообещал на новом комбинате создать для них значительно лучшие условия труда, быта и отдыха.

После собрания были разработаны предложения по корректировке проектно-сметной документации с целью улучшения санитарно-бытовых условий. Они предусматривали дополнительные душевые, комнаты отдыха, усиление вентиляции, расширение столовой и многое другое. Их рассмотрели в проектном институте, министерстве и одобрили. Были выделены дополнительные капиталовложения.

Теперь я большую часть времени проводил на стройке. К концу года предстояло ввести в эксплуатацию пусковой комплекс колбасного цеха и холодильника. Работа шла в две смены. Во вторую смену на помощь строителям приходили работать рабочие и служащие действующих цехов. К этому их никто не принуждал, и делали они это добровольно.

Управляющий стройтрестом Пастушенко, который теперь начинал свой рабочий день с объекта №1, как он называл строительство мясокомбината, как-то сказал, что не помнит другой такой стройки, где “заказчик” так много и полезно помогал “подрядчику”. Во многом помогал обком партии. По звонкам Притыцкого комбинату первоочередно отпускались стройматериалы с заводов стройиндустрии, по его письмам и телеграммам отгружалась кабельная продукция и оборудование.

Общими усилиями строительство первой очереди мясокомбината было закончено в намеченный срок.

В предновогодний день в новом колбасном цехе шла пробная выработка продукции. Государственная приёмочная комиссия, председателем которой был Лев Яковлевич Горелик, приняла пусковой комплекс с оценкой “хорошо”.

 

46

В управлении промышленностью происходили непрерывные изменения и реорганизация. В первые годы своего правления Хрущёв искал пути повышения эффективности социалистической экономики, которая к тому времени уже давала серьёзные сбои. Одновременно он настойчиво пытался добиться сокращения громоздкого административно-управленческого аппарата, который непомерно возрос. Одной из первых попыток на пути к достижению этих целей было резкое сокращение количества министерств и ведомств в центре и в союзных республиках.

В Белоруссии, вместо трёх министерств, занимавшимися продуктами питания, было образовано одно министерство промышленности продовольственных товаров. В нём были созданы управления по руководству разными отраслями пищевой индустрии со сравнительно небольшим штатом работников.

Учитывая особенности работы и важность мясо-молочной отрасли в обеспечении населения наиболее ценными продуктами питания, в ней временно сохранили трёхзвенную структуру управления: министерство, главк, предприятие. Так сохранили своё существование “Белглавмясо” и “Белмаслосырпром”. Более того, с учётом принятого в те годы курса на ускоренное развитие птицеводства, как наиболее скороспелой отрасли животноводства, был создан третий главк - “Белптицепром”, которому подчинили птицекомбинаты республики. Начальником его стал Александр Иванович Карпенко - бывший секретарь Оршанского горкома партии. Тот самый Александр Иванович, который так настойчиво выдвигал меня на должность главного инженера в Орше, а затем, затаив зло за выступление в защиту Уткина, требовал от прокурора Рогольского привлечь меня к уголовной ответственности.

Можно понять моё удивление телефонному звонку Карпенко, предложившего мне должность своего первого заместителя и главного инженера. Он затем пригласил меня в Минск для серьёзных переговоров по этому вопросу.

Скажу честно, что первой реакцией на этот звонок было желание безотлагательно принять предложение моего бывшего партийного боса. Очень хотелось в Минск. Каждый раз, когда я приезжал в этот хорошеющий с каждым днём город, моё желание росло и крепло. Я полюбил его почти так же, как когда-то Одессу. Это было важно и для детей, которые в большом городе получили бы лучшие возможности для учёбы и развития. Не скрою, что было и желание попробовать себя в большом деле, а главное уйти от постоянной угрозы уголовной ответственности, которая подстерегала руководителей предприятий мясной промышленности на каждом шагу.

Однако, чем больше я об этом думал, готовясь к предстоящей встрече с Карпенко, тем больше находил оснований не торопиться с решением. Из них главным была недостаточная, на мой взгляд, компетентность в работе птицеперерабатывающей промышленности. То, что было моим козырем в работе на мясокомбинате, могло отрицательно повлиять на мой имидж в птицепроме.

Правда, между этими отраслями очень много общего и в институте нам не читали курс технологии переработки птицы, как отдельной дисциплины. Это включалось в общую технологию мяса. Наверное, этот пробел можно было легко восполнить со временем. Кроме того, не трудно было подобрать опытного специалиста на должность начальника производственного отдела, который помог бы ускорить этот процесс.

Другим основанием серьёзно подумать прежде чем принять это предложение было хорошее ко мне отношение в своём коллективе, со стороны “Белглавмясо”, а также партийных и советских органов Молодечно. Неизвестно было каким оно будет в Минске.

Немаловажное значение имели и юдофобские взгляды Карпенко, так явно проявившиеся в деле Уткина.

Всё это было детально рассмотрено на семейном совете перед отъездом в Минск. И всё же, взвесив все “за” и “против” было решено дать согласие на мой перевод в столицу, что я и сделал при встрече с Карпенко.

Он принял меня очень дружелюбно, пообещал создать необходимые условия для работы, а также выделить квартиру в строящемся ведомственном доме “Мясомолпрома” в центре города.

Договорились, что он будет согласовывать вопрос о моём назначении в министерстве и в ЦК партии, и сообщит мне результаты в течении месяца. Не сомневаясь в положительном решении, Александр Иванович велел готовиться к отъезду из Молодечно.

Больше всех о моём выдвижении сожалел Жулего. Он поначалу даже собирался помешать этому с помощью обкома партии, но затем передумал и заявил, что не станет помехой в моём служебном росте. Я посоветовал ему назначить главным инженером Дружевского.

Более месяца шло согласование моей кандидатуры. Как потом рассказывал мне Карпенко, было получено согласие министерства, горкома и обкома, а в ЦК партии, после неоднократного рассмотрения, посоветовали подбирать на такие должности национальные кадры. Он заверил меня, что сделал всё возможное и был дважды на приёме у секретаря ЦК, но так и не получил одобрения. Александр Иванович предложил мне должность начальника производственно-технического отдела, на что согласия ЦК не требуется, но я отказался, поблагодарив его за доверие.

На должность главного инженера “Белптицепрома” вскоре был выдвинут уже немолодой инженер Шевченко, ничем ранее не отличившийся и не проявивший себя в промышленности. Карпенко так и не нашёл с ним “общий язык”, и через некоторое время его перевели на Брестский мясокомбинат, где он работал главным инженером до пенсии.

Было очень обидно, и я тяжело перенёс очередную пощёчину “родной” партии. Не честно обошлась она со мной и на этот раз. Я к ней был всей душой и так страстно пропагандировал её идеи, а она от меня всё отворачивалась.

Пережив несостоявшееся выдвижение, я сделал для себя вывод, что с моей фамилией лучше не высовываться.

 

47

Свой очередной отпуск мы решили провести у родителей, в Днепродзержинске. Они очень скучали за внуками и нужно было предоставить им возможность повидаться с ними. Мальчикам шёл седьмой год и они готовились к школе, а Верочке только исполнилось три. Теперь у Анечки было больше свободного времени, чем в Орше, и дети имели возможность восполнить недополученную там материнскую ласку. Больше внимания мог им уделить и я. По выходным дням мы выезжали с ними на природу, собирали вместе грибы и ягоды, ходили в кино и гуляли в парке. Однако, они нуждались в летнем оздоровлении, особенно мальчики перед школой. Поэтому уход и внимание родителей, бабушки и дедушки в течении целого месяца были для них очень кстати и мы надеялись доставить им много радости.

Надежды нас не обманули. Родители подготовили нам отдельный небольшой домик, переоборудованный из летней кухни во фруктовом саду, примыкающем к их дому, и создали все необходимые условия для отдыха. Стоял конец июня. Деревья в саду были усыпаны спелой вишней и уже созрели абрикосы. Во дворе был обеденный стол и гамак. Рядом - городской парк с детскими площадками, играми, аттракционами и детям скучать не приходилось. Было довольно тепло и мы часто ездили на Днепр купаться.

Боря и Люся с девочками приехали на неделю из Одессы. Светочка в том году тоже готовилась в первый класс, а Аллочка была чуть старше Верочки. Это было первое знакомство наших детей. Они вместе гуляли и хорошо провели время.

В Днепродзержинске жили многие родственники. У бабы Реты было две сестры - Соня и Дора. У самой старшей из сестёр, Сони, была дочь Поля - почти ровесница Анечки и сын Петя - чуть старше нашей Полечки (сестры Анечки). У средней сестры Доры был сын Гриня и три дочки: Полина, Вера и Таня. Отец первых трёх скончался от тяжёлой болезни в годы войны, а отец маленькой Танечки, дядя Ефим, женился на Доре в конце войны после смерти его жены в эвакуации.

Родственники часто бывали у нас. В доме было тесно и баба Рета усаживала их за большой стол, что стоял во дворе, под абрикосовым деревом и угощала чаем из самовара, вкусным печеньем собственной выпечки и вишнёвым вареньем из своего неиссякаемого запаса. Они рассказывали всякие истории и допоздна засиживались у нас.

Дед Абрам был рад гостям и гордился тем, что может, наконец, принять всю родню в собственном доме. А ещё больше он гордился своими детьми и внуками. Что не говори, а все его дети получили высшее образование и стали врачами, инженерами, учителями, чего ещё не достигли дети их родственников. Особую гордость в нём вызывали внуки. Он часто гулял с ними, показывал своим друзьям и знакомым, а мальчиков даже повёл в синагогу. Там они по его команде провозгласили заученное: “Их бин а ид”, что вызвало общий восторг. Официальные синагоги тогда были запрещены и верующие евреи собирали свой “минен” на частных квартирах. Туда же дед Абрам приносил мои письма, которые я писал ему на идиш, хвастаясь тем, что его зять настоящий еврей.

Тётя Дора была спокойной, уравновешенной и молчаливой женщиной, полностью посвятившей себя служению детям и мужу. Она всегда была согласна с Ефимом и во всём подчинялась его воле. Даже довольно строгое и сухое его отношение к сыну и двум её старшим дочерям, разительно отличавщееся от мягкого, нежного и внимательного отношения к их общей ещё маленькой Танечке, она сносила терпеливо и безропотно.

Тётя Соня была намного старше двух других сестёр и после замужества старшей дочери видела главную цель жизни в женитьбе сына Пети, у которого с учёбой не сложилось, с работой не клеилось и достойной невесты до сих пор не нашлось. Она давно присматривалась к своей племяннице Полечке, как к невесте для Пети, и пришла к выводу, что лучшей партии ему не найти.

Пете самому Полечка давно нравилась, но он стеснялся в этом признаться из-за их близкого родства. Когда же его поддержала мама и заверила, что по еврейским законам женитьба на двоюродной сестре не запрещена, он признался Полечке в любви и сделал ей предложение. Ей Петя тоже нравился и она охотно с ним встречалась, но когда дело дошло до замужества, она долго не могла решиться и терзала себя разного рода сомнениями. Наконец решение ею было принято и свадьба могла состояться ещё во время нашего отпуска, однако по чисто организационным причинам была назначена на август.

Полечка работала учителем в старших классах вечерней школы и училась заочно в Симферопольском педагогическом институте, а Петя был учителем танцев. А ещё у него был хороший голос и он неплохо пел. Родители отдали им небольшой домик во дворе, в котором мы жили во время нашего отпуска, помогли в его обустройстве и собрали всё необходимое для жизни. Нам показалось, что Полечка нашла своё счастье.

Наши дети всем очень понравились. В отличие от других детей наших родственников, у них не было никаких проблем с питанием и они ели всё из общего котла без всяких капризов. Как-то баба Рета сказала, глядя на Верочку, с аппетитом поедающую холодную картошку: “Золотой ребёнок! Чтоб ты была здорова, радость моя!”. А Боря перед отъездом признался, что мальчики покорили его своей скромностью, дружбой и добротой, которых так не доставало его девочкам.

И мы, и дети приятно провели время и хорошо отдохнули. Довольны были и родители. Отпуск удался.

 

48

За время моего отпуска возникло много проблем на работе. Жулего, который принял на себя обязанности главного инженера, не во всём мог разобраться, особенно в вопросах капитального строительства, где нужно было пользоваться проектно-сметной документацией и принимать решения по возникающим вопросам. Для этого ему не доставало знаний и опыта.

Были трудности с освоением техники и технологии в новом колбасном цехе и холодильнике, где впервые внедрялись однофазная заморозка мяса, воздухоохладители, дымогенераторы, фаршеприготовительные агрегаты, другое сложное оборудование и новая технология.

В цехе первичной переработки скота были приостановлены монтажные работы из-за несоответствия прибывшего оборудования проектному и необходимости корректировки документации.

Приближался сезон массовой переработки скота, который обычно наступал в начале сентября. К нему нужно было тщательно готовиться. В том году предстояло работать на старом и новом комбинате одновременно, что намного осложняло дело.

Пришлось много и напряжённо поработать по решению этих и многих других накопившихся проблем. Во многом мне помогал Миша Дружевский, который всё больше проявлял незаурядные способности и знания.

В первую очередь занялись вопросами строительства. Возникшие здесь проблемы могли стать причиной срыва сроков окончания работ по второму пусковому комплексу. С помощью “Белпищепромпроекта” удалось быстро выполнить корректировку проекта и работы на объекте возобновились в нужном темпе. Большую помощь монтажникам оказали слесари и электрики действующего предприятия. Инженерно-технические работники и снабженцы подключились к поиску недостающей арматуры, светильников, кабельной продукции и проводов. Работники столовой организовали двухразовое питание для строителей.

К концу года основные строительные, монтажные и отделочные работы в цехах были закончены и к работе приступили наладчики. Была возможность ввести в эксплуатацию второй пусковой комплекс намного раньше, чем предусматривалось обязательствами. Помешала зима. Из-за мороза и снега нельзя было выполнить работы по замощению и асфальтированию площадей скотоприёмной базы и территории, а также благоустройству.

Всё это пришлось перенести на весну с расчётом приёмки комбината к концу первого полугодия. Это дало возможность качественно и в полном объёме выполнить наладочные работы и обкатку оборудования.

Последний сезон переработки скота на старом комбинате был связан с дополнительными трудностями. Выработанное мясо приходилось перевозить на новый комбинат, где оно направлялось в переработку на колбасные изделия или замораживалось и складировалось. Погрузка его в автомобили и разгрузка на холодильнике производились вручную, что требовало больших трудозатрат и создавало благоприятные условия для хищения.

В сентябре освободили от занимаемой должности старшего ветврача Блажевича в связи с его поступлением в аспирантуру. После публикации в газете его явно антисемитского фельетона он чувствовал себя очень неуютно в коллективе. У него сложились напряженные отношения не только со мной и моими друзьями, но и со многими другими работниками. Его невзлюбили даже его коллеги - врачи и другие подчинённые ему работники. В такой обстановке работать было трудно и он воспользовался первой появившейся возможностью и ушёл с комбината.

На открывшуюся вакансию “Белглавмясо” направило опытного врача - Льва Борисовича Хана, который до этого работал ветврачом на Полоцком мясокомбинате. Его еврейское происхождение не вызывало сомнений.

Не знаю почему, но антисемитизм здесь чувствовался несколько меньше, чем на Оршанском комбинате. То ли потому, что директор для этого повода не давал, то ли работа руководителей- евреев вызывала к ним уважение, но в последнее время я почти не ощущал его проявлений.

Новый год встречали у Дружевских. Были супруги Жулего, Щербичи и мы с Анечкой. Оля наготовила вкусной еды, звучали хорошие грамзаписи, мы много пели, танцевали и не заметили, как пробежала ночь. По радио пробило шесть ударов часов на Спасской башне Кремля, прозвучал гимн Советского Союза и диктор вновь поздравил всех граждан великой страны с наступившим 1956-м годом.

Когда мы уже собрались покинуть гостеприимных хозяев, Миша объявил об их семейном решении возвратиться в Ленинград, где в них очень нуждались пожилые родители. Они отработали три года, что требовались по закону для молодых специалистов, и имели право на возвращение к месту постоянного жительства. У нас не было оснований препятствовать этому, тем более, что они показали заверенную врачом справку о болезни Олиной мамы. Да и не могли мы причинить вред таким замечательным людям, какими были супруги Дружевские. Комбинат терял прекрасного специалиста, а мы самых лучших своих друзей.

 

49

По итогам работы за четвёртый квартал 1955-го и первый квартал 1956-го года комбинату вновь присуждались премии. Производственные достижения коллектива не могли остаться незамеченными в горкоме и обкоме партии. В областной газете появилась большая статья под заглавием: “Коммунисты показывают пример”. В ней отмечались достигнутые успехи в работе, приводились цифры роста объёмов производства, повышения производительности труда, снижения себестоимости продукции и перечислялись фамилии отличившихся работников. Среди них были рабочие мясожирового и колбасного цехов, холодильника, слесари, машинисты холодильных установок, ветврач, начальник компрессорного цеха, он же секретарь парторганизации, Тимофеев, Большинство из них - коммунисты. Корреспондент также отметил, что администрация комбината во главе с директором Жулегой создали коллективу необходимые условия для успешной работы. Однако в статье не приводилось ни одной еврейской фамилии, хотя среди рабочих и инженерно-технических работников было более трети евреев, которые работали ничуть не хуже своих белорусских, русских и польских товарищей. Многие из них были коммунистами.

Выступление газеты послужило напоминанием о том, что, как и раньше, отношение к работникам и оценка их вклада в работу определяются с учётом их национальной и партийной принадлежности.

Как-то перед первомайскими праздниками меня пригласил первый секретарь горкома партии. Им был Иван Яковлевич Труханов - высокообразованный и культурный человек, инвалид Отечественной войны. Его недавно избрали на эту должность. Он сообщил, что Жулегу собираются выдвигать на ответственный пост по управлению городским хозяйством и мне предлагается должность директора мясокомбината. Я поблагодарил его за оказанное мне доверие, но предложение отклонил, сославшись на недомогания, связанные с ранениями в годы войны. Мой отказ вызвал явное недовольство Труханова и он посоветовал хорошенько подумать над этим вопросом.

Думать я и не собирался, ибо до сих пор не мог забыть, как обошлись с Уткиным, которому я только в ученики годился. Кроме того, я не собирался надолго оставаться в Молодечно и рассчитывал на перевод в другой город после окончания строительства комбината, как мне было обещано.

С наступлением тёплых дней приступили к мощению, асфальтированию и благоустройству территории. Работы велись высокими темпами. Всем хотелось скорее отрапортовать в ЦК КПБ о досрочном окончании строительства важного объекта пищевой промышленности республики.

В начале июня работы, в основном, закончили и была назначена Государственная приёмочная комиссия, председателем которой вновь был Лев Яковлевич Горелик.

Несмотря на то, что всеми отмечалось сравнительно высокое качество строительных и монтажных работ, требовательная комиссия нашла существенные недостатки, описание которых еле уместилось на двух листах машинописного текста. Понадобилось несколько недель напряжённой работы, пока при вторичной приёмке было признано возможным принять комбинат в эксплуатацию с оценкой “Хорошо”.

Областная газета вновь поместила победную реляцию о досрочном вводе комбината и заслугах строителей во главе с управляющим строительным трестом Пастушенко и коллектива мясокомбината, возглавляемом директором Жулегой. Было помещено несколько фотографий нового предприятия.

Приказом министерства Жулего и меня премировали месячным должностным окладом.

Началось освоение новых цехов и, хоть шло оно довольно трудно, рабочие и мастера не могли нарадоваться хорошими условиями труда, созданными для них. Тут была и приточная вентиляция с регулируемой температурой воздуха, и ванночки с горячей водой, смонтированные у рабочих мест конвейера переработки скота, и местное освещение на многих участках, и сатураторные установки для газированной воды в цехах, и прекрасные душевые, и удобные индивидуальные шкафчики, и многое другое, о чём они на старом комбинате и мечтать не могли. В просторной столовой действовала современная линия самообслуживания, что исключило очереди и сократило время на обед.

Почувствовав к себе внимание и оценив возросшую заботу, рабочие старались лучше работать, повысилась дисциплина, сократились хищения. Комбинат медленно, но верно выходил в число лучших предприятий отрасли.

В августе, под предлогом обмена опытом работы, к нам приехал директор Гомельского мясокомбината Николай Александрович Синицын. Он ознакомился с работой основных цехов, изучил порядок организации сбыта продукции, подробно интересовался текущим планированием, анализом и управлением производством. В день отъезда он предложил мне должность своего первого заместителя и главного инженера. Синицын признался, что давно имел такое намерение и неоднократно просил об этом Перетицкого, но тот всё откладывал решение до окончания строительства комбината. Теперь, когда стройка закончена, он в принципе на то соглашался, но только после смены директора и подбора нового главного инженера.

Николай Александрович подробно рассказал о городе, о комбинате и перспективах его развития. Не скрыл и имеющихся проблем, которых оказалось довольно много. Он пообещал решить вопрос с квартирой и позаботиться о работе для Анечки. Обо всём этом Синицын просил хорошенько подумать и дать ответ в течении месяца.

Предложение показалось мне заманчивым и о нём стоило подумать.

 

50

Долго и основательно обсуждали мы вопрос переезда в Гомель. На первый взгляд предложение Синицына казалось заманчивым. Гомель по размерам и населению второй, после Минска, город в Белоруссии. Это крупный промышленный и культурный центр, расположенный на юге республики.

О Гомельском мясокомбинате я был наслышан, как о лучшем предприятии мясной отрасли республики в первые послевоенные годы. Туда часто ездили по обмену опытом работы и заимствованию передовых методов организации труда и управления производством. Это предприятие в прошлом почти неизменно выходило победителем в соревновании мясокомбинатов Белоруссии. Бывшего директора комбината Любана до сих пор вспоминали, как наиболее опытного, грамотного и толкового руководителя в мясной промышленности республики.

В 1952-ом году, в разгар антисемитской компании, вызванной “Делом врачей”, он был снят с должности директора, исключен с партии и отдан под суд за допущение хищения социалистической собственности в крупных размерах. По этой статье тогда можно было судить любого директора, если на то было желание партийных, советских или “правоохранительных” органов. По решению суда Любан был приговорен к семи годам лишения свободы. После смерти Сталина, отсидев небольшую часть срока, он был освобождён и даже допущен к исполнению обязанностей главного инженера Гомельского птицекомбината.

Синицын был назначен директором через два года после увольнения Любана, когда предприятие было в полном завале. Не выполнялись производственные планы, была допущена порча большого количества мясопродуктов, хищения приняли массовый характер. Благодаря принятым им жёстким мерам удалось несколько стабилизировать обстановку. Стали выполняться планы, был наведен элементарный порядок и дисциплина. Синицын отличался жестоким и безжалостным отношением к людям. За невыполнение своих распоряжений он строго наказывал. Даже за незначительные проступки следовали серьёзные меры, вплоть до увольнения.

Такую нелестную характеристику Синицыну дал Перетицкий, когда уговаривал меня дать согласие на замещение должности главного инженера Гомельского мясокомбината. Он также говорил о перспективах развития этого предприятия. На его реконструкцию на ближайшие три года выделялось около десяти миллионов рублей. Их освоение позволит вновь построить или реконструировать практически все цеха комбината. Если к этому еще обеспечить грамотную эксплуатацию и внедрение прогрессивной технологии, то в течении нескольких лет он, безусловно, станет лучшим предприятием республики.

В то время на комбинате фактически не было главного инженера. Его обязанности выполнял бывший главный механик Тарнопольский, который в своё время заканчивал механический факультет политехнического института. Синицын же, хоть и закончил заочное отделение Одесского института пищевой и холодильной промышленности, не имел практического опыта работы в промышленности и восполнить отсутствие главного инженера не мог. Перетицкий не скрывал, что работать с этим директором будет не легко, но если все же удастся найти с ним общий язык, можно будет ожидать быстрых положительных перемен.

Конечно, больше хотелось в Минск и желательно на работу в главке или в министерстве, где было меньше опасности попасть под суд. Однако, я понимал, что после возражений ЦК КПБ назначить меня главным инженером “Белптицепрома”, сейчас никто не осмелится сделать новую попытку моего выдвижения. Оставаться же в Молодечно не очень хотелось, в первую очередь из-за детей, которым, безусловно, в большом городе было бы лучше. И мы дали согласие на переезд в Гомель.

Перетицкий взял на себя согласования с горкомом и обкомом партии и мы стали готовиться к отъезду.

 

51

Новым директором Молодечненского комбината стал Славиковский, который до этого был главным инженером “Белглавмясо”. Это был опытный и грамотный инженер, но уже в предпенсионном возрасте. Он не проявлял большой активности в работе, не выступал с инициативами, но дело своё знал и выполнял добросовестно. Когда сложилось безвыходное положение с подбором кандидатуры на должность директора в Молодечно, Перетицкий решил пожертвовать своим заместителем и предложил ему эту должность. К его удивлению, Славиковский без долгих раздумий дал согласие. На то у него были свои основания. Надоела канцелярско-бумажная работа в подчинении своевольного строгого хозяина, аппаратные сплетни и сведения счетов, безперспективность своего служебного положения при непрерывных реорганизациях в управлении промышленностью. В должности директора он решил поработать до конца трудовой деятельности и выйти на заслуженный отдых с персональной пенсией, которая полагалась руководителю предприятия.

Бронислав Андреевич просил меня пересмотреть своё решение об отъезде, мотивируя это многими вполне резонными доводами. Главным из них было доброе ко мне отношение партийных органов. Он не видел оснований к изменениям в этом важном для меня вопросе в будущем. На новом месте всё может сложиться по другому. Он рассказал как совсем недавно обошлись с рядом хороших работников Главка после очередной проверки работы с кадрами в аппарате “Белгламясо”. Перетицкий получил партийный выговор с занесением в учётную карточку за “серьёзные недостатки” в подборе и воспитании кадров. Его вина состояла в том, что на руководящие должности выдвигалось мало молодых специалистов коренной национальности, а руководителями отделов и главными специалистами работало много евреев. Он был вынужден по разным надуманным предлогам освободить или понизить в должности ряд ценных работников, в том числе главного бухгалтера и начальника планового отдела.

Славиковский обещал предоставить мне полную самостоятельность в работе и широкую возможность для проявления производственной и творческой инициативы.

Около месяца упорствовал новый директор, задерживая меня на работе при наличии приказа вышестоящей организации о моём освобождении. Только в середине сентября он отдал мне трудовую книжку, сделав в ней собственноручную запись о моём увольнении.

До слёз трогательным было прощание с работниками комбината. Вместе с директором мы обходили производственные участки, ремонтные мастерские, заводоуправление. Всюду были слова благодарности, тёплые пожелания и напутствия.

Меньше четырёх лет прошло со времени моего приезда сюда, а как много сделано. Вместо маленькой кустарной хладобойни, где преобладал ручной труд, выросло новое предприятие с современной техникой и передовой технологией, созданы хорошие условия для труда и отдыха работников. По существу образовался новый коллектив.

Когда мы уходили из колбасного цеха ко мне подошёл обвальщик мяса Василий Шебеко. Он приехал из Орши, как только мы оттуда уехали. Ему одному удавалось за смену отделить 1,5 тонны мяса от кости, поэтому его методы работы изучала лаборатория научной организации труда. Со слезами на глазах он спросил:

-А как же я теперь?

-Я говорю тебе только до свидания, Вася. Приезжай в любое время, - ответил я ему, - и в порыве чувств мы расцеловались.

Жаль было покидать предприятие, в становление которого отдано так много сил, оставлять коллектив, ставший мне за эти годы таким родным и близким, уезжать из города, где я почти не чувствовал унижений на национальной почве.

 

52

В Гомеле было намного теплее, чем в Молодечно. Светило солнце, деревья ещё не сменили свой зелёный наряд, а в скверах и в парке было много цветов. Город выглядел нарядным и очень чистым. Чем-то он напомнил мне Одессу. Конечно, он был намного меньше Одессы и в нём не было моря, но зато здесь была судоходная река Сож и прекрасный парк. Мне показалось, что это лучший парк, который мне когда-нибудь приходилось видеть.

Хорошее впечатление произвёл вокзал. Не только своими размерами, которые тоже впечатляли, а больше каким-то уютом и порядком, которые видны были с первого взгляда. Меня поразило объявление по радио о наличии свободных мест в комнатах отдыха, которыми могут воспользоваться не только транзитные пассажиры, но и все желающие. Такого мне в последнее время слышать не приходилось. Обычно во всех гостиницах я встречал поблекшую от времени вывеску: “Свободных мест нет”. На вокзалах, если когда-нибудь и удавалось устроиться, то только на одну ночь, до прихода поезда. Я решил воспользоваться такой редкой возможностью и был удивлён, когда миловидная девушка спросила:

-Вам одноместный или двухместный номер, и как долго вы собираетесь у нас гостить?

-Одноместный на трое суток, - выпалил я, - чуть не заикаясь от радости.

Я оставил свой чемоданчик в уютном номере гостиницы и решил побродить немного по городу. Был утренний час и можно было не торопиться на комбинат. На довольно просторной привокзальной площади стояло несколько троллейбусов, которые по мере загрузки отправлялись к центру. Никакой толчеи и давки, как бывало в Одессе или даже в Минске. Я вышел на площади Ленина, погулял по парку, полюбовался новым зданием театра и прошёлся по центральным улицам города. Они отличались чистотой, обилием зелени и цветов. Кафе и рестораны рекламировали свои закуски и напитки, обслуживая покупателей в открытых верандах или прямо за столиками, установленными на тротуарах. Побывал и на рынке. Он оказался большим и обильным, особенно на овощи и фрукты. Цены были значительно ниже, чем в Молодечно и в Минске.

Понравился мне Гомель уже при первом знакомстве и я поспешил с выводом, что в выборе своём не ошибся. . .

Троллейбусом поехал в Новобелицу, где располагался Гомельский мясокомбинат. Это один из районов города, находящийся за Сожем. С центром его соединяет мост по которому ходят троллейбусы. Здесь много крупных промышленных предприятий пищевой и деревообрабатывающей промышленности. “Родные запахи”, присущие только предприятиям мясной промышленности, безошибочно указали мне путь к намеченной цели. Ещё издали заметил картину, присущую большой стройке. По фасаду перемещался мощный башенный кран из новой серии, которые только появились у строителей. На подмостях многоэтажного здания работали каменщики. Панорама с улицы указывала, что комбинат по своим масштабам на порядок выше Молодечненского.

Заводоуправление впечатляло своими размерами и богатством убранства. Блестящие паркетные полы, узорные занавеси на окнах, ковровые дорожки в коридорах и ковры в приёмной указывали на достаток и наличие твёрдой руки хозяина.

Синицын принял меня довольно тепло. Мы пообедали с ним в директорской комнате столовой и он показал мне моё временное жильё. Для этого были освобождены две большие комнаты с отдельным входом, рядом с клубом, где раньше размещался профсоюзный комитет и библиотека. Здесь недавно произвели ремонт, что чувствовалось по запаху свежей краски. При мне Синицын отдал распоряжение завхозу о завозе всего необходимого для временного проживания.

Затем мы совершили обход производственных и вспомогательных цехов, на что нам понадобилось несколько часов. Николай Александрович подробно останавливался на имеющихся трудностях и проблемах в производственной деятельности и строительстве.

Узким местом в производстве был холодильник, а в строительстве - отсутствие проектной документации по ряду важных объектов. Директор также жаловался на недостаток дипломированных специалистов, из-за чего, по его мнению, слабо внедряется новая техника и передовая технология.

До позднего вечера сидели мы в его кабинете, обсуждая насущные задачи большого предприятия. Он выразил надежду на дружную совместную работу и взаимопонимание, но предупредил, что придерживается принципа единоначалия и требует от всех беспрекословного выполнения своих указаний и распоряжений.

Синицын подтведил своё обещание предоставить моей семье ведомственную квартиру весной следующего года. Он исключил возможность работы жены на комбинате, но обещал свою помощь в её устройстве на одно из предприятий молочной промышленности.

Обговорив все вопросы, Николай Александрович пригласил меня в директорскую машину, которую сам водил, и доставил в гостиницу.

Завтра он должен был представить меня секретарям горкома и обкома партии.

 

53

Несмотря на предварительные согласования моего назначения с партийными органами города и области, со мной там знакомились совсем не формально. После тщательного изучения моей биографии и послужного списка в промышленном отделе горкома, я был представлен первому секретарю Малафееву. Выяснялись неясные для него пункты анкеты, проверялась моя политическая и экономическая грамотность, давались конкретные советы по работе и, наконец, были высказаны некоторые пожелания.

Беседа в обкоме партии была менее продолжительной и касалась больше имеющихся претензий к работе комбината и требований к устранению недостатков. В основном это были жалобы управления сельского хозяйства, торгующих организаций и правоохранительных органов.

Синицын был немногословен в обещаниях, но заверил, что теперь, когда на комбинате будет грамотный и опытный главный инженер, он сможет больше уделять внимания этим, чисто директорским вопросам, и постарается исправить положение.

В тот же день директор провёл расширенное производственное совещание с участием руководителей партийной, профсоюзной и комсомольской организаций, где представил меня, как своего первого заместителя и главного инженера, Он дал мне весьма лестную характеристику и велел по всем производственным вопросам обращаться только ко мне. Исполнявшему обязанности главного инженера Григорию Давыдовичу Тарнопольскому было предложено вернуться к исполнению своих прежних обязанностей главного механика.

После совещания Николай Александрович пригласил меня к себе домой, чтобы познакомить с женой и вместе поужинать. Жил он в недавно построенном многоквартирном доме горисполкома, предназначенном для номенклатурных работников областных и городских партийных и советских органов, в самом центре города, недалеко от облдрамтеатра. Такие престижные дома строились тогда во всех областных центрах и квартиры в них распределялись, как правило, секретарями обкома партии без учёта очередности и действовавших положений о предоставлении жилплощади. Получение квартиры в таком доме говорило о привилегированном положение работника в городе и области.

Всё в этом доме было необычно. Внешнее благоустройство и отделка фасадов, лоджии, облицованные глазурованной плиткой, бесшумные лифты и мусоропровод, улучшенная планировка квартир со всеми удобствами.

Жена Синицына, Мария Семёновна, была значительно моложе мужа, Ей было немногим больше тридцати, и выглядела она довольно привлекательно. Она закончила Одесский институт иностранных языков и работала преподавателем английского в педагогическом институте.

Пока супруга накрывала на стол, Николай Александрович показал мне квартиру, которая отличалась чистотой и достатком. Просторная гостиная и довольно большая спальня были обставлены современными гарнитурами дефицитной тогда импортной мебели, свеженатёртые паркетные полы были покрыты богатыми коврами и ковровыми дорожками. Гостиная освещалась дорогой хрустальной люстрой и такими же бра, смонтированными на стенах.

На ужин были поданы деликатесные рыбные, мясные закуски, твёрдые высокосортные сыры, французский коньяк и советское шампанское.

За ужином Мария Семёновна жаловалась на отсутствие внимания со стороны мужа, который с раннего утра и до поздней ночи занят только работой, и не уделяет абсолютно никакого внимания семье и дому. По её словам, для него не существуют выходные и праздничные дни, и даже во время своего отпуска он ежедневно ходит на междугороднюю телефонную станцию, чтобы позвонить на комбинат.

Николай Александрович поднял тост за дружбу и согласие в работе, осушил рюмку до дна, с аппетитом закусил и попросил кофе. Мы пили густой чёрный кофе с вкусным “киевским” тортом и говорили о работе. За разговором не заметили как подкатила полночь.

Когда Синицын взялся отвезти меня домой, я стал отказываться, мотивируя тем, что мы выпили и можем нарваться на неприятности от ГАИ. В такой поздний час госавтоинспектор может остановить машину и проверить водителя на трезвость. Николай Александрович пренебрежительно махнул рукой и произнёс:

-От этого мы застрахованы. У меня обкомовские номера и милиция мне только честь отдаёт.

В верности его слов я убедился, когда инспектор остановил нашу машину при выезде с площади Ленина. Синицын умышленно проехал мимо постового, остановился метрах в десяти от него, дав ему возможность обратить внимание на номерные знаки. Наверное, маневр был давно отработан и Николай Александрович не сомневался в его эффективности. И действительно, когда инспектор поравнялся с кабиной автомобиля, он взял под козырёк и произнёс:

-Прошу прощения, товарищ водитель, счастливого пути!

Когда машина тронулась, Синицын, улыбаясь, обратился ко мне:

-Теперь понятно какие у нас порядки? Вот так-то!

Подъезжая к Привокзальной площади, где была моя гостиница, Николай Александрович спросил, понравилось ли мне у него дома, и, не дожидаясь ответа, многозначительно произнёс:

-Будешь и ты так жить, если заодно будем.

Я тогда не понял действительного смысла его слов и, не задумываясь, ответил:

-В моей работе можете не сомневаться.

 

54

Работы было много, но выполнял я её с удовольствием. Мне были созданы все необходимые бытовые условия и трудиться можно было хоть круглые сутки. В шесть утра я совершал утренний обход производственных и вспомогательных цехов, которые работали непрерывно (холодильник, термическое стделение колбасного цеха, котельная, аммиачная и воздушная компрессорные, водонасосная станция, электрохозяйство). Проверялось также содержание скота на предубойной базе, погрузка и разгрузка железнодорожных вагонов, санитарное состояние территории и работа вневедомственной охраны. В отсутствии руководителей цехов, участков и служб там выявлялось много нарушений и недостатков. Все они обсуждались на утренней планёрке, которая проводилась мною ежедневно в семь утра. Здесь же рассматривались претензии и просьбы начальников цехов, участков, главных специалистов и устанавливались дневные задания. Всё это решалось довольно быстро и оперативно, что позволяло руководителям быть на рабочем месте за 15-20 минут до начала работы. В течении рабочего дня я и директор старались не отвлекать их вызовами в заводоуправление, предоставляя им возможность самостоятельно решать все насущные вопросы. Один раз в неделю проводились производственные совещания у директора, где решались вопросы выполнения месячных планов выработки продукции и отгрузки её потребителям.

Такой порядок управления предприятием способствовал повышению ответственности руководителей за порученные участки работы и положительно сказывался на трудовой и производственной дисциплине.

Нужно сказать, что в этом большую роль сыграл строгий спрос директора с подчинённых за допущенные недостатки в работе. Проекты приказов по производственным вопросам, которые представлялись мной ему на подпись, обычно предельно ужесточались. Руководители любого ранга знали, что если ими допущены существенные недостатки в работе, то, независимо от их прежних заслуг, наказания не избежать. При этом они не только привлекались к дисциплинарной ответственности, но и лишались всех видов премий, удельный вес которых в общем заработке работников всё более возрастал.

Как рассказывал мне Григорий Давыдович Тарнопольский, Синицына в последнее время как будто подменили. Если раньше он позволял себе часто выражаться отборной нецензурной бранью, а нередко и за грудки мог схватить, то теперь всё более стал походить на примерного советского руководителя, каких в кино показывали или о которых в книгах и журналах писали: спокойный, выдержанный, строго защищающий государственные интересы.

В первое время нашей совместной работы мне Синицын нравился и с ним было очень легко работать. Я чувствовал полную поддержку и знал, что в любой ситуации за моей спиной стоит сильный и строгий хозяин. Его отношение ко мне не могло остаться незамеченным управленческим персоналом и безусловно сказалось на моём служебном авторитете. Никто не пытался искать возможность сыграть на разногласиях между директором и главным инженером, как это часто бывало на предприятиях и в организациях.

Всё это не замедлило сказаться на результатах хозяйственной деятельности. Уже по результатам работы за четвёртый квартал 1956-го года комбинату была присуждена вторая премия в республиканском соревновании, что имело не столько материальное, сколько моральное значение для большого предприятия с полуторатысячным коллективом, которое за последние два года ни разу не было удостоено такой чести.

Это было важно и для отношения к комбинату и его руководству со стороны министерства, а также местных партийных и советских органов, где Синицын стал пользоваться большим авторитетом.

Удалось заметно поправить дела и в капитальном строительстве. Здесь в большой мере помог опыт, накопленный при строительстве Молодечненского мясокомбината. В первую очередь это коснулось взаимоотношений с подрядчиками. Вместо беспринципных распрей и стремления возложить на них одних вину за срыв сроков ввода объектов в эксплуатацию, стали всё больше проявляться деловые взаимоотношения, взаимопомощь и взаимовыручка. Были приняты меры по обеспечению стройки техдокументацией, необходимым оборудованием, кабельной продукцией и арматурой, оказана помощь рабочими строительных специальностей, слесарями и электриками, организовано питание строителей в первой и второй смене.

Результаты и здесь не заставили себя долго ждать. В конце года был досрочно сдан в эксплуатацию цех по переработке беконных свиней. Он отличался более совершенной техникой и технологией.

Я во всём чувствовал благодарное отношение ко мне Синицына. Приходилось только удивляться чуткости и вниманию, которое этот грубый и жестокий человек проявлял ко мне. Он заказывал на нас двоих обеды в столовой и водил меня туда есть в отведенное на то время. Уборщице клуба было приказано ежедневно убирать мою квартиру. Директор запретил беспокоить меня по ночам по производственным и иным служебным вопросам. После ноябрьских праздников он выделил две грузовые и одну легковую машины для перевозки семьи и домашнего имущества, а через неделю после приезда Анечки устроил её микробиологом на городской молочный завод.

Его жена, Мария Семёновна, советом и делом помогала нам в обустройстве, а также в решении бытовых и хозяйственных вопросов. Она заботилась о нашем досуге и мы вместе посмотрели несколько спектаклей в театре и все новые кинофильмы. Стали налаживаться дружеские отношения.

Если к тому учесть, что Анечке и детям очень понравился город и в скором времени ожидалось наше переселение в просторную благоустроенную квартиру в центре Новобелицы, можно понять наше желание поселиться здесь всерьёз и на долго.

 

55

Еще до отъезда семьи из Молодечно родители Анечки попросили принять на пару лет старшую дочь тёти Доры - Полечку и у нас прибавилась ещё одна Полечка. Ей шёл уже шестнадцатый год и у неё не складывались отношения с отчимом Ефимом, который всё внимание, доброту и ласку отдавал младшей сестрёнке - его любимой дочери Танечке. Полечка была тогда в девятом классе и должна была оставаться у нас до окончания средней школы. Её тепло приняли в нашей семье и теперь в двух клубных комнатах размещались, кроме нас, взрослых, четверо детей, в том числе три школьника. Не скажу, что детям было очень удобно, но за всё время их совместного проживания нам не приходилось ни разу вмешиваться в их отношения. В этом, наверное, больше заслуг было наших мальчиков, которые отличались добротой и дружественным отношением к детям. Они всегда готовы были всем поделиться и находили общий язык даже с самыми задиристыми детьми во дворе и на улице.

Мы определили их в одну школу. Мальчики пошли во второй класс, а Полечка - в девятый. Школа была большой и хорошей, и располагалась недалеко от дома. Повезло и Верочке. На комбинате был свой детский сад, который она посещала с удовольствием.

Весной, как нам и было обещано, освободились две квартиры в ведомственном доме комбината. В Гродно уезжал главный технолог Селиверстов, который был переведен Главком на должность главного инженера Гродненского мясокомбината, и в Минск переезжала семья начальника компрессорного цеха Билыка, назначенного главным механиком Минского комбината. Синицын приказал сделать из двух смежных квартир одну и произвести в ней необходимый ремонт. На это решился бы не каждый директор, когда нуждающиеся в жилье работники ждали на протяжении многих лет своей очереди на освободившуюся жилплощадь.

Когда мы с Анечкой, в сопровождении Синицына, пришли посмотреть выделенную нам квартиру, нас поразили её размеры и высокое качество проведенных в ней ремонтных работ. По площади она превышала Молодечненскую, а по благоустройству ни в чём ей не уступала.

Мы докупили кое-что из мебели и очень уютно устроились в трёх просторных комнатах и довольно большой кухне. Квартира была рядом с детским садом и недалеко от школы.

В общем всё на первых порах складывалось в высшей степени удачно и даже не верилось, что всё так может быть. Работа ладилась, город отличный, жильё прекрасное, дети всем довольны. Живи, трудись и радуйся!

Однако, как вскоре выяснилось, наши сомнения в возможность такого счастья не были лишены оснований.

 

56

Как и везде в Белоруссии, в Гомеле было много евреев. До войны они составляли почти треть его населения. Немцы вошли в город только в конце июля и, в отличие от других городов республики, отсюда многие смогли эвакуироваться. Все они после войны возвратились в свой родной город. Приехали сюда и евреи, которые раньше не жили здесь. Было их немало и среди работников комбината, в том числе инженерно-технических работников и служащих. Главным механиком работал Тарнопольский, начальниками основных производственных цехов - Сиротин и Эпштейн, заведующим базой приёмки и предубойного содержания скота был Зильберг. Были евреи среди ветеринарных врачей, инженеров, мастеров, бухгалтеров. Большинство из них отличались добросовестным отношением к своим служебным обязанностям и во многом им комбинат был обязан своими успехами в производственной и финансовой деятельности. Однако, к сожалению, были среди них и нечестные люди, склонные к обману и злоупотреблениям.

Одним из них был заведующий скотоприёмной базой Зильберг. Он, как уже известный вам Ефим Лернер из Орши, обладал редкой способностью безошибочно определять упитанность скота и потому на протяжении многих лет считался незаменимым работником. Зная себе цену, он злоупотреблял своим положением и вёл себя вызывающе по отношению к другим работникам. Даже с директором, которого на комбинате все боялись, он разговаривал на равных, всячески подчёркивая свою независимость.

Меня часто удивляло терпение и заметная робость Синицына в его отношениях с Зильбергом. Я никак не мог понять почему Синицын во всём уступает заведующему базой и у меня возникли серьёзные сомнения и в честности Зильберга, и в порядочности директора. Однако, никаких фактов, подтверждающих эти подозрения не было, и я не осмеливался задавать какие-либо вопросы на сей счёт Николаю Александровичу, боясь незаслуженно обидеть его. Очень не хотелось нарушать гармонию сложившихся между нами отношений, благодаря которым уже были достигнуты существенные успехи в производственной, финансово-экономической и хозяйственной деятельности предприятия. Я отчётливо понимал, что в любом случае, причастен ли Синицын к злоупотреблениям Зильберга или нет, моё вмешательство в их взаимоотношения вызовет недовольство директора и отрицательно повлияет на нашу дружбу. Я хорошо знал, что как только между директором и главным инженером исчезнет согласие, ждать успехов в работе не придётся.

Не знаю, как долго длилось бы моё молчание, если бы не формальная встреча и откровенный разговор с Григорием Давыдовичем Тарнопольским. Она состоялась весной 1957-го года на празднике Пейсах. У меня с бывшим главным инженером сложились довольно хорошие служебные, а со временем наметились и добрососедские отношения, которые постепенно перерастали в дружественные. Мы несколько раз приглашались в гости к Тарнопольским, где получали большое удовольствие не только от вкусных блюд, которые любила готовить его жена Мира, но и от песен, которые она пела дуэтом со своим мужем. У обоих было музыкальное образование и хорошие голоса. Пели они в основном арии из опер, но иногда запевали народные украинские и еврейские песни, а мы с Анечкой старались им подпевать. У них было пианино, на котором Мира играла профессионально и даже давала уроки музыки детям наших соседей.

Перед праздником Григорий Давыдович пригласил нас на первый сейдер к своим родителям, которые жили на окраине города в своём собственном доме, сохранившемся во время войны.

Сейдер прошёл по всем правилам, описанным в Пасхальной Книге. На столе была и маца, и крутое яйцо, и куриная кость, и горькая трава-приправа, и миндаль с яблоками, и вино, и блюдце с солёной водой. Ведущий сейдер - Тарнопольский старший, которому уже было далеко за семьдесят, читал Хагаду (Пасхальную Книгу), рассказывал о значении поданных блюд и отвечал на четыре вопроса Книги.Я

вспомнил, как в далёком прошлом задавал эти вопросы папе и как он мне на них отвечал. Последний раз это было двадцать пять лет тому назад, в 1932-ом году. На следующий год, перед самым праздником пейсах, папа умер. С тех пор я не задавал больше этих вопросов и никогда не был на сейдере в еврейских семьях.

Как будто почувствовав грусть, навеянную пасхальным ритуалом, хозяева подали праздничный ужин с традиционными еврейскими блюдами и хорошим вином, зазвучали старинные народные песни и даже танцевали фрейлехс “под язык” (музыкальных инструментов в доме не было).

В перерыве между песнями Григорий Давыдович пригласил меня во двор, где уже начала пробиваться первая, чуть заметная зелень на деревьях и кустарниках. В беседке, под развесистой грушей состоялся разговор, который надолго остался в памяти и заметно повлиял на мои дальнейшие отношения с Синицыным. Тарнопольский рассказал о своих конфликтах с Зильбергом, в злоупотреблениях которого давно не сомневался. Он пытался направить его на путь истинный и предотвратить тем самым очередную антиеврейскую компанию на комбинате и в городе. Его попытки оказались тщетными и может быть именно они и ускорили его освобождения от должности главного инженера. Григорий Давыдович был не только уверен в нечестности Зильберга, но и догадывался о его связях с Синицыным, которому тот, путём сделок со сдатчиками скота, добывал деньги “на жизнь”. По мнению Тарнопольского основные “гешефты” совершались не с постоянными сдатчиками сырьевой зоны Гомельского комбината, а с райконторами “Заготскот” Черниговской области Украины, которые должны были поставлять скот Черниговскому или Киевскому мясокомбинатам. Вероятно и украинским дельцам было удобнее совершать свои противозаконные операции подальше от глаз собственных контролёров. Синицын, под предлогом привлечения сырья для выполнения плана, разрешал приёмку скота с чужих зон, чем способствовал злоупотреблениям Зильберга.

Григорий Давыдович утверждал, что рассказывает мне об этом для того, чтобы предотвратить опасность вовлечения меня в эту преступную деятельность, которая может иметь тяжёлые последствия.

Он не сомневался в том, что злоупотребления Зильберга когда-нибудь будут раскрыты и тогда в любом случае мне не миновать ответственности, даже если я к ним не буду причастен. Здесь, по его мнению, мне обязательно зачтётся национальная общность с Зильбергом.

Разговор с Тарнопольским оказал на меня серьёзное воздействие и помог осознать всю опасность позиции невмешательства, которую я до сих пор занимал. Я поблагодарил его за откровенность, и принял твёрдое решение сделать всё от меня зависящее, для пресечения возможных злоупотреблений на скотоприёмной базе.

 

57

Начальником мясожирового цеха, которому формально была подчинена база предубойного содержания скота, работала Маргарита Михайловна Гридина - инженер-технолог, закончившая недавно Московский институт мясной и молочной промышленности. По характеру она была скромной и стеснительной женщиной, слепо выполнявшей указания директора, и в работу базы не вмешивалась. Она редко выступала с какими-либо претензиями на планёрках или производственных совещаниях.

Поэтому, когда она, в конце апреля, обратилась ко мне с возникшими у неё сомнениями в достоверности оценки упитанности скота, принятого от Менской райконторы “Заготскот”, это серьёзно меня обеспокоило. Когда же я попросил её подтвердить это фактами, она раскрыла подготовленный ею анализ переработки партии скота этой конторы, из которого следовало, что примерно половина бычков принята в живом виде более высокой упитанностью по отношению к кондиции мяса, оцененной специалистами отдела производственно-ветеринарного контроля. Кроме того, по этой партии недоставало около пятисот килограмм живого веса. В целом же, по итогам переработки всех партий скота за смену, и вес и упитанность были в ажуре. Гридина высказала предположение, что это достигается занижением веса и упитанности скота, принимаемого базой от других сдатчиков.

Я в душе согласился с Маргаритой Михайловной, но посоветовал ей на сей раз Зильбергу претензий не предъявлять, ибо с односторонним анализом начальника цеха он, наверное, не согласится и, вместо делового рассмотрения важного вопроса, мы прийдём к беспринципной склоке. Я предложил ей провести официальную комиссионную переработку очередной партии скота, принятого от этой конторы. Ей следовало только проследить за поступлением скота и не разглашать нашу договоренность.

Когда на следующей неделе Зильберг закончил приёмку скота, поступившего от Менской конторы, и подписал приёмные документы, Маргарита Михайловна попросила назначить комиссию для оценки упитанности и определения веса. Я пригласил её к директору, где она повторила свою просьбу. Трудно сказать, как Синицын отнёсся к предложению начальника цеха, но приказ о назначении комиссии он подписал. Одним из её членов был и Зильберг.

Результаты контрольной переработки скота оказались схожими с теми, к которым пришла Гридина на прошлой неделе. Они были рассмотрены у директора в присутствии всего состава комиссии. Синицын дал строгую оценку работе Зильберга и признал её преступно-халатной. Он предупредил его, что если подобное повторится, будут приняты строгие меры. На сей раз директор ограничился выговором и лишением премиального вознаграждения за месяц.

В конце рабочего дня Николай Александрович вызвал заведующего базой в кабинет и, в моём присутствии, за закрытыми двойными дверьми устроил ему разнос, используя весь свой арсенал нецензурной брани, обзывая ещё “гадким, глупым жидёнком”. Закончилось это броском Зильберга на кожаный диван, который находился в десяти метрах от рабочего стола директора, возле которого они выясняли свои отношения.

Мои попытки успокоить Синицына были тщетными. В конце концов он поднял свою жертву с дивана и процыдил сквозь зубы:

-Вон отсюда, скотина безмозглая, и подумай, как тебе дальше жить!

Я высказал Синицыну мнение о нецелесообразности оставления Зильберга в занимаемой им должности и увольнении его с предприятия.

 

58

Мои отношения с директором после разоблачения злоупотреблений Зильберга заметно ухудшились. Некоторое время он ещё пытался создавать видимость прежнего согласия, но со временем всё более становилось ясно, что о прежней дружбе следует забыть и вряд ли удастся сохранить даже приличные официальные отношения, необходимые для совместной работы.

Изменения в отношениях двух руководителей не могли остаться незамеченными подчинёнными и, ещё недавно сплочённый коллектив, стал понемногу терять единство. К моему удивлению большинство инженерно-технических работников стали проявлять ко мне всё больше симпатии, что, естественно, вызывало недовольство Синицына.

Некоторое время наш негласный конфликт ещё не отражался на производственных показателях работы. В первом и втором кварталах 1957-го года комбинат вновь выходил победителем в республиканском соревновании и авторитет его руководителей (в первую очередь директора) в партийных и советских органах всё возрастал.

Однако, напряжение в коллективе нарастало и я всё больше приходил к выводу, что без откровенного выяснения отношений с Синицыным мне не обойтись. Я не сомневался в том, что причиной его недовольства явилось моё вмешательство в работу скотобазы, которой он до этого занимался непосредственно и единолично. Со временем его гнев стал нарастать по причине вынужденного прекращения приёмки скота от райконтор “Заготскот” Черниговской области, что, наверное, обеспечивало ему ранее стабильный и достаточный “приработок”. Возможно также, что напуганный Зильберг прекратил или резко сократил сделки со сдатчиками скота и перестал давать Синицыну “на жизнь”. Как бы там ни было, но я явно чувствовал, что гнев директора со временем перерастает в злобу, которая неизбежно приведёт нас к открытому конфликту.

Воспользовавшись необходимостью рассмотрения вопросов капитального строительства, я договорился о встрече с ним после работы и, когда обсуждение служебных дел закончилось, предложил выяснить наши отношения. Я намеревался убедить его в отсутствии каких-либо злых намерений с моей стороны и желании восстановить, если не прежние дружественные, то хотя бы нормальные служебные отношения, необходимые для успешной работы.

Однако, направить разговор в такое русло мне не удалось. Синицын заявил, что выяснять ему со мной нечего, так как давно ясно, что вместе мы работать не сможем. По его словам я нарушил договорённость о соблюдении принципа единоначалия и поэтому нам не по пути. Делить власть он ни с кем не собирается, а посему мне лучше по хорошему уйти.

Мои доводы о том, что махинации Зильберга могли бы привести к опасным последствиям для нас обоих, Синицын отверг, заявив, что на такого специалиста, как Зильберг, молиться надо и, что он спокойно работал с ним до меня и будет работать впредь после моего ухода. Он упрекнул меня в желании показаться честным и на этом заработать себе авторитет, а его в этом убедить невозможно, так как ему уже за сорок и он не дурак. Вместо того, чтобы дружно работать и достойно жить, я пошёл на поводу у девчонки, пожелавшей отличиться на разоблачении расхитителей соцсобственности.

В заключении Николай Александрович заявил, что очень сожалеет, что ошибся во мне. Он искренне хотел помочь мне, научить уму-разуму , а я, хоть и обладаю знаниями и способностями, не дорос ещё до понимания законов жизни и потому не гожусь ему в попутчики. Синицын посоветовал мне вообще уйти с хозяйственной на управленческую или научную работу, где может быть и можно работать честно, и не бояться ответственности за злоупотребление служебным положением. В промышленности же такое невозможно.

Разговор вёл один Синицын и я в нём почти не участвовал. После всего, что мне пришлось выслушать, не было смысла в его продолжении, и я только спросил, как он мыслит мой уход с предприятия. Николай Александрович посоветовал подать заявление об освобождении от должности под любым удобным для меня предлогом.

 

59

К моему большому удивлению Анечка восприняла мой рассказ о разговоре с Синицыным значительно спокойней, чем можно было ожидать. По существу ломалась так удачно сложившаяся жизнь в Гомеле. Ещё не прошло и года со времени нашего приезда. Только недавно поселились в хорошей квартире. Стали довольно часто получать различные премии и можно было себе позволить лучше питаться и одеваться. Особенно почувствовали это дети, которым ни в чём необходимом не было отказа. Анечка недавно прошла курсы микробиологов в Минске и полностью овладела интересной работой. Этим летом мы насладились прелестью природы юга Белоруссии, её лесами, полными грибов и ягод, пляжем на берегу Сожа, вволю поели дешёвых овощей и фруктов. У нас и у детей появилось много друзей, с которыми приятно было проводить время. И всё это нужно было бросать и начинать всё с начала.

Тем не менее Анечка не стала меня ни в чём упрекать, а напротив ещё и успокаивала тем, что отсюда можно пока уехать спокойно, не подвергаясь никакой опасности и возможным преследованиям.

Дело усложнялось тем, что в том году началась очередная реорганизация управления промышленностью. Если прежний этап предусматривал сокращение министерств и ведомств, то новая реформа означала их полную ликвидацию. Вместо них создавались Совнархозы - Советы народного хозяйства. Страна была поделена на экономические районы (зоны) и в каждом из них создавали свой Совнархоз, который и должен был взять на себя функции упразднённых министерств. Для непосредственного руководства предприятиями при Совнархозах были созданы отраслевые управления.

Целью новой реорганизации по замыслу правительства, которое тогда возглавлял Н. С. Хрущёв, было приближение органов управления к предприятиям, ликвидация ведомственных барьеров и сокращение административно-управленческого персонала, что должно было повысить эффективность производства.

В Белоруссии был образован один Совнархоз. Его председателем был назначен бывший руководитель крупного машиностроительного завода Тарасов, а начальником управления мясной промышленности стал бывший начальник Главка “Минмясомолпрома” СССР Бируля. Они то и должны были решать вопрос моего освобождения от занимаемой должности и перевода на другое предприятие.

Ни один из них меня не знал, как и я не знал их. Не знакомы они были также с предприятиями отрасли и не знали их нужды. Надо было переждать какое-то время. Я договорился с Синицыным об отъезде в отпуск и рассмотрении вопроса о моём переводе после возвращения.

Наспех передав дела Тарнопольскому, я с семьёй уехал в Днепродзержинск, к родителям Анечки.

 

60

Было очень обидно, что несмотря на усердие в работе и большие старания, я оказался выдворенным из предприятия, которое за последний год стало одним из лучших в отрасли. Я вновь и вновь перебирал в памяти случившееся, стремясь определить, где и в чём допустил ошибку. Может быть не следовало вмешиваться в работу скотобазы, тем более, что она находилась в подчинении директора? Может лучше было сделать вид, что не замечаю злоупотреблений Зильберга и заниматься больше чисто инженерными вопросами и капитальным строительством? Может следовало крепче держаться протянутой крепкой руки Синицына, которая вела к дружбе, согласию и полному удовлетворению всех мыслимых потребностей и желаний?

Будоражащие меня вопросы не давали покоя ни днём, ни ночью. Ведь подобно Синицыну поступали и Варакин, и Доброшинский многие другие директора, главные инженеры, с которыми пришлось встретиться на своём служебном пути. Может быть с этим следовало смириться, как с неизлечимой болезнью, как с социальным злом, которое тогда поразило всё наше общество? Может быть... Но куда в таком случае девать обыкновенную человеческую совесть, имеющуюся у каждого из нас? Как можно без конца призывать людей к честности, а самим воровать? Как можно увольнять и судить рабочего за мелкое хищение, а самим похищать огромные суммы государственных средств? Такому лицемерию нужно ещё и научиться. Как ни терзал себя сомнениями, как ни старался найти ошибки в своём поведении, как не пытался оправдать действия и решение Синицына о моём выдворении с комбината, я всё более приходил к выводу, что иначе поступить не мог, что, если бы пришлось начинать всё сначала, то поступил бы так же.

 

61

Во время моего отсутствия в коллективе постоянно дебатировался вопрос: что вынуждает главного инженера уйти с комбината после неполного года работы? Как рассказывал мне Тарнопольский, его в течении последнего месяца подобными вопросами донимали инженерно-технические работники, рабочие и служащие. Многие недоумевали, другие выражали недовольство, третьи возмущались. Поступила анонимная жалоба на Синицына в горком партии. Приезжал инструктор и беседовал с секретарём парторганизации Полежанкиным, многими коммунистами, главными специалистами, руководителями цехов, отделов и участков, Говорил он и с ним, как с исполняющим обязанности главного инженера.

Как только я явился на работу, меня вызвали в горком, где состоялся разговор с первым секретарём Малафеевым. Он посоветовал наладить отношения с директором и оставаться в Гомеле. И ещё меня поставили в известность, что вопрос о моём увольнении с комбината будет рассматриваться на партийном собрании.

Синицын избегал разговоров на эту тему и ограничивался только служебными поручениями. Чувствовалось, что жалоба и разбирательства прибавили ему злости.

Я не стал проявлять активность и воздерживался от обращений в Совнархоз, ожидая рассмотрения вопроса на партсобрании.

Так продолжалось около двух месяцев, пока на комбинат не приехал начальник управления мясной промышленности Совнархоза Бируля.

После ознакомления с комбинатом, рассмотрения вопросов производства и строительства на совещании у директора, состоялся разговор в узком кругу о взаимоотношениях руководителей предприятия и их отрицательном влиянии на результаты работы. Бируля привёз анонимную жалобу группы инженерно-технических работников на поведение директора, где он упрекался в грубом и нетактичном отношении к подчинённым, игнорировании их мнений и предложений. Он не видел оснований для моего увольнения и пытался примирить нас. Уезжая, начальник главка велел повременить месяц-другой и, если ничего к лучшему не изменится, пообещал вернуться к этому вопросу.

Перед новогодним праздником состоялось партийное собрание с участием первого секретаря горкома партии Малафеева. Он зачитал жалобу на Синицына, рассказал о нездоровой обстановке, сложившейся в коллективе, и распре между директором и главным инженером.

Коммунистам, в числе которых были руководители предприятия, главные специалисты, начальники цехов и отделов, многие рабочие и служащие, предлагалось откровенно высказаться по этим вопросам, внести предложения по разрядке напряжённости и оздоровлению обстановки.

В кратком выступлении Синицына были отвергнуты все обвинения и упрёки, содержавшиеся в коллективном заявлении, и содержалось требование о моём уходе с комбината. Николай Александрович заявил, что я подрываю его авторитет, игнорирую принцип единоначалия, окружил себя подхалимами и угодниками, создающими склоки и распространяющими клеветнические вымыслы на директора. Он не назвал моих сообщников поимённо, но можно было без труда догадаться, что он имел ввиду руководителей и главных специалистов - евреев.

Большинство выступивших на собрании коммунистов опровергли выдвинутые против меня обвинения. Они выражали недоумение поведением директора, рекомендовали ему освободиться от необоснованных подозрений и восстановить прежние отношения с главным инженером, которые плодотворно влияли на результаты работы комбината в прошлом.

Выступали на собрании главным образом неевреи, многие из которых считались сторонниками “жёсткой линии” директора, никогда и ни в чём ему раньше не возражали. Среди них был заместитель директора Брусенцев, начальник отдела производственно-ветеринарного контроля Сафронова, начальники цехов Гридина и Обушенко, заведующая лаборатории Матвеева и другие. Большинство из подразумеваемых Синицыным “угодников и подхалимов” отмолчались, то ли посчитав это благоразумным, то ли испугавшись расправы над ними грозного директора.

Секретарь парторганизации, начальник отдела кадров Полежанкин, с одной стороны поддержал требования Синицына о соблюдении принципа единоначалия и посоветовал мне учесть это на будущее, а с другой стороны счёл целесообразным сохранить руководство в прежнем составе, не видя оснований для моего ухода с комбината.

Подводя итоги обсуждения, Малафеев, выразив удовлетворение активностью коммунистов и их партийной принципиальностью, предложил навести надлежащий порядок в своём доме, а если это нам не удастся в ближайшее время, горком сделает оргвыводы.

Как-то, после собрания, заведующая лабораторией Матвеева по большому секрету рассказала мне, что, будучи её гостем на новогоднем празднике, Синицын заявил её мужу, с которым имел тесные деловые связи, как с начальником железнодорожной станции Новобелица, что ни при каких обстоятельствах не оставит меня на предприятии, и разгонит синагогу, собравшуюся на комбинате.

 

62

1956-57ой годы ознаменовались рядом важных событий. Международная обстановка была сложной и непредсказуемой. Противостоящие друг другу военные блоки НАТО и стран Варшавского Договора вооружались новыми видами оружия, в том числе ракетно-ядерным. Казалось новой войны не миновать. Одолевал страх за детей.

В начале октября 1957-го года в СССР был запущен первый искусственный спутник Земли. Началась космическая эра в развитии человечества. Можно было ожидать, что вероятный противник вскоре запустит свои спутники и начнётся соперничество за овладение космосом в военных целях.

Между странами Восточной Европы, оказавшимися после войны в зоне влияния Советского Союза, не было единства и искренних дружественных отношений. Ещё при жизни Сталина прервались связи с Югославией, которая не вошла в военный блок стран Варшавского Договора, а с середины 1956-го года стало всё более ощущаться стремление Венгрии выйти из этого военного союза.

Помню, как на партийном собрании обсуждалось закрытое письмо ЦК КПСС о событиях в Венгрии. Руководство этой страны обвинялось в измене интернациональному долгу и в предательстве интересов социалистического лагеря. По резкому, ультимативному тону письма чувствовалось, что, если венгры не подчинятся жестким требованиям Кремля, силового решения не миновать. Как всегда в таких случаях, выступило несколько заранее подготовленных коммунистов, которые одобрили мудрую и принципиальную политику партии, направленную на укрепление единства социалистического содружества. Собрание “единодушно” поддержало линию ЦК.

Вскоре в Будапешт вошли советские танки и Венгерское восстание или революция, как позднее назвали эти события, была потоплена в крови её защитников. В страну был введён “ограниченный” контингент войск для обеспечения “ надлежащего” порядка.

Нескольким предприятиям мясной промышленности Белоруссии, в том числе и Гомельскому мясокомбинату, было поручено срочно отгрузить из хранящихся в холодильниках запасов государственного резерва несколько пятивагонных холодильных секций мяса в Венгрию для снабжения воинских частей, дислоцированных там. Это была первая отгрузка мороженных мясопродуктов на экспорт за годы моей работы в промышленности.

 

63

В начале марта в Гомель вновь приехал начальник управления Бируля. Его пригласили партийные органы для решения кадровых вопросов. После встречи с Малафеевым он предложил мне поехать с ним в Могилёв для участия в решении ряда срочных производственных вопросов, возникших на новом мясокомбинате.

Перед отъездом мы подъехали ко мне домой, где я собрал всё необходимое в дорогу и предупредил об отъезде на несколько дней. По дороге Бируля объяснил, что стоял вопрос об освобождении Синицына от занимаемой должности, но поскольку кандидатуры, подходящей по всем показателям для этой работы не нашлось, решили пока его оставить. Рассматривалась и моя кандидатура, но в обкоме посоветовали выдвинуть кого либо из коренной национальности. При этом он добавил, что, как только подберут “подходящего” директора, Синицыну тоже придётся распрощаться с Гомелем с той только разницей, что переводить его на другое предприятие Белоруссии никто не будет, и ему нужно будет искать работу за её пределами.

Мне же Бируля предложил должность главного инженера Могилёвского мясокомбината, недавно введенного в эксплуатацию на новом месте, вместо полностью разрушенного в годы войны старого комбината. Он не торопил с решением, предложил воспользоваться возможностью ознакомления с предприятием в течении нескольких дней командировки, посоветоваться с семьёй и дать ответ в течении месяца. Начальник управления не скрыл от меня, что положение на комбинате критическое. Производственные планы систематически не выполнялись, качество продукции было низким, допущена порча значительного количества мясопродуктов, убытки превысили шесть миллионов рублей. Из-за плохого финансового состояния предприятие перевели на особый режим кредитования и расчётов. Шло следствие по недостаче мясопродуктов на холодильнике.

По его мнению, всё это явилось результатом плохого руководства, непримиримой вражды между руководителями и непрерывных склок, в которых они погрязли. Он признал, что мне будет не легко решать эти и другие проблемы скопившиеся на комбинате, но выразил уверенность, что при большом желании все трудности могут быть преодолены.

Я молча слушал Бирулю и грустные мысли овладели мною. Вот уж поистине из огня да в полымя. Если оставаться в Гомеле нельзя было главным образом из-за опасности уголовной ответственности за злоупотребления при приёмке скота, которая может коснуться ограниченного числа работников, то здесь налицо полный букет уголовных дел по недостаче и порче, качеству, систематическому невыполнению планов производства и поставок продукции, из которых главному инженеру, и при том еврею, выкарабкаться невредимым и остаться на свободе просто невозможно. Здравый смысл подсказывал, что предложенная работа не для меня, от неё нужно безоговорочно отказаться.

С таким настроением входил я в здание Могилёвского обкома партии, расположенного в самом центре города. Это был готического стиля дворец, который когда-то принадлежал богатому польскому князю. С обеих сторон парадного входа, в сквере, примыкающем к фасадной стороне большого двухэтажного дома, стояли бронзовые скульптуры Ленина и Сталина. Сюда пригласил меня Бируля перед поездкой на комбинат, расположенный на окраине города, носящей странное название Луполово.

Постовой милиционер, видимо заранее предупреждённый о нашем приезде, взял под козырёк и вежливо объяснил, как пройти в приёмную товарища Зинкевича. Коридоры и лестницы были устланы богатыми ковровыми дорожками и чем-то напоминали картину Молодечненского обкома, только здесь всё выглядело намного уютнее.

Миловидная блондинка доложила о нашем прибытии, в приёмную вышел высокого роста, уже немолодой мужчина с приятной улыбкой на лице и пригласил в кабинет. После знакомства и нескольких фраз о погоде и снегопаде, доставившем много хлопот коммунальной службе, Зинкевич высказал пожелание сперва побывать с нами на комбинате, а уж затем обговорить все вопросы здесь с участием первого секретаря обкома Криулина, который должен к концу дня прибыть из Минска.

Когда мы выходили из обкома к уже не первой свежести машине начальника управления Совнархоза, стоявшей у подъезда, подкатила новенькая, блестящая свежей краской и никелированным бампером “Победа” Зинкевича - секретаря по промышленности.

Проезжая по центру города я заметил, что объём строительно-восстановительных работ здесь намного превышал Оршанский, Молодечненский и даже Гомельский. Центральная улица, Первомайская, была вся в строительных лесах и застраивалась большими многоэтажными домами, подобными тем, что возводились на проспекте Ленина в Минске. Город был сильно разрушен. После Брестской крепости, это был первый город Белоруссии, который оказал упорное сопротивление немцам, и у стен которого около месяца шли тяжёлые кровопролитные бои.

Подъезжая по крутому спуску к Днепру, машина резко снизила скорость. Переправа на другой берег по временному деревянному мосту регулировалась постовым “ГАИ”. Рядом строился новый мост, вместо разрушенного в годы войны.

Вскоре пришлось остановиться, так как очередь продвигалась медленно. К машине секретаря обкома подошел невысокого роста пожилой мужчина, который о чем-то переговорил с Зинкевичем и они вдвоём пошли по направлению к нашей машине. Бируля, а вслед за ним и я вышли им навстречу. Когда мы поравнялись, Зинкевич представил своего собеседника:

-Рувим Мойсеевич Шуб - заместитель председателя облисполкома, куратор строительства моста. Здесь его можно найти чаще, чем в его кабинете в Доме Советов или в квартире, что в пяти минутах ходьбы отсюда.

-В этом нет моей заслуги. Мне здесь просто приятней, чем там, - отреагировал на похвалу Шуб.

Он пообещал ускорить наш въезд на мост, попрощался и пошёл по направлению работника ГАИ, управлявшего движением транспорта. Небольшую паузу, в ожидании милицейского регулировщика, Зинкевич заполнил рассказом о Шубе. До войны он работал первым секретарём Могилёвского горкома партии. Из города ушёл в конце июля сорок первого с последними частями Красной Армии, оборонявшими Могилёв, всю войну отслужил комиссаром, а в сорок пятом его демобилизовали в чине полковника. С тех пор он работает в облисполкоме.

Зинкевич не объяснил почему Шуб не вернулся на партийную работу. Об этом мне в своё время рассказывал Перетицкий. После войны, по указанию секретаря ЦК КПБ Пономаренко. партийные органы, начиная от райкомов, были полностью очищены от евреев, которые раньше составляли большой удельный вес и нередко занимали довольно высокие должности. Теперь они не могли быть даже инструкторами в райкоме или горкоме партии.

С помощью милиционера мы без очереди въехали на мост и оказались в Луполово, пригороде Могилёва. Это было старое еврейское местечко, где до революции жили кустари-ремесленники, которые занимались убоем скота, выделкой кожи, изготовлением обуви и других кожаных изделий. Отсюда, наверное, и произошло название местечка (от слов “лупить” шкуры). Застроенное, в основном, одноэтажными деревянными домами, почти без зелени, выглядело оно как-то убого и неуютно. Еще были видны следы войны и нередко попадались разрушенные дома и другие строения. От Днепра и до автострады на Оршу шла длинная, узкая улица с булыжной мостовой и деревянными тротуарами, носившая название Пушкинская. За автострадой, на окраине Луполово находился мясокомбинат, который по площади в несколько раз превышал Гомельский, Молодечненский и даже Минский.

О близости к этому предприятию можно было судить по сильному зловонному запаху, который резко отличался от знакомых мне “родных запахов”, присущих большинству предприятий мясной промышленности.

Наверное, о приезде начальства здесь знали заранее. Об этом можно было догадаться по внеочередной уборке прилегающей к комбинату территории и ожидающих у подъезда руководителях областного мясотреста. Такие органы управления были недавно созданы в областях на базе областных контор “Заготскот”. Им ввели в штат нескольких специалистов мясной промышленности и подчинили мясоптицекомбинаты области. Одновременно в Минске было ликвидировано “Белглавмясо”. Эта реорганизация, как и все другие, имела благие намерения. Стремились приблизить руководство к предприятиям, устранить ведомственные барьеры, достичь равномерной поставки сырья. Целей было много но, как и при всех других структурных переменах, желаемых результатов не достигалось и приходилось возвращаться к старым схемам. Так было и с мясотрестами, которые просуществовали всего несколько лет и были ликвидированы. В Гомеле такой трест тоже был создан, но в работу мясокомбинатов он практически не вмешивался и занимался по прежнему только заготовками скота. В Могилёве же трест принял на себя функции управления перерабатывающей промышленностью, что сыграло отрицательную роль на результаты её работы.

У подъезда, в ожидании высокого начальства, стоял управляющий трестом, его заместитель и начальник производственно-технического отдела. Управляющий заметно отличался внешним видом, манерой поведения и одеждой. Он был среднего роста, лет около пятидесяти с заметно выделяющимся животиком. На нём был добротный тёмный костюм, модные выходные туфли, шляпа и шикарное демисезонное пальто.

После любезных рукопожатий начальству он представился мне;

-Жудрак Иван Андреевич - управляющий мясотрестом.

С видом гостеприимного хозяина он пригласил гостей в свой кабинет, который располагался напротив кабинета директора мясокомбината. На дверях еще сохранилась табличка: “Главный инженер”.

Когда все уселись Жудрак объяснил:

-Директор в прокуратуре. Он уже фактически не работает и мне приходится на двух фронтах трудиться. До обеда я, обычно, в тресте бываю, а всё остальное время - здесь. К этому же главный инженер увольняется, на свою родину, на Украину уезжает. Трудностей испугался. Да и помощи от него было мало. Он ведь ветврач, а не инженер.

Бируля пожелал раньше осмотреть предприятие, а затем уже обсудить все вопросы. С этим согласился и Зинкевич. Жудрак предложил всем одеть халаты, которые заблаговременно были уложены на полочке пристенного шкафа.

Как только мы вышли на территорию, увидели гору субпродуктов, уложенных штабелем впритык к наружной стене холодильника, Оттуда доносился зловонный запах.

-Что это значит? - возмущённо спросил Бируля.

-Такие здесь хозяева были. Обработать субпродукты не успевали и на мороз понадеялись. Вот и складывали на улице в расчёте сделать это позднее. А зима то у нас белорусская. Потеплело - всё начало портиться. Сейчас пытаемся что возможно спасти, - без тени смущения ответил Жудрак.

-А вы в это время где были? Для чего же тресты создавали? - Резонно негодовал Бируля.

-Директор здесь неуправляемый. Я ведь неоднократно ставил вопрос об его освобождении, но он пользуется чьей-то поддержкой в Совнархозе и правительстве, - продолжал упорствовать Жудрак.

-Не знаю чьей поддержкой пользуется директор, но за эти безобразия и вам отвечать придётся, -подытожил Бируля, желая выразить своё недовольство позицией управляющего трестом.

Поведение Жудрака недвусмысленно отражало обстановку сложившуюся на комбинате и взаимоотношения между руководством треста и комбината. Я никогда не видел директора комбината и не слышал отзывов о нём, как о руководителе и специалисте, но почему-то мне хотелось его защитить от обвинений его непосредственного начальника.

Вероятно такое же мнение сложилось и у начальника управления. Это проявилось в ходе дальнейшего ознакомления с предприятием. В холодильнике мы видели большое количество жира-сырца, замороженного штабелем из-за несвоевременной перетопки, в колбасном цехе скопилось много солонины, хранившейся в коридорах и других неохлаждаемых помещениях, качество которой вызывало сомнение. Во всех этих и других подобных случаях Жудрак упрекал руководство мясокомбината, что всё более раздражало Бирулю.

Когда мы, заканчивая обход производства, пришли на скотобазу и увидели переполненные загоны, в которых скот стоял по щиколотку в грязи, без корма и воды, Бируля пришёл в ярость и спросил:

-А кто за эти художества ответит? Сколько суток понадобится комбинату для переработки такого количества скота? Какими потерями веса и упитанности это обойдётся? Почему вы не приостановили приёмку, когда запасы превысили двухсуточную норму?

-Об этом нужно спросить у директора, который не организовал своевременную переработку. Колхозы и совхозы должны выполнять план сдачи мяса государству и я не могу сдерживать приёмку, -попытался огрызнуться Жудрак, поглядывая на Зинкевича и как бы ища у него поддержки.

Однако секретарь обкома не стал вмешиваться в разговор. Слишком уже очевидным было желание управляющего трестом выслужиться перед областным начальством и угождать ему в ущерб интересам мясокомбината, который отдан ему в подчинение.

Бируля заявил что ему всё ясно и нет смысла тратить больше времени на бесполезные дискуссии. Все направились в заводоуправление. К нашему приходу вернулся с допроса директор и разговор продолжили в его кабинете. Он поздоровался со всеми, а мне представился:

-Зиняев Иван Егорович - директор комбината.

Бируля оценил обстановку, сложившуюся на предприятии, как критическую и попросил у Жудрака и Зиняева объяснений и предложений по её исправлению.

Жудрак вновь всю вину возложил на Зиняева, который якобы самоустранился от руководства предприятием и поэтому должен нести всю полноту ответственности.

Зиняев признал свою вину во многих недостатках, допущенных за годы его работы директором до подчинения комбината облмясотресту, и объяснил их своей неопытностью, а также многими организационными и техническими неполадками, имевшими место на новом предприятии в период освоения производственных мощностей. Что же касается периода работы в подчинении облмясотреста, то вся вина, по его мнению, полностью ложится на управляющего трестом, который фактически отстранил его от руководства и пытается самолично решать все производственные, хозяйственные и финансовые вопросы, не обладая знаниями н опытом работы в мясной промышленности. Он также признал, что не в состоянии уже сейчас навести надлежащий порядок на комбинате, но предложил и Жудрака отстранить от руководства мясокомбинатом во избежание тяжёлых последствий.

Секретарь обкома Зинкевич, не принимавший до сих пор участия в дискуссии, заявил, что в связи со сложностью обстановки и необходимостью оргвыводов, разговор следует продолжить у первого секретаря обкома. Он позвонил Криулину, договорился о приёме на завтра и предложил Бируле, Жудраку, Зиняеву и мне тоже явиться туда.

 

64

До поздней ночи обсуждали мы с Бирулей в уютном полулюксе гостиницы “Днепровская” положение, сложившееся на комбинате.

Начальник управления пытался с моей помощью понять, как могло случиться, что на новом, хорошо оснащённом предприятии допущен такой букет вопиющих безобразий. К сожалению, я не мог ему в этом помочь, так как за десять лет работы в промышленности подобного не видел. Одно было ясно, что Жудрака и Зиняева следует отстранить от руководства предприятием и чем скорее, тем лучше.

За завтраком, в гостиничном кафе, я попросил Бирулю не выдвигать мою кандидатуру на должность главного инженера Могилёвского комбината, так как для меня он стал бы краткосрочной пересадкой в тюремную камеру, на что он ответил, что по-человечески мою просьбу понимает, но снять своё предложение не может.

Когда мы вошли в приёмную первого секретаря обкома, там уже находились все приглашённые и секретарь доложила о нашем прибытии.

Криулин встретил нас у дверей своего кабинета и пригласил за длинный стол, стоящий у окон, вдоль наружной стены. Сам он уселся в кресло в торце стола и предоставил слово Зинкевичу.

В его короткой информации была дана довольно полная картина положения дел на предприятии, взаимоотношений между его руководителями и изложены предложения по нормализации обстановки на комбинате.

Мне уже не в первый раз приходилось слушать сообщения партийных работников своим вышестоящим руководителям и я каждый раз удивлялся тому, как удаётся им так чётко и в то же время полно изложить существо вопроса в течении нескольких считанных минут. Слушая доклад Зинкевича, я про себя отметил, что такой стиль изложения может быть достигнут только многолетней практикой и является, наверное, одним из важных качеств партфункционеров.

В числе первоочерёдных мер, секретарь обкома предложил подбор кандидатуры нового директора и назначение меня главным инженером.

Жудрак и Зиняев повторили вчерашние противоречивые объяснения, а Бируля в общем согласился с оценкой положения на комбинате, изложенной Зинкевичем, а также с его предложениями по кадровым вопросам и назначениям, При этом он не скрыл моего отказа от предложенной должности главного инженера.

Криулин предложил Зинкевичу подготовить вопрос о работе мясокомбината для рассмотрения на заседании бюро обкома, а меня просил подумать о предложении управления мясной промышленности и обкома партии и сообщить о принятом решении ему лично, завтра, до десяти утра.

С тяжелым чувством покидали мы кабинет первого секретаря обкома. Каждому было о чём подумать в сложившейся обстановке.

Остаток дня провели на комбинате. Бируля подробно интересовался финансово-экономическими результатами работы за первые месяцы текущего года, беседовал с руководителями отделов и цехов, главными специалистами, секретарём парторганизации. Побывали на птицекомбинате, который недавно был построен рядом с мясокомбинатом. Их разделял только лёгкий сетчатый забор. Общими были и котельная, водоснабжение, канализация, электрохозяйство. Наверное, поэтому, в отличии от других птицеперерабатывающих предприятий республики, Могилёвский птицекомбинат не был передан “Белптицетресту”, а существовал, как цех мясокомбината. Похожими были и результаты работы за прошлый год и первые месяцы нового года.

За забором птицецеха располагалось здание заводоуправления, половина которого была отдана под жильё, а во второй половине были кабинеты начальника цеха, ветврача и цехового бухгалтера. Бируля предложил разместить служебные кабинеты в производственном корпусе, а освободившиеся комнаты использовать как жилплощадь для главного инженера, что не вызвало возражений теперешних обладателей этих помещений.

Вторую половину дня Бируля провёл в облисполкоме и горкоме партии, а я беседовал с директором Зиняевым. Он оказался довольно грамотным инженером и разумным человеком. Сюда его направили после окончания Московского института мясной и молочной промышленности на должность главного инженера. Строительство нового комбината заканчивалось и корректировать проектные решения было уже поздно. Да и нужного производственного опыта не было. Ко времени ввода комбината в эксплуатацию на должность директора был назначен некий Шепилов, который до этого работал председателем облпотребсоюза в Пинске. Знания его ограничивались уровнем Совпартшколы областного масштаба, а опыт - кустарным производством пищевых продуктов в артелях потребкооперации. Апломба же было столько, сколько обычно бывает у номенклатурных работников с многолетним стажем. Понадобилось около трёх лет пока всем стало ясно, что Шепилова пора возвращать в потребкооперацию. За это время он успел навлечь столько бед и создать столько проблем, что молодому Зиняеву, назначенному директором, не под силу было с ними справиться. Когда же были созданы мясотресты и комбинат подчинили бывшему управляющему областной конторы “Заготскот” Жудраку, знания, опыт, стиль и методы работы которого были схожими с Шепиловскими, новому директору стало совсем невмоготу и положение дел на предприятии ещё более усугубилось. Критическим оно стало в прошлом году и Зиняев понял, что оставаться дальше в Могилёве опасно из-за угрозы уголовной ответственности за недостачи и хищения, а также огромные убытки, которые нанесены государству от порчи продукции и безхозяйственности.

Ему предложили должность главного инженера Брестского мясокомбината и он дал согласие. Если только не помешает прокуратура, ведущая следствие по недостаче на холодильнике, и не исключат из партии на очередном бюро обкома, он собирался уехать в Брест как только передаст комбинат новому директору.

Мне же Зиняев советовал дать согласие на замещение должности главного инженера при условии назначения нового директора и отстранения Жудрака от руководства предприятием. По его мнению комбинат уже переболел основными проблемами освоения мощностей и становления кадров руководителей и специалистов, и при грамотном и старательном руководстве можно в течении нескольких месяцев исправить положение с объёмами производства, качеством продукции и технико-экономическими показателями.

Иван Егорович пригласил меня домой, познакомил со своей женой Зоей Ильиничной, окончившей институт вместе с ним и работавшей в областном управлении торговли. За ужином он дал мне несколько полезных советов по работе и объективно оценил деловые качества ведущих специалистов, руководителей основных цехов и отделов.

Было уже за полночь, когда Зиняев на служебной машине отвёз меня в гостиницу.

 

65

Криулин принял нас в назначенный час и был немногословен. Он искренне удивлялся моей нерешительности и советовал немедленно приступить к работе. Для него было непонятно, как мог я в шестнадцать лет добровольно уйти на защиту Родины, а в зрелом возрасте оказался трусом и испугался трудностей.

Глеб Александрович сказал, что мог бы прибегнуть к партийной дисциплине и другим мерам принуждения, но не станет этого делать. Он только просил помочь областной парторганизации навести надлежащий порядок на важном для города и области предприятии. Криулин обещал не давать меня в обиду и оказывать необходимую поддержку. Он заверил, что дверь его кабинета будет для меня постояно открыта и я смогу обратиться к нему за помощью в любое время.

Бируля в свою очередь дал твёрдое обещание помочь комбинату в решении всех производственных, хозяйственных и финансовых вопросов. Он разрешил оплачивать моё проживание в гостинице на время ремонта временной квартиры, а также выделить недостающие средства на окончание ведомственного жилого дома в центре Луполово.

Мне ничего не оставалось как согласиться с предложенной мне должностью. Криулин, Зинкевич и Бируля крепко пожали мне руку и пожелали успехов.

С обкома поехали на комбинат, где было созвано производственное совещание с участием руководителей цехов, отделов и служб, на котором Бируля объявил о моём назначении. Одновременно он предложил Жудраку предоставить комбинату полную самостоятельность в решении производственно-хозяйственных и финансовых вопросов, и не подменять впредь в этом руководство предприятия. Был также оглашён приказ об освобождении Зиняева от обязанностей директора.

Перед отъездом Бируля попросил меня какое-то время поработать без директора, исполняя одновременно и его обязанности. Мою просьбу о поездке в Гомель для сдачи дел он отклонил и дал указание Синицыну сделать это без моего участия.

По звонку Зинкевича, в виде исключения, мне был выделен одноместный номер в гостинице без ограничения срока проживания, и с первого марта я приступил к исполнению обязанностей директора и главного инженера Могилёвского мясокомбината.

Первая неделя прошла в напряжённом ритме. Я приезжал на комбинат задолго до начала работы и трудился до позднего вечера. Во всём чувствовалась безответственность и безразличие. Не было контроля за выполнением текущих производственных заданий, первичный и бухгалтерский учёт были в запущенном состоянии, не выполнялись планы отгрузки продукции союзным и республиканским потребителям, а также задания по поставкам мясных изделий местным торгующим организациям. Результатом этого были штрафные санкции и плохое финансовое состояние комбината. Не было средств даже на выплату зарплаты, не говоря уже о премиальных по действовавшим в промышленности системам премирования. Из-за низкой зарплаты и нарушений сроков её выплаты росли хищения, которые носили массовый характер. Как всегда в таких случаях, коллектив погряз в сплетнях и склоках, в нём образовались враждующие группы. Большая часть рабочих и специалистов впали в апатию. Все эти и многие другие проблемы стали хроническими и люди потеряли веру в возможность их решения.

На совещании с главными специалистами был проведен анализ недостатков в работе и выработаны меры по их устранению. Им было предоставлено право самостоятельного решения всех вопросов по их функциям и должностным обязанностям, но повышена ответственность за результаты.

Из опыта работы Уткина на Оршанском комбинате был введен порядок ежедневных обходов производственных цехов в начале рабочего дня, утренних планёрок перед началом работы, еженедельных совещаний с руководителями производственных и вспомогательных цехов и главными специалистами с анализом выполнения полученных заданий и достигнутых результатов.

Было покончено с уравниловкой. За невыполнение заданий, поручений и договоренностей виновные стали привлекаться к ответственности, а положительные результаты отмечались и поощрялись. Уже к концу первой недели работы два мастера вспомогательных цехов были привлечены к дисциплинарной ответственности, а начальник котельной был предупреждён об освобождении от занимаемой должности при повторном срыве обеспечения производства паром и горячей водой.

На совещании по итогам работы за первую неделю руководители основных производственных цехов заверили, что если и впредь им будет оказываться такая помощь и внимание, доведенные им месячные задания будут безусловно выполнены.

В канун женского праздника - 8-го марта я выехал в Гомель, чтобы повидаться с семьёй и оформить своё увольнение с прежней работы.

 

66

Трудным было прощание с Гомелем. Не только потому, что нравился мне этот уютный город на самом юге Белоруссии, и не потому, что здесь удачно сложились служебные дела у Анечки, довольны были мальчики прекрасной школой рядом с домом, а Верочка была любимицей всех воспитателей детского садика. Даже не потому, что квартира здесь была лучше всех предыдущих и у нас было много милых друзей на работе, хороших соседей по дому, а дети не так заметно, как раньше, чувствовали своё еврейское происхождение. Больше из-за того, что испытывал чувство унижения и оскорбления фактическим изгнанием из коллектива, который стал мне родным и близким, того самого, которому служил верой и правдой, где так много было сделано для его расширения, развития и превращения предприятия из отстающего в передовое. Угнетала несправедливость предпочтения пусть плохого, но своего Синицына, пусть даже и лучшему, но чужому властям Гимельфарбу. До слёз было обидно чувствовать свою второсортность, которая так отчётливо проявилась в моём конфликте с директором. Жаль было, что из-за недостатка времени не удалось осуществить многое из задуманного, особенно в области технического творчества. Впервые так сложилось, что за полтора года здесь не было внедрено ни одной собственной разработки по усовершенствованию техники и технологии.

Не хватило сил и мужества пойти на комбинат, чтобы попрощаться с коллективом и передать дела тому же Тарнопольскому, у которого я их ещё не так давно принял. Я отдал ему ключи от кабинета и шкафов и ответил на все его вопросы дома. Сюда же пришел начальник отдела кадров Полежанкин, который принёс мне трудовую книжку.

Попрощаться пришли многие рабочие, инженеры и служащие, а также друзья. Особенно тёплым было прощание с Григорием Афанасьевичем Любаном, с которым у меня сложились очень близкие дружественные отношения. Он лучше других понимал моё состояние и старался, как мог, меня поддержать. В отличие от меня он расценивал мой уход с комбината не как поражение, а как победу добра над злом, правды над ложью, совести над наглостью.

Нашему отъезду из Гомеля больше всех сопротивлялись дети. Они просили оставить их здесь до лета, до окончания учебного года. Так мы и решили на семейном совете.

 

67

Обычно молчаливый водитель служебной “Победы” Николай Иванович Хотяинцев на обратном пути в Могилёв вдруг разговорился. Его тронули добрые слова многочисленных моих друзей и знакомых, которые пришли попрощаться со мной перед отъездом.

- С Зиняевым так прощаться не будут, - многозначительно произнёс он.

В порыве чувств он стал мне жаловаться на Жудрака и Зиняева за их грубое отношение к людям и равнодушие к их нуждам. Он работал на комбинате со времени демобилизации из армии, за это время уже сменилось несколько директоров и все они были удивительно похожи друг на друга. Старались как можно больше урвать себе и мало думали о своих подчинённых. Глядя на это, рабочие тоже не очень выкладывались на работе и старались что-нибудь вынести с комбината. По его словам многие выносили продукцию не только для нужд своей семьи, но и для продажи, а некоторые на этом даже разбогатели. Он считал, что слишком жестоко наказывают рабочих за мелкие хищения, а воры-профессионалы, которые на этом наживаются, остаются неуловимыми и безнаказанными.

Человек он, чувствовалось, был порядочным и скромным. Как рассказывала мне инспектор по кадрам, Громыко, что жила с ним по соседству, жил он очень бедно и с трудом сводил концы с концами. Его жена нигде не работала, так как была занята уходом за малолетней дочерью, родившейся калекой и не подымающейся с постели. Несмотря на малую свою зарплату, бедность и нищету в доме, Николай Иванович ни разу не был задержан с похищенной продукцией. За многие годы работы шофёром он не допустил ни одного дорожно-транспортного нарушения и содержал машину всегда в исправном состоянии. Он строго соблюдал правила движения и никогда не превышал дозволенную скорость. Когда я как-то спросил нельзя ли чуть побыстрее ехать, он охотно согласился и послушно произнёс:

- Сейчас, сейчас, товарищ директор!

Когда же я посмотрел на стрелку спидометра, то убедился, что она осталась в прежнем положении, на скорости предписанной дорожным знаком.

Он потом много лет возил меня на различные служебные мероприятия и, как бы я не торопился, мне не приходило в голову просить Николая Ивановича прибавить скорость, так как знал, что это занятие бесполезное.

Забегая вперёд скажу, что Хотяинцев еще несколько лет оставался водителем служебной легковой машины и лично я его работой был вполне доволен. Сменили его на этом посту не по моей инициативе и вопреки моему желанию.

 

68

Нового директора мне пришлось ждать долго. Дела на комбинате пошли на поправку и руководство Совнархоза, местные партийные органы не торопились менять руководство. Жудрак теперь реже вмешивался в управление предприятием и часто подчеркивал, что на это его раньше вынуждали нерадивые и безвольные руководители комбината.

На партийных активах и пленумах горкома и обкома партии нередко отмечались положительные перемены, происходящие на мясокомбинате, а на очередной партконференции меня неожиданно избрали членом пленума горкома.

Бируля выполнил свои обещания в части финансовой помощи комбинату и, с учётом положительных изменений в производственных показателях по итогам работы за первое полугодие, предприятие было снято с особого режима кредитования и расчётов.

Были выполнены задания по поставкам продукции и на расчётном счёте, впервые за последние годы появились свободные деньги. Стало возможным не только выплачивать премии по действовавшим положениям о премировании, но и ввести новые формы поощрения, стимулирующие рост объёмов производства, повышение производительности труда, снижение затрат и улучшение качества продукции. Все это заметно повысило материальную заинтересованность работников в результатах труда и повысило уровень их заработков.

По итогам работы за второй квартал комбинату, впервые за все послевоенные годы, была присуждена третья республиканская премия.

Хоть размер этой премии был небольшой и была она не первой и не второй, а только третьей, для вручения комбинату положенной в таких случаях Почётной грамоты Совнархоза прибыл начальник управления мясной промышленности Бируля. Это было его первое посещение комбината со времени исполнения мною обязанностей директора и главного инженера. Он не скрывал своего удовлетворения положительными переменами и на собрании, посвященном вручению Почётной грамоты, назвал их революционными. Была выражена надежда, что достигнутые успехи будут закреплены и комбинат прочно займёт почётное место среди предприятий мясной промышленности республики. Бируля обещал рассмотреть подготовленные предложения по расширению и реконструкции мясокомбината, и выделить капиталовложения на эти цели. В качестве первоочередной задачи коллектива он назвал повышение качества продукции.

В ходе осмотра производственных и вспомогательных цехов я конкретно обосновал необходимость и экономическую целесообразность их реконструкции. Из других просьб, с которыми обычно в таких случаях обращаются к начальству, главной была - назначение нового директора. Совмещение обязанностей главного инженера и директора на мой взгляд отрицательно сказывалось на результаты работы и я искренне просил ускорить решение этого вопроса.

Бируля заверил, что вопрос о назначении директора или главного инженера в ближайшее время будет решен. Он даже раскрыл причину задержки его решения. Руководство Совнархоза считало целесообразным оставить меня в должности директора, а главного инженера подобрать с моим участием из молодых специалистов, работающих на комбинате. Такие предложения были представлены в обком партии и ЦК КПБ.

Не скрою, что мне было лестно слышать об этом из уст начальника управления. Более того, было и подспудное желание попробовать себя в роли первого руководителя, дающей больше прав и возможностей для самостоятельного решения вопросов хозяйствования и управления предприятием, но в памяти вставали примеры Уткина, Гельфанда, Любана, которые, обладая не меньшими знаниями и значительно большим опытом, не избежали печальной участи, которую раньше или позднее познают большинство руководителей-евреев.

Вот почему я искренне просил Бирулю оставить меня в должности главного инженера с тем, чтобы дать возможность сосредоточиться на вопросах техперевооружения, качества продукции и технического творчества.

Несмотря на веские доводы, начальник управления остался при своём мнении и обещал вернуться к этому вопросу, когда станет известно мнение парторганов.

 

69

Начальником производственно-технического отдела облмясотреста со времени его образования работала Берта Лазаревна Зарх. Она после войны закончила Московский мясо-молочный институт и молодым специалистом прибыла в Брест в качестве главного инженера мясокомбината. Это был грамотный инженер и большой патриот мясной промышленности. Именно тот редкий случай, когда специальность технолога мясной промышленности была избрана по призванию, подобно тому, как часто избирают специальность врача, учителя, геолога или юриста.

Технологию она знала, пожалуй, лучше всех своих коллег в промышленности. Я знал Берту Лазаревну ещё со времени работы на Оршанском комбинате, когда мне пришлось быть в командировке в Бресте по вопросу рекламации, предъявленной к качеству отгруженной вагонной партии колбасы. Меня тогда поразило, как она по одному внешнему виду и запаху батона безошибочно определяла не только наименование и сорт колбасы, но и допущенные нарушения в рецептуре и технологии изготовления продукции.

С большим трудом мне тогда удалось избежать штрафных санкций за отгрузку нестандартной продукции. Берта Лазаревна почему-то пожалела меня, хоть предъявленные ею претензии были неоспоримы. Она уделила мне тогда много внимания, угощала вкусными блюдами в заводской столовой, показала достопримечательности города и легендарной Брестской крепости, а провожая призналась, что погрешила в освобождении комбината от санкций только потому, что ей понравилось, как горячо я отстаивал честь своего предприятия.

Хоть ей уже было далеко за тридцать, она почему-то жила одна и даже ни с кем из мужчин не встречалась. Как-то, в порыве чувств, Берта Лазаревна призналась, что любила сокурсника - еврейского парня Мишу, с которым встречалась несколько лет и рассчитывала создать семью, а перед распределением на работу он изменил ей и уехал в Харьков с чёрноглазой украинкой. С тех пор она потеряла веру в мужчин и избегала серьёзных знакомств с ними.

Зарх жила в ведомственном доме барачного типа, недалеко от театра, где занимала одну небольшую комнату. Мы часто ходили с ней в кино, театр, на концерты в городской дом культуры и тем как-то разнообразили рутинную жизнь в течении нескольких месяцев до приезда моей семьи. Все звали её только по имени и отчеству. Мне же она велела обращаться к ней в неофициальной обстановке только по имени.

Берта очень любила серьёзную музыку и собрала большую коллекцию грампластинок с ариями из опер русских и зарубежных композиторов. Под предлогом послушать грамзаписи она несколко раз приглашала меня домой и угощала чаем и вкусным домашним печеньем.

В обращении с сотрудниками в тресте и с работниками комбината она была очень резкой, порой даже грубой и, не стесняясь в выражениях, всегда принципиально отстаивала свою позицию. Зная эту особенность, и учитывая её знания и эрудицию, с ней редко спорили и, порой, уступали даже тогда, когда её точка зрения вызывала сомнения.

На комбинате её побаивались не только мастера и технологи, но и руководители цехов и главные специалисты. Когда Берта Лазаревна совершала обходы цехов, она, обычно, обувала резиновые сапоги, тёмный халат и не брезгала самыми грязными участками производства. Обнаружив непорядок или нарушения технологии, она допекала виновных в этом работников до слёз. Нередко Берта становилась вместо рабочего на его место и показывала, как нужно выполнять ту или иную технологическую операцию. И делала она это мастерски. Это был, наверное, единственный случай, когда инженер был в состоянии поучать рабочих не только словами, но и личным примером, притом почти на всех технологических операциях. Эту её особенность очень ценили мастера и рабочие и потому ей многое прощали.

Со мной Берта была предельно вежлива не только в свободное от работы время, но и в служебной обстановке и это не могло остаться незамеченным. Кое-кто стал поговаривать об особых симпатиях “Железной леди”, как часто называли Берту Лазаревну, ко мне. Поползли даже слухи о личных отношениях между нами. Не чувствуя за собой никакой вины, я спокойно реагировал на них.

Я искренне считал наши отношения чисто дружескими. Берта Лазаревна не только украсила мою трудную, одинокую жизнь в чужом городе, но и оказала существенную помощь в работе, в частности в наведении надлежащего порядка в технологии производства и качестве продукции. За всё это я был ей безмерно благодарен и сохранил к ней доброе отношение на долгие годы нашей совместной работы.

 

70

Только в середине августа закончили ремонт моей временной квартиры и предоставилась возможность перевезти семью в Могилёв. Анечка заблаговременно уволилась с работы с записью в трудовой книжке “...в связи с переводом в Могилёвский облмясотрест”. Об этом договорились заранее с Жудраком, который предложил ей должность старшего инженера-технолога производственно-технического отдела, начальником которого была Берта Лазаревна.

Вещей у нас к тому времени прибавилось и пришлось взять два грузовых автомобиля и служебную “Победу” для пассажиров. Обида за моё выдворение из Гомеля ещё не прошла и хотелось погрузиться и уехать как можно быстрей. Утром попросил Тарнопольского прислать немного гвоздей и пару плотников, чтобы закрепить мебель к кузовам машин. Каково же было моё удивление, когда он отказал мне в этом, ссылаясь на запрет директора оказывать какую либо помощь мне и моей семье. Григорий Давыдовыч признался, что боится нарушить приказ Синицына, который в последнее время просто озверел от злости за неудачи в работе, ухудшение отношения к нему вышестоящего начальства и партийных органов, а также из-за многочисленных жалоб рабочих на моё увольнение.

Когда об этом возмутительном поступке узнал Григорий Афанасьевич Любан, он пришел в сопровождении двух плотников с птицекомбината и руководил погрузкой мебели и домашней утвари до полного завершения этой работы. Помогали нам также грузиться многие работники комбината, которые, несмотря на запрет Синицына, пришли помочь и проститься с нами.

Тарнопольский рассказал, что дела на комбинате идут совсем плохо. Они не только лишились передовых мест в республиканском соревновании, но и не выполняют основных плановых заданий по производству и поставкам продукции. Возможности премирования сократились и снизилась зарплата работников. Районы Черниговской области потеряли интерес к поставкам скота на Гомельский комбинат (Зильберг боялся продолжать с ними “гешефты”), что привело к сокращению сырьевой зоны и снижению объёмов производства.

Синицын быстро терял авторитет в партийных органах и в коллективе. Как всегда в таких случаях участились проверки деятельности предприятия со стороны контролирующих организаций. Недавно закончилась проверка сохранности соцсобственности комиссией областного комитета Народного контроля, по результатам которой директору объявили строгий выговор и на него произвели денежный начёт в размере трёхмесячного оклада. Началась очередная проверка соблюдения финансовой дисциплины контрольно-ревизионным управлением областного финансового отдела. Зачастили комиссии санитарной службы, инспекции по качеству товаров, правоохранительных органов. Так обычно бывало, когда руководитель предприятия терял поддержку партийных органов или они намеревались сделать кадровые перемены.

Всё зло он сосредоточил на мне и моих единомышленниках, которые лишили его благополучия, спокойной и обеспеченной жизни, а теперь, как ему казалось, пытаются отнять у него и власть. К моим сторонникам Синицын относил в первую очередь Тарнопольского и других руководителей-евреев, хотя на том памятном партийном собрании меня поддержали не только и даже не столько они, сколько бывшие его сторонники - неевреи. Он, без стеснения, часто заявлял, что вынудил меня бежать с комбината и на этом не успокоится. Придется бежать и другим, первым в их числе должен был стать Тарнопольский. С его мнением директор перестал считаться и давно игнорировал его, как исполняющего обязанности главного инженера. На него только возлагалась ответственность за все беды и неудачи, что случались на комбинате. Недавно Синицын гостеприимно обхаживал главного инженера Полоцкого мясокомбината Тимофееву, которой предложил стать его первым заместителем. Ей же была предложена и моя квартира, как только я перевезу семью в Могилёв. Всё это делалось в присутствии Григория Давыдовича, которому даже не была предложена никакая другая работа.

Тарнопольский рассказал также об ожидаемых увольнениях мастера цеха первичной обработки шкур Сыротина и начальника цеха ширпотреба Рудштейна, якобы по причине отсутствия специального образования. Оба они проработали на комбинате по несколько десятков лет и много сделали доброго для предприятия. Сыротин по праву считался лучшим специалистом по обработке шкур в республике и был занесен в Книгу трудовой славы министерства, а изделия из рога и кости, изготовляемые под руководством Рудштейна, экспонировались на республиканских и Всесоюзных выставках, были удостоены многих наград и медалей. Для них увольнение с комбината, где прошла вся их трудовая жизнь, было смерти подобно, но Синицын был глух к их просьбам и предупредил, чтобы подыскивали себе другую работу. Такая же участь ожидала других специалистов, которых он подозревал в содействии “заговорщикам”. Были среди них и неевреи, что осмелились выступить в мою поддержку на том памятном партийном собрании в присутствии секретаря горкома Малафеева.

Я попытался успокоить Григория Давыдовича тем, что неразумные действия Синицына могут только ускорить его освобождение с директорской должности, а незаконно уволенные люди будут бесспорно восстановлены.

Как вскоре выяснилось, слова мои оказались пророческими. По итогам очередной ревизии хозяйственно-финансовой деятельности комбината, произведенной контрольно-ревизионным управлением Совнархоза, были вскрыты серьёзные злоупотребления, допущенные Синицыным, и он был снят с работы без предоставления другой должности в мясной промышленности республики. Можно было только удивляться тому, что его не привлекли к судебной ответственности.

Директором Гомельского мясокомбината стала Анна Ивановна Тимофеева, которая всего несколько месяцев поработала здесь главным инженером.

 

71

Условия жизни нашей семьи в Могилёве в первое время оказались намного хуже, чем в Гомеле. Временная квартира была без всяких удобств, школа, куда мы определили наших мальчиков, была в нескольких километрах и размещалась во временном деревянном здании барачного типа и даже детский садик, куда мы стали водить Верочку, был совсем не такой, как в Новобелице.

Не всё складывалось благополучно и на работе у Анечки. Берта Лазаревна почему-то с первого дня приняла её недружелюбно и не скрывала своего недовольства предоставлением ей работы в отделе. Я не раз пытался разобраться, что тому послужило причиной, но так ничего и не понял.

Если в Гомеле мы жили в центре благоустроенного промышленного района со многими продовольственными и промтоварными магазинами, расположенными рядом с домом, а на рынок, в парк или на пляж можно было легко добраться троллейбусом, то здесь мы жили в чистом поле, где днём и ночью выли сторожевые собаки вневедомственной охраны мясокомбината.

Да и сам город был намного хуже Гомеля. Несколько его районов были отделены незастроенными пустырями, троллейбусов ещё не было, а автобусы ходили редко и были всегда переполнены.

Все эти и многие другие неудобства больше меня чувствовала Анечка и дети, но сносили их мужественно, никогда не жаловались и не упрекали меня в этом. Я, чем мог, старался облегчить их участь, но мои возможности были ограничены и им было нелегко.

Однако со временем понемногу обжились, попривыкли и как-то ко всему приспособились. Во многом на первых порах помогал Николай Иванович. То Анну Абрамовну попутно на работу подвезёт, то ребят, без моего ведома, в школу подбросит, то ребрышками, купленными в городе по дешёвой цене, поделится.

Честный и порядочный человек был Николай Иванович и работалось с ним как-то спокойно. Я не боялся, что он что-нибудь незаконно вывезет с комбината, за что пришлось бы нести ответственность, или какую-то сплетню запустит. Машину он содержал в идеальном состоянии и, хоть и ездил медленно, с ним я никогда не опаздывал. Не роптал он и когда приходилось допоздна работать или в командировках по нескольку дней находиться.

Мог Николай Иванович и рюмку-другую выпить, если где-нибудь заночевать приходилось. При этом он всегда произносил один и тот-же тост: “За общее благополучие!”.

На его приусадебном участке овощи созревали раньше обычного. Часто весной он старался молодым лучком или огурчиком угостить и, хоть я обычно отказывался от таких угощений, Николай Иванович умудрялся их передать нам через мальчиков или Верочку.

Был и у нас тогда небольшой огородик возле дома и выращивали мы на нём всякие овощи, но успехами в агрономии похвастать не могли. Урожай созревал поздно и урожайность была низкой, но на текущие нужды всё же хватало да еще для консервирования на зиму кое-что оставалось.

Я как-то не замечал бытовых неудобств, так как дома бывал только по нескольку часов в сутки. С раннего утра и до поздней ночи пропадал на комбинате, где работы было не впроворот. Директора мне так и не подобрали и приходилось заниматься, кроме инженерных вопросов, и экономикой, и финансами, и учётом, и хозяйственными делами. Много времени отнимали вызовы в городские, областные партийные и советские органы, всякого рода совещания, заседания, пленумы и сессии. На последних выборах в местные органы власти меня избрали депутатом городского Совета и ко всем должностным обязанностям и партийным поручениям горкома партии добавилась ещё депутатская деятельность.

Из всех этих и многих других дел, которыми приходилось заниматься, больше по душе были инженерные дела. Зиняев ими практически не занимался, а исполнявший обязанности главного инженера ветврач Сергиенко в них просто не разбирался. Он ограничивался утверждением документации цехового производственного учёта и участием в различного рода заседаниях комиссий и совещаниях.

Несмотря на то, что комбинат строился уже в послевоенные годы и был оснащен современным оборудованием, многие технологические операции осуществлялись вручную и требовали больших затрат труда. Особенно тяжёлым и непривлекательным был труд в цехах обработки субпродуктов и консервирования шкур. Эти работы выполнялись тогда вручную не только на Могилёвском комбинате, но и на других предприятиях мясной промышленности.

В Орше, Молодечно и Гомеле, где я раньше работал, эта проблема решалась за счёт увеличения числа рабочих на этих операциях и потому не так чувствовалась. По крайней мере необработанные субпродукты на улице не складировались и их порча не допускалась. Здесь же набрать дополнительных рабочих в сезон массового поступления скота было невозможно. На других предприятиях пищевой и лёгкой промышленности города были свободные рабочие места. Там и зарплата была выше и условия труда лучше.

Нужно было либо значительно повысить зарплату на этих процессах, либо механизировать труд. Поскольку первый вариант был абсолютно неприемлемым из-за отсутствия фонда зарплаты и низких тарифных ставок, оставался только второй путь - повышение производительности труда.

Из всех производственных процессов самыми трудоёмкими были операции по обработке свиных голов. Их шпарили в чанах, скребками вручную очищали от щетины, после чего производили опалку паяльными лампами. Норма выработки на одного человека была 35 голов. Нетрудно подсчитать сколько рабочих должно было работать только на этом процессе, если в смену для обработки поступало примерно семьсот голов.

Подолгу наблюдал я за работой женщин на этом участке в поисках путей механизации их труда. С этими мыслями я засыпал поздно ночью и просыпался рано утром. Десятки набросков возникающих идей после тщательной проработки оказывались в урне, пока, наконец, один из вариантов показался приемлемым и с ним я поделился со слесарем-самоучкой Луговнёвым. Именно с ним, рабочим с семилетним школьным образованием, не способным читать чертежи или грамотно излагать свои мысли, а не с главным механиком или другими специалистами с высшим образованием. Нравился мне Фёдор Тимофеевич своим трудолюбием, светлой головой, а главное - золотыми руками.

Когда случались неисправности на самом сложном оборудовании, в том числе импортном, туда неизменно направляли Луговнёва, который всегда находил причину поломки и устранял её. Только ему удавалось в кустарных условиях ремонтной мастерской изготавливать необходимые запчасти, а порой и целые узлы машин, требующих ремонта.

Ему и поручил я изготовление экспериментального образца устройства для обработки голов, освободив его от других работ и придав в помощь ещё двух рабочих.

Как потом выяснилось, я в своём выборе не ошибся. Фёдор Тимофеевич не только усердно трудился, но и внёс ряд ценных предложений по совершенствованию машины. К сезону массовой переработки скота работу, наконец, завершили. Был изготовлен, испытан и введён в эксплуатацию экспериментальный экземпляр агрегата для обработки свиных голов производительностью семьсот голов в смену. На нём работал один рабочий, который насаживал головы на штыри конвейера, далее они перемещались через шпарильную ванну, бильную машину для снятия щетины, газовые горелки и полировочный барабан с устройством для орошения водой, после чего автоматически сбрасывались на ленточный транспортёр, отводивший их в накопительные ёмкости.

Это была настоящая революция на самом трудоёмком участке производства. Нам самим не верилось, что казавшаяся неразрешимой проблема решена, что высвобождено от тяжёлого физического труда около двадцати рабочих и нет больше опасности порчи продукции в субпродуктовом цехе.

Своей властью я премировал Фёдора Луговнёва месячной зарплатой и бесплатной путёвкой в дом отдыха. На агрегат для обработки свиных голов была подана заявка в Комитет по делам изобретений и открытий. Фёдор Тимофеевич Луговнёв стал моим соавтором. Это было первое наше изобретение. Были потом многие другие и, наверное, не менее важные разработки, но никогда больше я не испытывал такой радости от достигнутого успеха в техническом творчестве, как в эти дни.

 

72

О подборе кандидатуры на должность директора как будто все забыли. Комбинат стабильно выполнял производственные планы, выходил победителем в социалистическом соревновании и часто назывался в числе лучших предприятий на городских, областных и даже республиканских конференциях, пленумах и сессиях. Казалось всех устраивало сложившееся положение.

Признаюсь, что и меня это в какой-то мере устраивало. Мне впервые доверили руководство крупным предприятием и я был его единоличным и почти полновластным хозяином. Даже Жудрак не вмешивался теперь в дела комбината и его руководство мы чувствовали только по обилию формальных директив, которыми он снабжал нас, наравне с другими подчинёнными ему предприятиями.

В коллективе обстановка стабилизировалась. Прекратились сплетни, склоки и распри. Повысилась дисциплина и я чувствовал полную поддержку не только со стороны инженерно-технических работников, но и большинства рабочих и служащих. В связи с ростом объёмов производства возросли фонды зарплаты, что позволило выплачивать в полном размере премиальные, а это в свою очередь повлияло на сокращение числа случаев хищения продукции.

Очередная ревизия отметила улучшение производственно-финансовой и хозяйственной деятельности комбината.

Изменилось отношение к предприятию не только со стороны партийных и советских органов, но и всех других контролирующих и инспектирующих организаций. Зинкевич довольно часто посещал комбинат и, дважды за время моей работы здесь, побывал первый секретарь обкома Криулин. Я чувствовал их доброе отношение и полную поддержку, что придавало уверенность и силы, повышало настрой.

Работа мне нравилась и работалось в удовольствие. Я ожидал, что мне вскоре предложат должность директора и готовился к этому. Моё отношение к возможному выдвижению на эту должность менялось со временем. То я был настроен отказаться, вспоминая горький опыт многих директоров - евреев, то был готов принять такое предложение, обусловив своё согласие определёнными условиями.

Однако предложений не было ни со стороны Совнархоза и управления мясной промышленности, ни со стороны партийных органов. Чувство обиды овладело мной. Хоть я больше склонен был отказаться от директорской должности, когда её мне предложат, но мне почему-то хотелось, чтобы такое предложение было сделано. По этому как бы сверялись мои надежды на перемену ситуации к лучшему после прихода к власти Хрущёва.

И всё-таки работать одному, совмещая две должности, было трудно и терпение моё иссякло. При очередном посещении комбината начальником управления Бирулёй, выслушав его хвалебную оценку моей работы, я пожаловался на это и потребовал ускорить назначение нового директора. Он попросил подождать какое-то время, так как до сих пор всё ещё не было получено согласие ЦК КПБ на моё назначение. Всё прояснилось. Повторилась ситуация с моим назначением на должность главного инженера “Белптицетреста”. Изменений в кадровой политике партии пока не произошло. Руководящие посты должны были заниматься только представителями коренных национальностей и евреям доступ туда был закрыт.

Вновь проглотив горькую пилюлю реальной действительности и, осознав своё настоящее положение в советском обществе, я предупредил Бирулю, что если в месячный срок не будет назначен новый директор, я подам заявление об освобождении с занимаемой должности.

 

73

Накануне Октябрьских праздников, наконец, директор был назначен. Им стал бывший директор Бобруйского мясокомбината Наполеон Иосифович Барановский. На эту должность его выдвинул Жудрак, который был с ним в приятельских отношениях ещё по совместной работе в системе “Заготскот”. Когда в начале 1957-го года были образованы областные мясотресты, Барановский был назначен директором Бобруйского комбината вместо недавно осуждённого за допущение недостач и хищений Кавалерчика, проработавшего на этом предприятии около тридцати лет. Как и Гельфанд, он прошёл путь от бойца скота до директора, много доброго сделал для развития предприятия и получил за свой самоотверженный труд такую же благодарность. Их и судили по схожему обвинению и срок заключения им определили одинаковый.

Став директором мясокомбината, Барановский ещё более укрепил дружественные отношения с Жудраком путём верного служения своему босу. Основой их дружбы были общность интересов и кругозора, уровень образования (оба до войны закончили техникумы), а главное - пристрастие к спиртному. Правда, Жудрак умел выпить и редко пьянел, а Барановский после первой рюмки терял над собой контроль и нередко попадал, в связи с этим, в неприятные ситуации.

Мы часто встречались с Барановским на совещаниях в тресте и Совнархозе, я был наслышан о его деятельности, как директора, но не считал нужным высказывать свои суждения, которые могли быть неправильно поняты. Я просил директора, мне его дали, и я был обязан принять его таким, каким он был.

Директором Бобруйского мясокомбината, тоже по рекомендации Жудрака, которому это предприятие было подчинено, назначили Александра Дмитриевича Спивака - техника-технолога мясной промышленности, проработавшего несколько лет на Могилёвском комбинате начальником холодильника.

Я ознакомил нового директора с производством, представил его коллективу и мы договорились о распределении обязанностей. Кроме чисто директорских функций Наполеон Иосифович взялся курировать строительство жилого дома, осуществляемого подрядными организациями. Он был лично заинтересован в ускорении работ, так как оставил семью в Бобруйске и нуждался в жилье.

В первое время приход Барановского не внёс существенных изменений в работу комбината. Наполеон Иосифович большой активности не проявлял и не пользовался принципом единоначалия. Более того, он старался не вмешиваться в дела производства и подчёркивал, что по этим вопросам нужно обращаться только к главному инженеру. Даже многие чисто директорские вопросы он старался решать через меня. На производственных совещаниях и рабочих собраниях он был почти безучастным к обсуждаемым вопросам и с трудом сдерживал дремоту.

Подготовленные мною отчёты, письма и иную информацию он подписывал не глядя, а другие важные документы, которые готовили ему на подпись его заместители, главный экономист и начальники отделов, он просил меня предварительно прочесть и завизировать.

На производстве он бывал редко, а в своём кабинете его можно было найти только утром, когда он подписывал документы в банк. Выполнив эти чисто директорские обязанности, он уезжал на строительство жилого дома и только к концу дня возвращался на комбинат. Часто он совсем не приезжал после обеда под предлогом вызовов в трест или в областные или городские организации.

По характеру своему Наполеон Иосифович был человеком добрым и отзывчивым. Он не отказывал в помощи рабочим и служащим, когда была возможность. То дровишек или дровяных отходов по низкой цене выпишет, то аванс в счёт зарплаты даст, то материальную помощь окажет. Иногда даже это делалось в ущерб производству или в нарушение действующих положений, но редко кто выходил из его кабинета с обидой.

Хоть по должности он был выше, а по возрасту намного старше меня, Барановский относился ко мне с большим уважением. С принятыми мною решениями он обычно соглашался, к моим советам прислушивался, мои просьбы старался выполнять. У нас почти ни в чём не было разногласий. И тем не менее я был недоволен работой директора. Я не мог ничему поучиться у Барановского, как например у Уткина, и не чувствовал за собой сильной директорской спины, как это было на первых порах работы с Синицыным.

Его доброта иногда приносила вред и делу. На этой почве у меня даже был серьёзный конфликт с Барановским. Он как-то подписал рабочему, уличённому в хищении и неоднократно являвшемуся на работу в нетрезвом виде, заявление об оказании материальной помощи. Результатом этого стал семейный скандал на почве пьянки и несчастный случай на производстве. Я заявил Барановскому, что он не вправе нарушать положения, лишающие воров и пьяниц права получения премий, помощи и других льгот, и убеждал его в том, что этим он наносит вред предприятию и коллективу. Наполеон Иосифович тогда признал свою ошибку и больше таких случаев не было, однако хозяйственной и производственной активности он по-прежнему не проявлял и стиль работы не менял.

Стало ли мне легче с приходом нового директора? Скорее всего нет, а во многом даже стало хуже, но я никому не жаловался и недовольство своё хранил в себе. Обидно только было видеть, как легко и быстро выдвигаются на руководящую работу кадры коренной национальности и ограничивается допуск на такие должности евреев.

Во многом Барановский был похож на Жулегу, с которым мне пришлось работать в Молодечно. Так же пассивен в работе, так же не упускал случая лишнюю рюмку с начальством пропустить или погулять по любому поводу. Как и Жулего не прочь был использовать своё служебное положение в корыстных целях. Так, к примеру, он внёс существенные коррективы в проект строительства ведомственного жилого дома, в результате чего увеличил площадь и улучшил планировку своей будущей квартиры на втором этаже, От этого выиграла и предназначенная для меня квартира, симметрично расположенная на первом этаже, но когда я об этом узнал, было уже поздно что-либо менять, да и рисковать авторитетом нового директора не решился. Изменения проекта тогда остались незамеченными и не вызвали никаких толков и жалоб, но этот случай послужил основанием для серьёзного разговора между нами. Я попросил Барановского впредь не делить со мной выгоды от подобных акций и нужно сказать, что Наполеон Иосифович отнёсся к моей просьбе уважительно.

В коллективе Барановский авторитетом не пользовался, о чём догадывался, но близко к сердцу не принимал. Зато его дружба с Жудраком росла и крепла. У них оказалось много общего, особенно в желании выпить, погулять и повеселиться.

Дела на производстве всё улучшались и казалось ничто не предвещало опасности для нового директора.

 

74

После разработки и внедрения агрегата для обработки свиных голов, творческое содружество с Фёдором Тимофеевичем Луговнёвым ещё более окрепло. Когда заканчивалась дневная смена и вместе с рабочими по домам уходили работники заводоуправления, мы подолгу засиживались с ним над эскизами будущих устройств и схемами технологических процессов.

В то время в мясной промышленности страны и даже за рубежом господствовал ручной труд -тяжелый, непроизводительный, непривлекательный. Чем выше были достижения и шире фронт научно-технической революции, тем очевиднее становилось отставание отрасли. Престижность работы на мясоперерабатывающих предприятиях снижалась, текучесть кадров росла. С производства уходили кадровые рабочие, проработавшие на комбинате десятки лет. Этому способствовало расширение и строительство в городе нескольких крупных предприятий лёгкой промышленности ( комбинат “Лавсан”, заводы шёлковых тканей и искусственного волокна), где требовались рабочие и труд был более механизированным.

Одной из наиболее непривлекательных операций в колбасном производстве была чистка лука и чеснока. Наверное, каждому приходилось выполнять эту работу в домашних условиях и плакать при этом. На мясокомбинате потребность в луке и чесноке для производства колбасных изделий, пельменей и пирожков была большая. Целая бригада женщин занималась этой работой и всю смену слезились их глаза.

Мы изучили отечественный и зарубежный опыт и, с учётом особенностей продукта, разработали агрегат для очистки лука, который мог выполнять операции и по отделению кожуры от чеснока. Машина отличалась портативностью и обеспечивала комплексную механизацию всех процессов. Лук или чеснок элеватором подавались в приёмный бункер с дозирующим устройством, откуда он порциями поступал в рабочий барабан, из которого вентилятором отсасывалась оболочка (кожура). Очистка обеспечивалась за счёт прижима продукта к внутренней поверхности специального барабана. Отделению кожуры способствовало и трение долек чеснока или головок лука в процессе вращения барабана. Очищенный продукт периодически выбрасывался на ленту инспекционного транспортёра, откуда попадал в ёмкости для готовой продукции. Устройство обслуживалось одним оператором и за несколько часов работы обеспечивало суточную потребность цеха в очищенном луке и чесноке.

Когда успешно закончились ведомственные испытания экспериментального образца машины, мы ощутили огромную радость от внедрения авторской идеи в жизнь, но ещё больше ликовали работницы, которые, наконец, освободились от каторжной работы по ручной очистке лука и чеснока.

По заданию Совнархоза приехали конструкторы СКБ “Продмаш”, которые разработали конструкторскую документацию со многими “усовершенствованиями”, а Минский опытно-экспериментальный завод выпустил “свою” машину, которая была похоронена Госкомиссией при её испытаниях из-за множества конструктивных недостатков и неполной очистки продукта.

На нашей идее затем появилось несколько других машин, авторами которых были известные в стране изобретатели из конструкторских и научных организаций Москвы. Они с большим или меньшим успехом использовались в промышленности. Важно было другое: доказана возможность механизированной очистки лука и чеснока. И родилась эта идея в Могилёве!

Комитет по делам изобретений и открытий при Совмине СССР выдал мне и Луговнёву авторские свидетельства на эту разработку, а действующий образец машины, как и агрегата для обработки свиных голов, экспонировались на ВДНХ СССР, за что мы были награждены серебряными медалями выставки и приёмниками Рижского радиозавода.

Успешное внедрение первых двух изобретений вселило уверенность в возможность решения более сложных технических задач и в штатное расписание комбината впервые пришлось включить должности конструкторов.

 

75

Ведомственный жилой дом мясокомбината был принят Госкомиссией только летом 1959-го года. Он находился в центре Луполово, на Пушкинской улице, напротив строящегося двухзального широкоэкранного кинотеатра “Космос”. До школы №18, где учились наши мальчики, было несколько сот метров, а школа №6, куда мы определили Верочку, была совсем рядом. Недалеко от дома располагались магазины, аптека, рынок, баня, столовая. Вблизи были автобусные остановки, от которых можно было быстро попасть в центр города, к автозаводу или мясокомбинату.

Квартира наша была очень хорошей, с удобствами и даже погребом. Её общая площадь достигала почти ста метров, так что все разместились вольготно.

Больше всех новой квартире были рады дети, и не столько удобствам и простору, сколько близости к школе и возможности общения со своими сверстниками, чего они были лишены на старом месте.

С учётом габаритов комнат, размеров и расположения окон, купили недостающую мебель, занавеси, ковровые дорожки и в доме стало очень уютно. Верочка поступила в музыкальную школу по классу фортепьяно и пришлось купить пианино. Мальчики в том году пошли в четвёртый класс и полюбили шахматы. Мне доставляло большое удовольствие с ними играть. Иногда мы устраивали семейные турниры, подобные тем, что когда-то делал мой папа. Позднее они повышали свою квалификацию в шахматных кружках при школе и Доме пионеров, и достигли высокого уровня игры, о чём свидетельствуют сохранившиеся многочисленные грамоты, которыми они награждались по итогам шахматных турниров в школе и пионерских лагерях.

Особенно радовался их успехам дед Абрам, который лелеял надежду на их шахматную карьеру и представлял себе своих внуков не иначе как будущими Ботвинниками. К сожалению его надежды не сбылись. Мальчиков увлекли другие виды спорта и они остыли к шахматам, сохранив накопленный опыт и знания на уровне любительского 1-го-2-го разряда.

Учились наши дети самостоятельно и очень серьёзно. С этим у нас никогда не было проблем и мы узнавали о результатах учебного года или четверти только по хвалебным отзывам учителей на родительских собраниях, или писем директора школы с благодарностью за хорошую учёбу.

Не оберегали мы их также от уличных хулиганов и не вмешивались в споры и драки между ребятами во дворе. Все эти проблемы мальчики от нас скрывали и решали без нашего участия. Мишенька и Вовочка были очень дружны и неразлучны. Попеременно они опережали друг друга в росте и физическом развитии. Если кто-нибудь пытался обидеть слабого, на помощь приходил сильный и они смело вступали в единоборство с обидчиками, независимо от их возраста, роста или силы.

У них постоянно было много друзей, которые не давали их в обиду и защищали от унижений и оскорблений. Как мне однажды признался Мишенька, было несколько случаев, когда уличные хулиганы обзывали их жидами. Ребята с помощью своих друзей сумели защитить свою честь и обидчики надолго запомнили преподнесенный им урок. Вовочка о таких обидах никогда не рассказывал и мы могли об этом узнать только от посторонних людей.

Не жаловалась нам и Верочка на нанесенные ей обиды. Она, как и мальчики, была дружна с детьми во дворе и в школе, её редко кто обижал, а если такое и случалось, то на защиту становились братья.

Летние каникулы ребята обычно проводили в пионерских лагерях. Своего лагеря у мясокомбината тогда ещё не было и мы отправляли их в лагерь облстройтреста, расположенный недалеко от города, в живописном месте в сосновом бору, возле речки.

Как только обустроились в новой квартире, выполнили своё обещание о трудоустройстве Пети из Днепродзержинска - мужа Полечки. Он получил постоянную работу в клубе швейной фабрики, где руководил танцевальным коллективом. Мы считали его членом нашей семьи и свели к минимуму его расходы на питание и одежду. У него проявились большие способности в организации клубной самодеятельности и, созданный им танцевальный ансамбль, достиг заметных успехов, заняв ведущее место в городе.

Петя стал также солистом хоровой капеллы при городском Доме культуры, пользующейся известностью не только в Белоруссии, но и далеко за её пределами. Он часто выезжал на гастроли в столицы Союзных республик и даже в Москву, и имел реальные шансы стать профессиональным певцом. Его заработки не только обеспечивали ему безбедную жизнь и возможность хорошо одеваться, но и позволяли накопить денег для переезда семьи в Могилёв, на что серьёзно надеялась Полечка.

Однако, все эти планы не сбылись. Петя увлёкся молодой солисткой хоровой капеллы, которая отвечала ему взаимностью и не скрывала своих серьёзных намерений на их отношения. Когда об этом стало известно Полечке, она показала свой характер, выставила его вещи на улицу и заявила, что не желает его больше видеть в их доме. Никакие уговоры Пети и его родственников не помогли и на этом закончились его годичные “гастроли” в Белоруссии и семейная жизнь с Полечкой.

Наша же жизнь в Могилёве входила в стабильное русло и ничто не предвещало каких-нибудь скорых перемен.

 

76

По оценкам партийных и советских органов города и области Барановский вполне справлялся с порученной ему работой. Комбинат стабильно выполнял производственные планы и вскоре прочно занял ведущее место в числе передовых предприятий мясной промышленности. Об успехах в прошлом отстающего предприятия заговорили областные и даже республиканские газеты. Отмечались авангардная роль коммунистов, заслуги партийной организации и нередко называлась фамилия директора, способствующего успехам передовиков и новаторов производства.

К пятидесятилетию со дня рождения Барановский был награждён Почётными грамотами Управления мясной промышленности Совнархоза БССР, горкома партии и горисполкома. О нём была похвальная статья в газете “Могилёвская правда”.

Мясокомбинату, как лучшему предприятию города, впервые доверили открыть демонстрацию трудящихся, посвященную празднованию очередной годовщины Октября.

Директор комбината часто избирался в президиумы городских партийных активов, научно-технических конференций и совещаний. По своим анкетным данным Наполеон Иосифович полностью соответствовал занимаемой должности. Социальное происхождение - из крестьян, национальность - белорус, в партию рекомендован комсомолом и состоял в ней более четверти века, образование - средне-техническое, партийных взысканий не имел, под судом и следствием не был. Именно такая характеристика требовалась тогда при подборе руководителя предприятия или организации.

В горкоме и горисполкоме, конечно, знали, что особой активности в работе Наполеон Иосифович не проявлял, высокой эрудицией не отличался и творческими способностями его природа не одарила. Но тогда от руководителя вовсе не требовалось “гореть” на работе и двигать вперёд науку и технику. Важно было заставить работать подчинённых и способствовать творческой активности новаторов и рационализаторов. А результаты деятельности предприятия как раз и подтверждали умение директора создать обстановку трудового и творческого подъёма в коллективе и мобилизовать его на решение поставленных задач.

Не было секретом для партийных органов и пристрастие Барановского к спиртному. Он даже предупреждался на сей счёт секретарём Октябрьского райкома партии и орготделом горкома. Но кто в то время не пил? Важно было уметь выпить, не теряя при этом чести и достоинства руководителя.

Со временем свыкся и я с недостатками директора. Нужно отдать должное Наполеону Иосифовичу. Он объективно оценивал свою роль и заслуги в работе предприятия. Успехи комбината не вскружили ему голову. Он никогда не подчеркивал свой вклад в производственные достижения, а главное - он не мешал работать. При нём не было противоборствующих группировок, он пресекал появление сплетен и склок, и тем самым способствовал единству и целеустремлённости коллектива.

Как и Жулего, он лояльно относился к евреям, которых среди инженерно-технических работников и рабочих было не меньше, чем в Молодечно или Гомеле. Такой редкой особенностью обладали немногие руководители и это нельзя было не- дооценивать.

Мы жили по соседству и Наполеон Иосифович, а ещё более его жена Нина, проявляли к нам тёплое и дружеское отношение. Они были добры и внимательны к нашим детям и часто угощали их разными сладостями и фруктами. Наши отношения не получили дальнейшего развития и остались только приятельскими, но мы сохранили о Барановских хорошие воспоминания.

Всё познаётся в сравнении. Если сравнивать Наполеона Иосифовича со всеми предыдущими моими директорами, за исключением, конечно, Уткина, то он не был хуже других, а во многом даже лучше. Вот почему я смирился с мыслью, что лучшего директора мне вряд ли подберут, поэтому в меру сил оберегал его авторитет.

У Барановского всё складывалось удачно, мог бы он удержаться в директорском кресле и до почётного выхода на пенсию, если бы не его дружба с управляющим могилёвской райконторы “Заготскот” Станиславом Зинкевичем. Стась жил в роскошном собственном доме, что был рядом с шикарным особняком Жудрака. Желая услужить своему босу-холостяку, Зинкевич устраивал частые застолья в доме “хозяина”, к чему привлёк и Барановского. Добрый и безотказный Наполик, как его многие называли, обеспечивал эти пирушки спиртным, а Стась и его жена Мария были ответственны за обилие и качество закусок. Часто приглашались гости, которыми нередко были важные персоны городского и областного масштаба. Персональный состав застолья определялся в зависимости от того, какие конкретные вопросы Жудраку нужно было решать в это время. Если нужна была внеочередная ссуда на расширение и реконструкцию предприятий, приглашался управляющий областной конторы Госбанка; когда требовалось изыскать какие-нибудь дефицитные материалы, на обед или ужин звали директора соответствующей базы Облторга или Потребсоюза; при необходимости ускорить строительство какого-то объекта, гостем был начальник стройуправления или монтажной организации.

Нужно сказать, что такая практика оказывалась весьма эффективной. За рюмкой тогда многие вопросы решались быстрее, чем в служебной обстановке, и редко кто отказывался от застолья.

Если Жудрак и Зинкевич от пьянок получали удовольствие, то Барановскому всё это было во вред. Его организм уже не мог обойтись без водки и он должен был начинать рабочий день с рюмки. Даже дни, когда предстояли важные совещания или партийные активы не обходились без приёма спиртного.

На одном из партийно-хозяйственных активов Барановский уселся в кресле недалеко от президиума и уснул под нудную речь оратора. Председательствующий на том собрании, Григорий Павлович Зинкевич, который недавно был избран первым секретарём горкома, обратил на это внимание и в перерыве подошёл к нему, чтобы сделать замечание. Наполеон Иосифович был в нетрезвом состоянии и это заметили многие участники актива.

Через несколько дней на внеочередном заседании бюро горкома партии Барановскому был объявлен строгий выговор с занесением в учётную карточку и принято решение об освобождении его от занимаемой должности. Ему тогда вспомнили все ранние предупреждения и замечания, которые им были оставлены без внимания. На этом закончилась служебная карьера Наполеона Иосифовича и я опять остался без директора.

 

77

Годы правления Хрущёва запомнились многими непродуманными авантюрными решениями. Одним из них было образование в областях промышленных и сельских обкомов партии. На здании Могилёвского обкома появились две вывески: “Могилевский сельский обком КПБ” и “Могилёвский промышленный обком КПБ”. Мясокомбинат был почему-то в ведении сельского обкома, секретарём которого остался Глеб Александрович Криулин.

Произошли заметные изменения в составе партийного руководства города и области. Первым секретарём горкома, как я уже упоминал, стал Григорий Павлович Зинкевич, а вторым секретарём обкома был избран Виталий Викторович Прищепчик. Я не случайно упоминаю их поимённо. От того, кто находился у руководства местными партийными органами во многом определялось положение руководителей предприятий, особенно руководителей-евреев. Обладая практически неограниченной властью в масштабе города и области, они могли оказывать большую помощь и поддержку, а могли, наоборот, и изжить любого неугодного им работника, независимо от его стараний, способностей или заслуг. Нередко их влияние сказывалось и на решения республиканских органов, которые обладали ещё большей властью. Их действия не всегда обосновывались юридическими нормами и законами. Скорее законы подгонялись под желания партийного руководства. В государстве действовала ничем не ограниченная власть партии, которая была даже закреплена записью в конституции: “Партия есть руководящая и направляющая сила Советского общества”. На самом же деле не многомиллионная партия руководила страной, республикой, областью, а её вожди - первые секретари соответствующих партийных комитетов.

Должен признаться, что мне сильно повезло на партийное руководство в Могилёве и я не могу пожаловаться на необъективное к себе отношение в городе и области. И в этом, наверное, одна из причин того, что здесь я проработал руководителем 35 лет, побив абсолютный рекорд долгожительства еврея-руководителя областного масштаба.

Вернёмся, однако, к тому, как была воспринята Хрущёвская партийная реформа в области и как она повлияла на её экономическое и социальное положение. Уже с первых дней её существования стало абсолютно ясно, что это такая же авантюра, как и ликвидация министерств, всеобъемлющие посадки кукурузы и другие нововведения того времени. Каких-либо существенных положительных сдвигов в работе промышленности или сельского хозяйства это не принесло. Единственно, что заметно возросло, это штаты и бюджет партийных органов и количество совещаний и заседаний, на которые приглашались руководители предприятий и организаций.

В то время продолжалось разоблачение культа личности Сталина. Хрущёв вновь выступил по этому вопросу на 22-ом съезде КПСС и потребовал выноса тела Сталина из Мавзолея на Красной площади. Во исполнение решения съезда в конце октября 1961 года тело Сталина скрытно, глубокой ночью было перезахоронено у Кремлевской стены.

Много авантюрных решений касалось внешней политики и международных отношений. Одно из них привело к Карибскому кризису, который чуть не привёл к Третьей мировой войне.

Отношение народа к этим и другим авантюрам Генсека было неоднозначным. Помню, как на политзанятиях многие рабочие и инженерно-технические работники возмущались обострением отношений с США, другими западными государствами и опасностью возникновения военных конфликтов. Однако на партийных собраниях, как и в годы диктатуры Сталина, решения Политбюро и ЦК КПСС “единодушно” одобрялись.

Были в эти годы и приятные события, которые вызывали у нас законную гордость. Одним из них был запуск космического корабля с человеком на борту на орбиту вокруг Земли. В этот день - 12 апреля люди обнимали и целовали друг друга. Он стал всенародным праздником. В биографической справке о первом советском космонавте Юрии Алексеевиче Гагарине указывалось, что он русский и член КПСС. В течении трёх лет после своего космического полёта Гагарин объездил около 30 стран и везде его встречали ликующие толпы людей.

Всенародное одобрение вызвали послабления цензуры и издание ранее запретных произведений крамольных авторов, расширение международных связей деятелей науки, культуры, искусства, рост зарубежного туризма, Не зря этот период вошёл в историю как “Хрущёвская оттепель”.

Казалось, что эти ростки свободы и демократии непременно коснутся и национального вопроса и приведут к ослаблению антисемитизма. Однако, эти наши надежды и на этот раз не сбылись. Пятая графа анкеты (национальность) по-прежнему являлась решающей при решении вопросов приёма на работу, назначения на более высокую должность, поступления в высшие учебные заведения, направления в зарубежную командировку или допуска в турпоездку в капстраны.

Помню сообщение радиостанции “Би-би-си” о многократных отсрочках полёта космонавта Волынова, зачисленного в отряд одновременно с Гагариным, и превосходившего многих по своим качествам. Уже слетали Титов, Попович и многие другие, а Волынова не пускали только потому, что он был евреем. Сообщить о том, что на орбите космонавт-еврей руководство партии не решалось (в то время, объявляя о выводе космонавта на орбиту, обязательно указывали его национальность). Только в конце шестидесятых Волынов был назначен командиром экипажа и слетал в космос, но после полёта долго “ходил в полковниках”, тогда, как его коллеги уже давно носили генеральские погоны.

Я и на себе чувствовал, что “хрущёвская оттепель” евреев не касается. В 1963 году на собеседовании в райкоме партии мне “посоветовали” воздержаться от круиза вокруг Европы, а годом позже не разрешили выезд в ФРГ по приглашению фирмы, проявившей интерес к одному из моих изобретений. Так “невыездным” я оставался многие годы, не съездив ни разу ни в одну зарубежную командировку или турпоездку в капстраны, хотя такие возможности были и мои коллеги, и подчинённые ими широко пользовались.

Моя неблагозвучная фамилия и в годы “оттепели” оставалась единственной причиной по которой республиканские партийные органы не давали согласие на моё продвижение по службе и выше “зама” мне в номенклатурном перечне места не было.

 

78

Совмещать, хоть и временно, должности директора и главного инженера я категорически отказался и директором назначили Виктора Павловича Чередниченко, который до этого работал главным механиком комбината. Он был на десять лет моложе меня, украинец, член партии, закончил в 1955году наш институт по специальности “холодильные машины и установки”. Холодильное хозяйство он знал в совершенстве и, в основном, только этим и занимался. Его часто упрекали в халатном отношении к выполнению других функций, входящих в обязанности главного механика, но он всё равно основное внимание уделял работе компрессорного цеха холодильника и, нужно отдать ему должное, там он достиг многого. С холодоснабжением у нас не было серьёзных проблем.

Виктор Павлович был безразличен к проводимым на комбинате общественным мероприятиям, не принимал никакого участия в работе партийной организации и не отличался активностью в техническом творчестве. Он иногда подавал рацпредложения, но они по своему уровню и значимости ничем не отличались от предложений рабочих, за которые выдавались стандартные вознаграждения в сумме десять рублей. Было у него хобби - автомобили. Своей машины он не имел (тогда редко у кого были легковые машины), но экзамен на право вождения сдал и был рад любой возможности подержать руль. Может быть эта страсть к автомобилям и стала причиной его охотного согласия с ходу, без всяких предварительных условий, принять предложенную ему должность директора.

Чередниченко был удивлён и польщён неожиданно быстрым продвижением по службе. Он не скрывал своего удовлетворения назначением на столь высокий пост и гордился этим. Директорские функции ни на кого не перекладывал и старался все вопросы решать сам. Даже участие в не очень важных совещаниях, которые проводились городскими и областными организациями, он не доверял своим заместителям и почти всегда участвовал в них сам. Только в исключительных случаях, когда одновременно проводилось несколько заседаний, он направлял на них заместителей по экономическим вопросам, сбыту, капитальному строительству или главного бухгалтера.

По уровню образования Виктор Павлович был более грамотен, нежели Барановский, Жудрак, Жулего или даже Синицын и, когда решались вопросы технические или капитального строительства он проявлял высокую компетентность и эрудицию. Когда же рассматривались экономические, хозяйственные, коммерческие проблемы или вопросы снабжения и сбыта продукции, без труда можно было заметить отсутствие знаний и опыта для их решения. Признаться же в этом Чередниченко не решался, проявлял гордость и упрямство, часто допускал серьёзные ошибки и попадал впросак. От этого страдали интересы предприятия и его авторитет, как руководителя.

В дела главного инженера он старался не вмешиваться, мне работать не мешал и относился ко мне с большим уважением. Как мне рассказывали работники Управления и Совнархоза, на совещаниях и коллегиях он отмечал мои заслуги в достигнутых производственных успехах и с похвалой отзывался о моих деловых качествах, как главного инженера и специалиста мясной промышленности.

Не было между нами существенных разногласий при решении производственных вопросов. Собственно, решал их по-прежнему я, а он никогда не отменял и не критиковал принятые мною решения. Производственные планы систематически выполнялись, а технико-экономические показатели оставались лучшими в отрасли. В коллективе не было сплетен и склок, и ничто не указывало на наличие разногласий в руководстве предприятием.

Жили мы с директором по соседству в нашем ведомственном доме и поддерживали добрые отношения семьями. Его жена, Мария Ивановна, украинка из Одессы, была учительницей русского языка и литературы и преподавала в школе, где училась Верочка, а дочь была ровесницей наших мальчиков и отличалась скромностью и красотой. В семье Чередниченко любили книги и много читали. В день тридцатилетия Виктора Павловича мы подарили ему полное собрание сочинений Некрасова, чему он был очень рад.

Из немногих нововведений молодого директора запомнился отказ от персонального шофёра легкового автомобиля. Виктор Павлович заявил, что в его услугах не нуждается, так как он сам механик, имеет водительские права и в состоянии без помощи шофёра водить и ремонтировать автомобиль. Это его начинание нашло поддержку у руководства Совнархоза и его даже пытались распространить, однако последователей почина Чередниченко не нашлось, а когда во время какого-то совещания, на стоянке у Горисполкома с машины Виктора Павловича сняли и унесли два колеса, об этой инициативе все вовсе забыли.

Слабым местом нового директора было отсутствие ораторских способностей. Он не только не умел чётко излагать свои мысли, но также не мог подготовить хорошие тезисы предстоящего выступления на активе, пленуме, коллегии или общем собрании рабочих и служащих. Попросить же у кого-нибудь помощи в этом, как это делали Барановский или Жулего, Виктор Павлович не хотел. Гордость не позволяла. Поэтому его выступления часто были нечёткими, расплывчатыми, не в полной мере освещали положение дел или насущные задачи коллектива. Не мог он толковое письмо написать в вышестоящие органы или коротко и ясно ответить на какой-то запрос. В этом ему обязаны были помочь его подчинённые, которые такими способностями обладали, но Чередниченко не замечал за собой таких недостатков, полагал, что справиться с этим может не хуже других, и тем самым причинял вред и себе и делу.

Полагая, что причиной этого является отсутствие опыта, его послали на месячные курсы повышения квалификации директоров, однако заметной пользы от учёбы не было.

Часто для решения важных вопросов в Совнархозе или обкоме партии нас стали вызывать вместе. Вначале Виктор Павлович против этого не возражал, полагая, наверное, что так и нужно, а когда понял причину, стал обижаться на меня и больше с собой не брал, ссылаясь на разные причины.

Положительными особенностями Чередниченко была его честность и порядочность. Это был второй, после Уткина, директор за пятнадцать лет моей работы главным инженером, который не имел и не искал особых выгод от своей директорской должности. Он был абсолютно неподкупным. В этом ни у кого не было никаких сомнений, а потому его и не пытались подкупить. Он не отказывался от дополнительных денег к своей небольшой зарплате. Более того, не обладая излишней скромностью, он даже настоятельно добивался выплаты премиальных или авторского вознаграждения за внедрённые рацпредложения, но эти деньги он считал честно заработанными, а нечестных денег он не искал и от них отказывался.

Ещё одной редкой особенностью Виктора Павловича было то, что, в отличие от многих директоров, он не решал деловые вопросы за рюмкой, на рыбалке или охоте. Он не отказывался выпить или порыбачить со своими друзьями и знакомыми, но никогда не связывал это с работой.

Самое большое удовольствие Чередниченко получал от вождения автомобиля и здесь его можно было упрекнуть в использовании своего служебного положения в корыстных целях. Он не только разъезжал на служебной “Победе” по городу и в Минск на разного рода совещания, но и нередко пользовался ею по выходным дням или после работы для поездок по грибы, на рыбалку или в другие места, чтобы отдохнуть с семьёй или покупаться.

Когда, из-за отсутствия ухода и профилактического ремонта, легковая машина стала неработоспособной, он стал пользоваться грузовыми машинами комбината не только для служебных разъездов, но и для личных нужд. Это стало основанием для анонимной жалобы в городской комитет народного контроля и при первой же проверке Виктора Павловича обнаружили в нерабочее время на тягаче в лесу, в пригородной зоне отдыха, возле Днепра. За использование грузового автомобиля для личных нужд и злоупотребление служебным положением ему объявили выговор и произвели начёт в размере месячного должностного оклада.

Однако, это не послужило уроком для директора. Он продолжал раскатывать на грузовых машинах по городу, при поездках в командировки и схлопотал себе второй выговор. Добрые люди подсказали Виктору Павловичу подать заявление об освобождении от директорской должности и вернуться к холодильному делу, где он был незаменим. На сей раз он послушался совета и подал заявление в Совнархоз и обком партии. Его не стали удерживать и комбинат вновь остался без директора.

 

79

Честно говоря, я больше не ждал директорской должности и потерял к этому всякий интерес. Мне была ясна позиция ЦК по этому вопросу и я был готов работать с очередным директором, который “по всем статьям” соответствовал бы партийным требованиям.

Каково же было моё удивление, когда на приёме у первого секретаря обкома Криулина, в присутствии секретаря ЦК КПБ по промышленности Смирнова, секретаря обкома по сельскому хозяйству Прищепчика и начальника управления мясной промышленности Совнархоза Бирули, мне предложили должность директора. От неожиданности я даже растерялся и не сразу нашёл нужные слова для ответа. С одной стороны я почувствовал какое-то удовлетворение от оказанного, наконец, доверия и признания моего соответствия такой высокой должности.

С другой стороны было обидно за столь долгое недоверие. Понадобилось семь лет работы в качестве фактического, но никем не признанного директора для того, чтобы в ЦК отважились на это решение. Было обидно не только за себя, но и за многих других, подобных мне, вынужденных отдавать свои силы, знания и опыт, работая вместо подставных лиц, соответствующих должности по анкетным данным, но не обладающих деловыми качествами, знаниями и способностями для выполнения порученной работы.

Кроме того, не было никакой уверенности, что в скором времени не станешь жертвой следующей антисемитской компании, начатой по инициативе очередного вождя партии и государства. Всё ведь в нашей тогдашней жизни было непредсказуемо. Под наплывом этих мыслей и чувств я и решил отказаться от высокой должности, сославшись на инвалидность и плохое состояние здоровья.

Глеб Александрович Криулин, который вёл беседу, как будто ждал такого оборота дела, и оказался готовым к продолжению разговора в случае моего отказа. Он теперь не упрекал меня в трусости, как это было семь лет тому назад, когда я отказывался от должности главного инженера, а наоборот сказал, что понимает мотивы отказа и даже с пониманием относится к ним, но считает, что работать фактически в двух ролях мне будет не легче, а намного труднее, чем в одной должности директора, назначив главным инженером любого молодого специалиста по моему выбору. Он добавил, что сегодня, зная меня в течении многих лет, он ещё с большей готовностью, чем при назначении главным инженером, обещает мне всемерную помощь и поддержку. Криулин просил меня ответить при всех честно и откровенно, чувствовал ли я все эти годы необъективное к себе отношение по работе со стороны партийных и контролирующих организаций области и города.

Мне пришлось дать на этот вопрос отрицательный ответ. И это была правда, ибо отказы в выезде в зарубежные командировки, в турпоездки в капстраны или даже возражения против моего назначения на должность директора ранее, не зависили от отношения ко мне местных органов власти. Такова была установка сверху. В том же, что зависило от обкома партии, Криулин своё обещание сдержал. Если так будет и дальше, в чем меня заверил Глеб Александрович, можно дать согласие на замещение предложенной мне должности.

И такое согласие я дал. С первого августа 1964-го года я приступил к исполнению обязанностей директора Могилёвского мясокомбината.

 

80

Несмотря на то, что в течении всех предыдущих лет работы в Могилеве, я фактически почти в полном объёме выполнял и свои, и директорские функции, если не считать короткого периода работы Чередниченко, который и сам их не выполнял, и другим не давал, официальное назначение на роль первого руководителя налагало иную ответственность за судьбу предприятия и его полуторатысячного коллектива.

За полтора десятка лет работы главным инженером я смог убедиться, что социалистический способ производства, в том виде, в каком он применялся в СССР, неэффективен. Одной из основных причин этого является слабая заинтересованность трудящихся в результатах труда. Тарифные ставки были низкими, квалификация работника существенной роли в его заработной плате не играла, слабо учитывалась интенсивность и качество работы. Это касалось не только рабочих, но и инженерно-технических работников и служащих, а может быть последних даже в большей мере, чем рабочих. Действовали тарифные ставки и должностные оклады, которые и определяли зарплату работника. Существующие системы премирования применялись формально и их удельный вес в заработке был небольшим. Как бы рабочий или инженер не работал, он получал почти одну и ту же зарплату.

Особенно низкими были тарифные ставки и должностные оклады в пищевой и мясо-молочной промышленности. Они как бы учитывали хищение продукции работниками. Так как зарплата не обеспечивала даже минимальный прожиточный минимум трудящихся, люди были вынуждены выносить с предприятия, уходя с работы, кольцо колбасы или кусок мяса. Так поступали многие, а некоторые старались вынести побольше, часть которого продавали. Таким образом, хищение стало массовым в этих отраслях промышленности и изжить его стало невозможно.

Изменить тарифные ставки или вилки должностных окладов директор не мог, однако в системы премирования разрешалось вносить некоторые изменения и этим я решил серьёзно заняться с первых дней работы в новой должности. Были изменены действующие и разработаны новые положения о премировании, которые оказались более эффективными действовавших ранее. В результате удельный вес доплат за интенсивность и качество работы возрос с 30 до 80 процентов. Премиальные доплаты стали действенным фактором повышения производительности труда и роста объёмов выработки продукции. В свою очередь возросшие объёмы производства и повышение производительности обеспечили рост фонда зарплаты. Это позволило заметно увеличить её средний уровень. При этом выплаты лучшим работникам повышались более высокими темпами.

Начиная с 1965-го года предприятие давало самые большие в отрасли ежегодные приросты объёмов производства, производительности труда и средней зарплаты работников. При этом численность персонала оставалась стабильной.

По-прежнему серьёзной проблемой оставался ручной труд на многих производственных операциях. Этим следовало заниматься повседневно и я принял решение поручить это дело Анечке. В тресте ей было скучно и неинтересно, с Бертой Лазаревной она так и не нашла общий язык, а тут нужен был грамотный и серьёзный человек. До этого инженером по рационализации и изобретательству работала молодой специалист Нина Пискарёва, которую я рекомендовал на должность главного инженера.

В работу по механизации ручных работ вовлекли инженерно-технических работников и многих рабочих. Создали участок внедрения рацпредложений. Ввели систему премирования за механизацию ручных работ. По количеству внедрённых мероприятий и их эффективности комбинат заметно опередил другие предприятия ведомства.

Продолжалось моё творческое содружество с Фёдором Луговнёвым. Теперь к нам присоединился конструктор Мисюра, который был введен в штат экспериментального участка. Несмотря на предельную загруженность производственными и хозяйственными вопросами, мы находили время для технического творчества. Для этого использовались вечерние часы и выходные дни. Мы это делали с удовольствием и это стало нашим “хобби”. Теперь мы работали над механизацией ручных работ и совершенствованием технологии в цехе первичной обработки и консервирования шкур. Здесь трудились десятки людей и буквально всё делалось вручную. Поступающие в цех шкуры очищались от засохшей грязи (навала) затупленными ножами (чтобы не повредить шкуру), укладывались на деревянные поддоны и посыпались слоем сухой соли. Через несколько дней шкуры паковались в пакеты и помещались в штабель для последующей отгрузки на кожзавод. Если учесть, что шкура весит более двадцати килограмм, а работали в цехе, в основном, женщины, можно себе представить чего это им стоило.

Самой тяжёлой была операция по очистке шкур от навала. При плохой очистке не обеспечивался надлежащий посол и кожзаводы предъявляли штрафные санкции.

Нам удалось разработать агрегат для санитарной обработки шкур, который позволил полностью механизировать и перевести на поток процесс очистки навала. При этом достигалось отличное качество обработки, которое вручную обеспечить невозможно. Шкуры конвейером подавались в рабочую зону агрегата, где подвергались механизированной очистке вращающимися барабанами с ножевыми элементами при обильном орошении водой, после чего специальным устройством отжималась излишняя влага и они транспортёром выносились к месту складирования.

Экспериментальный экземпляр агрегата был изготовлен в механической мастерской комбината, испытан и введен в эксплуатацию осенью 1964-го года. На него было получено авторское свидетельство СССР. а позднее патенты США, ФРГ, Нидерландов и ряда других стран.

Он экспонировался на ВДНХ и международной выставке “Инпродмаш 67” . Авторы были награждены медалями выставки и денежными премиями.

А самой большой наградой для меня и моих соавторов были слёзы благодарности рабочих, освободившихся от изнурительной грязной работы по ручной очистке шкур от навала.

 

81

С моей сестрой Полечкой мы теперь редко виделись. Пока Володя учился в Рижском высшем военном училище лётчиков такая возможность была только раз, когда я отдыхал в санатории в Булдури. После окончания училища Володю в звании лейтенанта направили в воинскую часть, в станицу Щербиновку Краснодарского края и удобного случая для встречи не было. Только в 1961-ом году, когда они переехали на постоянное место жительства в Ейск, где Володя стал преподавателем высшего военного училища лётчиков, мы побывали у них всей семьёй в отпуске. Они жили тогда на частной квартире, Полечка ещё нигде не работала и их материальное положение было довольно трудным. Мальчики подрастали и требовали всё больше внимания и расходов. Валерочке было уже 13 лет, а Борику 9. Им по-прежнему ни в чём не было отказа. Как и раньше, они не вылезали из долгов. Тем не менее приняли нас хорошо, проявили заботу, уделили много внимания и мы хорошо тогда отдохнули на берегу тёплого Азовского моря. Особенно довольны были дети. Они часто купались в море, гуляли в знаменитом парке имени Поддубного. Мальчики, которым шёл четырнадцатый год ходили с Володей на косу, где ловили бычков, а Верочка, которой исполнилось 10, вволю поела винограда, других южных фруктов и хорошо загорела.

Больше мы в гости к Полечке не ездили, оберегая её от расходов, а вот другие близкие и дальние родственники довольно часто проводили свои летние отпуска на Ейском курорте, пользуясь её гостеприимством и добротой.

Теперь, когда мы жили в просторной квартире со всеми удобствами, можно было пригласить всю семью Елизаровых к себе в гости. Они приехали с детьми летом 1963-го года и мы старались быть гостеприимными хозяевами. Показали окрестные достопримечательности, часто выезжали в лес и на речку, собирали грибы и ловили рыбу, но уделить им столько внимания, сколько они уделили нам, мы всё же не смогли. Это было не в наших силах. Как могла принимать Полечка, не может никто другой. Такая уже особенность её натуры.

Мы обговорили все насущные вопросы текущей жизни, ближайшей и далёкой перспективы и пришли к выводу, что после демобилизации Володи было бы хорошо, если бы мы могли с ними жить в одном городе.

 

82

У руководства комбината действовал принцип: “Если можно сделать что-либо доброе для рабочих -непременно сделай!”. Этого положения, ставшего законополагающим, придерживалась администрация, руководители цехов и участков, отделов и служб, все общественные организации и, в первую очередь, профсоюзный комитет.

Еженедельно, в нерабочее время, проводился приём работников по личным вопросам. Я старался не переносить и не отменять приёмные часы без особых на то причин. Это были не формальные разговоры директора с работниками, которые и раньше проводились здесь Шепиловым, Зиняевым и Жудраком, когда они возглавляли комбинат. На них мало кто и записывался у секретаря. Теперь в эти дни приходили на приём десятки людей. Обычно в беседах участвовал председатель профкома и мы сообща решали как и чем можно помочь человеку в его просьбе или беде. Говорили откровенно, от души, и если даже не могли помочь, то по крайней мере находили добрые, тёплые слова, которые, порой, бывали не менее важными, чем материальная или иная помощь. В большинстве же случаев мы находили какие-то возможности реальной поддержки.

Большие резервы оказались у профсоюзной организации. Профком договорился об использовании профилактория завода искусственного волокна для оздоровления работников комбината и многие рабочие стали получать путёвки на отдых и лечение после работы.

Оживили работу клуба и пригласили на работу нескольких хороших руководителей художественной самодеятельности. На городских, областных и даже республиканских смотрах самодеятельные артисты комбината стали занимать ведущие места.

Помню, как однажды, в два часа ночи, меня разбудил звонок междугородней телефонной станции и художественный руководитель клуба Владимир Барановский с волнением сообщил, что по итогам закончившегося в Минске Республиканского смотра наша самодеятельность удостоена высшей награды. Было трудно поверить, что ребята смогли опередить почти профессиональных артистов таких гигантов промышленности Белоруссии, как автомобильный и тракторный заводы, Гомсельмаш и других крупных предприятий республики.

Были перечислены капиталовложения горисполкому на централизованное строительство жилья и комбинату ежегодно стали выделять квартиры в новых микрорайонах города. Очередь на получение жилплощади заметно сдвинулась.

За счёт фонда предприятия удешевили стоимость обедов в столовой комбината, и теперь работники могли сытно пообедать всего за двадцать копеек, что было в несколько раз меньше прежней стоимости.

Всё это и другие проявления заботы о рабочих и служащих не замедлили сказаться на отношении людей к работе. Меньше стало “перекуров”, других перерывов и бесцельных хождений в рабочее время. Рабочие реже стали привлекаться к работе в выходные дни и к сверхурочным работам, а если такое и случалось, то для этого не нужны были уговоры директора. Достаточно было объяснения начальника цеха или мастера, чтобы люди остались на работе.

Эффективность труда возросла. Работать стало легче. За четвёртый квартал 1964-го года и первый квартал 1965-го года комбинату впервые присудили первую Республиканскую премию, а за второй, третий и четвёртый кварталы 1965-го года коллектив был удостоен Переходящего знамени Совета Министров БССР и Белорусского Совета профсоюзов. Это была наивысшая награда в республике.

Фактические объёмы переработки скота в два раза превысили проектную мощность комбината и узким местом на производстве стал холодильник и цехи обработки продуктов убоя (субпродуктов, жиров, шкур, технической продукции). Обещания Совнархоза о выделении капиталовложений на проектирование и расширение комбината не выполнялись и дальнейшее увеличение выпуска продукции стало невозможным. В этом случае не возрастал фонд зарплаты и заработки рабочих пришлось бы заморозить.

Собственными силами был разработан проект реконструкции производственных цехов и строительства нового цеха обработки и консервирования шкур, выполнены расчёты экономической эффективности и получена ссуда для выполнения этих работ хозяйственным способом.

На холодильнике была внедрена новая технология однофазной заморозки мяса, что позволило более чем в два раза увеличить мощность морозильных камер, а за счёт высвободившейся площади цеха консервирования шкур увеличены производственные площади цехов переработки продуктов убоя.

Всё это на какое-то время решило проблемы и объёмы производства продолжали расти. По основным показателям работы, а главное темпам роста выработки продукции и повышению производительности труда, комбинат значительно опережал другие предприятия Белоруссии.

В областной и республиканской печати появилось ряд хвалебных статей о трудовом и патриотическом подъёме в коллективе, инициативах передовиков и новаторов производства, авангардной роли коммунистов и значении в этом партийной организации. И хоть моя фамилия там редко упоминалась, эти выступления газет и успехи комбината подогрели зависть и злобу моих коллег-директоров в городе и отрасли и усилили недовольство антисемитов в контролирующих и инспектирующих организациях. Возросло число проверок, в ходе которых ревизоры стремились доказать приписки и очковтирательство с целью получения премий. При этом не скрывалось намерение контролёров уличить в этом именно директора.

Одна из таких ревизий возглавлялась главным контролёром КРУ областного финансового управления Журовым, известного своими антисемитскими настроениями и лишившего нескольких директоров-евреев своих постов и партийных билетов. К тому времени я оставался единственным евреем, занимавшим столь высокую должность в городе. Журов был грамотным ревизором, недавно защитил диссертацию на звание кандидата экономических наук и имел большой опыт работы по анализу хозяйственной деятельности.

Итогом двухмесячной проверки стал акт “О нарушениях финансовой дисциплины на Могилёвском мясокомбинате”. В нём я обвинялся в превышении полномочий, введении незаконных положений о премировании и материальном поощрении рабочих, ИТР и излишней выплате зарплаты в сумме около пятидесяти тысяч рублей. Учитывая, что выплата завышенной зарплаты тогда приравнивалась к хищению социалистической собственности, Журов считал необходимым направить материал следственным органам для привлечения меня к уголовной ответственности и взыскания нанесенного государству материального ущерба.

Можно было не сомневаться в том, что уголовного дела нам не миновать, если бы в мою защиту не выступил Криулин. Он поручил финансовому управлению облисполкома рассмотреть материалы проверки с участием специалистов Совнархоза и принять по ним объективное решение. Этого было достаточно, чтобы всем стало ясно, что обком не доволен выводами контролёров. Так как тогда мнение партийных органов было выше всех законов, материалам Журова не дали хода. Более того, Управление мясной промышленности Совнархоза издало приказ “Об опыте Могилёвского мясокомбината в стимулировании повышения эффективности производства и роста производительности труда”.

На сей раз карающий меч партии моей головы не снёс, а я смог убедиться в том, что обещаниям некоторых партийных руководителей всё же можно верить.

Это был, наверное, единственный случай, когда Журов познал неудачу при проведении ревизий. В порыве гнева он посоветовал мне не радоваться своей победе и пригрозил новой встречей, которую обещал в ближайшем будущем. Своё обещание он сдержал.

 

83

Летом 1964-го года, в результате заговора, возглавляемого Брежневым, Пленум ЦК КПСС освободил Хрущёва от всех обязанностей в партии и государстве “по состоянию здоровья”. Генсеком стал Брежнев, а правительство возглавил Косыгин.

Постепенно отменили авантюрные решения и постановления, принятые в годы правления Хрущёва, стали внедряться новые экономические реформы. В конце 1965-го года были ликвидированы Совнархозы и вновь образованы Министерства. Не стало также промышленных и сельских обкомов партии.

Не зря говорят, что новая метла чище метёт. Очередная реорганизация управления народным хозяйством приносила хорошие плоды и её результаты стали проявляться всё отчётливее. По инициативе А.Н. Косыгина было принято решение правительства “О новой системе планирования и экономического стимулирования в народном хозяйстве”. Руководители предприятий были наделены большими правами в управлении производством, хозяйствовании и материальном поощрении трудящихся за достижение высоких показателей в труде. Было сокращено количество показателей работы, за которые следовало отчитываться перед вышестоящими организациями. Прибыль, производительность труда и темпы роста объёмов производства стали основными показателями в оценке деятельности трудовых коллективов. Исходя из них, начислялись фонды предприятиям, которые могли быть использованы на материальное поощрение трудящихся, проведение социально-культурных мероприятий и жилищное строительство, а также на развитие производства.

Новое “Положение” не только узаконило наши инициативы по материальному стимулированию, но и представило много дополнительных возможностей поощрения работников по результатам труда.

Нужно сказать, что мы ими воспользовались в полной мере и, поскольку основные показатели работы продолжали оставаться высокими, был образован значительный фонд предприятия. Он позволил не только поощрять интенсивную работу и высокое качество продукции, но и осуществить ряд крупных социальных мероприятий. Одним из них стало строительство собственного профилактория для отдыха и оздоровления работников.

Проектные работы были оплачены за счёт фонда предприятия, а средства на строительство были выделены Союзным министром Антоновым в порядке поощрения коллектива за достигнутые показатели в работе.

Обком партии помог в выделении подрядной организации, которой стал трест промышленного строительства, и взял под контроль выполнение строительных и монтажных работ. Два четырёхэтажных спальных корпуса с лечебными кабинетами, оснащёнными современным оборудованием для диагностики и лечения хронических заболеваний, связанных с тяжелыми условиями труда, вместительная столовая и комплекс санитарно-технических и хозяйственных строений были возведены за полтора года. Комбинат получил профилакторий, подобного которому не имело в то время ни одно предприятие Минмясомолпрома, а также крупные предприятия других отраслей промышленности Могилёва и области.

Союзное министерство выделило средства на реконструкцию и расширение холодильника и колбасного цеха. Строительство этих объектов взял под контроль обком партии и оно велось высокими темпами. Было построено три новых многоэтажных корпуса, что позволило не только увеличить мощности по производству колбасных изделий, заморозке и хранению мясопродуктов, но и создать необходимые санитарно-бытовые условия для рабочих. В административно-бытовом корпусе разместились гардеробы для верхней и санитарной одежды, душевые, комнаты отдыха. Первый этаж был отведен для заводоуправления, а на пятом был актовый зал на 600 мест. Завершение строительства первой очереди реконструкции и расширения комбината по существу полностью изменило его лицо. Он стал одним из самых крупных и высоко оснащённых предприятий мясной промышленности республики.

Осталось только реконструировать цех по первичной переработки скота и продуктов убоя и на это тоже были обещаны средства. Однако из-за резкого сокращения правительством капиталовложений в перерабатывающие отрасли промышленности с целью направления их на развитие сельского хозяйства, нам отказали в финансировании этого важного объекта и мы ограничились приобретением нового оборудования за счёт средств фонда развития и оснащением производственных участков собственными техническими разработками.

Одной из них стала конвейерная линия консервирования кожевенного сырья. В её состав входил уже внедрённый в производство агрегат для санитарной обработки шкур, конвейер для их консервирования в солевом растворе и устройство для автоматической подсолки кож сухой солью. Впервые в отрасли все технологические операции по обработке и консервированию шкур были полностью механизированы и переведены на поток. Эта разработка была защищена несколькими авторскими свидетельствами на устройства и способы осуществления технологических процессов. Линия была изготовлена и смонтирована экспериментальным участком комбината и принята ведомственной комиссией Минмясомолпрома СССР. Проектные организации использовали её в проектах строительства ряда новых предприятий и от её внедрения только на нашем комбинате был получен экономический эффект в сумме более двухсот тысяч рублей.

Линия экспонировалась на ВДНХ СССР. Я и мои соавторы, Луговнёв и Мисюра, были награждены медалями и денежными премиями.

По итогам работы за первый квартал 1966-го года комбинат впервые был удостоен первой премии Союзного министерства и его переходящего Красного знамени. Это место предприятие удерживало постоянно на протяжении 16 кварталов до образования Производственного объединения мясной промышленности.

 

84

Глеб Александрович Криулин чем-то не угодил первому секретарю ЦК КПБ П. М.Машерову и его “выдвинули” на дипломатическую работу. Был тогда такой метод избавления от неугодных партийных работников высокого ранга. Его назначили послом СССР в КНДР. Первым секретарём обкома стал Виталий Викторович Прищепчик.

Я искренне сожалел об этом и к тому были серьёзные основания. Не стало моего влиятельного защитника, который долгое время оберегал меня от преследований, обид и унижений, за спиной которого я мог более-менее спокойно работать.

Не могу сказать, что Прищепчик относился ко мне хуже. Наоборот, он более открыто проявлял симпатии и охотно откликался на все мои просьбы и обращения. Однако, новый хозяин области не пользовался ещё таким влиянием и авторитетом, каким обладал Криулин, и находиться за его спиной было менее надёжно и безопасно.

В это время начиналась новая антисемитская компания в связи с обострением обстановки на Ближнем Востоке. Советский Союз занимал открыто антиизраильскую позицию и всецело поддерживал агрессивные намерения враждебных еврейскому государству арабских стран.

Новый импульс очередной волне антисемитизма придала авантюра группы еврейских диссидентов, возглавляемой Дымшицом и Кузнецовым, пытавшихся захватить самолёт и улететь на нём в Израиль.

Эта компания длилась несколько лет и достигла своего апогея после шестидневной войны, когда Израиль разгромил войска коалиции арабских государств, стремившихся его уничтожить.

Газеты пестрели тогда карикатурами на Моше Даяна, а на стенах домов и заборах красовались призывы, обращённые к евреям: “Жиды, убирайтесь в свой Израиль!”. Эти хулиганские выходки антисемитов не осуждались, а следовательно одобрялись партийными органами в центре и на местах. Были серьёзные опасения открытого насилия и мародёрства.

Опасаясь обвинений в допущении недостатков в подборе и воспитании кадров, что явилось основанием для освобождения от занимаемых должностей многих руководителей-евреев, я старался уделять этому вопросу серьёзное внимание. На должности заместителей директора, начальников цехов, отделов и производственных участков я выдвигал в первую очередь людей коренных национальностей, молодых специалистов, женщин. Моим первым заместителем и главным инженером стала молодой специалист Пискарёва, заместителем по снабжению и сбыту была назначена коммунист Кожева, секретарём партийной организации избрана Крюковская, начальниками основных производственных цехов стали Кузнецова и Филимоненко. Все они, как и другие руководители цехов, отделов и служб имели законченное высшее и среднее специальное образование. Из числа молодых людей, в основном белорусов, был образован резерв кадров. Многие из них учились заочно в высших и средних учебных заведениях. Нередко они становились затем начальниками цехов, служб, отделов.

Так случилось, к примеру, с рабочим-обвальщиком Мигурским и уборщицей Папсуевой, о которых я расскажу ниже.

Евреев в руководстве было мало. Начальником колбасного цеха многие годы работала Раиса Матвеева, а заведующей лаборатории - Маргарита Шапиро. Они имели соответствующее образование и вполне соответствовали занимаемым должностям.

Когда на должность инженера по рационализации была назначена моя жена, я предполагал, что это может вызвать нарекания в семейственности, но решился на это потому, что это была рядовая инженерная должность, не находящаяся в прямом подчинении директора, а главное потому, что не сомневался в том, что её работа не вызовет нареканий.

Много времени и внимания уделял я также борьбе с хищениями продукции. Уличённые в этом работники строго наказывались, лишались премии, а многие увольнялись с предприятия. Был налажен надлежащий учёт, проводились систематические инвентаризации, исчезли недостачи на складах и в холодильнике. Случаев мелкого хищения стало меньше, но изжить их полностью было невозможно.

Именно эта работа стала предметом проверки, начатой по инициативе секретаря горкома партии Будунова, недавно избранного вместо Зинкевича. К ней подключили районное и областное ОБХСС (отделы борьбы с хищениями социалистической собственности) и инструкторов орготдела горкома.

Проверка длилась несколько месяцев и имела далеко идущие цели. Наряду с тщательным изучением состава руководящих кадров, были исследованы все каналы хищения продукции. При этом основное внимание уделялось операциям приёмки скота базой предубойного содержания. Закупками скота у населения тогда занимались райконторы “Заготскот”, которые затем сдавали его мясокомбинатам. Были вскрыты злоупотребления в Могилёвском и Быховском районах, к которым оказался причастным заведующий базой мясокомбината Никулин. Он и управляющий Могилевской конторы Зинкевич были арестованы и началось следствие, в ходе которого было очевидно стремление МВД любой ценой добыть улики, подтверждающие мою причастность к этим махинациям. Как мне потом стало известно, отдельным свидетелям обещали большие блага за показания, уличающие меня в нечестности или злоупотреблении служебным положением.

Сотрудники ОБХСС устраивали ночные засады вокруг комбината с целью выявления расхитителей продукции. К сожалению, их было немало, но доказать рост числа случаев и объёмов хищения им не удалось. Статистика, наоборот, подтверждала неизменное их снижение за время моей работы директором.

Собрать необходимый компромат для привлечения меня к уголовной ответственности не смогли, но недостатков набралось немало. Отмечалось наличие мелких хищений, пересортицы у экспедиторов при развозе продукции по магазинам и при доставке её в Москву, недостачи при отгрузке мясопродуктов по железной дороге. Указывалось, что ещё не все инженерно-технические должности укомплектованы дипломированными специалистами. Не умолчали и о семейственности, в частности о работе жены директора в должности инженера по рационализации.

В клубе мясокомбината состоялся показательный судебный процесс по делу о злоупотреблениях при закупках скота у населения. Зинкевич и Никулин были осуждены к семи годам лишения свободы. Для меня это послужило серьёзным уроком на будущее.

Материалы проверки были рассмотрены у Прищепчика и принято решение обсудить их на партийном собрании комбината.

 

85

Иосифа Мигурского я хорошо помнил с Орши, где он заканчивал ГПТУ и проходил производственную практику по обвалке мяса в консервном цехе мясокомбината. Как я уже упоминал ранее, этот парень заметно отличался от других мальчишек силой, ловкостью, и сообразительностью. Он и тогда лучше и быстрей других работал и пользовался влиянием у учащихся. Я предлагал ему тогда остаться в Орше, но он остановил свой выбор на Могилёве, где, как ему представлялось, жить будет веселей и интересней.

Мне было приятно встретить его за работой обвальщика в первый день прибытия на комбинат. Он заметно подрос, возмужал и повысил свою квалификацию. Иосиф работал легко и ловко. Как бы играя, он отделял мясо от кости, опережая других рабочих бригады. Мне доставляло удовольствие любоваться работой специалистов высокой квалификации, особенно на таких тяжёлых и сложных процессах, как забеловка шкур в цехе первичной переработки скота и обвалка мяса в колбасном цехе. Когда выдавалось несколько минут свободного времени, я подымался на третий этаж, где были обвалочные конвейеры, и наблюдал за работой Юзика, как называли Мигурского в цехе. Заметил, что в моём присутствии он работал ещё лучше, чище и красивее, чем до моего прихода.

Когда я похвалил Мигурского в присутствии начальника колбасного цеха Матвеевой, она пожаловалась на его тяжёлый характер. Под настроение, в благодарность за премию, хорошую зарплату и похвалу он мог чудеса делать. В такие минуты для него не было непосильных заданий. Он и сам старался и бригаду увлекал своим примером. Стоило же Мигурскому чем-то не угодить, как он становился другим человеком - вредным, упрямым и творящим одно зло. Он тогда и сам не работал, и бригада, вслед за ним, склонялась к саботажу. Вот и приходилось всё время с ним заигрывать.

Я тогда не согласился с Раисой Давыдовной и пытался убедить её в том, что она недооценивает Юзика, где то ошибается в отношениях с ним и поэтому не в полной мере использует его возможности как рабочего и организатора коллектива.

Я тогда имел серьёзный разговор с Мигурским в плане его поведения и отношения к руководству цеха, а главное - относительно его жизненного статуса. Меня удивляло, что за прошедшие годы он не подумал об учёбе, имея только восьмиклассное образование, не задумался о специальности и так и остался обвальщиком. Я убеждал его в том, что когда уйдёт молодость, ему трудно будет переворачивать за смену по две тонны мяса и тогда он пожалеет, что в своё время не доучился и не приобрёл специальность. Юзик попытался было доказывать, что ему не плохо живётся обвальщиком, что зарплата его не меньше моей, а ответственности и проблем никаких, но затем согласился со мной и пообещал с нового учебного года пойти в вечернюю школу, а после её окончания поступить на заочное отделение одного из институтов нашей отрасли промышленности.

Как мне потом рассказывала Матвеева, моё влияние на Мигурского оказалось полезным. Он теперь реже капризничал и во многом помогал ей в организации работы на участке обвалки мяса. Она назначила его бригадиром и теперь у неё стало меньше хлопот с обеспечением колбасного производства сырьем.

Я затем часто интересовался работой, учебой и жизнью Юзика. Когда его соученики рассказали, что ему трудно даётся математика, побывал в школе и договорился с завучем о дополнительных занятиях с ним. Узнав о возникших у него семейных проблемах, познакомился с его женой Майей и попытался помочь им выяснить свои отношения. Оказалось, что они осложнились в связи с неприязнью Иосифа к её родителям, в доме которых жили из-за отсутствия своей квартиры. Я напросился к ним в гости и за ужином попытался разрядить возникшую напряжённость, обнадёжив возможностью получения молодой семьёй отдельной квартиры при условии постановки на очередь на расширение жилплощади.

Мне было приятно узнать, что и в школе у Юзика постепенно дела стали налаживаться и дома отношения улучшились. В этом была в первую очередь его собственная заслуга. Гордая и самолюбивая натура Мигурского не терпела к себе жалости и он старался доказать, что сам в состоянии решить свои проблемы.

Вскоре Иосиф Казимирович стал членом партии и о нём заговорили не только как о передовике производства, но и как о примерном коммунисте. Теперь и Матвеева, хоть и сдержано, но тоже похваливала Юзика. Ему присвоили звание “Ударник коммунистического труда” и он постоянно заносился на Доску почёта.

Когда нам впервые выделили лимит на награждение одного рабочего медалью “За трудовую доблесть”, Раиса Давыдовна без колебаний предложила кандидатуру Мигурского. Тогда редко награждали орденами и медалями работников промышленности, а если такое случалось, то не в пищевой и мясо-молочной отраслях. Привилегии имели угольная, металлургическая индустрия, реже машиностроение и отрасли лёгкой промышленности, такие как текстильная или искусственных волокон.

Когда выделялся лимит на награды, указывалось каким требованиям должен соответствовать награждённый. В данном случае требовалось, чтобы это был рабочий ведущей профессии, член партии, передовик производства. Национальность обычно не указывалась, но и без того было понятно, что предпочтение отдаётся людям коренной национальности (Юзик по паспорту считался белорусом, хоть на самом деле он, наверное, был поляком).

Мигурский по всем показателям соответствовал этим требованиям, и хоть и были другие кандидаты, некоторые из которых имели формальные преимущества, в частности больший стаж работы, мы отдали предпочтение ему и он получил медаль, которая тогда считалась очень почётной наградой.

Когда Иосиф Казимирович закончил вечернюю школу, я посоветовал ему подать документы в Ленинградский институт холодильной промышленности и оказал посильную помощь в поступлении в этот престижный ВУЗ.

С этим институтом мы поддерживали тесные производственные и творческие связи, его руководители и ведущие учёные часто бывали на комбинате и, как рассказывал мне декан факультета, на котором учился Мигурский, были серьёзные проблемы со сдачей Юзиком экзаменов по отдельным техническим дисциплинам, к которым у него не было никакого призвания. Достаточными знаниями в объёме средней школы он не обладал, а природными способностями к математике, механике, физике не отличался. Этим, наверное, и объяснялся выбор им ГПТУ, как достаточного учебного заведения и специальности обвальщика, как предпочтительной. Зато, кроме физической силы и трудовой сноровки, Мигурский обладал умением пробивать вопросы окольными путями и способностью задабривать нужных людей для решения возникающих вопросов и проблем. Это в большой мере помогло Юзику преодолеть все трудности, возникшие в ходе учебны и, главное, при сдаче экзаменов. В положенный срок он получил диплом инженера.

Этого было достаточно для назначения его мастером колбасного цеха, затем начальником холодильника, а позднее, когда Полина Степановна Кожева перешла работать в отдел управления качеством продукции, ему была предложена должность заместителя директора по снабжению и сбыту, на что он охотно согласился.

Мигурский не упускал случая подчеркнуть значение моей помощи и поддержки в его становлении как инженера и руководителя предприятия, утверждал, что он в вечном долгу передо мной, обещал трудом и старанием оправдать выбор его кандидатуры в качестве заместителя директора.

Как мне рассказывали работники обкома и министерства, Иосиф Казимирович часто подчёркивал, что считает за честь работать моим замом и отмечал мои положительные особенности, как человека и руководителя.

Главное, что мне было нужно от Мигурского это добросовестного отношения к работе и решение возникающих сложных проблем, связанных со сбытом продукции и снабжением предприятия дефицитными материалами. И нужно сказать, что с этими сложными задачами он вполне справлялся. Его работа ни в какой мере не могла быть сравнима с тем, как решала эти же проблемы Кожева, которая хоть и добросовестно трудилась, но была не в состоянии освоить и тем более пользоваться действовавшим тогда стилем и методами работы.

Иосиф Казимирович чувствовал себя в новой роли, как рыба в воде. Он обладал редкими природными способностями ведения купли-продажи товаров. Не было в этом деле вопроса, который бы он считал не разрешимым. И чем сложнее были задачи, тем охотнее он за них брался. Ему стали доступными все органы управления, включая самые высокие. Не всё у него получалось с первого захода. Когда его выгоняли в дверь, он пролезал в окно, но без положительного решения не возвращался. Никто не знал секретных приёмов, которыми пользовался Мигурский и он никого не посвящал в свои тайны, но всем было известно, что Юзику всё под силу.

Признаться, мне и не хотелось вникать в его секреты. Важно было, чтобы всё решалось в полном объёме и своевременно. Тем не менее я неоднократно предупреждал Иосифа Казимировича о недопустимости незаконных сделок и махинаций, на что он неизменно отвечал, что за него я могу быть абсолютно спокоен, так как всё что он делает не наказуемо.

Помню, как из одной командировки в Москву, где он взялся отстаивать качество мясопродуктов, отгруженных на холодильник “Мясорыбторга” (ему и такие поручения иногда давались), он привёз наряд на новую “Волгу” в экспортном исполнении. Тогда было очень трудно получить наряд на легковую машину для служебного пользования любой марки, даже “Москвич” или “Запорожец”.“Волгу” в Могилёве имели секретарь обкома, председатель облисполкома и директор автомобильного завода. Я считал не приличным для себя ездить на таком автомобиле, но Мигурский успокоил меня, показав бумагу “Минвнешторга”, согласно которой комбинат награждался “Волгой” за большие заслуги в выполнении экспортных поставок, в частности дичи в капстраны (мы действительно были единственным предприятием в республике, отгружающим лося и дикого кабана на экспорт). Как на самом деле удалось Юзику заполучить “Волгу” я до сих пор точно не знаю.

Как-то в откровенном разговоре за рюмкой Мигурский похвастался, что нет такого человека в стране, к которому он бы не пробился и с которым не сумел бы решить нужный вопрос. Наверное, здесь Юзик “загнул”, но он многое мог сделать, мы знали и неоднократно убеждались в этом.

Одним из вопросов, который был мне не по душе и с чем плохо справлялась Кожева, было обеспечение высокого начальства дефицитной продукцией. У нас не было практики развоза деликатесов по квартирам руководителей города и области, как это делалось другими мясокомбинатами республики. Мы должны были только чётко выполнять заявки буфетов обкома и облисполкома, где жёны чиновников всегда могли получить нужные продукты. Дело это было очень важным и ответственным. Если жена какого-то руководителя оказывалась недовольной ассортиментом или качеством продукции, мы это тут же могли почувствовать по его отношению к нам. При этом, чем ниже рангом был руководитель, имевший доступ к этим закрытым распределителям, тем больше неприятностей он нам доставлял. Больше всех от этого страдала Полина Степановна Кожева и это, наверное, было одной из причин её добровольной отставки.

Мигурскому в короткий срок удалось освоить эту работу и заметно повысить её уровень и качество. С его приходом я больше не слышал обид и жалоб. Если они и были, то адресовались непосредственно Иосифу Казимировичу, ибо этот круг покупателей хорошо знал, кто занимается их снабжением и кому они обязаны улучшением обслуживания.

Не занимался я также выполнением заявок на обслуживание делегатов партийных конференций, пленумов, активов и других важных мероприятий, которых в городе было немало. Этим занимался мой заместитель. Только к нему обращались важные и менее важные персоны, а нередко и рядовые граждане, с просьбами “помочь” при проведении свадеб, юбилеев, дней рождения, годовщин и других событий в личной жизни. Мигурский рассматривал и решал эти вопросы в зависимости от важности заявителя и главным образом от того, какую пользу от него можно было получить сейчас, завтра или в перспективе. Особенно внимательным и чутким он был с заведующими торгами, базами, складами, разного рода снабженцами, которых он относил к категории “нужных людей”.

Когда же ему приходилось обращаться к ним то, естественно, принимали его также радушно и не было вопроса, который ему нельзя было с ними решить.

Иосиф Казимирович был “своим человеком” на базах “Белодежда”, “Текстильторга”, “Обувьторга”, “Мебельторга”, “Хозторга”, облпотребсоюза не только в Могилёве и районах области, но и других городах республики и в Минске. На любое предприятие бытового обслуживания или магазин города он мог попасть со служебного входа и получить любой дефицитный товар или услугу.

С его помощью “доставали” дефицитные товары многие партийные и советские работники города, руководители отделов министерства и даже министр и его заместители. Выполнение их просьб не утруждало Мигурского. По всему было видно, что это доставляло ему удовольствие.

На комбинате не все однозначно относились к Юзику, как по-прежнему звали его многие, кто давно знал. Руководители цехов и участков были в большой зависимости от него, ибо только он обеспечивал их материалами производственного назначения, сбывал порой продукцию не лучшего качества, а иногда даже спасал от рекламаций в Москве, Ленинграде или Бресте при поставках продукции на экспорт. Мало кто решался открыто конфликтовать с Мигурским, но по секрету многие мне жаловались на него и выражали своё возмущение непомерной властью, которой он пользуется. Ссылались они при этом на его безграмотность, неспособность даже небольшое письмо написать или телеграмму собственноручно подготовить. Некоторые начальники цехов и отделов, в частности, Раиса Давыдовна Матвеева, которая лучше всех знала Юзика и только так продолжала его называть за глаза, предупреждали меня об опасности, которая мне угрожает от него.

О недостатках в работе своего зама мне и самому было известно не хуже других. Я не мог доверить ему выступить от имени предприятия в вышестоящих органах, судах или в арбитраже, готовить и подписывать письма, составить баланс движения продукции, или сделать анализ ее использования и выполнить многое другое, что входило в его обязанности, как заместителя директора. По большому счёту он просто не соответствовал занимаемой должности. Я знал обо всём, когда предлагал ему место работы, и откровенно высказывал свои замечания, но мне казалось, что со временем он чему-нибудь научится. Мне же тогда были важны его способности доставать необходимые материалы и сбывать готовую продукцию, потому я и решился на это.

Чтобы хоть как-то повысить уровень его знаний и научить грамотно разговаривать, я заставил его посещать экономический семинар, который вёл со времени вступления в должность главного инженера. Его участниками были многие инженеры, экономисты и руководители цехов и отделов. Они слушали лекции, готовили рефераты и выступления по темам конкретной экономики вообще и мясной промышленности в частности. Посещающие семинар инструкторы отделов агитации и пропаганды обкома и горкома партии отмечали высокий уровень знаний участников, и за это я даже был награждён Почётной грамотой обкома партии. За все годы учёбы Мигурский не подготовил ни одного реферата и ни разу не выступил на семинаре. К этому все привыкли и с этим смирились.

Однако обязанности доставать и сбывать Иосиф Казимирович выполнял хорошо и это всех устраивало.

Мигурский пытался быть “своим человеком” и у нас дома. Он старался хоть чем-нибудь быть полезным Анне Абрамовне и детям, не забывал поздравить каждого с днём рождения и утверждал, что мы ему как родственники. Я всегда остерегался его услуг и строго запретил членам семьи ими пользоваться. Тем не менее такие инициативы он, хоть и изредка, но всё же проявлял.

Около пятнадцати лет Иосиф Казимирович работал моим заместителем и все эти годы я его остерегался, в чём-то недобром подозревал и чего-то боялся. Как потом выяснилось, не без оснований.

 

86

В работе по рационализации и изобретательству Анечка нашла своё призвание. Она трудилась с утра до позднего вечера в поисках патентной информации, организации работы экспериментального участка, который был в её подчинении, учёте поступающих предложений, расчётах экономической эффективности, выплате вознаграждений авторам и премий за содействие внедрению. Дел у неё всегда было много потому, что всё больше людей вовлекалось в работу по совершенствованию производства и росло число поступающих от них заявок. Этому в большой мере способствовала её активная работа с авторами. Порой, из мимоходом услышанной ею реплики рабочего, улавливалась идея и рождалось рацпредложение. Она помогала многим в оформлении заявок, выполнении эскизов, обосновании эффекта, испытаниях и внедрении. И в том, что техническое творчество на комбинате стало по настоящему массовым, и из года в год возрастал полученный от него экономический эффект, была её большая заслуга. Ни на одном предприятии отрасли этой работе не уделялось столько внимания, и она не велась с таким размахом, как у нас.

Комбинат был единственным предприятием мясной промышленности республики, где разрабатывались и внедрялись технические идеи мировой новизны. Показательно, что по всем поданым в Комитет по делам изобретений и открытий при Совете министров СССР заявкам, в конечном счёте были получены положительные решения и выданы авторские свидетельства. Их поступило более тридцати и все были внедрены в производство.

Не получали мы отказных решений и на заявки в зарубежные патентные ведомства. Все направленные материалы были защищены и было получено пять патентов, в том числе, два американских. Можно было истребовать патенты на значительно большее число наших изобретений, но в Союзном министерстве никто серьёзно не занимался лицензионной работой, особенно по патентам провинциальных предприятий, а без продажи лицензий терялся смысл трудоёмкой работы по защите заявок, которую мы делали сами в свободноё от работы время.

Там добивались продажи лицензий иностранным государствам только в случаях, когда соавторами были руководители министерства или люди из их близкого окружения. Их было продано всего несколько за все сорок пять лет моей работы в отрасли.

Мало было в нашей промышленности и внедрённых в производство изобретений. Этим, в основном, занимались научно-исследовательские институты и крупные конструкторские организации в содружестве с такими гигантами промышленности как Московский и Ленинградский мясокомбинаты. Большими успехами и там похвастать не могли. Заявок подавалось немного и из них обычно половина отклонялась. Не случайно поэтому, после внедрения нами в производство нескольких первых собственных изобретений, руководство головного НИИ отрасли - ВНИИМПа обратилось к нам с предложением о сотрудничестве в разработке, защите и внедрении научных разработок и опытно-конструкторских работ. Предложение было принято, однако большой пользы от этого мы не получили и содружество свелось к тому, что соавторами изобретений стали руководители института и некоторые учёные, которым позарез нужны были авторские свидетельства для подтверждения их успехов в научной деятельности или для защиты диссертаций.

Нельзя сказать, что наши успехи в техническом творчестве не признавались Минмясомолпромом СССР, партийными, советскими и профсоюзными органами республики. Наоборот, о них писали отраслевые журналы, местные и республиканские газеты, публиковались брошюры. По итогам соревнования за лучшую постановку работы по рационализации и изобретательству комбинату неизменно, на протяжении многих лет, присуждалось первое место в стране и соответствующие премии, мы были удостоены многих медалей ВДНХ СССР, в том числе золотых и серебряных, предприятие награждалось ценными подарками Главной выставки страны, включая и легковые автомобили. Но я лично постоянно чувствовал, что мою фамилию старались называть как можно реже, а если этого нельзя было избежать, то делали это в полголоса, с оглядкой и боязнью нарушить чей-то запрет.

В этом я окончательно убедился, когда в 1967-ом году, к юбилею Октябрьской революции, по предложению республиканского Совета общества изобретателей и рационализаторов меня и Луговнёва представили к званию “Заслуженный изобретатель БССР”. Материалы были убедительными и не могли вызвать сомнений в том, что мы такого звания достойны. Экономический эффект от внедрения наших изобретений в отрасли в несколько раз превышал требования Положения о присвоении этого звания, и составил более 3-х млн. рублей, но представление пролежало в ЦК КПБ около года и когда, наконец, был опубликован Указ Президиума Верховного Совета, то в нём была только фамилия Луговнёва. Бедный Фёдор Тимофеевич чувствовал себя очень неудобно. Он то лучше других знал какими были моя роль и участие в разработке, защите и внедрении наших изобретений.

Было очень обидно проглотить очередную горькую пилюлю, но что поделаешь? Что позволено Юпитеру - не позволено быку.

Хотелось более подробно рассказать о буднях изобретательской деятельности, о безразличии к этому важному государственному делу нашего министерства и других правительственных ведомств, об обидах и издевательствах, которые мы вынесли при решении вопросов выплаты полагающихся по закону вознаграждений и других видов поощрений. Но не стану я это делать только потому, что многое может показаться неправдоподобным и меня могут упрекнуть в нескромности или в хвастовстве, а еще потому, чтобы не утомлять читателей такими грустными историями.

Не могу только не упомянуть ещё об одном случае, который красноречиво подтверждает неравноправие людей в советском обществе.

В колбасном цехе комбината были внедрены разработанные нами способ и устройство для отделения мясной ткани от кости. Использование этих изобретений позволило направить в производство мясо оставшееся на кости после ручной обвалки. Действовавшие тогда инструкции допускали остаточное содержание мясных прирезей в среднем по скелету в размере 8 процентов, а на некоторых частях туши, таких как грудинка, филей, шейка, позвоночник, оставалось более 15 процентов мяса. Требовать от рабочих ручной доочистки не имело смысла, так как на это понадобилось бы много труда и времени, что экономически себя не оправдывало. В связи с этим сотни тонн мяса на нашем комбинате, на всех других предприятиях страны, как и во всём мире, направлялись вместе с костью на клеевые заводы или на другие технические цели.

После долгих и мучительных поисков нам удалось разработать устройства и технологию, позволившие механизированно отделить мясную ткань. Для этого кость измельчалась, обрабатывалась во вращающемся специальном барабане, где обеспечивалось отделение прирезей мяса, которые водой отводились в отстойную центрифугу непрерывного действия, обеспечивающую отделение твёрдой фазы от жидкости. Полученное таким образом мясо направлялось в колбасное производство. Технология была одобрена “Минмясомолпромом” и внедрена в производство.

При посещении комбината группой немецких ученых и специалистов, разработанная нами технология вызвала большой интерес и они обратились ко мне с просьбой оказать помощь в её внедрении на одном из предприятий Западной Германии (тогда ещё существовала и Восточная Германия, как отдельное государство). Я объяснил немецким гостям, что для этого требуется разрешение соответствующих органов, куда им и следует обратиться. Прибывший с ними на комбинат директор ВНИИ мясной промышленности Горбатов обещал им помочь положительно решить этот вопрос. В этом была определённая заинтересованность министерства, так как немцы выразили желание купить лицензии на эти изобретения.

Каково же было моё удивление, когда вместо меня, по полученному персональному приглашению, в ФРГ командировали сроком на две недели моего заместителя по снабжению и сбыту Мигурского. Он должен был объяснить, что я не смог выехать по состоянию здоровья.

Иосиф Казимирович был гостеприимно принят, его поселили в первоклассном отеле, оплатили все расходы на питание, зрелищные мероприятия и экскурсии по всей стране, но какую-нибудь реальную помощь во внедрении изобретений он, конечно, оказать не мог.

На сэкономленные командировочные Мигурский привёз много подарков. Достался тогда и мне дефицитный импортный зонтик японского производства.

Немногим позже начальник производственного отдела “Минмясомолпрома” Белоруссии Тимофеева видела во время командировки в ФРГ, внедрённую в производство линию отделения мяса от кости, незначительно отличающуюся от нашей.

Государство потеряло реальную возможность выгодно продать за валюту лицензии на два изобретения, но зато был соблюдён принцип “Не пущать”.

После этого я неоднократно включался в состав советской делегации на ежегодно проводимые Европейские конгрессы работников мясной промышленности, но в последнюю минуту меня неизменно исключали со списков и заменяли человеком с более чем у меня благозвучной фамилией.

К этим манипуляциям пришлось привыкнуть и больше я им не удивлялся.

 

87

В трудовых буднях и не заметили, как подросли дети. После отъезда из Молодечно у них больше не было няни и, поскольку мы всегда были предельно заняты работой, они были отданы сами себе и росли самостоятельно. Нередко им приходилось обедать в столовой, что была рядом с нашим домом, и только по выходным дням мы могли их побаловать домашним обедом, выехать с ними на природу, сводить в кино или в парк.

Они к этому привыкли и большего не требовали. Не было у нас и особых хлопот с одеждой. Мальчики одевались очень скромно и утверждали, что им больше ничего не надо. Даже, когда они были в десятом классе и им шёл восемнадцатый год, не было просьб о выходных нарядах и галстуках, что в торжественных случаях уже носили их сверстники. Только к выпускному вечеру, что состоялся в июне 1966-го года, мы купили им добротные костюмы, белые рубашки и они впервые одели самовязы.

На самом вечере, после которого сыновья вернулись домой только утром, мы не были, но на родительское собрании пошли вдвоём. Было очень приятно слышать добрые слова в адрес наших детей и получить благодарственный адрес руководства школы. Медалей ребята не получили из-за четвёрки по белорусскому языку и литературе, но по основным предметам у них были отличные оценки.

С такими аттестатами они вполне могли поступить в какой-нибудь престижный Минский или даже Московский ВУЗ, где не было запрета на приём евреев (многие институты и университеты для них были закрыты), но они изъявили желание поступить во вновь образованный Могилёвский машиностроительный институт, по специальности “Сварочное производство”. Может быть им по душе была эта специальность, которая тогда считалась престижной, возможно на их решение повлияли школьные друзья, многие из которых поступали на этот факультет, не исключено также, что они при этом учитывали наше желание не разлучаться с ними так рано. Как бы там ни было, но мы были рады их выбору.

Верочка тогда закончила седьмой класс и была круглой отличницей. Если в течении года она изредка и получала четвёрку, то мы об этом непременно знали по мокрой от слёз подушке и стонам сквозь сон по ночам. Она была прилежной во всём, очень опрятной, и со вкусом одевалась. В отличие от мальчиков она нередко выпрашивала новое платье к праздникам, модные чулки или туфли и, хоть мать была предельно строга с детьми и очень экономна, отказать в просьбе любимой дочери она не всегда могла. Верочка уже в этом возрасте выгодно отличалась от своих подруг-однокласниц и на неё нередко поглядывали мальчики старших классов. С одним из них, Вовой Юдко, она подружила в восьмом классе и дружба эта продолжалась до окончания школы. Это была та первая юношеская дружба с мальчиком, которая нередко начинается в школе и остаётся в памяти на всю жизнь. Вова учился тогда в девятом классе и был славным малым. Он часто бывал у нас дома и мы не препятствовали их встречам.

Конечно, мы тогда и мысли не имели, что их отношения могут иметь какие-то серьёзные последствия. Считали, что в своё время наша Верочка непременно встретит хорошего еврейского парня и очень верили, что в этом плане её ждёт счастливое будущее.

Мальчики без труда сдали вступительные экзамены и, хоть на каждое место в институт претендовало несколько абитуриентов, они по полученным баллам свободно и без всякой помощи стали студентами.

Учились ребята с охотой и не имели серьёзных проблем с начертательной геометрией, технической механикой или сопроматом, которые с трудом даются многим студентам на первых курсах технических ВУЗов. Оба увлекались спортом и у них всегда было много друзей. Вовочка был в институтской команде по ручному мячу и увлекался борьбой. Он часто участвовал в соревнованиях на первенство города и республики, где не раз познавал радость побед. Это увлечение даже оставило ему пожизненную отметину в виде “откушенного” уха.

Мишенька занимался зимними видами спорта и стал бесстрашным моржем. Никакая стужа не могла остановить его от тренировок и соревнований любителей зимнего плавания, которые проводились обычно на Днепре, в присутствии многочисленных зрителей. Напрасно мы, заботясь о здоровье сына, пытались иногда, в двадцатиградусный мороз, уговорить его остаться дома. Даже слёзы матери, которую он очень любил, не могли его остановить. Мы никогда не ходили смотреть на заплывы моржей. Это было выше наших сил. Даже фотоснимки, которые Мишенька изредка приносил, вызывали у нас страх и ужас.

Нужно сказать, что наши опасения за его здоровье оказались напрасными. Закаливание плаванием в ледяной воде принесло нашему сыну большую пользу. Он возмужал, окреп физически, прибавил в росте и никогда не простуживался. Полезными оказались занятия спортом и для Вовочки.

Летом мальчики обычно выезжали в турпоездки. Собиралась студенческая компания, запасались спортивным снаряжением, консервами и другими съестными припасами, и отправлялись куда-нибудь в Крым, на Кавказ или Карпаты, где совершали экскурсии в горы, природные заповедники, осматривали достопримечательности. Возвращались они оттуда всегда довольными, загорелыми, полными свежих впечатлений.

У Верочки были другие увлечения. Она, по-прежнему, занималась музыкой, участвовала в школьной самодеятельности, пела, танцевала.

Видели мы своих детей только по вечерам и в выходные дни, но очень любили и гордились ими.

 

88

Секретарь обкома Прищепчик часто бывал на комбинате и не упускал случая показать его приезжающим в областной центр руководителям республики. На комбинате побывали секретари ЦК, включая Машерова, председатель Совмина Киселёв и его заместители. Для этого использовались торжества по случаям вручения комбинату Переходящих знамён, памятных знаков, других наград или внедрения в производство важных изобретений.

На одно такое торжество, посвящённое вручению Памятного знамени ЦК КПСС, Совета Министров СССР и ВЦСПС и занесению комбината на Всесоюзную Доску Почёта на ВДНХ прибыл секретарь ЦК по промышленности Алексей Алексеевич Смирнов. Такой высокой награды предприятие было удостоено за высокие показатели в соревновании, посвящённом 50 летию Октябрьской революции. В мясной промышленности республики такой чести был удостоен только наш комбинат.

Смирнов, Прищепчик и министр Мясомолпрома Белоруссии Баврин осмотрели производство и ознакомились с новой техникой и технологией, внедрённой на комбинате. Кроме собственных разработок мы показали им диспетчерскую, где впервые в мясной отрасли страны было внедрено промышленное телевидение и устройства для автоматического учёта простоев конвейерных линий и основного оборудования с анализом причин. Действовала громкоговорящая связь с цехами и участками, позволяющая диспетчеру оперативно решать возникающие вопросы. Высокие гости с интересом наблюдали на экране телевизора за ходом технологических процессов, знакомились с причинами простоев, наблюдали за работой диспетчера и дали высокую оценку уровню управления производством.

За обедом в заводской столовой мы обратились к начальству с просьбой помочь комбинату в строительстве новой столовой. Хоть руководители республики и области могли без труда убедиться в том, что столовая не соответствует возросшей численности коллектива, они никаких обещаний не дали.

Когда же Смирнов на общем собрании выступал с поздравлениями по случаю вручения наград, он в порыве чувств заявил, что в знак благодарности коллективу за хорошую работу ЦК и правительство республики решат вопрос о строительстве новой столовой.

Это заявление было встречено громом аплодисментов и секретарю ЦК ничего не оставалось делать, как выполнять обещание. Перед отъездом Смирнов, пожимая мне руку, велел напомнить ему о столовой на следующей неделе.

Приехав в Минск, я позвонил его помощнику, и он предложил встретиться, так как Алексей Алексеевич дал ему поручение решить все вопросы, связанные с проектированием и строительством столовой. В моём присутствии было дано указание директору института “Гипроторг” в текущем квартале выполнить проект заводской столовой и передать документацию заказчику. Директору автозавода предложили найти возможность изготовить поточную линию раздачи комплексных обедов для столовой Могилёвского мясокомбината, министра “Промстроя” “упросили” включить в план следующего года строительство этого “важного” объекта, а “Минмясомолпрому” республики “рекомендовали” изыскать средства для финансирования строительства.

Понадобилось всего два часа, чтобы решить вопрос, который в обычных условиях не решался годами. Я смог убедиться в том, какой силой и возможностями обладает партия - “руководящая и направляющая сила” советского общества.

В течении одного года рядом с административно-бытовым корпусом, было возведено двухэтажное просторное здание заводской столовой - подарок ЦК КПБ коллективу комбината.

 

89

Как-то позвонили из приёмной первого секретаря обкома и велели срочно явиться к Прищепчику. Такие “приглашения” всегда были непредсказуемыми и вызывали тревогу. Несмотря на хорошее, в принципе, к себе отношение (об этом мог бы мечтать любой руководитель предприятия, не говоря уже о директоре - еврее), меня никогда не покидал страх ожидания каких-нибудь провокаций, антисемитских директив “сверху” или, в конце концов, анонимных жалоб и клеветнических обвинений со стороны моих недругов и завистников. Хоть я и старался не давать для этого повода, я никогда не был абсолютно уверен в завтрашнем дне, меня не покидало предчувствие подстерегающей опасности, чего-то страшного. Интуиция подсказывала, что так хорошо и спокойно долго продолжаться не может.

На сей раз мои опасения не оправдались. Я это понял, как только переступил порог кабинета. Виталий Викторович встретил меня привычной тёплой улыбкой, усадил в кресло напротив себя и спросил не желаю ли переселиться в центр города.

Конечно, я должен был, не раздумывая, признаться в том, что только об этом мечтаю. Кто тогда не пожелал бы жить в центре, рядом с кинотеатрами и магазинами, плавательным бассейном и парком, концертным залом и библиотекой? Получить квартиру в центре было престижно в любом городе, но в Могилёве, где окраины были запущены, неблагоустроенны, тёмные и грязные, где автобусы ходили редко и были всегда переполнены, где в километре от дома Советов и обкома партии было опасно вечером на улицу выйти, к этому стремились все. Никто не упустил бы случая такой возможностью воспользоваться.

Меня же пронзила мысль: “А что скажут люди?”, и я ответил, что при таком дефиците в жилье, который испытывает разрушенный войной город, я не могу себе позволить менять хорошую квартиру на лучшую.

Виталий Викторович на это ответил, что он предлагает квартиру в обкомовском доме, который не предназначен для “общей” очереди, что мне, как инвалиду войны, пора уже жить в квартире с центральным отоплением, а не топить печь дровами, что мои заслуги перед страной позволяют с чистой совестью поселиться в благоустроенном районе в центре города. Он велел осмотреть дом напротив обкома и выбрать квартиру по своему желанию.

Мне ничего не оставалось, как поблагодарить за чуткость и внимание проявленные ко мне, и поспешить обрадовать приятной новостью Анечку и детей.

Как были рады мои домочадцы этой новости! Особенно ликовали дети. Дом обкома был рядом с институтом, где учились мальчики, им теперь не придётся больше висеть на ступеньках переполненных автобусов, добираясь по утрам на занятия, а Верочка сможет пешком ходить в музыкальную школу на соседней улице.

В тот же день мы побывали в готовом к вселению доме. Поехали поздно вечером, чтобы случайно не встретить кого-нибудь из своих знакомых, не вызвать неприятных разговоров и неминуемой зависти.

Дом был удивительно красив, с большим благоустроенным двором, и выходил одной стороной на центральную Первомайскую улицу, а другой - на тихую зелёную улицу Миронова, по которой не ходил городской транспорт. Его почему-то прозвали “Курской дугой”. То ли потому, что конфигурацией своей он напоминал дугу, то ли из-за того, что было много желающих поселиться в нём, и квартиры добывались приступом.

Первый этаж был отведен для центрального городского Загса, ювелирного и цветочного магазинов и салона для новобрачных. Рядом была площадь Ленина с огромным зданием Дома Советов и сквер с музыкальным фонтаном.

Все квартиры были красивы и удобны, но нам больше понравилась четырёхкомнатная, что выходила на тихую зелёную улицу. Ребятам же по душе была трёхкомнатная с двумя большими лоджиями на шумную Первомайскую, где они смогли бы смотреть парады и демонстрации. Поскольку их было большинство, пришлось подчиниться желанию детей.

О своём выборе мы сообщили председателю горисполкома и вскоре нам вручили ключи от желанной квартиры, площадь которой превышала сто метров. В таких шикарных условиях мы ещё не жили и первое время нам даже не верилось, что всё это не во сне. У нас были хорошие соседи, но больше всех по душе была семья Марченко, что жила в такой же, как и наша квартире, этажом ниже.

С ними у нас завязалась большая дружба, длившаяся много лет, и о них я расскажу позднее.

 

90

Скот на комбинат доставлялся транспортом колхозов, совхозов и контор “Заготскот”. Как мы не пытались регулировать его поступление по времени суток, нам это не удавалось и большинство машин прибывало к полудню, в интервале двух-трёх часов. Поскольку перед въездом на комбинат каждое животное должно подвергнуться ветеринарному осмотру, у ворот предприятия создавались порой километровые очереди, блокировавшие движение городского транспорта по прилегающим улицам. Малогабаритные машины хозяйств использовались неэффективно и отвлекались на целый день от выполнения других работ.

Мы выступили с инициативой принять на себя функции доставки скота на мясокомбинат при условии выделения специализированного транспорта и создания собственной автобазы. Предложение было поддержано облсельхозуправлением, за счёт лимитов и средств сельского хозяйства были приобретены скотовозы и начался эксперимент по централизованной доставке скота.

Успех этого начинания оказался настолько большим, что уже в следующем году почин был поддержан во всех областях республики и на всех крупных мясокомбинатах стали создавать свои автобазы.

Скотовозы направлялись в хозяйства по согласованному графику и теперь они стали делать по несколько рейсов в день. Оказалось возможным тем же количеством автомобилей обеспечить доставку скота и на другие комбинаты области. Всё это было экономически выгодно нам, колхозам и совхозам, которым мы взялись оказывать транспортные услуги.

Постепенно функции нашей автобазы возросли и мы стали использовать автомобили не только для доставки скота, но и для перевозки других грузов. За счёт ссуды Госбанка была построена ремонтная база и созданы удобства для водителей.

Автохозяйство стало примерным и по решению “Минмясомолпрома” на комбинате был проведен союзный семинар.

Журнал “Мясная индустрия СССР” опубликовал несколько статей о централизованной доставке скота. О нашем опыте была издана брошюра.

Как-то мне позвонил Прищепчик и сообщил, что на следующей неделе к нам приезжает союзный министр Сергей Фёдорович Антонов. Он предложил подготовить предложения по регламенту и порядку его встречи.

Опыта приёма таких гостей у меня не было и пришлось немало потрудиться, прежде чем я отважился вынести своё творение на суд первого секретаря обкома. В нём были подробно, в хронологическом порядке, расписаны все предлагаемые мероприятия, а также круг их участников, начиная от встречи высокого гостя и кончая его проводами. Времени было отведено мало, а показать хотелось много и поэтому в урне оказалось несколько забракованных вариантов.

Представленный проект вызвал похвалу. Единственное, что изменил и дополнительно включил в программу Прищепчик, был порядок встречи и размещение гостей в день приезда. Он предложил финскую баню и ужин в загородной резиденции обкома, а также некоторые мероприятия развлекательного порядка и досуга. Кроме того был резко ограничен круг участников. Даже второй секретарь обкома, секретарь горкома и председатель горисполкома были допущены только на отдельные мероприятия.

Антонова сопровождали из Минска заместитель председателя Совета министров Белоруссии Хитрун и министр “Мясомолпрома” Баврин.

От комбината во всех мероприятиях, кроме меня, мог участвовать только Мигурский, которому были поручены все интендантские функции.

От посещения министра комбинат мог получить большие выгоды и потому нужно было сделать всё возможное по обеспечению надлежащего приёма.

 

91

Встречать высоких гостей на границу Минской и Могилёвской областей выехало три автомобиля. В ещё новеньком обкомовском “ЗИМе”, кроме Прищепчика, был только председатель облисполкома Маслаков. В нашей “Волге”, кроме меня, был Мигурский, который исполнял обязанности водителя. Нас сопровождал начальник ГАИ на своей персональной спецмашине со звуковыми и световыми сигналами.

Всё было рассчитано точно и, когда мы подъехали к дорожному знаку с надписью “Минская область”, на горизонте показалось несколько машин, сопровождаемых автоинспекцией. В правительственном “ЗИМе” был Антонов, которого нельзя было ни с кем спутать из-за его двухметрового роста, его помощник и Хитрун, казавшийся совсем маленьким по сравнению со своим высоким гостем. В министерской новой “Волге” находился Баврин.

Сергей Фёдорович тепло со всеми поздоровался, а мне шепнул на ухо:

- Наслышан о твоих легендарных подвигах и рад тебя видеть. Не заезжая в город, выехали на Оршанское шоссе, где на десятом километре, в сосновом бору расположилась резиденция обкома и облисполкома. Это был приличных размеров двухэтажный особняк со множеством подсобных и вспомогательных сооружений, ограждённый забором и круглосуточно охраняемый милицией. Доступ посторонних людей туда был абсолютно исключён и даже проезд автомобилей поблизости запрещался специальными дорожными знаками и постами ГАИ.

Прямо из машин гостей пригласили в баню, где пахло ещё свежим деревом. В комнате отдыха были ящики с польским и чешским пивом, сухая вяленая рыба. На столе стояли стеклянные бутыли с прозрачным светлым напитком местного производства.

Гости от угощения отказались и направились прямо в парилку, где было 110 градусов. Антонову этого оказалось мало и температуру подняли до отметки 125. Он оказался большим любителем сауны и никто из нас не смог составить ему компанию там. Душ министру показался слабым и Мигурский воспользовался шлангом из водопровода с высоким давлением, чтобы остудить гостя после долгой жаркой парной. Только теперь он принялся за пиво, закусывая жирной таранью. К радости Прищепчика Могилёвское пиво получило самую высокую оценку Антонова. Он знал цену этому напитку и подробно объяснял по каким показателям импортное пиво заметно уступает местному. Наверное, директор пивзавода, выполняя особый заказ обкома, сильно постарался, чтобы сделать своё пиво лучшим, чем чешское и польское.

Попивая холодный, горький напиток Сергей Фёдорович рассказывал интересные истории из своей дипломатической службы (во время войны он был послом в Афганистане), а также из практики работы мясной промышленности разных стран, где ему приходилось бывать. Он был интересным рассказчиком и мы с удовольствием слушали его.

За несколькими заходами в парную, рассказами министра и анекдотами Маслакова не заметили, как подкатила полночь, и Виталий Викторович пригласил всех на ужин. Когда мы вошли в банкетный зал, шеф-повар ресторана “Могилёв” наводил последние штрихи у праздничного стола, который был похож на произведение искусства, выполненное именитым художником. Были рыбные и мясные деликатесы, украшенные свежими овощами, разнообразные салаты, малосольные огурчики и многое другое. Ассортимент напитков включал посольскую водку, пятизвёздочный армянский коньяк, импортные вина, шампанское и боржоми. Стол был накрыт на восемь персон и сервирован фаянсовыми тарелками, серебряными столовыми приборами, хрустальными бокалами.

Невольно мелькнула мысль, как на этом фоне будем завтра выглядеть мы, когда, по программе, должны будем давать приём в директорском домике своего профилактория.

Антонов снял пиджак и галстук и предложил каждому произнести тост на вольную тему, а мне разрешил использовать своё слово для просьб и жалоб. Во всех тостах звучала благодарность за приезд в нашу глухую провинцию, пожелания здоровья и благополучия высокому гостю. Перед моим тостом Сергей Фёдорович предложил своему помощнику записать просьбы, а меня просил не превышать регламент. Я не счёл нужным за ужином обращаться с просьбами и высказывать жалобы, а наоборот, поблагодарил министерство, партийные и советские органы за помощь и пообещал ответить на заботу новыми успехами в труде.

Сергей Фёдорович воспринял это как дипломатический шаг, рассчитанный на получение большей помощи позднее. Так в конце концов и получилось.

Когда поужинали был уже поздний час и гостей отвели на отдых. Каждому был предоставлен отдельный номер со всеми удобствами, холодильником и баром, всевозможными яствами. Все улеглись, а Антонов с Бавриным ещё долго играли в бильярд и шахматы, и уснули только под утро.

Поднялись в назначенное время и, после легкого завтрака, отправились на комбинат. Туда уже прибыли первый секретарь горкома Мезенцев и секретарь обкома по промышленности Пилюта. Осмотр начали с автобазы, которая, как мне показалось, была основной причиной визита министра. Он с интересом осмотрел гаражи и стоянки автомобилей, ремонтную базу, поговорил с шоферами и ремонтниками, выслушал просьбы директора Брудалея, мнения Прищепчика, Маслакова и Баврина, ознакомился с экономическими показателями работы за прошлый год и сделал вывод, что дело это стоящее и его нужно внедрять во всех регионах страны.

В цехах комбината он больше интересовался нашими разработками и изобретениями, опытом оперативного планирования и экономического стимулирования, бытовыми условиями рабочих.

Особый интерес вызвал агрегат для обработки свиных голов, линия механизированной доочистки мяса от костей, агрегат для санитарной обработки шкур и комплексно-механизированный цех первичной обработки и консервирования кожсырья. У агрегата для очистки шкур от навала он задержался особенно долго, вынул свой белоснежный носовой платок и провёл им по нескольким обработанным шкурам. Платок стал влажным, но остался чистым. Сергей Фёдорович был в восторге и объяснил сопровождающей его свите, как важно это изобретение для промышленности.

Нам пришлось менять своё мнение о главной цели визита министра. Было очевидно, что наибольший интерес у него вызвали наши изобретения в области техники и технологии производства.

Антонов предложил мне подготовить описания внедрённых изобретений, которые согласно

действовавшему тогда положению, наравне с диссертацией, могли стать основанием для присуждения

учёной степени кандидата технических наук. Баврину было предложено рассмотреть подготовленный мною

материал на Техсовете министерства и принять решение о возможности его представления в ВАК.В

административно-бытовом корпусе Сергей Фёдорович осмотрел бытовые помещения, побывал в клубе и столовой, интересовался использованием промышленного телевидения, разного рода счётчиков для учёта работы конвейеров и регистрации простоев, установленными в кабинете директора и диспетчерской. Он беседовал с инженерами, экономистами, бухгалтерами и остался доволен уровнем их знаний.

Когда уже покидали производство, Антонов спросил откуда столько цветов в комнатах отдыха, бытовых помещениях, столовой и административном корпусе. Когда Мигурский объяснил, что всё это из собственной оранжереи, пожелал её осмотреть. Две пожилые женщины, польщенные интересом министра к их работе, с удовольствием ознакомили его с технологией выращивания цветов и подарили букет разноцветных роз. Сергей Фёдорович был тронут подарком, признался, что сам занимается на своей даче цветоводством и очень любит это дело.

По дороге в профилакторий, что был конечным пунктом программы, заехали в недавно построенный новый детский садик. Заведующая и воспитатели показали спальные и игровые комнаты, а детки дали маленький концерт, что привело гостей в восторг.

Мы несколько нарушили программу и в профилакторий приехали с опозданием. Тем не менее Антонов с интересом выслушал информацию главврача Дидикова об организации отдыха и лечения рабочих, беседовал с отдыхающими, побывал в столовой, клубе и лечебном бассейне. В итоге он заявил, что никогда не испытывал такого удовлетворения от реализации выделенных предприятию капитальных вложений, как в этом случае.

Осмотр профилактория завершился обедом. Конечно, наш шеф-повар Мария не смогла так украсить стол, как это сделали в ресторане “Могилёв”. И посуда была не та, и вид поданых блюд не напоминал натюрморт художника, но зато сколько души и фантазии вложила она в приготовленные кушанья. Это были, в основном, блюда белорусской кухни, главным компонентом которых являлась бульба (так по белоруски называется картошка). Она была и жареная, и пареная, и с мясом, и с грибами, и с яйцами, и в виде оладий и блинов. Всё это было свеженькое, только с огня, и выглядело очень аппетитно. Подали квашеную капусту, солёные огурцы и мочёные яблоки. На столе были водки “Беловежская”, “Кристалл” из Климовичей и хлебный квас собственного производства.

Когда я сравнил всё это со вчерашним ужином, мною овладел страх за возможные последствия, но, слава Богу, всё обошлось. Наверное блюда национальной кухни были на самом деле вкусны. Все не переставали хвалить их, а в конце обеда Антонов от души поблагодарил тех, кто готовил и подавал замечательный обед. Он сказал, что давно с таким удовольствием не ел, и расцеловал шеф-повара Марию под дружные аплодисменты присутствующих.

Можно было не сомневаться, что обед удался.

В ходе осмотра комбината, детсада и профилактория нас сопровождал фотограф и к концу визита всем были розданы фотографии на память.

Был конец рабочего дня, когда кортеж автомашин, возглавляемый начальником автоинспекции, взял курс на Минск. Вечером в резиденции правительства Белоруссии был назначен приём в честь члена ЦК КПСС, министра мясной и молочной промышленности СССР Антонова.

На границе областей уже ожидал автомобиль ГАИ Минской области, но Сергей Фёдорович велел свернуть в придорожный лесок, чтобы попрощаться.

У Мигурского в багажнике оказалась бутылка коньяка и бутерброды. Капот “Волги” покрыли белым халатом и всем налили по рюмке.

Антонов поблагодарил за тёплый приём и пожелал успехов в работе и жизни. Мне была высказана особая благодарность за техническое перевооружение комбината, высокие производственные показатели и предоставлено право обратиться с любой просьбой. Прищепчик мигнул мне для смелости и я решился попросить капвложения на строительство нового цеха первичной переработки скота.

Сергей Фёдорович спросил какая нужна сумма и, когда я назвал кругленькие 10 миллионов, поморщился. Просьба оказалась почти невыполнимой. Недавно правительство вновь сократило капвложения многим министерствам, в том числе и “Минмясомолпрому”, в пользу оборонной промышленности и сельского хозяйства.

Однако, подумав, Антонов решительно сказал своему помощнику:

-Запиши им 10 миллионов! Здесь они нужнее.

Он налил ещё одну рюмку и произнёс:

-Твоё здоровье, директор! Дверь моего кабинета для тебя всегда открыта. Когда будешь в Москве, непременно заходи, если даже не будет просьб.

Мигурский достал из багажника, привезенную накануне из Бобруйска сувенирную коробку с шахматами ручной работы, изготовленными по просьбе Прищепчика умельцами ГПТУ прикладного искусства. Мы вручили её Сергею Федоровичу в память о пребывании в Могилёве. Он было отказался принять такой дорогой подарок, заявив, что и так никогда не забудет эту командировку, но, не желая нас обидеть, всё же принял сувенир.

Маслаков, который нашёл общий язык с Антоновым, как с любителем рыбной ловли, подарил ему ещё и набор мармышек в красивой коробке с белорусским орнаментом. В Могилёве Анатолий Васильевич по праву считался лучшим рыбаком и знал толк в снасти.

Антонов тепло попрощался с каждым из нас и сел в ожидавший его чёрный “Зим”. Баврин пошёл к своей “Волге” и машины тронулись в сторону Минска.

Двухдневная программа встречи Союзного министра была полностью выполнена. Можно было расслабиться, и Прищепчик предложил искупаться в небольшой речушке, что протекала рядом. Вода была прозрачной, но довольно холодной. Чтобы согреться после купания, приняли по рюмке коньяка и Виталий Викторович произнёс, обращаясь ко мне:

-Считай, что и мой кабинет для тебя открыт в любое время.

Дверь первого секретаря обкома тогда была не менее важной, чем дверь министра. По крайней мере пользоваться ею приходилось чаще.

 

92

Несмотря на предельную занятость служебными делами, приходилось заниматься и общественной работой. Особенно много времени требовала депутатская деятельность. Мне было поручено руководство постоянно-действующей комиссией по промышленности, транспорту и связи. Требовалось часто бывать на предприятиях города, особенно на отстающих, изучать причины невыполнения ими плановых заданий, готовить материал на сессии Горсовета и заседания комиссии. Хоть у меня был заместитель и более сорока членов комиссии из числа депутатов, многое приходилось делать самому и это отнимало массу времени. Я пытался как-то отказаться от этой работы, но это вызвало недовольство городского руководства, которое пригрозило изменением своего отношения к комбинату, что было крайне нежелательно.

Пришлось согласиться с избранием в очередной раз и так продолжалось на протяжении полутора десятков лет.

Работать плохо я не умел и комиссия развернула большую активность. Проводились выездные заседания на предприятиях и в организациях, был организован обмен опытом работы, нередко оказывалась и конкретная помощь в выделении капвложений, оборудования и материалов, сбыте продукции. На обращения Горсовета и его постоянных комиссий тогда быстро реагировали министерства и ведомства, планирующие и снабженческие организации. Опытом работы комиссии заинтересовались местные советы других городов, которые часто приезжали к нам и приглашали нас к себе. Это было довольно интересно и даже полезно, но отнимало время, которого и так всегда не хватало.

На очередной областной партконференции меня избрали кандидатом в члены пленума обкома партии. Это было тогда почётно, но прибавилось количество вызовов на пленумы, активы и бюро, которые также отнимали время у основной работы. Теперь я был в курсе важных партийных решений, которые для многих оставались секретными.

Как-то в 1968-ом году, в период “Пражской весны” на областном партийном активе зачитали закрытое письмо ЦК КПСС о “двурушнической предательской” деятельности руководства компартии Чехословакии, возглавляемого тогда Александром Дубчеком, подрывающего единство Социалистического лагеря. Чешские руководители жёстко предупреждались об ответственности за предательство интересов содружества соцстран и марксистско-ленинского учения.

Среди других обвинений были и намерения улучшить отношения с Израилем, которому, после его победы в Шестидневной войне, был объявлен бойкот стран Варшавского Договора.

Еврейские общины Чехословакии тогда осмелились выступить с обращением к евреям всего мира не допустить уничтожения государства Израиль и истребления его населения, что вызвало гневный отклик в советских средствах массовой информации.

Вскоре танковые соединения стран Варшавского Договора вошли в Прагу, руководство компартии было низвергнуто и с Пражской весной покончено.

После советского вторжения в Чехословакию, многие чехи эмигрировали в западные страны, а евреи почти полностью покинули эту страну.

События 1968-го года в Чехословакии оставили глубокий след в отношениях между странами социалистического лагеря. Они не только вызвали недовольство подавляющего большинства чехов и словаков, но и привели к волнениям и антисоветским выступлениям в ряде других стран.

В эти годы заметно возросла эмиграция евреев из Польши, Румынии, Венгрии и других стран Восточной Европы. Под давлением мирового общественного мнения Советское правительство заявило, что не будет препятствовать выезду советских граждан еврейской национальности за границу для воссоединения семей. Как это бывало и раньше, между обещаниями и делами пролегала глубокая пропасть. Выезжали единицы, а тысячи других становились отказниками, чем обрекались на неслыханные ранее страдания и вызвали новую волну антисемитизма в стране.

 

93

Кроме Могилёвского мясокомбината в области было ещё два мясоперерабатывающих предприятия. Одно из них располагалось в Кричеве - промышленном центре на границе с Россией, а другое в Бобруйске - бывшем областном центре республики с населением около трёхсот тысяч человек. Руководство области было недовольно их работой и необходимостью ежедневно заниматься решением возникающих там проблем. Положение ещё более усугубилось, когда были выделены крупные капиталовложения на строительство нового Кричевского мясокомбината. Слабые инженерные кадры этого предприятия не были в состоянии осуществлять надзор за работой подрядных и субподрядных организаций и решать многие организационные и технические вопросы, возникающие на стройке.

В конце шестидесятых годов в стране стало модным создание крупных промышленных объединений во всех отраслях народного хозяйства. Инициатива образования таких фирм исходила от главы правительства А. Н. Косыгина и широко пропагандировалась средствами массовой информации и местными органами власти.

Белоруссия, как всегда, активно поддержала начинание, идущее из Москвы, и ЦК КПБ потребовало создания объединений во всех отраслях промышленности. Уже были образованы крупные фирмы в машиностроении, химической и легкой промышленности, положительный опыт которых распространялся на всю страну. Настал черёд для создания объединений и в мясной промышленности.

Желая поскорее избавиться от проблем, постоянно возникающих на Кричевском и Бобруйском мясокомбинатах, обком и облисполком стали уговаривать меня выступить с инициативой образования Могилёвского производственного объединения мясной промышленности. Я хорошо представлял себе, что это означает для меня и коллектива комбината, который значительно опережал другие предприятия по всем важнейшим производственным, технико-экономическим и финансовым показателям работы. Нужно было также передать в общее пользование нажитые большим трудом фонды экономического стимулирования, что ущемляло интересы работников комбината. У нас не было не только желания, но и никакого резона объединяться с отстающими предприятиями и обо всём этом мы уведомили областные организации, подкрепив свои доводы основательными расчётами. Наши возражения были довольно вескими и на какое-то время они убедили руководство в нецелесообразности такой реорганизации. Нам было обещано повременить с решением этого вопроса до конца пятилетки, которая заканчивалась в 1970-ом году.

Между тем предприятие продолжало наращивать темпы производства, из квартала в квартал ему присуждалось Переходящее Знамя “Минмясомолпрома” СССР с первой денежной премией и, когда по итогам работы за истекшие пять лет министерству республики впервые дали право представить лучшее предприятие к правительственной награде, выбор пал на Могилёвский мясокомбинат. Был выделен также необычно щедрый лимит на награждение наиболее отличившихся работников. В числе пяти наград были орден Ленина для лучшего рабочего или мастера и орден Октябрьской революции для руководителя.

Представление на предприятие и лучших работников готовила администрация и общественные организации комбината, а наградные материалы на руководителя - министерство, по согласованию с партийными органами области и республики.

Как-то вечером, за ужином, Анечка сказала мне “по большому секрету”, что ей стало известно о представлении меня к награждению орденом Октябрьской революции.

Об этом, тоже “по секрету”, мне рассказал также наш министр Баврин, добавив при этом, что к такой высокой награде представлен только один директор в республике и что наградной материал не встретил возражений в партийных органах Белоруссии, начиная от райкома и кончая ЦК.

“Большой секрет”, как это обычно бывает, стал достоянием всех работников комбината и большинства жителей города. Все были уверены, что так оно и будет. Все..., кроме меня. Я не мог себе представить, что моя чисто еврейская фамилия пройдёт частокол всех московских высоких инстанций, включая ЦК КПСС.

Так оно и случилось. В этой инстанции я был исключён из списка награждаемых столь высокой наградой и включён в другой список, где награды были на порядок ниже. Об этом “по секрету” рассказал мне Прищепчик на торжественном собрании коллектива, посвящённом вручению комбинату ордена Трудового Красного Знамени и награждению лучших его работников орденами и медалями. Он также заверил меня, что так этот вопрос не оставит и внесёт новые предложения в ближайшее время. Мне тогда вручили орден “Знак Почёта”. Это была тоже высокая награда и более значимой в то время не был удостоен ни один руководитель в мясной отрасли республики, но мне она, вместо радости, принесла одни огорчения.

Все другие представления прошли без изменений. Орденом Ленина был награждён ветеран производства, мастер мясожирового цеха Межевич, который по всем параметрам соответствовал требованиям для награждения высшим орденом страны. Он был белорусом, членом партии и проработал на предприятии более тридцати лет. Были, конечно, более достойные столь высокой награды, но они не выдерживали требования по одному или нескольким показателям.

В целом награждение комбината и нескольких его работников правительственными наградами было воспринято коллективом с радостью и гордостью. С тех пор к наименованию предприятия прибавилось почётное звание... ордена Трудового Красного Знамени, на фасаде его административного корпуса появился подсвеченный неоновыми огнями орден и памятная доска, на которой металлическими буквами был набран текст Указа Президиума Верховного Совета о награждении.

 

94

Несмотря на то, что государственный антисемитизм в СССР практически никогда не прекращался, видоизменялся его накал в зависимости от смены лидеров или под давлением мирового общественного мнения. Партийные идеологи всех уровней всегда держали “про запас” несколько “своих” евреев, на примере которых они могли показать, как относятся к “представителям еврейской национальности”, которые честно трудятся на благо Родины и не состоят на службе у “международного сионизма”.

В союзном масштабе такими были Илья Эренбург, который чудом уцелел в страшные послевоенные годы, когда были казнены многие видные деятели еврейской культуры и литературы, и даже стал послом мира советской державы за рубежом, Давид Драгунский, которому присвоили звание генерал-полковника, наградили двумя звёздами Героя Советского Союза и “уговорили” возглавить Антисионистский комитет.

В Белоруссии многие годы бессменно руководил СКБ Минского автозавода Борис Львович Шапочник, которому “пятая графа” анкеты и типично еврейский местечковый акцент не помешали стать Героем Социалистического Труда и лауреатом Государственных премий.

В число депутатов Верховного Совета БССР непременно избирался хотя бы один еврей. Им попеременно становились известный архитектор, какой-нибудь видный учёный или врач, но совсем без евреев не обходился ни один созыв парламента республики. Однажды депутатом Верховного Совета стал даже мой друг - школьный учитель Борис Берлин, который носил на груди депутатский значок целых четыре года.

Мне иногда казалось, что таким нужным для показухи евреем в масштабах нашей области был именно я. Казалось потому, что не знал я другого еврея, которого бы так долго терпели в такой высокой должности, награждали правительственными наградами, избирали в руководящие партийные и советские органы.

Как-то меня пригласили в горком партии и попросили подготовить письмо за своей подписью в адрес Первой всемирной конференции еврейских общин в защиту советских евреев, которая проходила в то время в Брюсселе. В этом письме я должен был показать, что никакого антисемитизма в СССР нет, что в нашей стране обеспечиваются права и свободы граждан всех национальностей, в том числе и еврейской, что закрытие еврейских школ, театров и газет объясняется отсутствием необходимости в них со стороны еврейского населения так как граждан еврейской национальности вполне устраивают русские театры, школы, книги и журналы. На собственном примере следовало подтвердить возможность получения высшего образования и престижной работы обыкновенным евреем из маленького еврейского местечка.

Я оказался тогда в довольно сложном положении. Из передач зарубежного радио, которые я продолжал ежедневно слушать, несмотря на помехи мощных глушителей, мне было известно, что в столице Бельгии Брюсселе собралось восемьсот делегатов из сорока стран мира с целью призвать СССР дать возможность советским евреям жить в соответствии с еврейской религиозной и культурной традицией, разрешить эмиграцию в Израиль и перестать чернить сионизм и еврейский народ.

Из собственного опыта мне было хорошо известно, как закрывались школы и театры, а из рассказов очевидцев я знал об издевательствах над евреями-отказниками, пожелавшими выехать в Израиль. Совесть не позволяла отрицать наличие антисемитизма и подтверждать обеспечение религиозных и гражданских свобод в нашей стране. Вместе с тем просто отказаться подписать такое письмо было опасно и грозило серьёзными последствиями для меня и моей семьи. Пришлось пойти на хитрость. Я сослался на срочную командировку в министерство и пообещал написать письмо после возвращения из Москвы. Когда же я вернулся в Могилёв, конференция закончила свою работу и отпала необходимость в отправке письма.

Хоть я и прикинулся тогда дурачком и казалось, что достаточных оснований для упрёков в моём непослушании не было, мне затем не раз напоминали тот случай, как знак нелояльности к политике партии по национальному вопросу и неблагодарности за доброе ко мне отношение.

Я часто упрекал себя потом в трусости и беспринципности в том случае, который надолго остался в памяти. Но каждый раз, анализируя своё поведение в подобных ситуациях, я приходил к выводу, что иначе тогда поступить не мог, ибо смелое и открытое осуждение линии партии привело бы к тяжёлым последствиям не только для меня лично, но и для всей нашей семьи, включая детей. Такая смелость и принципиальность в то время была очень опасной.

 

95

Отсрочка в создании объединения была непродолжительной. В начале января 1971-го года в Могилёв прибыл секретарь ЦК по промышленности Смирнов, который с участием Прищепчика провёл второй тур “уговоров” по образованию единой мясной фирмы в области. При этом были использованы все возможные доводы в пользу объединения. Тут были и обещания помощи в обеспечении равномерной поставки сырья, выделении средств на капстроительство, защите фондов на необходимое количество автотранспорта, и гарантии выполнения наших заявок на материалы, оборудование и многое другое. Главным же аргументом, вынудившим нас капитулировать, стало предупреждение, что если объединение не будет образовано сейчас по нашей инициативе, то его создадут позднее по постановлению правительства и в этом случае мы лишимся всех льгот, которые могли бы получить, как инициаторы почина.

Кроме нас на создание областной фирмы дали согласие предприятия Брестской области, расположенной на западе республики. Был установлен пятилетний срок эксперимента. В случае его успеха производственные объединения мясной промышленности должны были быть созданы во всех областях Белоруссии.

Уже в конце января было принято постановление Правительства об одобрении инициативы предприятий мясной промышленности Могилёвской и Брестской областей по созданию производственных объединений, доведены планы производства и фонды зарплаты, утверждены штатные расписания. Приказом министра я был назначен генеральным директором.

Многократно возросли масштабы производства и численность работников, непомерно повысилась ответственность за порученное дело. Начался новый этап трудовой деятельности в роли руководителя самого крупного предприятия мясной промышленности республики.

Объединение было создано на базе головного предприятия без обособленного аппарата управления. Руководители Могилёвского мясокомбината стали руководителями областной фирмы, что заметно расширяло их функции при незначительном повышении зарплаты. Кроме того им нужно было часто выезжать на подчинённые предприятия, что отрывало от основной работы и семьи. Если к тому же учесть, что технический уровень, производственная и трудовая дисциплина там были значительно ниже, чем на головном предприятии, и были необходимы большие усилия для их повышения, станет ясно почему главные специалисты Могилёвского комбината приняли на себя возросшие обязанности без особого энтузиазма. В первое время приходилось применять меры убеждения и принуждения, чтобы заставить их относиться к периферийным предприятиям так же, как и к головному комбинату.

Особенно много хлопот доставлял Кричевский мясокомбинат, который во всех отношениях находился на самом низком уровне в объединении. Положение усложнялось тем, что в этом городе велось строительство нового крупного мясного предприятия на отдельной площадке. Небольшая численность технического персонала не позволяли осуществлять надзор за строительством и эти функции пришлось возложить на специалистов объединения.

На Бобруйском комбинате мы встретились с другого рода трудностями. Там, на первых порах, в штыки воспринимались указания “сверху” и даже помощь в решении многих производственных и технических вопросов не всегда получала должную оценку. Это предприятие считалось в министерстве довольно крупным и было не на плохом счету. Бобруйчане были большими патриотами своего города, а работники комбината считали своё предприятие самым лучшим. Такая оценка не совпадала с мнением вышестоящих организаций и для неё не было достаточных оснований, но самомнение имело глубокие корни и сохранялось довольно долго.

Пришлось приложить немало усилий для создания необходимого для успешной работы психологического климата в этом большом трудовом коллективе.

Создали Совет директоров, который созывался не реже двух раз в месяц, и был наделен большими правами. В моём личном расписании предусматривались выезды на подведомственные предприятия не реже одного раза в неделю.

Была оказана помощь во внедрении передового опыта, прогрессивной технологии и технических разработок, используемых на головном предприятии. На всех комбинатах стали действовать единые формы оплаты труда и положения о материальном стимулировании. Всё это не замедлило сказаться на результатах работы и заметно повысило заработки людей.

Важным событием, оказавшим большое влияние на настроении работников периферийных предприятий, стало присуждение объединению Переходящего знамени “Минмясомолпрома” СССР по итогам работы за первый квартал новой пятилетки. В это мало кто мог поверить, учитывая трудности периода освоения работы в новой структуре, разницу в уровне техники, технологии, производственной и санитарной культуры на предприятиях.

Может быть в этом случае объединению была сделана небольшая поблажка при оценке работы, но даже если такое и имело место, то мы из этого сделали нужные выводы и больше ни на какие скидки не рассчитывали. Во всех, без исключения, 20 кварталах девятой пятилетки результаты работы объединения давали полное основание для присуждения ему Переходящего знамени Союзного министерства и награждения Первой денежной премией.

Нужно сказать, что на Кричевском и Бобруйском мясокомбинатах не только обеспечивались такие же высокие темпы роста объёмов производства, производительности труда и прибыли, как и на головном предприятии, но в ряде случаев достигались и более значительные приросты по этим и другим показателям работы. Главной причиной их успехов безусловно было усердие и старания работников этих предприятий.

Я всё более убеждался в том, что при социалистическом способе производства имеются практически неограниченные возможности повышения эффективности работы, если находить источники стимулирования труда рабочих, и надлежащим образом управлять коллективом. Мы старались не довольствоваться достигнутым и искали неиспользованные резервы и возможности. При анализе работы находили, где что недополучено и потеряно. Такой принцип действовал у руководителей объединения, предприятий, цехов и производственных участков, что позволяло из года в год наращивать темпы производства продукции.

С целью изучения и внедрения на других предприятиях результатов работы объединения Союзное и республиканское министерства часто проводили у нас семинары, конференции и совещания по повышению эффективности производства, механизации и автоматизации производства, рационализации и изобретательству.

Союзный Министр С. Ф. Антонов издал приказ о распространении опыта нашей работы, руководителями и специалистами всех регионов страны. Появились брошюры и статьи в республиканских и союзных журналах и газетах.

По итогам работы за 1973-ий год, названный решающим годом девятой пятилетки, группа работников объединения была удостоена правительственных наград, а я, с третьего захода, всё же был награждён орденом Октябрьской революции. Такой высокой награды не получил тогда никто из руководителей предприятий или республиканского министерства.

Всё это я рассказываю не для хвастовства, не из желания выставить напоказ свои успехи в работе. Этим мне хотелось только помочь читателю понять, что никакие старания, трудовые и боевые заслуги перед страной не играли никакой роли, когда нарастала очередная волна антисемитизма и во всех бедах виновными вновь оказывались одни евреи.

 

96

Кроме Всесоюзного соревнования, существовал в те годы порядок соревнования между предприятиями Белоруссии и смежных республик. Министерство обычно давало рекомендации с каким предприятием следует соревноваться. Нам были предложены Калинковичский комбинат, Гомельской области и Клайпедский мясокомбинат в Литве. Такой выбор исходил из того, что в ходе соревнования будет оказана возможная помощь самому отстающему предприятию республики, а перед вторым по объёму и значимости литовским предприятием не будет стыдно, сопоставляя показатели работы в конце каждого полугодия (итоги соревнования подводились два раза в год).

Мы с этими рекомендациями согласились, а вот “Минмясомолпром” Литвы предложил, вместо Клайпедского комбината, заключить договор о производственном и техническом содружестве с Вильнюсским мясокомбинатом. Напрасно наше республиканское министерство упорствовало, доказывая целесообразность соревнований столичных предприятий. Убедить литовцев оказалось невозможно, пришлось согласиться с их выбором.

В отношении Калинковичского комбината был определённый резон. Фактически это было не соревнование, а передача нами передового производственного опыта и оказание помощи в его использовании. Перед руководителями цехов и участков была поставлена задача вывести соответствующее подразделение родственного предприятия на более высокий уровень.

Для этого прилагалось много усилий. Часто наши мастера и другие специалисты находились в командировках в Калинковичах по несколько недель, а порой и по месяцу, помогая освоить прогрессивную технологию или внедрить новое оборудование. В этом был очевидный эффект и руководство отстающего предприятия было нам благодарно за действенную бескорыстную помощь.

Несколько иной оборот приняло соревнование двух крупных передовых предприятий смежных союзных республик. По существу и здесь не было настоящего соревнования, так как по темпам роста объёмов производства, производительности труда, себестоимости продукции и другим важнейшим измерителям работы, наши показатели были несопоставимыми. Единственное, что было схожим, был размер зарплаты, и это объяснялось тем, что прибалтийские республики работали на других, более высоких тарифных ставках и должностных окладах.

Разработали перспективный план передачи и внедрения технических новшеств и передового опыта со сроками осуществления мероприятий и ответственными исполнителями. Итоги работы и выполнение взаимных обязательств проверялись два раза в год делегациями предприятий, возглавляемыми директорами, путём их поочередного выезда в Вильнюс и в Могилёв.

Мероприятия, в основном, предусматривали использование устройств и способов производства, разработанных на нашем предприятии, но иногда мы находили и полезные для нас новинки и на Вильнюсском комбинате. В чём наши литовские коллеги значительно нас опережали, это в гостеприимстве и в умении приятно проводить свободное от работы время.

Главный инженер этого предприятия Иосиф Сухацкас - молодой специалист, закончивший Литовский политехнический институт и являвшийся душой коллектива, выразил существующие между нами отличия такой формулой: “Вы живёте для того чтобы работать, а мы работаем для того чтобы жить”. И это соответствовало действительности. Для нас главное в жизни была работа, а для них - максимальное удовлетворение потребностей и желаний. В каждый наш приезд в Вильнюс они преподносили нам урок, как нужно красиво жить. Мы посещали достопримечательности города и окрестных мест, совершали экскурсии по городам республики, жили в лучших столичных гостиницах, для нас устраивались приёмы в первоклассных ресторанах, а в свободное от этого время сопоставляли производственные показатели и проверяли выполнение взаимных обязательств.

Такие встречи продолжались, обычно, не менее четырёх дней при наших поездках в Вильнюс и полную неделю, когда коллеги приезжали к нам. В эти дни отменялись другие мероприятия и всё внимание уделялось гостям. Мы заметили, что литовские товарищи вели себя намного свободнее, чем мы. В кабинетах у директора и главного инженера были холодильники и серванты с вином, шампанским, коньяком и разнообразными закусками, которыми они широко пользовались при деловых встречах. Ни один завтрак или обед не обходился без крепких напитков, в потреблении которых они имели большой опыт и знали толк. Ужинать было принято в лучших ресторанах или уютных кафе, которые в таких случаях были закрыты для посторонних посетителей. Программы встреч предусматривали посещение театральных премьер, выезды на природу, в экзотические сауны и другие культурно-увеселительные мероприятия. Они проходили интересно и весело. Чувствовался большой опыт их проведения. Литовцы хорошо пели. Директор и главный инженер являлись участниками городской хоровой капеллы и были прекрасными запевалами. Пели не только литовские, но и русские, белорусские и даже еврейские песни. Особенно внимательными наши литовские друзья были к женщинам.

Во всех мероприятиях в Вильнюсе участвовали руководители “Минмясомолпрома” и ЦК КП Литвы и это, наверное, придавало хозяевам смелость и уверенность. По всему чувствовалось, что в средствах недостатка не было. На память мы увозили подарки для коллектива и персональные сувениры.

Нам было намного труднее принимать гостей в Могилёве. Мы многое не могли себе позволить из того, что делали для нас литовцы, однако и у нас проводились интересные мероприятия, а пользы от визитов к нам они получали несравненно больше. Менее пышными были застолья, но зато лучшими были концерты художественной самодеятельности, а что касается производственного опыта, разработок в технике и технологии, то мы могли передать своим коллегам намного больше, чем позаимствовать у них. Они высоко ценили нашу помощь и были благодарны нам за это. Как рассказывал нам главный инженер Сухацкас, многие руководители и инженеры Вильнюсского комбината по несколько лет ждали своей очереди на поездку в Могилёв.

Дарили и мы им персональные сувениры на память. А подарки коллективу были несравненно ценнее и более значимы. Если мы привозили от них дорогие картины или панно, которые украшали комнаты отдыха или фойе клуба, то они увозили от нас агрегат для обработки свиных голов или машину для очистки шкур от навала, изготовленные нашими умельцами, которые освобождали рабочих от тяжёлого физического труда.

Содружество трудовых коллективов сочеталось с личной дружбой коллег по работе, продолжалось многие годы и принесло большую пользу.

 

97

Годы шли и взрослели дети. Как я уже упоминал, Верочка была круглой отличницей и активной общественницей. За это она отмечалась многочисленными грамотами и награждалась премиями. Как лучшую ученицу и пионерского вожака её премировали поездкой во Всесоюзный пионерский лагерь “Артек”. Наша дочь получила много удовольствия от отдыха в Крыму и месяц этот остался в её памяти на всю жизнь. Однако, ещё большее впечатление оставила поездка в Восточную Германию (Германскую Демократическую Республику), которой она была премирована двумя годами позже, по программе взаимного обмена учащимися и студентами. Хоть ГДР была тогда социалистической страной и успела многое позаимствовать у СССР, жизнь там была намного богаче и интересней. Верочка жила около месяца в немецкой семье и могла убедиться в том, какой нищенский уровень жизни влачила наша семья по сравнению с тем, как жили немцы среднего достатка. А ведь мы никак не относились в своей стране к бедным. Мы и в мыслях не могли позволить себе то, без чего не представляла себе жизнь семья обычного рабочего ГДР.

Мне было трудно ответить на все “почему?” дочери, когда она вернулась из этой незабываемой поездки за рубеж. Она жила в частном доме с такими благами и удобствами, о которых раньше представления не имела, ездила на экскурсии по стране на новеньком “Мерседесе” и совершала морские прогулки на комфортабельном катере - собственности её хозяев-рабочих. Верочку гостеприимно приняли в немецкой семье, где доставили много радости и удовольствия, одарили подарками и сувенирами.

Учёба давалась ей легко и оставалось много свободного времени для книг, музыки и развлечений. Дружба с Вовой Юдко росла и крепла, и теперь уже становилась предметом нашего беспокойства. Он был на год старше и в десятом классе выглядел совсем взрослым: высокий, красивый, с пышной шевелюрой светлых волос и голубыми глазами. Вова увлекался спортом и, когда закончил школу, поступил в местный педагогический институт на факультет подготовки тренеров и учителей физкультуры.

Мы понимали, что если Верочка поступит в один из могилёвских ВУЗов, разлучить их будет трудно и поэтому не стали возражать, когда она заявила о своём желании учиться в Минском институте народного хозяйства имени Куйбышева на факультете экономики промышленности. Это тогда был один из наиболее престижных институтов Минска и поступить туда было совсем непросто.

Несмотря на то, что наша дочь все годы была отличницей, она не стала медалисткой (еврейская фамилия и ей уже была помехой). Пришлось сдавать вступительные экзамены. Мы изрядно переволновались, но всё окончилось благополучно. Осенью 1969-го года она стала студенткой.

Было как-то тревожно оставлять её одну в чужом городе, где тогда было совсем неспокойно, и мы определили Верочку на квартиру к своим хорошим знакомым Фридманам, с которыми вместе работали и дружили, когда они жили в Могилёве. Однако общество Фридманов пришлось ей не по вкусу и вскоре она переселилась к своей подруге, что снимала комнату в частном доме недалеко от института. С Вовочкой своим она теперь редко встречалась и понемногу поддалась нашим уговорам, что о женитьбе ей думать рано.

Радоваться, однако, этому нам долго не пришлось. Вместо Вовы, вскоре, появился Жора.

За мальчиков своих мы были тогда более спокойны. Они жили с нами, институт был рядом и девочками они еще мало интересовались. Учились ребята с интересом. Свободное время проводили с друзьями, которых было много. Все они часто бывали у нас и не было оснований подозревать их в чём-то недобром.

Даже и не заметили, как пролетели студенческие годы у наших сыновей, и встал вопрос о их распределении на работу. Согласно действовавшему тогда положению, им следовало отработать не менее трёх лет по месту назначения.

Потребность в инженерах сварочного производства была большая и они могли получить работу во многих престижных городах страны, но хотелось, чтобы ребята жили поближе к дому, и они согласились на Минск. Вовочку направили на Минский автомобильный завод на должность инженера лаборатории сварки, а Мишеньку - в управление “Промналадка”, инженером по контролю за качеством сварочных соединений.

В 1971-ом году наши мальчики покинули родительский дом и мы остались совсем одни в своей большой квартире.

 

98

Могилёв, как и большинство других городов страны, имел своего зарубежного побратима. Им стал болгарский город Габрово. Это, конечно, не Париж, и не Лондон, и даже не София, а небольшой городок в гористой местности, недалеко от знаменитых черноморских курортов “Золотые пески” и “Солнечный берег”. Славился он шутками, анекдотами и скупостью своих жителей, о которых написано немало легенд и притчей. Его, в каком-то смысле, нередко даже с Одессой сравнивали. Здесь, как и в Одессе, проходили международные Дни смеха, которые, обычно, проводились 1-го апреля.

На самом деле Габрово не такой уже и маленький. В нём проживало тогда около двухсот тысяч жителей и он являлся окружным центром страны. Наверное, поэтому он и стал побратимом Могилёва, который тоже был областным центром. Кроме того там, как и в Могилёве, было много предприятий легкой и пищевой промышленности, небольших артелей и кустарных промыслов.

Руководство нашего города и области часто выезжало в Габрово по обмену опытом и просто погостить, повеселиться. Обычно в состав любой делегации включался один из руководителей могилёвских предприятий и кто-нибудь из рабочих - передовиков производства. Были тогда такие “штатные” передовики, ставшие Героями Социалистического Труда, которых постоянно избирали в состав партийных органов, депутатами городского, областного или Верховного Совета, как представителей рабочего класса в органах советской власти. Они то постоянно и выезжали с различного рода делегациями.

Габровское начальство тоже непрочь было погулять в гостеприимной Белоруссии и охотно совершало ответные визиты с не менее многочисленными делегациями. Они прилетали в Минск, где их встречали хозяева области и с почётом доставляли в Могилёв.

Со временем частота общения росла и увеличивалось количество прибывающих гостей. На празднование пятидесятилетия Октябрьской революции прибыл поезд дружбы в составе нескольких сот человек. С такой армией гостей областное начальство справиться не могло и на помощь были привлечены все крупные предприятия города. В их числе, как всегда, был и мясокомбинат. Мы разместили гостей в своём профилактории, кормили, развлекали их и справились с этой задачей неплохо.

На прощальном приёме руководитель делегации - секретарь Габровского окружкома партии Додунеков дал высокую оценку нашему гостеприимству и пригласил делегацию мясокомбината посетить Габрово. Это приглашение было затем неоднократно повторено, но соответствующие органы не сочли возможным дать разрешение на нашу зарубежную поездку, хотя до нас уже выезжали на родственные заводы делегации нескольких предприятий города.

С Додунековым и его женой Пенкой мы даже успели подружиться, получали от них тёплые письма, поздравления к праздникам, и в каждом из них подтверждалось ожидание нашего приезда. Мы, как могли, объясняли им причины задержки выезда.

Наконец, после очередного визита Криулина (он ещё тогда был первым секретарём обкома) в Габрово, мне было предложено организовать туристическую группу из работников пищевой промышленности и самому выехать в её составе в Болгарию. Облсовпрофу дали указание выделить для этого нужное количество путёвок. Оплачиваться поездка должна была туристами на общих основаниях. Руководителем был назначен заведующий юридическим отделом областного Совета профсоюзов, некий Корузо, а мне доверили только быть парторгом группы.

Глеб Александрович сказал, что я должен непременно поехать, так как на этом настаивают болгарские товарищи. Он чувствовал себя как-то неловко и даже извинялся, что не мог раньше включить меня в состав одной из делегаций, выезжавших в Габрово, и не может сейчас назначить меня руководителем группы, которому по действовавшему тогда положению, путёвку давали бесплатно.

Было очень обидно ехать на таких условиях, когда многие другие ездили бесплатно и не в качестве туристов, но что-нибудь изменить я не мог. Мне казалось, что несмотря на все запреты сверху, власти секретаря обкома было достаточно, чтобы сделать исключение из правил и направить меня в Болгарию другим образом.

Наверное, мне следовало от поездки отказаться. Мало того, что на неё требовалось истратить несколько моих должностных окладов, туристический маршрут предусматривал заезд в Габрово только на одни сутки, что было явно недостаточно для ознакомления с городом, посещения мясокомбината и встречи со многими габровцами, с которыми успел подружиться во время их пребывания в Могилёве.

Однако, мой отказ мог повлиять на отношения с руководством области, и на поездку пришлось согласиться. Мне выделили десять путёвок для работников комбината и даже разрешили поехать с женой. В составе группы было несколько руководителей пищевых предприятий области.

Из работников комбината в турпоездке участвовали секретарь парторганизации Крюковская, председатель профкома Смолякова, руководители цехов и отделов, несколько рабочих - передовиков производства и баянист Серёжа.

Было начало сентября и дни ещё стояли довольно тёплые. Компания собралась дружная, весёлая и мы настроились на интересное, увлекательное путешествие. Закупили достаточное количество белорусских сувениров, широкий ассортимент напитков и закусок, прихватили с собой музыкальные инструменты.

Наш вагон прицепили к Киевскому поезду. Ольга Крюковская, которую единогласно избрали старшиной и хранителем продовольственных и спиртных запасов, налила всем по рюмке “на дорожку”, раздала бутерброды и вскоре, под аккомпанемент баяна, затянули песню. Звучали русские, белорусские, украинские мелодии. Наш профсоюзный вожак прихватила с собой славянский песенник и стали разучивать болгарские песни.

Время пролетело быстро и не заметили как к вечеру прибыли в Киев. Здесь нам предстояла ночёвка и, оставив свои чемоданы в гостинице “Турист”, мы допоздна бродили по вечернему городу, который оставил хорошее впечатление.

Утром поездом “Киев - София” прибыли в Чоп - пограничную станцию, где проверялись документы и обменивали деньги. Всего выдали по семьдесят болгарских левов вместо ста тридцати советских рублей. Этого могло хватить только на прохладительные напитки и мороженное. Нам было трудно понять почему действовали такие строгие ограничения на обмен валюты, но таковы тогда были законы. Все наличные советские деньги следовало оставить на обменном пункте.

Долго ехали по Румынии, которая по сравнению с Украиной и Белоруссией, выглядела убогой и бедной. Румынские таможенники и полицейские очень придирчиво проверяли багаж и документы, и сняли с поезда группу армян, которая пыталась провезти какие-то ценности и деньги.

На границе с Болгарией опять подверглись таможенному контролю, но здесь он был менее строгим. Болгары отнеслись к нам вежливо и дружелюбно.

В дороге спали мало и с интересом любовались природой. Здесь так же много лесов, и растительность напоминала нашу Белоруссию. Только местность гористая, солнца больше, и теплее чем у нас. На остановках продавались фрукты, овощи и кока-кола, которой у нас ещё тогда не было. Персики стоили дёшево, зато напитки и мороженное были намного дороже, чем в Союзе. Кока-кола показалась очень вкусной, но мы её мало пили. Экономили деньги.

Было весело. Не умолкал баян и много пели. Один только Корузо всю дорогу спал, прерывая сон на еду и выпивки. Он умудрялся как-то уговаривать Ольгу Михайловну на лишнюю рюмку водки, после чего блаженно засыпал до следующей трапезы. Со всеми нами она была очень строга, а ему отказать не могла. Всё же начальство.

В Софию приехали утром. Кроме гида известной фирмы “Балкантурист”, нас встретили работники Габровского мясокомбината, во главе с директором, который уговорил гида отпустить меня и Анечку в его машину с условием нашего возвращения в группу по её прибытию в Габрово.

Ознакомление с достопримечательностями столицы и поездки по стране предусматривались после двухнедельного отдыха на курорте “Солнечный берег”, и сейчас предстояла только дорога к нашей курортной гостинице с заездами по пути в памятные места исторических сражений с турками в войне за независимость, и ночёвка в Габрово.

Директор и парторг усадили нас в свою “Волгу” и старались доставить нам максимум удовольствий. Наверное, они полагали, что наибольшее наслаждение русские получают от обилия спиртного и закусок, поэтому без конца угощали нас всякими напитками, овощами и национальными блюдами. Они часто останавливались у ресторанов и закусочных, где устраивали так называемые “аперитивы” с болгарской “сливянкой”, похожей на нашу самогонку, и бутербродами с сыром и копчённостями. Напрасно мы пытались убедить их в том, что ещё не голодны, зря старались уговорить отложить угощения до обеда и использовать время на осмотр достопримечательностей. Единственное, чего нам удалось добиться, была смена ассортимента напитков и закусок. Вместо самогонки и сыров нам стали предлагать сухие вина и фрукты. По дороге заехали в огромный сад, где нас угостили целым ящиком спелых, сочных и сладких персиков, которые были совсем не похожи по вкусу и запаху на те, что мы покупали на наших рынках или в магазинах.

Общались, как могли. Они на болгарском, а мы на русском. К нашему удивлению мы неплохо понимали друг друга. Обедали всей группой на Габровском мясокомбинате. Здесь тоже было много крепких напитков и национальных блюд, но всё показалось намного вкуснее, чем в ресторанах.

После обеда осмотрели производство. Переработка скота проводилась на примитивном уровне, напоминавшем наши послевоенные хладобойни. Чего-нибудь позаимствовать мы тут не могли. Зато колбасное производство и холодильное хозяйство были современными и базировались на импортной технике и технологии. Такое оборудование мне приходилось видеть только на международных выставках в Москве.

Здесь мы впервые ознакомились с работой компрессорного цеха, который действовал в автоматическом режиме и обеспечивал заданную температуру в камерах холодильника, автоматами для упаковки колбасных изделий и полуфабрикатов, и многими другими новинками, которые представляли для нас большой интерес.

В конце рабочего дня состоялось общее собрание работников комбината, где директор представил нас коллективу и рассказал об известных ему достижениях нашего предприятия. Пришлось и мне произнести речь. Дали переводчика, но после нескольких фраз его освободили от обязанностей, так как большинство слов были похожими и смысл был понятен. Я поставил на стол белорусскую “скриню” (ящик с национальным орнаментом), наполненный напитками и закусками, закупленными перед отъездом, и после краткого приветствия, передал в зал несколько бутылок беловежской водки, нарезанное ломтиками “белорусское сало” и “шинку по белоруски”, разработанные нами и удостоенные медалей ВДНХ СССР, конфеты минской фабрики “Коммунарка” и другие изделия пищевых предприятий Белоруссии. Люди передавали из рук в руки напитки и закуски, дегустировали нашу продукцию и восторженно одобряли предложенный метод общения. Кто-то затянул нашу “Катюшу”, потом пели “Подмосковные вечера”, болгарские песни. Встреча продолжалась до позднего вечера и стала демонстрацией искренней дружбы болгар к нашей стране и советским людям.

Поздно вечером нас доставили в гостиницу. Прощаясь, хозяева обещали приехать на “Солнечный берег”, где нам предстоял двухнедельный отдых.

Утром комфортабельный автобус доставил нас в туристическую гостиницу на берегу Чёрного моря. Многое было для нас непривычным. Были приятно удивлены, когда без всякой проверки документов и заполнения анкет, нам выдали ключи от комнат и носильщики разнесли наши чемоданы по этажам. Поразили также уютные номера с лоджиями, гостиничные удобства, и уровень обслуживания в ресторане. Накормили вкусным завтраком, где всего было вволю. Только хлеба показалось мало. Лишь по одной маленькой булочке выдали. Даже женщинам не хватило и Ольга Михайловна, не откладывая, взялась решить эту проблему. Она подарила старшему официанту сувенирную бутылку “Столичной” и хлебная проблема была решена на весь период нашего пребывания на отдыхе.

Вся гостиница была заселена советскими туристами и на этажах, и в холлах слышна была русская речь. Были группы со всех союзных республик, но больше всего с Украины, Москвы и Ленинграда.

Рядом были гостиницы, где жили иностранцы. Много было финнов и других скандинавов, венгров и чехов, французов и англичан. Однако чаще встречались немцы. Наш гид говорила, что немцев здесь даже больше, чем русских.

Они занимали половину зала в нашем ресторане, а на пляже мы слышали немецкую речь и справа и слева от нас. Оказалось, что с одной стороны была группа из ФРГ, а с другой - из ГДР.

Фирма “Балкантурист” тогда пользовалась большой популярностью в Европе, так как гостиницы и питание здесь были намного дешевле, чем на других курортах, а уровень обслуживания - ни чуть не хуже.

Ограничения на обмен денег распространялись только на советских туристов. Всем другим можно было иметь валюту в любом количестве. Здесь охотно принимались любые деньги, кроме советских. Поэтому туристы из других стран чувствовали себя довольно свободно в отношении финансов. Мы же должны были на всём экономить и отказывать себе в самом необходимом.

Если немцы на пляже широко пользовались лодками и морскими велосипедами, совершали прогулки на катерах и теплоходах, приобретали пляжный и спортивный инвентарь, вволю покупали мороженое, кока-колу и другие напитки, а вечером посещали бары и ночные рестораны, то мы не только не могли позволить себе ничего подобного, но даже в прохладительных напитках должны были себе отказывать. Может быть нам на это и хватило бы денег, но каждому хотелось что-нибудь привезти из поездки домой и поэтому на всём экономили.

Мы с Анечкой оказались в выигрышном положении. Нам на двоих поменяли двести шестьдесят рублей и, чтобы не поддаваться соблазну, мы их в первые же дни истратили на подарки детям. Верочке купили модный брючный костюм, а мальчикам по тёплому свитеру ручной вязки. Подобным образом поступили почти все в нашей группе.

В целом же мы отдыхали лучше, чем на любом советском курорте. Наша группа отличалась от других весельем и дружбой. Мы вместе питались, отдыхали, гуляли. Серёжа не разлучался с баяном и вокруг нас часто собирались любители музыки и песен. Наш руководитель вёл себя вполне прилично и ни в чём нас не ограничивал. Был только один случай, когда он, забыв о своём служебном положении, позволил себе расслабиться и принять лишнюю дозу спиртного. Ему пришлось напомнить содержание должностной инструкции руководителя группы и этого хватило на всё оставшееся время нашего пребывания в Болгарии.

К нам в гости приезжала группа работников мясокомбината, а перед отъездом нас навестил сам Михаил Додунеков со своей милой Пенкой. Они договорились о продлении срока нашего пребывания в Габрово на обратном пути на одни сутки и согласовали с нами программу мероприятий.

Хоть и стояла уже вторая половина сентября, погода была тёплой и солнечной. Мы ежедневно купались, загорали, совершили несколько экскурсий и хорошо отдохнули. В ресторане нам устроили прощальный вечер с музыкой, танцами и мы покидали “Солнечный берег” в хорошем настроении, полные незабываемых впечатлений.

Однако то, что ожидало нас в Габрово, поразило наше воображение. Нас принимали, как официальную делегацию города-побратима Могилёва, и мы были удостоены не меньшей чести, чем наше высокое областное начальство, которое довольно часто здесь гостило. Нам показали лучшие предприятия города и ознакомили с его достопримечательностями. На вечере дружбы в городском доме культуры перед нами выступили самодеятельные артисты, а кульминацией встречи был приём в ресторане “Могилёв” (так называлась гостиница и ресторан на центральной улице). Додунеков тепло приветствовал всю нашу группу, но особенно сердечно благодарил руководство Могилёвского мясокомбината за большой вклад в укрепление и развитие дружбы городов-побратимов.

Приём продолжался до поздней ночи. Нам подарили памятные сувениры и мы прощались с хозяевами, как с давними друзьями.

Это была первая и последняя моя зарубежная поездка за многие годы работы в должности руководителя крупного советского предприятия.

 

99

Техническое творчество оставалось любимым хобби на протяжении всей моей трудовой жизни, независимо от занимаемой должности и служебных обязанностей. Даже в годы работы генеральным директором крупной мясной фирмы, предприятия которой находились на значительном расстоянии от головного, и разъезды отнимали массу времени, я постоянно был в курсе научных разработок в области мясной промышленности, холодильной техники и технологии. Этому способствовали контакты с учебными и научными институтами страны, участие в научно-практических конференциях и семинарах, творческое содружество со многими ведущими учёными и специалистами. Нередко могилёвский мясокомбинат был местом проведения таких семинаров. Один из них был посвящён механизации первичной обработки кожевенного сырья.

Кроме уже известных наших разработок, внедрённых к тому времени на многих предприятиях страны, мы ознакомили участников с новой технологией регенерации солевых растворов.

После внедрения консервирования шкур в насыщенных растворах соли, возникла проблема очистки тузлука с целью его повторного использования. Существующий тогда метод отстаивания и подкрепления раствора сухой солью был трудоёмким, требовал больших производственных площадей и экономически себя не оправдывал. Поэтому отработанный тузлук очистке не подвергался и сливался в канализацию. На приготовление нового раствора расходовалось много соли. Если учесть, что обработке подвергались ежедневно десятки тонн шкур, а соли расходовалось почти половина их веса. можно себе представить чего это стоило. Вагона соли хватало всего на несколько дней.

Предложенная нами технология предусматривала вспенивание жидкости в присутствии коагулянта и отделение грязной пены по удельному весу. Для этого отработанный раствор отводился в пенообразователь, где он подвергался интенсивному механическому перемешиванию, воздействию сжатого воздуха и соляной кислоты, после чего вспененная масса поступала в отстойник. Пена с загрязнениями всплывала на поверхность, а очищенный тузлук оседал на дно и отводился в солерастворитель, куда шнековым питателем подавалась свежая соль. Насыщенный солевой раствор по всем химическим и бактериологическим показателям соответствовал техническим условиям и направлялся на повторное использование.

Всеми операциями по очистке и подкреплению раствора занимался один оператор, а несложное оборудование размещалось в небольшом помещении, примыкающем к солевому складу. Обеспечивалась большая экономия соли, а главное, ручной труд на этом грязном производственном участке заменили машины.

Мы получили несколько авторских свидетельств на способ и устройства для регенерации солевых растворов в потоке, новая технология экспонировалась на республиканской выставке достижений народного хозяйства и на ВДНХ СССР. В течении нескольких лет более пятидесяти предприятий страны внедрили эти изобретения.

Наверное это послужило причиной тому, что отдел пищевой промышленности ЦК КПБ решил разморозить материалы о присуждении мне звания заслуженного изобретателя республики, которые были представлены Белсовпрофом пять лет тому назад к пятидесятилетию Октябрьской революции. Для меня явился большой неожиданностью Указ Президиума Верховного Совета БССР от 12-го октября 1972-го года о присуждении мне почётного звания, которого в Белоруссии были удостоены всего полтора десятка человек.

Я получил много поздравлений, но больше всех радовался этому Фёдор Тимофеевич Луговнёв. Он был очень огорчён и сильно переживал, в своё время, когда такое звание присвоили только ему, считая это вопиющей несправедливостью. Хоть причина исключения меня из списка лиц, представленных к награждению, была всем ясна и к нему никакого отношения не имела, он чувствовал себя очень неловко и в чём-то упрекал себя.

Теперь в нашей отрасли промышленности стало сразу два заслуженных изобретателя.

 

100

Ежегодные международные конгрессы учёных и специалистов мясной промышленности, которые обычно проводились ранней осенью в одной из европейских стран, всегда были важным событием в научной и производственной жизни отрасли. На них съезжались видные научные работники и инженеры из ведущих стран Европы, которые обменивались опытом работы в совершенствовании техники и технологии переработки скота и изготовления мясных продуктов. Каждый очередной конгресс превосходил предыдущие по количеству участников, объёму представленных на рассмотрение научных докладов и, конечно, по уровню организации.

Как я уже упоминал, мне дорога на конгрессы, что проводились за рубежом, была закрыта. О них мне рассказывали мои коллеги-директора, руководители министерства и научно-исследовательских институтов отрасли, которые являлись их неоднократными участниками.

Когда же пришла очередь Москве стать центром проведения такого конгресса, мне доверили руководство делегацией Белоруссии, количественный и персональный состав которой был согласован с ЦК КПБ. В неё, кроме нескольких учёных филиала НИИ мясной промышленности, вошли министр и его первый заместитель, директора крупных предприятий и, как всегда, заведующие отделами пищевой промышленности ЦК партии, Совета министров, Госплана и других руководящих организаций республики. Моим заместителем назначили генерального директора недавно образованного Минского производственного объединения мясной промышленности Анатолия Крюкова - молодого выдвиженца, имевшего руку поддержки в партийных органах.

Я так и не понял чем руководствовались в ЦК партии, когда принимали решение назначить именно меня руководителем такой представительной делегации. То ли учитывались организаторские способности, то ли был расчёт на богатые финансовые возможности объединения, то ли производственные достижения предприятия и внедрённые научно-технические разработки здесь сыграли свою роль. А может быть было желание показать каких высот могут достичь евреи при советской власти и как много им здесь доверяют.

Мне лично эта честь была ни к чему и я бы с удовольствием от неё отказался, но это было не в моих силах. От доверия партии отказываться было опасно. За него нужно было благодарить.

Вместе с Крюковым мы подготовили план мероприятий по подготовке к отъезду и участия нашей делегации в работе конгресса. Оргкомитет, председателем которого был директор Всесоюзного НИИ мясной промышленности Горбатов, поручил нам курировать делегации Швейцарии и Чехословакии. Другие Союзные республики также должны были стать кураторами соответствующих делегаций. Главной нашей обязанностью было обеспечить досуг и развлечение делегатов в свободное от работы время.

Если учесть, что иностранные специалисты и учёные, как правило, привозили с собой жён или подруг, которые в работе конгресса не участвовали, а приезжали только развлекаться, можно понять какая предстояла работа. Рассчитывать на высокопоставленных членов нашей делегации не приходилось. Им самим нужно было создать необходимые условия для приятного времяпрепровождения и поэтому обязанности были распределены между несколькими директорами предприятий, а проведение самых важных мероприятий мы оставили за собой.

Мне, как руководителю группы, было разрешено выехать на “Волге” и взять с собой шофёра. Им тогда уже, по протекции Мигурского, работал молодой, красивый и довольно представительный парень -Коля, с которым не стыдно было показаться в любой компании. Он был водителем первого класса и мы считали, что ему будет под силу справиться с нелёгкими обязанностями вождения автомобиля по незнакомым улицам столицы.

Образовали денежный фонд на расходы, связанные с проведением намеченных мероприятий, в чём приняли долевое участие крупные комбинаты республики. Закупили много сувениров и подарочных наборов, вырабатываемых предприятиями Белоруссии. Среди них была и собственная продукция -сувенирные коробки сырокопчённых колбас в красочной упаковке, а также наборы белорусских вин и коньяков Климовичского и Минского ликёро-водочных заводов, консервированные грибы, поставляемые на экспорт Быховским консервным заводом, наборы шоколадных конфет белорусских кондитерских фабрик, пользующиеся мировой славой, и многое другое.

Подготовленный план мероприятий был согласован на высшем столичном уровне и, как нам казалось, мы выезжали в Москву во всеоружии.

Большая подготовительная работа была проведена оргкомитетом конгресса. Для размещения делегатов были забронированы лучшие гостиницы, пленарные заседания проводились в Московском доме кино, а работа секций в здании ВНИИМПа, капитально отремонтированном и реставрированном к открытию этого форума. Питание участников конгресса обеспечивалось в ресторанах “Метрополь”, “Москва”, “Пекин” и “Арбат”. Здесь же проводились приёмы. Для обслуживания делегатов было выделено достаточное количество комфортабельных автобусов и такси, а для прогулок по Москве-реке и Волге был заказан экскурсионный теплоход. По всему чувствовалось, что Московский конгресс не уступит тем, что проводились в других столицах европейских государств.

Нужно было и нам не ударить в грязь лицом и принять наших иностранных гостей не хуже, чем это сделают другие республики. И мы старались изо всех сил. Образованный нами женсовет провёл несколько экскурсий с жёнами делегатов по достопримечательным местам столицы, им закупили билеты на спектакли в Большой театр, Кремлёвский Дворец съездов и на представления в Московском цирке, они побывали в магазинах “Берёзка”, где за валюту можно было приобрести широкий ассортимент красочных русских сувениров по сравнительно низким ценам. Эта часть программы прошла успешно и женская половина гостей была в восторге.

Без больших проблем прошли мероприятия с делегатами - мужчинами. Интересные вечера знакомств “за кружкой пива” в кафе Дома кино, экскурсия на Московский мясокомбинат, мясоперерабатывающий завод в Останкино и в павильон “Мясная промышленность” на ВДНХ, оставили хорошее впечатление и вызвали большой интерес.

С серьёзными трудностями мы встретились только при заказе зала для проведения прощального вечера в ресторане “Прага”. Этот ресторан был выбран именно потому, что делегация Чехословакии состояла из тридцати человек, а швейцарцев было только десять. Кроме того, чехи и словаки нам были как-то ближе, чем швейцарцы, которые были уже довольно преклонного возраста и говорили только по немецки.

Когда мы с Крюковым обратились к менеджеру ресторана “Прага” с просьбой выделить нам зал для проведения приёма в один из дней текущей недели, он измерил нас пренебрежительным взглядом и ответил, что в его ресторане залы заказывают не позднее, чем за месяц и такое право имеют далеко не все желающие. В ресторане всего шесть залов и он не может отказать в уже принятых заказах посольству Чехословакии или Пражской футбольной команде, прибывающей на матч с московским “Спартаком”, чтобы выполнить нашу просьбу, которая заявлена за два дня до срока проведения вечера.

Менеджер не очень старался быть при этом вежливым, и мы вышли из ресторана, как оплёванные. Моему заму стало жаль меня и он взялся сделать второй заход без моего участия. Крюков чем-то был похож на Мигурского. Так же, как и наш Юзик, он считал, что всё дефицитное можно купить и все недоступное получить за взятку. Всё зависит от суммы, которую ты готов дать. Анатолий велел шофёру ехать в гостиницу “Россия”, где мы снимали роскошный номер на двоих, и с моего разрешения отобрал несколько сувенирных коробок для менеджера.

С ними Анатолий и отправился к нему, а нам велел его ждать в машине. Не прошло и десяти минут, как Крюков позвал меня выбирать зал. Именно выбирать, так как теперь предлагался любой зал, который нам больше всех понравится, включая и тот, который предназначался для Чехословацкого посла в Москве. Менеджер даже посоветовал именно этот зал, потому что рядом был просторный холл для танцев, где вечером играл эстрадный оркестр. Послу же танцы необязательны, так как там будут деловые разговоры официальных пожилых людей.

Нам обещали также позаботиться и о всех необходимых атрибутах приёма.

-Вот так-то, - сказал Крюков, обращаясь ко мне при выходе из гостиницы “Прага”.

На этом примере я ещё раз убедился в возможностях моих замов решать “деловые” вопросы и понял, что начисто лишён таких “способностей”.

Готовый к приёму гостей стол был похож на произведение искусства и вечер прошёл с большим успехом.

Представление о том, что только в России много пьют, оказалось ошибочным. К концу вечера кое-кто из швейцарских гостей охмелел, но большинство чехов, словаков и все члены нашей делегации вели себя достойно и старались не замечать грубость и бескультурье некоторых опьяневших гостей. Давно опустели другие залы ресторана, ушли музыканты, а мы не могли уговорить их подняться со своих мест.

Когда, наконец, мы вышли на улицу, было уже далеко за полночь. Ночь была тихой, тёплой и светлой. Решили прогуляться пешком к гостинице “Россия”, где жили мы и наши гости. Однако швейцарцы предложили поехать в “Националь”, где они собирались теперь нас угощать. Только с помощью их жён удалось уговорить гостей следовать за нами. Некоторые из них вели себя очень шумно и мы беспокоились о том, чтобы не нарваться на ночной патруль милиции.

В Александровском сквере подошли к могиле Неизвестного солдата, где горел Вечный огонь. Пожилой немец, который, наверное, воевал против нас в Отечественной войне, спросил:

-Вас из дас?

-Дас из цванциг миллионес, - ответил я на ломаном немецком.

Мне показалось, что гости немного отрезвели. Когда вышли на Красную площадь, шла смена почётного караула у мавзолея Ленина и били часы на Спасской башне Кремля. Тот же немец опять спросил:

-Вас из дас?

-Дас из Ленин, - ответил я.

Немцы умолкли и даже приняли стойку “Смирно”, когда мимо нас, чеканя шаг, проходили солдаты.

Безлюдной, но очень красивой, была Главная площадь столицы в этот поздний час.

-Шейн, руик, - прошептал пожилой немец.

Ночная прогулка, Вечный огонь в память о жертвах минувшей войны и торжественно-волнующая картина смены караула у Мавзолея, окончательно отрезвили гостей. Мы молча дошли до гостиницы, выслушали благодарность за доставленное удовольствие и разошлись по своим номерам.

Утром швейцарцы пригласили нас в свой номер, извинились за своё поведение на приёме, вновь благодарили за внимание и гостеприимство. Они подарили нам памятные сувениры и обещали прислать официальные приглашения посетить предприятия мясной промышленности и НИИ Швейцарии.

Еще более трогательным было прощание с чехами и словаками. Они нас тоже одарили сувенирами, приглашали в гости и утверждали, что Московский конгресс, встречи с советскими коллегами произвели на них прекрасное впечатление и надолго останутся в их памяти. Можно было не сомневаться в том, что всё это было искренне.

В последний день работы конгресса с заключительной речью на пленарном заседании выступил министр Антонов. Он поблагодарил гостей за участие. Выразил и благодарность делегациям союзных республик за действенную помощь в организации приёма учёных и специалистов мясной промышленности, прибывших в Москву со всех стран Европы.

 

101

Шла девятая пятилетка. Годовые планы выполнялись с большим напряжением. Рост объёмов производства во всех отраслях народного хозяйства уменьшился. Особенно туго шли дела в сельском хозяйстве. Сократилось производство зерновых культур и всё больше пшеницы ежегодно завозилось из Америки и Канады. Этого хватало, чтобы обеспечить страну хлебом, но для кормовых целей зерна было недостаточно, что сказалось на положении в животноводстве. Многие колхозы и совхозы не выполняли квартальные и годовые планы сдачи скота государству, сырьё на мясокомбинаты поступало неравномерно и обеспечивать стабильные приросты производства мяса становилось всё труднее.

Страна из последних сил ещё пыталась двигаться вперёд, но сил этих становилось всё меньше и чувствовалось, что скоро движение остановится, сохранить достигнутый уровень станет невозможно и экономика поползёт вниз.

В верхах, наверное, видели эту угрозу и пытались её предотвратить. Применялись всевозможные меры и, в первую очередь, испытанный метод наказаний и поощрений. За невыполнение планов были освобождены многие руководители предприятий, колхозов и совхозов, заменены министры, произошли изменения в составе Совета Министров и Политбюро.

Стали более щедрыми и поощрения. Ко всем знаменательным датам публиковались Указы Президиума Верховного Совета о награждении отличившихся работников орденами и медалями, а лучшим предприятиям вручали Памятные знамёна, Юбилейные Почётные грамоты, Памятные знаки ЦК КПСС и Совета Министров с денежными премиями.

Каждому году пятилетки присваивались названия: “Решающий”, “Определяющей”, “Завершающий” и за выполнение годовых планов присуждались знамёна, премии, почётные звания.

Нам становилось всё труднее сохранять звание лучшего предприятия отрасли, но мы всё же обеспечивали выполнение заданий на протяжении всех лет пятилетки. Из многих проблем этого времени самой серьёзной была сырьевая. Из-за недостатка сырья предприятия не выполняли планы производства и поставок продукции.

Для восполнения недопоставок скота хозяйствами Белоруссии нами были привлечены колхозы и совхозы Черниговской области Украины, Брянской и Смоленской областей России. Организовали переработку лошадей и поставку на экспорт конского мяса. Резко увеличили производство и отгрузку в Москву и Ленинград колбасных изделий и копченностей. Эти и другие меры позволили и в эти трудные годы сохранить стабильные приросты объёмов производства.

К столетию со дня рождения В. И. Ленина комбинату вручили Ленинскую юбилейную Почётную грамоту ЦК КПСС, а многие работники, в том числе и я, были награждены медалями “100 лет со дня рождения Ленина”.

К пятидесятилетию СССР объединение было награждено Памятным знаком ЦК КПСС, Совета министров СССР и ВЦСПС. На торжественное собрание по этому случаю прибыли: министр Баврин, секретарь обкома Прищепчик, руководители партийных и советских органов города. Министерство пригласило на торжества директоров всех крупных предприятий отрасли. Вручал награду Председатель Совмина Белоруссии Киселёв.

К этому собранию мы открыли комнату Трудовой славы. В ней были собраны документы и фотографии из истории комбината, которому вскоре исполнялось семьдесят лет, а также награды, памятные и переходящие знамёна, почётные грамоты, трудовые и спортивные призы, макеты и действующие модели устройств и способов производства, защищённые авторскими свидетельствами СССР и патентами зарубежных государств. По существу это был заводской музей. Его стены украсили портреты лучших работников, орденоносцев, ветеранов производства, заслуженных изобретателей и рационализаторов Белоруссии.

Руководители республики, области и города, работники объединения, многие почётные гости с восхищением и нескрываемым интересом осмотрели экспозицию музея. В то же время некоторые гости из числа директоров мясных предприятий республики не могли скрыть чувства недоброй зависти к достижениям коллектива, который ещё при их памяти был самым отстающим в отрасли и вот уже более десяти лет подряд являлся признанным лидером по всем показателям производственной и общественной деятельности.

Эту зависть можно было увидеть невооруженным глазом, когда в начале собрания в переполненный актовый зал, под звуки духового оркестра, вносились Памятные и Переходящие знамёна, когда Председатель Совмина вручал руководству объединения Памятный Знак ЦК КПСС, когда художественная самодеятельность комбината, являвшаяся, к слову, тоже самой лучшей, восхищала зрителей своим выступлением.

Глядя в завистливые глаза своих коллег со сцены этого собрания, я интуитивно почувствовал откуда можно ждать беды, с какой стороны на наши головы движется опасность.

События недалёкого будущего подтвердили обоснованность моих предчувствий.

 

102

Всё началось с ликвидации объединения. Как я уже упоминал, оно создавалось в опытном порядке для определения возможности и целесообразности внедрения подобной структуры управления в мясной промышленности. Уверенности в успехе эксперимента ни у кого не было. Более того, многие считали это дело обречённым на неудачу, и для этого были веские основания. Подчинённые предприятия не желали лишаться самостоятельности. Отсутствие отдельного аппарата управления и подчинение периферийных мясокомбинатов головному предприятию грозило ущемлению их прав, материальных и финансовых возможностей. Опасались и того, что их техническому оснащению, расширению и реконструкции не будет уделяться должное внимание. Предполагали, что они станут неуправляемыми.

Может быть, одобряя инициативу создания объединения и моё выдвижение на должность генерального директора, кое-кто из моих недругов в министерстве и в партийных органах даже предвидели неизбежный крах этой затеи и рассчитывали, что в этой роли я непременно сломаю себе шею. Так тогда нередко поступали в Центре и на местах, когда желали от кого-нибудь избавиться. В партийных органах, например, такому работнику поручали курировать сельское хозяйство, заранее зная, что с такой задачей он не справится. Были и другие поручения, которые использовались для достижения такой цели.

Нужно сказать, что надежды моих недругов были не беспочвенными. Это вскоре подтвердилось на примере Брестского производственного объединения мясной промышленности. Директора подчинённых ему предприятий с самого начала его создания не стали подчиняться своему бывшему коллеге - директору Брестского мясокомбината, который стал теперь их руководителем. Они обвиняли его в ущемлении их прав и несправедливом решении производственных, финансовых и технических вопросов. Пытаясь уделить больше внимания периферийным предприятиям, генеральный директор этого объединения Киселёв завалил работу на головном предприятии, которое стало одним из самых отстающих в отрасли. Уже через пару лет объединение стало неуправляемым и министерству приходилось подменять генерального директора, вмешиваться в его функции, а вскоре и просто решать все вопросы напрямую с предприятиями. Дело закончилось тем, что к концу пятилетки объединение просто изжило себя и не было иного выхода, как вернуться к старой схеме управления. С такой просьбой в министерство обратились руководители всех предприятий области, обком партии и облисполком.

Иное положение было у нас. Объединение из года в год набирало силу и добивалось всё новых успехов. Головное и подчинённые предприятия строились, расширялись и реконструировались, на них внедрялась новая техника и технология. Возросшие экономические возможности позволили значительно улучшить материальные и жилищные условия работников. Были механизированы многие трудоёмкие операции, изменились санитарно-бытовые условия.

Ничего не указывало и на то, что директор объединения вскоре сломает себе шею. Более того, он в эти годы часто награждался правительственными наградами, Почётными грамотами Президиума Верховного Совета БССР и ему присуждались почётные звания. Ходила даже сплетня о том, что обком партии намерен представить его к присвоению звания Героя Социалистического Труда.

Всё это далеко не всем пришлось по вкусу. В ЦК КПБ поступила анонимная жалоба якобы от группы директоров и специалистов мясной промышленности о привилегированном положении Могилёвского ПО мясной промышленности и необъективном отношении Минмясомолпрома БССР к другим предприятиям республики. В ней приводились цифры выделенных объединению капвложений на промышленное и жилищное строительство, приобретение оборудования и транспортных средств. Указывалось о наличии единственного в республике профилактория, клуба на 600 мест, нескольких туристических автобусов и легковых автомобилей, высокой зарплате работников, о наградах и премиях его руководителям и о многом другом. Говорилось и о том, что на объединение работают республиканское и союзное министерства, которые создают ему лучшие условия, чем другим предприятиям.

Опровергнуть эти сведения было невозможно. Они неопровержимо подтверждали, что производственные фонды на предприятиях Могилёвского объединения росли в последние годы более высокими темпами, ему больше выделялось оборудования, транспортных средств и жилплощади, чем многим другим предприятиям республики. Верно было и то, что у нас был лучший административно-бытовой корпус, клуб, профилакторий и высокая зарплата.

Можно было, конечно, объяснить, что капвложения были выделены Могилёвскому и Кричевскому мясокомбинатам ещё до создания объединения, что оборудование и жильё приобретались за счёт фондов экономического стимулирования, которые создавались по результатам работы, что автобус, легковой автомобиль, музыкальные инструменты получены от ВДНХ в качестве премий за участие в экспозициях и выставках, что возможности более быстрого роста зарплаты создавались соответствующими темпами роста производительности труда. Поддавались объяснению и другие факты, приведенные в жалобе, но мы не стали это делать.

Мне и работникам головного предприятия было легче работать на одном предприятии и мы не имели ничего против возврата к прежней структуре управления. С точки зрения наших интересов работать по старому было удобнее и намного выгоднее.

В душе же я был абсолютно уверен в том, что новая структура создаёт лучшие условия для повышения эффективности производства и открывает большие возможности для повышения материальных и жилищно-бытовых условий работников. Укрупнение предприятий позволяет увеличивать объёмы производства при меньших удельных затратах на выпуск продукции, сокращает расходы на содержание административно-управленческого персонала, способствует внедрению новой техники и прогрессивной технологии. Все эти и многие другие преимущества работы в условиях объединения нашли своё подтверждение на примере успешной работы нашей фирмы в Белоруссии и многих других производственных объединений в мясной промышленности других республик. Ко времени возврата мясной отрасли к старой системе управления в нашей республике, в Российской федерации и на Украине завершался перевод всех предприятий на новую систему управления.

Против ликвидации объединения выступили руководители и общественные организации Бобруйского и Кричевского мясокомбината. Могилёвский обком партии и облисполком настаивали на сохранении оправдавшей себя структуры управления, но в ЦК КПБ придерживались другого мнения.

Не знаю сыграла ли эта жалоба важную роль в принятом вскоре решении о ликвидации производственных объединений в мясной промышленности Белоруссии и передаче предприятий в непосредственное подчинение министерству. Скорее всего нет. Думаю, что на это были другие более веские причины, в числе которых был провал работы в Бресте, нежелание руководителей других предприятий последовать нашему примеру, а главное юдофобские настроения некоторых влиятельных лиц в ЦК и Правительстве, которым пришлось не по вкусу столь быстрое восхождение еврея-руководителя.

 

103

Служебная карьера у наших сыновей складывалась неудачно. Ни Вовочке на автомобильном заводе, ни Мишеньке в управлении “Промналадка”, несмотря на их большие старания, ничего хорошего на горизонте не просматривалось. Они продолжали получать всё ту же нищенскую зарплату инженера - 130 рублей в месяц, что обеспечивало только скромное питание и оплату недорогого общежития.

В конце 1972-го года мы помогли им сделать взнос в жилищный кооператив и зимой следующего года они поселились в однокомнатной квартире в районе автозавода. От нашей денежной помощи, покупок одежды и обуви они отказывались, утверждая, что пришла пора жить самостоятельно. Мы могли только делать подарки ко дню рождения и этим пользовались, чтобы купить им приличный костюм или пару добротной обуви.

Верочка училась усердно и была в институте почти круглой отличницей. Никак не могла только усвоить партийную терминологию и не очень почитала наших вождей. Ссылаясь, к примеру, на цитаты из произведений тогдашнего Генсека, называла его просто Брежневым, вместо положенного “товарищ Леонид Ильич Брежнев” и этого, плюс её еврейская фамилия, было достаточно для снижения ей оценки по истории КПСС или экономической географии. Только по этой причине она получила “хорошо”, а не “отлично” на государственном экзамене по политической экономии и лишилась диплома “с отличием”.

Её подружка Ирина, тоже очень способная девушка, с которой она жила в одной комнате и училась в одной группе, таких ошибок не допускала. Она была все годы круглой отличницей, даже Ленинской стипендиаткой. Получила она и красный диплом, которого не удостоили нашу Верочку. Правда, Ирочке и фамилия не мешала. Она была чистокровной белоруской и гордо носила свою девичью фамилию Зуськова даже после того, что вышла замуж за еврея.

Жили они с Верочкой очень дружно. Вместе питались, занимались и не было между ними никаких секретов. Ирочка была маленького роста, не очень смазливой на личико, но во всём аккуратной, скромной и большой умницей. Родом она была из местечка Ляховичи, что недалеко от Баранович, где её отец много лет работал директором средней школы. Мать её умерла от рака, когда Ирочка была ещё на первом курсе. Может быть поэтому она всем, в том числе и своими интимными секретами, чистосердечно делилась со своей подружкой.

Ирочка со вкусом, но скромно одевалась. Мальчики её не очень интересовали, поэтому, когда Ирочка на последнем курсе института, призналась своей подружке, что ей нравится наш Мишенька, это было для неё большой неожиданностью.

Она давно его приметила, когда он, вместе с Вовочкой, приходил к ним на чашку чая в их девичью комнату, но никому в этом не признавалась.

Когда Мишенька узнал об отношении к нему Ирочки, он как-то растерялся и всерьёз это не воспринял. Однако, со временем его отношение к ней изменилось. Больше всего трогала её скромность. Даже тогда, когда её чувства к нему уже перестали быть секретом, она не напрашивалась на дружбу и ничем себя не навязывала. Их отношения стали осторожными и казались даже натянутыми. Одно время Мишенька даже перестал навещать сестричку и они с Ирочкой перестали встречаться. Может быть он таким образом проверял себя. Так продолжалось около месяца, после чего он почувствовал потребность видеть её и их встречи возобновились. Однажды он, наконец, признался нам в своих чувствах к Ирочке.

Чаепития у Верочки стали более частыми и круг их участников возрос. К Ирочке часто приезжал студент последнего курса политехнического института Жора. Он тоже был родом из Ляхович и, когда возвращался после посещения своих родителей, привозил ей гостинцы от папы, который души не чаял в своей младшей дочери.

Жоре давно нравилась Верочка, но признаться в этом он долго не решался. Она и сама об этом стала догадываться по тому, как часто Ирочка стала получать гостинцы от папы. То ли он специально за ними в Ляховичи ездил, то ли сам покупал их от папиного имени.

Мишеньке по душе пришелся простодушный, открытый, честный парень и они подружились. Друзья теперь вместе стали приглашать подружек в кино, в театр, в парк или просто погулять по вечернему Минску.

Вскоре Жора признался в своих чувствах Верочке. При этом он не скрыл, что с детства болел тяжелым заболеванием крови и его не раз чудом вырывали из лап смерти. Этому он был обязан больше всех своей маме, которая стала и его лечащим врачом. Она, забросив домашние дела, заботы о муже и младшем сыне, возила его ко всем ленинградским светилам, устраивала на стационарное лечение в лучшие клиники страны и отвела, казавшуюся неминуемой, смерть. Болезнь вроде отступила, но исключить её возвращение никто твёрдо не мог. Жора находился под постоянным наблюдением института крови и поэтому был освобождён от воинской повинности.

Когда Верочка рассказала нам эту историю, мы очень разволновались. Она призналась, что любит Жору, не представляет себе жизни без него и просила нашего согласия на их брак.

Как ни жаль нам было свою любимицу, но согласиться с её выбором было выше наших сил. Дать согласие на замужество нашей дочери с неизлечимо больным человеком мы не могли. Опасность была и в том, что дети от такого брака могли унаследовать болезнь отца. Доводы наши были вескими, но убедить дочь было невозможно. Несколько бессонных ночей проплакала она в постели матери, настаивая на нашем согласии. Она соглашалась с нашими доводами, не отрицала опасности, но оставить любимого человека в беде не могла и предпочитала хоть несколько лет пожить с ним, нежели всю жизнь мучиться угрызениями своей совести.

Будучи не в силах убедить Верочку, мы решили обратиться за помощью к своим лучшим друзьям и соседям по квартире Марченко. Людмила Михайловна и Николай Яковлевич были опытными врачами и пользовались большим авторитетом в городе. Они были и добрыми, чуткими людьми. Мы дружили семьями. Их старшая дочь, Людочка, была ровесницей наших мальчиков, а младшая Ирочка примерно того же возраста, что и Верочка. Это были милые и очень способные девочки и наши дети были дружны с ними. Мы подружились с семьёй Марченко с тех пор, когда стали соседями и дружба эта продолжалась и крепла в течении двух десятков лет нашего совместного проживания на “Курской дуге”. Их медицинскими советами и помощью пользовалось всё областное и городское начальство, и в том была одна из причин выделения им квартиры в таком престижном доме. Были они и нашими семейными врачами. С любым недомоганием наших детей или родственников мы обращались к Марченко и получали нужный совет, дефицитные лекарства и консультации лучших специалистов. Дети очень любили тётю Люду и дядю Колю, и с их мнением считались так же, как с нашим.

Людмила Михайловна очень близко приняла рассказ о несчастной любви Верочки и в ещё более мрачных тонах обрисовала картину её вероятных последствий. Она умоляла Верочку перебороть себя и отказаться от своих намерений. В этом убеждал её и дядя Боря, и все наши родственники-врачи из Одессы, но в результате были только рыдания и слёзы. Их стало только ещё больше. Единственное, чего нам сообща удалось добиться, это согласия дочери отложить на какое-то время окончательное решение этого вопроса.

 

104

На фасаде административно-бытового корпуса сменилась вывеска. На чугунной плите литыми буквами значилось: “Могилёвский ордена Трудового Красного Знамени мясокомбинат”. Рядом, на десятке таких же плит, были перечислены наиболее важные награды, которых был удостоен комбинат и объединение за последние полтора десятка лет. Над зданием светился в неоновых красках орден и излучающие яркий свет метровые буквы наименования предприятия. Этого потребовал горком партии, который включил комбинат в перечень наиболее важных предприятий и достопримечательностей города. Стольких наград не был удостоен ни один другой завод, включая такие известные в стране, как автомобильный, искусственного волокна, синтетических волокон “Лавсан”, “Электродвигатель”, “Строммашина”, лифтовый и другие.

Смена вывески не внесла больших изменений в работу головного предприятия бывшего объединения. Облегчённо вздохнули мои заместители и главные специалисты, у которых заметно убавилось забот. Довольны были рабочие и служащие, которым больше досталось благ и социальных услуг (их теперь не нужно было делить с работниками периферийных предприятий). Хуже стало только Бобруйскому и Кричевскому комбинатам, которые многого лишились.

У меня появилось немного свободного времени и я мог, наконец, возобновить работу над диссертацией, которую обещал подготовить союзному министру к концу прошлого года. Когда такое обещание давалось, я не мог себе представить в полной мере объём предстоящей работы. Мне представлялось, что её будет меньше, чем при подготовке обычной диссертации на соискание ученой степени кандидата технических наук. На самом деле работы оказалось значительно больше и по объёму, и по сложности. Пришлось не только описать и вычертить многие свои изобретения, но и “онаучить” их. Помочь мне в этом никто не мог, да я и не думал к кому-нибудь обращаться. Работал все выходные дни, до и после работы, оставляя только несколько часов на сон, и, когда была сделана только половина дела понял, что проще было взять обычную тему, чем пользоваться льготой изобретателя представлять совокупность своих разработок вместо диссертации. Решил было бросить эту затею, но неудобно было перед министром, которому дал обещание.

Когда работа в первом чтении была закончена, её объём превысил триста печатных страниц и стало ясно, что никто её читать не станет. Пришлось сокращать и “подчищать”, на что ушло ещё несколько месяцев.

Основные материалы были доложены Научно-техническому Совету Минмясомолпрома в июне 1974-го года, когда я ещё работал генеральным директором. В решении Совета отмечалось большое производственное, научно-техническое и экономическое значение внедрённых изобретений и высказывалась просьба к Высшей аттестационной комиссии при Министерстве высшего и среднего образования СССР разрешить представить к защите вместо диссертации совокупность разработанных и опубликованных изобретений по совершенствованию техники и технологии мясной промышленности. При этом указывалось, что экономический эффект от внедрённых к тому времени изобретений превысил 3,5 млн. рублей.

Работа была представлена Учёному Совету ВНИИ мясной промышленности, доложена на многих научно-технических конференциях, кафедре технологии мяса Московского технологического института мясной и молочной промышленности и везде получила одобрение и высокую оценку.

Подработанный с учётом советов и рекомендаций учёных материал в сопровождении ходатайства министра был направлен в ВАК. Там он пролежал более полутора лет и возвратился с отказом, ввиду отмены соответствующего пункта инструкции, допускавшего представление совокупности изобретений вместо диссертации. Было рекомендовано подготовить диссертацию на общих основаниях на базе одного из изобретений и представить её к повторной защите.

Я понимал, что если у ВАКа не было желания своевременно воспользоваться действовавшим пунктом инструкции, допускавшим защиту по совокупности изобретений, то оно не появится и тогда, когда я предоставлю диссертацию на базе одного изобретения.

Наверное и в этом случае не по вкусу пришлась моя фамилия.

В “Минмясомолпроме” БССР посоветовали вместо диссертации, которая в моём положении ничего не сулила, заняться подготовкой материалов на соискание Государственной премии БССР, от чего реальная польза могла быть намного больше.

Материала для этого было достаточно, наметилось какое-то улучшение отношения к пищевым отраслям промышленности, и я решил последовать этому совету. За основу взяли группу изобретений по механизации ручных работ в цехе первичной обработке шкур. Работа называлась “Комплексно-механизированный цех обработки кожевенного и шубно-мехового сырья на мясокомбинатах”. Материал по объёму составил полтораста страниц, включал более десяти изобретений, защищённых авторскими свидетельствами СССР и зарубежными патентами, сопровождался чертежами, схемами, фотографиями и макетом действующего цеха. В число авторов, кроме изобретателей, включили мастера цеха и рабочего ( так тогда было модно) и была только одна еврейская фамилия.

При предварительном рассмотрении представленного нами материала в Комитете по Государственным премиям работа была одобрена и отмечалась её значимость и экономическая эффективность. Она была включена в перечень работ, представляемых к Государственной премии, который был опубликован в печати.

Во время публичного обсуждения представленных работ в газетах и журналах было опубликовано полтора десятка положительных отзывов, в том числе таких авторитетных организаций, как ВНИИ мясной промышленности, “Минмясомолпром” БССР, технологический института мясной и молочной промышленности, ряда видных учёных отрасли, руководителей предприятий, организаций и специалистов.

Как сообщил мне по секрету министр Баврин, наша работа была включена в проект постановления ЦК КПБ и Совета Министров БССР. Казалось ничто уже не могло помешать достижению цели, но, как это бывало и раньше, опять помешала моя еврейская фамилия, которая с первого захода нигде не проходила.

Из проекта постановления нас исключили. Секретарь ЦК КПБ Смирнов объяснил Баврину, что по указанию Машерова вместо нашей включили в последний момент работу Могилёвского автозавода, и посоветовал представить работу повторно в следующий раз.

Следующего раза не было. На это были уже другие причины.

 

105

Верочка после института была направлена на Минский мотовелозавод на должность экономиста. Зарплата была, как у всех молодых специалистов, небольшой. Жилья не было и в ближайшей перспективе не предвиделось. С её фамилией не ожидалось и продвижения по службе. Она поступила на шестимесячные курсы программистов и стала работать по этой специальности, что почти не повлияло на её зарплату и не сулило перспектив в служебной карьере. Тогда только стали внедряться отечественные компьютеры и появились первые АСУ - автоматические системы управления производством. Такая организация была создана и при нашем министерстве, и я договорился о переводе туда Верочки.

Работа нравилась, её способности в программировании были замечены, и ей стали поручать разработку серьёзных задач.

Изменить что-нибудь в её отношениях с Жорой нам, к сожалению, не удалось и летом 1974-го года они оба попросили благословения на брак.

К тому времени дружба Мишеньки с Ирочкой переросла в любовь и в сентябре они тоже заявили о своём решении создать семью. Отец Ирочки, Андрей Дмитриевич, на это уже дал добро и дело осталось только за нашим согласием. Их дружба с Жорой и Верочкой еще более окрепла и они просили отметить это событие одновременно.

В Минске собрался родительский совет, где мы впервые встретились с Антониной Фоминичной и Василием Тимофеевичем - родителями Жоры, и Андреем Дмитриевичем - отцом Ирочки. Они произвели на нас хорошее впечатление и оказались очень сговорчивыми. Свадьбу решили делать в Могилёве. Обсудили детали и круг гостей, которые намечалось пригласить. Их оказалось более ста человек. Это были родственники и самые близкие друзья. Регистрация браков и торжество по этому поводу намечались на 12 октября. Оставался один месяц, а работы было очень много.

 

106

На комбинате произошли кадровые перестановки. Главный инженер - Вячеслав Борисович Соколов был выдвинут на должность директора Бобруйского мясокомбината, а вместо него назначили совсем ещё молодого Олега Королёва, недавно заочно закончившего институт. Ещё подростком он пришёл в компрессорный цех и в совершенстве овладел холодильным делом.

Начальником колбасного цеха стала Эмма Попсуева, которая вместе с Мигурским заочно закончила Ленинградский холодильный институт. Как я уже упоминал, она пришла на комбинат девчонкой и работала уборщицей в экспедиции колбасного цеха. Я обратил на неё внимание, как на участника художественной самодеятельности. Она хорошо читала стихи, но в ней просматривались не только артистические, но и большие организаторские способности. Как только Эмма получила диплом, её назначили мастером колбасного цеха, а вскоре выдвинули на должность старшего мастера самого большого по числу рабочих сырьевого отделения.

Попсуева была толковым работником и хорошим организатором. Что-то у неё было общее с Мигурским. К ней тоже нужен был подход. Если её подкормить премией и похвалой, она могла горы своротить и для неё не было непосильных дел. Эмму в цехе слушались и она могла повести за собой коллектив. Однако любую обиду воспринимала очень близко к сердцу и нередко мстила обидчику. Причём делала это так хитро, что и заподозрить её в чём-то было трудно. Язык у неё был острый и за словом в карман она не лезла. Могла отбрить кого угодно. Любила командовать и стремилась к власти.

Раиса Давыдовна Матвеева, знавшая её много лет, нашла с ней общий язык и они хорошо дополняли друг друга. У Матвеевой знаний и опыта было больше, а у Попсуевой - организаторские способности сильнее.

Раиса Давыдовна проработала на комбинате несколько десятков лет и пользовалась большим авторитетом. Мы несколько раз заслуженно представляли её к правительственной награде, но ей, как и мне, мешало еврейское происхождение . И всё же как-то удалось в одну из оттепелей, со второго захода, протащить её на орден Трудового Красного Знамени. Мы торжественно отметили шестидесятилетие Матвеевой, после чего она попросила освободить её от должности начальника цеха и рекомендовала на этот пост Попсуеву. Сама же осталась мастером и во многом помогала Эмме.

Одной из сложных и ответственных задач в колбасном производстве было умение определить оптимальное сменное задание на выработку продукции, исходя из наличных запасов сырья. От правильного выбора ассортимента во многом зависела экономика производства.

Лучше всех могла это сделать Матвеева. Она, наверное, и сама толком не знала откуда у неё такие способности. Стоило ей назвать перед началом смены наличие в сырьевом отделении говядины, свинины и шпика по сортам, как она в считанные минуты выдавала задание на производство колбасных изделий по видам. Если учесть, что в ассортименте числилось более трёхсот изделий, цена которых колебалась в значительных пределах, станет ясно какой сложности была эта задача. Мы неоднократно могли убедиться в том, что в отсутствии Раисы Давыдовны никто другой с этой задачей справиться не мог. Если она уезжала в отпуск или по другим причинам отсутствовала долгое время, экономические показатели резко снижались и цех заканчивал месяц с убытками.

Я как-то был свидетелем того, как Матвеева, находясь в профилактории, по телефону приняла сведения об остатках сырья и тут же выдала сменное задание на производство продукции. Оказалось, что она это делала каждый день во время своего месячного отпуска. Как ни пытались Попсуева и другие мастера цеха изучить и перенять её опыт, из этого ничего не выходило, так как Раиса Давыдовна сама не знала, как всё это у неё получалось.

Я часто задумывался над феноменом её способностей и всё больше склонялся к выводу, что оптимальное и быстрое решение этой задачи посильно только компьютеру. Посоветовался об этом с Верочкой, которая в то время уже работала в АСУ “Минмясомолпрома”. Задача её заинтересовала и вскоре она взялась за её решение. Инициатива была поддержана руководством, тему включили в план работы и ей поручили её разработку. Это была первая серьёзная работа, которую Верочка выполняла самостоятельно, как программист, и первая оптимальная задача, которую взялось разработать наше отраслевое АСУ. Через несколько месяцев разработка была готова и можно было начать её опытную эксплуатацию.

Лучше всего это было сделать на Минском мясокомбинате, рядом с АСУ, где уже была установлена ЭВМ “Минск 32”. Однако Верочка склонила руководство к решению испытать задачу на нашем комбинате, откуда исходила эта инициатива.

Своей ЭВМ у нас тогда ещё не было и нужно было каждый день, перед началом работы, сообщать в АСУ сведения о наличии готового к производству сырья, чтобы получить по телефону выданное машиной решение. Мы установили аппараты прямой связи, что исключало необходимость обращения к междугородней телефонной станции.

Уже первые результаты работы показали, что теперь вполне можно было обходиться без Матвеевой. Машина это делала намного лучше её. Было трудно поверить в то, что экономический эффект от использования разработанной Верочкой задачи определялся в миллионы рублей. Мало этого, задача позволяла учесть при выдаче решения, не только наличные запасы сырья, но и спрос на продукцию, заявки торгующих организаций, возможности производства и многое другое, что не в силах был сделать даже самый опытный специалист.

Слух о разработке и использовании первой оптимальной задачи по рациональному использованию сырья в колбасном производстве облетел всю страну. В Минск приезжали десятки специалистов из других республик, Москвы и Ленинграда. О результатах опытной эксплуатации задачи было написано немало статей и сделано много докладов на республиканских и союзных конференциях и семинарах. Их авторами была уже не только Верочка, а больше руководители АСУ и министерства, но и её не забывали иногда вспомнить. В первое время она была автором или соавтором этих публикаций и сообщений. Но дело даже не в авторстве. Более важно то, что эта нужная промышленности разработка, которая была известна как задача №301, так тогда и не получила широкого применения. Она использовалась на нашем комбинате и на нескольких других предприятиях с небольшим объёмом производства. На пути её внедрения встали руководители и мастера колбасных цехов, которым она мешала делать махинации в учёте, а главное, потому, что могла помочь ревизорам вскрывать недостачи и злоупотребления в колбасном производстве.

Нужно сказать, что Матвеева и Попсуева не только не препятствовали внедрению задачи, но и во многом этому способствовали.

Усердие и способности Верочки были замечены, её повысили в должности, ей стали поручать разработку других оптимальных задач.

 

107

Подготовка к свадьбе шла полным ходом. Подобрали уютный зал в недавно открытом ресторане автомобильного завода. Можно было, конечно, получить разрешение на банкетный зал обкома партии в ресторане “Могилёв”, но предпочли окраину города, подальше от завистливых глаз. Учтена была также близость спальных корпусов турбазы, где можно было удобно и дёшево разместить гостей. Мигурский предложил использовать наш профилакторий, но мы эту идею отвергли, чтобы не вызывать толки и сплетни.

Иосиф Казимирович выступил и со многими другими инициативами, чтобы сделать свадьбу лучшей в городе, но от большинства его предложений мы отказались по тем же соображениям. Тем не менее он многое сделал в организации торжества и в том, что оно удалось, была большая его заслуга. Мигурский и в заготовках дефицитных продуктов участвовал, и натуральные вина из Молдавии и Одессы завёз, и свежими фруктами обеспечил, и об оркестре побеспокоился, и во встрече и размещении гостей участвовал. Юзик взял на себя и транспортное обслуживание.

Помогли нам при подготовке и проведении свадьбы многие наши друзья и знакомые. Единственное, что никому не доверили, это производство расчётов за работы и услуги. Мы тщательно проверяли всё ли предъявлено к оплате и рассчитывались за всё сами, отдавая себе отчёт в том, что найдётся немало желающих обвинить нас в злоупотреблениях при проведении свадьбы. Как мы потом убедились, наша бдительность оказалась не лишней.

Тамадой был Боря из Одессы, который по этому поводу взял отпуск и около месяца готовил сценарий свадьбы. Его карманы были заполнены текстами поздравлений, очерёдностью выступлений, стихами, шутками, анекдотами. Всего этого хватило на двухдневную программу праздника и только удивляться приходилось тому, как чётко он этим пользовался. Боря свободно обращался с микрофоном и во всём походил на артиста, хорошо знающего свою роль.

Было и торжественное бракосочетание в ЗАГСе, в присутствии родных и друзей, и свадебный кортеж машин, и волнующая встреча молодожёнов в ресторане, и душевные благословения и напутствия родителей, подарки, тосты, песни и танцы. Был праздничный стол, достаточно шампанского, много цветов. Оркестр играл на совесть и не заметили как перевалило за полночь. Гостей доставили в мотель, а в полдень веселье возобновилось с новой силой.

Невесты были необыкновенно нарядны и очень красивы. Женихи не отрывали от них влюбленных глаз и выглядели галантно и мужественно.

Только в конце дня, когда наступили ранние осенние сумерки, начался разъезд гостей. Кого на вокзалы и в аэропорт доставили, кого в гостиницу определили, кого по домам развезли. Гости восторженно благодарили за доставленное удовольствие. Они увезли хорошие впечатления и фотографии на память.

Благодарны были и молодожёны. Они провели ещё одну ночь в отведенных им номерах гостиницы, а утром следующего дня начиналось их свадебное путешествие. Мы заранее приобрели для них билеты и забронировали места в первоклассной сочинской гостинице “Жемчужина”.

Это был наш свадебный подарок новобрачным.

 

108

“Минмясомолпром” республики задумал создать Научно-производственное объединение технического прогресса. Его название и структура ещё не были уточнены, но было ясно, что в его состав должны войти проектно-конструкторское бюро, опытно-экспериментальный завод “Продмаш”, центр по научной организации труда и производства, республиканские лаборатории мясной и молочной промышленности. Целью создаваемого объединения была разработка и внедрение новой техники, прогрессивной технологии, использование законченных научных и опытно-конструкторских работ на предприятиях отрасли. Предполагалось, что генеральный директор объединения будет одновременно начальником технического управления и членом коллегии республиканского министерства.

Руководство “Минмясомолпрома” решило, что лучше моей кандидатуры на должность руководителя объединения им не найти и предложило мне эту должность. В Могилёв прибыл первый заместитель министра Гончаров, который с трудом согласовал вопрос о моём переводе в Минск с секретарями обкома и горкома партии. Они сперва возражали, но учитывая, что это являлось выдвижением на более важный участок работы и что вопрос согласован с ЦК КПБ, дали на это согласие.

Сказать по правде, мне по душе была новая должность. И не потому, что оклад там был значительно выше, и даже не потому, что давно мечтал жить в Минске, а положение члена коллегии давало массу льгот и преимуществ, в том числе и право на лечение в спецполиклинике ЦК партии. Главным образом потому, что нравилась мне творческая работа и надоела хозяйственная, полная тревог и опасностей, заканчивающихся раньше или позже уголовным преследованием и тюремным заключением. Особенно опасна она была для директора-еврея, в чём я сумел убедиться на примерах Уткина, Гельфанда, Ковалерчика, Любана в нашей отрасли и десятке примеров из других отраслей промышленности города, области и республики.

Однако, я помнил, чем в своё время заканчивались неоднократные попытки моего перевода в Минск и потому потребовал предварительного согласования на самом высоком уровне. Согласие отдела пищевой промышленности ЦК я посчитал недостаточным и попросил одобрения перевода секретарями ЦК. Гончаров мои условия принял и вскоре министр заверил меня, что секретарь ЦК КПБ по промышленности Смирнов одобрил представление министерства и заверил, что возражений против утверждения меня в этой должности не будет.

Только после этого я дал согласие и вскоре прибыл приказ министра о моём освобождении от занимаемой должности в связи с переводом на работу в министерство. Новым директором Могилёвского мясокомбината назначили Сорокина.

Его пригласили из Молдавии, где он работал директором Бендерского мясокомбината. Я ознакомил Сорокина с предприятием и мы подписали акт приёма и сдачи комбината по всем правилам действовавшего тогда Положения. Состоялось собрание рабочих и служащих, я выслушал напутствия, добрые слова благодарности, мне вручили трудовую книжку, свидетельство о занесении в книгу Трудовой Славы и золотые часы с трогательной надписью.

Новый директор приступил к работе, а я стал ждать вызова на новую работу. Около месяца длилось моё ожидание, когда тот же Гончаров прибыл в Могилёв и сообщил, что первый секретарь ЦК КПБ Машеров, якобы по просьбе бюро Могилёвского обкома партии, отменил мой перевод в Минск и велел восстановить меня в прежней должности. Выслушав извинения Гончарова и Прищепчика, я был вынужден возвратиться на свою работу.

Вечером того же дня Александр Архипович по большому секрету рассказал мне о том, что, кроме просьбы обкома, был звонок Машерову Председателя Комитета Народного контроля Лагира. Этот ярый антисемит давно искал удобный случай со мной разделаться и не мог допустить, чтобы я безнаказанно ускользнул от расправы.

Можно было, конечно, не приступать к прежней работе. Я был освобождён на законном основании и мог искать себе другую работу, но карающий меч партии нашёл бы меня в любом месте. Могли сфабриковать уголовное дело по мясокомбинату и запросто лишить свободы на неопределённый срок. В моём положении неповиновение было недопустимо. Никакие законы тогда не действовали. Основным законом было указание ЦК.

Без всяких на то оснований был освобождён от работы Сорокин, который тоже не посмел никому пожаловаться.

Министерство не нашло тогда другой подходящей кандидатуры на должность генерального директора объединения технического прогресса и отказалось от идеи его образования.

Мне в очередной раз дали понять, что я “лицо еврейской национальности”. Это я запомнил на всю оставшуюся жизнь и навсегда оставил мысль о дальнейшем продвижении по службе и, тем более, о переезде в столицу.

 

109

Моя сестра Полечка все эти годы жила в Ейске. Володя преподавал в Высшем военном училище лётчиков и его, как это было принято в армии, периодически повышали в должности и воинском звании. Правда, двигался он по служебной лестнице намного медленнее, чем его коллеги, закончившие вместе с ним училище. Они уже за это время до полковников дослужились, диссертации защитили, и в столичных академиях преподавали или служили где-нибудь за рубежом. Володе же мешали полуеврейское происхождение (по матери) и жена с девичьей фамилией Гимельфарб. Не раз приходилось им в этом убеждаться, когда ему в срок очередное звание не присваивали, отказывали в назначении на престижную должность или зарубежную командировку отменяли.

Он усердно трудился, служил образцом дисциплинированности и прилежности, и всё же дослужился до звания подполковника, что позволило им безбедно жить. Этому в большой мере способствовали заработки Полечки, которая освоила работу на вычислительной технике и проявила в этом деле определённые способности. Если к этому учесть её редкое трудолюбие и безотказность в выполнении любого задания, не считаясь со временем, станет ясно, как её, без общего среднего и специального образования, не только держали на бухгалтерской работе, но даже повышали в должности. Её трудовая книжка содержала многочисленные записи о систематических поощрениях: благодарности, Почётные грамоты, ценные подарки, премии.

Более десяти лет скитались они в Ейске по частным квартирам, расходуя половину своей зарплаты на квартплату, пока им все же выделили небольшую и неудобную квартиру в военном городке возле училища. Оттуда Полечка в переполненных автобусах добиралась на работу, а дети - в школу.

Понадобилось ещё около десятка лет пока им, наконец. дали небольшую двухкомнатную квартиру на верхнем этаже нового дома в центре, куда редко поступала вода из водопровода, и её приходилось таскать вёдрами с первых этажей. Это не мешало им считать свою новую квартиру роскошной.

Дети хорошо учились и, когда Валерочка закончил среднюю школу, он остановил свой выбор на Московском университете. Там, как всегда, был огромный конкурс и евреям дорога была закрыта, но у Валеры была русская фамилия, а в паспорте, как и у отца, в графе национальность значилось: русский. У него были отличные отметки в аттестате, он успешно выдержал конкурсные экзамены и был принят студентом экономического факультета самого престижного ВУЗа страны. Ему предоставили место в прекрасном общежитии в высотном здании на Ленинских горах и он, не без основания, гордился высоким званием студента МГУ (не то, что какой-то провинциальный машиностроительный институт, где тогда учились наши мальчики).

Однако недолго пришлось ему носить такое звание. Со второго курса его отчислили из университета, якобы за плохую посещаемость, и предложили освободить место в общежитии.

Не знаю, как чувствовал себя при этом Валера, но Полечка была в полном отчаянии. Мне казалось, что такого удара она не выдержит и, хоть я редко когда обращался в высокие инстанции с личными просьбами и для меня это всегда было непосильной задачей, мне пришлось выехать в Москву, чтобы спасти не столько Валерочку, сколько Полечку. Было твёрдое намерение пройти все инстанции, использовать все возможные пути для восстановления своего племянника в звании студента МГУ.

Из объяснения Валеры я понял, что основания для отчисления были не очень вескими. Он действительно пропустил какое-то количество лекций и не сдал в срок пару зачётов. Подобные проступки имели и другие студенты, но по отношению к ним ограничились только предупреждением. Причиной пропуска занятий и отставания в учёбе послужила общественная работа. Валера стал активным участником художественной самодеятельности, увлёкся гитарой и песнями, и на какое-то время забыл, что важнее в университете учёба. Он был не один в агитбригаде студентов, выступавшей с концертами в ущерб учёбе, а отчислили его одного. То ли раскопали его еврейское происхождение, чему во многом помогла мама, навещавшая его нередко в общежитии, то ли врождённые гордость и упрямство помешали ему как следует извиниться за содеянное, но результат оказался для него плачевным.

Не знаю, чем я тогда покорил декана, и что послужило причиной его расположения ко мне, но одной, правда, продолжительной беседы с ним оказалось достаточно, чтобы убедить его в необходимости изменить принятое решение. Скажу только, что взятку я ему не давал и не предлагал. На это у меня не хватило бы мужества и совести даже в таком экстремальном случае. Помню, что в конце нашей встречи декан сказал, что делает он это не ради Валеры, а ради меня, и что второго раза в подобном случае не будет.

Я тогда строго предупредил Валеру и, нужно отдать ему должное, он серьёзно взялся за учёбу, закончил МГУ, успешно защитил диссертацию и даже получил работу в университете.

Как я уже упоминал, у Володи было хобби - рыбалка. Он отдавал ей почти всё своё свободное время и получал от этого много удовольствия. Иногда ему сопутствовал успех и в доме была рыба собственного улова.

Другим его увлечением были стихи и в этом он преуспел больше, чем в рыбной ловле. Его сочинения печатались в газетах и журналах, на них писалась музыка, и песни на слова Владимира Елизарова нередко звучали по радио. Особенно успешным и плодотворным было его творческое содружество с народным артистом СССР, композитором Григорием Фёдоровичем Пономаренко. Вместе они сочинили много задушевных лирических песен. Особенно популярными в городе и крае были “Ейский вальс” и “Гимн Ейского лётного училища”, который постоянно исполнялся курсантами на всех праздниках, торжественных построениях и парадах.

Доброй традицией в Ейске стали частые творческие вечера Григория Пономаренко, на которых он и его жена, заслуженная артистка РСФСР Вероника Журавлёва, исполняли свои произведения, в том числе и песни на слова Владимира Елизарова. Они часто бывали в гостях у Володи и Полечки, которые очень гордились дружбой с этими знатными людьми, оказавшимися не только выдающимися артистами, но и добрыми, отзывчивыми друзьями.

В октябре 1974-го года, когда Володе чуть перевалило за пятьдесят, его уволили в запас. Он так и не дождался полковничьего звания, с которым мог бы оставаться в армии по меньшей мере ещё пять лет.

Без работы Володя почувствовал себя в Ейске неуютно и мы предложили Елизаровым переселиться в Могилёв. Это позволило бы родителям пожить ещё несколько лет с любимцем Бориком, который мог бы поступить в Могилёвский технологический институт.

Наше предложение пришлось им по вкусу, вскоре нашёлся неплохой вариант обмена квартиры, и семья Полечки переехала в Могилёв. Они поселились в самом центре города, напротив рынка и недалеко от нас. Полечка устроилась на автобазу “Белмясомолтранса” - бывшую автоколонну нашего объединения, которая теперь стала самостоятельным предприятием и подчинялась созданному в Минске Главку. Директором там работал всё тот же Брудолей, который, хоть формально и не подчинялся мясокомбинату, но по-прежнему считал меня “начальником гарнизона”. Он хорошо относился к Полечке и всё старался подобрать ей работу по душе. Была она у него и старшим табельщиком, и техником по учёту горюче-смазочных материалов, и диспетчером, но ей нравилась только работа на вычислительной технике, а такой должности на автобазе не было, так как всю счётную работу выполняла машиносчетная станция облстатуправления.

Володя был принят на должность старшего преподавателя кафедры общей физики педагогического института, как избранный по конкурсу, а Борик поступил в технологический институт на механический факультет по специальности “Машины и аппараты пищевых производств”.

Мы были рады тому, что Полечка, наконец, поселилась рядом с нами и нам казалось, что и у них не было оснований сожалеть о переселении в Белоруссию.

 

110

Декабрь в нашей семье считался месяцем праздничным: 6-го декабря отмечали день моего рождения, 16-го был днём нашей свадьбы, 31-го мы праздновали Анечкины именины и встречу Нового года. Больших застолий в эти дни не устраивали, но наши дети, родственники и близкие друзья не забывали эти даты и всегда тепло поздравляли нас с ними.

В 1972-ом году исполнилось 25 лет со дня нашей свадьбы, и мы решили отметить этот день, совместив празднование со днём рождения Анечки и встречей Нового года. Наше торжество совпало ещё с 50-летием супружеской жизни родителей Анечки, которые были приглашены в Могилёв, как юбиляры, и самые почётные гости. Поздравить юбиляров прибыли Боря с Люсей из Одессы, гости из Москвы.

Как-то об этом узнал Прищепчик и пожелал поздравить нас с этим праздником. Он пришёл с женой и засиделся в нашем доме до поздней ночи. Тогда не было принято такому большому начальству ходить в гости к стоящим ниже по рангу руководителям. Тем более необычным был визит первого секретаря обкома в дом директора мясокомбината. Меня удивило желание Виталия Викторовича прийти к нам в гости, но в душе я был рад и принял это, как знак оказанной мне чести. Он тепло поздравил юбиляров, а меня ещё и с присвоением почётного звания Заслуженного изобретателя (Указ был опубликован в октябре того же года). Вёл он себя непринужденно, вместе со всеми веселился и не пропускал почти ни одного тоста.

Очень торжественно и весело прошёл тогда наш семейный праздник.

И ещё об одном декабрьском торжестве не могу не вспомнить.

В 1974-ом году мне исполнилось пятьдесят и, несмотря на то, что мы не рекламировали этот юбилей и никого, кроме детей и родственников, в наш дом не приглашали, 6-го декабря в нём было тесно от нежданных гостей, прибывших из разных городов Белоруссии, Украины и Литвы. В тот день на сессии областного Совета депутатов трудящихся первый секретарь обкома партии Прищепчик вручил мне Почётную грамоту Президиума Верховного Совета БССР и горячо поздравил с юбилеем. Указ был опубликован в республиканских и областной газете, и весь день в моём кабинете не умолкал телефон. Звонили из “Минмясомолпрома” Союза и Белоруссии, директора мясокомбинатов республики, руководители предприятий и организаций города.

На комбинат прибыл Александр Петрович Яковлев - директор проектного института “Гипромясомолпроект”, бывший министр мясной и молочной промышленности БССР. В Комнате трудовой славы он, в присутствии руководителей цехов, отделов, служб и общественных организаций, вручил мне Почётную грамоту министерства и очень тепло, по-дружески, поздравил. Александр Петрович привёз личный подарок - сувенирный бочонок, наполненный вином, и две серебряные рюмки. Он налил в них ароматный напиток, мы чокнулись, расцеловались и выпили на брудершафт. Бочонок и рюмки пошли по рядам, и я выслушал много приятных слов и тостов в процессе опорожнения довольно вместительной ёмкости.

Из всех министров, с которыми мне пришлось работать в Белоруссии, Яковлев был наиболее толковым, грамотным и уважаемым. Поэтому было особенно приятно принимать от него награду и подарок в такой дружеской и непринуждённой обстановке.

Вечером Яковлев был почётным гостем в нашем доме. Приехали также генеральный директор Минского объединения мясной промышленности Анатолий Крюков со своим заместителем по экономике Трофимом Бройдой, директор Проектно-конструкторского бюро министерства Иван Емельянов, главный инженер Вильнюсского мясокомбината Иосиф Сухацкас и ряд других руководителей предприятий отрасли, которых мы и не ждали, но присутствие которых было приятным. Они привезли поздравительные адреса, вручили памятные сувениры и произнесли много тёплых слов, поздравлений и пожеланий.

Красочно оформленный юбилейный адрес в стихах привёз Боря из Одессы. Нужно сказать, что он таким образом поздравлял нас и с другими праздничными датами. Лучше, среди наших родственников, никто это сделать не мог, и наш домашний поэт часто радовал нас своими адресами и семейными газетами в стихах, которые мы храним как ценные реликвии.

Больше мы так широко и торжественно свои декабрьские даты в Могилёве не отмечали. На это были свои причины, о которых читатель узнает позднее.

 

111

Жизнь наших детей в Минске была нелёгкой. Особенно трудно было молодым семьям. Главной проблемой стала жилищная. Если холостяки могли жить в общежитии, где за небольшую плату имели сносные бытовые условия, то семье нужна была отдельная комната, что стоило очень дорого и было не по карману молодым специалистам.

Как я уже упоминал, зарплата инженера после окончания института была 120-130 рублей, а за небольшую комнату в частном доме нужно было платить не менее 50 - 60 рублей. Семейный бюджет семьи, составляющий после вычетов около двухсот рублей, не в состоянии был покрыть такие расходы и требовалась помощь родителей.

Такую помощь и мы, и родители Жоры, и отец Ирочки оказывали своим детям, но это ущемляло их самолюбие, воспринималось болезненно. Особенно страдал от этого Мишенька. Его гордая натура противилась родительским подачкам. Уже с первых лет самостоятельной семейной жизни он порывался завербоваться в далёкие края с суровым климатом и тяжёлой работой, где можно было бы прилично заработать. Отказывался от родительской помощи и Вовочка.

Мишеньке и Верочке пришлось снимать жильё в частном секторе, обзаводиться необходимой мебелью и домашней утварью, самостоятельно начинать всё с нуля.

Нужно сказать, что жилищные, бытовые и финансовые проблемы не поколебали семейных устоев наших детей. Они стойко выносили свалившиеся на них трудности.

Все они прилежно трудились. Жора имел редкую в то время специальность инженера-компьюторщика и работал в единственном в Белоруссии Центре подготовки и повышения квалификации инженеров по эксплуатации ЭВМ, где обучались не только работники вычислительных центров СССР, но и специалисты из социалистических стран. Его способности и старания вскоре были замечены, он получил звание старшего инженера и двадцатирублёвую прибавку к зарплате.

Верочка успешно осваивала секреты компьютерного программирования и ей тоже ежегодно увеличивали зарплату на десять-пятнадцать рублей, что не могло существенно повлиять на финансовое состояние семьи.

Ирочка работала по специальности в областном финансовом отделе и пользовалась там авторитетом. В институте Народного хозяйства не забыли о её способностях и предложили заочную аспирантуру, от чего она отказаться не могла. Работа, учёба и домашнее хозяйство отнимали много времени и его совсем мало оставалось для отдыха и досуга.

Мишенька считался лучшим специалистом по сварочному производству. Руководство “Промналадки” и “Минмонтажспецстроя” использовало его знания и способности не только для решения производственных задач, но и для повышения своего служебного и личного авторитета. Несколько лет он бескорыстно трудился над диссертацией начальника Управления. Научная работа получила высокую оценку Учёного Совета Белорусского политехнического института и Мишенькин босс стал кандидатом технических наук. Благодарный “хозяин” повысил зарплату своему старшему инженеру на 15 рублей.

В следующем году началась разработка комплексной системы контроля за производством сварочных работ. Мишенька был не только руководителем и организатором этой работы, но и непосредственным её исполнителем. После работы он подолгу засиживался над книгами, расчётами, схемами и чертежами, отказывая себе во сне и отдыхе.

Когда я как-то спросил его занимается ли кто-нибудь ещё разработкой “Системы”, он, улыбаясь, ответил, что доволен своим руководством. Они не мешали работать и одобряли результаты законченных этапов.

Комплексные системы управления качеством производства (КС УКП) были тогда в моде и разработанная в “Минмонтажспецстрое” Белоруссии “Система” пришлась по вкусу не только руководству республиканского ведомства, но и многим родственным организациям других республик, а также союзному министерству.

Работа была представлена в Комитет по Государственным премиям БССР и получила там высокую оценку. Когда было опубликовано Постановление о присуждении премий, мы узнали, что авторами работы были названы руководители министерства и Управления “Промналадка”. Мишеньке среди этих “авторов” места не нашлось. Может быть опять фамилия помешала? Правда, и в этом случае он получил очередную прибавку к зарплате, она стала предельно высокой для должности старшего инженера (то ли 160, то ли 170 рублей в месяц).

Весной 1975-го года Верочка сообщила нам, что ждёт ребёнка. Она получила декретный отпуск и приехала в Могилёв. Несколько месяцев провела она у нас в тревожном ожидании. 25-го августа на свет появилась наша первая внучка. Её назвали Наташенькой.

 

112

Вовочке шёл уже двадцать восьмой год, а он всё ещё не встретил девушку своей мечты. Если у Мишеньки до женитьбы были встречи и свидания с девушками, с которыми он был знаком по школе, институту, производственной практике, о которых он нам кое-что рассказывал, то от Вовочки мы на этот счёт не имели никакой информации. Может быть он и встречался с кем-нибудь в Минске, в нередких командировках или в турпоходах, но об этом он никому не рассказывал.

Честно говоря, это уже стало предметом нашего беспокойства. Парень вроде толковый, умница, спортсмен и внешне привлекательный, а интереса к женскому полу не проявлял. До нас доходили слухи, что по нём страдали многие красавицы из хороших семей и с высшим образованием, но он не отвечал им взаимностью и был безразличен к ним. Как и все мужчины Гимельфарбовской мишпухи, он был однолюбом и ждал только ту единственную, а она всё не появлялась.

Как-то мы заметили, что наша родственница из Днепродзержинска, Танечка, проявляет интерес к сыну. Об этом можно было догадаться по её частым визитам в Белоруссию, по их продолжительным беседам с Вовочкой, которые продолжались порой до поздней ночи и, наконец, по глазам, которые излучали девичьи чувства.

С Танечкой читатель уже знаком из предыдущих глав, где рассказывалось о наших родственниках. Это была единственная родная дочь дяди Ефима. Она была младшей в семье Лангеров и самой любимой. Даже тётя Дора, что была матерью ещё троих детей, не могла скрыть своего предпочтения Танечке перед её старшими сёстрами Верой и Полей и братом Гриней. Из-за этого в семье возникали частые конфликты и, желая разрядить обстановку, супруги пытались пристроить кого-нибудь из детей у своих родственников. Вот почему старшая дочь Полечка жила с нами в Молодечно и Гомеле, когда училась в средней школе.

Маленькая Танечка была умницей и очень красивой. Родители в ней души не чаяли и ни в чём ей не было отказа. Она выделялась среди других детей во дворе и в школе, и со временем привыкла к своей исключительности. Учёба ей давалась легко и Таня без труда поступила в Металлургический институт, который успешно закончила.

Её интерес к Вовочке не вызвал нашего беспокойства. Мы знали Танечку с детства и у нас не было оснований вмешиваться в их отношения. Более того, мы совсем не возражали против их развития.

Не было сомнения в том, что Вовочка догадывался о тёплых чувствах Танечки, но отделывался шутками или старался их не замечать. Гордая и самолюбивая девушка нашла в себе силы проявить характер и остудить любовь. Их встречи стали редкими и вскоре совсем прекратились.

Когда мы уже совсем потеряли надежду узнать что-нибудь новое о личной жизни сына, Мишенька, сообщил нам по секрету, что Вовочка с недавних пор встречается с одной интересной девушкой и похоже серьёзно влюблён.

Прошло несколько месяцев, а полученная нами информация не пополнилась никакими сведениями. Когда же терпение наше иссякло, Вовочка вдруг сам рассказал о своей любви к девушке по имени Рита. Он случайно познакомился с ней в день её рождения, они встречались уже полгода и он не сомневался, что это как раз то, что он так долго искал. Их дружба переросла в любовь и, когда пришла пора принимать серьёзные решения, Вовочка попросил нашего согласия на помолвку.

Признаться, мы не были в восторге от неожиданного решения. Может быть, как и все родители, мы в чём-то переоценивали своё чадо, но основания гордиться своим сыном у нас, безусловно, были. Он не был обделён умом и способностями, отличался глубокой честностью и порядочностью, и мы, естественно, считали, что Вовочка заслуживает чего-то особенного. Мы ничего не имели против его избранницы, тем более, что не знали её и даже ни разу не видели, но одно то, что она была на семь лет младше и ещё не успела получить специального образования, вызывало беспокойство.

В ближайшие выходные дни мы познакомились с Ритой. Не скажу, что встреча с ней принесла полное успокоение. Хрупкость и болезненная бледность красивого, почти детского личика, вызывали сомнения в здоровье и работоспособности избранницы сына.

Подкупала, однако, скромность, почти детская наивность. В больших и красивых чёрных глазах искрились любовь и призыв к доверию. Она выглядела слабой и беззащитной, а Вовочка рядом с ней казался рыцарем, готовым в любой миг ринуться на её защиту, оградить от любой опасности или обиды. По всему было видно, что их решения не изменить.

На конец июля была назначена свадьба. Она состоялась в банкетном зале ресторана “Могилёв”, с участием многочисленных родственников, друзей и знакомых. Самое активное участие в её подготовке и проведении принял Мишенька. В этом отчётливо проявилась его невысказанная любовь к своему младшему (на 25 минут) брату, а также редкие организаторские и творческие способности. Он старался изо всех сил, и в том, что свадьба прошла весело и интересно, большая его заслуга.

Дядя Боря подготовил прекрасный сценарий и был томадой. Клезмеры играли еврейскую музыку, под которую до поздней ночи танцевали и веселились гости трёх поколений. Краше всех, конечно, была невеста, обладавшая редкими хореографическими способностями, которыми владела с детства. Туго пришлось бы жениху, если бы не братская помощь Мишеньки, оказавшимся её достойным партнёром.

Были тёплые поздравления, добрые пожелания, много подарков. Глаза молодожёнов светились счастьем. Образовалась новая семья, в которую уходил наш сын. Таковы законы жизни. Приходит пора, когда взрослые дети создают собственный домашний очаг и покидают родителей. Это грустно сознавать, но нельзя противиться. Этому следует только радоваться.

 

113

Как-то мне позвонил директор Харьковского мясокомбината Иванов и предложил место в забронированном им люксе гостиницы “Россия” на время предстоящего актива работников мясо-молочной промышленности, созываемого союзным министерством по итогам пятилетки. Я был наслышан о трудовых успехах этого руководителя, рад был возможности познакомиться с ним, пообщаться, обменяться опытом работы и потому дал согласие, поблагодарив за внимание.

Мы встретились с Ивановым у центрального входа в министерство, располагавшегося тогда на Калининском проспекте, в недавно построенном высотном здании. Он пригласил меня в служебную новенькую “Волгу” и мы отправились устраиваться.

В Москве тогда было непросто получить место в хорошей гостинице. Желающих всегда было больше, чем свободных комнат, о чём извещали таблички в бюро обслуживания и на входных дверях: “Мест нет”. Министерство обычно бронировало гостиницы для проведении активов и совещаний, но не всегда они были в центре и номера были довольно скромные.

Иванов уверенно подошёл к знакомому администратору, протянул мой паспорт, и в считанные минуты я получил пропуск на поселение в люкс, принадлежащий ему со вчерашнего дня. Это был трёхкомнатный номер со всеми удобствами. В холодильнике был запас закусок и прохладительных напитков, а в баре несколько бутылок армянского коньяка.

Дежурная по этажу принесла кофе и мы довольно вкусно позавтракали. Иванов удивлялся тому, что я приехал накануне совещания. Он обычно приезжал в Москву заранее и имел достаточно времени, чтобы осмотреть достопримечательности столицы и иметь возможность пообщаться с нужными людьми. Вот и вчера он встретился с давней знакомой, милой женщиной из отдела снабжения министерства, с которой смотрел спектакль в театре оперетты, ужинал в ресторане и приятно провёл время в уютном номере гостиницы. Заодно и решили проблемы снабжения комбината дефицитными материалами.

Удивил его и мой тощий портфель, в котором были служебные бумаги и бритвенные принадлежности. Он признался, что всегда везёт с собой запас деликатесов для собственных нужд и угощений. В этом я мог убедиться, когда открыл пристенный шкаф, чтобы повесить плащ и шляпу. В нём была увесистая сумка со знакомыми по внешнему виду сувенирными коробками.

Иванов отверг моё предложение использовать остаток дня для решения служебных вопросов в министерстве и предложил поехать на ВДНХ, где открылась новая экспозиция в павильоне “Космос” и проходила выставка-продажа модной итальянской обуви. Ужинать предлагалось в ресторане “Седьмое небо”, где с высоты Останкинской телебашни можно было обозреть панораму Москвы.

Предложение было заманчивым, но я вежливо отклонил его. Мои финансовые возможности были достаточными для оплаты расходов, возмещаемых по авансовому отчёту, и покупки недорогих подарков детям. Поняв причину отказа, Иванов предупредил, что считает меня своим гостем и все расходы принимает на себя. Он обещал вскоре приехать в Могилёв и тогда мне предоставится возможность оказать ему ответное внимание и гостеприимство.

На таких условиях я согласился с его предложениями, оговорив при этом необходимость посещения павильона “Мясная промышленность” на ВДНХ, где экспонировалось несколько наших разработок.

Мне трудно было понять, что побудило Иванова искать знакомства со мной и нести при этом значительные расходы. По всему было видно, что директор он опытный, грамотный и пользуется достаточным авторитетом в министерстве и в местных партийных органах. Из его рассказа я узнал, что он депутат городского Совета и член Харьковского горкома партии. Директором работал уже около десятка лет и при этом ни разу не привлекался к уголовной ответственности. Уже одно это подтверждало наличие необходимой поддержки городского и областного руководства. Было у него, правда, пару партийных взысканий за неблагополучие с сохранностью соцсобственности, но тогда трудно было себе представить мясокомбинат, где было всё благополучно в этом вопросе и директор которого не имел бы партийных взысканий. Казалось, Иванов мог быть доволен своим положением, и у него не должно было быть серьёзных опасений за своё будущее. Он соответствовал своему служебному положению и по национальному происхождению, о чём говорила его чисто русская фамилия.

Кроме павильонов “Космос” и “Мясная промышленность”, мы посетили ресторан “Узбекистан”, где вкусно пообедали и Иванов смог продемонстрировать свои познания в тонкостях восточной кухни.

На выставке-продаже он приобрёл несколько пар дорогих импортных туфель и мы направились к Останкинской телебашне. Желающих осмотреть Москву с трёхсотметровой высоты оказалось много и для этого пришлось бы выстоять многочасовую очередь, но Иванов нашёл “нужного” человека и вскоре мы оказались в лифте, доставившем нас в ресторан “Седьмое небо”. Официант принял заказ на бутерброды с сёмгой и чёрной икрой, мороженое, коньяк и шампанское, и мы удобно устроились за столиком у окна. С высоты вертящейся башни Москва была удивительно красива. Мы долго любовались её панорамой, попивая холодное шампанское и закусывая вкусным мороженным. Наступили вечерние сумерки и засветились разноцветная реклама и иллюминация. Город утопал в красочном море огней. Такое я видел впервые и зрелище оставило незабываемое впечатление.

Возвращались на “Волге” по вечерней Москве, которая показалась очень красивой. Иванов хорошо знал город и выбирал наиболее оживлённые улицы и площади столицы. В гостиницу приехали довольно поздно. В просторной гостинной было свежо и уютно и, за бутылкой коньяка и чашкой кофе, мы долго обменивались опытом работы и жизни.

Я узнал о некоторых особенностях работы директора на Украине. Там, например, было принято давать “на жизнь” местному начальству и другим “нужным” людям без чего не мыслилась стабильная работа руководителя. Нам тоже приходилось заботиться о благе своих партийных боссов, но у нас это ограничивалось доставкой в закрытые распределители недорогой продукции повышенного качества. Когда я поделился своим опытом обеспечения начальства мясными деликатесами, Иванов заподозрил меня в неискренности и не скрыл своего недовольства. Он не сомневался в том, что основной причиной моего стабильного положения в должности, успехов в служебной и творческой деятельности, является умение задобрить начальство и пытался выведать тайны моих отношений с местным и столичным руководством.

Мне так и не удалось убедить его в отсутствии особых секретов в этой области, и он остался при своём мнении, считая, что я что-то от него скрываю. Со мной же он был предельно откровенным и поделился даже опытом восполнения затрат, связанных с финансированием расходов на содержание начальства.

Общением со своим украинским коллегой я остался доволен. Много интересного и полезного узнал из опыта производственной и общественной деятельности директора одного из крупнейших предприятий мясной промышленности Украины. Не всё, конечно, я мог позаимствовать у него. Не научил меня Иванов, в частности, брать “на жизнь” у своих подчинённых и давать “на жизнь” начальству. Может быть кому-нибудь из моих коллег в Белоруссии его опыт был бы более полезен. Возможно они и сами владели своими приёмами в этом деле. Я же отчётливо понимал, что для меня и любого другого руководителя-еврея такая практика неприемлема и очень опасна.

Иванов обещал вскоре приехать в Белоруссию. Наверное он не терял надежды познать невыведанные секреты моей живучести и использовать их в своей практике.

 

114

Перед очередной отчётно-выборной конпанией меня пригласили в горком партии. Секретарь горкома Козлов сообщил, что в связи с ростом численности партийной организации и значимости комбината в экономике города и области, по решению ЦК КПБ учреждена должность секретаря парткома мясокомбината и порекомендовал кандидатуру Николая Владимировича Процкого - выпускника Высшей партийной школы и сына известного большевика-подпольщика, погибшего в Могилёве в годы оккупации города немцами.

Я не знал Процкого и не имел оснований возражать против его выдвижения на эту должность. Из листка по учёту кадров было видно, что ему едва исполнилось тридцать и на руководящей работе он ещё не был. Перед уходом на стационарную учёбу в Высшую партийную школу, он избирался однажды только секретарём комсомольской организации лентоткацкой фабрики, что не давало возможности судить о его организаторских способностях и человеческих качествах.

По действовавшему тогда положению, освобождённые парторги находились в штате партийных органов и наделялись большими правами. Это были глаза и уши партии на крупных предприятиях, от них во многом зависело отношение партийных органов района, города, области и республики к коллективу и его руководителю. Мне не хотелось рисковать и я предложил рекомендовать партийному собранию на должность парторга Ольгу Михайловну Крюковскую, которая избиралась секретарём нашей парторганизации полтора десятка лет. Она закончила мясо-молочный техникум в Полтаве, много лет работала мастером в различных цехах комбината, хорошо знала производство и пользовалась авторитетом в коллективе.

С этой кандидатурой в горкоме согласиться не могли из-за недостатка образования (требовалось высшее и желательно политическое). Других предложений у нас не было. Козлов сослался на просьбу Прищепчика, который считал, что молодому и неопытному выпускнику ВПШ нужно поработать несколько лет рядом с опытным руководителем и только в этом случае из него может получиться полезный работник. Он предложил встретиться с Процким и после этого окончательно решить вопрос о его выдвижении.

Мы встретились с Николаем Владимировичем на следующий день в моём кабинете и беседовали с ним долго и обстоятельно. Впечатление сложилось резко отрицательное: высокомерен, заносчив, с ограниченными умственными способностями и плохо скрытой манией величия.

Мои предупреждения о трудностях работы, сложном психологическом и нравственном климате в коллективе, хищениях продукции, ставших неизлечимым социальным злом, он воспринял с пренебрежением и заявил, что желает работать именно здесь и только здесь.

Своё мнение я высказал в райкоме и горкоме партии, но там продолжали настаивать на своей кандидатуре. Прищепчик отнёсся к моим возражениям как-то несерьёзно, заявив, что если Процкий со мной не сработается, ему не будет больше места в партийных органах. Он обещал об этом предупредить Процкого, а меня просил поддержать его кандидатуру на отчётно-выборном партийном собрании. Это был первый случай, когда я не получил поддержки Виталия Викторовича, но злого умысла в этом не усмотрел.

Сопротивляться дальше было бессмысленно и Процкого избрали секретарём парткома. Собрание было бурным. Коммунисты возражали против кандидатуры горкома и трудно было предсказать какими были бы результаты тайного голосования, если бы присутствовавший на собрании секретарь горкома Козлов не заставил меня выступить в поддержку предложения партийных органов.

Первое время Николай Владимирович вёл себя очень осторожно, избегал разногласий со мной и я даже усомнился в том, следовало ли мне осложнять свои отношения с горкомом по его кандидатуре перед выборами.

Но выдержки у него хватило на короткое время. Наверное, она была результатом предвыборного разговора с Прищепчиком, который предупредил его об ответственности за сохранение единства и сплочённости коллектива.

Уже через несколько месяцев работы Процкого на высоком посту до меня стали доходить слухи о его недостойном поведении. Он стал появляться на работе в нетрезвом виде, был замечен в хищении продукции. Заведующий гаражом жаловался на использование им служебных легковых автомобилей в нерабочее время и в выходные дни. Главврач профилактория сообщил, что парторг использует комнату Добровольной народной дружины для любовных свиданий. Он часто одалживал деньги у мастеров и экспедиторов и не всегда возвращал долги.

Такого не позволял себе никто из руководителей комбината. Малейшие нарушения этических и моральных норм, не говоря уже о хищениях продукции, строго осуждались, а виновные наказывались. Нельзя было допустить, чтобы второй после директора руководитель предприятия проявлял подобные вольности и оставался при этом безнаказанным.

Формально парторг директору не подчинялся и к ответственности его могли привлечь только партийные органы, но я решил им пока не сообщать о злоупотреблениях Процкого и ограничился беседой с ним в своём кабинете. Николай Владимирович воспринял мой разговор очень нервозно, большинство приведенных фактов отрицал и расценил моё предупреждение, как гонение и желание избавиться от неугодного руководителя.

И всё же наша беседа подействовала на Процкого. На какое-то время его как будто подменили. Он стал серьёзнее относиться к работе и не допускал явных злоупотреблений. Возникла даже надежда, что Николай Владимирович сделал для себя должные выводы и со временем займёт подобающее ему место в коллективе.

Однако, как вскоре выяснилось, мои надежды оказались преждевременными и ошибочными. Если Процкий и сделал для себя какие-то выводы, то не те, на которые я расчитывал. Он затеял против меня войну. У него хватило ума понять, что открыто и честно воевать ему со мной будет трудно и в борьбе были использованы тайные сговоры, анонимные жалобы, ложные доносы.

В ЦК партии, республиканский Комитет народного контроля, прокуратуру поступило ряд жалоб о крупных хищениях и злоупотреблениях на мясокомбинате, приписках в статистической отчётности, семейственности и кумовстве. Они подписывались от имени инженерно-технических работников, коммунистов, молодых специалистов без указания фамилий и должностей.

По содержанию и характеру жалоб чувствовалось, что их авторами являются грамотные специалисты, хорошо знающие специфику и особенности производства. Как потом выяснилось, Процкий сколотил вокруг себя группу обиженных работников из числа тех, которым было отказано в расширении жилплощади, или наказанных за допущенные нарушения, хищения и злоупотребления. Одними из его активных помощников стали главный технолог Зинаида Аверьянова и её муж Михаил Александрович, работавший ветеринарным врачём и являвшийся председателем группы народного контроля. Им было отказано в выделении трёхкомнатной квартиры из-за отсутствия на то должных оснований.

В жалобах приводились цифры недостач и хищений, пересортиц при отгрузках продукции, указывалось о списании десятков тонн мясопродуктов на естественную убыль, приводились примеры выдвижения на руководящие должности по семейным и национальным признакам. Называлось при этом несколько работников с еврейскими фамилиями.

Проверки по анонимным жалобам продолжались долгие месяцы, однако никакой крамолы при этом не подтверждалось. Хищения имели место, но они не скрывались и по ним принимались действенные меры. Недостачи при инвентаризациях выявлялись, но их объёмы, как правило, не превышали норм естественной убыли, а в отдельных случаях они относились в начёт на виновных. Подобным же образом рассматривались и пересортицы при отгрузках. Евреев-руководителей было мало и все они соответствовали занимаемым должностям и хорошо работали.

Оснований для привлечения директора к ответственности не было и жалобы “закрывались”, как лишённые оснований.

Накал тайной войны снизился и, казалось, наступило затишье. Так продолжалось до случая задержания вневедомственной охраной грузового автомобиля с деловой древесиной, которую намеревались вывести, как дровянные отходы. Груз предназначался для Процкого. Был составлен акт и машину возвратили на склад.

Николай Владимирович просил не отражать этот случай в учёте и не предавать его гласности. Выполнить его просьбу было невозможно. По всем случаям хищения принимались меры, а когда такое допускали руководители любого ранга, они наказывались более строго, чем рабочие. Когда Процкому в его просьбе было отказано, он пригрозил мне, что я об этом пожалею.

О неблаговидном поступке парторга стало известно в райкоме партии, и он стал предметом рассмотрения бюро. Вместо признания своей вины, Николай Владимирович представил дело так, что это не что иное, как провокация, придуманная с целью скомпроментировать его, как партийного руководителя, чтобы избавиться от неугодного человека, вскрывающего недостатки и злоупотребления.

Мне пришлось рассказать о других проступках Процкого и заявить о его несоответствии занимаемой должности. Ему объявили выговор и предупредили, что если подобное повторится, он будет освобождён от работы.

Предупреждения не подействовали. В различные органы посыпались новые анонимные жалобы. На сей раз они содержали более резкие обвинения в мой адрес. В них сообщалось, что я жулик и аферист, который подкупил не только местные партийные органы, но и министерства республики и Союза. Указывались конкретные “доказательства” подкупа. Приводились, например, номера автомобилей, на которых вывозилась мебель, якобы отправленная мною министру и его заместителю в качестве взятки. Вновь сообщалось о приписках, незаконных премиях и других злоупотреблениях, имевших место на комбинате. Анонимщики требовали исключить возможность участия в проверках городских и областных организаций и министерства.

Рассчёт был прост: приведенные “факты” непременно вызовут новые проверки, которые что-нибудь вскроют. Не может же быть всё гладко.

И проверки не заставили себя долго ждать. Одна комиссия сменяла другую. В них участвовали работники прокуратуры и МВД республики. В первую очередь проверялись личные злоупотребления директора и факты подкупа им должностных лиц. Допрашивались многие работники комбината и других организаций, проверялись документы, но найти корыстные преступления и злоупотребления не могли. Долго возились с вывозом мебели в Минск. Такой случай действительно имел место. Заместитель министра Гончаров с помощью Мигурского купил мебель в магазине Райпотребсоюза. Он за всё расчитывался сам и я об этом даже не знал. Жалобы о корыстных злоупотреблениях и на этот раз были признаны необоснованными.

Что же касалось приписок и незаконного получения премий, то ими занялся Комитет народного контроля БССР, председатель которого - Лагир давно намеревался вывести меня “на чистую воду”. Проверку этой части жалоб он взял под личный контроль и привлёк к ней самых грозных и придирчивых контролёров республики.

На комбинат прибыла представительная комиссия контрольно-ревизионного управления Минфина республики, которая приступила к документальной ревизии финансово-хозяйственной деятельности комбината за 1976-й год. К работе привлекли и старого моего недруга Журова, которому представился шанс реабилитировать себя за постигшую неудачу в предыдущей проверке.

 

115

Мне часто приходилось слышать, что в Белоруссии евреям живётся лучше, чем в других республиках Союза. Не знаю, что для этого служило основанием. Может быть то, что здесь их было больше, чем в других районах страны (до войны в БССР проживало более миллиона евреев - примерно 10 процентов всего населения), может быть то, что белоруссы - народ миролюбивый и дружественный, а возможно то, что о руководителях республики ходили легенды, как о мужественных и стойких большевиках - ленинцах, которые только и заботились о дружбе народов, и потому не могли допустить проявления антисемитизма.

У меня на этот счёт было другое мнение. Не только потому, что и здесь было не меньше погромов, чем на Украине или в России, что в минувшей войне здесь погибло 800 тысяч евреев и что каждый восьмой еврей, из 6 миллионов жертв Холокоста, убит в Белоруссии. И даже не потому, что правители республики виновны в трагедии белорусских евреев, так как не предприняли ниаких мер по их спасению и даже не предупредили о грозящей смертельной опасности в начале войны.

В послевоенные годы в республике печаталась самая злостная антисемитская литература. Писатели типа Владимира Бегуна стряпали десятки юдофобских памфлетов, которые тиражировались сотнями тысяч экземпляров и распространялись по всему Союзу.

В то же время, о неисчислимых бедствиях и массовой гибели евреев в годы войны, о подпольных группах в Минском гетто, о героической борьбе 30 тысяч евреев-партизан не было публикаций в газетах и журналах, не печатали книг, не создавались кинофильмы и спектакли. Это была запретная тема.

А чего стоил карающий меч партии - Лагир? Сколько евреев он лишил работы и отдал под суд? Антисемиты рангом пониже, типа Журова в Могилёве, водились не только в каждом областном или районном городе, но и в небольших местечках и сёлах. А сколько антисемитов-директоров отказывали в работе дипломированным специалистам-евреям только по пресловутому пятому пункту анкеты?

Многие считали, что руководители республики антисемитизмом не заражены и все его проявления в центре и на местах исходят от конкретных лиц, не получающих указаний на сей счёт сверху. С этим нельзя согласиться хотя бы потому, что при тоталитарной системе, действовавшей в Белоруссии, как и во всём Союзе, начальство любого ранга меняло свою “принципиальную” позицию в зависимости от указаний сверху. Никто не позволил бы себе антисемитских поступков, если бы не чувствовал поддержки в руководстве республики.

Одного слова Машерова было бы достаточно, чтобы руководители-антисемиты притаились и замолкли. Он же такого слова, не произнёс.

 

116

Появление на свет нового поколения Гимельфарбов не заставило себя долго ждать. После рождения первой внучки Наташеньки, которая стала нашей любимицей и провела первый год своей жизни у бабушки и дедушки, нам стало известно о решении Ирочки и Мишеньки заиметь ребёнка.

Обсудив этот вопрос на семейном совете и, учитывая трудные бытовые условия этой семейной пары в Минске, мы пригласили Ирочку в Могилёв на весь период дородового и послеродового отпуска.

Ей были созданы все удобства и обеспечено хорошее медобслуживание. Беременность и роды прошли благополучно, и 10 сентября родилась наша вторая внучка Алёнушка. Она была личиком вся в Мишеньку и мы были рады, когда родители принесли свидетельство о рождении, в котором значилась наша фамилия.

Решение этого вопроса принималось неоднозначно. Конечно, в том, что дети получали отцовскую фамилию не было ничего удивительного. Так поступали из покон веков. Однако, в последнее время, в случаях смешанных браков, родители всё чаще давали ребёнку нееврейскую фамилию. Предпочтение отдавалось не только русской или белорусской фамилии. Годилась и армянская, и грузинская, и даже татарская, только не еврейская. И делалось это для блага ребёнка, которому еврейское происхождение могло быть только помехой в жизни. В этом случае ребёнок вообще не считался еврейским и при этом полагали, что так будет лучше для него.

Даже в чисто еврейских семьях не соблюдались обряды и обычаи предков, и детям старались дать благозвучные славянские или революционно-пролетарские имена. И всё для того, чтобы в них труднее было заподозрить еврея.

Хоть это и ущемляло нашу национальную гордость и унижало самолюбие, но мы были вынуждены с этим считаться и в какой-то мере признавать обоснованность таких действий и решений. Этому в большой мере способствовал наш жизненный опыт, ставший наглядным примером отрицательного влияния еврейского происхождения на людские судьбы. Тем не менее в нашем конкретном случае мы в душе надеялись, что внуки от смешанных браков сохранят нашу фамилию и не будут стесняться своей национальности.

Мы не оказывали никакого давления на детей, даже избегали обсуждения этих вопросов, и когда они, без нашего участия, приняли желанное для нас решение, радости нашей не было предела.

Ирочка оставалась у нас с ребёнком несколько месяцев и Алёнушка хорошела с каждым днём. Этому мы в большой мере обязаны нашему искреннему и преданному другу Этте Евсеевне Мизиковской-Берлиной. Она заведовала родильным отделением городской больницы и была прекрасным детским врачём.

Благодаря её помощи и советам, наши внучки избежали серьёзных проблем, которые почти повсеместно тогда сопровождали детей в первые месяцы их жизни. И мы, и дети наши безмерно благодарны этому доброму и отзывчивому человеку и замечательному доктору. Дружба с ней и её супругом - Борисом Афанасьевичем Берлиным - учителем от Бога и прекрасным организатором народного образования, сохранилась на долгие годы и, надеюсь, не померкнет до конца нашей жизни.

Когда Ирочка собиралась уже возвращаться в Минск, в дородовой отпуск ушла Риточка. Мы очень волновались за благополучный исход родов в связи с состоянием её здоровья и были готовы к её приезду к нам, под наблюдение Этти Евсеевны, но Фаина Захаровна, мать Риты, сама взялась помогать ей, единственной любимой дочери, и наша помощь не потребовалась.

К великой нашей радости всё обошлось благополучно и 1-го марта 1977-го года у нас появился внук - замечательный мальчик Илья. Он родился в еврейской семье, по праву получил отцовскую фамилию, и стал законным продолжателем династии Гимельфарбов.

 

117

Документальная ревизия работы комбината за 1976-й год не дала нужных Лагиру результатов и было принято решение подвергнуть тщательной проверке финансово-хозяйственную деятельность объединения за все годы его существования. Для этого значительно расширили состав ревизионной бригады. В неё включили самых эрудированных и принципиальных ревизоров из всех контрольно-ревизионных управлений Минфина республики. Из каждой области в Могилёв прибыло по два ревизора и их общее число превысило полтора десятка. Была поставлена задача любой ценой найти факты очковтирательства и недостоверной отчётности. Тогда в самом разгаре была компания по борьбе с приписками, которые приняли в стране массовый характер. Завышались объёмы выполненных сельхозработ, урожайность, надои молока и привесы скота, выпуск товарной продукции и объём реализации на промышленных предприятиях. Недостоверная отчётность создавала видимость благополучия в выполнении планов и обеспечивала возможность получения премий. В государственной отчётности предприятий и организаций, начиная от колхозов и совхозов, заводов и фабрик, и кончая ЦСУ СССР, желаемое представлялось за действительное и, когда приписки приняли массовый характер и оказали заметное влияние на экономику страны, с Центра поступила команда об ужесточении мер борьбы с приписками. Особенно строго наказывались руководители, получавшие премии по недостоверной отчётности. Такие факты приравнивались к хищениям соцсобственности и виновные привлекались к уголовной ответственности.

Наверное Лагир не сомневался в том, что на предприятии, которое на протяжении многих лет ежеквартально получало Переходящие знамёна и Союзные премии, нетрудно будет найти факты недостоверной отчётности по одному из многочисленных показателей, что послужило бы основанием для расправы со мной по модному обвинению в приписке.

Когда трёхмесячный срок проверки истёк, а доказательств приписок не обнаружили, ревизорам продлили срок командировки ещё на три месяца. Им в помощь прибыла группа работников Комитета народного контроля во главе с заведующим отделом лёгкой и пищевой промышленности Бусько и заместителем заведующего отделом плановых и финансовых органов Сыроквашко. Их задача сводилась к привлечению “общественности”, контролирующих и правоохранительных органов к разоблачению злоупотреблений на мясокомбинате. Они беседовали с членами группы народного контроля, технологами, бухгалтерами, инспекторами по качеству товаров Минторга БССР, работниками банков, Облфинотдела, прокуратуры и милиции, осуществлявших периодические проверки на комбинате. Были изучены акты и другая документация за несколько последних лет, но ничего крамольного установить не удалось.

Истёк и полугодовой срок ревизии. Проверке подвергли отчётность за все пять лет работы объединения, но выполнить задачу Лагира о вскрытии приписок и злоупотреблений ревизоры не смогли. По решению Комитета народного контроля ревизоров оставили в Могилёве ещё на три месяца и предложили подвергнуть сплошной проверке все случаи оплаты продукции, проданной покупателям, но оставленной на хранение на складах и холодильниках. Такими покупателями чаще всего были Министерство обороны и Комитет по продовольственным и материальным резервам, которые производили оплату предприятиям “Минмясомолпрома” за проданное им мясо мобилизационного и государственного резерва, по представлению актов закладки продукции на хранение. По их указаниям мясо затем отгружалось в разные направления. Были отдельные случаи, когда по указаниям “Минторга” и “Минмясомолпрома” таким же образом оплачивалось мясо, отпущенное торгующим организациям, но оставленное на временное хранение на холодильниках предприятий мясной промышленности. Ревизоры посчитали незаконным включение стоимости оплаченного, но не вывезенного с холодильника мяса в объём реализованной продукции, вычли эти суммы из объёма реализации во всех кварталах, когда такие операции производились, после чего, по их расчётам, плановые задания по этому показателю оказались якобы не выполненными и был сделан вывод о приписках и незаконном получении премий.

Понимая сомнительность своих выводов о “недостоверной” отчётности по реализации продукции, ревизоры в этих и некоторых других кварталах “вскрыли” искажения отчётности по показателю “рекламации” на качество реализованной продукции. В доказательство этому к рекламациям были отнесены все акты Госинспекции по качеству товаров, составленные в ходе проверки соблюдения технологии производства продукции на самом предприятии, до её реализации

Напрасными были наши объяснения, ссылки на соответствующие инструкции и письменные указания директивных органов, опровергающие обвинения ревизоров. Их выводы остались незыблемыми и сводились к тому, что в ряде кварталов 1975- 1977-го годов на Могилёвском и Бобруйском мясокомбинатах допускались искажения отчётности по показателям реализации продукции и наличия рекламаций в результате чего незаконно выплачено 139 тысяч рублей премий, в том числе руководящим работникам 12 тысяч рублей.

На наши запросы Центральное статистическое управление СССР и БССР, “Минмясомолпром” СССР, областная контора Госбанка разъяснили, что все поступившие от реализации продукции деньги, в том числе и за продукцию, оставленную на ответственное хранение на холодильнике, должны отражаться в отчётности по показателю “объём реализации”, а Государственная инспекция по качеству товаров “Минторга” БССР письменно подтвердила, что её акты, составленные на предприятиях, не должны отражаться в отчётности, как рекламации на реализованную продукцию.

Итоги ревизии были рассмотрены на коллегии “Минмясомолпрома” БССР, которая признала обвинения ревизоров в умышленном искажении отчётности необоснованными и подтвердила правомерность включения стоимости оставленной на ответственном хранении продукции в объём реализации.

Когда мы приобщили к своим объяснениям эти документы и тенденциозность обвинения стала очевидной, ревизоры стали доказывать, что в ряде случаев продукции, проданной в резервные фонды, не было в наличии на холодильнике и вместо мяса якобы продавался воздух. Для этого из остатков мяса, числящегося по учёту на день продажи, отнималась естественная убыль, начисленная по предельно-допустимым нормам, и если после этого образовывался минусовой остаток в объёме хотя бы одной тонны, делался вывод о безтоварной продаже продукции с целью выполнения плана по объёму реализации и незаконного получения премий.

Неправомерность таких манипуляций была понятной не только рядовому бухгалтеру, знакомому с порядком списания естественной убыли, но и любому здравомыслящему человеку, рассудок которого в состоянии понять, что к нормам убыли обращаются тогда, когда выявляется недостача на складе. Об этом гласят все инструкции и положения о порядке применения норм естественной убыли, но ревизоры не желали слушать объяснения и читать инструкции.

Пользуясь неограниченной властью, методами угроз и запугивания, Комитет народного контроля вынудил руководителей Управления статистики БССР, “Минмясомолпрома” республики, Госторгинспекции и других организаций отказаться от своих письменных разъяснений. Некоторых из них удалось даже заставить выступить в поддержку обвинений, выдвинутых в мой адрес.

Так, однако, поступили далеко не все. Министр Союза Антонов обратился с письмом к Машерову с просьбой вмешаться и положить конец необоснованным обвинениям и издевательствам над руководителями одного из лучших предприятий страны. Эта позиция руководителя отрасли осталась неизменной.

Первый секретарь Могилёвского обкома партии Прищепчик отказался рассматривать вопрос о привлечении меня к партийной ответственности даже тогда, когда Лагир угрожал ему жалобой в Комитет партийного контроля при ЦК КПСС.

Управляющий Могилёвской областной конторой Госбанка Заставнюк не подчинился требованию Лагира о применении штрафных санкций к комбинату за выставление якобы безтоварных накладных на оставленную на хранение продукцию. На заседании Комитета ему был объявлен строгий выговор, но он остался верен своей принципиальной позиции.

Правомерность операций по закладке мяса в резервные фонды и включения его стоимости в объём реализованной продукции до конца отстаивали начальник Управления поставок Минмясомолпрома БССР Гончарук и главный бухгалтер министерства Нейфах (оба получили по выговору). Они также подтвердили, что так поступали все предприятия отрасли и иной порядок немыслим.

В силе остались разъяснения ЦСУ СССР и “Минмясомолпрома” Союза о включении в объём реализации проданной и оставленной на хранении продукции, и порядке отражения в отчётности рекламаций.

Однако всё это не помешало Лагиру признать выводы ревизии КРУ Минфина БССР обоснованными и вопрос “О нарушениях государственной, производственной и финансовой дисциплины на Могилёвском мясокомбинате” был вынесен на рассмотрение Комитета народного контроля БССР.

Заведующий отделом пищевой промышленности КНК Бусько ознакомил меня с проектом постановления об отстранении с занимаемой должности и денежном начёте. По поручению Лагира он предложил мне отказаться от своих объяснений, признать материалы ревизии, привлечь к ответственности работников комбината, непосредственно виновных в допущенных нарушениях, и в этом случае Комитет, возможно, ограничится строгим взысканием с предоставлением мне возможности выхода на почётную пенсию. В следующем году я мог выйти на досрочную пенсию, как инвалид Отечественной войны, а с учётом многолетней работы руководителем предприятия и присвоенным званием Заслуженного изобретателя БССР, я имел право на персональную пенсию республиканского значения.

Такая возможность мне предоставлялась якобы потому, что Лагир высоко ценил мои ратные подвиги в войне и заслуги перед Родиной в мирное время.

Я поблагодарил за признание заслуг, но изменить свои объяснения и согласиться с выводами ревизии о приписках и злоупотреблениях отказался. Не было и уверенности, что предложенный компромисс заслуживает доверия. Скорее всего это была последняя попытка заставить меня капитулировать и признать свою вину.

О разговоре с Бусько я доложил Баврину, который одобрил моё решение и заверил, что на заседании Комитета будет придерживаться мнения коллегии “Минмясомолпрома” БССР по материалам ревизии.

 

118

Несмотря на выводы ревизии, “Минмясомолпром” СССР по итогам работы за первый квартал 1978-го года вновь присудил комбинату Переходящее знамя и денежную премию. Возможно Союзное министерство таким образом решило подтвердить, что оценка трудовых заслуг коллектива на протяжении многих лет была заслуженной, а также противопоставить своё отношение к его руководителям, которые подвергались гонениям и преследованиям со стороны правоохранительных органов республики.

Накануне первомайских праздников, вручая награду на торжественном собрании коллектива, заместитель министра Коношенко заверила, что Министерство высоко оценивает трудовой подвиг работников комбината и выразила надежду, что Переходящее знамя Союзного министерства надолго сохранит свою прописку на Могилёвском мясокомбинате.

Мне же она сказала по секрету, что я должен изменить место работы. И чем скорее, тем лучше, ибо вырваться из железных когтей Лагира мне будет всё труднее, а вскоре вовсе окажется невозможным. Любовь Александровна утвеждала, что такого же мнения придерживается и Антонов, который готов предоставить мне работу в одном из областных центров Подмосковья. Она, в частности, предложила Тулу, где требовался генеральный директор объединения мясной промышленности.

Я поблагодарил за доверие, но от перевода на другую работу отказался до того, пока не докажу свою невиновность в предъявленных мне обвинениях.

На Первомайской демонстрации коллективу по-прежнему было представлено место в первой колонне, во главе которой развевались Памятные и Переходящие знамёна, которыми коллектив был награжён за трудовые успехи в восьмой и девятой пятилетке. Наверное, таким образом партийные органы города и области решили подчеркнуть, что их отношение к предприятию осталось прежним.

Однако, поддержка и доверие Союзного министерства и местных партийных органов не пошли нам на пользу. Они озлобили теперь уже не только Лагира, но и Машерова. Он потребовал привлечения меня к партийной ответственности. Не подчиниться воле Первого секретаря ЦК было невозможно. Единственное, что позволил себе Прищепчик, было решение передать вопрос на рассмотрение Октябрьского райкома партии, несмотря на то, что я был кандидатом в члены обкома.

Секретарь райкома Людоговский посоветовал мне принять партийное взыскание, как должное в сложившейся ситуации, ибо сопротивление и возражения могут быть чреваты тяжёлыми последствиями. Бюро райкома, почти без обсуждения, объявило мне строгий выговор. Это было первое взыскание за тридцать лет пребывания в партии. Вывести меня из состава обкома Прищепчик отказался.

После Первомайских праздников мне позвонил Бусъко и вновь предложил представить Комитету народного контроля приказ о наказании конкретных виновников вскрытых недостатков. Я подтвердил свое прежнее отношение к предъявленным обвинениям и услышал в ответ откровенную угрозу:

-Пеняйте тогда на себя!

Вскоре было получено официальное извещение о вызове в Комитет. Кроме меня вызывались заместитель по производству Пискарёва, главный бухгалтер Желовачик и начальник отдела производственно-ветеринарного контроля Борятинский, который был недавно избран председателем группы народного контроля.

По всему чувствовалось, что проект решения не только не будет смягчён, но его возможно даже ужесточат. Об этом мне по секрету сказал Прищепчик. Такой вывод он сделал из разговора с Машеровым накануне нашего отъезда.

На заседание Комитета пошли вместе с Бавриным, который подтвердил, что своего мнения не изменил и советовал нам придерживаться решения Коллегии министерства по материалам ревизии.

Как только мы появились в приёмной КНК, туда явился Бусько и пригласил Баврина в кабинет Лагира. К нам Виталий Иванович больше не вернулся и мы увидели его рядом с председательским столом в зале заседаний Комитета. По его виду и поведению, а также по дружелюбному отношению к нему Лагира, мы поняли, что перед нами уже не тот Баврин. В нашу сторону он старался не смотреть. Его словно подменили.

Слово предоставили Бусько, который зачитал предварительно подготовленную справку, стараясь не пропустить из неё ни одного предложения, слова или цифры. В заключение он внёс предложения из текста уже известного нам проекта постановления.

Казалось, после обвинительной речи представителя Комитета, слово предоставят обвиняемым для объяснений по всем пунктам обвинения, но в обход общепринятого порядка, Лагир внёс предложение выслушать мнение министра.

Баврин, глядя в пол, произнёс короткую и невнятную речь, из которой следовало, что с основными выводами ревизии и предложениями, изложенными в проекте постановления, он согласен.

Выступление министра возымело эффект разорвавшейся бомбы. Оно явилось полной неожиданностью не только для нас, слушавших совсем недавно его заверение о полном согласии с нашими объяснениями и обещание придерживаться решения коллегии министерства по материалам ревизии, но и для большинства членов Комитета, которым была известна его позиция в ходе ревизии и проверки.

Посыпались вопросы членов Комитета:

- Где было все эти годы министерство?

-Выявлялись ли приписки и злоупотребления при ежегодных ревизиях хозяйственно-финансовой деятельности комбината?

-Как могло министерство присуждать предприятию Переходящие знамёна и денежные премии при наличии таких серьёзных нарушений?

Баврин не находил ответы на эти и другие вопросы и был подобен нерадивому студенту на трудном экзамене, но на выручку пришел Лагир, который взял под защиту незадачливого министра, объяснив, что махинации директора были так хитро завуалированы, что ни ревизоры, ни аппарат министерства не могли их вовремя вскрыть. Для этого понадобились девятимесячные усилия большой группы лучших специалистов КРУ Минфина БССР и работников республиканского Комитета народного контроля, чтобы раскрыть клубок злоупотреблений и приписок, допущенных на этом предприятии.

Он предложил оставить в покое министра и послушать лучше самих очковтирателей и расхитителей соцсобственности. Мне дали слово для объяснения, установив десятиминутный регламент. Михаил Иванович заявил, что этого вполне достаточно, чтобы признать свои ошибки и предложить меры, исключающие возможность повторения подобных злоупотреблений.

Трудно передать моё состояние в эти минуты. Вначале пришла мысль отказаться от предоставленного слова, так как поведение министра просто шокировало меня. Ни тогда, ни позже я не мог дать ему какого-либо вразумительного объяснения. Мне было известно, что контролирующие и правоохранительные органы в исключительных случаях могут заставить кого угодно говорить неправду, в том числе признать свою вину в тех прегрешениях, которых и в помине не было. Для этого в их арсенале имелся широкий выбор средств, которые действовали почти безотказно.

Однако, я никак не мог отнести наш случай к исключительным. Подумаешь, нужно расправиться ещё с одним евреем. Такие задачи редко вызывали серьёзные осложнения, особенно если за них брались органы типа Комитета народного контроля при Совете министров республики, направляемые и поощряемые ЦК партии.

Чтобы заставить такого крупного руководителя и, в общем, порядочного человека, каким был Баврин, говорить неправду, потребовалось бы не двадцатиминутное общение с Лагиром перед заседанием Комитета, а значительно больше времени. Более того, мы хорошо знали, что такие попытки делались неоднократно в течении девятимесячной проверки, но министр вёл себя достойно и отстаивал свою принципиальную точку зрения. Не подействовала на него и запись в проекте решения Комитета с просьбой к ЦК КПБ рассмотреть вопрос об его ответственности за необъективную оценку деятельности Могилёвского мясокомбината и допущенные там злоупотребления.

Что могло заставить Виталия Ивановича за те несколько минут, проведенные им в кабинете Лагира, отказаться от своей позиции и стать перевёртышем мы так и не узнали, но догадывались, что повлиять на него мог кто-то более важный, чем хозяин той комнаты. Скорее всего тогда состоялся телефонный разговор с самим Машеровым или со вторым секретарём ЦК Аксёновым и под чугунным партийным прессом Баврин согласился стать соучастником готовящейся расправы.

Как бы там ни было, но теперь я лишился того единственного защитника, на которого мог расчитывать. Именно он вдруг стал главным обвинителем, с мнением которого должны были считаться не только члены Комитета, которым предстояло принимать решение, но и любые вышестоящие органы, к которым можно было обратиться с аппеляцией.

Был ли смысл что-нибудь доказывать и объяснять теперь? Тем более, что на это давалось только десять минут, и только для того, чтобы признать свою вину. Здравый смысл подсказывал, что моё выступление в сложившейся обстановке могло принести мне только вред. И всё же какая-то внутреняя сила толкнула меня на отчаянный шаг, и я направился к трибуне.

Все доводы и оправдательные документы, которые я заранее готовился использовать в своём объяснении, мне уже не могли понадобиться. Их теперь не стали бы слушать. Да и времени на то не давалось.

Но и признавать свою вину, чего ждал от меня в последнем слове Лагир, не позволяла совесть. Я сказал, что отчётливо понимаю, что моё десятиминутное выступление никакого значения для принятия решения не имеет, особенно после того, что министр “Мясомолпрома” Баврин, под влиянием какой-то таинственной силы отказался от решения возглавляемой им коллегии, и изменил собственное мнение. Своё отношение к выводам ревизоров я не счёл нужным менять, признав их необоснованными и тенденциозными. Обвинения в приписках и очковтирательстве я отклонил и адресовал всех, кто действительно был заинтересован в объективном рассмотрении дела, обратиться к нашим объяснениям и приобщённым к ним разъяснениям “Минмясомолпрома”, ЦСУ СССР и других компентентных организаций.

В заключение высказал сожаление, что действиями ревизоров нанесен непоправимый ущерб трудовому коллективу Могилёвского мясокомбината, заслуженные производственные достижения которого неоправданно опорочены.

Лагир неоднократно прерывал моё выступление. При этом он ни разу правильно не назвал мою фамилию. То он произносил Гомельфан, то Гительман, то ещё как-то по другому (не думаю, что он не мог её запомнить). Лицо его было багровым от злости. Он требовал прекратить демагогию, а когда истёк регламент, предложил ужесточить проект постановления. По его настоянию было решено передать материал следственным органам для привлечения меня к уголовной ответственности, а постановление Комитета опубликовать в печати.

Из постановления была исключена просьба к Бюро ЦК КПБ о рассмотрении вопроса об ответственности Баврина за злоупотребления, допущенные на Могилёвском мясокомбинате, и необъективную оценку деятельности этого предприятия.

С этими поправками решение КНК БССР было принято единогласно.

 

119

В ожидании приказа об увольнении я продолжал работать. Дни тянулись мучительно долго. Внешне вроде всё было по-прежнему. Рабочий день начинался, как и прежде, с пяти часов утра, когда я просматривал почту. На комбинат являлся, как и раньше, в семь, когда производился утренний обход производства и определялся перечень неотложных дел. Трудовые будни с множеством производственных, технических и коммерческих проблем отвлекали от тяжёлых мыслей о предстоящем следствии.

В отношениях с подчинёнными как будто тоже ничего не изменилось. Я даже заметил, что мои заместители, руководители производственных и вспомогательных цехов и участков, начальники отделов и служб теперь старались более чётко выполнять мои поручения и стали усерднее работать. Может быть таким образом они стремились проявить своё участие к происшедшей трагедии.

Даже мои открытые враги, которые ещё недавно услужливо снабжали ревизоров компроматом и строчили анонимные жалобы в различные инстанции, теперь вроде чего-то испугались, притаились и больше не проявляли никаких признаков недовольства. Процкий, Аверьянова и их немногочисленные пособники избегали встреч со мной и под любыми предлогами уклонялись от участия в разного рода совещаниях и собраниях, которые, по-прежнему, регулярно проводились на комбинате.

Не умолкали директорские телефоны. Звонили из министерства, местных советских и партийных органов. Складывалось впечатление, что начальство делает вид, как будто ничего особенного не произошло. Мне даже казалось, что мои просьбы и предложения теперь воспринимаются лучше и решаются быстрее, чем раньше.

Я принимал это, как выражение сочувствия и поддержки. В определённой мере такое отношение коллектива, работников министерства и местных органов власти облегчало страдания и притупляло обиду. Временами я даже забывал о случившемся и замышлял новые начинания и инициативы.

На начало июня было назначено отчётно-выборное партийное собрание. Коммунисты подвергли острой критике секретаря парткома Процкого, обвинив его в склоках и нечестности. Выступали не только “штатные” ораторы, как бывало раньше, а и рядовые работники, которые обычно отсиживались в задних рядах, проявляя полное безразличие к обсуждению партийной тематики. Всё своё недовольство решениями КНК они обрушили на парторга, обзывая его лгуном, кляузником и предателем интересов коллектива. Особенно резкими были выступления рабочих и мастеров. Они требовали выдворения склочника из состава парткома.

Даже немногочисленные единомышленники парторга, являвшиеся соавторами многих анонимных жалоб, не осмелились выступить в его защиту. Не решился на это и присутствовавший на собрании секретарь горкома Козлов. Кандидатура Процкого была исключена из списков для тайного голосования. Секретарём парткома была избрана Ольга Михайловна Крюковская, которая многие годы работала секретарём партийной организации комбината.

Многочисленные письма рабочих и служащих в партийные органы республики и страны с требованиями отмены несправедливого решения КНК вызвали гнев и возмущение Лагира, не привыкшего к такой реакции на его действия. Он потребовал от Баврина созыва расширенной коллегии министерства с участием директоров и главных бухгалтеров всех предприятий отрасли для одобрения решения о моём освобождении.

Коллегия была назначена на 8-е июня. В её работе участвовал Бусько и другие руководители КНК республики. В своём докладе Баврин признал решение Комитета народного контроля обоснованным и призвал членов коллегии и руководителей предприятий одобрить его. Он посоветовал и мне признать допущенные нарушения.

Ожидалось, что на призыв министра последуют голоса одобрения работников министерства и наиболее послушных директоров предприятий. Каково же было удивление Баврина и руководства КНК, когда с трибуны понеслись обвинения в адрес руководства министерства за беспринципность и соглашательство с необъективными выводами ревизии и несправедливым решением КНК. Об этом говорили не только директора предприятий, но и руководители отделов министерства.

Особенно резкими были выступления начальника Управления поставок продукции Гончарука и главного бухгалтера министерства Нейфаха, которые подтвердили правомерность операций по закладке продукции на ответственное хранение и включения её стоимости в объём реализации на всех предприятиях Минмясомолпрома республики, чем по существу опровергли главные обвинения в приписках.

Главный ветврач министерства Жиц признал надуманными обвинения в сокрытии рекламаций, а начальники отделов Якименко, Дорофеев и Берман опровергали обвинения в очковтирательстве и обмане государства.

Несмотря на резкое выступление начальника отдела пищевой промышленности КНК Бусько, вернуть ход обсуждения вопроса о приписках и злоупотреблениях на Могилёвском мясокомбинате в Лагировское русло не удалось. Даже заместители министра либо отмолчались, либо говорили об имевших место отдельных недостатках и ошибках, допущенных руководством комбината.

Позже стало известно, что все члены коллегии и руководители отделов министерства, выступившие в нашу защиту, получили дисциплинарные взыскания, а некоторые даже были освобождены от занимаемых должностей.

Согласно действовавшего положения, решения органов Народного контроля должны были обсуждаться в трудовых коллективах. Следовало разъяснить работникам предприятия важность принятого постановления и разработать меры по исключению возможности повторения допущенных нарушений.

Обычно это сводилось к пустой формальности, Решения одобрялись и разрабатывались мероприятия по недопущению подобных недостатков.

Зная настроение коллектива, Лагир направил на комбинат группу своих инспекторов во главе с Бусько и потребовал от Баврина принять личное участие в собрании по разъяснению решения КНК республики.

Они прибыли утром и в течении всего дня готовились к собранию. Велись переговоры с обкомом и горкомом партии, определялся порядок ведения и очерёдность выступлений, редактировали проект постановления. Больше всех старался инспектор Пинчук. Он раньше работал ревизором в “Минмясомолпроме”, часто бывал на комбинате и знал многих специалистов и рабочих. Желая выслужиться перед своим начальством и показать свои знания особенностей мясного производства, он подыскивал желающих выступить на собрании, помогал им готовить тезисы их речей, снабжал цифрами и фактами из материалов ревизии.

Когда закончилась дневная смена, просторный зал клуба был заполнен до предела. Впервые за многие годы собрание трудового коллектива открыл не председатель профкома, секретарь парторганизации или директор, а министр. Он пригласил на сцену работников КНК, заведующую отделом пищевой промышленности обкома партии Лукшу (секретари обкома и горкома партии, которые раньше охотно посещали наши собрания, на сей раз отказались участвовать в нём), секретаря парткома Крюковскую, председателя профкома Крючкову и главного инженера Королёва.

Основным докладчиком был Бусько. Он не отрывал глаз от заготовленного текста, но на сей раз его голос звучал мягче, чем на заседании Комитета или коллегии министерства. Многие резкие выражения, которыми было насыщено постановление КНК были заменены более обтекаемыми, благозвучными формулировками, не было угроз об уголовной ответственности. Он даже вскользь коснулся моих заслуг, как руководителя, специалиста, изобретателя, но вместе с тем настойчиво убеждал, что приписки имели место, что выплатой незаконных премий государству нанесен большой ущерб, за это директор и должен понести ответственность.

За ним выступил Баврин. Его выступление было мало убедительным и во многом нелогичным. С одной стороны он не отрицал заслуги коллектива в росте объёмов производства, повышении экономической эффективности, техническом перевооружении и признал, что комбинат долгое время занимал ведущее место в республике и Союзе. Но в то же время соглашался с выводами КНК о незаслуженной оценке результатов работы предприятия. Он говорил, что считал директора грамотным, разумным и честным руководителем, и вместе с тем обвинял руководство в обмане государства и очковтирательстве. Решение Комитета народного контроля министр признал суровым, но справедливым.

Выступление Баврина вызвало гул недовольства. Посыпались вопросы:

-Были ли установлены злоупотребления лично со стороны директора?

-Почему один директор понёс такую суровую ответственность?

-Где все эти годы было министерство?

-В чём конкретно директор обманывал государство?

-Читал ли Машеров жалобы руководства на решение КНК и наши коллективные письма?

Баврин вынужден был признать, что личных злоупотреблений директора не установлено, что он не отрицает вины министерства, что Машеров жалоб не читал, но они были рассмотрены в отделе пищевой промышленности ЦК с его участием, где было решено оставить решение КНК в силе.

Шум в зале нарастал. Были слышны возгласы: “Это несправедливо!”. “Мы будем жаловаться!”. Многие просили слова.

Заготовленный сценарий собрания срывался. Министр попытался успокоить зал, требуя соблюдать порядок, но это ему не удавалось. Пришлось выпустить на сцену незапланированных ораторов.

Я сидел в конце зала и удивлялся логичности спонтанных выступлений рабочих и мастеров, инженеров и ветврачей. Большинство из них обычно отказывались выходить на трибуну, ссылаясь на отсутствие ораторских способностей. Когда же такое случалось, то у них всегда были заранее подготовленные тексты речей, от которых они не отрывали глаз. Здесь же, они безо всяких шпаргалок, фактами и цифрами так донимали министра, что ему пришлось вертеться в своём кресле, как карасю на сковородке.

Сохранилась стенограмма этого памятного собрания и я позволю себе привести несколько выдержек из прозвучавших на нём выступлений.

Мастер птицецеха Антонина Павловна Пинязик: “Сегодня судят не одного директора. Это суд над каждым из нас, над трудовым коллективом. Нас обвиняют в том, что награды и знамёна мы получали не за трудовые заслуги, а путём махинаций и очковтирательства. Это неправда. Я пришла на комбинат в том же году, что и наш директор, работаю уже двадцать лет. Пришла подростком после школы. Здесь меня научили работать и заставили учиться. Я закончила институт и стала руководителем птицецеха, который был лучшим в отрасли. Когда “горел” план и директор просил о помощи, я, как и другие инженеры, выходила на вторую смену и работала на конвейере не хуже, чем опытные рабочие. Не приписками обеспечивалось выполнение планов, достигались приросты и самая высокая в мясной промышленности производительность труда. Такого трудового энтузиазма не было на других предприятиях министерства. Так было не в отдельные дни, месяцы или кварталы. Так было всегда. За это, а не за очковтирательство присуждались премии, знамёна и другие награды. На комбинате меня научили не только работать, но и петь, играть, танцевать. Когда директор призвал молодёжь в самодеятельность, я, как и многие другие, после смены часами репетировала, и самодеятельность комбината была лучшей в республике. Так было и в спорте, и в техническом твочестве, и во многом другом. Может и здесь были приписки? Всё, что мы имеем, мы заслужили напряжённым и честным трудом, а приписки придумали контролёры и ревизоры из злобы, зависти или по другим соображениям, о которых мы можем только догадываться. Одним из основных обвинений, которое предъявлено директору, является сокрытие рекламаций. Большинство из них относятся к работе нашего цеха и касаются состава пера, отгруженного нами Гомельскому заводу химизделий. Там нашли в нём больше подкрылка, что отразилось на разнице в цене. Никаких рекламаций нам за это не предъявляли и штрафные санкции с нас не взыскивали. Перо было качественным и такие случаи никто никогда не считал рекламациями на качество продукции, в отчётах не отражал и отражать не будет. Мы объясняли это ревизорам, ознакомили их с инструкцией, дали почитать разъяснения ЦСУ СССР о порядке отражения рекламаций в статотчётности, но они отказывались нас понимать. Этому мы теперь уже не удивляемся, но как такие простые и понятные вещи перестали понимать Вы, Виталий Иванович, наш родной министр, нашему восприятию недоступно. Надуманными являются и другие обвинения, что послужили основанием для расправы с уважаемым и заслуженным человеком.”

Мастер цеха техфабрикатов Анатолий Леонтьевич Цыркунов: “За тридцать лет моей работы на комбинате сменилось восемь директоров, в том числе за первые десять лет - шесть. В те годы комбинат был самым отстающим в республике. Не выполнялись планы, допускалась порча продукции, были миллионные убытки. Двадцать лет подряд, из года в год росли выпуск продукции и прибыль, улучшались условия труда и повышалась зарплата рабочих, строились новые цехи и объекты соцкультбыта. Работать приходилось с предельным напряжением, но никто никогда не жаловался. Только с приходом бывшего парторга Процкого начались склоки, пошли анонимные письма и жалобы, которые стали причиной непрерывных проверок, ревизий и стали основанием несправедливого и необоснованного решения КНК. Подобные решения наносят большой ущерб государству. Они подрывают у людей веру в правду и в принципы нашей конституции. Незаслужено опорочен не только директор, но и весь коллектив. Директора обвиняют в умышленных махинациях с целью наживы. Это неправда. Никто не установил умысла и не доказал наживы. Уверен, что не было и самих махинаций. Я внимательно читал акт ревизии и решение КНК и не нашёл тому доказательств. Я знаю Гимельфарба двадцать лет. Мы не только вместе работали, но и рядом жили. Я поражался откуда у него, инвалида Отечественной войны, берутся силы. На работу приходил раньше нас и уходил позже, унося домой толстую папку почты, наши заявления и докладные. Когда мне приходилось работать в выходные дни, я всегда заставал его на комбинате. Не помню был ли он когда-нибудь на бюллетене по болезни за все эти годы. Он жил очень скромно и мы не видели следов наживы. Мы просим Вас, Виталий Иванович, привести нам конкретные примеры непорядочности, очковтирательства и обмана государства, о чём говорится в Постановлении КНК. Меня удивляет Ваше безразличие к судьбе коллектива. Около года шли проверки и ревизии, а Вы были в стороне и не вмешивались. Могли и народные контролёры с народом поговорить перед тем, как принимать такое решение. Многое сделано нами за четыре пятилетки, но еще больше намеревались сделать в ближайшие годы. Наконец, дошла очередь и до нашего цеха. Есть уже проекты и хорошие задумки у директора. Дайте нам возможность их осуществить. Нас учат, что наказание носит воспитательный характер и должно приносить пользу обществу. Несправедливые, незаслуженные наказания наносят только вред. Одумайтесь и отмените неразумный безжалостный приговор.”

Инженер по технической информации Нина Петровна Апенько: “Не понимаю, Виталий Иванович, как могли Вы поверить в надуманные обвинения контролёров и ревизоров. Случилась ужасная ошибка, допущенная либо по незнанию дела, либо с определённой целью. Я тоже пришла сюда со школы. За двадцать лет я многому научилась. Стала инженером и возглавляла многие производственные участки. Такой путь прошли многие на нашем предприятии, включая главного инженера, заместителей директора и главных специалистов. При мне на комбинате произошли перемены, которые можно было себе представить разве только во сне. Ни на одном предприятии отрасли не разработано и не внедрено столько изобретений и рационализаторских предложений. Комбинат по техническому творчеству, как и по производственным показателям, является лучшим в отрасли. Приписками и очковтирательством авторские свидетельства и зарубежные патенты получить невозможно. Своим энтузиазмом директор вдохновлял нас на труд и на подвиги. Мы не только шли за ним на конвейер переработки скота в ночные смены, но включались и в творческий поиск, становились новаторами и рационализаторами. У нас каждый шестой работник участвует в техническом творчестве, а нашему директору присвоено почётное звание “Заслуженный изобретатель БССР”. Подобных примеров в республике больше нет. Такие результаты достигаются только трудом и умом. Ни анонимщики, ни инспекторы-контролёры, ни беспринципные руководители министерства не в сосотоянии очернить такую работу. Одной из причин случившегося стала зависть. Завидовали коллеги-директора, подчинённые и заместители, работники министерства. Они могут позавидовать ему и сегодня в его беде, ибо кто из них может рассчитывать на такую широкую и искреннюю поддержку коллектива, если их постигнет подобное несчастье. У вас нет доказательств нечестности нашего директора. Мы верим ему и никогда не согласимся с несправедливым решением.”

К трибуне один за другим выходили руководители цехов и служб комбината, ветврачи, инженерно-технические работники. Все они требовали отмены необоснованного решения и упрекали министра в беспринципности и непоследовательности. Каждое выступление сопровождалось аплодисментами и возгласами одобрения. Ни один из подготовленных заранее ораторов не осмелился попросить слова, а желающих выступить рабочих и служащих не было конца.

Стремясь как-то изменить обстановку, Баврин предоставил слово заведующей отделом пищевой промышленности обкома партии Лукше. Она сказала, что на собрании мало самокритики, но признала, что обком считает меня честным, скромным и трудолюбивым человеком и заверила, что мне будет предложена другая работа с учётом знаний и способностей. Обещала принять меры для выявления анонимщиков. По её мнению коллектив работал очень хорошо, но ошибки в работе были и нужно выразить благодарность Комитету народного контроля, что он вскрыл недостатки, которые нужно устранять.

Из зала слышны были возгласы недовольства и требования предоставить всем желающим возможность выступить. Министр всё больше терял выдержку и терпение, повышал голос, стучал по столу, но успокоить зал не мог. Когда он предложил прекратить прения, большая половина присутствовавших демонстративно покинули клуб.

В полупустом зале прозвучали заключительные слова Баврина:

-Сколько бы вы здесь не шумели, мы своего решения не изменим. Я доложу ЦК КПБ о ваших просьбах, но заверяю вас, что решение Комитета народного контроля останется в силе.

 

120

Как-то рано утром, в начале июля, когда жена ещё спала, а я собирался на работу, раздался стук в дверь нашей квартиры. Это было в начале седьмого. Так рано к нам обычно никто не приходил и мы, естественно, встревожились. На пороге стоял подполковник в милицейской форме и двое незнакомых мужчин в гражданской одежде. Нам было объявлено о предстоящем обыске.

Подполковник представился заместителем начальника отдела по борьбе с хищениями соцсобственности МВД БССР и потребовал выложить на стол деньги, сберегательные книжки и драгоценности. Жена вынула из шкафа оставшуюся от зарплаты наличность и две сберкнижки: одну на моё имя, на сумму две тысячи семьсот рублей (на неё перечислялось авторское вознаграждение от внедрения моих изобретений); другую - на её имя, на сумму две тысячи триста рублей, которой мы постоянно пользовались, и сухо произнесла:

-Драгоценности на мне.

Страж соцсобственности посмотрел на неё с недоверием и строго предупредил об ответственности за сокрытие денег и ценностей.

Начался обыск. Тщательно осмотрели содержимое всех полок шкафов, ящиков столов, антресоли, вывернули карманы пальто и костюмов, ощупали все закоулки в комнатах, кухне и туалете и, когда ничего особенного не обнаружили, потребовали сопроводить их в гараж. Там осмотр производился с особой тщательностью. Опустошили все ящики и бочки в погребе, перебрали коробки с запчастями, проверили содержимое багажника автомобиля (у меня был “Москвич” с ручным управлением, который мне выдали в отделе социального обеспечения, как инвалиду Отечественной войны), обследовали стены, потолок и пол, и, не обнаружив и здесь драгоценностей, возвратились в квартиру для оформления документов о проведенном обыске.

Когда мне вручали постановление об изъятии сберкнижек, раздался телефонный звонок. Трубку поднял подполковник и по тону его разговора было ясно, что говорит он с каким-то большим начальником. Вместо ответов на вопросы он повторял неоднократно: “Есть!”, “Слушаюсь”, “Доложу лично через полчаса”.

Строгого и грозного милицейского начальника как будто подменили. Он стал предельно вежливым, неоднократно спрашивал нет ли у нас обид и извинялся за причинённое беспокойство.

Нам вручили копию акта о проведенном обыске и незванные гости удалились.

Мы ещё долго не могли прийти в себя, оставшись одни в заваленной вещами квартире. Когда я всё же собрался уходить на работу, позвонил Прищепчик и сообщил, что подполковник извинился за допущенное нарушение моей депутатской неприкосновенности, производство обыска без ведома и согласия исполкома и обкома партии.

Легче от этого не стало. Больше того, я понял, что республиканские силовые структуры не посчитаются с формальностями в поиске доказательств моей вины. Началось следствие и нужно было готовиться к худшему.

 

121

Прошло ещё несколько недель, а приказа о моём освобождении всё не было. За это время Баврин ни разу не позвонил мне, а его заместители Гончаров и Цыбулько советовали не торопиться, так как все ждут возвращения Машерова, который в это время находился на Кубе во главе партийно-правительственной делегации СССР на праздновании юбилея Кубинской революции. Петру Мироновичу, наверное, не плохо было на Острове Свободы и он пробыл там довольно долго.

Не торопился также с моим освобождением и Антонов. Он обратился с письмом к Машерову о пересмотре решения КНК, которое по-прежнему считал необоснованным и несправедливым. В ЦК КПБ и ЦК КПСС было направлено много коллективных писем от руководителей общественных организаций, специалистов комбината, рабочих и служащих. На них были сотни подписей. От меня это скрывалось и об их содержании я узнал уже позднее, когда шло следствие. Тогда не принято было писать коллективные жалобы, тем более на действия правоохранительных органов. Для тех, кто такие письма подписывал, это было совсем небезопасно. Наивные тогда были люди. Они ещё верили в какую-то правду и демократию.

Должен признаться, что и я тогда ещё сохранял надежду на пересмотр решения и направил полтора десятка жалоб в различные инстанции. Они были довольно пространными, со ссылками на действующие положения, инструкции и нормативные акты. Письма отправлялись заказной почтой с уведомлением о вручении адресату. Я, конечно, не думал, что Брежнев или Машеров станут читать мои письма, но надеялся, что кто-то из их помощников обратит внимание на них, даст им ход, а меня удостоят хотя бы формального ответа о направлении жалобы на рассмотрение.

Почта присылала мне уведомления о доставке писем со штампами канцелярий Президиума Верховного Совета СССР, ЦК КПСС, КНК СССР, ЦК КПБ и других важных организаций. С волнением и надеждой шёл я каждый день к почтовому ящику, но ни на одну из жалоб не получил даже формальной отписки.

Когда я по этому вопросу обратился к Прищепчику, он доверительно мне разъяснил, что обращаться в Москву в моём случае не следует. Принимать решение будет только Машеров и нужно ждать.

В середине июля меня, наконец, вызвали в ЦК КПБ, где заведующий отделом пищевой промышленности в присутствии Баврина объявил мне окончательное решение. ЦК поручило министру подобрать мне новую работу по специальности и с учётом моего опыта. Он также заверил, что не будет возражений и против моего выхода на персональную пенсию. Всё это при условии, если прекратятся жалобы на постановление КНК. Мне показали все коллективные письма и мои жалобы, которые занимали несколько полок вместительного шкафа. Партийный чиновник сухо заявил:

-Все они дальше этого шкафа не уйдут, а вам от них будет только вред.

Я дал обещание не жаловаться больше и уехал в Могилёв дожидаться приказа. Через несколько дней прибыл заместитель министра Цыбулько, который был представителем министерства по приёму и сдаче дел. Моим приемником стал Мигурский. Тот самый Юзик, которого я подобрал в Оршанском ремесленном училище, заставил учиться в средней школе и холодильном институте, провёл по всем ступенькам служебной лестницы от мастера до заместителя генерального директора, и который по “случайному” стечению обстоятельств вышел сухим из воды после всей серии ревизий и проверок, хотя выявленные “нарушения” касались в первую очередь и самым непосредственным образом круга его служебных объязанностей.

Мне показалось, что он давно ждал этого решения и был ему рад. Я подписал подготовленный комиссией акт и передал Мигурскому ключи. Избегая официальной прощальной церемонии, отказался присутствовать на собрании представления коллективу нового директора. Сухо попрощавшись с моим бывшим замом, я покидал кабинет, который на протяжении многих лет был моим вторым домом. Перед уходом с заводоуправления зашёл в комнату Трудовой славы. Здесь была портретная галерея ветеранов и лучших людей комбината, памятные награды коллектива, планшеты и макеты изобретений, перспективный план развития предприятия, где прошли лучшие годы жизни, труда и творчества, рождались и осуществлялись смелые планы и начинания. Я прощался с прошлым, зная о том, что ничего подобного уже не будет в будущем. Комок обиды подкатил к горлу, глаза застилали слёзы. С тяжёлым сердцем покидал я своё любимое детище.

 

122

В томительном ожидании прошло несколько недель, пока меня не пригласили в министерство для назначения на новую должность. Всё это время шли согласования о возможности предоставления мне работы в Минске. В первую очередь нужно было преодолеть возражения Лагира, который не желал этого. Как мне потом стало известно, на моём переводе в столицу настоял секретарь ЦК Смирнов, который считал расправу со мной несправедливой.

Из-за боязни недовольства Машерова, Баврин не решился предоставить мне работу в аппарате Министерства и назначил заведующим отделом внедрения законченных научных работ и изобретений Проектно-конструкторского бюро “Минмясомолпрома” БССР. Такой отдел был недавно образован специально для моего трудоустройства. Мне установили скромный оклад и отвели небольшое помещение в старом здании бывшего “Белглавмясо”.

Было очевидно, что ни руководство министерства, ни директор ПКБ Емельянов, который хорошо знал меня ещё по совместной учёбе в институте, не ждали никаких чудес от вновь созданного отдела. В моём назначении они видели только задачу моего трудоустройства на какое-то время, пока утихнут страсти с нашумевшим на всю республику “делом о приписках”.

Работа поначалу складывалась очень трудно. Всё пришлось начинать с нуля. Нужно было укомплектовать штаты отдела двумя десятками специалистов с высшим образованием, создать им необходимые условия, разработать текущие и перспективные тематические планы, заключить договора с ведущими научно-исследовательскими и конструкторскими учреждениями отрасли, определить базовые предприятия для внедрения законченных разработок.

Это была по существу новая работа, которой до сих пор никто серьёзно не занимался. Научно-исследовательские и учебные институты навязывали предприятиям и министерству свои разработки, но от них все отбивались, как от ненужной обузы. Главной заботой было выполнение производственных планов. Это обеспечивало зарплату и премии. В ПКБ был отдел механизации и новой техники, которому, в виде дополнительной нагрузки, поручили связи с научными учреждениями и организациями. Заведующей этим отделом была Александра Дорошкевич. Это была ещё довольно молодая и интересная женщина небольшого роста, и все её звали Шурочкой. Она доводила задания по механизации трудоёмких работ, готовила отчёты о их выполнении, сочиняла статьи в отраслевые журналы о достигнутых успехах и ей не было особого интереса обременять себя непростой работой по внедрению научных разработок.

Что-то заполучить от Шурочки мне не удалось и рассчитывать на её помощь не было смысла. Более того, она всячески мешала становлению отдела, считая его излишним образованием. Дорошкевич легко справлялась с возложенными обязанностями, между делом готовилась к защите диссертации, и её даже слегка похваливали. Успехи в работе нового отдела не сочетались с её интересами.

Мне удалось подобрать несколько хороших инженеров на вакантные должности, увлечь их перспективами, и дело сдвинулось с мёртвой точки. Первые месяцы пошли на отбор эффективных тем и заключение договоров об их внедрении. Предпочтение отдавалось разработкам, обеспечивающим максимальные экономические результаты, не требующим больших затрат и длительного времени на внедрение. Разработчики, как правило, обеспечивали поставку значительной части оборудования, участвовали в монтаже, наладке и внедрении.

К концу года была завершена работа по внедрению нескольких наиболее результативных тем. Мы усовершенствовали систему поощрений за внедрение научных разработок и изобретений, и отпала необходимость уговаривать руководителей предприятий заключать договора с учёными. Они сами об этом просили и жаловались, когда им в том отказывали или относили внедрение на более поздние сроки.

В эту работу охотно включились проектировщики ПКБ и пуско-наладочные организации, которые также получали материальное вознаграждение за внедрение разработок. Использование достижений науки и изобретений оказалось выгодным государству, предприятиям и работникам, принимающим в этом участие.

В конце ноября коллегия министерства заслушала мой отчёт о ходе внедрения научных работ на предприятиях республики и отметила значительные успехи в этом деле. Работа отдела оказала положительное влияние на эффективность производства, рост производительности труда и улучшение качества продукции.

Выступавшие на коллегии руководители предприятий и министерства отмечали мою роль в становлении отдела и организации его работы. Они, наверное, тогда не предполагали, что тем самым оказывают мне плохую услугу. На заседании, как обычно, присутствовали работники ЦК КПБ, Совмина и КНК БССР. От Комитета народного контроля в работе коллегии участвовал Бусько. Когда я случайно перехватил его взгляд и увидел полные гнева глаза, для меня стало ясно, что достигнутые успехи мне будут дорого стоить.

 

123

За прошедшие тридцать лет семейной жизни мы с Анечкой впервые так долго жили врозь. Бывали командировки на одну, две недели, случались поездки на курсы усовершенствования на месяц-полтора, но на четыре месяца подряд мы разлучались впервые. От этого страдали мы оба. Чувствовалась бытовая неустроенность, не доставало близкого друга и советника, возросли расходы на жизнь. Рассчитывать на скорое выделение квартиры в Минске из скудных фондов министерства мы не могли, а обменять наши престижные хоромы в Могилёве на небольшую двухкомнатную квартиру в Минске было не так просто. Желающих покинуть всё хорошеющую столицу и поселиться в загазованном химическими гигантами областном центре было мало.

Семья Мишеньки жила на частной квартире, Вовочка жил с семьёй из четырех человек (с ними жила Фаина Захаровна) в двух небольщих комнатах далеко от центра, а Верочка с Жорой и Наташкой имели однокомнатную квартиру, которую ей уступили мальчики в районе автозавода.

Мне оставалось выбирать между частным углом или комнатой и Верочкиной кухней. И я предпочёл кухню. Там мне стелили на ночь раскладушку, и там я, после ужина, рассматривал почту и готовил служебные документы к следующему рабочему дню. Их теперь было поменьше, чем на комбинате, но работы и сейчас хватало.

Верочка и Жора изо всех сил старались создать мне минимальные удобства и оказывали много внимания, но я понимал, что создаю проблемы молодой семье и нужно скорее решать вопрос с жильём. Было, правда, одно преимущество в моём проживнии у доченьки, которое я высоко ценил. Я мог ежедневно общаться с дорогими моему сердцу людьми и делить с ними свои радости (их было немного) и печали, которых было побольше. Много удовольствия доставляла Наташка, которой уже исполнилось три годика. Она была очень милой и забавной девочкой.

На работу и с работы добирался городским транспортом, и хоть здесь он работал намного лучше чем в Могилёве, это доставляло мало радости. В часы “пик” приходилось нелегко, и нередко толпа “вносила” меня в автобус и “выносила” оттуда без моего участия.

И всё же мне нравился Минск. Он хорошел с каждым днём. Строились новые микрорайоны, благоустраивался центр, появлялись скверы, парки, стадионы. В магазинах было много продуктов, одежды, обуви и не было таких очередей, как в Могилёве и в других городах Белоруссии. Везде был порядок и чистота.

По душе была работа. Я понял, что и здесь можно найти место моим знаниям и опыту. Приходилось часто бывать в командировках в Москве, Ленинграде и городах республики. Везде я встречал доброе и уважительное отношение. Вопросы решались легко и быстро. Всё чаще приходил успех внедрения в производство интересных разработок. Внедрялись и собственные изобретения. Большой интерес к их использованию проявляли проектные институты нашей и смежных отраслей. Московский институт по проектированию предприятий кожевенной промышленности применил в проекте кожзавода, строящегося в Монгольской народной республике, “Способ и устройство для очистки тузлучных растворов”. Минский проектный институт “Гипромясомолпром”, директором которого работал бывший министр мясной и молочной промышленности Яковлев, использовал в проектах нескольких предприятий республики поточно-механизированные линии обработки шкур. Десятки предприятий страны смонтировали серийно выпускаемый “Агрегат для обработки субпродуктов” и “Установку для регенерации и очистки солевых растворов”.

Моя должность заставляла много читать и быть в курсе всего нового в области техники и технологии мясной и молочной промышленности. Эти знания я теперь использовал не только в работе, но и на лекциях, которые читал на постоянно-действующих курсах повышения квалификации руководителей и специалистов отрасли.

И всё же, конечно, мою новую работу нельзя было сравнить с прежней. Не было той свободы в решении вопросов и тех возможностей. Я во всём был зависим от руководства ПКБ, министерства, руководителей предприятий. А главное - чувствовал себя униженным и оскорблённым.

Но выбора не было, и я был готов смириться со своим положением, если бы с этим смирились мои недруги. Лагир, наверное, считал недостаточным понесенное мною наказание. Особенно злили его мои успехи на новой работе. После последней коллегии я почувствовал, что в покое он меня не оставит. Буквально на следующий день после моего отчёта об итогах работы за квартал, позвонил следователь республиканского МВД и предложил мне явиться на допрос.

Из телефонного разговора с Анечкой я узнал, что в Могилёве полным ходом велось следствие по фактам моих злоупотреблений служебным положением. Несколько раз вызывали шофёра легковой машины Николая. От него требовали факты вывоза деликатесов, участия в пьянках, получения мною подарков. Мастера участка подготовки продукции к реализации Белочкина несколько дней держали в камере предварительного заключения, требуя сведений о вывозе продукции по “спецзаказам”. Допрашивали нескольких директоров совхозов и председателей колхозов с целью получения сведений о моём недостойном поведении во время пребывания в командировках в районах области.

Хуже всех вёл себя Мигурский. Он подсказал следователю факты оплаты предприятием личных телефонных разговоров с моего квартирного телефона. По его указанию бухгалтерия подготовила справку из которой следовало, что за несколько лет телефонно-телеграфной станции было перечисленно более тысячи рублей.

По его инициативе возбудили дело о хищении картины из Комнаты трудовой славы, в чём подозревалась моя жена. По этому поводу допрашивались работники технического и других отделов, расположенных рядом с этим помещением.

По этим и многим другим вопросам я подвергся допросу в МВД БССР. Дело моё было поручено тому же подполковнику, который производил обыск в нашей квартире. Должен сказать, что со следователем мне повезло. Ни на первом допросе, ни на многих последующих он ни разу не повысил голос, не нагрубил и не оскорблял меня. К тому времени я уже представлял себе, как обычно добываются признания вины в органах МВД, КГБ, прокуратуре и был готов к худшему. Не знаю, что повлияло на подполковника, то ли результаты обыска, то ли разговор с Прищепчиком, то ли я на самом деле был мало похож на преступника, но вёл он себя со мной в высшей степени корректно.

Как мне показалось, уже на первом допросе мне удалось убедить следователя в необоснованности подозрений в моей личной непорядочности и нечестности. Даже справка Мигурского о злоупотреблении с оплатой телефонных разговоров не помешала этому. Вместо объяснения по приведенным там “фактам”, я попросил запросить телефонную станцию номера телефонов, которые подтвердили, что это были служебные разговоры в нерабочее время и в выходные дни.

Повезло мне и на свидетелей, у которых вымогали сведения о моих злоупотреблениях. Подавляющее большинство из них оказались порядочными людьми и не поддались угрозам следователей. К ним следует отнести не только моих подчинённых, но и многих руководителей, в том числе и высокого ранга. Поведение некоторые из них иначе как подвигом назвать нельзя.

Мастер Белочкин после допросов и пребывания в камере предварительного заключения страдал серьёзным душевным расстройством и даже покушался на свою жизнь. Моему водителю Николаю обещали большие блага в обмен на “факты” злоупотреблений бывшего директора-еврея. Такие приёмы следствия нередко вынуждали свидетелей давать нужные “органам” показания. В моём же случае, к счастью, такая тактика успеха не имела.

Однако для полного успокоения оснований не было. Я не сомневался в том, что спокойной жизни в Минске мне не будет. Об этом меня по-дружески предупредил начальник управления поставок министерства Гончарук, который был в хороших отношениях с Бусько. От него он узнал, что против меня готовится новый удар.

 

124

Это случилось шестого декабря 1978-го года (в день моего рождения). В этот день состоялся пленум ЦК КПБ, на котором, как обычно, делал доклад Машеров. Значительную часть своего выступления Первый секретарь уделил припискам и очковтирательству, которые в то время нашли широкое распространение в республике. Посредством искажения отчётных данных руководители многих предприятий, колхозов и совхозов, а нередко и целые отрасли народного хозяйства, создавали видимость выполнения планов, получали награды и премии.

С подачи Лагира, в качестве примера был приведен Могилёвский мясокомбинат, директор которого незаслуженно получил материальное вознаграждение в сумме 1711 рублей, а всего в виде премий работникам комбината было, якобы, незаконно выплачено 140 тысяч рублей.

Машеров подверг резкой критике министра Баврина, проявивешго непростительную беспринципность, в результате которой конъюнктурщик и ловкач Гимельфарб вскоре, после снятия его с должности директора, оказался в Минске и был устроен на ответственную работу в аппарат министерства.

У меня сохранились республиканские газеты тех дней, и эпитеты, которыми меня наделил руководитель Компартии Белоруссии здесь приведены дословно в их первозданном виде.

Когда с критикой любого руководителя выступал Первый секретарь ЦК, не принято было оправдываться и пытаться что-то доказывать. Любые обвинения, в том числе и надуманные, следовало только признавать, а оскорбления молча сносить. Так в этом случае поступил и Баврин. Ещё накануне Пленума, узнав от Лагира о предстоящем выступлении Машерова, министр предложил директору ПКБ Емельянову немедленно меня уволить под любым предлогом.

4-го декабря, за два дня до Пленума, Иван Леонтьевич, мой добрый старый приятель, пригласил меня на доверительный мужской разговор, откровенно изложил суть дела и предложил самому подобрать более приемлемую формулировку увольнения. Только в этом он мог предоставить мне выбор.

Конечно, по всем писанным законам, в том числе и действовавшему КЗОТу (кодекс законов о труде) я мог отстаивать своё право на труд. Не было никаких юридических оснований для моего увольнения, но что значили законы против диктата партийных вождей? Сопротивляться их произволу было бесполезно и я понял, что пришла пора прощаться и с полюбившейся работой, и с Минском.

Вспомнив неоднократные предложения Прищепчика о трудоустройстве в Могилёве, я прямо из кабинета Емельянова набрал приёмную обкома и попросил соединить меня с Первым секретарём. Виталию Викторовичу уже было известно содержание доклада Машерова на предстоящем Пленуме и он предложил мне должность заместителя директора недавно созданного в Могилёве отраслевого Проектно-Конструкторского технологического института механизации и автоматизации предприятий легкой промышленности. Он и раньше предлагал мне эту должность, но я не решался уходить из мясной промышленности, где проработал более тридцати лет. Сейчас выбора не было. Я поблагодарил Прищепчика и принял его предложение.

В тот же день я получил трудовую книжку с записью: “Уволен в связи с переводом в Могилёвский институт ПКТИАМ”, попрощался с Емельяновым и на попутной машине возвратился домой.

Доклад Машерова я прослушал по радиоприёмнику в своей могилёвской квартире в день своего пятидесятичетырёхлетия. Такой праздничный подарок преподнёс мне Первый секретарь ЦК.

 

125

Институт ПКТИАМ размещался в новом многоэтажном здании, недавно построенном в самом центре города, рядом с нашим домом. Решение о создании крупного проектно-конструкторского учреждения легкой промышленности в Могилёве было продиктовано строительством самого большого в стране комбината синтетических волокон “Лавсан”, расширением и реконструкцией ряда других предприятий лёгкой и текстильной промышленности.

Директором института был назначен Николай Михайлович Яковлев, который до этого работал ректором технологического института. Это был талантливый учёный и хороший организатор. Мы давно знали друг друга и я оказывал ему посильную помощь в создании учебного центра пищевой промышленности в нашем городе. Перед моим отъездом в Минск он предлагал мне стать его заместителем, но я тогда, по известным причинам, его предложение отклонил, объяснив свой отказ тем, что каждый должен заниматься своим делом.

Теперь я сам пришёл проситься на работу. Пришёл после позорного изгнания из Минска по указанию самого Машерова. Не каждый руководитель возьмёт на себя смелость взять себе в заместители человека, которого Первый секретарь ЦК обвинил в приписках и назвал конъюнктурщиком и ловкачём. Нужно отдать должное Николаю Михайловичу, у которого хватило мужества принять такое решение.

Правда, он мог рассчитывать на поддержку Прищепчика, но что значил Первый секретарь обкома по сравнению с руководителем Компартии республики? Воле и желанию Машерова в Белоруссии не мог противостоять никто.

Яковлев принял меня очень тепло, посочувствовал моей беде и успокаивал тем, что от этого никто не застрахован. Он заверил, что не сомневается в моей честности и полностью мне доверяет. Были выполнены все формальности, мне вручили ключи от служебного кабинета и на следующий день я должен был приступить к работе. В душе моей была искреняя благодарность Прищепчику и Яковлеву, оказавшими мне поддержку в этот трудный час.

Когда я, прийдя домой, поделился с Анечкой впечатлениями о встрече с Николаем Михайловичем, раздался звонок междугородней телефонной станции. Звонила заместитель Антонова, Коношенко. Она просила прибыть завтра в Москву для решения вопроса о назначении на новую должность. Я поблагодарил за внимание и сообщил, что с завтрашнего дня вступаю в должность заместителя директора проектно-конструкторского института “Минлегпрома”. Любовь Александровна предложила отложить на несколько дней окончательное решение о новой работе до встречи с Сергеем Фёдоровичем, который ждёт меня завтра, в 9 утра.

Я позвонил Яковлеву, рассказал о звонке заместителя министра и попросил отложить на пару дней начало моей работы. Вечерним поездом я выехал в Москву, а к началу рабочего дня уже сидел в приёмной Союзного министра. Антонов был очень участлив и внимателен. Он сказал, что в курсе всего, что произошло, и посоветовал срочно уехать из Белоруссии.

-Они съедят тебя там, - сказал он.

Сергей Фёдорович попросил секретаря связать его с Первым секретарём Тульского обкома партии, а сам стал рассказывать историю генерального директора объединения мясной промышленности, который был недавно освобождён с занимаемой должности Тульским областным Комитетом народного контроля за хищения соцсобственности в крупных размерах, что на самом деле имело место.

Из тона разговора с секретарём обкома я понял, что Антонов с ним в довольно дружеских отношениях и тот охотно соглашается с предложением о моём назначении на вакантную должность. Наверное, об этом уже была предварительная договорённость.

-Мы не позволим так расправляться с нашими кадрами. Здесь Машеров не хозяин. Поезжай в Тулу, ознакомься с предприятиями и городом, посоветуйся с семьёй и принимай решение. Я обещаю, что в обиду тебя не дадим, - сказал министр.

Сергей Фёдорович тепло попрощался и попросил позвонить ему на следующей неделе.

 

126

Тула находится в двух часах езды от Москвы. Это большой город с населением около семисот тысяч человек. Здесь много крупных предприятий оборонного комплекса и знаменитый на всю Россию оружейный завод. За мужество и стойкость защитников города, преградивших немцам путь к Москве, Туле было присвоено звание “Город - герой”.

Мясокомбинат расположен на окраине города и по мощности значительно превышает Могилёвский. “Родные запахи” я почувствовал уже за несколько автобусных остановок до него.

Когда я назвал свою фамилию главному инженеру, временно исполнявшему обязанности директора, он сказал, что наслышан обо мне и в рекомендациях не нуждается. Ему уже звонила Коношенко и он знал о целях моего визита. Мы осмотрели головное предприятие объединения, побывали на нескольких переферийных мясокомбинатах, меня ознакомили с экономическими показателями и проектами капитального строительства.

Объёмы производства впечатляли, однако показатели производительности труда, себестоимости, прибыли и качества продукции были значительно хуже, чем достигнутые в Могилёве. На более низком уровне были культура производства, техническая оснащённость, уровень механизации и автоматизации технологических процессов. В общем работы здесь предстояло много и нужно было начинать всё с начала. Немаловажное значение при решении вопроса о переезде сюда имело и расстояние до Минска, где жили дети и внуки.

С учётом всего этого я решил пока воздержаться с решением и отказался от поездки в обком для беседы о моём назначении на столь высокую должность.

По возвращению в Могилёв я доложил о предложении Антонова Прищепчику. Виталий Викторович был искренне рад отношению ко мне Союзного министра, но уезжать из Могилёва не советовал.

-Мы Вас знаем, ценим и постараемся во всём Вам помочь, а как к Вам отнесутся на новом месте неизвестно. На это может повлиять и Лагир, который Вас и там найдёт, - резонно заметил секретарь обкома.

Он посоветовал приступать к работе в ПКТИАМе или просить у Антонова другую работу на предприятиях мясомолочной промышленности города.

Анечка и дети тоже склонялись к тому, чтобы остаться в Белоруссии. По их мнению не стоило вновь тратить силы и здоровье, чтобы затем получить благодарность подобно той, что досталась мне здесь.

Я позвонил Сергею Фёдоровичу, поблагодарил его за доверие, доброе отношение и вежливо отказался от предложенной должности.

-В таком случае мы предоставим вам работу в Могилёве, а уходить из отрасли вам ни в коем случае не следует, - заявил Антонов.

Он предложил на выбор две должности: директора желатинового завода и начальника проектно-конструкторского бюро “Союзклейжелатинпрома”. Мне не хотелось возвращаться на хозяйственную работу и я, не раздумывая, согласился на второе предложение.

О своём решении я сообщил Яковлеву, который выразил сожаление, но воспринял мои объяснения с пониманием.

На следующий день состоялась беседа с начальником “Союзклейжелатинпром” Комлевым, который в это время находился в командировке на Могилёвском желатиновом заводе. Ему министр поручил решить все вопросы, связанные с организацией ПКБ и моим назначением.

Александр Павлович много лет проработал в мясной промышленности, был в своё время директором крупного Курганского мясокомбината и хорошо меня знал. Он рад был моему согласию поработать в его ведомстве и заверил, что мне будут созданы все условия для плодотворной работы.

Клеежелатиновая промышленность имела большую потребность в проектной и конструкторской документации. Небольшие ПКБ в Болохово, Тульской области и Олайне, Латвийской ССР не в состоянии были удовлетворить спрос многочисленных клеевых и желатиновых заводов, разбросанных по всей стране. Особую нужду в технической документации имели строящиеся заводы по производству колбасной оболочки “Белкозин”. Это были крупные предприятия, на которых внедрялась новая технология и импортное оборудование.

Для размещения ПКБ Комлев выделил двухэтажное здание бывшего заводоуправления клеевого завода, необходимое оборудование, инвентарь и мебель. Мне было разрешено набрать достаточное количество проектировщиков, конструкторов, технического персонала. Начальник Главка предложил желатиновому заводу передать в моё распоряжение новый автомобиль “Москвич” и ввёл в штат должность шофёра.

Мне были созданы все условия для успешной работы. Нужно было, правда, и самому руки приложить для организации производства на пустом месте, но за этим дело не стало и с первого квартала 1979-го года Проектно-конструкторское бюро “Союзклейжелатинпром” в городе Могилёве приступило к приёму заказов на разработку технической и сметной документации для предприятий мясной, молочной и клеежелатиновой промышленности.

 

127

Работы было много. Дело это было для меня новым. Хоть и приходилось участвовать в выборе проектных решений при расширении и строительстве мясокомбинатов в Молодечно, Гомеле и Могилёве, разрабатывать техдокументацию на реконструкцию цехов, осуществляемую собственными силами и конструкторскую документацию на наши изобретения, но руководством и организацией работы многочисленного коллектива проектировщиков и конструкторов пришлось заниматься впервые.

Нужно было подобрать необходимое количество специалистов. Если проектировщиков строителей, сантехников, электриков и сметчиков можно было найти в других проектных организациях города, то инженеров технологов мясной и клеежелатиновой промышленности, имеющих опыт проектной работы, в Могилёве найти не представлялось возможным. Эту задачу пришлось решать за счёт обучения молодых специалистов в институтах “Гипромясомолпром” Москвы, Ленинграда и Минска. Благо ещё, что эти институты на это соглашались (стажёры бесплатно на них работали во время учёбы).

Как бы там ни было, но в течении нескольких месяцев удалось подобрать костяк специалистов всех специальностей, которые затем уже сами могли обучать молодых инженеров, прибывающих из институтов.

В первое время приходилось технологическую часть некоторых наиболее сложных и ответственных проектов разрабатывать в других проектных институтах, но таких случаев было немного и вскоре мы совсем отказались от подобных услуг.

Новая работа мне всё более нравилась и я получал от неё истинное удовольствие. Особую радость вызывал ввод в эксплуатацию цехов и пусковых комплексов, построенных по проектам ПКБ. Приятно было сознавать, что из наших чертежей выростают новые производственные участки с высоким уровнем механизации и автоматизации технологических процессов, санитарно-бытовые помещения, соответствующие современным требованиям, цехи подсобного и вспомогательного производства.

Конструкторский отдел выполнил документацию на ряд опытно-конструкторских работ отраслевого значения. Работники ПКБ стали авторами собственных разработок, защищённых авторскими свидетельствами и были первыми изобретателями в клеежелатиновой промышленности.

Тематические планы и договорные обязательства выполнялись систематически, что обеспечило устойчивое финансовое положение. Была разработана система материального поощрения за своевременное и качественное выполнение работ. Зарплата специалистов ПКБ возросла и была не ниже, чем инженерно-технических работников на предприятиях отрасли.

В коллективе царил творческий подъём и уважительное отношение между работниками. Не было проблем с сохранностью соцсобственности, что отравляло обстановку на мясокомбинатах, создавало недоверие и подозрительность, рождало сплетни и склоки.

Руководители и ведущие специалисты ПКБ пользовались авторитетом на предприятиях и в Главке. Они стали членами Научно-технического Совета “Союзклейжелатинпрома” и принимали активное участие в решении важных технических и производственных вопросов.

Казалось, теперь можно было спокойно работать, набираться опыта, повышать квалификацию и пожинать плоды своего труда, но не тут-то было. Лагир не выпускал меня из под своего контроля. Мой директорский титул и успехи в работе не давали ему покоя. Требовать моего увольнения, как это было в Минске, он не мог, так как я находился в прямом подчинении союзных организаций. Тогда он настоял на предъявлении в судебном порядке иска по взысканию с меня 140 тысяч рублей, якобы незаконно выплаченных мною работникам объединения и Могилёвского мясокомбината. Тех самых премий, о которых упоминал Машеров на Пленуме ЦК КПБ.

Казалось бы, следовало подождать результатов следствия, которое проводилось МВД республики по его инициативе, и уже с учётом этого решать вопрос о размере ущерба и порядке его взыскания, но уголовное дело тянулось необычно долго и трудно было предсказать его исход. Лагир же посчитал, что после критики на Пленуме в мой адрес, не составит большого труда добиться желаемого решения суда по гражданскому иску министерства, а это, в свою очередь, оказало бы нужное воздействие на следователя и предопределило бы исход дела.

В этом, наверное, была своя логика. Любой суд в Белоруссии не мог в то время не считаться с мнением и выводами Первого секретаря ЦК и решением республиканского Комитета народного контроля.

Лагир не сомневался в удовлетворении предъявленного гражданского иска, но тем не менее настаивал на тщательной подготовке материала и надёжной его защите в суде.

 

128

От гонений и преследований страдал не только я. Может быть больше меня их чувствовали жена и дети. Ещё недавно редкая фамилия Гимельфарб, которая раньше была известна разве только работникам мясной промышленности и которую многие и произнести верно не могли (некоторые с умыслом), теперь не сходила с газетных полос не только в Белоруссии, но и в Союзе.

15 января 1979-го я был “удостоен” критики главной газеты страны “Правды”. Центральный печатный орган партии, которая выходила многомиллионным тиражом и из которой черпали информацию все газеты и журналы советского государства, в передовой статье воспроизвела выступление Машерова на Пленуме ЦК КПБ, снабдив его своими комментариями. Передовица заканчивалась словами: “С этим больше мириться нельзя!”

В этот день “Правда”, которой были всегда завалены полки газетных киосков и которую навязывали подписчикам, вдруг стала дефицитной в Могилёве, Минске и других городах Белоруссии. Заиметь собственный экземпляр газеты пожелали все. И друзья наши и недруги. Больше, конечно, недруги. Полные злобы и ненависти антисемиты, восприняли призыв партии покончить с жуликами и ловкачами, подобными Гимельфарбу, как воззвание к борьбе со всеми евреями, пусть даже не уличёнными в преступных грехах.

Как всегда в таких случаях, официальная газетная информация обрастала слухами, сплетнями и небылицами, которые умышленно сочинялись с целью вызвать недовольство в народе. Тогда насаждалось мнение, что в “Правде” пишут только правду. Если по следам выступлений других газет ещё можно было пытаться кому-то жаловаться, то после публикаций “Правды” об этом не следовало и думать. Это не только не могло принести пользу, но и было чревато тяжёлыми последствиями. Если эта газета кого-то хвалила - он становился героем, а когда бичевала, то он мог стать только преступником. Авторитет газеты принуждал многих верить в невероятное. Так, в своё время поверили в “преступления” троцкистов и зиновьевцев, выдающихся военноначальников Тухачевского, Якира и Блюхера, ставших “врагами народа”, или в пресловутое “Дело врачей”.

Когда можно было сослаться на “Правду”, проходила любая ложь. Вот и пошли слухи об использовании на мясокомбинате вместо мяса туалетной бумаги при изготовлении колбасы, о миллионных вкладах Гимельфарбов в Швейцарских банках и о многих других махинациях еврейских дельцов.

Я знал об этих сплетнях, и мне часто казалось, что каждый прохожий на улице только об этом и думал. Как было мне это выносить, читателю, наверное, понять не трудно, но представить себе состояние моих детей, вокруг которых не умолкала молва о родителях-жуликах и проходимцах, намного труднее. Боль и обида за поруганную честь семьи не давала им покоя, их страдания вызывали протест и потребность защитных действий. Но какими могли быть эти действия в нашей стране? Всё равно, что плевать против ветра.

Им, молодым, имевшим все основания гордиться своими родителями, было невмоготу слушать позорные эпитеты в их адрес, видеть их униженными и оскорблёнными. Жить и работать в такой обстановке стало невозможно. Чувствуя бессилие оградить себя от стыда и позора, зашитить нас от незаслуженных обид и подозрений, наши дети видели единственный выход из создавшегося положения в бегстве. Они были готовы бежать куда угодно, лишь бы вырваться из потока лжи и грязи, защитить свою честь и достоинство.

Первым с таким предложением пришел к нам Вовочка. Весной 1979-го года он заявил о желании покинуть Родину. Тогда ещё мало евреев решалось на это. Хоть официально правительство, под нажимом мирового общественного мнения, и признало их право на иммиграцию, но на самом деле мало кому удавалось такой возможностью воспользоваться. Для отказа придумывались различные причины, вроде допуска к государственным секретам или призыва в армию, и фактически уезжали единицы. Остальные становились отказниками со всеми ужасными последствиями, которые сопровождали этот статус (увольнение с работы, позорное исключение из комсомола и партии, лишение гражданских прав).

Всё это было известно сыну и тем не менее он на это решился. Его семья получила официальное приглашение от каких-то незнакомых нам ранее родственников из Израиля. Поскольку явных оснований для отказа в выезде у них не было, Вовочка рассчитывал быстро оформить документы и в течении нескольких месяцев покинуть Белоруссию. Он надеялся по израильской визе добраться до Вены, а там попытаться получить разрешение на въезд в США, где жили родственники Риты. Вовочка обещал помочь нам и семьям Мишеньки и Верочки во всём, что будет связано с нашим последующим отъездом.

Предложение было серьезным и обдуманным во всех деталях. Он хорошо представлял себе трудности, связанные с отъездом и трудоустройством в далёкой Америке, но был полон решимости их преодолеть и начать новую жизнь в чужой стране. Хоть он и поступил в аспирантуру, и был полон научных идей, Вовочка видел, что терять ему здесь нечего. Ему тогда было только тридцать, он получил хорошее образование, был наделён умом и способностями и мог рассчитывать на успех в стране, где нет дискриминации и все по-настоящему равны перед законом. Не меньше оснований на это было у Мишеньки и Верочки.

Мне трудно было дать тогда сыну однозначный ответ и я пообещал подумать над его предложением. Не одну бессонную ночь провёли мы с женой в раздумьях. С одной стороны было ясно, что предложение сына вполне разумно. Годы прошедшие после окончания института показали, что ни он, ни его брат и сестра не сделали удачной карьеры на их Родине. Большинство их сокурсников уже успели высоко подняться по служебной лестнице, а они всё ещё оставались на рядовой работе и получали нищенские зарплаты, не позволявшие обеспечить сколько-нибудь сносной жизнью их семьям. Еврейское происхождение будет мешать им здесь, наверное, всю жизнь. На новом же месте оно не помешает применить свои знания и проявлять способности стать равноправными членами демократического общества. Этому было трудно противиться.

Однако, какая-то внутренняя сила восставала против такого решения. В то время я ещё не был готов даже мысленно покинуть Родину. Судьбе было угодно впихнуть мою единственную жизнь именно в этот исторический отрезок и именно в эту несчастную страну. С самого детства я засыпал под звучащие под окном советские песни, когда на парадах слышал гимн Советского Союза у меня перехватывало дыхание. Ещё будучи школьником, я поверил в идеалы, призванные обеспечить людям равенство, братство, свободу и счастье.

Человеческое сознание, наверное, устроено так, что оно отказывается поверить, что вокруг него одна ложь. Оно пытается войти в согласие с окружающей реальностью. Я рос и мужал вместе со страной, радовался её успехам в социалистическом строительстве, индустриализации, достижениям в науке, искусстве, культуре. Когда началась война и Родине угрожала опасность фашистского порабощения, я в 16 лет добровольно ушёл защищать её независимость. А как радовался Победе, не задумываясь над тем, каких чудовищных, неоправданных потерь она стоила нашему народу.

Из трёх братьев, ушедших на войну в июне-июле 1941-го, уцелел я один, выйдя из неё инвалидом. Как и многие евреи, кто воевал и чудом выжил, я получил сполна свою меру нищеты и унижений. В трудные минуты помогало мне чувство правоты, чистая совесть и сознание того, что в те годы не шкурничал, не щадил себя во имя Победы. Для меня это было тогда тем единственным, благородным и высоким, что освещало мою жизнь.

Я свято верил в идеи социализма и имел возможность убедиться в их жизненности. Находясь многие годы во главе предприятиий, я, руководствуясь ими, вносил весомый вклад не только в экономику отрасли и государства, но и обеспечивал достойную жизнь подчинённым мне работникам. Достигнутые упорным трудом производственные достижения приносили радость и воодушевляли к достижению новых благородных целей.

Мне не позволяли забыть моё еврейское происхождение на протяжении всей моей жизни. Я постоянно чувствовал недоверие и подозрительность со стороны высоких руководителей, но относил это не к обществу в целом, а к отдельным личностям, что стояли у власти. Меня не покидала надежда, что когда-нибудь придут настоящие большевики-ленинцы и в стране восторжествуют коммунистические идеалы.

Даже издевательства Лагира я отожествлял больше с его личным антисемитизмом, а не с линией партии и государства, руководители которого просто не разобрались в этом чиновнике, полагаясь на его честность и порядочность.

Конечно, Лагир был не один, слишком много развелось подобных ему, и находились они часто на самом верху властных структур. Но были же рядом и такие личности, как Прищепчик и Антонов, которые ценили людей не столько по национальной принадлежности, а, главным образом, по отношению к труду, знаниям и способностям.

Гонения, преследования и незаслуженные обиды безусловно сделали своё дело. К тому времени, я уже давно не был таким убеждённым коммунистом, как раньше. Однако, я видел, что с этими идеалами жило много вполне приличных людей и вовсе не постыдно. Они не карабкались “наверх”, попирая свою совесть, а честно и по доброму, как и я работали день за днём. Это и сохраняло во мне ещё веру в пошатнувшиеся идеалы. И не было злобы на само марксистско-ленинское учение и государство, созданное на его основе. Была только ненависть к отдельным лицам, порочащим добрые принципы, заложенные в основу государственного строя и политического устройства нашей страны.

Здесь, на этой земле я родился и прожил большую часть жизни, родились и живут наши дети, в ней покоились мои родители, старшие братья, многочисленные родственники. Здесь живут люди, с которыми мы дружили. Дружили верно и поддерживали друг друга в беде и несчастьи. И не имело всё это никакого отношения к Сталину и Брежневу. Многое, очень многое связывало меня с этой землей и со страной, что Родиной зовётся, и не доставало в то время сил и решимости от неё оторваться и с ней расстаться.

Пугала ещё и тревога за детей после отъезда Вовочки. Все они, безусловно, будут взяты на учёт и, наверное, потеряют работу. Как сложится их жизнь в ожидании отъезда? Сохранятся ли вообще две смешанные молодые семьи? Неизвестно было ещё как вообще отнесутся Жора и Ирочка, коренные белорусы, родившиеся и выросшие на этой земле, к потере Родины.

Трудно было предугадать, что ждёт всех нас на новом месте. О жизни в капстранах нас снабжали только отрицательной информацией. Ни мы, ни наши дети никогда там не были и не имели малейшего понятия о возможности трудоустройства, овладения языком, поиске жилья, школьном образовании в незнакомой чужой стране.

Было ещё одно немаловажное обстоятельство, с которым нельзя было не считаться. Отъезд детей мог усилить преследования и привести к моей изоляции от общества.

Мы не сказали сыну категорическое “нет”, но он понял, что мы не готовы сказать “да”. Этого было достаточно для его отказа от задуманного и тщательно подготовленного плана. Забегая вперёд, скажу, что потом мы не раз возвращались в мыслях к тому предложению Вовочки и искренне сожалели, что не поддержали его тогда.

О желании покинуть Белоруссию заявил нам и Мишенька. Он, правда, выбрал другой маршрут, но решение его было твёрдым и окончательным. Он давно болезненно переносил своё незавидное служебное положение и нищенский уровень жизни в Минске. Компания лжи и клеветы, развёрнутая Лагиром против меня и всей нашей семьи, только усилила его стремление к скорейшему отъезду.

Ему давно предлагали работу по специальности на Крайнем Севере, где в это время развернулось невиданное по масштабам строительство в связи с открытием огромных запасов нефти и газа, имевших мировую значимость. Инженеры по сварке там были нужны позарез, но несмотря на большие деньги, которые сулили специалистам, желающих поехать на великую стройку было мало. Мишеньке предложили зарплату, о которой он здесь и мечтать не мог. Знакомый по работе в Минске инженер пообещал временный угол до приезда семьи, и он дал согласие на предложенную работу в посёлке Советском, Тюменской области. Ирочка с двухлетним ребёнком решила следовать за мужем.

Мы пытались отговорить их от этой идеи. Они только недавно переехали в трёхкомнатную кооперативную квартиру на Ленинском проспекте, обзавелись кое-какой мебелью и, хоть зарплата была небольшой, как-то сводили концы с концами. Отец Ирочки, Андрей Дмитриевич, души не чаял в младшей дочери, безумно любил свою первую внучку Алёнушку и во всём старался им помочь. Как могли помогали и мы. Трудно было даже представить себе, что ждёт их на чужбине, без жилья, в непривычно суровом климате да ещё с маленьким ребёнком.

К великому сожалению все наши усилия оказались напрасными. Мишенька, как всегда, в своём решении был непреклонен и наши уговоры на него не подействовали. Трудным тогда было наше прощание с сыном. На душе было недоброе предчувствие. Из всех ошибок, которые были нами допущены за прожитую жизнь, эта оказалась самой коварной и самой тяжёлой.

 

129

Общественная работа всегда была неотъемлемой частью моей жизни. Мне доставляло удовольствие быть среди людей и в меру сил служить им. Я принимал на себя эти обязанности добровольно и выполнял их не менее усердно, чем служебные, за которые получал зарплату. Даже когда я был предельно занят основной работой и не всегда имел возможность удовлетворять потребность в отдыхе и сне, находилось время на выполнение депутатских, партийных и других общественных поручений.

В разное время предпочтение отдавалось какой-то определённой работе. В школе и в первые годы студенческой жизни это были комсомольские задания. Когда комсомольская организация, которой я руководил, достигала каких-то успехов, я получал не меньшее удовлетворение, чем от отличных оценок в учёбе.

На старших курсах института приходилось работать председателем профкома. Когда в те трудные годы удавалось сделать что-нибудь реальное для улучшения жилищно-бытовых условий студентов или интересно организовать их досуг, это доставляло много радости.

Когда я стал главным инженером, предпочтение в общественной работе отдавалось научно-технической сфере деятельности. Первичные организации Научно-технического общества пищевой промышленности, которыми я руководил в Молодечно, Гомеле и Могилёве, стали самыми массовыми и эффективными в республике. Они способствовали вовлечению инженеров и передовых рабочих в техническое творчество, внедрению в производство достижений науки и передового опыта, повышению квалификации работников. Впервые в пищевой промышленности эти общественные организации приняли на себя функции технических советов предприятий и успешно их выполняли.

На протяжении двадцати пяти лет я совмещал директорские функции с депутатскими обязанностями и около половины этого срока избирался председателем Постоянной комиссии по промышленности, транспорту и связи Горсовета. Эта общественная работа отнимала массу времени, но когда достигались ощутимые результаты, она приносила и большое удовлетворение.

Когда я, работая в Минске, прервал общественную работу и впервые, после четырёхмесячного перерыва, вновь принял участие в очередной сессии Могилёвского городского Совета и совещании областного партийного актива, то понял, чего не хватало мне в этот трудный период моей жизни. Как верующему нужна молитва, так нужен был мне привычный ритуал этих форумов.

Но из всего перечня общественных деяний самой постоянной и, наверное, самой любимой была работа лектора, докладчика, пропагандиста. Ею я занимался со школьной скамьи и на протяжении всей сознательной жизни. В школе, армии и госпиталях я вёл беседы о международном положении, в институте делал доклады на сессиях студенческого Научного общества, а на предприятиях был пропагандистом в сети партийного просвещения, выступал докладчиком на торжественных собраниях, посвящённых различным праздничным датам, читал лекции в Обществе по распространению политических и научных знаний.

Ко всем выступлениям тщательно готовился и меня не пугало ни количество, ни состав слушателей. Запомнился случай, когда в середине моего доклада, посвящённого Дню работников пищевой промышленности, в большом зале городского Дома политпросвещения погас свет и, поневоле, пришлось говорить без подготовленных тезисов. Люстры зажглись, когда произносились последние слова речи, которые утонули в дружных аплодисментах зала. Присутствовавший на собрании Первый секретарь горкома партии Будунов тогда признался, что не уверен, сохранил ли бы он в такой ситуации самообладание, сумел ли бы “без бумажки” благополучно закончить доклад перед такой большой аудиторией.

В кружках и семинарах, которыми мне приходилось руководить, ежегодно менялась тематика. Изучали историю партии, политэкономию, философию, конкретную экономику, произведения классиков марксизма-ленинизма.

Как-то, в конце семидесятых годов, горком партии принял решение об изучении в сети политпросвещения недавно вышедших из печати произведений Л. И. Брежнева: “Возрождение”, “Малая земля” и “Целина”. Они тогда наводнили прилавки книжных магазинов и киосков “Союзпечати”, о них печатались восторженные отзывы в газетах и журналах.

В своё время я удивлялся, как могли Ленин и Сталин, будучи предельно загруженными государственными и партийными делами, успевать писать сочинения по вопросам теории и практики строительства социализма. Я никак не мог себе представить, как мог Сталин в трудные послевоенные годы найти время изучать вопросы языкознания и написать книгу на эту тему. Но тогда нас убеждали, что они были гениями, которым под силу то, что немыслимо для обыкновенных людей. О Брежневе же мы до сих пор знали только как о “выдающемся продолжателе дела Ленина”, но не как о теоретике и, тем более, писателе. Ему в последнее время и по бумажке читать было трудно.

Когда же я, готовясь к занятиям в семинаре, прочитал эти книги, моим восторгам таланту руководителя советского государства не было предела. Они действительно были написаны рукой мастера слова и читались с интересом.

На протяжении целого учебного года мы изучали произведения Л. И. Брежнева, вели по ним оживлённые дискуссии и восторгались литературным способностям, которые так блестяще раскрылись в воспоминаниях престарелого Генсека. Его биография совпала со всеми вехами жизни государства (индустриализация, коллективизация, война, восстановление народного хозяйства, освоение целинных земель).

Только позднее, в годы перестройки и гласности, раскрылись секреты творчества Брежнева. Оказывается, действительными авторами этих произведений были лучшие журналисты “Правды” и других центральных газет, которым Леонид Ильич поведал некоторые подробности прожитой жизни, а организацией творческого процесса занимались его первый заместитель Черненко и тогдашний глава ТАСС Замятин. Они же позаботились и о секретности работы по подготовке произведений вождя.

Семинары и собеседования по книгам товарища Леонида Ильича Брежнева (только так было принято называть Генсека) проходили довольно интересно и заслужили высокую оценку идеологического отдела обкома партии. Мою фотографию поместили на доске “Лучшие пропагандисты области”, что висела в Доме политпросвещения, и на одном из партактивов Прищепчик вручил мне Почётную грамоту обкома партии за успехи в пропагандистской работе.

Но ничто не приносило большего удовлетворения, чем интерес слушателей, повышение уровня их знаний истории и экономики страны. Многие из них со временем сами стали пропагандистами, лекторами и докладчиками.

Для меня же это оставалось любимым занятием до глубокой старости.

 

130

Моя сестра Полечка не нашла своего счастья и в Могилёве. Ни хорошее отношение руководства и коллектива автобазы “Белмясомолтранс”, ни довольно приличная квартира в центре города, ни лучший, чем в Ейске, семейный бюджет не радовали её. Она скучала по работе на вычислительной технике, что стало её специальностью, за тёплым морем и южным климатом, к которым успела привыкнуть, за многочисленными друзьями, с которыми сблизилась за два десятка лет жизни в городе, ставшим ей родным.

Не повезло на новом месте и Володе. Он, хоть и прошёл по конкурсу на место преподавателя общей физики Могилёвского педагогического института и затем даже получил должность старшего научного сотрудника, никак не мог привыкнуть к обстановке в гражданском учреждении после нескольких десятков лет работы в военном училище. Не находил он себе здесь места и без Ейской косы, где раньше проводил свободное время на рыбалке, и без друзей по училищу. Всё ему было не по душе в чужом городе.

Не могли они забыть и уютную двухкомнатную квартиру в центре курортного Ейска, которая казалась им лучше, чем теперешняя могилёвская.

Не прнесла радости и внезапная женитьба Бореньки. Их любимец, на которого они возлагали столько вполне обоснованных надежд, вдруг, не спросив

даже совета родителей, привёл в дом молодую белорусскую девушку, которую объявил своей женой. Её звали Таней. Она была студенткой Педагогического института, росла без отца, а мать работала всю жизнь проводницей на железной дороге. У неё, как и у Бори, не было ни кола, ни двора и всё её приданное легко уместилось в одном небольшом чемодане. К тому времени они оба ещё не имели специальности, постоянного зароботка и собственного угла, где могли бы хоть голову притулить в первое время своей семейной жизни.

Ни Полечка, ни Володя не умели в чём-то отказывать своему сыну. Они скромно отметили день бракосочетания, приняли молодых в свою тесную двухкомнатную квартиру и обеспечили им уход и внимание. Из последних сил родители стремились им во всём помочь, не жалея на это ни сил, ни средств. Больше, конечно, старалась Полечка, которая в желании угодить молодожёнам часто забывала о себе и муже, что не могло не отразиться на их отношениях.

Обстановка в семье стала напряжённой и трудно сказать, чем бы это кончилось, если бы не внезапно появившийся вариант обмена квартиры. Принадлежавшая им раньше двухкомнатная квартира в Ейске обменивалась на равноценную в Могилёве. Оказалось, что бывшим хозяевам их теперешней квартиры не подошёл жаркий южный климат и они пожелали вернуться в Белоруссию. Такой случай встречается редко и не воспользоваться им было нельзя. Более того, удалось договориться, что Боря с Таней смогут какое-то время пожить в своей комнате, пока найдут подходящее жилище.

Полечке в Ейске предложили прежнюю должность и это окончательно склонило их к немедленному возвращению в родной город, в свою любимую квартиру, к привычной работе.

В конце июня 1980-го года они покинули Могилёв. Трудным было прощание с Полечкой. Шло следствие, предстоял суд и не известно было когда мы вновь сможем увидеть друг друга.

Недолго новые хозяева терпели совместное проживание с молодожёнами. Им предложили в месячный срок освободить квартиру. Начался трудный период для молодой семьи. Они лишились не только крова, но и материнского ухода. Студенческой стипендии не хватало даже на скромное питание и основным источником их материального обеспечения стала денежная помощь родителей.

Из многочисленных проблем для них самой трудной оказалась жилищная. Тогда нелегко было найти комнату в частном секторе. Если даже это и удавалось, то требовали непомерно высокую плату за проживание. Несколько попыток устроить Таню и Борю у знакомых окончились неудачно, и Полечка, в поиске выхода из создавшегося положения, обратилась к нам с просьбой приютить молодых хотя бы на месяц, пока они не подберут себе подходящее жильё.

Известно, чем обычно заканчивается совместное проживание родителей с семьёй сына, но мало кто знает, что значит жить в одной квартире с семьёй племянника.

Выхода, однако, не было, отказать Полечке в её просьбе мы не могли, и пришлось согласиться на такой вариант. Месяц обернулся полугодовым их проживанием в нашей квартире и, как и следовало ожидать, привёло к заметному ухудшению наших отношений с Борей и его молодой женой. Сказалось это и на отношениях с Полечкой, от которой нельзя было ожидать объективности, когда дело касалось её детей.

 

131

Следствие продолжалось более полутора лет. Был объявлен Всесоюзный розыск наших сбережений в сберегательных банках страны, допрошены сотни свидетелей, истребованы заключения многих предприятий и организаций, включая республиканские и союзные ведомства. Несмотря на давление со стороны Комитета народного контроля, уголовное дело, возбуждённое против меня по материалам ревизии КРУ Минфина БССР, было прекращено из-за отсутствия в моих действиях злого умысла и состава преступления.

Нам вернули изъятые при обыске сберегательные книжки и предъявили справку Одесской сберкассы о наличии там наших денег в сумме десяти рублей с копейками. Забытый нами пятирублёвый денежный остаток на счёте за прошедшие тридцать лет возрос в два раза. Таков был результат длительного и дорогостоящего розыска моих “тайных” вкладов в банках Союза.

Восторжествовала правда. Это была победа над Лагиром и мне казалось, что на этом, наконец, закончатся преследования и будет восстановлено моё честное имя. Но так только казалось. Мои недруги не желали признать своё поражение и решили взять реванш в гражданском судебном процессе по взысканию с меня якобы нанесенного государству ущерба.

Несмотря на постановление следствия об отсутствии в моих действиях признаков злоупотребления служебным положением и преступных деяний, КНК БССР настоял на предъявлении иска на сумму 92,8 тысяч рублей к руководителям и главным бухгалтерам Могилёвского ПО мясной промышленности и мясокомбината, подписавшим якобы недостоверные отчёты по объёму реализации продукции и рекламациям за период с 1974-го по 1977-й год. На этот раз, правда, нас уже не обвиняли в умышленных махинациях и обмане государства с целью незаконного получения премий. Нас упрекали только в халатности, допущенной при подписании отчётов, которые мы должны были тщательно проверять во избежания ошибок. В результате этого, якобы, в некоторых квартальных отчётах был завышен объём реализации, а в других не учтены отдельные рекламации.

Исковое заявление, во многом повторяло материалы ревизии КРУ, а по рекламациям было дополнено несколькими фактами уменьшения стоимости продукции грузополучателями по разным основаниям. Рассмотрение иска было поручено судебной коллегии по гражданским делам Могилёвского областного суда под председательством члена Облсуда Тюниса. Защищать иск в суде поручили старшему юристконсульту Минмясомолпрома БССР.

Я не намерен был нанимать адвоката, так как мог сам опровергнуть исковые претензии без чьей-либо помощи. Кроме того, такие услуги мне бы дорого обошлись, но, когда мне позвонил один из лучших защитников областной коллегии адвокатов Борис Мельников и предложил своё участие в деле почти на волонтёрских началах (следовало внести только незначительную сумму официального сбора в кассу Коллегии), я не смог отказаться. На протяжении долгих месяцев ревизии и следствия Мельников живо интересовался всеми материалами дела, возмущался допущенными нарушениями законов и сопереживал, когда свершилась расправа. Как мне рассказывал юристконсульт мясокомбината Шнайдерман, который был в большой дружбе с Мельниковым на протяжении многих лет, тот заявил о своём согласии бесплатно вести моё дело в любой инстанции, вплоть до Верховного Суда СССР. Такое сочувствие и соучастие одного из лучщих юристов города и области не могло оставить меня равнодушным, и я дал согласие на его участие в судебном разбирательстве.

Суд продолжался более двух недель. В качестве свидетелей были допрошены десятки работников комбината, Минмясомолпрома БССР, Управления Госрезервов республики. Тшательному анализу была подвергнута достоверность отчётности в каждом из перечисленных в иске кварталах и ни в одном из них не было обнаружено искажений ни по показателю объёма реализованной продукции, ни по рекламациям. Больше всего споров вызвали имевшие место факты уценки стоимости отгруженной продукции. Председатель и члены суда с помощью опытных бухгалтеров изучили архивные и инструктивные документы и пришли к выводу, что в объём реализации включалась только сумма фактически оплаченной продукции, что штрафных санкций в этих случаях не предъявлялось и что согласно действующим положениям уценки не должны отражаться в отчётах, как рекламации.

Можно было только удивляться тщательности и скрупулёзности с какой исследовались многочисленные книги архивов и разъяснения министерств и ведомств, вниманию к показаниям свидетелей, ответчиков и привлечённых по делу специалистов. В отличие от Комитета народного контроля, суд выслушал наши объяснения по предъявленному иску, дал возможность изложить аргументы, доводы и расчёты. Пространным и убедительным было выступление адвоката Мельникова, который не только аргументировано отклонил исковые требования министерства, но и потребовал частного определения по необъективному и предвзятому поведению истца.

Участвуя в том памятном судебном заседании, можно было поверить в положение конституции о независимости суда, подчиняющегося только закону. И в то же время было трудно себе представить возможность принятия по нашему делу объективного и справедливого решения.

Я даже проникся сочувствием к судье Цюнису, оказавшемуся в затруднительном положениии. С одной стороны было очевидно, что в иске министерству следует отказать, а с другой стороны ни у кого не было сомнений, что за министерством стоит КНК и ЦК КПБ, которые по материалам этой же ревизии признали обман государства, жульнические махинации и присвоение денежных средств в больших размерах. Можно было не сомневаться, что принятие оправдательного решения не останется без последствий, характер которых не трудно было предвидеть.

Перед вынесением приговора был объявлен трёхдневный перерыв. Можно себе представить состояние участников процесса в эти дни. Ответчиков одолевали волнения, тревоги и надежды, судьи, наверное, испытывали страх за возможные последствия принятия справедливого решения.

По ходу судебного разбирательства нельзя было ожидать удовлетворения всех требований истца, но никто из ответчиков не посмел даже подумать о возможности их полного отклонения. Лично мне представлялось, что будет принято какое-то половинчатое решение и с нас будет взыскана определённая, скорее всего небольшая, символическая сумма.

Какого же было наше удивление, когда 14 марта 1980-го года было оглашено решение об отсутствии материального ущерба и отказе в исковых требованиях истца по всей сумме иска.

Радости нашей не было предела. Опять победила правда. Решение суда в каком-то смысле можно было расценивать, как мою личную победу над Лагиром. Оно даже давало основания на апелляцию о восстановлении в прежней должности и снятии незаслуженного партийного взыскания. Я же мечтал только о том, чтобы меня, наконец, оставили в покое. В этом я серьёзно сомневался и на это у меня были веские основания, о чём постараюсь рассказать ниже.

Решение суда ещё раз подтвердило, что и в пору всесильной диктатуры и беззакония были люди у которых совесть побеждала страх.

 

132

Шестьдесят пятая годовщина Октябрьской революции отмечалась особенно торжественно. На Красной площади был военный парад, который продемонстрировал возросшую боевую мощь Советского государства. Руководители партии и страны, как всегда, приветствовали многотысячные колонны демонстантов, шествовавших мимо трибуны мавзолея Ленина. Среди них можно было в последний раз увидеть сгорбленную, немощную фигуру тяжело больного Брежнева. Восемнадцать лет он бессменно возглавлял советское государство. Конституция тогда не ограничивала сроки правления страной и никто из её руководителей добровольно свой пост не покидал по возрасту или по болезни. Поистине: кресло дороже жизни.

После праздника Брежнев больше не показывался на экранах телевизоров и 11 ноября сообщили о его кончине. Это не стало неожиданностью. К этому, казалось, давно были готовы. На похороны в Москву не стремились толпы желающих, как это было при смерти Сталина. Брежнев не пользовался в народе большим авторитетом и признанием. Годы его правления не зря вошли в историю, как период застоя. Хоть любимым его выражением было: “Экономика должна быть экономной”, семидесятые годы ознаменовались самыми низкими темпами роста валового национального продукта. Не было заметных сдвигов в повышении благосостояния народа. Большая часть бюджета страны направлялась на вооружение многомиллионной армии новыми видами оружия и в первую очередь ракетно-ядерного.

Средний возраст членов Политбюро составлял около семидесяти лет, но ни у кого и мысли не было об уходе на заслуженный отдых. Для людей, вкусивших мёд власти, отлучение от неё было крахом, катастрофой. Когда Брежнев стал совсем немощным, наибольшей властью в кремле овладел Андропов, покинувший пост Председателя КГБ и ставший секретарём ЦК КПСС. Используя неограниченные возможности ведомства, которое он раньше возглавлял, Юрий Владимирович умело расчищал себе дорогу к рулю государства. Ещё при жизни Брежнева искусно инспирировались слухи о ближайшем окружении Генсека: Гришине, Романове, Кириленко и других. Говорили о коррупции, взяточничестве, растранжиривании государственных средств. Доставалось и самому Леониду Ильичу, впавшему в маразм и закрывавшему глаза на проделки своих близких родственников.

Заняв пост Генерального секретаря, Андропов активно взялся за реорганизацию в партии и правительстве. В первый же год своей работы в ранге Первого руководителя страны, он обновил Секретариат ЦК, сменил многих секретарей обкомов, министров, заведующих отделами ЦК КПСС.

Формально кресло номер два принадлежало престарелому и больному Черненко, а по степени доверия со стороны Андропова, роль второго человека в партии отводилась молодому выдвиженцу Горбачёву. Редко можно было видеть на экранах телевизоров сутулого, седого, как лунь, задыхающегося от лёгочной болезни Константина Устиновича. Он не мог привлечь симпатий широкой публики. Всё чаще на первых страницах газет были фотографии молодого и привлекательного Михаила Сергеевича, располагавшегося в президиумах рядом с Андроповым.

По инициативе Генсека началась компания по укреплению государственной и трудовой дисциплины, наведению порядка на предприятиях промышленности и сельского хозяйства, повышению ответственности руководителей за результаты работы. За малейшие нарушения виновные привлекались к строгой ответственности. Так продолжалось на протяжении всего 1983-го года и уже казалось, что скоро дойдёт очередь до иного подхода к межнациональным отношениям. Но до этого не дошло. В этом всё оставалось по-прежнему. Андропов либо не хотел, либо не успел этим заняться. В конце первого года правления он тяжело заболел, а в феврале 1984-го года скончался от болезни почек и сердца.

Казалось, будет борьба за власть, но ветераны Политбюро, опасаясь непредсказуемого влечения Горбачева к реформаторству, предпочли кандидатуру Черненко и он был единогласно избран Генеральным секретарём, а Горбачёв теперь уже и де-юре и де-факто занял второе кресло в партии и государстве.

Новый Генсек вернул страну в Брежневское русло застоя. Больной и немощный глава государства не хотел, а может быть не успел осуществить какие-то новации и реорганизации в партии и государстве. Тринадцатимесячная эпоха Черненко была самой короткой в советской истории. В начале 1985-го года он слёг в больницу и вскоре скоропостижно скончался от тяжёлой болезни.

Горбачев дождался своей очереди к рулю государства. Начался недолгий, но весьма знаменательный период его правления.

С 1982-го по 1984-й год в стране сменилось три лидера: Брежнев, Андропов и Черненко. Такого не знала история советского государства, а может быть и вообще мировая история. С приходом каждого нового вождя я связывал надежды на запрет дискриминации по национальному признаку, но, к великому моему сожалению, им не суждено было сбыться. Политика государственного антисемитизма оставалась неизменной.

 

133

ПКБ “Союзклейжелатинпрома” расширяло поле своей деятельности. Объём работ возрос и приходилось ежегодно увеличивать штат работников. Кроме предприятий, расположенных на Украине, Белоруссии и западной части России, стали поступать заявки из зоны обслуживания Болоховского и Олайненчкого ПКБ. Мы от заказов не отказывались и нашим специалистам теперь приходилось выезжать по сбору исходных данных в районы Западной Сибири, Зауралья, Прибалтийских республик. На развитие клеежелатиновой промышленности тогда выделялись большие капиталовложения и наши проекты подолгу не залеживались. Особенно много строилось предприятий желатиновой промышленности, но по объёмам производства, технике и технологии они значительно отставала не только от аналогичных в промышленно-развитых странах, но и от развивающихся стран Африки, Азии и Латинской Америки.

Ежегодно увеличивалась потребность в опытно-конструкторских работах. Если в производстве белковой колбасной оболочки в последние годы был достигнут некоторый прогресс за счёт использования импортной техники, то в производстве клея и желатина по-прежнему преобладал ручной труд в неблагоприятных, а порой и антисанитарных условиях.

Для изготовления опытных образцов устройств для механизации трудоёмких работ и внедрения их на предприятия отрасли при ПКБ был создан экспериментальный участок, который возглавил заслуженный изобретатель Белоруссии Фёдор Луговнёв.

Нами было разработано ряд важных изобретений, направленных на механизацию трудоёмких операций, повышение качества продукции и рациональное использование сырья. Наиболее ценными из них стали “Центрифуга для разделения суспензий”, “Способ производства преципитата”, “Агрегат для первичной обработки мягкого коллагенсодержащего сырья при производстве желатина”, “Способ сушки пищевых растворов”. На эти и ряд других изобретений были получены авторские свидетельства СССР. Они экспонировались на ВДНХ и были удостоены медалей Главной выставки страны. Могилёвское ПКБ стало лидером изобретательской работы в клеежелатиновой промышленности. Многие предприятия, учебные и научно-исследовательские институты приглашали нас к научно-техническому и творческому сотрудничеству, их специалисты становились соавторами ряда изобретений и опытно-конструкторских работ.

От внедрения наших разработок был получен значительный экономический эффект и мы стали получать приличное авторское вознаграждение.

Постоянно улучшались производственные и бытовые условия работников. Были приобретены “комплексные рабочие места конструкторов” нового образца, вычислительная и множительная техника, нормативная документация и техническая литература, оборудован оздоровительный пункт с бытовыми помещениями, душевыми и сауной.

Довольны были сотрудники, мы радовались высокой оценке работ со стороны заказчиков и Главка. Можно было и самому пожинать плоды своего труда. Не хватало только одного: спокойствия и уверенности, что Лагир, наконец, оставит меня в покое.

 

134

“Союзклейжелатинпром” имел собственную базу отдыха “Олайне” в Ассари, на Рижском взморье. Она располагалась в живописном месте, рядом с морем, имела хорошо оборудованные меблированные квартиры с удобствами и просторными кухнями с необходимой утварью и посудой. Сюда по профсоюзным путёвкам приезжали работники Главка и предприятий с семьями и за небольшую плату наслаждались в течении месяца природой, морем и солнцем. Квартир было всего несколько десятков и далеко не все желающие могли получить сюда путёвку. Два трёхкомнатных “Люкса” улучшенной планировки с каминами и импортной мебелью были предназначены для ежегодного отдыха семей начальника Главка Комлева и главного инженера Чеховского.

По личному указанию Александра Павловича мне предоставлялась возможность ежегодного отдыха в Ассари и я пользовался ею, предпочитая квартиру на базе отдыха, путёвкам в санатории Ялты или Сочи, куда я имел доступ, как инвалид Отечественной войны. Сюда мы могли приехать семьёй в пять-шесть человек, а в санаторий путёвка выписывалась только мне. Дети же надеяться на получение профсоюзных путёвок не могли. Они выделялись им очень редко и, как правило, в какие-то третьеразрядные здравницы.

С нами обычно выезжала одна семья наших детей с внуками. Они сами устанавливали очерёдность и нам в это вмешиваться не приходилось, но во всех случаях, когда этого желала семья Мишеньки, ей отдавалось предпочтение. Они жили на Крайнем Севере и больше других нуждались в отдыхе у моря. Случалось и так, что кроме одной семьи с нами отдыхали ещё и внуки без родителей, и нам приходилось обеспечивать надлежащий за ними уход.

Несколько раз нам удавалось отдыхать в люксовских трёхкомнатных квартирах, которые очень всем нравились. Особенно этому радовались дети. Здесь было много дополнительных удобств, а главное, можно было по вечерам разжигать камин. Больше всех ликовал Илюшка. В то время он был единственным мальчиком из всех наших внуков и, естественно, что эта мужская забава ему была по душе.

Приезжали мы в “Олайне” только в летние месяцы и здесь в эту пору было очень красиво. В лесу было много грибов и ягод, сбор которых доставлял много удовольствия и взрослым, и детям. Все солнечные дни проводили у моря. Здесь был прекрасный песчаный пляж, который содержался необычно чисто. Вода в это время прогревалась до 19-20 градусов и купаться могли не только взрослые, но и дети. Берег там пологий и они заходили далеко в море и учились плавать.

Наташка и Алёнка были неразлучны и вокруг них всегда собирались их сверстники из базы отдыха, признававшие их лидерами дошкольного обшества. Зато между собой они не всегда ладили и нередко в их отношения приходилось вмешиваться взрослым.

Илюшка держался в стороне от двоюродных сестричек и в их играх не участвовал. Его больше интересовали игрушечные и настоящие автомобили. Уже в трёхлетнем возрасте он безошибочно отличал “Волгу” от “Жигулей” или “Москвича” от “Запорожца” (благо на этом тогда ограничивался перечень известных в стране машин).

Стоило спросить: “Какая машина проехала?”, как он мигом отвечал: “Зигуль” или “Жапаружиц”. Когда же его спрашивали: “Какого цвета машина?”, ответ был всегда одинаковый: “Зийёная”. Любые возражения он упрямо отвергал, повторяя: “Нет, зийёная”. Долго ещё для него все машины были зелёными.

Летом 1980-го года мы отдыхали с семьёй Вовочки и была с нами Наташка. Ей тогда было около пяти лет, а Илье недавно три года исполнилось. У нас в том году был трёхкомнатный “Люкс”, погода стояла чудесная и мы наслаждались отдыхом после тревог и волнений, связанных с недавним судебным процессом.

В одно погожее воскресное утро мы были разбужены стуком в дверь и радостным писком четырёхлетней Алёнки. Рядом с ней были улыбающиеся родители, решившие сделать нам сюрприз своим внезапным появлением. У них был двухмесячный отпуск и они совершали путешествие по Белоруссии и Прибалтике на своём новеньком “Жигулёнке”. Несколько дней они провели в Минске и Могилёве, и вот теперь заявились в “Олайне”. Наше предложение остаться до конца месяца они отвергли, мотивируя свой отказ желанием осмотреть достопримечательности Риги и Таллина, но согласились провести с нами несколько дней.

Мы выслушали рассказ о их жизни на Севере и планах на будущее. Несмотря на трудности освоения нелёгкой работы и таёжного быта (они жили на частной квартире, возили по утрам в тридцатиградусный мороз на санках Алёнку в детсад, что был в нескольких километрах от дома, были лишены привычных удобств), настроение у Ирочки и Миши было бодрым, и у них даже мысли не было о скором возвращении в Минск на прежнюю работу. Супруги радовались успехам в работе, высоким заработкам, а главное, хорошему отношению начальства и подчинённых. Миша недавно был повышен в должности и стал старшим прорабом, ему доверили самостоятельный участок работы и он занялся строительством производственной базы прорабского участка. Теперь они могли себе позволить покупать добротную одежду, совершать увлекательные путешествия и отказаться от материальной помощи родителей. Хоть и не легко им жилось на Севере, но они были по-своему счастливы. Мы даже не рискнули тогда уговаривать их возвращаться домой.

После интересного путешествия по городам Прибалтики они рассказывали о своих впечатлениях и восторгались полученным удовольствием. Больше всех радовался Мишенька. Он с детства любил туризм. Тогда это были, в основном, пешие экскурсии по Крыму, Кавказу или Карпатам. Теперь осуществилась его мечта путешествовать за рулём собственного автомобиля. Мой сын по секрету мне сообщил, что его зарплата позволяет ему израсходовать несколько тысяч рублей во время летнего отпуска, покупать хорошие вещи жене и ребёнку, и ещё иметь приличные сбережения. Было приятно такое слышать и видеть его счастливым.

Искренне рад был их успехам Вовочка. Он то лучше всех знал, что стоило его гордому брату нищенское существование и унижения в его недавней жизни в столице.

 

135

Как и следовало ожидать, Лагир не смирился с решением областного суда и заставил министерство направить апелляцию в Верховный суд республики. С помощью Прокурора БССР и ЦК КПБ была проведена необходимая подготовительная работа и получено решение высшей судебной инстанции о направлении дела на повторное рассмотрение.

Об этом я узнал от члена областного суда Овсянниковой, которой было поручено готовить дело к слушанию. Она сообщила, что Цюнис понижен в должности, назначены новые заседатели, решено выделить прокурора для поддержания иска и рассчитывать на полный отказ в удовлетворении предъявленных министерством исковых требований на сей раз не следует. По её мнению, в случае оправдательного решения, будет назначено новое рассмотрение в областном суде Гомельской или какой-нибудь другой области республики

Судья была со мной предельно откровенна и склоняла меня к тому, что в моих интересах согласиться на частичное удовлетворение иска без попыток апелляции в высшую судебную инстанцию. По всему было видно, что Овсянникова искренне мне сочувствует и к её советам нужно прислушиваться. Я заверил её в отсутствии моей вины и просил отнестись со вниманием к нашим доводам.

В этот раз слушание дела продолжалось всего два дня. Суд во многом использовал материалы предыдущего рассмотрения и ограничился меньшим числом свидетелей и специалистов. Зато истцу и ответчикам была предоставлена полная возможность привести необходимые доводы, расчёты и дать подробные объяснения по материалам иска. Заслушаны были также выступления адвоката, который просил суд отказать в иске в полной сумме, и прокурора, который предлагал признать иск обоснованным по четвёртому кварталу 1976-го года, где по его мнению не была отражена рекламация Московского холодильника № 9 на сумму 3468 рублей, что составляло стоимость уценки мяса переведенного из первой во вторую категорию. На этом основании предлагалось считать выплаченную мясокомбинату премию в сумме 6,2 тысяч рублей незаконной и подлежащей взысканию с ответчиков.

Прокурор, вероятно, получил указание доказать в суде искажение нами отчётных данных и получение необоснованной премии хотя бы в одном квартале и поэтому настаивал на своём предложении.

Несмотря на то, что в этом случае иск был бы удовлетворён только на 7% и с каждого ответчика была бы взыскана небольшая сумма, я понимал, что в этом случае будет считаться в принципе доказанным факт приписки и незаконного получения премии и поэтому, когда судья предоставила мне возможность дать повторные объяснения после выступления прокурора, я привёл аргументированные доводы в нашу защиту.

Во первых, я зачитал выдержку из разъяснения ЦСУ при Совете Министров СССР, приобщённого к делу, согласно которого в случаях, когда предприятием-потребителем продукция принята с учётом уценки в связи с переводом её в низший сорт, а разность в её стоимости исключена из отчёта по реализации предприятия-поставщика, претензии о возмещении разницы в стоимости включению в отчёт по форме №1-п (качество) “Отчёт о качестве промышленной продукции по данным рекламаций” не подлежат.

Во-вторых, я объснил суду, что в соответствии с п. 5 Инструкции по составлению отчётов предприятий по форме №1-п (качество) рекламации, находящиеся в стадии разрешения, отражаются в отчёте после их разрешения. Поскольку эта претензия поступила на комбинат 14 декабря 1976-го года и находилась на рассмотрении до 12-го января 1977-го года, что видно из документов, приобщённых к делу, она никак не могла быть отражена в отчёте за четвёртый квартал 1976-го года.

Кроме того я привёл суду документ, имеющийся в деле, который подтвеждал, что рассмотрение претензии закончилось отказом холодильника №9 от своих требований об оплате штрафа.

Доводы были настолько убедительными, что судьи, которые, как мне казалось, уже были склонны согласиться с требованием прокурора и таким образом закончить злополучное дело о приписках, не могли с ними не посчитаться.

В принятом решении не было признано умышленное искажение отчётности ни в одном из кварталов 1974-1977-го годов, однако суд признал халатным отношение руководства к выяснению причин недоплат покупателей по отдельным отгрузкам, в результате чего предприятию был нанесён материальный ущерб от разницы в предъявленной и оплаченной стоимости продукции. С целью возмещения этого ущерба с меня и главного бухгалтера решено было взыскать 1,3 тысяч рублей.

Одновременно суд решил взыскать с истца в пользу ответчиков стоимость услуг адвоката в связи с тем, что в основной сумме иска было отказано. Как потом выяснилось, возмещённая мне сумма была примерно равна взысканной с меня стоимости уценки продукции.

Решение суда превзошло все мои ожидания. Как и предыдущее судебное решение, я принял его, как победу правды над ложью, совести над страхом.

Судью Овсянникову, как и Тюниса, безусловно следовало отнести к числу людей, для которых закон выше диктата и насилия. Наверное, мне просто везло на таких замечательных судей.

Честно говоря, мне не верилось, что и это решение не будет обжаловано в Верховный суд. Как мне позднее рассказал главный бухгалтер министерства Нейфах, такое указание от Лагира действительно было получено и кассацию подготовили, но в последний момент он сам отменил своё требование. Наверноё, так решили в ЦК КПБ.

 

136

Дела на Могилёвском мясокомбинате явно не ладились. Предприятие при новом директоре не только не награждалось знамёнами и не получало союзные и республиканские премии, но всё более скатывалось в число отстающих по основным показателям хозяйственной деятельности.

Ни уговоры и убеждения работников, ни строгие наказания виновных в невыполнении производственных, экономических и финансовых показателей не давали желаемых результатов. Воспоминания о былых достижениях и наградах коллектива выводили Мигурского из равновесия и приводили в ярость. Дорвавшийся до власти, самолюбивый и своенравный директор заподозрил руководителей цехов и отделов в злом умысле и подсиживании. В первую очередь подозрения пали на работников, которые открыто защищали меня в ходе ревизии, следствия и судебных разбирательств. Некоторых он понизил в должности, другим объявил взыскания, а отдельных даже уволил с работы.

Первой жертвой преследований стала, конечно, моя жена. Уже в первые дни властвования Мигурский пытался уличить её в хищении экспонатов из комнаты Трудовой славы и других мелких прегрешениях. Когда же эти попытки не увенчались успехом, он затеял против неё уголовное дело, обвинив в умышленном срыве выполнения плана по новой технике и прогрессивной технологии.

Когда в одном из кварталов комбинат снова не выполнил план по изготовлению новых видов продукции, директор обвинил в этом начальника технического отдела, которая якобы умышленно не довела задания до исполнителей.

Около полугода длилась судебная тяжба, пока областной суд под председательством той же Овсянниковой не отклонил обвинения Мигурского, признав их бездоказательными. Напрасными были его усилия добиться пересмотра дела с помощью административного отдела обкома партии (об этом мне позднее признался заведующий этого отдела Комар). Решение осталось в силе.

Затевая преследования против неугодного ему работника, Иосиф Казимирович не учёл, что Анна Абрамовна могла сохранить копии заданий по изготовлению новых видов продукции с росписями руководителей цехов об их получении, которые предъявила в суде, разоблачив тем самым шантаж и обман директора. Как потом выяснилось, изъятием этих документов в цехах и плановом отделе занимался главный экономист Саракуло по указанию Мигурского.

Когда попытки увольнения Анны Абрамовны за “умышленный срыв” выполнения плана закончились провалом, директор решил ограничиться освобождением её от занимаемой должности с предоставлением менее оплачиваемой работы. Он не посчитался ни с её заслугами в течении двенадцати лет работы в техническом отделе, ни с общепризнанными успехами комбината в работе по внедрению новой техники, рационализации и изобретательству, которую она возглавляла, и пошёл на крайнюю меру -ликвидацию технического отдела и подчинения его работников непосредственно главному инженеру.

Анне Абрамовне была предложена должность мастера субпродуктового отделения, которая тогда была вакантной. На эту работу нелегко было подобрать человека, так как это был самый трудный и грязный участок на комбинате и с обязанностями мастера никто до сих пор не мог справиться.

Расчёт был прост: ей была предоставлена работа, но она от неё отказалась и администрации ничего не оставалось, как уволить её по сокращению штатов.

Несмотря на советы детей не приступать к работе в вонючем субпродуктовом цехе и мои требования об увольнении с комбината, Анна Абрамовна приняла предложение Мигурского и вступила в должность мастера трудно управляемого цеха. Работать ей было тяжело и физически, и морально. Она уходила на работу раньше меня и возвращалась домой поздно вечером. Кроме производственных, технических и организационных неполадок, в которых всегда можно было обвинить мастера, над ней постоянно висела ответственность за хищения продукции подчинёнными ей работниками. Тогда за это несли ответственность не только рабочие, уличённые в воровстве, но и их руководители.

С большим трудом ей удалось навести надлежащий порядок в цехе, улучшить производственные показатели и снизить количество случаев хищений. Повысились качество продукции, технологическая и трудовая дисциплина.

В течение первого года работы в штрафной должности Анна Абрамовна вывела субпродуктовый участок в передовые, лишив тем самым Мигурского оснований не только на её увольнение за упущения в работе, но даже на привлечение к дисциплинарной ответственности.

Но не того десятка был теперешний директор, чтобы так легко отказаться от поставленной цели: расправиться с неугодными ему людьми. В упрямстве и хамстве ему трудно было найти равных.

При утверждении штатного расписания на 1982-й год он сократил должность мастера субродуктового участка и подчинил это производственное подразделение мастеру по подготовке натуральной колбасной оболочки. В феврале этого же года он уволил Анну Абрамовну по сокращению штатов.

Можно было, конечно, добиться отмены необоснованного приказа директора. Тем более, что сокращённая им должность была вскоре вновь введена в штатное расписание. Для этого следовало обратиться в суд, который был бы вынужден принять решение о восстановлении в должности и выплате зарплаты со времени незаконного увольнения.

Однако, на сей раз мне удалось убедить жену в нецелесообразности её возвращения на комбинат, оградив её тем самым от новых преследований и издевательств самодура-директора.

Такую благодарность получила Анна Абрамовна за безупречную тридцатипятилетнюю непрерывную работу в мясо-молочной промышленности от бывшего “друга” нашей семьи Юзика, которого мы взрастили из пацана-обвальщика до руководителя крупнейшего предприятия отрасли. Такие случаи в то время не были исключением. За власть шла борьба не только в центре, в верхах, но и на всех других уровнях. И в этой борьбе не было места ни чести, ни совести, ни другим благородным человеческим качествам.

Анна Абрамовна была вскоре приглашена на престижную работу в промышленный отдел Облстатуправления, где подтвердила незаурядные инженерные способности и успешно работала на протяжении ряда лет до выхода на пенсию.

Справедливости ради должен сказать, что Мигурский подвергал гонениям и преследованиям работников не только, а вернее не столько, по национальному признаку, сколько по причине личной неприязни и подозрениям в подсиживании. Стоило не только высказать какое-либо критическое замечание в его адрес, но ненароком вспомнить о прошлых успехах предприятия, чтобы быть отнесенным к числу его недругов со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Так, в немилость к нему попала начальник колбасного цеха Филимоненко, которая была мною выдвинута на эту высокую должность в последний год работы директором комбината. Она закончила Одесский институт пищевой и холодильной промышленности и проявила себя грамотным инженером и хорошим организатором производства. Галина Александровна сменила на этом посту Эмму Сергеевну Попсуеву, которая была избрана председателем профкома.

Мигурский затаил зло на Филимоненко с того памятного собрания, когда она, в числе других, выступила в мою защиту, а затем была одним из инициаторов коллективных писем в партийные и советские органы о восстановлении меня в занимаемой должности. Иосиф Казимирович поставил задачу выдворить её с предприятия и шёл к этой цели с присущей ему наглостью и упрямством. К руководителю такого цеха всегда можно предъявить претензии, которые могли стать причиной наказания и освобождения от занимаемой должности, но Мигурский не стал утруждать себя поиском недостатков в работе. Он без должных оснований объявил ей несколько дисциплинарных взысканий, а затем назначил внезапную инвентаризацию и по выявленным пересортицам, не приняв во внимание её объяснения, издал приказ о её увольнении.

Предвзятость директора была очевидной даже несведущему в колбасном производстве работнику и, когда Филимоненко обратилась с аргументированной жалобой в “Минмясомолпром” СССР, её восстановили в занимаемой должности. Мигурский, однако, от своей цели не отказался и вскоре она вновь была уволена. Несмотря на то, что и на этот раз причины освобождения её от должности были неосновательными, ей так и не удалось доказать необоснованность приказа, хотя она обращалась в различные административные и судебные органы.

Мигурский проявил здесь свои незаурядные способности улаживания конфликтных дел и отстоял своё явно предвзятое решение. Она была освобождена от работы и уволена с комбината.

По тем же причинам был уволен Фёдор Тимофеевич Луговнёв, заслуженный изобретатель республики, начальник птицецеха Антонина Павловна Пинязик и ряд других работников, внесших большой вклад в развитие и совершенствование производства.

С изменением статуса предприятия, с хроническими недостатками в его работе и порочными методами руководства комбинатом вскоре смирились в министерстве, городских и областных партийных органах и они, при очередной реорганизации управления промышленностью, не помешали Мигурскому занять пост генерального директора областного Производственного объединения мясомолочной промышленности.

Директором комбината стала Эмма Сергеевна Попсуева.

 

137

В жизни наших детей произошли заметные изменения. Самым существенным из них стала защита диссертации Вовочкой. Подготовка к ней длилась очень долго и проходила необычно трудно. По теме было опубликовано несколько научных статей о предложенных им новых методах упрочнения деталей машин, получено ряд авторских свидетельств, выполнен большой объём экспериментальных работ, а защита всё откладывалась. Всё это время соискатель получал минимальную зарплату и семья испытывала серьёзные финансовые трудности.

Защита состоялась на учёном совете Белорусского Политехнического института и прошла с большим успехом. Я имел удовольствие слушать доклад своего сына о результатах его научной работы и испытывал приятное чувство отцовской гордости. По своим способностям Вовочка заметно превосходил своих родителей.

Когда объявили результаты голосования, мы ликовали от радости. Это событие было отмечено торжественным ужином с участием ряда видных учёных в этой области. Фаина Захаровна поразила тогда всех своими кулинарными способностями, а я не переставал удивляться тому, что такие большие учёные пьют ни чуть не меньше многих простых смертных, для которых любая пьянка заканчивалась тогда, когда истощались все запасы спиртного.

Мучительно долгим было наше ожидание рещения Высшей Аттестационной комиссии о присуждении звания кандидата технических наук. Если обычно для этого было достаточно нескольких месяцев, то Вовочке пришлось ждать кандидатских корочек около года. Наверное, ему и в этом “помогла” наша типично еврейская фамилия.

Когда и это препятствие было, наконец, преодолено наш сын стал старшим научным сотрудником Академии Наук БССР и получил прибавку к своей зарплате.

Заметных успехов добилась и Риточка. Она защитила диплом экономиста-финансиста и стала заместителем главного бухгалтера отделения сберегательного банка. Заместителем она была только формально. Фактически ей приходилось выполнять и большинство функций главного бухгалтера. И делала она свою работу так, что филиал банка на улице Киселёва стал образцово-показательным в городе.

Однако, изменения научного статуса Вовочки и служебные успехи молодых супругов не решили финансовых проблем семьи и они с трудом могли удовлетворять свои возросшие потребности.

Трудовые успехи Мишеньки были отмечены выделением ему двухкомнатной ведомственной квартиры в центре посёлка Советский с центральным отоплением и другими коммунальными удобствами. В суровых условиях Крайнего Севера это было чрезвычайно важно и заметно изменило бытовые условия их жизни.

Ирочка получила работу в производственном отделе того же СМУ, в котором трудился её муж, что кроме весомой прибавки в семейный бюджет, позволяло сохранять трудовой стаж и служебную квалификацию.

Верочка как-то незаметно выросла в ведущего специалиста в системе АСУ “Минмясомолпрома” БССР и получила повышение по службе. Разработанные ею задачи по автоматизации учёта и управления производством получили признание в отрасли и, хоть и с трудом, но всё же были внедрены на ряде предприятий республики. Однако, полного удовлетворения результатами своей работы она не чувствовала. На пути широкого использования возможностей применения ЭВМ в промышленности стояли косность и безразличие начальства, а порой и открытое сопротивление руководителей многих предприятий и организаций.

Она и Жора получили прибавку к зарплате, которая, как и прежде, далеко не обеспечивала их минимальные жизненные потребности.

У детей в Минске заметно улучшились жилищные условия. Вовочка произвёл капитальный ремонт своей трёхкомнатной квартиры на улице Киселёва, что в самом центре города, а Верочку вполне устраивала их небольшая, но очень уютная квартира в микрорайоне “Запад”. Мы помогли им в приобретении современной мебели и теперь у них дома стало ещё краше.

Одной из главных проблем было воспитание детей. Когда оба родителя работают, они не в состоянии уделять детям достаточного внимания, что, естественно, сказывается на их развитии. Ни детские садики, куда по утрам отправлялись Наташка и Алёнка, ни даже заботы Фаины Захаровны об Илюшке, не могли в полной мере заменить родителей. Это чувствовали мамы и папы. Об этом им подсказывали дети. Выхода, однако, не было. На одной зарплате не проживёшь. Да и не принято тогда было мамам сидеть дома хотя бы пару лет после рождения ребёнка.

От этого страдали не только дети, но и матери. Отработав полный рабочий день на основной работе, они заступали во вторую смену, которая начиналась с очереди в продовольственном магазине, продолжалась у плиты на кухне и заканчивалась уборкой квартиры и стиркой. Даже если мужья помогали им, основная тяжесть всё равно ложилась на женские плечи. Поэтому молодые семьи часто либо вовсе воздерживались от рождения детей, либо ограничивались одним ребёнком. Не были исключением и наши дети. Старшей нашей внучке Наташке уже исполнилось четыре года, а ни в одной из молодых семей не появился второй ребёнок.

Мы уже начали беспокоиться о неиспользованных возможностях расширенного воспроизводства в династии Гимельфарбов, когда Риточка сообшила о своей беременности. Семья Вовочки стала первой, принявшей такое смелое решение. Может быть причиной этому была их безумная любовь к своему единственному сыну, а возможно, такая смелость объяснялась тем, что Фаина Захаровна во многом помогала им в домашних делах и в воспитании ребёнка.

Важно, что такое решение состоялось, и 9 ноября 1979-го года на свет появилась наша очередная внучка. Теперь в этот день, кроме дня рождения наших сыновей и племянника Борика, мы отмечали именины и нашей милой Диночки.

 

138

Как гром среди ясного неба было воспринято в народе сообщение о внезапной кончине Петра Мироновича Машерова. Он погиб в автомобильной катастрофе и власти объяснили это чистой случайностью. Недавно республика широко отметила его шестидесятилетие и, по сравнению с престарелыми членами Политбюро, он казался совсем молодым. Ходили даже слухи о предстоящем переезде его в Москву и назначении на пост председателя Совета министров СССР. Такое решение, наверное, было бы вполне логичным, тем более, что престарелый Тихонов, занимавший в то время этот высокий пост, уже явно неспособен был возглавлять правительство страны.

Можно без преувеличения сказать, что Машеров был одним из наиболее выдающихся руководителей партии и государства того времени. Под его руководством Белоруссия достигла расцвета своей экономики, науки и культуры, и стабильно опережала все другие республики Союза в темпах роста объёмов производства, других экономических показателях.

Не в пример другим партийным вождям, Пётр Миронович был грамотным, высоко культурным руководителем, и сильной личностью.

Если о некоторых наших учителях марксистско-ленинской идеологии разрешалось сообщать, что они закончили семинарию или землемерное училище, то Машеров получил высшее образование, начинал свою служебную карьеру со школьного учителя и мог выступить перед любой аудиторией “без бумажки”.

Если о большинстве партийных бонз времён “застоя” шла молва, как о деятелях, способных и себе положить в карман миллионы и задобрить тех, кто был над ними, то Пётр Миронович отличался своей личной порядочностью и честностью.

В одном только Машеров не уступал другим партийным руководителям - отношением к государственному антисемитизму, что процветал в Центре, Союзных республиках и особенно в Белоруссии, где он подогревался “научными трудами”, которые издавались массовыми тиражами и готовились специальными институтами, входящими в систему Академии наук БССР.

В этом я смог убедиться на своём горьком опыте, когда он поддержал антисемита Лагира и оклеветал меня на всю страну с трибуны Пленума ЦК. Наверное, у меня были основания злорадствовать о случившейся трагедии, но я тяжело воспринял весть о кончине Машерова и переживал по этому случаю.

Может быть такие чувства к погибшему лидеру были вызваны тем, что о мёртвых следует вспоминать только хорошее, а возможно тем, что я уже тогда понимал: Пётр Миронович, будучи воспитанником системы, и находясь в её тисках, поступить иначе не мог. Этого ему бы не простили ни “на верху”, ни широкие слои населения, воспитанные государственным антисемитским мировоззрением.

 

139

Отец Ирочки, Андрей Дмитриевич Зуськов, был высоко эрудированным, добрым и отзывчивым человеком. Из всех наших нееврейских родственников он отличался более уважительным к нам отношением, сердечностью и отсутствием малейших признаков антисемитизма.

Учитель по призванию, он отдал лучшие годы жизни делу воспитания подрастающего поколения, а став директором школы, проработал в этой должности до самого выхода на пенсию.

Это был прекрасный семьянин, отличавшийся преданностью жене и двум своим дочерям, которых безумно любил. Семья Зуськовых жила в мире и дружбе, и служила примером в небольшом городке Ляховичи, где они прожили лучшие годы своей жизни. Девочки с детства отличались жаждой к знаниям, незаурядными способностями и радовали родителей поведением и прилежностью. После отличного окончания средней школы, дочери поступили в Минские ВУЗы и, казалось, родители могли только радоваться своему семейному счастью. Увы, как это нередко бывает в счастливых семьях, случилась беда. Жена Андрея Дмитриевича заболела неизлечимой болезнью, слегла, и вскоре умерла, оставив двух сирот на его попечение. Он окружил их теплом и заботой, создал им все необходимые условия для успешной учёбы. Только когда они закончили институты, стали специалистами и вышли в самостоятельную жизнь, Андрей Дмитриевич вышёл на пенсию и переехал в Минск. Он продал дом в Ляховичах и поделил вырученные деньги между дочерьми, чем оказал им существенную помощь в оплате первого взноса при покупке двухкомнатной кооперативной квартиры в престижном районе столицы.

Как-то случайно, в доме отдыха он встретил женщину большой души и удивительной доброты. Они поженились и поселились в однокомнатной кооперативной квартире в отдалённом микрорайоне Минска. Евдокия Антоновна была очень внимательна к мужу и они зажили спокойной, размеренной и счастливой жизнью. Ирочка и Таня радовались счастью отца и прониклись уважением к его жене. Для Алёнки она стала любимой бабушкой.

Как я уже упоминал, Андрей Дмитриевич был ярым противником отъезда наших детей на Север и прилагал много усилий, чтобы его предотвратить. Он очень любил свою маленькую внучку и боялся, что больше её не увидит.

К сожалению, его предчувствия сбылись. Зимой 1979-го года он тяжело заболел и вскоре внезапно скончался от сердечного приступа. Тяжёлым было прощание с Андреем Дмитриевичем - замечательным человеком, прекрасным отцом и любимым дедушкой нашей Алёнки.

Похоронить его решили в Ляховичах, рядом с могилой первой жены. Попрощаться с любимым учителем и великим тружеником пришли тысячи жителей районного центра, в котором прошла почти вся его жизнь. У его изголовья в скорбном молчании сидели его дочери и Евдокия Антоновна.

Каждый раз, когда мне приходилось бывать в Ляховичах, я обязательно приходил к гранитному памятнику супругам Зуськовым, чтобы почтить их светлую память.

 

140

Рождение второго ребёнка в семье Вовочки было воспринято двумя другими молодыми семьями, как призыв к действию. В конце 1983-го года Верочка объявила, что ждёт второго ребёнка. В связи с этим она отказалась от своей очереди на отдых в Ассари предстоящим летом и уступила это право семье Мишеньки, оговорив возможность поездки с нами Наташки.

Нам удалось договориться о выделении трёхкомнатного “Люкса” на ведомственной базе отдыха “Олайне” и в начале июня семья из шести человек, включая двух старших внучек, отправилась на Рижское взморье.

В том году первый летний месяц в Прибалтике оказался необычно тёплым. Стояли ясные солнечные дни и море прогрелось до 18-19 градусов. По утрам, когда все ещё спали, мы с Мишенькой отправлялись на море, где делали зарядку и купались. Он хорошо плавал и заплывал далеко. Я не поспевал за ним и очень волновался, когда сын отрывался от меня и терялся из виду. На пляже в это время всегда было безлюдно, вода по-утрам была холодной, и я боялся, что, если ему вдруг понадобится помощь, некому будет её оказать. Мишка не раз обещал не тревожить меня своими заплывами, но каждое утро всё повторялось вновь. Мне ничего не оставалось, как заплывать вместе с ним, и когда сын видел, что мне это тяжело, он возвращаля к берегу, чтобы не подвергать меня опасности. После купания мы долго гуляли по лесу и, только, когда солнце начинало припекать, возвращались домой, где всё уже было готово к завтраку.

Эти утренние часы с Мишенькой доставляли много удовольствия. Он был смелым и отчаянным, с ним было тревожно и волнительно, но вместе с тем я чувствовал себя как-то по особому легко и мне было приятно быть рядом с ним. Нам не часто удавалось это в его детстве и юности из-за моей занятости по работе, мы редко с ним встречались, когда он покинул наш дом после института, и только раз в году виделись теперь, когда он поселился на Севере. Ни раньше, ни позже я так много не общался с дорогим моему сердцу старшим сыном.

Многое было рассказано Мишеньке и о многом поведал он мне этим летом на отдыхе в Ассари. Главное, в чём я тогда пытался убедить его, была целесообразность скорейшего возвращения на “Большую землю”.

Нельзя сказать, что он не понимал моих доводов. Более того, мне даже казалось, что он с ними соглашался. Единственное, в чём мы тогда не пришли к согласию, были сроки. Я настаивал на его возвращении по истечении трёхлетнего контракта, а он просил ещё несколько лет, чтобы иметь возможность более полно реализовать свои возможности.

Не могу забыть с каким увлечением Мишенька рассказывал о своих планах на ближайшие годы. Тут было и расширение производственной базы участка, где он был единоличным хозяином, и совершенствование системы управления качеством работ, и программы обучения кадров, и многое другое. Главное, что радовало сына на Севере, было уважение начальства и подчинённых, и почти полное отсутствие антисемитизма. Ему даже казалось, что в райкоме (он был членом партии и секретарём первичной парторганизации управления) и в Главке к нему относились лучше, чем ко многим другим его коллегам по службе и общественной работе.

Он, не без гордости, рассказывал о высоких заработках, частых премиях, множестве добротных вещей, которые ему удалось приобрести за эти годы и, конечно, о прекрасной квартире, которую ему выделили вне очереди, как лучшему работнику управления.

Было приятно слышать о производственных успехах сына, об уважительном к нему отношении в коллективе и в городе, но какое-то предчувствие не покидало меня и сердце подсказывало, что его нужно как можно скорее вернуть домой. Я продолжал настаивать на своём, пытаясь всеми путями убедить его в своей правоте. Когда Мишенька исчерпал все доводы, он предложил встретиться в Советском, чтобы на месте ознакомиться с обстановкой и условиями их жизни, и, с учётом этого, принять окончательное решение о возвращении в Минск. Поняв бесперспективность своих усилий, я был вынужден согласиться с этим предложением.

Лучше всех на отдыхе чувствовала себя Алёнка, которой было тогда около восьми лет (она уже была во втором классе). Ей всё здесь безумно нравилось: море, солнце, лес, обшество двоюродной сестрички и многих ровестниц по двору. С ней были любящие и заботливые родители, а бабушка и дедушка уделяли ей больше внимания, чем другим членам семьи, потому что она была самой маленькой, приехала с Крайнего Севера и больше других внуков нуждалась в отдыхе, а ещё потому, что целый год её не видели.

Может быть поэтому, а может по складу своего характера, она поверила в свою исключительность и стала завидовать Наташке, которая была душой детской компании и признанным лидером малышей во дворе. Дети безоговорочно ей подчинялись и охотно выполняли её команды. Алёнке тоже хотелось быть вожаком и она стала жаловаться нам на сестричку, обвиняя её в несправедливом к ней отношении. То ей мячик или другие игрушки реже, чем другим детям, доставались, то её жмурить чаще других заставляли. Мы, конечно, старались поддержать свою младшую внучку и, не вникая в детали, во всём упрекали Наташу. Однажды, мы в наказание за якобы нанесенные Алёнке обиды, решили оставить её на полдня дома, лишив возможности играть с детьми во дворе.

Наша старшая внучка, которая обычно мужественно выносила все наказания и редко плакала, на этот раз разревелась навзрыд:

-Вы обижаете меня, потому что здесь нет моей мамы, которая могла бы меня защитить, - сквозь слёзы упрекала она нас в незаслуженном наказании.

Когда позднее к нам в дом пришла группа детей и в один голос стали защищать Наташку, нам стало очень неудобно перед ней и её подружками. Мы были вынуждены извиниться и отменить своё наказание, а Ирочка тогда очень строго наказала Алёнку.

Этот случай убедил меня в нашем педагогическом невежестве и стал серьёзным уроком на будущее. Не только мы, взрослые, но и наша младшая внучка, сделали для себя должные выводы, и больше таких конфликтов не было.

Мы осмотрели с детьми достопримечательности Ассари и других курортных мест взморья, побывали в зоопарке, местах отдыха и на аттракционах, любовались красавицей Ригой и совершили поездку на теплоходе в открытое море. Вечером часто гуляли по набережной, а перед сном подолгу засиживались у камина.

Каждый день ходили к междугороднему телефону-автомату, чтобы узнать о самочувствии Верочки. Она успокаивала нас, убеждала в полном благополучии и желала хорошего отдыха. Так было до 28 июня. В этот день её домашний телефон упорно молчал и нас охватило тревожное ожидание. Всю ночь не могли уснуть в ожидании вестей из Минска, а рано утром почтальон доставил телеграмму Жоры: “Верочка родила девочку. Назвали Анечкой. Самочувствие мамы и дочки хорошее”.

На следующий день мы покинули гостеприимную базу отдыха и возвратились домой, чтобы познакомиться с новорожденной внучкой и помочь по уходу за ней.

 

141

К первомайским и октябрьским праздникам в Могилёве всегда готовились очень тщательно. Главная магистраль города - улица Первомайская, на которой мы жили, украшалась красочными панно, транспорантами и флагами, освежались разметки дорог, ремонтировали и красили фасады зданий. Центральная площадь областного центра, что была за углом нашего дома, наряжалась в праздничное убранство задолго до наступления праздника. На фасаде Дома Советов и у памятника Ленину монтировались огромные портреты Маркса, Энгельса, Ленина, членов Политбюро и флаги Союзных республик.

В 1983-ем году подготовка к Первогмаю началась раньше обычного и проводилась с особым размахом. Город и область добились заметных успехов в развитии экономики, науки и культуры. Большие денежные отчисления в городскую казну таких промышленных гигантов как комбинаты “Лавсан”, шёлковых тканей и искусственного волокна, заводов “Электродвигатель”, “Строммашина”, сельхозмашин и автомобильного позволили выполнить значительный объём работ по транспортному обслуживанию населения, дорожному строительству и благоустройству. Были построены Дворец пионеров и несколько Домов культуры, введены в эксплуатацию дополнительные троллейбусные линии, разбиты новые скверы и парки. Возле нашего дома, на площади Маневича, соорудили музыкальный фонтан с красочной подсветкой, подобного которому не было даже в столичном Минске. Построили многоэтажное здание обкома партии в современном стиле, ряд других административных зданий и большое количество жилых домов. Город рос и хорошел. Всё это радовало главу областной партийной организации Прищепчика, который по праву мог всё это занести в свой актив.

Может быть поэтому, а может ещё по каким-то другим причинам, он решил отметить очередной Первомай особенно торжественно. К празднику сменили асфальтовое покрытие на центральных улицах, город украсили гирлянды разноцветных лампочек, необычно много было лозунгов, флагов, вымпелов и других украшений. Погода стояла прекрасная и ожидалось большое праздничное шествие.

Однако, в канун праздника радостное настроение горожан было омрачено печальной новостью о трагической гибели в автомобильной катастрофе Виталия Викторовича Прищепчика. Вечером 29-го апреля он возвращался на машине из Бобруйска, где вручал Переходящее знамя комбинату “Бобруйскшина” - одному из крупнейших предприятий страны по производству автомобильных покрышек. Вечерняя дорога была спокойной и пустынной. Но на одном из крутых поворотов, уже подъезжая к Могилёву, шофёр не справился с управлением. Машину вынесло на встречную полосу и “Волга” на большой скорости врезалась в большегрузный военный вездеход. От полученных травм Прищепчик и его водитель скончались на месте.

Милиция распространила версию, что, учитывая позднее время аварии, молодой шофёр мог просто заснуть за рулём. Многие предполагали, что водитель позволил себе принять приличную дозу спиртного на банкете в честь награждения шинников знаменем. Я же считал причиной несчастного случая грубое нарушение правил движения и вседозволенность для правительственного автотранспорта.

Мне не раз приходилось возвращаться из Минска в обкомовских и облисполкомовских автомобилях после республиканских партийных активов или пленумов. Как правило, кортеж машин останавливался посреди дороги, где-нибудь на живописной лесной поляне, куда доставлялись прниличные запасы выпивки и закусок. Застолья на природе обычно продолжались далеко за полночь, а после этого, уставшие, а порой и подвыпившие водители, в сопровождении ГАИ, мчались домой, игнорируя дорожные знаки и ограничения скорости. Любая такая поездка могла закончиться несчастьем.

И такое нередко случалось в Белоруссии. Какой-то злой рок преследовал руководителей республики и областей. В автомобильной аварии погиб Председатель Президиума Верховного Совета Сурганов, министр культуры Киселёв. Недавно такое случилось с Машеровым. Ни один из этих и ряда других несчастных случаев в автоавариях не послужил предостережением для других. И вот результат. В расцвете лет погиб один из лучших руководителей областного масштаба, добрый и отзывчивый человек, Виталий Викторович Прищепчик.

Первомайскую демонстрацию, которую он так тщательно готовил, с центральной трибуны памятника Ленину приветствовали другие руководители области.

Похороны состоялись в первый же послепраздничный день. Попрощаться с уважаемым областным лидером пришли десятки тысяч жителей города и районов. Прибыла большая группа руководителей партии и правительства республики во главе с Первым секретарём ЦК КПБ Слюньковым.

Смерть Прищепчика была трудно восполнимой потерей для области. Это была большая утрата для меня лично. Никто из партийных лидеров так стойко и мужественно не ограждал меня от гонений и преследований антисемитов высокого ранга, как это делал Виталий Викторович.

 

142

Родители Жоры были неутомимыми тружениками. Большую часть жизни они провели в Ляховичах, что в Западной Белоруссии, принадлежавшей до 1939-го года Польше. Жили небогато, но и бедняками их не считали. Надежда Фоминична после войны закончила медицинский институт и работала врачём-рентгенологом в местной больнице, а Василий Тимофеевич был служащим районного масштаба. Работали они оба усердно и пользовались уважением у жителей небольшого местечка, состоявшего, в основном, из поляков и белорусов. Когда-то здесь жило много евреев, но в годы немецкой оккупации их постигла та же участь, что и всего еврейского населения Белоруссии.

Несмотря на скудные заработки, Каленчицы сумели построить добротный дом с приусадебным участком. Всё свободное от основной работы время они отдавали домашнему хозяйству, огороду и выращиванию свиней и птицы. Всё это позволяло не только жить в достатке, но и оказывать посильную помощь детям.

Двоим своим сыновьям, Жоре и Вите, они дали возможность закончить столичные ВУЗы и стать инженерами. Больше внимания в детстве и юности уделялось старшему Жоре, который болел тяжёлым заболеванием крови, могущим привести к фатальному исходу. Не зря, спасённый от казалось неминуемой смерти, Жора часто повторял, что до конца жизни будет в неоплатном долгу перед матерью. Он не только говорил об этом, но и делал всё возможное, чтобы помочь своим родителям в их тяжёлом крестьянском труде.

Большинство своих выходных дней и почти все ежегодные отпуска преданный сын проводил в деревне, на усадьбе родителей, где брал на себя самую тяжёлую и непосильную для них работу. Когда Верочка стала женой Жоры, её постигла та же участь. Большую часть праздничных и многие выходные дни провела она в Ляховичах, выполняя трудную и непривычную для неё сельскохозяйственную и другую домашнюю работу. Следуя примеру мужа, она с утра до вечера трудилась: убирала дом, мыла полы, готовила, стирала бельё, работала на огороде.

В доме привыкли видеть в них основных помощников. Младший сын Витя, когда был холостяком, кое в чём помогал родителям, а когда женился на дочери отставного полковника, вовсе забыл о своих сыновьих обязанностях. Они нередко приезжали с женой, а позднее и с малым ребёнком в отпуск или в выходные дни, чтобы отдохнуть, побыть на природе, погулять по лесу, поплавать и позагорать на речке, но ни у кого и мысли не возникало поручать им какую-то работу. Более того, Надежда Фоминична брала на себя заботы по уходу за ребёнком, предоставляя молодым возможность отдохнуть и развлечься.

Нередко случалось так, что в Ляховичи одновременно приезжали оба сына со своими семьями, и тогда можно было отчётливо видеть разницу в их отношении к родителям. Жора с Верочкой, как всегда, трудились весь световой день, а Витя с Ирой наслаждались природой, солнцем, чистым воздухом, оставив матери заботы по уходу за ребёнком и приготовлению пищи.

Надежда Фоминична почему-то старалась во всём ублажать жене Вити. То ли полковничьи погоны и богатство их новых родственников были тому причиной, то ли их чисто русское происхождение на это влияло, но отношение Жориных родителей к невесткам было далеко не одинаковым.

Верочке обидно было видеть такое неравенство, к которому здесь успели привыкнуть и уже перестали скрывать. Она не раз жаловалась и нам, но мы пытались её успокоить и старались не придавать этому серьёзного значения, пока не почувствовали это на себе.

По случаю шестидесятилетия Надежды Фоминичны в Ляховичах собрались все её родственники, друзья, знакомые и соседи. Приехали на это торжество и мы с Анечкой. Столы ломились от обилия закусок, вино лилось рекой, были тосты, песни, танцы и всё другое, что бывает на селе в таких случаях.

Наши подарки и тосты были не хуже полковничьих, наши поздравления и пожелания не менее искренними, но воспринимались они по-разному. Этого нельзя было не заметить, но мы пытались не обращать на это внимание. Старались до тех пор, пока не стали свидетелями непринуждённого разговора во дворе дома между подвыпившими гостями и хозяевами. Друзья юбиляра возмущались поведением жидов, не обращая внимание на наше присутствие. Антонине Фоминичне стало неудобно слушать это при нас и она знаком и мимикой потребовала изменить тему разговора. Только на это хватило мужества у неё и у Жоры, присутствовавшего при этом. Ни слова осуждения или порицания в адрес друзей-антисемитов мы не услышали.

Потом, правда, хозяйка дома извинялась перед нами за ненароком нанесенную обиду, ссылаясь при этом на затмение мозгов у её друзей от излишне выпитой водки, но это уже не могло ничего изменить. Можно было не сомневаться, что подобные разговоры не впервые велись в этом доме в наше отсутствие и, если не одобрялись, то спокойно воспринимались нашими, в общем милыми и добрыми родственниками. И не водка была тому виной. Не даром говорят: “Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке”.

Мы больше никогда не возвращались к этому случаю и старались забыть неприятный эпизод. Каленчицы бывали на всех наших праздниках и юбилеях в Могилёве, мы встречались с ними в Ляховичах и старались поддерживать нормальные родственные отношения.

С болью и сочувствием восприняли мы сообщение о тяжёлой болезни Надежды Фоминичны, явившейся следдствием многолетнего воздействия рентгеновских лучей, и оказывали посильную поддержку семье в процессе лечения. К сожалению заболевание оказалось неизлечимым и его исход был фатальным. У Василия Тимофеевича не стало верного спутника жизни, дети потеряли добрую и заботливую мать, а жители Ляхович лишились прекрасного доктора.

Вместе со всеми родственниками мы скорбили о безвременной смерти Надежды Фоминичны. Осиротел дом Каленчицев. Жаль было Жору и его отца, для которых покойная была не только матерью и женой, но и главой семейства, и прочной опорой в жизни.

О неприятном эпизоде на её юбилее я вспомнил здесь только для того, чтобы еще раз подчеркнуть как важна национальная общность в семейных отношениях.

 

143

Согласно достигнутому в “Олайне” соглашению, вопрос о сроках возвращения семьи Мишеньки в Белоруссию должен был решаться с моим участием по месту их жизни и работы. Наши дети не горели желанием скорее вернуться домой и надеялись, что и мы перестанем их торопить, когда убедимся, как хорошо им живётся на Севере.

В начале сентября 1984-го года представился случай съездить на недельку в Советский, где размещалось СМУ-3, треста “Тюменьмонтажспецстрой” и я не преминул им воспользоваться. Находясь с группой работников ПКБ в длительной командировке по сбору исходных данных для реконструкции клеевого завода в Свердловской области, я, в ожидании нужных справок от районных и областных организаций, получил возможность, без ущерба для дела, это сделать. Благо от Свердловска туда шёл прямой поезд меньше суток.

Были проблемы с билетами, но, предъявив удостоверение инвалида Отечествественной войны, я без очереди получил билет за полцены (такая льгота нам тогда предоставлялась) и удобно устроился на нижней полке плацкартного вагона. День выдался тёплый, солнце стояло ещё довольно высоко и тайга была удивительно красива. Казалось ей не будет конца. Она тянулась по обе стороны железной дороги и только изредка прерывалась небольшими строениями железнодорожных полустанков. Я любовался ею до самого вечера и уснул под впечатлением величия природных богатств необъятных просторов Сибири.

Утром картина за окнами вагона резко изменилась. Мы въехали в зону разработки нефтяных и газовых месторождений. Слышен был рокот мощной автомобильной и землеройной техники, высилось множество башенных кранов. Строились производственные корпуса, жилые дома, дороги, мосты, объекты соцкультбыта. Тайга отступила и поезд остановился на станции Пионерская. Проводник объявил, что следующая остановка - Комсомольская, а за ней - посёлок Советский. Все они располагались недалеко один от другого и создавали впечатление крупного промышленного района.

На перроне станции Комсомольская меня встречал Мишенька, которому я накануне позвонил из Сведловска. Не дожидаясь остановки поезда, он на ходу вскочил на подножку и я в миг оказался в его объятиях.

Тёплой и трогательной была наша встреча. Мы наперебой засыпали друг друга вопросами и не заметили, как поезд подкатил к перрону конечной станции. Нас встречали друзья и сослуживцы сына, и уже через несколько минут мы оказались во дворе Мишенькиного дома. Алёнка ждала нас на улице и с радостным визгом бросилась в объятия. Она заметно подросла. В сентябре ей исполнялось восемь лет.

Прибежала Иринка, которая по этому случаю отпросилась с работы. В виде исключения Мишенька тоже остался дома и весь остаток дня и до поздней ночи мы провели в разговорах о жизни и в приятном общении.

Утром следующего дня дети ушли на работу, Алёнушка в школу. Мне предоставилась возможность самому ознакомиться с условиями их жизни и быта, и выработать собственное мнение на сей счёт. Всё выглядело значительно лучше, чем я предполагал. Квартира отличалась от их столичной или нашей в Могилёве разве что только размерами: центральное отопление, холодная и горячая вода, газовая плита, все коммунальные удобства. Холодильник был забит до отказа продуктами, а на балконе стояли ящики и мешки с фруктами и овощами. В комнатах были ковры и стояла приличная мебель, в шкафах висела добротная одежда. Всё это создавало хорошее впечатление и меняло сложившееся у нас представление о жизни на Севере.

До прихода Алёнки из школы я успел побродить по посёлку. И здесь всё выглядело не так, как я представлял себе раньше. Вполне благоустроенный центр был застроен новыми жилыми и административными зданиями, дороги покрыты асфальтом, много зелени и цветов. В магазинах был приличный ассортимент продуктов, которые продавались без очереди и ограничения норм отпуска, как это делалось в то время в Белоруссии и даже в Москве. Многие дефицитные у нас товары завозились сюда по импорту. Торговали, к примеру, французским маслом, голландскими курами и сыром, венгерской сырокопчённой колбасой. В овощных магазинах продавался свежий виноград и арбузы.

Алёнка показала мне свою общеобразовательную и музыкальную школы, которые были недалеко от их дома. Она хорошо училась и уже неплохо играла на домбре.

В выходной день, по случаю моего приезда в доме собрались Мишины друзья, которые произвели приятное впечатления. Это были культурные и образованные люди, прибывшие сюда по контрактам из разных городов страны. Больше всех мне понравились Зингерманы - выпускники Ленинградского мединститута, с которыми наши дети были очень близки и дружили семьями. Все они убеждали меня в том, что лучше жить здесь в суровом климате, выполняя тяжёлую работу, чем там в нищете и дискриминации из-за своих неблагозвучных фамилий.

Несмотря на большую занятость производственными и общественными делами, Мишенька нашёл время, чтобы ознакомить меня с райцентром и его окрестностями. Он показал мне производственную базу участка, где строились новые здания и сооружения. На дверях его кабинета в только-что отстроенном административно-бытовом корпусе висела табличка: старший прораб М. Н. Гимельфарб. Когда я спросил, зачем было указывать фамилию, мой сын ответил, не без гордости, что она здесь почётна и отрицательных эмоций не вызывает.

В этом я лишний раз мог убедиться, когда на следующий день побывал с ним в райкоме партии. Он вошёл в кабинет Первого секретаря без стука и разрешения сидящей в приёмной машинистки. Хозяин района сказал мне тогда, что я могу гордиться своим сыном. Он не только прекрасный работник, но и лучший в районе секретарь первичной парторганизации.

Мы побывали с Мишкой на строительстве газопровода и компрессорных станциях, в близлежащих леспромхозах, где его хорошо знали и по-дружески тепло принимали. Меня одарили сувенирами и подарками, среди которых была довольно дорогая ондатровая шапка собственного изготовления и другие ценные вещи. Было приятно видеть с каким уважением здесь относились к моему сыну.

Перед отъездом мы были в гостях у Зингерманов. Жили они поблизости и занимали довольно просторную и благоустроенную квартиру. Супруги работали в Санитарно-эпидемиологической станции, где Марк был главврачом, а Таня - врачом по пищевой санитарии. Их дети - школьницы были круглыми отличницами и проявляли большие способности в музыке. Я с интересом слушал рассказы о настоящем, об их проблемах, планах на будущее. Меня вновь убеждали в материальных и моральных преимуществах здешней жизни.

После недельного пребывания в Советском я уже не был таким непреклонным и решительным сторонником немедленного возвращения детей в Минск. Мне стали более понятными мотивы, побуждающие их оставаться здесь в обозримом будущем. Они были довольно убедительными. В душе я вроде с ними соглашался, но сердце подсказывало иное: нужно любой ценой скорее вырвать их отсюда.

Я вновь и вновь возвращался к этой теме и добился, наконец, определённых сдвигов. Мне было обещано, что действующий контракт продлеваться не будет. Это означало, что их возвращения можно было ожидать осенью 1987-го года.

С хорошим настроем и чувством выполненного долга я возвращался домой из этой памятной поездки к сыну. Теплилась надежда на скорую встречу в Минске. К большому сожалению ей не суждено было состояться.

 

144

В декабре 1984-го года мы с Анечкой отмечали своё шестидесятилетие. Этот юбилей, конечно, праздновали не так широко и торжественно, как полувековой, десять лет тому назад. Тогда мы были в расцвете творческих сил, занимали видное положение в обществе и пользовались большим авторитетом в отрасли, городе и республике. Теперь и годы были другие (мы шли уже с ярмарки), и силы не те, и положение иное, и авторитет был сильно подмочен потоком лжи и клеветы, распространяемой в наш адрес многочисленными недругами-антисемитами “от Москвы до самых до окраин”. Хоть нам и удалось ценой невероятных усилий отстоять своё доброе имя, и врагам нашим не удалось в полной мере осуществить свои заветные цели, но отмыться от всей грязи, которой нас обливали в течении нескольких лет в центральной и местной печати, мы всё же не смогли. Возможности у воюющих сторон были далеко не одинаковыми.

На этот раз в газетах не публиковались Указы о награждениях юбиляра, не было правительственных поздравительных телеграмм и в праздновании не участвовало так много важных должностных лиц, но всё же наш юбилей был отмечен достаточно хорошо, эффектно и торжественно.

Хотя уже не было в живых Прищепчика, а для нового хозяина области Леонова моё имя и должность ничего не значили, сочувствующий мне заведующий административным отделом обкома Комар дал согласие на выделение нам по этому случаю круглого зала ресторана “Могилёв”, являвшегося самым престижным местом для проведения больших торжеств в областном центре.

На праздник приехали все наши родственники из Белоруссии, Украины и России, друзья из Минска, Москвы и Ленинграда, ряд видных руководителей мясной и клеежелатиновой отрасли Союза и республики. Большое участие в подготовке и проведении юбилея приняли наши дети, включая и прибывшего из далёкой Сибири Мишеньку. Боря из Одессы и на сей раз подготовил интересный сценарий, значительная часть которого была стихотворной, и был томадой вечера. Не побоялись участвовать в торжествах Яковлев и Емельянов, что могло быть расценено Лагиром и Бавриным, как вызов и выражение поддержки опального директора.

Руководители отрасли из Москвы огласили приказ министра о награждении Почётной грамотой и денежной премией. Было много подарков и добрых пожеланий. Самыми тёплыми были поздравления наших детей. Запомнилось выступление Мишеньки на этом вечере, в котором, кроме горячих поздравлений и искренних пожеланий были слова сердечной сыновьей благодарности родителям. Среди прочего наш сын тогда в шутку пообещал, что Тюмень преодолеет отставание в расширенном воспроизводстве и вскоре подарит юбилярам не просто очередную внучку, как это сделали его собратья в Белоруссии, а продолжателя фамилии и наследника династии Гимельфарбов.

Поздравить нас пришла и делегация работников мясокомбината во главе с Эммой Сергеевной Попсуевой. Моя воспитанница, нынешний директор предприятия тогда заявила, что пока она будет руководить комбинатом, там будут звучать старые песни. Автором их слов будет Попсуева, а музыка останется Гимельфарбовской. Нужно сказать, что это своё обещание Эмма старалась выполнять. Мигурский же не счёл тогда нужным даже по телефону поздравить нас. Может высокая должность не позволяла, а может совесть помешала.

Больше на нашей родине мы круглые даты не отмечали, а другие семейные праздники проходили незаметно и буднично.

 

145

Деятельность Горбачёва на посту главы советской империи в первые годы его правления вызвала всеобщее одобрение в народе. Такое же было и моё отношение к новому руководителю страны. Я с интересом слушал его выступления по радио и телевидению, ответы корреспондентам газет и телеграфных агентств на прессконференциях и с гордостью отмечал про себя, что пришла пора личностей, способных мыслить и думать о будущем страны, о нуждах людей.

Ко мне давно пришло убеждение, что “общие закономерности перехода к социализму”, какие радовали своей простотой и однообразием, и которым слепо следовали все руководители партии и правительства послесталинского периода, ведут страну в никуда. Её экономика топталась на месте и всё более отставала от развитых стран, а советский народ влачил нищенское существование и был лишён элементарных прав и свобод.

Провозглашённая Горбачевым политика “Перестройки и гласности” имела своей целью осуществление радикальных изменений в экономической политике государства и проведение ряда существенных демократических реформ. Он был первым советским руководителем, который понял, что систему, казавшуюся незыблемой, необходимо менять, придать ей другой облик, очеловечить. Только за это его уже следовало уважать и поддерживать.

Можно было только удивляться тому, как удавалось новому Генсеку, находящемуся в окружении могущественных старцев, стоящих на страже лживой идеологии, шаг за шагом отвоёвывать важные позиции и осуществлять поистине великие преобразования, казавшиеся раньше немыслимыми. Новое мышление привело к окончанию холодной войны, выводу войск из Афганистана, разрушению Берлинской стены, демократизации общества. Люди обрели Свободу. Свободу думать, выражать свои мысли, ездить.

Горбачев стал первым советским лидером, который на деле признал подписанную СССР ещё в 1948 году “Всеобщую декларацию прав человека” и Хельсинкские соглашения 1975 года с их знаменитой гуманитарной “корзиной”, где содержались требования о соблюдении прав человека. Признал во многом, но не во всём.

Были все основания надеяться, что гласность и демократические формы правления приведут к существенным переменам и в национальной политике, и покончат, наконец, с государственным антисемитизмом в стране. Трудно было себе представить введение элементарных демократических начал без изменения позиции партии в “еврейском вопросе”.

Сомнения в обоснованности таких надежд появились уже к концу первого года правления Горбачева, когда “Правда” опубликовала его ответы на вопросы французского журналиста о положении евреев в СССР. Михаил Сергеевич тогда, без зазрения совести, заявил, что он не знает другой страны, где евреи пользовались бы такими политическими и иными правами, как в Советском Союзе. Это означало, что объяленное Горбачевым “новое мышление” не внесёт ничего нового в незыблемую политику государственного антисемитизма.

Подтверждением тому стали практические действия нового Генсека. В первые два года его правления еврейская эмиграция нисколько не возросла по сравнению с предшествующим периодом и составляла всего около одной тысячи человек в год, что якобы подтверждало тезис “из счастливой страны не бегут”.

В то же время тысячи отказников увольнялись с работы и были лишены элементарных гражданских прав. Многие из них лишались свободы и отсиживали долгие сроки в тюрьмах и лагерях.

Свобода слова и печати вылились, в первую очередь, в издание массовыми тиражами брошюр, газет и журналов, пропагандирующих национальную вражду. В этом пальму первенства прочно удерживали такие известные в стране юдофобские издания, как “Наш современник” и “Литературная Россия”, находящиеся на государственных субсидиях.

Никто из руководителей партии и правительства не осмелился осудить безнаказанные хулиганские выступления фашистского общества “Память”. Юдофобские проявления не встречали серьёзного сопротивления со стороны видных партийных и государственных деятелей страны.

На 19-й партийной конференции, в 1988-ом году, зал восторженно воспринял откровенно антисемитское выступление писателя Юрия Бондарева, оставленное Горбачевым без комментариев. Его молчание могло быть расценено только как согласие с призывами известного идеолога борьбы с сионизмом.

Орган ЦК КПСС, “Правда”, и вслед за ней все другие центральные и республиканские газеты продолжали клеймить Израиль, как государство-террориста, угрожающего войной своим мирным арабским соседям. Советский Союз упорно воздерживался от восстановления дипломатических отношений с Тель-Авивом даже тогда, когда все остальные страны, возглавляемого им “социалистического лагеря” уже направили туда своих послов и имели широкие экономические, политические и культурные связи с единственным демократическим государством на Ближнем Востоке

Об отношении Горбачева к праву каждого человека свободно выезжать из любой страны, включая собственную, и возвращаться в неё, предусмотренного Хельсинкскими соглашениями и другими международными документами, подписанными СССР, можно судить не только по цифрам еврейской эмиграции в первые годы его правления, но и по издевательствам, которые чинились над людьми, которым удавалось получить разрешение на выезд из страны. Их лишали советского гражданства и ещё требовали за это беззаконие унизительной оплаты в размере нескольких месячных окладов среднего специалиста. Каждого еврея-эмигранта пропускали через иезуитскую процедуру публичного посрамления, требовали не только безвозмездного оставления своего жилья, но и оплаты за его ремонт, лишали заслуженной трудовой пенсии и принуждали сдавать боевые и трудовые награды. А чего стоил таможенный досмотр в поисках крамолы и контрабанды?

В общем партия и её новый лидер ещё не решались поступиться своими “принципами” и давно созревшей к выезду семье Вовочки вновь пришлось отложить свои планы “на потом”.

 

146

Мишенька слов на ветер не бросал. Когда он на нашем юбилее в декабре обещал преодолеть отставание и подарить нам не просто очередную внучку, как это уже успели сделать другие наши дети, а наследника и продолжателя фамилии, у него на это были определённые основания. Он тогда мог уже давать какие-то обещания, так как знал, что Ирочка ждёт ребёнка.

Неясным оставалось другое: на каком основании был обещан мальчик? Тогда ещё советская медицина не всегда могла предсказывать кого именно следовало ждать родителям в ранней стадии беременности. Когда мы задали этот вопрос сыну, он ответил, что в этом нисколько не сомневается потому, что на этот счёт у него с Ирочкой нет никаких разногласий. Они оба хотят сына и поэтому только так должно быть. Так это и произошдо!

Свой декретный отпуск Ирочка провела в Могилёве. Она не рискнула доверить важный и ответственный процесс деторождения медикам провинциальной больницы Крайнего Севера и пожелала оказаться в эти жизненно-важные дни под наблюдением доброго друга семьи Этти Евсеевны Мизиковской-Берлиной.

Роды прошли благополучно и 23-го июля 1985-го года мы узнали о рождении внука. Его назвали Андреем в честь покойного дедушки Андрея Дмитриевича, который безумно любил единственную внучку и страстно мечтал дождаться и внука.

Мишенька звонил по несколько раз в день и был безумно рад сыну. Его мечта сбылась и, оставив все служебные дела, он самолётом примчался в Могилев.

Когда страсти немного улеглись, вновь, как и при рождении Алёнки, стал вопрос чью фамилию будет нести новорождённый. Конечно, по тем временам предпочтительнее звучала фамилия матери. Зуськову в Белоруссии жилось бы спокойней, чем Гимельфарбу и юридически Андрюшка такое право имел. Можно не сомневаться в том, что мать подобное предложение охотно бы одобрила, но Мишенька пожелал, чтобы сын носил отцовскую фамилию, и без серьёзного сопротивления со стороны супруги, он своё желание осуществил. Мы с Анечкой в решении этого вопроса не участвовали, но выбор родителей одобрили и оценили по достоинству.

Итак, равновесие было восстановлено. Теперь в каждой семье было по двое детей, а у нас с Анечкой стало шесть внуков! Это ли не богатство на старости? А если, кроме количества, учесть ещё и качество, то нам на самом деле было чем гордиться.

Пару недель счастливый отец провёл в родительском доме и, когда пришла пора возвращаться, пожелал увезти с собой жену и сына, которые могли бы ещё жить с нами хотя бы несколько месяцев, тем более, что был август и надвигалась зима. Ирочка, как обычно, была согласна с мужем, и наш маленький внук улетел с родителями.

 

147

Канун многих Первомайских праздников тех лет был связан и запомнился грустными событиями с далеко идушими последствиями. В конце апреля 1978-го года мне объявили проект постановления КНК БССР об освобождении от занимаемой должности и привлечении к уголовной ответственности, 29-го апреля 1983-го года погиб Прищепчик, а 28-го апреля 1986-го года советские средства массовой информации сообщили об аварии на Чернобыльской атомной электростанции.

О катастрофе под Киевом можно было узнать днём раньше из передач зарубежных радиостанций, которые сообщили о регистрации повышенных доз радиации в ряде европейских стран и принимаемых мерах по защите населения. Запоздалая информация из Москвы была выдержана в спокойном тоне и ограничилась признанием самого факта и сообщением о назначении комиссии для выяснения причин аварии.

До конца апреля и в первые дни мая не принималось никаких мер по защите от радиации. 1-го мая везде, в том числе и в районах, расположенных в непосредственной близости от Чернобыля, прошли праздничные демонстрации трудящихся.

Маршировал и я в тот Первомай во главе колонны пищевых предприятий города. Шествие, как всегда, открыли школьники, которые несли в руках флаги, цветы и портреты Горбачева, руководителей партии и правительства. Погода стояла летняя и люди, в том числе дети, в праздничные дни гуляли на свежем воздухе, наслаждаясь солнцем и теплом.

Состоялась демонстрация трудящихся и в столице Украины, расположенной в сорока километрах от места трагедии. Как потом выяснилось, в праздничных колоннах киевлян не было жен и детей тогдашних руководителей республики. Они были в канун праздника вывезены в безопасные районы.

Местные партийные и советские органы Белоруссии, подчиняясь указаниям из Москвы, успокаивали население заверениями об отсутствии опасности для здоровья людей и утверждали, что радиационный фон находится в пределах нормы.

В Могилёве, который позднее был объявлен зоной бедствия, и где каждому жителю стали выплачивать по тридцать рублей “гробовых” ( так тогда называли ежемесячные пособия на покупку “чистых” продуктов), в те майские дни не предупреждали об опасности пребывания детей на улице, не проводилась проверка на радиацию пищевых продуктов на рынках и в магазинах, отсутствовали профилактические меры по борьбе с последствиями радиации.

В начале мая Октябрьский райком партии, к которому относилось и наше ПКБ, созвал совещание руководителей предприятий и организаций для разъяснения оперативной обстановки в районе и предотвращения начавшейся среди населения паники. На нём выступил заведующий областной санэпидстанции Белов, который заверил, что обстановка находится под контролем и нет пока никаких оснований для беспокойства.

Когда я позднее спросил Владлена Николаевича, который был моим соседом и с кем мы были в приятельских отношениях, как следует понимать принимаемые рядом европейских стран, находящихся на более далёком, чем Белоруссия, расстоянии от Чернобыля, меры по защите населения от радиации, он ответил, что выполняет директивы Главного санитарного врача республики. По секрету он признал тогда, что в Могилёвской и Гомельской областях положение значительно хуже, чем в остальных районах республики, и поэтому он направил предложения в областные и республиканские директивные органы о проведении ряда мер по организации проверки продуктов на радиацию и предупреждению заболеваний людей.

Позднее на пищевых предприятиях и в первую очередь на мясокомбинате, молочном заводе и на рынках были введены должности дозиметристов и лаборантов по поголовной проверке скота, дозиметрическому контролю мяса и молочных продуктов.

Запомнилось интервью с академиком А. П. Александровым, который в течении нескольких десятков лет осуществлял научное руководство всеми советскими ядерными энергетическими программами, в журнале “Огонёк”. Он тогда отвергал претензии в отношении надёжности созданных под его патронатом злополучных реакторов “РМК-1000”, которые использовались на многих АЭС страны. В случившейся беде он обвинял только руководство и персонал атомной электростанции.

Прошло немало времени пока под давлением общественности и с помощью международных организаций по контролю за использованием атомной энергии были раскрыты действительные причины этой трагедии и скрываемые от народа факты об авариях на других советских ядерных энергетических установках.

В годы провозглашённой Горбачевым гласности, скрывались и последствия происшедшей катастрофы. По официальным данным, опубликованным тогда, значилось, что во время аварии погиб всего 31 человек. Нигде не говорилось о жертвах среди тысяч медицинских работников, солдат и рабочих, прибывших на место аварии для ликвидации её последствий.

Только когда перестала существовать советская империя стало известно, что из числа спасателей, находившихся там в первые дни после взрыва, со временем умерло не менее семи тысяч человек, а количество советских граждан, оказавшихся на пути прохождения радиоактивных облаков и подвергщихся в той или иной степени воздействию облучения, составляет по меньшей мере 35 миллионов. Следствием этого стали затем массовые заболевания жителей Украины, Белоруссии и ряда западных областей России раком щитовидной железы, лейкемией, кожными заболеваниями. Невиданно подскочила смертность.

Многие специалисты позже утверждали, что главная опасность ещё впереди и таится она в разрушенном четвёртом блоке реактора, законсервированном поспешно сооружённым саркофагом. В нём осталось более 200 тонн ядерного топлива и тысячи тонн радиоактивных веществ. Они предупреждали, что конструкции, которыми был накрыт этот блок, ветшают и нельзя гарантировать их абсолютную надёжность. Не исключалась возможность начала цепной реакции и тогда взрыв 26 апреля, по сравнению с новым, покажется детской хлопушкой. Если теперь мёртвой считается тридцати километровая зона вокруг Чернобыля, то новой мёртвой зоной может стать вся Европа.

Некоторые западные учённые высказывали мнение, что даже если удастся исключить опасность, которую таит Чернобыль, то не исключена возможность подобной аварии на любом из других 24-х реакторов чернобыльского типа, разбросанных по территории советского государства, если не будут устранены серьёзные недостатки в системе их безопасности.

Человечеству свойственно быстро забывать трагедии и катастрофы. Через несколько лет паника, охватившая народ после чернобыльской аварии, понемногу улеглась. Мы же, после 26-го апреля 1986-го года, впервые серьёзно подумали о необходимости спасения детей и внуков не только от государственного антисемитизма, но и от опасности, нависшей над ними в связи с проживанием в зоне повышенной радиации.

 

148

Демократизация общества в период правления Горбачева, позволила союзным республикам расширить свои права на управление экономикой. Одним из проявлений этого стал перевод предприятий союзного подчинения в ведение республиканских министерств и ведомств. Это коснулось не только крупных заводов тяжёлой промышленности, но и более мелких предприятий легкой и пищевой индустрии. В их числе оказались и все предприятия и организации мясной, молочной и клеежелатиновой промышленности, в том числе и наше ПКБ.

Нужно сказать, что это решение не вызвало большой радости ни у меня, ни у подчинённых мне работников. Более того, появились серьёзные основания для огорчения.

Во-первых, мы до сих пор не контролировались местными органами и чувствовали себя более свободно и безопасно, чем те коллективы, которые были в республиканском подчинении. Для меня лично это было особенно важно, потому что я, наконец, лишился “опеки” Лагира.

Во-вторых, мы лучше обеспечивались материальными и денежными ресурсами, чем аналогичные организации местного подчинения. Это особенно касалось нашего ПКБ, которому практически не было отказа во всех просьбах, с которыми мы обращались в Главк или министерство.

У меня была ещё одна веская причина для недовольства. Теперь, вместо Комлева, который относился ко мне с особенным вниманием и большим уважением, я попадал в подчинение Мигурского, который тогда ещё оставался генеральным директором областного Производственного объединения мясной и молочной промышленности.

Выбора, однако, не было и мне пришлось смириться с положением, ставшим для нас неизбежным. Теперь моим непосредственным руководителем стал тот самый Юзик, которому я в своё время помог стать инженером и специалистом отрасли, обеспечил приличный материальный достаток и жильё, создал все условия для успешной служебной карьеры и который, в “благодарность” за это занялся моим подсиживанием. Это он оказал помощь Лагиру в предании меня суду, а после расправы надо мной, издевался и над моей женой, выгнав её с комбината, где она безупречно отработала более двадцати лет. Не зря говорят: “Пути Господни неисповедимы...”.

Но Мигурский всегда держал хвост по ветру. Теперь, когда Юзик увидел, что я всё же остался на свободе и было восстановлено моё честное имя, у него вроде заговорила совесть, и он попытался загладить свою вину. По его указанию ПКБ было подчинено главному инженеру ПО Ивану Михайловичу Исайкину - грамотному ниженеру и разумному человеку, который не только в меру своих сил способствовал нашей работе, но и стал моим близким другом.

На протяжении нескольких лет работы в “Объединении” Мигурский не вмешивался в производственную деятельность проектно-конструкторского бюро (для этого у него не было знаний и опыта) и не проявлял по отношению ко мне своего жесткого начальствующего нрава.

Более того, Иосиф Казимирович часто отмечал положительную работу ПКБ и его руководства, награждал меня премиями и Почётными грамотами, неоднократно повышал должностной оклад. Когда вышла из строя моя легковая машина, он выделил ПКБ удобный “РАФ” Рижского автозавода и проявлял другие знаки внимания. Всё это, конечно, не могло изменить моего отношения к Мигурскому, как к человеку и руководителю, но всё же, в какой-то мере, сгладило неприятный осадок от необходимости работы под его началом.

Были и некоторые положительные особенности работы ПКБ в новых условиях. Мы вновь стали заниматься тематикой мясной отрасли промышленности. Наши разработки в этой области получили известность во ВНИИМПе, других научных и опытно-конструкторских организациях страны, стали поступать предложения о творческом и производственном содружестве.

Большой интерес к работе нашего коллектива проявил один из ведущих ученых ВНИМПа Михаил Львович Файвишевский, творческое содружество с которым продолжалось до последних дней моей работы в промышленности, а дружеские отношения не прерываются до сих пор.

С его участием были разработаны “Способ безотходной переработки кости и устройства для его осуществления”, соавторами которых мы с ним являемся. Эти изобретения были внедрены на Бобруйском мясокомбинате и на них получены патенты Российской Федерации.

ПКБ по заданиям ВНИМПа разработало конструкторскую документацию на ряд других технических новществ и выполнило проекты для их внедрения на предприятиях страны. Мне приходилось часто ездить с Михаилом Львовичем по предприятиям Белоруссии и России, и я не переставал восхищаться его таланту, эрудиции и замечательным человеческим качествам.

Пришлось в те годы встретиться и с одним из моих недругов и активным помощником Лагира -Процким. Он работал заместителем директора желатинового завода и имел некоторое отношение к деятельности ПКБ. Бывщий парторг был в своё время организатором группы анонимщиков, которая снабжала КНК и следственные органы фальшивой информацией о моих “злоупотреблениях”. Чувствуя вину за содеянное, Процкий, как и Мигурский, старался проявлять ко мне знаки внимания. Он предлагал свои услуги в изыскании дефицитных материалов, выделении транспорта, пытался оказывать другую хозяйственную помощь.

От всех его услуг я брезгливо отказывался и, по-прежнему, испытывал отвращение к этому мерзавцу и проходимцу. Признаюсь, что когда позднее Процкий был уличен в крупных хищениях и осуждён к десяти годам лишения свободы, я испытал чувство удовлетворения тем, что и в этом случае восторжествовала справедливость.

С работой в ПО мясной промышленности связано ещё одно приятное воспоминание. По предложению Ивана Михайловича Исайкина профком объединения выделил мне дачный участок в живописном месте, на берегу Ресты, небольшой, но очень чистой речушки, в Чаусском районе, недалеко от профилактория мясокомбината. Мы уплатили небольшую сумму за имеющиеся на участке строения и занялись их достройкой и реконструкцией. Во многом нам помогли дети и, особенно, Вова, но самое большое участие в этих работах, обустройстве участка и выращивании на нём овощей и ягод принимала Анечка. Она трудилась здесь с утра и до позднего вечера, и в том, что наша дача стала одной из лучших и самой уютной в районе, безусловно её заслуга.

Нас окружали хорошие соседи и мы получали удовольствие от общения с ними, Самым близким и лучшим из них был Исайкин и его дружная трудолюбивая семья.

Наша дача стала местом отдыха для детей и внуков. Она заменила им базу отдыха “Олайне” на Рижском взморье, которая теперь перешла в ведение “Минмясомолпрома” Латвии. Здесь они гуляли по лесу, купались, загорали, наслаждались свежими овощами и ягодами. Мы же с Анечкой трудились на даче всё своё свободное время.

 

149

Скорбная весть о большом несчастье, постигшем нашу семью, пришла опять таки в апреле. Поистине роковым стал для нас этот предпраздничный месяц. Беда случилась в конце марта, но мы не знали о ней целую неделю, и только недоброе предчувствие подсказывало, что случилось что-то страшное. Мы не раз высказывали свою тревогу детям, пока, наконец, Вова не признался, что 31-го марта 1987-го года с Мишей произошёл несчастный случай с тяжёлым исходом.

Было это в выходной день, в воскресенье. На участке работали считанные люди, выполнявшие неотложные работы. Когда Мише стало известно о неожиданном прибытии автомобиля с тяжелым оборудованием, он с трудом смог собрать только трёх человек для его разгрузки. Люди либо уехали из дому, либо были в нетрезвом состоянии (такое нередко случалось на Севере в выходные и праздничные дни).

Во избежании простоя транспорта, за что взыскивались большие штрафы, наш сын взялся участвовать в разгрузке в качестве грузчика и, когда работа уже заканчивалась, случилось несчастье. Один из рабочих поскользнулся на обледенелой дорожке, выпустил из рук тяжёлый груз и левая нога Мищеньки оказалась под ним.

Попытки рабочих унести пострадавшего в помешение оказались тщетными из-за невыносимой боли, и он пролежал на морозе около часа. Прибывшая, наконец, бригада “Скорой помощи” установила перелом бедра. Ему наложили шину и доставили в больницу посёлка Комсомольский, которая считалась лучшей в районе. Там ему сделали операцию и поставили ногу на вытяжку. Состояние его оценивалось, как тяжёлое.

Технический инспектор ЦК профсоюза, прибывший затем для расследования причин и обстоятельств несчастного случая, оберегая интересы производства, нашёл, что вины предприятия нет. Он дал заключение, что во всём виновата погода (скользкий грунт) и руководитель участка, т. е. сам пострадавший, который не принял мер безопасности и предосторожности, привлёк к работе неопытных грузчиков, не организовал расчистку дороги от снега и льда.

17-го апреля, после неоднократных тревожных звонков, мы получили небольшое письмецо (скорее записку) от сына, которое я храню до сих пор и привожу здесь дословно:

“Дорогие родители! Как вам уже известно, я нахожусь в больнице. Перспективы мрачные. Два месяца буду на вытяжке и три-четыре месяца в полном гипсе. В лучшем случае я вырвусь отсюда глубокой осенью, если лечение пойдёт в верном направлении. Больше всего беспокоюсь об Иринке и детях. Она каждый день, после работы, приезжает ко мне и совсем из сил выбилась. Дети дома одни. Мне их очень жаль.

Прошу маму, если ей позволяет здоровье, приехать хотя бы на месяц, чтобы помочь Иринке. И ещё одна просьба: заберите на лето Андрея. Только вы можете нам помочь. Прошу вас правильно меня понять.

Целую. Ваш Миша”.

Наш сын всегда был оптимистом и таких писем мы от него никогда не получали. Если он мог так написать, значит положение было очень трудным. Не было сомнений, что решение обратиться к нам за помощью Мишенька принимал один, без участия Иринки. Было ясно, что нужно немедленно ехать. Я предложил Анечке вылететь вместе первым же самолётом на Свердловск, но она отвергла этот вариант, как неприемлемый. Во-первых, такой путь потребовал бы две пересадки: одну на самолёт в Минске, а другую на поезд в Свердловске, что отняло бы много времени. Во-вторых, она считала, что там сейчас более нужна именно её помощь и моё присутствие может вызвать только дополнительные проблемы.

Анечка уволилась из ЦСУ, где в то время ещё работала, и собралась в дорогу. Я проводил её до Гомеля, откуда отправлялся самолёт с вахтой в аэропорт “Советский”. На одно свободное место было много претендентов, но слёзы матери, стремящейся скорее добраться к больному сыну, шепотом предложенная ею бутылка спирта подействовали на диспетчера, и ей достался единственный билет.

Дорога была трудной. Самолёт небольшой и некомфортабельный. Потребовалось несколько промежуточных посадок для дозаправки бензином. Укачивало. Но Анечка вынесла все испытания и вечером того же дня оказалась в Советском.

Тем временем Мишеньку перевели в больницу посёлка “Пионерский”, где заведующим хирургическим отделением работал молодой специалист, прошедший практику в Кургане у известного всей стране профессора Илизарова. Там обещали ускорить лечение за счёт применения “курганского” метода.

Из первого телефонного разговора с женой я понял, что сыну стало немного лучше. Ему поставили “аппарат Илизарова” и сростание кости ускорилось. Уменьшились и боли, которые не давали покоя. Теперь появилась возможность разделить заботы о нём и детях между двумя взрослыми женщинами, и всем стало легче. Андрюшка и Алёнка были с бабушкой, которая готовила им и Мишеньке вкусные блюда, а Иринка могла подольше задерживаться в больнице. Она договорилась о шестичасовом рабочем дне и у неё стало больше времени для ухода за больным мужем. Анечка словом и делом помогала ей в этом.

Андрюшке тогда ещё двух лет не было. Он был хорошим мальчиком, но требовал того, что положено ребёнку в таком возрасте. Алёнка, хоть и была уже в четвёртом классе, но и ей помощь и уход бабушки пришлись кстати.

Заведующий отделением и лечащий врач хорошо относились к Мишеньке и, в виде исключения, разрешили ему провести дни первомайского праздника в кругу семьи. Он передвигался с помощью костылей, но выглядел уже значительно лучше, и казалось, что дело пошло на поправку.

Домашняя обстановка, материнский уход, забота и внимание жены, общение с детьми положительно повлияли на его состояние и вселили надежду на скорое выздоровление. В разговоре с ним по телефону я почувствовал прежнюю бодрость в голосе и оптимистичный настрой, от чего на душе полегчало.

Анечка побыла с детьми еще несколько недель и, когда всем уже казалось, что кризис миновал, она, по настоянию Мишеньки, возвратилась домой. Он, как и Иринка, были очень благодарны ей за оказанную помощь. Договорились, что как только потеплеет, Андрюшку привезут в Могилёв. Алёнке же профком треста пообещал путёвку в ведомственный пионерский лагерь на всё лето, в Геленджик.

Все тогда считали, что самое страшное уже позади.

 

150

Из всех советских праздников для меня самым большим был День Победы. Эти дни остались в памяти, начиная с первого, когда я был ещё студентом и жил в Грозном. Для меня этот праздник всегда считался самым значимым и важным. В этот день, 9 мая 1945-го года, закончилось одно из самых кровавых и жестоких побоищ человечества - Великая Отечественная война. Она была долгой, трудной и завершилась полным крахом фашизма, великой победой союзников по антигитлеровской коалиции. Были в ней не только победы. Мне лично больше запомнились горькие дни поражений 1941 - 42-го годов, когда немецкая армия, вооружённая первоклассной техникой, натренированная и обученная, руководимая именитыми генералами, легко преодолевала сопротивление плохо вооруженной, неподготовленной Красной Армии, возглавляемой нередко бездарными военонначальниками. В эти первые месяцы войны погибли сотни тысяч советских воинов, а миллионы попали в плен. В числе пропавших без вести был мой брат Зюня, а я стал инвалидом.

Это была действительно народная, действительно священная война, которая стоила миллионов жертв, павших на полях сражений, уничтоженных в гетто и концлагерях, умерших от голода и холода в блокадном Ленинграде.

9-ое мая это действительно праздник со слезами на глазах, как поётся в известной песне, когда каждая семья не только радуется победе, но и оплакивает погибших в войне дедов и отцов, родителей, братьев и сестёр, родных и близких. Есть кого оплакивать и мне. Из всех моих многочисленных родственников чудом уцелела только младшая сестрёнка Полечка, спасённая добрыми людьми на оккупированной фашистами Украине.

Больше всех пострадал в той войне еврейский народ, геноцид против которого получил название Катастрофы. Шесть миллионов погибших - та кровоточащая рана, которая до сих пор не заживает в каждом еврейском сердце. Об этой трагедии не принято было говорить в советских средствах массовой информации. Сталин со своими подручными и их приемники, включая первого и последнего президента СССР Горбачева, боялись, что страшная правда о Катастрофе вызовет сочувствие к еврейскому народу. В своей антисемитской политике они не могли допустить, чтобы были обнародованы факты о сопротивлении евреев - их активном участии в борьбе с гитлеровским фашизмом на фронтах, в подполье и партизанских отрядах.

Много было написано в СССР о войне книг, сделано кинофильмов, поставлено спектаклей. В них говорилось о мужестве бойцов и командиров, о подвигах разведчиков и партизан. В них обычно подчеркивалось, что герой был славным сыном украинского, белорусского, русского или казахского народов. Однако, никогда не упоминалось, что герой сражения - сын или дочь еврейского народа.

Только из передач зарубежных радиостанций мы могли узнать, что солдат Дыскин, подбивший в одном бою под Москвой 7 немецких танков; командир подводной лодки Коновалов, потопивший фашистский транспорт “Гойя” с семью тысячами гитлеровских солдат и офицеров; руководитель и организатор обороны Брестской крепости Фомин; герой Малой Земли Кунников; легендарный военный разведчик Маневич; дважды Герои Советского Союза Смушкевич и Драгунский - евреи.

А сколько упрёков в свой адрес мы слышали в годы войны и особенно после неё. Евреи воевали в Ташкенте - говорили в народе. Приходилось это и мне не раз слышать. И это при том, что два моих старших брата и я, 17-летний доброволец ушли на фронт в первые дни войны, где братья погибли, не дожив до Победы.

На торжественных собраниях в День Победы в Могилёве не упоминались имена евреев - участников героической обороны города в июле 1941-го года, а на памятниках узникам гетто, установленным в городах Белоруссии, указывалось, что они сооружёны в память о советских гражданах, погибших от рук немецко-фашистских оккупантов в годы войны.

9-го мая не проводились массовые демонстрации трудящихся, подобно тем, что ежегодно проходили 1-го мая и 7-го ноября. В этот день у аллеи Славы собирались ветераны войны и строем шли от мемориала Победы, что был сооружен у входа в парк культуры имени Горького, к памятнику Ленину на центральной площади города. Из года в год участников марша становилось меньше. Те же, кто доживал до очередного Дня Победы и был в состоянии пройти несколько километров по этому маршруту, одевали свои парадные костюмы, ордена и медали, и колонной, под звуки оркестров маршировали по главной магистрали города - Первомайской улице, где их приветствовали тысячи жителей, дарившие им цветы. Многие бывшие воины были на костылях или с палочками, а некоторые - в инвалидских колясках.

В отличие от первомайских и октябрьских демонстраций, на которые нас принуждали являться, в шествии ветеранов никого не заставляли участвовать. Все приходили по доброй воле. Сюда звала память сердца и потребность общения бывших воинов. Марш ветеранов войны в День Победы стал доброй традицией, которая со временем всё более крепла.

Мне было приятно встречать этот праздник в кругу друзей-фронтовиков. Кроме Бориса Берлина, о котором я уже рассказывал, среди них были Лазарь Иткин и Леонид Поляк, которые жили по соседству, были моими ровесниками и с которыми у нас была общность интересов и судеб.

Лазарь Синаевич получил на фронте такое же, как и я, ранение в ногу, что привело к неподвижности коленного сустава. Разница была лишь в том, что несгибаемой у него стала правая нога, а у меня левая. Он, как и я, после войны закончил институт, и получил диплом инженера. Даже служебная карьера его была похожей на мою. Несмотря на своё явно еврейское происхождение, внешность, акцент и проблемы с произношением буквы “р”, он дослужился до должности главного инженера областного ПО пищевой промышленности и управлял там всей хозяйственной деятельностью и экономикой в ”содружестве” с белорусским директором. Была у нас с Иткиным ещё одна общность - любовь к шахматам. Он считал эту игру самой лучшей и самой умной, что когда-нибудь придумали люди и отдавал ей всё своё свободное время. Для меня было большим удовольствием быть его противником в игре или партнёром в анализе интересных партий или композиций.

Леониду Мойсеевичу Поляку, как и мне, в 1941-ом было 17 и он, как и я, в том страшном году оказался в Армии. Там же в то время были все его старшие братья. Разница была лишь в том, что братьев у него было не два, как у меня, а четыре, и все они, слава Богу, живыми вернулись из пекла войны. Подобно мне, он вкусил полную чашу обид и унижений из-за своей еврейской фамилии, не раз попадал под “сокращения” и лишался любимой работы. Дискриминации подверглись и его дети. Зять Поляка, ровесник и друг наших сыновей, талантливый инженер Эдик Пурыжанский, долгое время не мог найти работу в Минске и вынужден был ездить в пригород, где с трудом устроился на небольшую зарплату.

По душе пришлись нам Леонид Мойсеевич и его милая жена Анна Наумовна, и мы дружили семьями.

Бориса Берлина, Лазаря Иткина и Лёню Поляка я знал много лет и между нами сложились дружеские отношения, которые продолжаются до сих пор и, наверное, сохранятся до конца нашей жизни.

С ними, обычно, и отмечал я праздник Победы. Мы шли в одной шеренге и грудь каждого из нас украшали многие ордена и медали, которых мы были удостоены за боевые и трудовые подвиги, совершённые во славу Родины. Судя по количеству подаренных нам цветов, наша компания производила впечатление на людей, приветствующих ветеранов.

У нашего дома, что находился в конце маршрута, мы обычно покидали колонну и заходили ко мне домой, где Анечка ставила на стол бутылку “Столичной” и мы по традиции подымали тост “За Победу”.

В том году хозяйки дома не было (она отмечала майские праздники с Мишенькой, в Советском), и Лёня Поляк пригласил нас к себе, в свою просторную квартиру, в многоэтажном доме довоенной постройки на соседней улице.

Анна Наумовна ждала гостей и накрыла великолепный стол. Был армянский коньяк, семга, салями и красная икра. Были тосты за Победу, за мир на земле и за нашу дружбу. Вспоминали павших в войну родных, близких и боевых друзей. Тепло и уютно было нам в этот день в доме Поляков.

 

151

Анечка вернулась домой в хорошем насторении от улучшения состояния здоровья Мишеньки, обнадёживающих прогнозов врачей и сознания выполненного долга. Мало того, что она смогла оказать существенную помощь по уходу за больным сыном и малолетними внуками, ей удалось ещё раз убедить нас в чудодейственной силе её лёгкой руки, которой в нашей семье приписывали все удачи и счастливые исходы во многих постигших нас бедах и несчастьях.

Перед отъездом из Советского она договорилась с Иринкой о порядке передачи информации о состоянии больного, выполнении врачебных назначений и рекомендаций, отправке в Могилёв Андрюшки, как только немного потеплеет.

Нужно сказать, что эти договорённости затем чётко выполнялись нашей невесткой. Мы получали по телефону почти ежедневные сводки о здоровье сына.

В доме наших соседей и друзей Марченко был организован медицинский штаб по расшифровке полученной информации, выработке рекомендаций и оказанию помощи больному. Им руководила Людмила Михайловна, врач высшей категории с тридцатилетним стажем, которая привлекла к участию в его работе своего мужа, Николая Яковлевича, опытного хирурга больницы Скорой помощи, и двух дочерей - Людмилу и Ирину - способных практикующих врачей. При необходимости Людмила Михайловна пользовалась консультациями коллег - видных специалистов Минска, Могилёва и других городов республики. Ей удавалось раздобыть дефицитные медикаменты и материалы, которые мы передавали или отправляли в Советский.

В июне Иринка привезла Андрюшу. Она побыла с нами несколько дней и собралась в обратный путь. Мы снабдили её необходимыми лекарствами, деликатесными продуктами и проводили в Гомельский аэропорт. Условились, что, как только Мишеньку выпишут из больницы, они приедут к нам на пару месяцев всей семьёй, а в конце года возвратятся в Минск на совсем. Ни у кого из нас тогда не было сомнений в том, что так оно и будет.

Судьбе, однако, угодно было распорядиться по другому. В конце августа, когда казалось, что болезнь должна была отступить, пришло известие об ухудшении состояния больного: поднялась температура, усилились боли в ноге, пропал аппетит. Людмила Михайловна заподозрила ошибки в лечении и предложила забрать Мишеньку домой. Она обратились в республиканский научно-исследовательский институт травматологии и ортопедии с просьбой дать согласие принять его в стационар под наблюдение видных специалистов столицы. С помощью своих друзей и знакомых ей это удалось и осталась нерешённой только задача доставки больного в Минск.

По её совету я отправил несколько телеграмм министру здравоохранения Союза Чазову с просьбой оказать содействие в отправке больного в Москву или в Минск санавиацией, но все они остались безответными. Чтобы не терять время, я решил вылететь в Советский, чтобы решить эти вопросы на месте.

Когда, приехав, я увидел Мишеньку, то пришёл в ужас. Сын совсем ослаб, похудел, одни глаза и мягкая улыбка напоминали родные черты его лица. Он пытался скрыть от меня, как мучила его болезнь.

Первая его реакция на предложение поехать в Минск была положительной. Просил только поговорить с врачами и сделать всё возможное, чтобы это решение не вызвало у них обиды. Наш сын очень хорошо отзывался о своих врачах, считая их хорошими специалистами и чуткими, отзывчивыми людьми. Отношения с ними он считал дружескими и полностью им доверял. Во внезапном усложнение болезни он никого не винил и относил это на какие-то неизвестные до сих пор особенности своего организма.

В первый же день моего появления в больнице, меня пригласил главврач, который честно признался в том, что установить причину ухудшения состояния больного они пока не могут. К моему предложению о переводе сына в другую больницу он отнесся с пониманием, но только самолётом санавиации.

Заведующий отделением и лечащий врач предложили сделать ещё одну операцию с целью тщательной проверки зоны перелома и поиска причин медленного сростания кости, а затем уже принимать решение о целесообразности отправки больного на “Большую землю”.

Мишенька отдал предпочтениес этому предложению и мы дали согласие на операцию, которая была назначена на следующую неделю.

То ли надежда на её успех, то ли мой приезд, а может быть какие-то другие причины повлияли на состояние сына. Ещё до операции он почувствовал себя немного лучше, перестал отказываться от еды и с каждым днём его самочувствие стало улучшаться. У нас даже возникли сомнения в необходимости оперативного вмешательства, но врачи настояли и операция состоялась в назначенный срок. Она продолжалась около трёх часов и по мнению заведующего отделения внесла некоторую ясность в причины осложнения болезни. Они, якобы, крылись в остеомилите и кровоизлиянии в области перелома. Появилась надежда, что теперь лечение станет более эффективным.

После операции к сыну вернулся его прежний оптимизм, он всё более склонялся к решению оставаться в этой больнице до полного выздоровления. Я же продолжал настаивать на выезд в Минск. Моё мнение не изменилось даже тогда, когда нам отказали в выделении самолёта санавиации для доставки больного в Свердловск, откуда был прямой рейс на Минск. Облздрав предложил перевести сына в Тюмень. Там считали, что в областном центре найдутся квалифицированные специалисты по лечению подобных заболеваний и нет необходимости искать их в других областях и республиках.

Я продолжал упорствовать, настаивая на немедленном отъезде поездом в Свердловск, откуда можно было за пару часов долететь до Минска. Мне как будто удалось уговорить Мишеньку и мы стали готовиться к отъезду.

Было это, конечно, делом рискованным и вызвало немало возражений в нашей семье, у друзей и родственников. Зингерманы, с мнением которых в этом случае нельзя было не считаться, были категорически с этим не согласны, считали безумием решиться на такую поездку с тяжело больным человеком, и советовали согласиться с предложением Облздрава. Иринка тоже опасалась поездки поездом. Кроме того, она не видела реальной возможности обеспечить надлежащий уход за больным в чужом городе.

Тем не менее я продолжал настаивать на отъезде и велел врачам подготовить все необходимые документы. Когда всё было готово и на следующий день мы должны были уже покинуть больницу, Мишенька вдруг закапризничал, а к вечеру вовсе отказался от поездки. Он велел сдать билеты и возвратить врачам историю его болезни. Как всегда, наш сын в принятом решении был непреклонен и мне ничего не оставалось, как выполнить его желание.

Чтобы как-то меня успокоить, он утверждал, что чувствует себя после операции намного лучше и в подтверждение этого сослался на снижение температуры, которая в эти дни действительно была близкой к нормальной.

Я потом не раз упрекал себя в проявленной слабости и беспринципности, но тогда я поступить по другому не мог. Не было уверенности в правильности моего решения, которое к тому же было связано с большим риском для Мишеньки. Кроме того, действительно появилась надежда на какие-то сдвиги в лечении.

Целую неделю провёл я ещё у постели больного. Он был спокоен и уверен в том, что поступил верно. Я так и не понял: или ему действительно стало лучше, или он делал вид, чтобы не волновать меня.

Было начало сентября и он стал беспокоиться о том, чтобы в хлопотах о нём не забыли о дне рождения Алёнки. Ей десятого сентября исполнялось 11 лет. Иринке было не до этого и я пообещал ему этим заняться.

Накануне, мы с именинницей закупили закуски, сладости и напитки, а в день рождения собрался полный дом её подружек. Алёнке с гостями было хорошо и весело. На следующий день мы поехали в больницу, где Мишенька тепло поздравил свою любимицу с днём рождения. Он был в тот день в хорошем настроении, много шутил и велел мне ехать домой, готовиться к их скорому приезду.

Я пообещал, что вместо меня вскоре приедет мама, которая ему была сейчас более необходима. До самого моего отъезда Мишенька казался бодрым и весёлым, только в минуты прощания он загрустил. В его глазах стояли слёзы. С комом в горле и чувством невыполненного долга покидал я палату тяжело больного сына.

 

152

От затеянной Горбачёвым перестройки советской системы ничего не получилось. Вместо косметического ремонта, произошёл её развал, который вышел изпод контроля. Из провозглашённого новым Генсеком лозунга “Ускорение и гласность” народу пришлась по душе только гласность. Всё более открыто стали требовать настоящей свободы слова, печати, собраний и митингов. И такие свободы были даны.

Во весь голос заговорили и евреи-отказники, требуя соблюдения в СССР прав человека, в том числе права на выезд. Не убоясь милицейских задержаний и кулачных расправ, они стали регулярно организовывать демонстрации протеста в самом центре Москвы.

Их требования получили широкую поддержку видных политических, общественных и религиозных деятелей Запада. С 1986-го года страну начали посещать американские конгрессмены и сенаторы, которые встречались с еврейскими отказниками и передавали властям пофамильные списки людей, которые годами находились в отказе.

Большое воздействие на Горбачёва оказывал президент США Рейган, который, оговаривал политическое, экономическое и военное сотрудничество с СССР непременным условием соблюдения прав человека. Он не раз публично осуждал советскую эмиграционную практику и настоятельно требовал от руководства страны признания права на свободный выезд из СССР граждан любой национальности.

В декабре 1986-го года, накануне приезда Горбачева в Вашингтон на очередные переговоры с Рейганом, ведущие еврейские организации США организовали всеамериканский марш протеста, в котором приняли участие около двухсот тысяч человек. Ораторами на митинге были вице-президент Буш, сенатор Доул и ряд других видных политических и общественных деятелей страны.

Несмотря на упорное сопротивление властей, эти и другие акции протеста оказали соответствующее воздействие на Горбачева, начался постепенный отход от политики “не пущать”. В 1987-м году был разрешен выезд из страны восьми тысячам евреев, что в несколько раз превышало квоту предыдущих лет, а в 1988-ом году СССР покинуло 19 тысяч человек.

К отъезду начали готовиться наши друзья и знакомые в Минске и в Могилёве. Уверенности в том, что советская эмиграционная политика останется неизменной в обозримом будущем не было, и многие евреи решили, что пришла пора воспользоваться горбачевскими свободами, пока не поздно. Среди них была и семья Вовы.

Пришелся в пору накопленный и неиспользованный ранее опыт. Они вновь получили приглашение из Тель-Авива, которое легко реализовали в израильскую визу.

Отношение наших детей и родственников к желанию Вовы покинуть страну было разным. Если мы с Анечкой к тому времени уже почти созрели к отъезду, Верочка к этому ещё не была готова. Жора и слушать не хотел об этом. Даже тревожный диагноз врачей, установивших опасные изменения в щитовидной железе Наташки, не повлияли на его категорический отказ вести какие-либо разговоры на эту тему. Он оставался убеждённым патриотом. Белоруссия была его Родиной, здесь был его отчий дом, он и не мыслил, что когда-нибудь сможет навсегда покинуть землю своих предков. Верочка, хоть и не разделяла мнения Жоры, была на распутьи.

Она по горло была сыта унижениями и оскорблениями на национальной почве, ей давно надоело быть человеком второго сорта и она, как и Вова, мечтала реализовать свои знания, опыт и способности в свободной стране, где нет дискриминации и положение в обществе не зависит от национальной принадлежности. К выезду её склоняла и опасность проживания детей в зоне повышенной радиации. Кроме того, она просто не мыслила себе жизнь вдали от родителей, братьев, родных и близких.

С другой стороны, Верочка, воспитанная на традициях предков, не хотела тогда разрыва с Жорой на почве семейных разногласий.

Очень важно было знать как отнесётся к отъезду Вовы его брат, с мнением которого в нашей семье все очень считались. Наверное, и в этом случае оно было бы решающим, но задавать больному Мишеньке этот вопрос никто не решался и окончательное решение отложили до его выздоровления и возвращения домой.

 

153

По вечерам мы с волнением ждали телефонных звонков от Иринки. После моего отъезда из Советского первые её сообщения особой тревоги не вызывали, но и о существенных положительных изменениях не говорили. Было решено, что Анечка поедет к ноябрьским праздникам, с расчётом пребывания там до выписки Мишеньки из больницы. Мы тогда считали, что они смогут вернуться домой вместе к Новому году.

Однако, в начале октября мы получили неожиданное и тревожное сообщение о новом несчастье: Мишенька заболел гепатитом и помещён в инфекционное отделение больницы. По истине злой рок преследовал сына. Иринка совсем растерялась и просила о помощи. Она считала, что только счастливая рука матери сможет отвести беду.

Долгих её убеждений не понадобилось. Анечка переговорила с Евдокией Антоновной, которая согласилась присмотреть Андрюшку, и на следующий день собралась в дорогу. В Гомель пришлось ехать через Минск. Запомнилась сцена прощания. Ребёнок очень привязался к бабушке и называл её мамой. Когда он понял, что она всерьёз покидает его, он расплакался, вцепился в её юбку и долго не отпускал, пока сестра Иринки, тётя Таня, силой не увела его в другую комнату. Долго ещё стоял в ушах плач ребёнка, когда мы, наконец, оставили квартиру своих родственников.

В Гомеле с большим трудом раздобыли билет на вахтовый самолёт. Утром следующего дня Анечка была уже в Советском.

Из телефонного разговора с ней в день приезда стало ясно, что состояние сына крайне тяжёлое. Как оказалось, желтухой его наградил стоматолог, который ещё при мне занимался лечением его зубов. По настоянию Марка Зингермана было проведено тщательное расследование, которое установило, что инфекцию внесли плохо простерилизованным шприцем. До Мишеньки им делали укол больному, у которого затем выявили гепатит. Виновной оказалась медсестра, которую тут же уволили с работы, но беда от этого меньшей не стала.

Инфекционная желтуха сама по себе очень опасна и нередко приводит к тяжёлым последствиям. А тут ещё ослабленный длительной и тяжёлой болезнью организм. Мишенька отказывался от пищи, ослаб, не спадала высокая температура и врачи воздерживались от каких-либо обнадёживающих прогнозов.

С учётом состояния больного, вопреки строгим законам инфекционной больницы, Анечке разрешили остаться с сыном, и она сутками не отходила от его постели. Им отвели изолированную палату, имевшую отдельный выход. Условия были ужасными: пища несъедобная, в палате было холодно, отсутствовали элементарные удобства. Контакт с больными представлял большую опасность, но материнская любовь и готовность к самопожертвованию ради спасения сына лишали её чувства страха. Благодаря усилиям Иринки и Зингерманов удавалось добыть дефицитные лекарства и нужные продукты. Мишенька получал всё необходимое для лечения. Это и круглосуточный уход матери сотворили чудо. После ноябрьских праздников наш сын был вырван из объятий, казалось, неминуемой смерти.

Однако, побеждена была только желтуха. Главная же болезнь оставалась. Более того, за время нахождения в инфекционной больнице она ещё более прогрессировала и теперь представляла реальную опасность для ослабленного гепатитом организма. Боли в ноге усилились, появилась опухоль, была высокая температура. Когда Мишеньку вернули в хирургическое отделение, врачи, которые раньше были уверены в успехе лечения и возражали против его перевода в другую больницу, признались в своей слабости и обратились за помощью в Облздравотдел. Из Тюмени направили на консультацию заведующего хирургическим отделением областной больницы. К его приезду были подготовлены свежие рентгеновские снимки, которые показали, что сросшаяся кость вновь дала трещину, и Мишеньке в третий раз поставили аппарат Илизарова.

Процедура установки аппарата довольно сложная и проводится под наркозом. Из объяснений врачей я понял, что в поломанной кости просверливаются отверстия и туда вводятся металлические стержни, которые скрепляются болтами. За счёт этого кость сжимается по линии излома и находится в таком состоянии до полного сростания. Как утверждали сторонники этого способа лечения переломов, он в несколько раз ускоряет процесс выздоровления и в большинстве случаев даёт лучшие результаты, чем обычно применяемый метод наложения гипса. Далеко не все больницы, даже в крупных городах страны, тогда владели технологией применения этого новшества и могли использовать его в своей практике. Некоторые хирурги отказывались от внедрения метода Илизарова по принципиальным соображениям, отрицая его эффективность.

Молодой врач-новатор в больнице посёлка Пионерский на протяжении нескольких лет довольно успешно применял аппарат Илизарова и имел основания гордиться этим. Во всех случаях, как он сам рассказывал, кость сросталась с первого раза и ему никогда раньше не приходилось делать повторные операции одному и тому же больному. Такой случай, как у нашего сына, когда дважды вновь появлялись трещины и приходилось повторно скреплять кость стержнями, ему встретился впервые. Неудивительно, что он растерялся и запросил консультанта из Тюмени.

Прибывший в больницу пожилой хирург отнёс осложнения в лечении только за счёт гепатита. Он порекомендовал ряд дополнительных медикаментов и посоветовал, в случае крайней необходимости, доставить больного в Тюмень. Каких-то сомнений о наличии других причин критического состояния у него не возникло. Он категорически отклонил все иные предположения местных врачей, ссылаясь на свой богатый опыт лечения подобных заболеваний.

Когда, после двух недель лечения, выполнения всех советов и рекомендаций консультанта, состояние Мишеньки не улучшилось и на лицо была явная опасность его жизни, главврач настоял на срочной отправке больного в областной центр и вызвал для этого самолёт санавиации.

Мать и жена решили ехать с Мишенькой и оставаться там на всё время лечения. Требовалось немалое мужество для такого поступка. Стояла зима и столбик термометра не подымался выше двадцати пяти - тридцати градусов мороза. В Тюмени не было наших родственников или знакомых, которые могли бы им помочь. Оба были измучены физически и морально. В Минске без должного ухода оставался двухлетний Андрюшка, а в Советском - школьница Алёнка. И всё же отважные женщины решились на это

В пути разразилась метель при сильном порывистом ветре, была плохая видимость и самолёт на полпути сделал вынужденную посадку. Было ужасно холодно и, опасаясь простуды, женщины укутали Мишеньку всеми наличными пледами и одеялами. Только на следующий день, со второго захода, их маленький самолёт добрался до аэропорта Тюмени. У взлётной полосы уже стояла машина Скорой помощи, которая доставила их в областную больницу.

В приёмном покое их ждал знакомый хирург, который приезжал в Пионерское в качестве консультанта. Состояние больного он оценил, как очень тяжёлое.

Заставив Мишеньку поесть кое-что из принесенного ужина и выпить стакан горячего чая, Анечка и Иринка, измученные тяжёлой дорогой, страхом и волнениями, кинулись искать место для ночлега. Короткий зимний день шёл к концу, наступали сумерки, крепчал мороз. Как и везде, найти свободные места в гостиницах города было невозможно и трудно себе представить, что было бы, если бы их не пожалела администратор одного из отелей, поселившая усталых женщин в недорогом номере.

С утра следующего дня они заступили на дежурство у постели Мишеньки, которое продолжалось около двух месяцев. Врачи долго присматривались, делали массу анализов и тестов, и всё никак не находили причины кризиса и пути спасения больного. Опухоль увеличивалась, температура не спадала, кровотечение не уменьшалось. Положение усложнялось тем, что нога была в аппарате, который боялись снимать, так как никто здесь не смог бы его вновь поставить. Попытки добраться к месту перелома вызывали страшную боль и приводили к ослаблению креплений. Приходили специалисты из мединститута, других научных и лечебных центров города, высказывали разные предположения, требовали новых анализов, но к единому мнению прийти не могли. Так продолжалось несколько недель.

Наконец, опасаясь фатального исхода от потери крови, решились на операцию со снятием аппарата. Когда Мишеньку везли в операционную он заподозрил, что ему могут ампутировать ногу, но врачи убедили его, что вовсе не имеют подобных намерений. Такие же заверения получили мать и жена.

Можно поэтому понять состояние несчастных женщин, когда Мишеньку через несколько часов вывезли из операционной с одной ногой. Вторая была удалена почти до самого туловища. Когда обезумевшие жена и мать в слезах стали упрекать врачей в обмане, они обяснили, что гистологическая проба подтвердила самые страшные опасения - саркому. Первому результату не поверили и заставили лабораторию повторить анализ. К сожалению, диагноз подтвердился. Ни о согласии больного на ампутацию, ни о советах с родственниками не могло быть и речи. Выбора не было. Ногу следовало удалить и при этом нужно было убрать как можно больше поражённой болезнью кости, чтобы не лишиться хотя бы небольшой надежды на сохранение жизни.

Мишенька долго не приходил в сознание. В реанимационной комнате, кроме него, почти без сознания были убитые горем мать и жена.

Разум вернулся к Анечке и Иринке когда Мишенька застонал и открыл глаза. Он настолько ослаб от истощения и потери крови, что казалось, что сама смерть стоит у его изголовья. Нужны были силы, мужество и выдержка для решающего этапа борьбы за его жизнь. Из всех предыдущих он стал самым трудным.

Если раньше, в Советском, им во многом помогали друзья и знакомые, то здесь, в чужом городе, они на это расчитывать не могли. До сих пор их союзником был оптимизм больного. Теперь на это надеяться было трудно. А главное - его физическое состояние было намного хуже.

Но Мишенька и теперь оказался умницей. Оценив обстановку и поняв, что без его помощи матери и жене не обойтись, он призвал их к спокойствию и попросил чего-нибудь пожевать. Не думаю, что после тяжёлой операции ему на самом деле хотелось есть. Скорее всего, он заставлял себя делать это, но теперь его меньше приходилось убеждать и упрашивать.

Иринка и Анечка поделили обязанности. Когда одна из них рыскала по магазинам и базарам в поисках нужных продуктов, овощей, фруктов и соков, другая дежурила у постели больного и ухаживала за ним.

Повышенное внимание оказывали врачи. Осознав свою вину в несвоевременной постановке диагноза, они боялись ответственности за допущенную халатность, которая усугубила болезнь и вызвала неоправданные страдания. Лучше других, наверное, это понимал заведующий отделением, который выезжал в Пионерское в качестве консультанта. По наличным симптомам он должен был ещё тогда провести нужные исследования и распознать опасную болезнь. Тем более он обязан был это сделать здесь, уже в первые дни наблюдения за состоянием больного.

Выводы сделало начальство. Через несколько дней после операции он, осматривая состояние швов на культе сына, сказал, что ему объявлено решение об увольнении и с завтрашнего дня приступит к работе новый заведующий хирургическим отделением.

Более месяца продолжалась борьба за жизнь Мишеньки. Он получал нужное питание и необходимое лечение, но больше всех старался сам, скрупулёзно выполняя все назначения и благодарно принимая уход матери и жены. Он был уверен в своём скором выздоровлении и прилагал к этому максимум усилий. К нему вернулся прежний оптимизм, чему, наверное, способствовало то, что ни тогда, ни позднее он не знал истинного диагноза своей болезни.

С каждым днём сыну становилось лучше: спала температура, уменьшились боли, он стал лучше есть. Появилась надежда, что вновь свершилось чудо, и смертельная опасность миновала.

Подробности двухмесячного единоборства со смертью, как и ужасный врачебный диагноз женщины от меня скрыли. Они держали их в секрете, опасаясь, что я могу такое не вынести. Единственное, что от меня не скрыли - ампутацию ноги. Мои предложения приехать в Тюмень жена отвергла, считая, что это могло только осложнить ситуацию.

В это трудное время я получал большую моральную и материальную поддержку от наших друзей. Кроме семьи Марченко, мне во многом помогали Людмила Иосифовна Шейграцева - заведующая отдела ЦСУ, где последние годы работала Анечка, и её муж - главный экономист завода “Электродвигатель”, Василий Степанович Неколышин. Они почти ежедневно навещали меня, оказывали посильную помощь во всём, но ценее всего была их моральная поддержка, в чём я больше всего нуждался. Их дружбу и внимание в эти трудные дни я не забуду до конца своей жизни.

В начале января состояние Мишеньки улучшилось настолько, что, по мнению врачей, можно было начинать подготовку к отъезду. До Москвы решили лететь самолётом, а оттуда шёл прямой поезд в Могилёв.

Перед отъездом из Тюмени, Иринка поехала в Советский, чтобы уволиться с роботы, собрать необходимые вещи и договориться об уходе за Алёнкой.

К её приезду Анечка, с помощью главврача, купила авиабилеты и подготовила сына в нелёгкий путь домой. Машина “Скорой помощи” доставила их к трапу самолёта и им разрешили досрочную посадку.

В аэропорту Щереметьево их встречал мой племянник Валерий, который, вместе с женой Машей, создали Мишеньке нужные условия для кратковременного отдыха. Я впервые за последние месяцы имел возможность услышать родной голос сына по телефону. Как он не старался, но скрыть от меня своё состояние ему не удалось. На следующий день молодые Елизаровы проводили своих родственников на Белорусский вокзал.

Московский поезд прибывал в Могилёв в начале шестого утра. Неколышин договорился с шофёром служебного “Рафика” о встрече больного и сопровождавших его женщин, и вместе со мной выехал на вокзал. Когда я увидел Мишеньку в дверях вагона, меня охватил ужас. Лицо его было мертвенно бледным и изменилось до неузнаваемости. Он с большим трудом удерживал на костылях исхудавшее тело и не в состоянии был двигаться без посторонней помощи. Анечка выглядела не на много лучше и еле держалась на ногах. Самой сильной среди них казалась маленькая ростом и хрупкая Иринка. Наверное, сказывалась разница в возрасте.

Пятиминутная дорога домой прошла в тишине. Все оставались со своими мыслями. Молча рассматривали друг друга в тусклом освещении салона автомобиля. Было ещё темно и во дворе нашего дома не было ни души. Мы помогли сыну подняться по ступенькам к лифту. Как только переступили порог квартиры, Мишенька повис на мне и еле слышно произнёс:

-Наконец-то я дома.

 

154

Со времени назначения меня на должность генерального директора ПО мясной промышленности я получил доступ к некоторым привилегиям, которые полагались руководителям такого ранга. Одной из них было право пользоваться медсанчастью обкома партии. Вся наша семья обслуживалась спецполиклиникой, где, кроме партийного и советского актива, лечились некоторые хозяйственные руководители областного масштаба.

Здесь работали лучшие врачи, не было очередей, был образцовый порядок и чистота. Поликлиника была обеспечена современной аппаратурой и медтехникой. Сюда в первую очередь направлялись дефицитные лекарства. В необходимых случаях больные направлялись в лечкомиссию ЦК КПБ, где могли получить консультацию, назначения и рекомендации видных медицинских светил республики.

Из-за большой занятости я редко пользовался этой льготой и меня больше приглашали к врачам по повесткам для профосмотра. Редко навещали поликлинику и дети. У них в этом просто не было необходимости. А вот Анечке, после того, как у неё был диагностирован арахноидит, пришлось довольно часто ходить по врачам не только в Могилёве, но и в Минске.

Когда наши дети уехали в столицу, они были сняты с учёта в спецполиклинике и лишились привилегий в медобслуживании. Могли и мы с Анечкой потерять эти льготы, когда я попал в опалу и был освобождён от занимаемой должности, но этому помешал Прищепчик, по указанию которого я не был выведен из состава обкома и ещё долго оставался депутатом Горсовета.

В период Горбачевской перестройки и гласности народ всё настойчивее стал требовать отмены привилегий для партийных и советских работников, в том числе и льготного медицинского обслуживания. Партноменклатура не желала расставаться со льготами и обкомовская поликлиника существовали до начала девяностых годов, но туда резко ограничили доступ новых пациентов.

Теперь Мишенька нуждался в спецполиклинике, но мы не решались даже просить об этом, предвидя вероятный отказ. Однако, Людмила Михайловна, пользуясь своими связями, взялась уладить это дело и вскоре наш сын был допущен к привилегированному медобслуживанию, что было крайне важно в его состоянии.

При выписке из тюменской больницы, по просьбе Анечки, ей на руки были выданы две истории болезни. Согласно одной из них значился диагноз: “Ампутация правой ноги вследствии остеомилита”, другая, недоступная для больного, указывала выявленную саркому. В поликлинику были переданы документы с настоящим диагнозом.

Не все врачи были согласны с нашим решением скрывать от больного заболевание, но у нас не хватило мужества открыть ему правду и вытекающую из неё смертельную опасность, которая над ним нависла. На сохранении тайны больше всех настаивала мать. Она первая затеяла эту ложь и называла её святой. Даже мне и нашим ближайшим родственникам она не сразу доверила свой секрет и сделала это только под клятвенное обещание не признаваться в этом Мишеньке. В то же время она больше всех надеялась на чудо и верила в его выздоровление.

Со временем эта вера постепенно передалась мне и детям. Каждый день в нашей семье начинался и заканчивался заботой о больном сыне. Для него добывались самые изысканные продукты, самые дорогие фрукты и овощи, самые дефицитные лекарства. Я забыл о былой скромности и теперь готов был унижаться перед любым дельцом или спекулянтом в стремлении достать всё необходимое для Мишеньки. Когда в Могилёве иссякли запасы чёрной икры и её не стало даже в обкомовском буфете, я доставал этот вкусный и любимый сыном деликатес в Бобруйске и Минске. Даже зимой, когда ни в одном закрытом распределителе нельзя было найти свежих фруктов, овощей и цитрусовых, я покупал их по бешенным ценам на рынке.

В бытность руководителя крупной мясной фирмы мне никогда не привозили дефицитные продукты домой и я не знал дороги в магазин с “чёрного” хода. Я и жене запрещал это делать, считая что директор-еврей не должен давать повод для упрёков в злоупотреблении служебным положением.

Теперь же, когда деликатесные мясопродукты были нужны для больного сына, я молчаливо взирал на то, как экспедитор мясокомбината Марат, по просьбе моей жены, доставлял нам домой отборные продукты по недорогим ценам.

Нужно отдать должное кулинарным способностям Иринки и Анечки. Они, соревнуясь друг с другом, готовили Мишеньке много вкусных и полезных блюд.

Заботливый уход, отменное питание и надлежащее медицинское обслуживание не замедлили сказаться на состоянии сына. Он окреп, посвежел и прибавил в весе. Чтобы оградить его от угарного газа автомобилей, которым был насыщен воздух в центре города, Вова с помощью Анны Абрамовны оборудовал для него отдельную комнату на даче, которую облицевали фигурной рейкой и обставили привычной ему мебелью, прибывшей из Советского.

В начале лета на приусадебном участке поспела клубника, а позднее созрели огурцы, молодая картошка, помидоры, малина. Мишенька любил рвать с куста малину и забрасывать ароматные ягоды в рот. Он получал большое удовольствие от собранных на собственном огороде овощей, ягод и молодой картошки.

Чтобы сын не так болезненно переносил свою неполноценность, я дал ему возможность пользоваться моим “Москвичём” с ручным управлением. Несмотря на то, что педали управления были установлены с учётом отсутствия или бездействия левой ноги, а у него отсутствовала правая, он быстро освоил технику вождения и свободно управлял автомобилем не только в сельской местности, где находилась наша дача, но и в городе. Мы даже совершили с ним поездку на машине в Минск, в ходе которой он не только с успехом справился с дорогой на двухсоткилометровой автостраде, но и свободно ездил по центральным улицам столицы, которые я старался избегать из-за множества ограничений и большого количества транспорта.

Мишенька быстро обзавёлся друзьями, одним из которых стал мой непосредственный начальник и сосед по даче Иван Михайлович Исайкин. Они были одного возраста и имели общие интересы. Приезжали к нему и коллеги по прошлой работе из Минска и они часами беседовали о делах в “Промналадке”, куда он мечтал вскоре возвратиться. Часто его навещал друг юности Эдик Пурыжанский, у которого они с Иринкой снимали комнату в кооперативной квартире, в первые годы после женитьбы.

Но самым близким для него человеком, как и в детстве и юности, оставался младший брат Вовочка. Как и раньше, между ними не было секретов и они доверяли друг другу все свои сокровенные желания, тревоги, сомнения. Братья подолгу засиживались одни в разговорах о прошлом, настоящем и будущем. Они всегда нуждались друг в друге. Родились вместе (с промежутком в двадцать пять минут), росли рядом, учились в одной школе, в одном институте, на одном факультете и в одной группе. Они дружили и защищали один другого от недругов. После института вместе уехали в Минск и долго, до самой женитьбы Мишеньки, жили сообща в однокомнатной квартире у автозавода, которую затем уступили Верочке, когда она обзавелась семьёй. Даже когда Мишка уехал на Крайний Север, Вовка не мог дождаться его приезда в отпуск, и при первом же удобном случае умчался в Советский на встречу с братом.

Мы не знали содержания разговоров, что велись между ними, и никогда не спрашивали их об этом, но после одного из них Мишенька сказал нам, что полностью одобряет планы брата покинуть страну и просил не препятствовать этому. Он считал, что его примеру затем должны последовать и мы, и семья Верочки, даже в том случае, если на это не согласится Жора. Не исключал наш сын и возможность своего отъезда, когда окрепнет после болезни и будет в состоянии трудиться. Он не сомневался в том, что Иринка с детьми поедут с ним по первому его зову.

Ещё в начале лета, когда Мишенька почувствовал себя лучше, он попросил нас отвезти его домой, в Минск. Он скучал по своей просторной квартире на Ленинском проспекте, которую получил перед отъездом на Север и которой не успел даже вдоволь насладиться, по городу, что стал любимым, по родным, друзьям и знакомым, что жили в столице, по “Промналадке”, в которую надеялся вернуться. Он мечтал скорее отправить Алёнушку в столичную школу, а Андрюшку в “свой” детский садик, что был рядом с их домом.

Мы в душе были согласны с Мишенькой, считая его просьбу правомерной и вполне осуществимой. Анечка даже соглашалась пожить какое-то время в Минске, чтобы помочь по уходу за сыном и внуками, но Иринка и слушать не хотела об отъезде, опасаясь ухудшения медицинского обслуживания и условий жизни в Минске. Кроме того, её преследовал постоянный страх возврата болезни.

Хоть мы на этот счёт занимали тогда разные позиции. но ёе можно было понять и нам пришлось с ней согласиться. С помощью Шейграцевой, которая к тому времени была выдвинута на должность заместителя председателя райисполкома, удалось определить Андрюшку в лучший в городе ведомственный детский сад, а Алёнку в престижную среднюю школу имени Зои Космодемьянской, недалеко от нашего дома. Иринку устроили экономистом-финансистом в отдел цен облисполкома, чему она была очень довольна.

Материально семья была вполне обеспечена. Мишенька получал до сих пор свою среднюю зарплату по бюллетню о временной нетрудоспособности. Она в несколько раз превышала мой довольно приличный директорский оклад. Мы полагали, что в таком же размере его организация будет выплачивать и пенсию, так как несчастный случай был связан с производством.

Когда же закончился срок выплаты по бюллетню, СМУ “Тюменьмонтажспецстроя” сообщило, что выплата пенсии будут производиться в размере 50 процентов средней зарплаты по причине наличия вины пострадавшего в полученном им увечьи. При этом они сослались на заключение технического инспектора ЦК профсоюза, производившего расследование причин несчастного случая.

Несмотря на абсурдность этого рещения, понадобилось несколько месяцев для восстановления справедливости. По направленным мною жалобам ВЦСПС отменил решение отраслевого профсоюза и потребовал нового расследования. Когда же, наконец, было получено заключение об отсутствии вины пострадавшего, администрация и профком СМУ решили увеличить выплату лишь на 25 процентов. Только по решению Народного суда администрация СМУ была вынуждена возобновить выплату пенсии в размере полного среднего заработка и произвести перерасчёт за весь прошедший период.

Мишенька в этой тяжбе не участвовал и в судебные инстанции не вызывался. Переписку по жалобам и защиту искового заявления в суде выполнял от его имени я. Об этом мы рассказали ему только тогда, когда получили окончательное судебное решение.

Мишенька стеснялся своей инвалидности. Теперь, когда к нему вернулся здоровый цвет лица и атлетическое телосложение, костыли казались совсем неуместными, и он попросил заказать ему протез. Культя была совсем маленькой и врачи не советовали утруждать её протезом, но мы не могли отказать ему в этой просьбе и взялись решить эту нелёгкую задачу. С помощью той же Людмилы Иосифовны вышли на лучшего мастера протезной фабрики, который поддался нашим уговорам и согласился выполнить трудный заказ. Ценой больших усилий, после многократных примерок и исправлений, протез был изготовлен и перед нами предстал прежний Мишка, такой же, каким он был, когда последний раз приезжал на отдых в Ассари. Он впервые после болезни одел свой новый, купленный перед болезнью шерстяной костюм, посмотрел на себя в зеркало и довольно улыбнулся.

Радость его, однако, была преждевременной. Он смог только несколько минут постоять на протезе перед зеркалом и был вынужден снять его из-за боли в культе. Долго ещё Мишка мучил себя тренировкой ходьбы на протезе. Только ему одному было известно, чего это стоило. Он скрывал от нас мучения, которые ему доставались от попыток научиться с помощью палочки ходить на искусственной ноге, вновь и вновь надевал протез и пытался ходить в нём по комнате.

Мне однажды удалось увидеть каких усилий стоили ему эти тренировки, глядя в замочную скважину двери его комнаты. После нескольких попыток пройти без костылей от одной стены к другой он был весь мокрый и бледный.

Когда же мы пытались отговаривать его от этих занятий и просили отложить их до осени, он убеждал нас, что ему совсем не больно и нужно только привыкнуть и приспособиться.

Долго ещё Мишенька мучил себя занятиями ходьбы на протезе. Прошло несколько недель изнурительных тренировок, пока он сам не понял, что эти занятия нужно отложить до лучших времён, когда окрепнет культя и ослабленный болезнью организм. Чтобы ускорить этот процесс, он стал заниматься физическими упражнениями, делал усиленную утреннюю зарядку и даже научился плавать с одной ногой.

Смешанное чувство радости и тревоги владело нами весной и летом 1988-го года. Мы радовались казавшемуся надёжным выздоровлению сына, и думали, что великое чудо, на которое мы в тайне надеялись, совершилось. В то же время нас не покидала тревога за его жизнь, которой не переставала угрожать коварная болезнь.

К великому сожалению для радости тогда было меньше оснований, чем для тревоги.

 

155

Обстановка в стране претерпевала существенные изменения. От затеянного Горбачевым ускорения экономического развития так ничего и не получилось, зато гласность продолжала набирать силу. Свобода слова больше всего проявлялась в антисемитских публикациях в печати и всё более наглых и угрожающих выступлениях активистов общества “Память”. Антиеврейские проявления не только не встречали серьёзного сопротивления, но часто даже пользовались поддержкой и попустительством со стороны видных партийных, государственных и общественных деятелей.

В то же время громче прежнего заговорили евреи-отказники. За стенами Кремля и в Ленинграде продолжались демонстрации активистов, в которых участвовали уже не сотни, а тысячи людей. Они требовали свободы выезда из страны.

Весной 1988-го года в Москве состоялась очередная встреча “в верхах”, в ходе которой Рейган продолжил свой прессинг о соблюдении в СССР прав человека и в первую очередь права на выезд. В своей резиденции американский президент принял тогда большую группу диссидентов и еврейских отказников, открыто заявив им о своей поддержке. Такое трудно было даже представить себе в прошлом. Руководители партии и государства не осмелились прокомментировать “поступок” главы великой державы, но в центральных газетах было опубликовано сообщение МИД, где указывалось, что Рейган приветствовал “не самых лучших из советских людей”.

Инициатор перестройки и гласности оказался в тупике и, желая оставаться на плаву международной политики, был вынужден ещё более приоткрыть заслонку еврейской эмиграции. Если за весь 1988-й год страну покинули 19 тысяч человек, то уже за первые месяцы следующего года из СССР выехало более 20 тысяч. Массовый поток становился всё более неуправляемым.

Вышли из под контроля и другие жизненные процессы в советской империи. От косметического ремонта, затеянного Горбачевым, ничего не получилось. Независимости потребовали прибалтийские республики, начались волнения в Карабахе и Грузии. Рушилась вся система, хороня под обломками жизни и надежды, в том числе надежды великого реформатора. Были ещё предприняты попытки её сохранить и восстановить какой-то порядок. В Вильнюсе и Тбилиси были задействованы воинские соединения, от пуль погибло немало непокорных защитников свободы и независимости, но остановить процесс уже было невозможно. Всё рушилось. Сложнейшие процессы привели к изменению погоды не только в социалистическом лагере, но и на всей нашей планете.

Тогда ещё не верилось, что всё это всерьёз и надолго. Казалось, что этому скоро прийдёт конец. Будут восстановлены прежние порядки и вновь закроется железный занавес. В этой ситуации нельзя было сидеть сложа руки, доверив свою судьбу стихии. Особенно это касалось евреев. Нужно было принимать конкретное решение: или ехать, пока не поздно, или оставаться здесь в ожидании непредсказуемого будущего.

Первым в нашей семье твёрдое решение о незамедлительном выезде принял Вова, который начал активную подготовку к этому.

 

156

Осенью 1988-го года состояние Мишеньки резко ухудшилось. Он ослаб, похудел, потерял аппетит и всё больше тянулся к постели. Мы реже стали выезжать с ним на дачу, а вскоре пришлось отказаться и от непродолжительных прогулок перед сном. Не помогали уже ни химиотерапия, ни переливания крови, ни дефицитные лекарства, которые мы с трудом доставали для него с помощью наших друзей-медиков.

В октябре открылась рана на культе и усилились боли. Мы переселили сына из большой спальни, которую он занимал с Иринкой со времени приезда к нам, в мой кабинет и создали ему максимум удобств. Чтобы заставить его что-нибудь поесть готовили некогда любимые им блюда и снова добывали самые дефицитные и дорогостоящие фрукты и деликатесы.

Рана кровоточила и требовались ежедневные перевязки. Людмила Михайловна договорилась с главврачём поликлиники о выделении самой лучшей медсестры, которую в определённое время привозила дежурная машина.

Когда боли стали невыносимыми она же помогла решить вопрос о выделении наркотиков, которые через каждые четыре часа вводила медсестра “Скорой помощи”.

Иринка, теряя веру в чудо, которое еще недавно казалось ей возможным, стала какой-то странной, нервной, неразговорчивой и вроде перестала нас замечать. Складывалось впечатление, что она чем-то обижена или в чём-то нас упрекает.

Не чувствуя своей вины, мы болезненно переносили изменившееся к нам отношение невестки. Особено обидно было Анечке. Убитая горем, она из последних сил моталась по городу в поисках лекарств и продуктов, таскала на себе тяжёлые мешки с дефицитами, чтобы накормить семью, готовила, стирала, убирала и, как могла, ухаживала за больным сыном, а вместо благодарности, видела замкнутость и недовольство Иринки.

Мне часто приходилось видеть её в слезах. Это были слёзы горя из-за мучений Мишеньки и обиды из-за гнетущей обстановки в семье. Я пылался успокоить жену, убеждая её в необходимости понять невестку, которой в постигшей её беде не хватало больше сил и терпения для контроля за своими действиями и поведением. В этом, наверное, была большая доля истины.

Обстановка в доме становилось всё более сложной. По мере ухудшения состояния сына и необходимости всё большего ухода за ним, оставалось всё меньше сил и времени для ухода за детьми. Кроме того, их нужно было оградить от вида страданий, переносимых уже почти беспомощным отцом. С болью в сердце решили отправить Андрюшку в Минск, где за ним взялись ухаживать Евдокия Антоновна и тётя Таня.

Я был свидетелем прощания Мишеньки со своим трёхлетним сыном. Еле сдерживая слёзы, дрожащим от волнения голосом Мишка произнёс:

-Будь умницей, малыш. Слушайся маму.

Он привлёк Андрюшку к груди и крепко поцеловал. За этой сценой, рыдая, наблюдали бабушка и мама.

Мишка стал грустным и замкнутым. Мы старались не оставлять его одного в комнате. Часто приходил Эдик Пурыжанский, навещали друзья и коллеги по работе. Он получал тёплые письма из Советского. Оттуда поступали и деньги, собранные сотрудниками СМУ на лечение. Приезжали родственники из Одессы, Москвы, Минска. Вова и Верочка проводили у постели брата свободное от работы время.

Как-то поздно вечером, когда все в доме уже спали, Мишенька спросил меня:

-Это все приезжают к нам прощаться со мной?

Я, как всегда, успокаивал его и убеждал, что вскоре всё пойдёт на поправку, а приезжают к нему потому, что любят его и хотят ему помочь.

9-го ноября братьям-близнецам исполнялось 40 лет и мы решили отметить юбилей у постели больного. Из Минска, кроме Вовки и Верочки, приехали Рита, Жора и Таня, а из Одессы - Боря с Люсей. Мишенька получил много подарков. Мы подарили ему тогда импортную магнитолу “Хитачи”, которую нам уступили нам друзья Гликины, недавно побывавшие в Германии. Много тёплых слов услыхали именинники на этом необычном празднике. Мишка был возбуждён и негромко подпевал мелодиям доносившимся из японской чудотехники.

Нам было приятно, что наш подарок доставил ему такое удовольствие. Часами Мишенька слушал новости и любимую иузыку. Особенно по душе ему были песни бардов и мы покупали ему все новые кассеты.

После праздников сочли нужным отправить в Минск и Алёнку. Она была недовольна нашим решением и умоляла нас не делать этого, но мы посчитали, что так будет лучше для неё и для Мишеньки. Теперь внимание матери доставалось только сыну. Я и Иринка утром уходили на работу, а она весь день ухаживала за ним. Когда мы вечером возвращались домой, то заставали её обычно у кровати больного. Она о чём то рассказывала ему, пытаясь отвлечь от болей и грустных мыслей.

31-го декабря в семье, как всегда, отмечался не только новогодний праздник, но и день рождения Анечки. По установившемуся обычаю купили ёлочку, установили её в Мишенькиной комнате и нарядили разноцветными лампочками и игрушками. Из Минска приехали Вова с Ритой, Верочка с Жорой и Алёнка. Дети поздравили мать с днём рождения и вручили ей подарки, а мы поздравили их с Новым годом. В душе мы тогда уже понимали, что этот новогодний праздник может стать последним для Мишеньки. С тяжёлым предчувствием вступали мы в 1989-й год.

Состояние сына ухудшалось с каждым днём. Он был в полном сознании, понимал, что у него мало шансов на выздоровление, и, наверное, удивлялся тому, что его любящие, казавшиеся ему всесильными родители, на этот раз не могут ему ни в чём помочь. Наш сын, умирая, так и не узнал настоящего диагноза своей болезни. Мы всё не решались открыть ему эту тайну, откладывая её на потом.

Как-то вечером, когда мы были с ним одни в комнате, он высказал подозрение, что ему могли внести вирус СПИДа подобно тому, как внесли инфекционную желтуху, и попросил взять у него кровь на анализ. Мы выполнили его просьбу. Как и следовало ожидать, анализы исключили наличие этой болезни.

Мишенька был очень добрым и никогда не оставался безучастным к людской беде. Когда случилось землетрясение в Армении и в начале 1989-го года был брошен клич о помощи пострадавшим, он, прикованный к постели смертельной болезнью и сам нуждающийся в помощи, потребовал от Иринки перечислить в фонд помощи 150 рублей. В то время это были большие деньги. Иринка просила согласиться на меньшую сумму, но он настоял на своём и его желание было исполнено.

А болезнь всё прогрессировала. В начале февраля Мишеньке стало очень плохо. Усилилось кровотечение, он наотрез отказывался от пищи и совсем ослаб. Из-за сильных болей увеличили дозу наркотиков, но они уже мало помогали и он с трудом выдерживал интервал между уколами.

Утром 23-го февраля мы поздравили его с днём Советской Армии и вручили подарок по этому случаю. После очередного укола он почувствовал себя немного лучше и захотел послушать Розенбаума. Песни любимого барда доставили ему удовольствие и он еле слышно стал подпевать мелодию. Под вечер женщины уговорили его выпить немного бульйона и пососать куринную ножку. Мишенька задремал, а мы устроились у постели, наблюдая за его тревожным сном. В половине двенадцатого он проснулся от недостатка воздуха и, после нескольких конвульсивных движений, скончался.

 

157

Смерть Мишеньки застигла нас врасплох. Он умер, так и не узнав о своём страшном диагнозе . Мы не решились раскрыть ему правду и не успели даже как следует с ним попрощаться. Все, что происходило в ту ночь и в течении нескольких следовавших за ней дней, вспоминается в каком-то тумане. Я и Анечка как будто вовсе не участвовали в этих событиях или молча соглашались с решениями, которые за нас принимали дети, родственники и друзья

В объединении была образована комиссия по организации похорон во главе с заместителем генерального директора Кузником. Все заботы о похоронах взяла на себя Попсуева. В полдень 24-го февраля началось прощание с покойным. Ему одели протез и нарядили в лучший чёрный костюм, который он только пару раз успел одеть при жизни. В белой рубашке и тёмном галстуке он лежал, как живой. Лицо было измучено болезнью и сильно изменилось. Кто не видел его в последние месяцы, с трудом узнавали его.

Квартира наша не могла вместить всех, кто хотел отдать ему последний долг и пришлось устанавливать очерёдность. У гроба побывали друзья детства и юности, соученики по школе и институту, коллеги по работе, соседи, работники комбината и объединения. Пришёл и Мигурский во главе группы руководителей ПО и комбината. Гроб утопал в цветах, а вдоль стен в несколько рядов выстроились венки в траурных лентах. До конца следующего дня приходили всё новые люди. Некоторых мы видели впервые.

Хоронить Мишеньку решили в Минске. Он любил этот город и так рвался туда в последний год своей жизни. Эмма Сергеевна выделила автобус и грузовую машину, а объединение - автомобиль “РАФ”.

Иринка предложила процедуру кремации, считая её на порядок выше обычного захоронения на кладбище. Её поддержала Верочка. Мы согласились с их решением, как и со всем другим, что нам предлагалось в эти дни. Наши дети взяли на себя все заботы, связанные с организацией похорон в Минске.

Из Могилёва выехали на рассвете и в полдень колонна автомобилей подъехала к высотному дому на Ленинском проспекте, где на 14-ом этаже была Мишенькина квартира. Следовало, наверное, дать возможность соседям попрощаться с покойным и сделать поминки в его квартире, но там жили квартиранты и пришлось ограничиться кратковременной стоянкой во дворе и прощальными сиренами автомобилей.

Процедура прощания прошла в квартире Вовочки. Сюда из Москвы прибыли братья Елизаровы, дети дяди Бори из Одессы, тётя Поля из Днепродзержинска, руководители “Белпромналадки” и сотрудники “Минмясомолпрома” республики. Духовой оркестр исполнял траурные мелодии.

В назначенное время процессия на автобусах и автомобилях направилась к крематорию. Там состоялся траурный митинг и прощание с покойным родных и близких. В скорбном молчании у гроба, кроме родителей, стояла жена и дочь, брат и сестра, родственники, друзья. Все они по очереди прощались с Мишенькой. Последней над ним склонилась мать. Она казалась невменяемой и её еле оторвали от гроба, когда площадка с телом сына стала опускаться в подземелье.

Поминки были на квартире у Вовочки. Несколько раз менялись люди за длинными столами, уставленными напитками и закусками. Они тепло говорили о Мишеньке, но мне не понятна была суть их речей и воспоминаний. Хоть я и был атеистом, мысли мои были обращены к Богу, которого я упрекал в допущенной несправедливости, когда сын ушёл из жизни раньше своих родителей.

 

158

Мы не находили себе места в опустевшей после смерти сына квартире. Иринка увезла все свои вещи в Минск, не оставив нам ничего в память о Мишеньке. Она тяжело перенесла смерть мужа и была всем и всеми недовольна. Наверное, больше других её недовольство чувствовали мы, как будто именно мы были больше всех виновны в происшедшем несчастьи. Её и детей временно приютила сестра Таня и они первое время редко звонили нам.

Анечка всё время плакала, а я не находил ни слов, ни сил, чтобы успокоивать её. Пытался искать отдушину в работе, но всё валилось из рук.

Как только я почувствовал, что в состоянии держать руль автомобиля, мы поехали в Минск навестить Мишеньку. Только сейчас, стоя перед небольшой мраморной нишей, за которой покоился прах нашего сына, мне стало ясно, какую я совершил ошибку, когда дал согласие на кремацию. Я понял, что этого не смогу себе простить никогда. Мы были лишены возможности даже посидеть у могилы, как это из покон века принято у людей, возложить к надгробью цветы, поставить памятник.

Обида и угрызения совести не давали покоя. Я не стал делиться своими мыслями с Анечкой, оберегая её от дополнительных страданий, но оказалось, что она чувствовала тоже самое и не меньше меня от этого страдала. Мы рещили любой ценой исправить допущенную ошибку и перезахоронить сына. Теперь об этом просила и Иринка.

Поначалу казалось, что дело это несложное и связано только с затратами, но, когда мы обратились к директору Северного кладбища, расположенного рядом с крематорием, стало ясно, что задача эта почти неразрешима. Отставной офицер, управлявший многие годы самым большим в Минске кладбищем, наотрез отказал нам в просьбе о выделении места, сославшись на пункты инструкции. Когда же я, наверное, впервые в своей жизни, предложил ему взятку, он пригрозил мне прокурором и заверил, что пока будет на этом посту подобных нарушений не допустит.

Обращения в вышестоящие организации положительных результатов не дали. Меня успокаивали тем, что кремация сейчас широко применяется во всём мире, убеждали, что со временем мы успокоимся и сами откажемся от этой идеи.

Однако, чем больше нас отговаривали, тем упорнее мы добивались поставленной цели. Я использовал разные каналы в Минске и Могилёве и, когда уже казалось, что все пути пройдены, вспомнил, что бывший председатель Горисполкома Сергейчик теперь работает в должности заведующего Облкоммунхоза. Мы хорошо знали друг друга по совместной депутатской деятельности и я решил обратиться к нему со своей бедой. Выслушав меня, Александр Адамович сказал, что дело это трудное, но пообещал сделать всё возможное. Честно говоря, мне тогда не очень верилось в реальную помошь Сергейчика. Я подумал, что ему просто неудобно было мне отказать, поэтому он решил отделаться формальным обещанием.

Каково же было моё удивление, когда после очередной командировки в Минск, Александр Адамович возвратил мие моё заявление с резолюцией заместителя министра коммунального хозяйства: “Разрешить в виде исключения”.

Когда я принёс эту бумагу директору кладбища, он усомнился в подлинности распоряжения министерства и позвонил своему непосредственному начальнику, но тот, вероятно, был уже предупреждён замминистра и дал указание выполнить резолюцию руководителя ведомства. Остальное было уже делом техники. Служители кладбища произвели перезахоронение, выполнили работы по обустройству могилы и мы получили возможность сидеть на скамейке у надгробья и приносить сыну свежие цветы.

С помощью того же Сергейчика изготовили памятник оригинальной формы и художники выгравировали на нём портрет Мишеньки по одной из последних его фотографий. С чёрного отполированного гранита он смотрел на нас своим умным, чуть прищуренным взглядом и, как мне казалось, в чём-то нас упрекал.

 

159

Семья Вовочки активно готовилась к отъезду. Предстояла долгая и трудная дорога. Путь в Америку тогда лежал через Австрию и Италию с остановками непредсказуемой продолжительности. Диночке шёл только десятый год и она была очень слабенькой из-за недавно перенесенной тяжёлой болезни. Илюшке в марте исполнилось двенадцать и он страдал аллергией. Не блистала здоровьем и Риточка, которую мучили головные боли.

Нужно было подумать об одежде и обуви для детей и взрослых, продуктах питания на долгое путешествие, деньгах на подготовку к отъезду и на время нахождения в пути.

Некоторые наши знакомых умудрялись перед отъездом продавать свои квартиры и выручать приличные деньги. Официально это тогда не разрешалось, но люди находили окольные пути и как-то решали эти вопросы. За взятки “нужным” людям в квартиру заблаговременно приписывали кого-то из семьи покупателя, а затем, опять-таки за деньги, переоформляли жильё на нового хозяина.

Как я уже упоминал, семья Вовочки занимала большую трёхкомнатную квартиру в престижном районе Минска, на которую претендовали богатые и влиятельные люди. Было много желающих решить все их финансовые проблемы. Наши дети решительно отказались от предложенных махинаций, это противоречило их жизненным принципам.

Вовочка с группой коллег из Академии наук взялся, в свободное от основной работы время, выполнить несколько хоздоговорных работ, что позволило ему существенно облегчить их финансовое положение. В какой-то мере помогли им и наши небольшие сбережения. Они смогли перед отъездом приодеться, купить всё самое необходимое и даже некоторые сувениры на продажу в случае острой необходимости.

Подготовку к отъезду особо не рекламировали, ибо по финансовым соображениям нужно было оставаться до последних дней на работе. Кроме того, огласка предстоящего отъезда могла вызвать хулиганские проявления и попытки грабежа.

Летом 1989-го года Вовочка с семьёй приехали к нам в отпуск. Это был его прощальный визит в родительский дом. В течении двух недель он помогал нам по хозяйству, достраивал и благоустраивал дачу, налаживал бытовую технику. Я впервые отметил в нём способности мастерового мужчины, способного своими руками выполнить любую столярную, плотничью или слесарную работу. Узнали мы в нём и полезного советчика по всем жизненно-важным вопросам и проблемам.

Старались и мы ему помочь, как могли. Я обучил его вождению автомобиля, а мать заготовила им в дорогу приличный запас разных консервов.

Вся семья отдыхала на даче. Лакомились свежими овощами, ягодами и фруктами с нашего огорода и сада. Приятной и тёплой была эта последняя, перед отъездом, встреча с детьми и внуками в Могилёве.

Нужно было торопиться с выездом ибо пошли слухи о предстоящих изменениях в иммиграционной политике, в частности, о возможных сокрашениях выездов по израильским визам.

В начале октября был отправлен багаж, а вскоре приобретены билеты на поезд “Москва - Варшава”, следующий на запад через Минск. Вовочка съездил в Москву, где оформил выездные документы и обменял советские деньги на валюту. Разрешалось обменивать только сто рублей на человека, но зато обменный курс был очень выгодным. Один доллар тогда стоил только 65 копеек.

За несколько дней до отъезда мы выехали в Минск, чтобы помочь детям в последних приготовлениях. На каждого члена семьи разрешалось вывозить только два чемодана и пришлось выбирать чему отдавать предпочтение. Решили, что консервы оставлять не следует, а всё остальное упаковали на оставшееся свободное место. В итоге многим вещам не хватило места и их раздали родственникам и соседям. Пришлось оставить полные собрания сочинений классиков русской и зарубежной литературы, которые собирались годами по подписке или приобретались за большие деньги с рук и в букинистических магазинах.

Когда сдали багаж в доме находилось ещё много ценных вещей, к которым за многие годы успели привыкнуть и которые жаль было оставлять. Больше всего расставанию с любимыми книжками и игрушками были огорчены дети. Нам и семье Ритыного брата Семёна пришлось разбираться с оставленным имуществом, наводить порядок в квартире, чтобы сдать её представителю жилуправления и оплатить стоимость ремонта. Несмотря на то, что квартира содержалась в хорошем состоянии и безвозмездно передавалась государству, взыскивалась ещё довольно большая сумма на предстоящие ремонтные работы.

Проводить семью Гимельфарбов-младших на вокзале собралось много родственников, друзей и знакомых. Были тёплые напутствия и добрые пожелания. Не обошлось без слёз и рыданий.

В одном вагоне должны были уехать несколько семей и, когда подошёл поезд, у входных дверей скопилось много людей, которым нужно было успеть за пятнадцать минут пройти проверку бдительного проводника, загрузить чемоданы и занять места. Из-за недостатка времени началась суматоха и нам пришлось подавать Вовочке чемоданы в окно. В спешке провожающие даже не успели толком попрощаться с отъезжающими и бежали вслед уходящему поезду до конца платформы.

Больше других этому огорчалась Анечка, которой казалось, что она не успела сказать детям и внукам на прощание самое главное. Как мы с Верочкой её не успокаивали, она ещё долго плакала навзрыд на перроне вокзала, умоляя нас взять её с собой в Брест, куда мы должны были выехать на Жориной машине, чтобы встретить поезд и помочь перенести вещи для таможенного досмотра. С трудом удалось убедить её в нецелесообразности такого вояжа и необходимости оставаться в Минске для уборки и сдачи квартиры.

Сами же мы поспешили перегнать поезд и успели прибыть на Брестский вокзал за полчаса до его прибытия. Здесь проводилась смена вагонных осей в связи с разницей в ширине колеи, и поезда, идущие за рубеж, имели двухчасовую стоянку. В это время проходил таможенный досмотр пассажиров и багажа.

Мне приходилось кое-что слышать о таможенном контроле, но то, что довелось увидеть здесь, оказалось намного ужаснее представляемого. Таможенники в форме и в штатском без стыда и совести копались в чемоданах, сумках и баулах, выворачивали наизнанку карманы, вытряхивали содержимое портфелей и женских сумочек, а нередко уводили людей в отдельные комнаты для обыска и досмотра одежды.

Не было поблажек и нашим детям. В отдельные комнаты их, правда, не уводили, но разного рода придирок хватило. То ложки показались антикварными, то стоимость ювелирных изделий посчитали завышенной, то в документах что-то странное находили. Илюшка несколько раз выбегал к нам в зал ожидания с какими-то женскими украшениями, запрещёнными к вывозу, но больше всего мальчика огорчило то, что пришлось распрощаться с коллекцией юбилейных монет, которые он собирал в течении нескольких лет. Сколько не упрашивали родители и не умолял таможенников Илюшка, они остались равнодушными и безучастными к мольбам и слезам, и, под угрозой изъятия, потребовали оставить монеты провожающим. Я принял от внука дорогую для него коллекцию, пообещав ему сохранить её и вернуть при первой возможности.

Когда раздался звонок отправления поезда, таможенники, наконец, закончили досмотр и разрешили отъезжающим посадку. Не уверен был я тогда, что когда-нибудь ещё увижу уезжающих в неизвестность детей и внуков. Спазмы сжимали горло. Через металлическую решётку забора мы видели, как поспешно забрасывал Вовочка последние чемоданы в вагон отходящего поезда и услышали последние слова Риточки с подножки движущегося вагона:

- Мы обязательно заберём вас отсюда! До встречи в Америке!

 

160

Под реформами, как известно, принято понимать изменения в экономике, политике или методах управления с сохранением существующего государственного строя. Только этого, наверное, и хотел Горбачев, находясь в форватере времени, которое требовало перемен. Начав процесс “Перестройки”, он поначалу вовсе не стремился к коренной ломке тоталитарного строя, а только пытался реформировать то, что могло, как ему казалось, помочь созиданию “социализма с человеческим лицом”.

Однако, со временем Михаил Сергеевич потерял управление и “процесс пошёл” сам по себе, а он помышлял только о том, чтобы доплыть до какого-нибудь берега. Его непоследовательность и бесконечные колебания постепенно вели к развалу государства и уходу от принципов социализма и коммунизма. Горбачев хоть и оставался Генсеком, но влияние партии всё более падало и Конституция больше не признавала её руководящую роль в стране.

В апреле 1990-го года на смену Политбюро был создан президентский Совет, в состав которого вошёл отъявленный антисемит и националист Валентин Распутин.

Усилились антирусские выступления в союзных республиках. Если раньше лидеры литовского “Саюдиса” не решались претендовать на большее, чем экономический суверенитет в рамках СССР, то теперь Верховный Совет республики, возглавляемый Ландсбергисом, взял курс на полный разрыв с Москвой, которая в свою очередь не остановилась ни перед экономической блокадой, ни перед военной угрозой.

В стране появилось много кооперативов и совместных предприятий. Росла инфляция, заметно повысились цены на продукты питания и промышленные товары. Зарплата уже не обеспечивала сколько-нибудь сносного прожиточного минимума и многие работники промышленных предприятий, учебных заведений и научных организаций, в поисках выхода из создавшегося положения, занялись спекуляцией.

Они “доставали” дефицитные товары на базах и в магазинах, продавая их по более дорогим ценам на рынке. Когда таким путём заработать недостающие на жизнь деньги стало труднее, люди ринулись в ближнее зарубежье. Они закупали в магазинах “Хозтовары” дешёвые металлоизделия и посуду, везли их в Польшу, где продавали по более высоким ценам. Там накупали одежду и обувь, которые сбывали на местных рынках. Такой бизнес давал приличный заработок и достаточно было хотя бы одной такой поездки в месяц, чтобы обеспечить семью всем необходимым. “Мешочниками” (так тогда называли людей, занимающихся коммерцией) становились не только рабочие, служащие и инженерно-технические работники, но и многие видные учёные, руководители предприятий и организаций.

На границе образовывались километровые автомобильные очереди. Предприимчивое население кинулось в рыночную торговлю.

Когда ко мне обращались работники ПКБ с просьбой предоставить им недельный отпуск без содержания для поездки в Польшу, я не мог им в этом отказать. Я знал, что в противном случае они бросят работу и уйдут в какой-нибудь кооператив, так как на низкую ставку конструктора или проектировщика было невозможно прожить. Так поступали и другие руководители предприятий и организаций. От этого страдали производственные показатели, но иного выхода не было и с этим приходилось мириться.

Со временем я стал искать другие пути выхода из создавшегося положения. Кроме плановых тем, мы взялись выполнять неплановые работы на предприятиях других отраслей промышленности в Белоруссии и далеко за её пределами. Стали применять “договорные” цены и доплаты за срочность, что позволило значительно улучшить финансовое положение ПКБ и повысить зарплату работникам. Если раньше, при определении размера оплаты труда, мы должны были руководствоваться только типовыми ставками, то теперь руководителям стали разрешать устанавливать оклады, исходя из своих финансовых возможностей. Я стал широко пользоваться этим правом, что приостановило уход специалистов в кооперативы и уменьшило желание просить отпуск “за свой счёт”.

Чёткое выполнение договорных обязательств и надлежащее качество проектных работ привлекали заказчиков из других областей и республик, что и помогло нашему ПКБ оставаться на плаву. Наличные финансовые ресурсы позволяли не только постоянно увеличивать зарплату работников, но и расходовать много денег на приобретение оборудования, инвентаря и оргтехники.

Однако, так было далеко не везде. Большинство предприятий испытывали серьёзные экономические и финансовые трудности. В стране в целом началось падение экономики.

 

161

После отъезда Вовочки отношения в семье Верочки резко изменились. Жора, по-прежнему, исключал возможность своего выезда из страны и требовал от жены отказаться от этой идеи. Она же, наоборот, всё больше склонялась к мысли, что следует сделать всё возможное для ускорения отъезда, пока ещё не были введены ограничения на эмиграцию. Больше всего Верочка опасалась влияния Чернобыля на здоровье детей. Когда врачи обнаружили увеличение щитовидной железы у Наташки, её волнения возросли и она с нетерпением стала ждать возможности выезда.

Обстановка в доме Каленчицев накалялась с каждым днём. К ежедневным ссорам на бытовой почве прибавились и сцены ревности. Верочка долго скрывала это от нас, но когда осознала безвыходность сложившейся ситуации, заговорила о разводе.

Пытаясь отвести беду, пообещали дочери помочь ей уладить её конфликт с мужем. Такую попытку, впервые за шестнадцать лет их семейной жизни, мы сделали, но серьёзного разговора не получилось. Жора свёл конфликт с женой к непонятой ею шутке и дал понять, что не намерен слушать наши советы на эту тему.

Таким зятя раньше видеть не приходилось. Мы тепло относились к Жоре с первых дней его прихода в нашу семью и всегда защищали его от упрёков и обид жены. В ответ мы постоянно чувствовали доброе и внимательное отношение к себе. Нам по душе была его забота о детях, которые в свою очередь любили отца. Приятно было видеть и взаимную любовь супругов.

Не одну бессонную ночь провела Верочка в постели матери, обсуждая с ней свои семейные отношения. Она отдавала себе отчёт в серьёзности сложившейся ситуации, предвидела последствия развода, но не находила иного выхода. Трудно было ей рвать семейные узы, навсегда расставаться с человеком, которого продолжала любить, оставлять детей без отца. И всё же она продолжала убеждать себя и нас в неибежности разрыва с Жорой.

Со временем мы и сами поняли, что разногласия в семье Верочки носят принципиальный характер, что разрешить их путём уговоров и переговоров на любом уровне уже невозможно, и были вынуждены дать согласие на их развод.

Была ещё попытка примирить супругов в суде. Им предложили уладить разногласия и сохранить семью, но это усугубило распри. Очередное судебное разбирательство завершилось решением о разрыве их семейных отношений.

 

162

С нетерпением и тревогой ждали мы вестей от детей, впервые в своей жизни оказавшихся за рубежом. Если мы с Анечкой хоть в Болгарии однажды побывали и кусочек Румынии проездом увидели (в капстраны нас по понятным соображениям “не пущали”), то нашим детям (второму поколению) и тем более внукам (третьему поколению) и это было недоступно. Им, кроме разрешения властей на выезд, ещё для этого всегда не хватало денег, и они, поэтому, за границу и не стремились

Покойный Мишенька по этому поводу говорил: “Курица не птица, Болгария не заграница, а страны НАТО в нашей семье спросом не пользуются”.

Телефонный разговор с Веной, где у детей была первая долговременная пересадка, состоялся в предпоследний день октября и продолжался только две минуты. За это время мы успели записать номер их телефона и узнать, что все они здоровы и находятся на какой-то спортивной базе недалеко от австрийской столицы. Риточка пыталась взахлёб ещё поделиться их первыми впечатлениями, но мы, несмотря на большой интерес к этому, прервали её восторги, зная что значил для них каждый доллар.

Когда мы тут же позвонили в стол заказов междугородней телефонной станции и попросили соединить нас с Веной, девушка с металлическим оттенком в голосе отчеканила, что международные разговоры предоставляются не раньше, чем на следующие сутки. Пришлось довольствоваться и этим.

С тех пор и на протяжении всего времени пребывания детей в Австрии мы разговаривали с ними не реже одного раза в неделю. Нам это тоже недёшево стоило, но отказать себе в этом не было сил. Мы больше не останавливали Риту, когда она восхищалась обилием и качеством товаров, красотой окружающей их природы, чистотой и порядком в Вене, И даже тогда, когда она поделилась с нами возникшими у Илюшки проблемами с изучением большой разновидности неизвестных ему раньше марок автомобилей. Теперь его познаний в этой области было явно недостаточно. Известных ему “Жигулей”, “Москичей” и “Запорожцев” здесь вовсе не было, но зато было такое количество других машин, что познать, а тем более научиться отличать их по внещнему виду за такое короткое время, было просто невозможно.

Многое удивляло и взрослых. На протяжении всей своей жизни в Союзе они сталкивались с двумя главными житейскими проблемами: первая - как заработать нужную сумму денег, вторая - как “добыть” необходимые товары. Трудно сказать какая из них была сложнее, когда даже имевшиеся деньги, не просто было превратить в товар. За изделиями “повышенного спроса”, особенно импортными, приходилось выстаивать в километровых очередях, их “доставали” за взятку в закрытых распределителях или с “чёрного” хода магазинов, баз, продовольственных и промтоварных складов. Здесь же второй проблемы не было. За деньги можно было купить любые товары, в любом количестве и самого высокого качества. Мало того, их навязывали покупателю назойливые рекламы магазинов и средства массовой информации. Им было трудно всё это сразу понять. К этому нужно было привыкнуть.

Появилась, правда, новая и не менее трудная проблема: как преодолеть соблазн приобретать хорошие товары, о которых они раньше только могли мечтать и которые здесь им предлагались на каждом шагу. Особено трудно было отказать детям в их просьбах и желаниях. Но, когда все они были сыты и получали всё необходимое для жизни, бороться с такими “трудностями” было всё-таки не так сложно.

Они были довольны условиями жизни и отношением к ним администрации лагеря. Их разместили у подножья Альпийских гор, в красивом курортном месте, окруженном сосновым бором и живописными холмами. Вена была рядом, но в целях экономии денег, они туда особо не стремились.

Первое непродолжительное знакомство с привокзальной площадью, когда они только успели сойти с поезда, стоило им нескольких десятков долларов, которые пришлось потратить на игрущки и конфеты детям. Такого обилия сладостей и забав им раньше видеть не приходилось, их нельзя было оторвать от витрин магазинов и киосков. Было ясно, что ещё две-три поездки по городу могут опустошить и без того худые кошельки, тогда как неизвестно, что сулит им ближайшее будущее.

Вовочка как то сказал по телефону, что они часто вспоминают нас, когда открывают очередную банку свиной тушёнки, мясного гуляша или языка в желе. Дети не отказывались от заграничной пищи, но больше просили привычной русской еды. Запас консервов расходовали бережно, понимая, что главное ещё впереди.

Из телефонных разговоров мы поняли, что дети и взрослые чувствовали себя хорошо и морально, и физически. Они успели отойти от кошмаров отъезда, отдохнули и даже поправились.

К ним приезжали представители еврейских организаций, которые уговаривали ехать в Израиль. Тем, кто давал на это согласие, тут же оформляли билеты и немедленно отправляли туда. Наши дети ждали своей очереди на интервью в американское посольство, надеясь на возможность выезда в США.

В конце ноября они сообщили, что время их первой пересадки истекло. Им объявили об отъезде в Рим, где тысячи беженцев из СССР ждали решения своей судьбы. Там должен был определиться путь их дальнейшего следования.

Долгим и трудным был наш последний телефонный разговор с Веной. В тревоге и волнении мы теперь ожидали известий из Рима.

 

163

Порядок приёма работников по личным вопросам в ПКБ соблюдался мною также свято, как и во времена работы руководителем крупного предприятия или ПО. Теперь, правда, в отведенные для этого дни в приёмной ожидало меньше людей, чем раньше, и перечень вопросов и просьб был иным, но не было случая, чтобы вовсе не было желающих поговорить наедине о возникших проблемах, желаниях и сомнениях производственного, общественного, семейного и личного характера.

Секретарь-машинистка как-то раскрыла мне содержание разговора между двумя молодыми сотрудницами в ожидании приёма, который вызвал её удивление. Она оказывается считала, что к директору ходят только о чём-то просить, а тут были чисто семейные дела, с которыми молодые женщины шли “исповедываться батьке”.

По возрасту я многим из работников уже не только в “батьки”, но и в дедушки годился. Большинство инженеров и конструкторов только недавно институты закончили, а мне было уже за шестьдесят. Средний возраст всего персонала нашего бюро был чуть больше тридцати лет. Некоторые ещё были холостыми, а другие только поженились и с ходу столкнулись со множеством житейских проблем. Тут были и жилищная неустроенность, и вопросы определения детей в ясли и садики, и материальные трудности.

Всё это часто порождало семейные скандалы и ссоры, которые нередко разрушали молодые семьи, пополняли армию матерей-одиночек и плодили безотцовщину.

Конечно, сейчас у меня не было таких возможностей помочь людям, как раньше. И жилфонд был значительно меньшим, и лимиты денежной помощи не могли быть сравнимы с прежними, но тем не менее я старался, как мог, решать вопросы, с которыми ко мне обращались работники ПКБ. Удавалось, например, почти полностью удовлетворять просьбы по получении мест в детских дошкольных заведениях, определять одиночек в общежития предприятий-заказчиков, а кое-кому и квартирные проблемы решить. Некоторым оказывалась материальная помощь и никому не было отказано в выдаче внеочередного аванса в счёт зарплаты. Когда возможностей помочь не было, доброе слово, совет и сочувствие тоже приносили ощутимую помощь.

Как-то, к моему удивлению, на приём пришла секретарь нашей парторганизации Светлана Фежюкова. Парторг тогда ещё считался вторым человеком в коллективе и мог решать все вопросы с руководителем в любое время. При этом к его слову директор обязан был прислушиваться, а мнение и советы учитывать даже тогда, когда они не совпадали с его желаниями.

Света окончила Могилевский машиностроительный институт и, как молодой специалист, была направлена на инженерную должность на желатиновый завод, где прилежно работала и вскоре была избрана секретарём партийной организации. Она фанатично верила в марксистско-ленинскую идеологию и в коммунистические идеалы, и в меру сил старалась ими руководствоваться. Всё это не всегда сочеталось с реальной жизнью и не совпадало со взглядами и действиями руководителей завода. На этой почве у неё с ними возникали частые распри, результатом которых стало её добровольное увольнение с предприятия.

Она попросилась на любую работу в ПКБ и я предложил ей вакантную должность заведующей проектного кабинета и архива. Федюкова активно взялась за дело, выступила с рядом ценных инициатив. В коллективе стали отмечать её заслуги в информационном обеспечении, что способствовало повышению уровня и качества проектов, конструкторских разработок. На первом же отчётно-выборном партсобрании её избрали секретарём партийной организации и она с увлечением взялась за эту работу.

Во всех производственных и общественных делах Светлана Михайловна занимала принципиальную позицию и всегда была сторонником объективного и справедливого решения возникающих вопросов. Такая позиция парторга пришлась мне по вкусу и не было оснований для серьёзных разногласий между нами. Она служила примером добросовестного отношения к работе, личной порядочности и честности.

Эти жизненные принципы нередко вступали у неё в противоречия с окружающей реальной действительностью, где властвовали лицемерие, бесчестье и обман. По этой причине она не нашла взаимопонимания и с мужем, молодым учёным, пренебрегавшим её идеалами и стремящимся к научной карьере всеми доступными тогда методами. Когда Светлана Михайловна поняла, что её мировозрение ему чуждо, она не поступилась своими принципами и ушла с малолетним ребёнком к матери, оставив мужу квартиру и всё совместно нажитое имущество. Таков уж был характер у Светы Федюковой.

Предвидя, что её визит ко мне в приёмные часы вызовет моё недоумение, она предупредила, что вопросы у неё сугубо личные и поэтому она сочла уместным решать их именно в такой обстановке.

Светлана Михайловна выразила своё удовлетворение работой, обстановкой, царящей в ПКБ и просила оставить её в занимаемой должности независимо от того, какой будет реакция на то, что она собирается мне изложить. После такой преамбулы Света изложила суть дела, которое сводилось к тому, что она не разделяет теперешней политики КПСС и лично её Генсека Горбачева, который молча взирает, как партийные лидеры в Центре и на местах пренебрегают ленинскими принципами руководства и постепенно сползают на путь мошенничества, обмана и наживы, как под видом создания акционерных обществ, коммерческих объединений, совместных предприятий и кооперативов разворовывается общественная собственность, народное добро. Она возмущалась тем, как богатеют дельцы и махинаторы и нищают честные труженики. Руководители партийных комитетов, по её мнению, не только не пресекали жульничество и воровство, а нередко сами ему потворствовали. Убедительными примерами из жизни в столице, городе и области Федюкова подтвердила свои выводы и обобщения. Она заявила о своём намерение оставить руководство партийной организацией ПКБ и приостановить своё членство в КПСС до изменения обстановки в партии.

Федюкова надеялась на понимание и поддержку. В душе я во многом был согласен с ней, но предвидя реакцию партийных органов и возможные последствия, попытался тогда уговорить её повременить с решением и высказал надежду на перемены к лучшему в скором будущем. При этом мне искренне хотелось как-то успокоить Свету и оградить её от неминуемых гонений и преследований, в результате которых она могла бы лишиться работы и двухкомнатной квартиры, которую должна была получить в конце года.

Когда я намекнул ей о такой опасности, она заявила, что не представляет себе, как такое может случиться в возглавляемой мною организации, а если что-нибудь подобное произойдёт, она изменит своё мнение обо мне, как о коммунисте, человеке и руководителе.

В общем не получилось у меня тогда разговора по душам со Светланой Михайловной и она ушла от меня недовольной и раздосадованной. Мои советы, уговоры и предупреждения не возымели желаемого результата. На следующей неделе поступило её официальное заявление с просьбой об освобождении от обязанностей секретаря парторганизации и выхода из партии, в связи с несогласием с её политической линией.

Тогда развал КПСС ещё только начинался и ощущалось это в непоследовательном и беспринципном поведении её руководства. Примеров добровольного выхода из партии рядовых её членов, тем более партийных активистов, в нашем городе ещё не было и поэтому поступок Федюковой оказался сродни грому среди ясного дня.

Поначалу давление было оказано на меня и руководство объединения. Мне было предложено оказать влияние на Федюкову и любой ценой принудить её отказаться от своих намерений. Партийные органы предложили при необходимости заинтересовать Светлану Михайловну увеличением оклада, немедленным выделением жилплощади и любыми другими методами поощрения. Однако все уговоры оказались тщетными.

Второй тур обработки парторга провели руководители объединения. Там ей пообещали престижную работу в аппарате с более высоким окладом, квартиру в новом доме в центре города и другие блага, но она от всего этого отказалась и продолжала настаивать на немедленном рассмотрении своего заявления.

Очередную попытку повлиять на Федюкову предпринял райком партии. Когда уговоры на неё и там не подействовали, её пытались запугать исключением из партии за использование своего положения в корыстных целях и вымогательство льгот и привилегий. Ей также угрожали освобождением от занимаемой должности. Однако и эти меры на неё не подействовали. Более того, она пригрозила жалобой в Комитет партийного контроля при ЦК КПСС.

На закрытом партийном собрании в присутствии Первого секретаря райкома Тамары Михайловны Кот она подтвердила своё желание выйти из партии по мотивам изложенным в её заявлении и привела веские доводы, побудившие её принять такое решение. Большинство коммунистов с пониманием отнеслись к её выступлению и она была исключена из членов КПСС.

Трудно было даже мысленно представить себе возможность подобного поступка секретаря первичной партийной организации несколько лет тому назад. Скорее всего Федюкова тогда лишилась бы не только работы и квартиры, но и свободы. Сейчас же было время Горбачевской гласности и демократии, и партийные органы не решились на репрессии против молодого коммуниста, демонстративно покинувшего ряды начавшей разлагаться партии.

Это был первый, но далеко не последний случай выхода из КПСС в нашем городе. В конце 1990-го года многие коммунисты перестали платить членские взносы, а в следующем году началась массовая сдача партийных билетов. В мае 1991-го года отказался и я платить взносы, и вышел из партии, в которой состоял почти полстолетия.

 

164

Первое письмо из Рима мы получили к ноябрьским праздникам. Вовочка сообщал, что они благополучно перенесли дорогу и устроились на частной вилле в пригороде итальянской столицы. Условия здесь были намного хуже чем в Австрии. Никто больше не заботился об их питании и отдыхе. Ночи уже были прохладными, а летняя дача, которую они снимали, не отапливалась. Квартиры с удобствами в городе были им не по карману.

Кругом красота необыкновенная. Рекламы зазывают в театры, музеи, увлекательные путешествия по стране, но за всё нужно платать, а денег совсем мало и неизвестно было, как долго нужно будет ждать интервью а Американском посольстве. Приходилось экономить и на питании. Благо ещё запасы консервов спасали.

Тем не менее настроение у детей и взрослых было бодрым. Они наслаждались солнцем, которое днём грело ещё не по-осеннему, тёплым морем, обилием недорогих фруктов и овощей, необыкновенно красивым городом. Хоть и жалко было денег, но они совершили несколько интересных экскурсий и осмотрели многие достопримечательности Рима. Их цель была Америка и они были полны решимости добиваться её достижения.

Мы написали тёплое письмо, в котором поддержали их оптимистический настрой и похвалили за выдержку и мужество в достижении своей мечты. Советовали продать сувениры, а в случае необходимости часть одежды и обуви, чтобы обеспечить детей необходимым питанием, просили оберегаться простуды. Поздравили Вовочку и Диночку у которых 9-го ноября был день рождения.

Хорошо было бы помочь им деньгами, но тогда обменять советские рубли на валюту было почти невозможно, и если это нам каким-то чудом и удалось бы сделать, то отправка денег заграницу считалась контрабандой и категорически запрещалась.

Домашнего телефона у детей не было и связь с ними поддерживалась только письмами. Они шли долго и были не частыми. В волнении томились мы в их ожидании и умоляли чаще писать.

Уже потом нам стало известно, что жилось им в Италии не сладко. Декабрь и январь были в том году необычно холодными и Риточка заработала себе артрит, который остался ей на всю оставшуюся жизнь. Вовочке приходилось подрабатывать на случайных работах, чтобы прокормить семью. Продали все сувениры и кое-что из вещей. Были проблемы со спонсорами, без чего не вызывали на интервью.

Дети не хотели волновать нас и поэтому не обо всём писали, они понимали, что помочь мы им не можем..

.В январе мы, наконец, получили радостное письмо: интервью прошло успешно и семья получила

статус беженцев. Путь в Америку открыт! Билеты на самолёт заказаны на первое марта. Вовочка предупредил, что писем больше не будет и обещал позвонить, как только они прибудут на место.

В тревоге длились долгие дни ожидания, пока второго марта не раздался телефонный звонок из Баффало. Риточка сообщила, что прилетели благополучно, их встретили и приютили Пурыжанские, в ближайшие дни они позвонят из своей квартиры и сообщат номер домашнего телефона.

Нам этого было мало. Ждать их звонка не хватило терпения и мы тут же заказали разговор с Баффало. Из него мы узнали некоторые подробности перелёта через океан и первые впечатления об Америке. Больше всего восторгов было от “Боинга”, который ошеломил их размерами и комфортом. За телевизором, роскошным двухразовым питанием и прекрасным обслуживанием как-то незаметно прошёл многочасовой перелёт, и они оказались на другой стороне земли, в знаменитом аэропорту имени Кеннеди. В самолёте Илюшке преподнесли торт и поздравили с днём рождения. Так авиакомпания чествует всех именинников, оказавшихся на борту их лайнеров.

Восхищались они и вниманием своих друзей, которые их тепло приняли, позаботились о жилье и всём необходимом на первое время их жизни на новом месте.

Многое показалось им необычным в этой удивительной стране: и порядок найма квартиры, и срок установки домашнего телефона, и огромные супермаркеты с невообразимым обилием всевозможных продуктов, и травяные газоны, которые подстригаются специальными машинами, и приветливые лица американцев, говорящих “Хеллоу” совсем незнакомым людям, которых встречают на улице.

Разговор был односторонний. Говорили по очереди дети и внуки, а мы слушали и только изредка выдавали какие-то нечленораздельные звуки радости и восторга. Мы забыли о стоимости международного телефона и не замечали время, пока телефонистка не предупредила, что прервёт нас через одну минуту. Вовочка успел ещё только сказать, что они начали подготовку документов в вашингтонский Центр иммиграции и натурализации, и нам следует готовиться к отъезду.

 

165

В Белоруссии, как и в других республиках СССР, нарастали темпы инфляции. Цены на продукты питания и промтовары из месяца в месяц повышались. Введенные в 1990-ом году новые должностные оклады работникам ПКБ, которые тогда казались вполне приличными, уже не обеспечивали минимального прожиточного минимума и вновь начался отток специалистов в кооперативы, торговлю и другие коммерческие структуры.

Пришлось в срочном порядке менять штатное расписание и увеличивать зарплату работникам. Финансовые возможности для этого были, однако, согласно действовавшему тогда положению, рост зарплаты не должен был опережать рост производительности труда. Банк выдавал наличные деньги для расчёта с работниками не под фактический объём реализации, как это было раньше, а в пересчёте на достигнутый уровень выработки продукции на одного трудящегося с учётом соблюдения требуемого соотношения между ростом зарплаты и производительностью труда. Так как ценники на разработку проектов оставались старые, а выработка на одного работника определялась в рублях, достичь требуемого соотношения было невозможно и мы не могли получить необходимую сумму денег для полного расчета с людьми. Наши объяснения о выполнении плановых показателей по объёму выпуска проектной продукции, производительности труда, прибыли и наличии свободных средств на текущем счёте в рассчёт не принимались, и наши сотрудники не могли получить свои честно заработанные деньги.

Мои хождения к банковскому начальству результатов не давали и приходилось прибегать к различным комбинациям, чтобы вымолить необходимую сумму на выплату зарплаты. Во время одного визита я был принят старшим экономистом планового отдела банка Софьей Ароновной Дольниковой, которая прониклась сочувствием ко мне. Она без труда разоблачила попытку получения нами завышенного аванса, резонно заметила, что таким путём мы долго не протянем и посоветовала поискать другие возможности для выхода из создавшегося положения. Когда же я признался ей, что найти их не могу, она пообещала, что попробует нам помочь.

При следующей встрече она со знанием дела легко убедила меня, что нами не используются некоторые положения сборников цен на проектные работы, позволяющие применять повышающие коэффициенты, чем занижается договорная стоимость работ. Кроме того, Дольникова предложила определять договорные цены на выполнение смет и конструкторских разработок по трудозатратам. С учётом введения новых повышенных окладов работникам это заметно увеличивало суммарный объём работ. На конкретных примерах Софья Ароновна показала, что в текущем году объём реализованной проектной продукции, а, следовательно, и производительность труда, возросли бы в размере, превышающем рост заработной платы.

Мои опасения возможных претензий со стороны контролирующих органов и, в первую очередь, Народного контроля, которого я по-прежнему остерегался, она категорически отвергла, потому что, по её мнению, эти рекомендации не противоречат закону. Кроме того, она считала, что в таких тонкостях ревизоры просто не разберутся.

Нескольких часов разговора с Дольниковой было достаточно, чтобы я понял не только суть полезных советов толкового экономиста, но и необходимость заиметь такого работника в ПКБ. Не откладывая эту идею в долгий ящик, я тут-же предложил Софье Ароновне должность главного экономиста с окладом значительно превышающем небольшую ставку, получаемую ею в банке. Предложение застигло её врасплох, но она сходу отвергла его по ряду причин. Дольникова заявила тогда, что не может бросить любимую работу и уйти из банка, в котором проработала более двадцати лет. Она была направлена сюда после окончания финансово-экономического института, в соверщенстве познала все тонкости банковского дела и стала ведущим специалистом в этой области, с мнением которого считались не только в городской и областной конторах банка, но и в Госбанке республики. Оставить любимое дело ради материальной выгоды она не собиралась. Софья Арановна предположила, что работу главного экономиста ПКБ вполне могла бы выполнять Забелышинская, которая работала у нас главным бухгалтером. Любовь Владимировна имела высшее экономическое образование, большой опыт работы в пищевой промышленности и в ЦСУ, где она в последнее время работала заместителем заведующего отделом. Дольникова давно знала Любу и не представляла её в роли главбуха, которая не соответствовала её специальности, опыту и желанию.

Дольникову можно было понять и ей трудно было возразить. Действительно, ей не было резона менять привычную и любимую работу в Госбанке на предложенную мною должность в проектной организации. Верно было и то, что Забелышинская по образованию и опыту работы соответствовала должности главного экономиста.

Была ещё одна причина по которой мне не следовало предлагать Софье Ароновне работу в ПКБ. В случае её согласия, все руководящие управленческие должности были бы заняты евреями. Появлялись веские основания обвинить меня в нарушении партийного принципа подбора кадров. Этим могли воспользоваться подчинённые Лагиру органы контроля, в сфере влияния которых я теперь вновь находился.

Однако, чем более сомнительными были возможности завлечь Дольникову в ПКБ, тем более мне этого хотелось, и тем настойчивее я уговаривал её согласиться с моим предложением. Более месяца продолжались переговоры и, когда казалось, что никаких надежд на их положительный исход не осталось, Софья Ароновна принесла заявление о приёме на работу. Она призналась, что решилась на это из-за нанесенной ей очередной обиды, унижающей её честь и достоинство, как человека и специалиста. Управляющий банком отклонил предложение о назначении её на вакантную должность заместителя заведующего планового отдела банка. Вакансия была замещена молодым специалистом, единственным преимуществом которого была принадлежность к основной национальности. Это был уже не первый случай, когда её служебному росту мешало еврейское происхождение. На этот раз сработали гордость и самолюбие, и она, с болью в сердце, решила подать заявление об увольнении в связи с переходом на другую работу.

Я, как мог, успокаивал Дольникову, а в душе был рад открывшейся возможности поработать с грамотным, толковым и опытным экономистом, приятным и умным человеком.

В своём выборе я не ошибся. Мы проработали вместе несколько лет, вплоть до моего увольнения, и я получал большое удовольствие от общения с ней. Из любой сложной ситуации она находила правильный и, наверное, единственный выход. Мы успешно конкурировали с другими проектными организациями отрасли и обеспечивали устойчивое финансово-экономическое положение ПКБ. Софья Ароновна пользовалась авторитетом в коллективе и никто не возмущался тем, что у руководства одни евреи.

На этом примере я мог ещё раз убедиться в том, как важно руководствоваться при подборе кадров, в первую очередь, не политическими качествами и национальной принадлежностью работника, а его эрудицией, способностями, знаниями и отношением к делу.

 

166

Письма из США приходили не часто. Еще реже были разговоры по телефону. У детей на них просто не было денег, да и нам они были не по карману. Когда же мы совсем изводились в ожидании очередного письма, то позволяли себе заказать Баффало, чтобы узнать, хотя бы, о здоровье детей. О чём еще можно было говорить с далёкой Америкой, если за считанные минуты нужно было отдать недельный заработок. Да и разговоры телефонные как-то не клеились у нас. На все наши вопросы мы получали уклончивые ответы, что всё нормально, всё в порядке и волноваться нам нет никаких оснований.

Наши письма в Америку были частыми и однообразными. В них была мольба о более подробной информации касательно их новой жизни, учёбы, поиска работы, настроения. Дети отделывались общими фразами, что все здоровы и всё у них хорошо. В лучшем случае нам сообщали некоторые подробности о детях и об их успехах в школе.

Мы чувствовали, что от нас что-то скрывают и отправили резкое письмо с настоятельной просьбой написать честно и открыто обо всём, что беспокоит и тревожит их.

В ответ мы получили первое откровенное письмо от Вовочки. В нём наш сын поделился с нами некоторыми мыслями об их новой жизни. После первых восторгов от изобилия товаров, заботы о детях, которых возят на учёбу в школьных автобусах и кормят вкусными завтраками, социальной защите малоимущих, которым платят вполне приличные пособия, демократических свобод и отсутствия дискриминации, они столкнулись со множеством житейских проблем, которые неизбежно встают перед иммигрантами вообще и перед “русскими” евреями в особенности.

Как не возмущались мы, писал Вова, несправедливым к нам отношением в Союзе, но если мы там чего-то стоили в своём деле, с нами всё же считались, как со специалистами, наши знания, опыт, способности были кому-то нужны. Здесь же мы потеряли свой социальный статус и пока не можем быть востребованы в промышленности, науке, культуре и других сферах человеческой деятельности. Наши дипломы здесь не признаются, а научную степень, к которой многие долго и упорно стремились, приходится вовсе скрывать, чтобы не лишиться возможности получить какую-нибудь подсобную работу с минимальным заработком.

Здесь бывшие старшие экономисты, главные инженеры, зав. лабораториями и зав. секторами в поисках любой неквалифицированной работы могут только вспоминать о своём былом “величии”.

Многие жестко советуют вновь прибывшим: “Забудьте о своём прошлом.” Они рекомендуют приспосабливаться к условиям новой жизни. Тем более, что они здесь не такие уже и плохие. Щедрое американское общество обеспечивает всем безбедное существование. Никто не живёт под открытым небом, а о здешнем питании, которое доступно и бедным, только мечтать могли наши доктора и кандидаты наук. Всем беженцам обеспечено бесплатное медицинское обслуживание, а их дети могут бесплатно учиться и пользоваться благами, которых они “там” и во сне не видели.

Некоторые следуют этим советам, довольны и, вроде бы, даже не плохо устроились: получают “Велфер”, пользуются многими льготными программами, ходят в синагоги, посещают школы английского языка и отмеряют свою жизнь от пособия к пособию.

Наши дети по этому пути не захотели идти и для них жизнь оказалась намного труднее. Они не пожелали забыть свой долголетний опыт, профессионализм, умение. Вова и Рита отказались от “Велфера” и ринулись искать работу, но даже подсобную работу нельзя было найти без языка. Пришлось, в первую очередь, браться за английский и они учили его круглые сутки с перерывами на сон и еду. Пользовались учебниками, кассетами, слушали телевизионные программы и радио и, когда стали понемногу понимать и чуть-чуть говорить, нашли работу.

Рита пошла подсобной рабочей в магазин-мастерскую, где шили и монтировали гардины по заказам клиентов. С её слабым здоровьем нелегко было выдержать полный рабочий день у швейной машины, но она упорно осваивала новую работу и вскоре стала самостоятельно её выполнять.

Вова катал тележки в супермаркетах, работал паяльщиком в ремонтной мастерской и выполнял другую неквалифицированную работу, какая попадалась под руки, не считаясь со временем и тяжестью.

Дети не жаловались и не сожалели о своём выборе. Они успокаивали нас тем, что живут сейчас не хуже, а значительно лучше, чем раньше, а чтобы жить ещё лучше, как живут большинство американцев, нужны годы, воля и терпение. Используя знакомую терминологию, Вова называл время адаптации в американское общество “переходным периодом”.

Рита писала, что вскоре мы узнаем свой компьютерный номер в Вашингтонском центре и будем приглашены на интервью в американское посольство, но теперь ни она, ни Вова на выезде не настаивали. Учитывая специфические особенности нашего статуса, психологии и ментальности, они считали, что этот вопрос мы должны решать сами, взвесив все “за” и “против”. О своём решении они не жалели. Хоть и нелёгкой была их теперешняя жизнь, были надежды на лучшее будущее и радость за детей, которым в Америке действительно хорошо. Что касается взрослых, решающих вопрос о выезде, то они должны считаться с тем, что их здесь ждут серьёзные проблемы житейского, языкового и психологического характера. Об этом предупреждали нас дети в своём первом и последнем откровенном письме.

Вова и Рита заверили нас, что с любым принятым нами решением они согласятся.

 

167

Письмо из Вашингтонского Центра службы иммиграции и натурализации о назначении интервью в посольстве США, в Москве мы получили неожиданно быстро. Обычно со времени направления туда анкет и до присвоения номера на компьютере, проходит не менее года, а нередко и больше. В нашем же случае прошло только шесть месяцев, а нам уже сообщили дату встречи с представителями иммиграционного ведомства для решения вопроса о получении статуса беженца. На подготовку длинного перечня необходимых документов давалось всего три месяца, и нам следовало быть в Москве 11 марта 1991-го года.

Честно говоря, мы даже не рады были такому быстрому обороту дела. Когда я об этом позвонил Верочке в Минск, она от неожиданности даже опешила и заявила, что совсем к этому ещё не готова.

Ехать следовало всей семьёй, а к тому времени ещё не было ясно даст ли Жора согласие на отъезд детей и подпишет ли заявление об отсутствии претензий к своей бывшей супруге. Он усиленно уговаривал Наташу оставаться с ним и она склонялась к тому, чтобы дать на то согласие. Ей недавно исполнилось шестнадцать, она была студенткой медучилища и успела уже получить советский паспорт.

О поездке на интервью без дочери Верочка и мыслить не могла, и мы начали осторожную, но целенаправленную обработку девочки. Ей приводились многочисленные доводы и аргументы в пользу отъезда, её предупреждали об опасности проживания в зоне повышенной радиации и угрозе развития болезни щитовидной железы, а она твердила одно: “Это моя родина и я отсюда никуда не уеду”.

Решающий разговор с ней у меня состоялся один на один, когда я напросился проводить её к автобусу, что шёл в микрорайон “Запад”, где жил Жора. Уже стемнело, накрапывал мелкий дождик, автобусы один за другим полупустыми уходили от остановки, а мы всё говорили и говорили. Наташенька плакала... Она не поддавалась на уговоры и убеждала меня, что не может навсегда оставить отца, одинокого дедушку в Ляховичах, тётушек и дядечек, подруг и друзей, бросить своё медучилище, откуда открывалась дорога в мединститут, и ехать на другой конец света, где всё чужое, непонятное, и даже по русски поговорить будет не с кем.

Когда весь мой запас доводов и убеждений иссяк и я уже готов был признать очередное поражение, в голову пришёл последний аргумент, который оказался решающим и склонил Наташу согласиться поехать на интервью. Я повёл разговор о маме, которая её безумно любит, не мыслит себе жизни без неё, которую она своим поступком в могилу сведёт. Я упрекал Наташу в том, что при всём обилии любви и жалости, которую она испытывает ко всем своим родственникам, она совсем не жалеет человека, давшего ей жизнь и любящего её больше всех на белом свете.

Когда подошёл очередной автобус, внучка, сквозь слёзы, произнесла:

- Я поеду с вами в Москву, но не мучайте меня больше своими разговорами.

Наташа уехала, а я еще долго оставался на скамейке пустующей автобусной остановки в раздумии о том, почему мы, взрослые, терзаем детские души своими поступками и действиями.

 

168

Пока Иринка только догадывалась о возможности нашего отъезда, она относилась к этому довольно спокойно. У нас возобновились прежние отношения, мы нередко бывали у неё в Минске и, как могли, помогали ей. Она отказалась от квартирантов, произвела капитальный ремонт своей квартиры, обставила её с нашей помощью добротной импортной мебелью и полностью посвятила себя детям. Работа в финотделе облисполкома её вполне устраивала и ею там были довольны. Зарплата была небольшой, но, с учётом полагающейся им части Мишенькиной пенсии, денег на жизнь хватало и материально они были вполне обеспечены. Нуждались больше в моральной помощи и поддержке, которая им оказывалась. Одно то, что мы жили рядом и к нам можно было в любое время обратиться, было для Иринки очень важно.

Известие о нашей поездке на интервью вызвало настоящий шок в семье Зуськовых (такую теперь фамилию носили и дети) и они не считали нужным скрывать от нас своёго отношения к этому. Больше всех возмущалась Алёнка. Ей стукнуло уже тринадцать лет и рассуждала она не по-детски серьёзно.

Когда я, как-то, гуляя с ней по лесу возле нашей дачи, попытался высказать свои тёплые чувства, она грубо прервала меня и совсем по-взрослому заметила:

-Своё отношение к детям, дедушка, нужно подтверждать делами, а ты с бабушкой бросаешь нас одних на произвол судьбы.

Тяжело было слушать такие слова от любимой внучки, которая так рано стала сиротой, но, к сожалению, в них была и доля правды. Я попытался тогда объяснить Алёнушке, что мы вовсе их не бросаем, а только на какое-то время расстаёмся, что делаем это, чтобы иметь возможность оказывать им реальную помощь. Я добавил, что мы с удовольствием взяли бы их с собой, но мама об этом даже слушать не хочет и заявила, что о её выезде из Белоруссии и речи быть не может, а мы уже слишком стары, чтобы нам можно было доверить воспитание малолетних детей.

Даже маленький Андрюшка, которому только шесть лет исполнилось, принимая от нас в подарок автомобиль “Москвич”, на котором он мог самостоятельно ездить, нажимая ножками на педали, спросил меня в день своего рождения:

-Если ты меня так сильно любишь, то зачем же ты от меня насовсем уезжаешь?

Ему, самому маленькому из шести внуков, которого мы все очень любили, я и не пытался что-нибудь обяснять, а только твёрдо пообещал:

-Мы расстаёмся не насовсем, Андрюшка. Мы скоро обязательно снова будем вместе, мой мальчик.

Иринка, хоть и не скрывала своего недовольства, старалась в разговорах избегать этой темы. Только раз, когда мы как-то за столом, в присутствии друзей и родственников, в очередной раз коснулись возможности их отъезда сейчас или в недалёком будущем, она вновь наотрез исключила такой вариант для себя, но то ли в шутку, то ли всерьёз заметила, что детей своих она могла бы доверить только Вовочке и никому другому. Больше мы с ней эту прблему не обсуждали.

Очень болезненно восприняла известие о приглашении нашей семьи на интервью сестра Анечки -Полина, которая очень страдала от своего одиночества. После развода с Петей она так и не создала новой семьи и жила одна с сыном Ариком. Теперь, когда ей было уже за шестьдесят, сын женился и она осталась совсем одна. Мы стали для неё единственной опорой и надеждой. Полечка просила не оставлять её одну и обратилась с просьбой в американское посольство приобщить её к нашей семье. Было мало надежд на успех этой затеи, но мы решили сделать всё возможное, чтобы ей помочь. В нашем обращении в службу иммиграции и натурализации были убедительные доводы и, к обшей радости, перед самым выездом в Москву, мы получили сообщение об удовлетворении нашего ходатайства. Сестра Анечки могла ехать на интервью, как член нашей семьи.

Труднее было с моей Полечкой. Хоть она и не была одинокой и формально считалась вполне материально обеспеченной (пенсия отставного подполковника была выше моей директорской зарплаты), её нельзя было оставлять без нашей моральной поддержки и помощи во всё осложняющейся ситуации в стране. Несмотря на то, что её сыновья к тому времени уже успели защитить диссертации, занимали довольно высокие должности и получали вполне приличную зарплату, она не прекращала о них заботиться и на это уходила значительная часть их семейного дохода. На этой почве продолжались разногласия с Володей и семья не вылезала из долгов. Ни ссоры с мужем, ни наши уговоры, ни убеждения её детей в том, что они уже способны прожить без её помощи, на неё не действовали.

У нас были серьёзные основания беспокоиться о прочности их брака с Володей. Полечка могла в любое время остаться одна, без достаточных средств к существованию и необходимой моральной

поддержки. Расчитывать, что её, на старости лет, приютят дети не приходилось. В их семье только она была полной еврейкой и сполна получала всю жизнь полагающиеся по этому статусу дивиденды.

Володя, хоть и имел полуеврейское происхождение по матери, гордо носил отцовскую фамилию. Валера и Борик считались по паспорту русскими и это сыграло свою роль в их образовании и росте служебной карьеры. Их жёны были русскими и не следовало ждать, что у них когда-нибудь появится желание привлечь постороннее внимание к полуеврейскому происхождению своих мужей. Да и сама Полечка позволяла себе пользоваться своим правом семейного гостя не более одной недели, пока ещё сохранялись запасы привезенного продовольствия и достаточные для покупки подарков денежные средства.

Наше предложение о смене местожительства застигло семью Елизаровых врасплох. К этому они тогда оказались совсем неподготовленными. Володя, который к тому времени ещё оставался непоколебимым патриотом советской страны, считал выезд изменой Родине и категорически исключал такую возможность по отношению к себе. Он заявил, что никуда не поедет, а если этого захочет Полечка, то он препятствовать не будет. Что касается детей, то они, по его мнению, должны были сами рещать эти вопросы. Позднее Володя уточнил, что Борик в любом случае останется с ним и переедет с семьёй в Ейск, в их двухкомнатную квартиру в центре города. Ехать одна Полечка не решалась.

В сложной ситуации тогда оказались и наши одесские родственники. Полуеврейская семья Бори была на распутьи. Жена Люся, чистокровная украинка, всеми своими корнями была привязана к селу Евтодия, где она родилась, жили и умерли её родители, и поблизости от которого теперь жила её сестра Лиля с семьёй. Никакие уговоры Бори на неё не действовали и об их отъезде тогда не могло быть и речи.

Старшая дочь Светочка, ровесница наших мальчиков, по паспорту была украинкой, муж её Саша, русский, и потому они не испытывали дискриминации, несмотря на еврейское происхождение отца-Бори. Покидать родину они ещё не собирались.

Кто в их семье давно созрел к отъезду - дочь Аллочка и её муж Лёва. Он, кроме еврейской фамилии Гишвалинов, обладал всеми другими отличительными особенностями настоящего еврея и был по уши сыт антисемитизмом, который, несмотря на его кандидатскую степень и большие способности, не позволял ему подняться выше должности старшего научного сотрудника в исследовательском институте пишевой промышленности. Они готовы были воспользоваться любой возможностью покинуть страну, но помочь им это сделать сейчас по степени родства мы не могли.

Складывалось так, что на интервью мы должны были ехать только с Верочкой и примкнувшей к нам тётей Полей, а все другие наши родственники оставались здесь в ожидании других возможностей для отъезда или в процессе созревания к этому.

 

169

О предстоящей в марте поездке нашей семьи в Москву знали только близкие родственники. Даже друзья не были посвящены в эту тайну. Её разглашение могло стоить мне не только увольнения с работы под любым удобным предлогом, но и осложнений с выдачей загранпаспорта по мотивам допуска к секретной документации или другим надуманным причинам. Могла лишиться по этим же причинам своей должности и Верочка. Неприятна была бы и молва по этому поводу.

Всю подготовительную работу и оформление необходимых документов к интервью взяла на себя Анечка. Приходилось только удивляться её внезапно раскрывшимся способностям к выполнению этой непростой работы. Ей, которой всю жизнь трудно было даже письмо написать, пришлось заполнять массу анкет и других бумаг, большинство из которых были на английском языке, но она с этим прекрасно справилась. Были у неё, конечно, языковые трудности (в школе и институте мы изучали немецкий), но она успешно их преодолевала при помощи словарей, которыми мы к тому времени успели обзавестись.

Пользуясь своим служебным положением, я договорился с одним из наших заказчиков о бронировании мест в гостинице на всю семью, под предлогом выезда на празднование юбилея нашего столичного родственника. В то время было совсем непросто определить несколько человек на ночлег в центре Москвы.

С помощью друзей удалось купить билеты на поезд “Могилёв-Москва” в оба конца, и вечером десятого марта вся наша семья отправилась на интервью. Поезд прибыл на Белорусский вокзал в шесть утра и через полчаса мы уже были на улице Чайковского, где тогда размещалось американское посольство. Несмотря на ранний час, у здания стояло уже несколько сот человек.

В Москве оказалось намного холоднее чем в Могилёве, весной здесь ещё и не пахло. Лежал снег и было морозно. Я отправил женщин и детей в только что открывшееся кафе погреться и позавтракать, а сам остался в очереди. Здесь были люди изо всех концов нашей необъятной Родины. Некоторые добивались гостевой визы, но большинство желало навсегда покинуть страну.

Мне раньше казалось, что статус беженца получают в основном евреи, стремящиеся убежать от антисемитизма и дискриминации. На самом деле в тот день они здесь были не в большинстве. Многие русские, украинцы и белоруссы говорили о преследованиях, которым они подвергались в связи с принадлежностью к некоторым религиозным сектам. Армяне рассказывали, что бежали из Баку, где начались погромы со множеством человеческих жертв, а литовцы, эстонцы и латыши утверждали, что подвергаются гонениям из-за их стремления к независимости от России. Были в очереди и азербайджанцы, и грузины, и представители других национальностей и этнических групп. Все они причисляли себя к гонимым в стране, где дружба народов считалась основополагающим принципом существования государства, а преследования на расовой, национальной и религиозной почве были по закону уголовно наказуемыми.

Много было и евреев. Они приехали из Украины и Молдавии, Белоруссии и России, Средней Азии и Кавказа. Были и местные жители - москвичи. И каждый со своей историей и основаниями просить статус беженца. Хоть в стране уже несколько лет властвовала демократия и гласность, говорили шёпотом, опасаясь, на всякий случай, доносов.

Очередь двигалась быстро и в полдень мы оказались у калитки постового милиционера, который следил за порядком, требуя оставлять сумки и металлические предметы за оградой посольства. Хоть мы и беспокоились за сохранность своих вещей, пришлось всё оставить под присмотром чужих людей, что были дальше нас в очереди.

У окошка в вестибюле долго проверяли наши документы, потом разрешили подняться на второй этаж на интервью. Семьи в полном составе, включая детей и престарелых, приглашались в одну из освободившихся комнат, где проводились собеседования. Как мы успели заметить, они продолжались не более десяти-пятнадцати минут.

Вскоре и нас пригласили в комнату, где за стеклянной перегородкой сидел уже немолодой мужчина. На ломаном русском языке он вежливо представился офицером службы иммиграции и натурализации США, назвал своё имя и удостоверился в явке на интервью всех членов нашей семьи.

После нескольких формальных вопросов по моей анкете, офицер попросил подробно рассказать каким преследованиям и гонениям я подвергался, почему решил эмигрировать из СССР. Мне показалось, что слушал он меня невнимательно и мой рассказ воспринял с недоверием. Когда я закончил говорить, офицер с нескрываемым недовольством заявил, что по моему образованию и служебному положению не видно, что я подвергался дискриминации, а от бытового антисемитизма никто не застрахован и в Америке. Он утверждал, что если все взрослые в нашей семье смогли получить высшее образование, а я стал генеральным директором крупного промышленного предприятия, то ни о какой дискриминации в отношении нас не могло быть и речи. Не говорило об этом и моё полувековое пребывание в партии.

Чтобы убедить его в существовании государственного антисемитизма и целенаправленном преследовании меня на национальной почве, я предъявил ему постановление КНК БССР об освобождении от занимаемой должности и привлечении к судебной ответственности. Я положил перед ним папку с вырезками из центральных, союзных и республиканских газет, где меня обзывали жуликом, ловкачем и проходимцем, обвиняли в должностных преступлениях и присвоении государственных средств, затем постановление областного суда, признавшего меня невиновным во всех предъявленных мне обвинениях.

После долгого и внимательного ознакомления с документами и газетными публикациями, офицер попросил оставить их ему, заявив, что больше вопросов к нам нет и велел прийти за решением к концу рабочего дня.

Полной уверенности в том, что представленные доводы будут признаны убедительными и станут основанием для положительного решения у нас не было, но по поведению офицера в конце интервью, выражению сочувствия на его дице можно было догадаться о его добром расположении и доверии к нам.

С волнением ждали мы результатов интервью. У Анечки от напряжения и усталости болела голова, а дети, не понимая всей значимости происходящего, требовали чего-нибудь пожевать. Мы зашли в ближайшее кафе и заказали обед. Когда вышли на улицу, немного распогодилось. Блеснуло солнце и стало теплей. Было только три часа дня и до получения ответа оставалось ещё несколько часов. Чтобы убить медленно тянущееся время, кружили по тротуарам вдоль посольства, изучая архитектуру зданий и любуясь иллюминацией центра Москвы.

К пяти часам вечера у здания посольства стали собираться люди. Многие из них уже были нам знакомы по утренней очереди. Вскоре из здания вышёл сотрудник посольства, который стал громко зачитывать фамилии. Один за другим подходили к нему соискатели статуса и по выражению их лиц можно было легко догадаться довольны ли они полученным решением. Толпа ожидающих быстро уменьшалась, а нас всё не вызывали. Когда осталось всего несколько человек и наше волнение достигло предела, наконец, было зачитано что-то похожее на нашу трудно произносимую фамилию. На всякий случай я поднял руку и попросил ещё раз зачитать её. Сомнений больше не было. Нам вручили документ, по внешнему виду которого можно было безошибочно понять, что это решение о предоставлении членам нашей семьи статуса беженца.

Следовало пройти медицинскую комиссию и выполнить ряд других формальностей, для чего мы остались ещё на несколько дней в Москве, но главное уже было решено: путь в Америку открыт.

 

170

Под влиянием демократических свобод и ослабления централизованной власти Москвы усилились тенденции к независимости в союзных республиках. Теперь уже не только Эстония, Латвия и Литва требовали экономической и политической свободы, но об этом во всеуслышание заговорили даже такие исконно верные дружбе и единству регионы, как Украина и Белоруссия.

Руководители Советского государства, в первую очередь президент Горбачев, увлекшись перестроечными реформами и гласностью, поначалу видимо не заметили или не придали должного значения нарастающему стремлению лидеров ряда республик к полной самостоятельности, а когда развал “единого и могучего” Союза стал очевидным, уже практически противодействовать этому процессу не смогли.

Национальные регионы один за другим объявили о своей независимости. При этом, правда, ещё подразумевалось сохранение единого экономического пространства, общей внешней политики и нерушимого военного союза, но опасность полного развала СССР была уже налицо.

Горбачев и архитекторы “перестройки” предприняли несколько отчаянных попыток сохранить страну, как единое целое. В марте 1991-го года состоялся Всесоюзный референдум по вопросу сохранения СССР. Несмотря на то, что 76 процентов взрослого населения высказалось за единство страны, руководители некоторых республик, в том числе России и Украины, всячески этому препятствовали.

Летом того же года в Москве и других местах состоялось несколько совещаний с участием глав теперь уже независимых государств с целью согласования и подписания Союзного договора, предусматривающего добровольное объединение национальных республик и сохранение единой страны, однако прийти к полному согласию не удалось и было решено направить проект договора на доработку с учётом предложений и замечаний, внесенных при его обсуждении, после чего вновь собраться для его очередного рассмотрения.

Руководители республик отбыли в свои столицы, а Михаил Сергеевич отправился на отдых во вновь построенную летнюю резиденцию в Форосе, на южном берегу Крыма.

Шёл август 1991-го года и ничто не предвещало существенных перемен до возврашения президента СССР в Москву. Полной неожиданностью для всех явилась пресс-конференция высокопоставленных государственных чиновников, переданная по центральному телевидению. Из неё стало ясно, что образован Государственный Комитет по чрезвычайному положению, куда вошли министр внутренних дел, министр обороны, предселатель правительства и другие руководители страны. Не вызывало сомнения, что ведущая роль в создании комитета принадлежала председателю КГБ Крючкову. Зачитали обращение ГКЧП к народу, в котором была забота об обществе, сохранении целостности государства, о нуждах людей. На слух вроде все звучало складно. Страна действительно нуждалась в переменах, в каких-то решительных действиях по предотвращению развала. Однако, в лицах гекачепистов, смотревших на нас с экранов телевизоров, в произносимых ими речах не чувствовалось уверенности в своих действиях, воли к достижению поставленной цели, готовности к смелым и решительным действиям. Даже о смещении президента не было чётко заявлено, а утверждения о его временном отстранении от власти в связи с плохим состоянием здоровья прозвучало неправдоподобно.

Безусловно, речь шла о заговоре с целью смены власти. Был уже такой прецедент в СССР, когда в 1964-ом году на смену Хрущёву пришел Брежнев, но тогда это всё же решалось открыто, путём голосования на пленуме ЦК КПСС. Здесь же президента отстраняли от должности в его отсутствии, прикрываясь его неработоспособностью по состоянию здоровья. Всё это выглядело неубедительно, неестественно и было похоже на беззаконие.

Лично мне тогда не верилось в успех путча и представлялось, что он вскоре лопнет, как мыльный пузырь. Так оно в жизни и произошло.

Против ГКЧП решительно выступило руководство Российской Федерации, во главе которого был в прошлом опальный Борис Ельцин. Он объявил Комитет незаконным и потребовал его немедленного роспуска. Двоевластие длилось недолго. Горбачев вернулся в Москву и приступил к исполнению своих обязанностей, а гекачеписты арестованы. Однако, недолгим было уже правление президента. Развал страны теперь стал неминуемым.

Много есть версий о причинах крушения Советского Союза. Американцы вроде полагают,что всё сделали они. Взвинтили гонку вооружений до космических масштабов, подкрепили всё соответствующей пропагандой и сработала некая таинственная пружина, которая мгновенно разрушила, казавшийся незыблемым, монолит.

В Германии высказывались предположения, что заслуга в этом принадлежит одному Горбачеву, стремившемуся Европе удружить, а в России бытует мнение, что это дело на троих сварганили в Беловежской пуще коварный Ельцин, хитрый Шушкевич и злобный Кравчук.

Руководители трёх братских республик, недавно объявивших о своей независимости, собрались в декабре 1991-го года под Брестом и, игнорируя волю народа, выраженную в референдуме, обнародовали решение об образовании Содружества независимых государств.

Толком тогда, наверное, мало кто понимал что такое СНГ. Ясно было одно, что три главные союзные республики вышли из СССР и Советское государство прекратило своё существование.

К тому времени уже было абсолютно ясно, что идейно-политический и экономический потенциал развитого социализма давно себя исчерпал, но такого быстрого развала первой советской державы, а следовательно и всего социалистического лагеря никто не ожидал. Не было никакого сомнения в том, что не будь Горбачевской “Перестройки” сверхдержава могла бы просуществовать ещё довольно долго.

В Москве ещё какое-то время было два президента, но так долго продолжаться не могло. С падением СССР пал его первый и последний президент - Михаил Сергеевич Горбачев. Россией, провозгласившей себя правопреемницей советского государства, стал править в прошлом верный сын коммунистической партии, выдворенный недавно со всех партийных постов и покинувший её ряды - Борис Николаевич Ельцин.

 

171

После интервью в американском посольстве все наши родственники посчитали, что у них осталась последняя возможность отдохнуть на нашей уютной даче на берегу Ресты. Предполагалось, что мы покинем страну не позднее весны 1992-го года и в их распоряжении оставалось только одно лето. Вот почему о своём желании побывать у нас в гостях заявили Верочка и Иринка с детьми, Полечка и Володя из Ейска, Полечка из Днепродзержинска, Фанечка из Ленинграда. Пришлось по-братски разделить летний сезон между ними и подготовиться к их приёму.

Первыми, после завершения учебного года, приехали Верочка, Наташка и Анечка. Погода в июне стояла хорошая и к концу срока им даже удалось насладиться купанием в тихой речушке, что была в десяти шагах от нашего дома. Захватили они также начало клубничного сезона и вволю поели молодой редиски и зелёного лука с огорода. Много гуляли по лесу и с удовольствием собирали ранние грибы. Кто знал придётся ли им такое иметь в далёкой Америке.

В начале июля Иринка привезла Андрюшку и Алёнку. Мы отвели им удобную спальню на втором этаже и уделили максимум внимания. Их мы принимали на своей могилёвской даче, наверное, в последний раз. Было ещё много клубники, поспели огурцы и молодая картошка. В разгар лета они много купались, плавали, загорали. На природе отметили Андрюшкин день рождения и вручили ему подарки. Дети были довольны, но и на сей раз не обошлось без обид. На прощание Алёнка вновь нас упрекнула, что бросаем их здесь одних.

Более двух недель отдыхала у нас Фанечка. Мы понимали, что это, наверное, последняя возможность выразить ей нашу благодарность, за неоценимую помощь, которую семья Эйдельштейнов оказала мне и Полечке в нашем сиротском детстве. Анечка создала ей все условия для приятного отдыха и одарила одеждой, хозяйственной утварью и посудой, которую мы не могли увезти с собой в Америку.

К концу лета приехала Полечка Днепровская. Так мы называли сестру Анечки. Ей меньше, чем всем другим нашим родственникам нравился отдых на природе и она предпочитала походы по магазинам в поисках модной одежды и обуви, посещения кино и прогулки по городу. Ей было передано многое из гардероба сестры и она довольная уехала готовиться в дальнюю дорогу.

Елизаровы в том году отменили свой приезд на дачу. Полечке неожиданно выделили горящую путёвку в одесский санаторий “Куяльник” и она не могла не использовать эту единственную в своей жизни возможность побывать на престижном курорте. Условились о встрече с ними весной следующего года.

Не побывали у нас тем летом и наши одесские родственники. Они готовили к отъезду Аллочку с Лёвой. Вместо Израиля молодая семья выбрала местом постоянного жительства Германию, которая в том году увеличила квоту приема еврейских иммигрантов из СССР.

Мы начали готовить документы на приватизацию своей квартиры. Новое жилищное законодательство теперь допускало передачу жилья в частную собственность, куплю и продажу квартир. Некоторые преуспевающие дельцы уже успели приобрести по несколько престижных квартир в центре города.

Я просто поражался тому, как бывшие партийные лидеры, которые поучали нас партийной этике, ленинской честности и скромности теперь разбежались по разным коммерческим организациям, осели в торговых структурах, создали свои кооперативы и на глазах богатели.

Белорусские деньги (“зайчики”) обесценивались. Продукты и товары дорожали. Быстро возрастала дистанция между доходами бедных и богатых. Нищими становились инженеры, конструкторы, учителя, ученые. Коммерсанты и дельцы меняли рубли и “зайчики” на доллары, цена которых постоянно росла.

Центральный городской стадион, напротив нашего дома, стал вещевым рынком. Сюда “мешочники” приносили товары, привезенные из Польши, Турции и даже Китая, и продавали их по дорогим ценам. Здесь же по вечерам часто выступали популярные эстрадные артисты. Билеты были нам недоступны, но мы могли слушать их концерты, усиленные электронникой, бесплатно, на улице.

Нашу спецполиклинику сделали общедоступной. Постепенно исчезли ковры, пёстрые шерстяные дорожки и дорогие занавеси. Очереди на приём к врачам стали такими же как и везде в городе.

Теперь, когда партия перестала быть руководящей и направляющей силой общества, её многие стали вспоминать добрым словом. Не стало единого руководителя, державшего в своих руках все бразды правления, взвалившего на свои плечи многие непартийные функции и подмявшего под себя все органы власти. Сейчас, когда не стало партийного контроля, многие местные руководители возомнили, что им всё дозволено, перестали считаться с общественным мнением. Взамен партии ничего пока не было создано. Царили бесхозяйственность, разворовывание государственной собственности, произвол.

Из-за безответственности и отсутствия контроля за межреспубликанскими поставками была нарушена ритмичная работа предприятий промышленности и других отраслей народного хозяйства. Хозяйственный механизм стал давать сбои.

Законы рынка, на которые в последнее время возлагались большие надежды, пока эффективного воздействия на экономику не оказывали и она начала постепенный откат назад. Единственное, что принесли новые хозяйственные реформы, было накопление богатств у незначительной части населения и обнищание подавляющей массы народа.

В Могилёве - крупном промышленном центре, где раньше был постоянный избыток рабочих мест, вдруг появились безработные. Из-за недостатка сырья и комплектующих изделий многие предприятия стали работать не на полную нагрузку, проводили сокращение численности работников или отправляли их в отпуск без сохранения содержания.

Развал единого государства и независимость, к которым так сильно стремились руководители союзных республик, ставшие теперь президентами, привели к отрицательным результатам.

 

172

Перед новогодним праздником мы получили короткое, но бодрое письмо от Вовочки. Он писал, что ему предложили инженерную должность в фирме, занимающейся проблемами керамики. Работа была не совсем по специальности, но тем не менее ему было приятно сознавать, что его знания и опыт, наконец, были востребованы.

Наметился прогресс и у Риточки. Она уже прилично говорила по-английски и полностью всё понимала. В магазине, где она продолжала работать, оценили её способности к дизайну, стали поручать самостоятельную работу и повысили зарплату.

Возросший доход позволил им снять квартиру с тремя спальнями в хорошем и благоустроенном районе города. Они смогли обзавестись некоторой мебелью и купить необходимую одежду, обувь и другие товары для себя и детей, которые учились в престижной школе и имели большие успехи в учёбе.

Теперь, когда они почувствовали себя немного увереннее, изменилось их отношение и к вопросу нашего выезда. В определённой мере этому способствовало всё ухудшающееся положение в республиках бывшего СССР.

В письме были конкретные советы относительно подготовки к отъезду. Они касались отправки багажа, распродажи имущества, приобретения необходимой одежды и обуви, а главное - обмена денег.

Рита советовала беречь доллары, которые нужны будут перед отъездом для покупки билетов и на первое время жизни в Америке. Здесь, писала она, все должны иметь свою машину. Без этого не могут обойтись не только богатые, но и бедные. Город занимает большую площадь и автобусы ходят по определённым маршрутам, ими не всегда можно добраться куда следует, а проезд стоит дорого. Она рекомендовала мне легализовать советское водительское удостоверение, которым я смогу воспользоваться какое-то время, так как жизнь придется начинать с покупки автомобиля, который там является предметом первой необходимости.

И ещё они советовали беречь себя и детей от болезней. Больных Америка не принимает и бесплатной медицины у них нет. Предупредили и о необходимости запастись советскими медикаментами на первое время.

Советы были полезными, но трудно выполнимыми. Предстояли сложные проблемы. Главной из них, конечно, была финансовая. Крупных сбережений у нас никогда не было, а небольшие деньги, которые мы хранили в сбербанке на чёрный день, съела инфляция. Расходы же предстояли большие.

Немало и других непростых вопросов предстояло решить перед отъездом, но решение наше было твёрдым: мы едем в Америку!

 

173

В ПКБ и в ПО мясомолочной промышленности всё ещё не догадывались о моём предстоящем отъезде. Я не давал для этого повода и работал в полную силу. Несмотря на трудное финансовое положение предприятий, заказов на проектирование хватало, что обеспечивало устойчивое экономическое положение нашего бюро.

С нового года мы смогли вновь повысить зарплату. Она росла в ногу с инфляцией и это позволило сохранить кадры ведущих специалистов. Моим заместителем на протяжении последних десяти лет был Анатолий Васильевич Бугаенко. Он закончил пищевой институт на Дальнем Востоке и очень мало поработал на предприятиях отрасли. Ему нравилось проектирование и он прошёл путь от инженера-технолога проектного отдела до главного инженера ПКБ, постепенно расширяя свой кругозор и повышая квалификацию. Анатолий Васильевич отличался усердием, усидчивостью и работоспособностью. Был строгим и принципиальным с подчинёнными, требовал от них дисциплины и порядка. Однако, несмотря на эти и другие положительные качества, многие в ПКБ его почему-то недолюбливали.

Большим авторитетом и уважением в коллективе пользовался другой мой заместитель - главный конструктор проектов Сергей Максименко. Он пришёл в ПКБ после окончания Могилёвского машиностроительного института и буквально за несколько лет вырос с инженера-конструктора третьей категории до главного специалиста. Сергей Евгеньевич одинаково владел проектной и конструкторской работой, но охотнее брался за творческие разработки, где в большей мере проявлялись его инженерные способности.

Когда, в последнее время, я всё чаще задавался вопросом о своём преемнике, то всё же отдавал предпочтение Бугаенко.

На своём месте были и руководители отделов: Аверьянов, Батютов, Гаюк, не говоря уже о Софье Ароновне Дольниковой, которая оказалась бесценным работником и ведущим специалистом по экономике и финансам.

Можно было не сомневаться в том, что если моему преемнику удастся сохранить эти кадры, ПКБ, и после моего ухода, останется на плаву и преодолеет любые трудности только зарождаюшейся рыночной экономики.

Мне было легко и приятно работать с моими подчинёнными. Как и раньше, не чувствовал никаких проблем и в отношениях с руководителями объединения, предприятий и организаций отрасли. С Мигурским старался не контактировать и все вопросы, по-прежнему, решал с его заместителем Исайкиным.

Хорощие отношения сохранились с руководителем ведущего предприятия отрасли, Попсуевой, которая постоянно относилась ко мне с подчёркнутым уважением и старалась во всём помочь. Когда в городе стало трудно с продуктами, она организовала доставку в ПКБ колбасных изделий и других дефицитных мясопродуктов и мы могли купить их по недорогим ценам. Нередко нам перепадали и другие товары, которые она добывала по бартерным сделкам для своих работников.

Недавно по её инициативе отмечалось двадцатилетие санатория-профилактория “Реста”. Несмотря на то, что я уже полтора десятка лет этой здравницей не занимался, на торжествах не только отметили мои заслугах в её строительстве и развитии, но посвятили этому значительное место в стихотворном сценарии, талантливо сочинённом главврачём Дидиковым и его заместителем. Мне оказали большие почести, вручили Почётную грамоту и памятные сувениры. О заслугах Попсуевой в здравоохранении работников комбината на юбилее почти никто и не вспомнил. На это, согласитесь, способен не каждый директор. Мигурскому, по крайней мере, такое было не дано.

Продолжалось творческое содружество со многими ведущими научными и конструкторскими организациями отрасли, внедрение на предприятиях наших разработок и изобретений. За некоторые из них мне выплатили авторское вознаграждение, которое исчислялось трёхзначными цифрами и раньше могло бы оказать заметное влияние на наш семейный бюджет, но теперь, когда деньги обесценились, моему финансовому положению это не очень помогло.

Готовясь к предстоящему увольнению с работы, я стал постепенно возлагать всё больше директорских функций на своих замов. Они теперь сами разрабатывали тематические планы, анализировали работу отделов и служб, участвовали в решении финансовых вопросов, которыми раньше занимались только мы с Софьей Ароновной. Даже на многие совещания в ПО и управление мясомолочной промышленности Агропрома БССР я стал направлять вместо себя Бугаенко или Максименко (в зависимости от тематики рассматриваемых вопросов).

Первым изменения в стиле руководства ПКБ заметил Исайкин, который, с присущим ему тактом, не замедлил выяснить у меня причины возросшего доверия к моим заместителям. От него, непосредственного руководителя, доброго и отзывчивого человека, нельзя было больше скрывать моего намерения оставить работу, и я признался ему в этом, сославшись на возраст (мне шёл уже 68-й год) и на состояние здоровья.

Иван Михайлович горячо и искренне убеждал меня в том, что моей работой в объединении и Агропроме очень довольны, утверждал, что не представляет себе, как они обойдутся без меня и как я смогу жить без работы. Он просил остаться в должности хотя бы до моего семидесятилетия, но когда понял, что решение моё твёрдое и причины убедительны, предложил съездить в отпуск, отдохнуть и вернуться к этому разговору в конце лета.

Обком профсоюза выделил мне и жене путёвки в санаторий “Друскеникай” на июнь месяц, а Мигурский распорядился о выплате месячного оклада на лечение и отдых.

Прибалтийские курорты нам очень нравились. Умеренный климат, сосновые леса, благотворные минеральные воды и хорошее обслуживание обеспечивали максимальный лечебный эффект и мы возвращались оттуда всегда окрепшими и довольными. Сейчас, когда психологическое напряжение и физическая усталость достигли предела, месячный отдых в санатории был для нас очень кстати. Особенно в нём нуждалась Анечка. На неё легли основные заботы по подготовке к отъезду и она совсем выбилась из сил.

Однако, к моему удивлению и нескрываемому недовольству, она решила уступить путёвку своей сестре, мотивируя это занятостью неотложными делами и желанием предоставить Полечке единственную за многие годы возможность побывать в хорошем санатории. Мои уговоры отказаться от этой идеи и поехать со мной на неё не подействовали.

Обиднее всего было то, что её сестре эта поездка не принесла ни пользы, ни удовольствия. Санаторий был прекрасный и условия отдыха отменные, но ей с первых же дней не понравилось питание и медобслуживание. Она так же не нашла себе интересной компании и, не пробыв даже половины положенного срока, Полечка возвратилась домой. Не много радости и мало пользы принесла мне тогда последняя в жизни путёвка в профсоюзную здравницу.

По возвращению домой я официально заявил об увольнении в связи с уходом на пенсию с 1-го августа 1992-го года. Обязанности директора ПКБ были возложены на Бугаенко.

Трогательным было прощание с коллективом. От тёплых слов и добрых пожеланий, произнесенных на банкете по этому поводу, захватывало дыхание и душили слёзы. Мне тогда казалось, что присутствую на своих похоронах. Что-то подобное я чувствовал полтора десятка лет тому назад, когда КНК БССР пытался на общем собрании коллектива добиться одобрения принятого им решения об освобождении меня с занимаемой должности и привлечения к судебной ответственности. Пытаясь защитить меня от карающего меча партии, люди и тогда говорили о моей преданности Родине, ратных и трудовых подвигах, производственных и творческих успехах, большом экономическом эффекте от внедрения изобретений, технологических и конструкторских разработок, о добром отношении к людям. Я уже тогда имел право на льготную пенсию, как инвалид Отечественной войны, и был готов этим воспользоваться, но палачи-антисемиты жаждали крови и отказывали мне в этом. Смелые выступления сослуживцев в мою защиту существенного влияния на их намерения не оказали.

По смыслу речи на том и на этом собрании были похожими. Разница была лищь в том, что тогда добрые слова людей звали к борьбе за справедливость и возрождали надежду на успех правого дела, а сейчас они касались только прошлого, которое никогда уже не могло повториться.

Мои руководители и подчинённые уговаривали меня остаться в коллективе на любой другой должности, которую я посчитаю для себя приемлемой, на которой смогу передать свой опыт ученикам и воспитанникам. Не догадываясь ещё о настоящей причине увольнения, эти милые и добрые люди не могли понять моей решимости расстаться с ними навсегда.

Тяжело мне было покидать работу, которой служил почти полстолетия. Я понимал, что на этом моя трудовая деятельность, без которой лишалась смысла и сама жизнь, заканчивалась.

Не радовал вручённый мне на память ценный подарок - прекрасный чайный сервиз на 24 персоны, который в наш багаж уже не умещался.

Трудно было собраться с мыслями, чтобы найти нужные слова для ответного слова. Сквозь слёзы я выразил моим коллегам, друзьям и соратникам слова искренней благодарности, заверил их в том, что никогда не забуду дела, которому был предан, замечательных людей, которые были рядом со мной в большом трудовом и жизненном пути.

 

174

Наши приготовления к отъезду вступили в завершающую стадию. Как и раньше, главную роль в них играла Анечка. Она и вещи в комиссионные магазины сдавала, и посылки на почту относила, и баулы упаковывала, и поиском покупателей на квартиру, дачу и гараж занималась.

Одних только посылок с книгами около двухсот отправила. Трудно нам было с ними расставаться. Годами мы их с трудом добывали, выстаивая в длинных очередях магазинов периодических изданий. Наша домашняя библиотека включала собрания сочинений классиков русской и мировой литературы, энциклопедии, редкие издания на идиш. Жаль было оставлять такое богатство, и Анечка по утрам таскала на почту тяжёлые тюки с книгами в надежде отправить их детям, в Баффало. Посылки за границу не каждый день принимали и на это почта имела строгие лимиты. Нередко, когда подходила наша очередь, окошко закрывалось и приходилось возвращаться с грузом домой, чтобы на следующий день вновь попытать счастье. Это не только отнимало много времени, но и стоило больших денег. И всё же Анечка не жалела ни сил, ни средств и ей удалось отправить рекордное количество посылок в нашем городе.

Вещи в комиссионках долго не находили покупателя, приходилось переоценивать их и добротные изделия отдавать за бесценок. Большую часть одежды, обуви, аудио и видеоаппаратуры раздали перед отъездом родственникам.

Очень жаль было расставаться с дачей. На её строительство и обустройство мы затратили много сил и средств. Она была любимым местом отдыха наших детей и внуков, но оставить фамильную ценность было некому и мы её отдали чужим людям почти даром. Так же поступили и с добротным гаражом, рядом с домом, в центре города.

В июле приехали попрощаться Елизаровы. Они были довольны тем, что вернулись в Ейск, где было много друзей и знакомых, в свою квартиру. Полечку пригласили на должность администратора базы отдыха на берегу моря, чему она была очень довольна, а Володя вновь отдавал всё свободное время рыбалке. Об отъезде в Америку он и слушать не желал, подтвердив намерение доживать отведенные годы на своей Родине и в своём доме.

О желании уехать заявил только их сын Валера и невестка Маша, у которой в США жила мать и отчим. Поехать с ними согласилась и Полечка. На том и порешили, и мы пообещали по приезду оформить на них вызов. Часть нашего имущества и домашних вещей отвезли семье младшего сына Борика, которая жила тогда временно в Могилёве.

Тяжёлым было прощание с Полечкой, которая опять оставалась одна в рабском услужении своим детям и внукам.

Приехали попрощаться и наши одесские родственники. Старший брат Анечки Борис всю жизнь вынашивал мечту жить рядом с нами. В этом желании мы были с ним солидарны. Наши отношения иначе как братскими нельзя было назвать. Их основой было не только семейное родство, но и общность взглядов по всем жизненно важным вопросам. К сожалению, пришлось признать, что дороги наши уже никогда не сойдутся и вряд ли нам удастся даже когда-нибудь встретиться. Их младшая дочь Аллочка с семьёй недавно насовсем уехала в Германию и они были намерены следовать за ними.

На день рождения Андрюшки поехали в Минск. Младшему внуку исполнялось семь лет и Иринка готовила его в школу. Мы привезли ему в подарок настоящий подростковый велосипед “Орлёнок” в расчёте на будущее. Хоть он и не доставал ещё ножками до педалей, радости мальчика не было предела.

Заказали билеты на самолёт. Половину стоимости нужно было оплатить долларами и на это ушли все наши сбережения. Ближайшей датой вылета из Минска было 17 августа 1992-го года. До отъезда оставалось меньше месяца.

 

175

Республики бывшего Советского Союза самостоятельно шли к капитализму. На этом пути у каждой из них были какие-то особенности. Общим для всех была приватизация государственной собственности и отказ от социалистических принципов и социальных завоеваний трудящихся. Не стало почти бесплатного жилья, дешёвых билетов на поезда и самолёты, копеечной стоимости проезда в городском транспорте, льготных путёвок в дома отдыха и профилактории и многого другого, чем до сих пор гордились граждане СССР и что в какой-то мере компенсировало их небольшую зарплату и нищенский образ жизни.

Государство теперь не регулировало цены на продукты питания, промтовары и услуги, и они непрерывно росли. Чтобы сохранить хотя бы минимальную покупательную способность населения, правительство повысило зарплату всем категориям трудящихся.

До сих пор все жаловались, что плохо жить без денег, теперь поняли, что и с деньгами лучше не стало. В Белоруссии, в отличие от некоторых других республик СНГ, зарплату и пенсию выдавали вовремя (“зайчики” печатались в достаточном количестве), но товарные запасы от этого не увеличились и купить необходимые продукты становилось всё труднее. Эмиссия денег привела к повышению инфляции и безудержному росту цен.

Рублёвые сбережения, что хранились людьми на “чёрный день”, быстро обесценивались и все торопились побыстрее отоварить наличные деньги, а ещё лучше превратить их в доллары, цена которых непрерывно росла.

Если в конце прошлого года доллар стоил около пятидесяти рублей, то ко времени нашего отъезда, буквально за несколько месяцев, его стоимость возросла до двухсот рублей, но даже за такие деньги было трудно произвести обмен. На валютных операциях наживались богачи и спекулянты, которые скупали недвижимость и драгоценности.

Самыми богатыми и влиятельными людьми в центре и на местах стали те же партийные лидеры и их ставленники. Председателем Совета министров Белоруссии назначили бывшего председателя Госплана и члена ЦК КПБ Кебича, а Председателем Верховного Совета республики стал неуч и партийный палач Лагир, который сменил на этом посту академика Шушкевича.

Они, правда, недолго продержались на этих постах. Первый был смещён из-за провала экономической политики правительства, а второго изгнали с позором с должности спикера белорусского парламента из-за очевидной безграмотности, бескультурья и дури (я мог в очередной раз порадоваться божьей мести моим врагам и недругам), но можно было не сомневаться в том, что времени нахождения у власти им хватило для личного обогащения.

Обнищание населения, коррумпированность всего государственного аппарата и рост преступности создавали удручающую картину в эти первые годы независимой республики Белорусь.

По вечерам улицы Могилёва были безлюдны. Боялись грабежей и мародёрства. В нашем доме в большинстве квартир были оборудованы металлические двери с кодовыми замками. Мы не успели обезопасить своё жильё и по ночам испытывали чувство страха за сохранность своих баулов, подготовленных к отъезду.

Самым трудным для нас оказалась продажа квартиры. Я даже в душе позавидовал Вовочке, который не имел этой заботы и безвозмездно передал жильё государству. Несмотря на то, что квартира была большой и удобной, располагалась в самом престижном районе, продать её оказалось совсем непросто. Можно было напороться на жуликов, которые специализировались на этом бизнесе, была опасность грабежа вырученных денег, не исключался риск получения фальшивых купюр. Мы готовы были продешевить с ценой, лишь бы избежать этих и других опасностей.

Как-то мне позвонил директор совхоза “Кадино” Липкин и попросил встретиться с ним по важному вопросу. Я знал Валерия Фёдоровича по совместной работе в Агропроме и встречах на совещаниях в обкоме и облисполкоме, и пригласил его домой вечером того же дня. Наш гость приступил к теме разговора без подготовки. Он заявил, что может купить нашу квартиру под офис совместного Белорусско-Польского предприятия по выращиванию овощей, если мы согласимся на умеренную цену. Как выяснилось, предложенная им сумма была скорее мизерной, чем умеренной, и оказалась в несколько раз дешевле минимальной оценочной стоимости, но зато сделка была официальной и лишена опасности обмана или афёры, что для нас было важнее денег. Мы согласились с предложенными условиями и договорились об оформлении документов на продажу.

Долларов у нас было немного, но зато рублей и зайчиков к отъезду набралось около ста тысяч. Таких сбережений у нас никогда в жизни не было. В недалёком прошлом это считалось большим богатством. Сейчас же этого еле хватило для обмена в банке на положенные нам по закону шестьсот долларов ( в случае выезда за рубеж на постоянное место жительства тогда разрешалось обменивать не более ста долларов на одного человека). Мы принесли в банк полный чемодан с деньгами, а вышли оттуда с несколькими стодолларовыми купюрами в кармане.

В начале августа Верочка уволилась с работы и приехала с детьми к нам. Она не занималась распродажей вещей. Их квартира, домашняя утварь и мебель остались Жоре. Единственной ценностью, принадлежавшей ей, был автомобиль “Москвич”, подаренный мною в начале года, когда мне, как инвалиду войны, выдали новый “Запорожец” с ручным управлением. Она продала его за восемьдесят тысяч и смогла купить на эти деньги меховую шубку себе и кое-что из одежды и обуви детям.

Верочка тратила массу времени на хождение по магазинам и рынкам в поисках товаров, которые им могли понадобиться в Америке. Купила девочкам дорогие джинсы, разные майки, бельё, обувь. Приобрела себе модное пальто и не пожалела отдать спекулянту 25 тысяч рублей за импортную кожанную куртку, чтобы в Америке не показаться нищей.

Она обижалась на Жору, который отказался нести какие-то расходы по отъезду детей и даже на билеты для них денег не дал. Может быть он так выражал своё недовольство.

Перед отъездом позвонила Попсуева и попросила зайти попрощаться. Она послала за мной машину вечером, когда в заводоуправлении уже никого не было. Мы сидели в её кабинете и вспоминали годы становления, строительства и развития комбината. Сюда, в эту комнату, на протяжении многих лет я приходил каждый день в семь утра и уходил поздно вечером. Эмма Сергеевна сохранила привычную обстановку кабинета и здесь всё было до боли знакомо. Она сказала, что никогда не забудет годы нашей совместной работы и все доброе, что было для неё сделано. Мы зашли в комнату Трудовой славы, где по-прежнему висели фотографии лучших людей комбината и находились правительственные награды, которых коллектив был удостоен за трудовые подвиги и творческие успехи.

В углу директорского кабинета стояла стопка коробок с обувью. Эмма Сергеевна, как бы извиняясь, объяснила, что ей теперь приходится заниматься и обменными операциями, чтобы как-то обеспечить потребность своих работников в дефицитных товарах. Она предложила отобрать себе нужную обувь по недорогой цене. Я начал отказываться, но по её настоянию всё же выбрал несколько пар импортных туфель, уплатив за них удивительно мало денег.

Попсуева предложила автобус для доставки нас в аэропорт и мы тепло с ней попрощались. Надолго осталось в моей памяти последнее посещение предприятия, которому были отданы лучшие годы моей жизни.

 

176

Теперь, когда отъезд семьи перестал быть тайной, мы не могли избежать прощальных визитов друзей и знакомых. Они одобряли наше решение, выражали добрые чувства и желали счастья на новом месте. Самыми трогательными были последние встречи с семьями Марченко, Неколышиных и Берлиных. Наша дружба с этими замечательными людьми выдержала испытания времени и в искренности их доброго отношения к нам можно было не сомневаться.

Мы тепло попрощались с друзьями и коллегами по работе - Полиной Степановной и Михаилом Кириловичем Кожевыми, Раисой Давыдовной Матвеевой, Маргаритой Яковлевной Шапиро, Фёдором Тимофеевичем Луговнёвым. Это были стойкие бойцы, с которыми вместе шли на трудовые подвиги и достигали больших трудовых и творческих успехов. Они были с нами и в годы бедствия и преследований -не отступили, не бросили в беде, не предали. Их солидарность в мужество помогли выстоять в борьбе со злом, завистью, клеветой, отстоять своё честное имя и человеческое достоинство.

Было много звонков от руководителей предприятий и организаций отрасли, работников министерства, научных и конструкторских организаций. Директор ВНИМПа, Андрей Борисович Лисицин, попросил найти возможность приехать в институт, чтобы попрощаться и обговорить некоторые вопросы, связанные с внедрением совместных разработок.

Я воспользовался поездкой в Москву за пакетом выездных документов и побывал в институте. У нас была тёплая прощальная беседа с руководителями НИИ и Михаилом Львовичем Файвишевским, с которым мы были не только соавторами научных разработок и изобретений, но и стали добрыми друзьями.

Андрей Борисович, недавно ставший директором головного научно-исследовательского института отрасли, поблагодарил за внимание, которое было ему оказано, как молодому специалисту, когда он, после окончания ВУЗа, прибыл на Могилёвский мясокомбинат, и за помощь в работе над кандидатской диссертацией. Он подписал справку, позволившую вывезти за рубеж все мои авторские свидетельства и зарубежные патенты на изобретения. В ней удостоверялось, что в них не содержится секретных и не подлежащих публикации в открытой печати сведений.

Уходя из института, я понимал, что на этом навсегда закончилась моя научная и творческая деятельность, которые занимали важное место во всей прошлой жизни.

Накануне нашего отъезда позвонил заместитель директора Слонимского мясокомбината - Михаил Абрамович Белкин. Это был один из ветеранов мясной промышленности, который дольше других евреев оставался руководителем предприятия и стал экс-директором всего пару лет тому назад, когда по Белоруссии прокатилась очередная волна антисемитизма. Нас связывала давняя дружба, общие интересы и во многом схожая судьба. Он уточнил время нашего выезда и пообещал приехать в аэропорт, чтобы попрощаться и оказать помощь при сдаче багажа.

Меня тронул поступок друга и я от души поблагодарил его за участие и внимание.

 

177

Автобус приехал за нами, как и было условлено, в пять часов утра, когда город ещё спал. Мы разбудили детей, попили чаю за кухонным столом в последний раз в своём доме, присели на дорожку и окинули прощальным взглядом квартиру, где прожили более двадцати лет. Здесь учились и писали дипломы дети, отмечались праздники и памятные семейные даты, страдал и умер в ужасных муках Мишенька. В комнатах и сейчас, перед самым нашим отъездом, было чисто и уютно, как и всегда раньше. Почти вся мебель в гостинной, спальне, на кухне и в моём кабинете оставалась на своём месте. На стереосистеме лежал диск Розенбаума, песни которого так любил наш покойный сын. На столе стояла ваза со свежими гвоздиками, принесенными вчера кем-то из прощавшихся с нами. Как обычно, закрыли дверные замки своими ключами, которые решили увезти с собой на память (вторые ключи, накануне, передали новому хозяину).

Погрузились тихо, чтобы не разбудить соседей и избежать прощальных эмоций, которые были бы неизбежны в этом случае. Чаще забилось сердце, когда покинув двор, въехали на проспект Мира, ведущий к автостраде на Минск. Всё ещё не верилось, что навсегда оставляем город, где прожили в общей сложности почти тридцать пять лет. Тут выросли дети, прошли лучшие годы жизни. Нередко сгущались тучи, нависала тревога и охватывал страх за себя и детей, но больше всё же было радостных, счастливых и незабываемых дней и событий.

Дорога в аэропорт оказалась долгой и хватило времени мысленно обозреть годы, прожитые в Белоруссии. Почему-то не хотелось вспоминать ужасы преследований и гонений, унижения и оскорбления, обыски милиции и допросы следователей. Из памяти восставали семейные радости, трудовые и творческие достижения, признания заслуг.

В раздумьях прошло несколько часов и автобус подъехал к недавно построенному главному копусу нового аэропорта. Здесь нас встречал Михаил Абрамович, который помог доставить багаж к стойкам таможенного контроля. Баулы оказались тяжёлыми, их было много (по два на каждого отъезжающего) и к работе пришлось привлечь шофёра автобуса и водителя автомобиля Белкина. Ребята были крепкие и справились с этой задачей довольно быстро.

Аэровокзал был построен по западным образцам и выглядел ультрасовременным: самооткрывающиеся двери, кондиционированный воздух, приятное люминисцентное освещение, импортное оборудование по приёму багажа, конвейеры для транспортировки грузов, удобные кресла, идеальная чистота. Даже не верилось, что это отечественный аэропорт.

Поверить в это помогли таможенники, которые тут же приступили к досмотру багажа. Порядок обращения с пассажирами, недоверие и подозрительность были такими же, какие пришлось видеть недавно в Бресте при отъезде наших детей. Та же бесцеремонность, грубость и хамство. Несмотря на то, что наличная техника позволяла просветить содержимое чемоданов, контролёры вскрыли все наши баулы и рылись в коробках и свёртках в поисках контрабанды. Было такое впечатление, что они не сомневались в её наличии и поэтому, не обнаружив недозволенных к вывозу вещей в очередном бауле, таможенники без раздумий приступали к следующему, надеясь, что найдут искомое именно в нём. Когда, порывшись в последней упаковке, они так и не нашли ничего подозрительного, блюстители порядка стали с точностью до грамма проверять вес каждого баула. В некоторых из них они нашли превышение нормы на несколько килограммов и нам пришлось доплатить более ста долларов за лишний вес.

Дрожащими руками отдавала Анечка драгоценную валюту кассиру. Шутка ли сказать: ещё в дорогу не выехали, а такие непредвиденные расходы понесли.

Когда унизительная процедура проверки багажа была, наконец, закончена, мы попросили шофёра автобуса отвезти нас на квартиру к Иринке, чтобы попрощаться с детьми и отдохнуть перед дорогой (наш самолёт отправлялся утром следующего дня). Он охотно согласился выполнить нашу просьбу и мы с Белкиным отправились в город.

Во дворе нас уже давно ждали Андрюшка и Алёнка, которые знали о нашем приезде. Мы отблагодарили водителя бутылкой “Столичной” и сувенирной коробкой импортного коньяка, попросили передать большое спасибо Эмме Сергеевне и тепло попрощались с ним.

Приготовленный для нас семейный обед с десертом оказался нетронутым. Михаил Абрамович вынул из своего чемоданчика бутылку шампанского и большой пакет деликатесов слонимского производства, которые всем пришлись по вкусу.

Белкин признался, что и сам собирается в Бруклин на следующий год. Он недавно проводил туда семью своей дочери и ждёт приглашения на интервью.

Мы сердечно поблагодарили Михаила Абрамовича и душевно попрощались с ним. До нашего отъезда оставалась одна ночь.

 

178

Не спалось. Вечером был долгий и трудный разговор с Иринкой. К нему часто подключалась и Алёнка, которая по-прежнему считала, что мы бросаем их на произвол судьбы. Наши убеждения о целесообразности следовать за нами, как только мы обустроимся на новом месте, они отвергали по тем же причинам. Мы настаивали на своём и выдвигали всё новые доводы. Чтобы как-то закончить разговор, Иринка произнесла неопределённо: “Поживём - увидим”.

Один Андрюшка был настроен дружелюбно и миролюбиво. Когда я, прощаясь с ним, спросил приедет ли он к нам, когда мы его сильно попросим, он твёрдо ответил:

-Не плачь, дедушка, я к тебе обязательно приеду.

Тяжело было оставлять детей и Иринку было жалко. Я мысленно пообещал сам себе, что непременно заберем их при первой возможности.

Анечка, наконец, уснула, а я всё ворочался в постели в мыслях о прошлом и тревоге о будущем. Казалось только задремал, когда раздался телефонный звонок. Это Валерий Шаболтас, друг Мишеньки по совместной работе на Севере, предупреждал, что приедет за нами через полчаса. Он взялся проводить нас в аэропорт.

Собрались быстро, не стали будить Алёнку с Андрюшкой. Во дворе стояла и Жорина машина. С нами была только ручная кладь и мы легко разместились в двух автомобилях.

Было ещё темно. Дорога была пустынной и мы быстро добрались до аэровокзала. Наш самолёт улетал в восемь утра и до отправления оставалось ещё около двух часов. Жора увёл Анечку и Наташку в дальний угол для прощального разговора, а мы направились к стойкам регистрации билетов.

Напрасно мы думали, что муки таможенного досмотра закончились накануне, при сдаче багажа. Самое страшное было впереди. Вчера рылись в баулах, а сегодня шарили по карманам и копались в дамских сумочках и ручной клади. Нас почему-то обыскивали более тщательно, чем других пассажиров. Не иначе как решили взять реванш за вчерашнюю неудачу, или выполняли чьё-то спецзадание.

Уже объявили посадку, а наши вчерашние знакомые всё продолжали досмотр. Когда, наконец, закончили обыск женщин и детей, у которых ничего подозрительного не обнаружили, старший по смене велел мне следовать за ним. Он привёл меня в свой кабинет и бесцеремонно приказал:

-Выкладывайте валюту и ценности добровольно! У нас мало времени.

Я освободил содержимое карманов джинсовой куртки и брюк, где были загранпаспорт, записная книжка, перочинный ножик, несколько монет и четыре двадцатипятирублёвые купюры, которые забыл отдать вчера детям на конфеты и мороженное. Таможенный начальник с недоверием посмотрел на меня и взялся сам выворачивать мои карманы и ощупывать с головы до пяток.

Закончив унизительный обыск и не найдя ничего запретного, он велел забрать документы и вещи, включая и четыре купюры с изображением Ленина, и со злостью произнёс:

-Всё равно я вам не верю, только времени нет с вами возиться больше.

Посадка в самолёт заканчивалась и только Анечка с детьми стояли у стойки пограничника, проверявшего их загранпаспорта. Рядом в слезах стояли Жора и Иринка. Навзрыд плакали дети. Нас торопили и я не успел даже толком попрощаться с провожающими. В спешке мы похватали сумочки с ручной кладью и, как оплёванные, поспешили за проводницей.

 

179

ТУ-144 был заполнен до отказа. Приветливые и приятные на вид молодые стюардессы предлагали газеты, журналы, прохладительные напитки и конфеты. Дети быстро успокоились и с удовольствием принимали угощения, а мы, четверо взрослых, никак не могли прийти в себя от нанесенных обид, оскорблений и последней пощёчины, которую на прощание нанесли нам стражи порядка нашей бывшей родины.

Мы сидели в своих креслах, как побитые, и старались ни о чём не разговаривать. Когда принесли завтрак и предложили на выбор любые напитки, включая алкогольные, я попросил рюмку водки и баночку пива. Выпив спиртное и слегка закусив, вроде почувствовал успокоение и задремал. Не заметив удобств комфортабельного советского самолёта, совершавшего зарубежный рейс, не получив удовольствия от непривычно вежливого обслуживания бортпроводниц, я проснулся от мягкого женского голоса, известившего о прибытии нашего самолёта в ирландский аэропорт Шенон.

Проспал момент, когда самолёт пересёк границу моей бывшей родины и избежал ожидаемых волнений по этому поводу. Такое случилось первый раз в жизни и были основания для эмоций. Мы навсегда покидали страну, где жили и умерли наши родители, где мы родились и прожили долгую жизнь, где выросли дети и внуки.

В этом аэропорту мы поняли, что Минский только внешне похож на заграничный. Тут уже всё было по-другому. И непривычное обилие товаров в киосках и подарочных павильонах, и неоновые рекламы кафе и ресторанов, и отсутствие очередей у багажных стоек и бюро справок, и идеальная чистота в туалетах, а главное - обращение к пассажирам. На каждом шагу мы слыщали один и тот же вопрос: “Мей ай хелп ю?”. Хоть мы и не понимали английского, но нам с первых минут стало ясно, что здесь все полны желания помочь людям. Не заметили мы и таможенников, копающихся в чемоданах и ручной клади. Вместо этого были конвейеры с просвечивающими аппаратами, исключающие доступ в самолет оружия, взрывчатых веществ и других запрещённых предметов. Все были к нам предельно внимательны и очень вежливы.

Когда мы, покинув советский самолёт, обнаружили пропажу одной упаковки с памятными сувенирами, сотрудники аэропорта организовали поиск и предложили то же сделать и экипажу самолёта. Они очень старались нам помочь и не их вина была в том, что эти усилия не увенчались успехом (нельзя было в Шеноне найти то, что у нас украли в Минске), но забота и искреннее желание помочь трогали.

Хоть времени до посадки на наш рейс было меньше двух часов и нам трудно было понять о чём вещало местное радио, мы успели и билеты зарегистрировать, и пройти проверку содержимого ручной клади, и отдохнуть в удобных креслах, и спокойно, без всякой сутолоки занять свои места в “Боинге”, поразившем наше воображение своими размерами и невиданными доселе удобствами. Огромный воздушный корабль легко взмыл в воздух и взял курс на Нью-Йорк.

 

180

Хоть мы и были приятно удивлены непривычно высокому уровню обслуживания на ТУ-144, доставившему нас утром в Шенон, но то что мы увидели на “Боинге” превзошло все наши ожидания. Несмотря на то, что на борту было более трёхсот пассажиров, в течении нескольких минут все были обеспечены наушниками, которые позволяли слушать то, что происходило на зкранах телевизоров или по трансляции из нескольких программ радио. Когда все удобно устроились в креслах и стали кто слушать приятную музыку, кто смотреть кинофильм или листать свежие газеты и журналы, началась кормёжка, которая практически не прекращалась на протяжении восьми часов полёта. Бригады стюардесс в белоснежных нарядных блузках наперебой предлагали прохладительные и крепкие напитки, лучшие марки вин и натуральные соки, различные деликатесные закуски и свежие фрукты. Всё было удивительно вкусно и трудно было устоять от соблазна не попробовать это.

Я выпил пару бокалов приятного вина, закусил несколькими бутербродами с сёмгой и сыром и, под звуки приятной классической музыки, предался раздумиям о прошлой и будущей жизни.

Вспомнились милые и добрые родители. Прекрасно образованный отец сделал всё возможное, чтобы привить детям любовь к знаниям и сделать наше детство счастливым. Мать отдавала всё свое время детям и дому и являлась подлинным “ангелом семьи”. Родительская любовь и внимание остались незабываемыми на всю жизнь. Учёба в школе давалась легко, мне было лестно ходить в отличниках и получать почётные грамоты, которыми я награждался по итогам каждого учебного года. Многие сверстники завидовали этому.

Было ли моё детство счастливым? Трудно даже самому себе ответить на этот вопрос. Можно ли назвать счасливым ребёнка, потерявшего в девять лет отца, в одиннадцать - мать и редко встававшего из-за стола сытым?

Детство оборвалось в шестнадцать лет - началась война. Сразу же записался добровольцем на фронт. Воевал так же добросовестно, как и учился. Ордена Славы был удостоен за оборону Днепропетровска. Но военная карьера закончилась осенью 1941-го, когда был тяжело ранен взрывом мины. Потерял левый глаз, была изувечена нога, смертельно опасным оказалось ранение в голову, из которой было извлечено несколько осколков. Навсегда осталось искажённым лицо, обезображенное шрамами военных ранений.

Однако, унынию не поддался и рук не опустил. В Бакинском госпитале сдал экзамены за десятый класс и уже в конце 1942-го поступил в институт, который закончил с отличием через пять лет. Начало служебной карьеры складывалось удачно и моим успехам завидовали многие, однако никому и в голову не пришло бы назвать мою юность счастливой.

Ещё в институте пришла любовь. Жена Анечка - красивая и тонко всё чувствующая женщина, неизменно была предана мне, делила со мной все радости и печали. Она подарила мне двух мальчиков-близнецов и прелестную дочку, которыми есть все основания гордиться. В нашем доме всегда властвовала любовь, дружба, единство и взаимопонимание, забота о детях и уважение родителей.

Была ли наша семейная жизнь счастливой? И да, и нет. Да, потому что семья всегда оставалась командой единомышленников, которая неизменно была со мной, готовая прийти на помощь в любое время и в любой ситуации. Это была та тихая гавань, в которой всегда можно было найти покой и поддержку. Хотел бы здесь подчеркнуть особую роль, которая в нашей семье принадлежит моей жене Анечке, взвалившую на свои хрупкие плечи основные тяготы жизни. Она решала все финансовые, хозяйственные и экономические проблемы, и в том, что у нас по ним никогда не возникало серьёзных кризисов, безусловно, её заслуга. До конца своих дней я останусь в неоплатном долгу перед ней за любовь, заботу и внимание, которые она постоянно проявляла и проявляет ко мне. Наши дети доставляли нам много радости. Они выросли честными, порядочными, образованными людьми и прекрасными специалистами. Мы всегда ощущали их преданность и уважение. Всё это даёт основания считать нашу семейную жизнь счастливой.

С другой стороны, можно ли назвать счастливой семью, которая пережила неизлечимую болезнь любимого сына и его смерть в расцвете лет? Мишеньки не стало, когда ему только исполнилось сорок.

Трудовые и творческие успехи мои многим казались фантастическими и неправдоподобными. К двадцати шести годам прошёл путь от инженера-технолога до главного инженера предприятия, в сорок лет стал директором, а в сорок пять генеральным директором самого крупного производственного объединения мясомолочной промышленности Белоруссии. И это на волнах всё нарастающего государственного антисемитизма и с такой типично еврейской фамилией. Везде были трудовые успехи, переходящие и памятные знамёна, почётные знаки и высокие правительственные награды.

Не было, наверное, второго еврея в отрасли, получившего более тридцати авторских свидетельств и зарубежных патентов на изобретения и удостоенного почётного звания “Заслуженного изобретателя”.

Было чему завидовать многим русским коллегам и специалистам других коренных национальностей. И ещё как завидовали! Но можно ли назвать мою трудовую жизнь счастливой?

Воспоминания о многолетних преследованиях, кошмарах милицейских допросов и домашних обысков, омерзительной лжи и отвратительных кличек в республиканской и союзной печати, незаконные освобождения от занимаемых должностей и увольнения с работы ставят под сомнение и этот вопрос.

Вместе с тем нелёгкие трудовые будни, непрерывный поиск новых технических решений и постоянное противостояние дискриминации и антисемитизму нередко радовали производственными и творческими достижениями, победами в борьбе за чистоту своего имени и человеческое достоинство.

Ещё один немаловажный вопрос стал предметом моих раздумий на борту самолёта, пересекающего океан и уносящего меня навсегда из моего прошлого. Он касался продления рода Гимельфарбов и сохранения семейных традиций. Из троих братьев, после смерти родителей, в живых остался только я, и на меня одного выпала эта важная миссия.

Я мог с чистой совестью сказать, что сделал всё от меня зависящее. Моя семья сохранила отцовскую фамилию и добрые традиции моих предков. Основными жизненными принципами наших детей стали трудолюбие, верность родительскому долгу, честность, порядочность, доброта.

Вместе с тем многое мы растеряли и есть основания для бесспокойства. В нашей семье мало что сохранилось от еврейской веры и традиций, которым так преданы были мои родители. Даже те небольшие знания языка и литературы, которые я успел получить за четыре года учёбы в еврейской школе до её закрытия в годы сталинской диктатуры, не удалось сохранить. Теперь мне стоило бы больших трудов даже небольшое письмо написать на идиш. Родным языком для нас и детей стал русский.

Только двое из шести наших внуков носят фамилию моих родителей и только на них ещё можно надеяться, как на продолжателей рода.

Можно, конечно, оправдываться тем, что в этом не только моя вина. Такова судьба всех евреев из бывшего СССР, большинство из которых не сохранили и того, чем я ещё владею. В этом нам помогло советское государство, которое вышибло из нашего сознания всё еврейское и травило нас только за то, что мы носили имена и фамилии, данные нам родителями.

Мы были гонимыми и преследуемыми, независимо от того, каким был наш социальный статус, образование, таланты и как много полезного мы делали во славу нашего отечества. Давно следовало бежать нам от мачехи-родины, но только сейчас появилась у нас такая возможность.

Под крыльями “Боинга” уже видны были небоскрёбы Нью-Йорка и статуя Свободы. По радио сообщили о прибытии в аэропорт имени Кеннеди.

Что ждёт нас в этой загадочной и незнакомой стране?

 

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

И З Д - В О « К И Е В» «» Н Ь Ю - Й О Р К , 2 0 0 0

Натан Гимельфарб ЗАПИСКИ ОПАЛЬНОГО ДИРЕКТОРА

NATAN GIMELFARB NOTES OF A PERSECUTED DIRECTOR

Memories.

Copyright @ by N. Gimelfarb, 1999.

All Rights Reserved.

Printed in the United States of America.

Library of Congress Catalog Card Number: 99 94104.

Набор, вёрстка и техническая редакция Семёна Смоляра.

Ч А С Т Ь Т Р Е Т Ь Я

В АМЕРИКЕ

Михаилу Натановичу Гимельфарбу - своему сыну, рано ушедшему из жизни, эта книга посвящается.

 

ПРЕДИСЛОВИЕ К ТРЕТЬЕЙ ЧАСТИ

О моей жизни, начиная с далёкого детства, юности, страшном военном лихолетье, учёбе и работе написаны две предыдущие мои книги под общим названием «Записки опального директора». Писал я их уже в преклонном возрасте, когда разменял восьмой десяток. Потребность оставить потомкам своё жизнеописание возникла намного раньше, когда и сил было больше и память лучше, но времени для этого не нашлось. Всё оно, время, было службе отдано. Трудился, как заведенный, с пяти утра до поздней ночи. И всё мало казалось. Даже на седьмом десятке, когда сам Бог велел уходить на покой, на отдых, всё откладывал выход на пенсию, находя в своё оправдание разные причины.

Были и другие обстоятельства, исключающие возможность издания мемуарной литературы в СССР для людей моего сословия, положения в обществе и взглядов на процессы и явления происходящие в стране. Наверное, так до конца жизни и не нашлось бы ни времени, ни условий для того, чтобы отчитаться перед потомками о прожитой жизни, если бы не внезапное решение покинуть Родину.

По понятным причинам в Америке ни работа моя, ни идеи мои оказались не нужными. Другая страна, другие порядки, другой язык. Тут знания даже молодых иммигрантов часто оказываются невостребованными. Вот и время оказалось свободным. Только теперь понял как плохо, когда его слишком много.

Казалось здесь, при неограниченной свободе человека в обществе открылась реальная возможность исполнить долг перед младшими поколениями нашей большой семьи. Но я долго всё ещё не решался приступить к непривычному для себя труду. Семидесятилетний юбилей стал последним звонком и предупреждением: откладывать дальше нельзя - будет поздно...

Приступив к работе всё боялся, что завершить её не удастся из-за нехватки сил и проблем со здоровьем. Поэтому торопился и писал в ритме, подобном трудовому на своей бывшей родине. К моему 75 летию удалось, наконец, окончить и издать своё жизнеописание. В нём всё о прожитых годах в Союзе до отъезда в Америку.

Когда книги, ещё пахнущие типографской краской, пришли в мой дом, я с облегчением вздохнул, считая что выполнил свой долг перед детьми и внуками. Им посвятил свой труд и тешился надеждой, что они от моёго повествования получат какую-то пользу.

Я, честно говоря, не очень надеялся на то, что мои «Записки» окажутся нужными кому-нибудь ещё, кроме моих родных, близких и друзей, что они вызовут интерес у незнакомого читателя. Вот почему воспоминания были изданы небольшим тиражом и о продолжении работы над мемуарами серьёзных намерений не было.

Какого же было моё удивление, когда после выхода из печати первых двух книг, я получил большое количество писем, звонков, отзывов из многих городов Америки, а также из России, Белоруссии и других республик моей бывшей родины.

Не скрою, было очень приятно читать и слышать добрые слова читателей. Были и отзывы специалистов. Особенно тронула рецензия журналистки Евгении Шейнман в Санкт-Петербургской газете «Народ мой» от 31 августа 1999-го года. Она для меня особенно ценна, потому что написана человеком, семья которого долгие довоенные годы прожила в родном мне местечке Красилов.

Радует большой интерес к «Запискам» работников мясомолочной промышленности, в которой я проработал без малого полстолетие. Головной НИИ в Москве, занимающийся наукой о мясе, заказал несколько десятков книг для распространения среди ученых и специалистов. Много отзывов пришло от коллег, с которыми вместе работал в этой мало почётной отрасли советской индустрии. Все они сочли повествование интересным и правдивым. Некоторые нашли в нём немало общего со своей жизнью, работой, творчеством.

До слёз тронули письма, написанные родственниками моих коллег, которых уже нет в живых или тех, что состарились, тяжело болеют и сами написать не смогли. Кое-кто помнит меня с их детства. Для других моё имя осталось в памяти из рассказов родителей. Третьим запомнились уличные сплетни обо мне, грязные антисемитские фельетоны и клеветнические пасквили в белорусских и центральных газетах. Отрадно, что свидетельства живых ещё участников тех событий не стыкуются с версиями, что фабриковались обо мне органами МВД Белоруссии.

Писем и отзывов много. Я старался ответить на них лично, но некоторым ещё не успел это сделать, за что прошу меня простить. Всем, кто мне написал, высказал своё мнение или выступил с рецензией выражаю свою искреннюю благодарность. Особенно тем, кто сделал критические замечания. Их авторам я более всего признателен. Отмеченные ошибки и недостатки признаю. Они не были умышленными. Подвела память, сказалось отсутствие опыта. Мечтаю исправить допущенные неточности и, если время и силы позволят, переиздать свои воспоминания. Такая необходимость вызвана ещё и неудовлетворённым на них спросом. Тираж разошёлся полностью в год издания и не все заказы оказались выполненными.

Особая моя благодарность за интерес к моему сочинению, заботу о его распространении, душевные слова и критические замечания бывшим коллегам по работе: доктору технических наук, А. Б. Лисицыну; заслуженному деятелю науки и техники РФ М. Л. Файвишевскому; бывшему главному специалисту Минского мясоперерабатывающего завода Н. Г. Каталиченко; доценту Одесского технологического института пищевой промышленности Т. Зыкиной; моему заместителю в бытность работы генеральным директором Могилевского ПО мясной промышленности П. С. Кожевой и ведущему специалисту этой фирмы Р. Д. Матвеевой; моим землякам из Белоруссии -заслуженному учителю республики Б. А Берлину и экономисту М. Л. Зингман; односельчанам - журналисту Е. Шейнман и пенсионеру Ф. Эйдельштейн; читателям из Вашингтона и Сиэтла - Э. Маринову и А. Русоник.

Многие читатели интересуются жизнью персонажей «Записок» в эмиграции и просят продолжить рассказ о них. Именно поэтому я взялся за продолжение своего повествования.

Надеюсь, дорогой читатель, что предлагаемая книга будет полезна тем, кто стремится понять и осмыслить наше прошлое, ушедший в историю 20-й век. Место и время действия - Америка последнего десятилетия уходящего столетия. Действующие лица: члены моей семьи, родственники, друзья, приятели, соседи. События, описанные в этом томе, касаются семейной хроники и иммигрантской жизни, вообще моему восприятию процессов и явлений происходящих здесь и в других регионах мира. Многие цифры и другие данные я черпал из публикаций в газетах и других периодических изданий.

В работе над книгой мне помогали мои родные и друзья, которые были первыми читателями и первыми советчиками. Сердечную свою благодарность хочу вновь выразить неизменному моему редактору Александру Шапиро, жене Анне Абрамовне, сыну Владимиру и его жене Рите, дочери Вере и её мужу Володе, внукам Илье, Дине и Наташе, внучке Алёнке и её мужу Виктору, моим друзьям Евгению Шусторовичу и Нелли Топорской.

Натан Гиммельфарб

 

1

“Дайте мне этих уставших,

Дайте несчастных и бедных,

Дайте всех жаждущих

Вздохнуть свободно...”

...Строфы выведенные на

пьедестале Статуи Свободы.

Нью-Йорк нас встретил проливным дождём. Огромный воздушный корабль необыкновенно мягко коснулся земли и, постепенно снижая скорость, причалил к своей стоянке аэровокзала, которая здесь называется “Гейтом”. По широкому стационарному коридору, соединяющему “Боинг” с терминалом аэропорта, мы вышли в зал ожидания, где нас встретили агенты “Хиаса”, предлагавшие беженцам, прибывшим на постоянное место жительства, следовать за ними.

Подчиняясь этому призыву, мы примкнули к группе людей, в центре которой была уже немолодая женщина низкого роста с повязкой на руке. Она представилась Басей и на чистом русском, но с явно выраженным еврейским акцентом, велела не волноваться и слушаться её команды.

-Сверим часы, - скомандовала Бася, - Сейчас 4:45 по местному времени.

По моим часам, показывающим московское время, было уже за полночь и пришлось повернуть стрелки в обратную сторону на восемь часов. Оказалось, что мы вылетели из Шеннона и прилетели в Нью-Йорк почти в одно и то же время.

-Двигайтесь за мной, - вновь приказала Бася, - и быстрым шагом направилась в

свободный от людей угол зала.

Здесь было спокойней, можно было присесть и освободиться от груза ручной клади. Не теряя времени, Бася произвела перекличку прибывших пассажиров по имеющемуся у неё списку, уточнила маршруты следования и приступила к оформлению долговых обязательств на заранее приобретенные билеты.

Чувствовалось, что процедура встречи здесь хорошо отработана. “Хиасу” заблаговременно известно кто и каким рейсом должен прибыть, что позволяет тщательно готовиться к приёму людей. Приятно было видеть, что нас здесь ждали и о нас заботятся. С ужасом подумали о том, что бы было, если бы не было такой организации, как “Хиас”.

Когда билеты были розданы и документы на возмещение их стоимости подписаны, Бася сопроводила нас в офис “Службы иммиграции и натурализации”, где мы оставили пакет с выездными документами и к нашим паспортам прикрепили “Белые карты”, дающие право на проживание в США. Все эти формальности были выполнены довольно чётко и не заняли много времени.

Более сложной оказалась процедура получения багажа и посадки на самолёт в Баффало. Нужно было, во-первых, отыскать свои тринадцать баулов среди огромного количества тюков, чемоданов, рюкзаков, выгруженных из нашего и других самолётов. Когда мы с этим, наконец, справились, следовало водрузить наш неподъёмный багаж на ручные тележки и доставить его по улице к другому терминалу, расположенному в полутора километрах от этого.

На каждого из членов нашей семьи, включая и маленькую Анечку, пришлось по загруженной до предела тяжёлой тележке. Дождь всё усиливался, и трудно сказать как бы мы справились с такой задачей, если бы, к большой нашей радости и удивлению, не услышали из-за ограды голоса, дожидавшихся нас Верочкиных друзей - Андрея и Розы, которым она перед отъездом сообщила по телефону о дне вылета из Минска. Они вместе работали в АСУ Мясомолпрома и раньше её прибыли в Америку, где уже успели устроиться недалеко от Нью-Йорка.

Их помощь была очень кстати, но и её оказалось недостаточно для такой трудной работы. Можно было поручить доставку багажа грузчикам, которые наперебой предлагали свои услуги, но на это нужны были деньги, которых было совсем мало. Трудно себе представить, чтобы мы делали здесь с теми ста долларами, которые в то время по советским законам разрешалось вывозить каждому человеку, выезжающему на постоянное место жительство в чужую страну, если бы не забота “Хиаса”. Всего нашего капитала, вывезенного из Союза, не хватило бы даже на оплату проезда до Баффало.

Не преодолев и половины расстояния, промокшие до костей под проливным дождём, и понукаемые Басей, угрожающей опозданием на самолёт, мы всё же были вынуждены прибегнуть к помощи носильщика, который потребовал за услуги 15 “баксов”. Сумма показалась нам страшно большой, но выхода не было и пришлось её выложить.

Когда мы оказались у багажной стойки, посадка на наш рейс уже заканчивалась и здесь нас ждала очередная неприятность. На шесть пассажиров можно было отправить только двенадцать баулов, а за лишний тринадцатый требовалось доплатить около ста долларов. Больше всех от непредвиденных расходов страдала жена, которая и здесь была “главным экономистом” семьи.

Но и на этом не закончились проблемы первого дня пребывания в Америке. Когда мы вошли в автобус, подвозящий пассажиров к самолёту, и уже попрощались с Андреем, Розой и представителем “Хиаса”, возникли сомнения, что наш самолёт вылетит

по расписанию. Об этом мы догадались не столько из объяснений водителя, сколько по выражению лиц пассажиров.

Выяснилось, что из-за технических неполадок вылет задерживается и, после получасового ожидания, нас отвезли обратно в терминал, где велели ждать очередного рейса, который должен был состояться через два часа. Больше всего беспокоило то, что встречающим нас в Баффало детям придётся ждать до часу ночи и они будут волноваться.

Наконец, объявили новую посадку. На сей раз проблем не возникло и мы заняли свои места в самолёте. Тут всё напоминало наш “Аэрофлот”. Нас угощали леденцами, прохладительными напитками и предлагали вечерний выпуск местной газеты. Но нам ничего больше и не нужно было, мы устали от многочасового перелёта через океан и волнений.

Далеко за полночь, когда самолёт произвёл посадку в Баффало, ещё на эскалаторе мы увидели встречающую нас семью Вовочки в полном составе. Прямо со ступенек двигающейся лестницы мы попали в их объятия. Больше всех от радости визжала Диночка, которой уже шёл тринадцатый год.

Думали что все проблемы уже позади, но на месте выдачи багажа не оказалось пяти наших баулов. Нас это очень огорчило, но работники аэропорта заверили, что багаж непременно разыщут и в течении одного-двух дней доставят по нашему домашнему адресу.

О последней неприятности мы узнали, когда уселись в автомобиль. На ветровом стекле висела штрафная квитанция на тридцать долларов за нарушение правил парковки. Для детей тогда это была большая утрата и Вовочка с грустью заметил:

-Эту потерю нам авиакомпания не возместит.

Автомобиль вышел на многополосное шоссе, освещённое фарами движущихся на большой скорости машин. Не прошло и четверти часа, как мы остановились на тихой зелёной улице с однотипными двухэтажными домами.

-Это ваше новое пристанище, - сказал Вовочка.

-Похоже на большую деревню, - выразила свои впечатления Наташка.

Мы поднялись по лестнице на второй этаж и Вовочка вручил сестре ключи от её апартмента. Это была довольно просторная трёхкомнатная квартира со всем необходимым для жизни на первое время. Мебель была не новой, но в хорошем состоянии. Даже о кухонной утвари и занавесах на окна наши дети позаботились. И это

при том, что сами они еле концы с концами сводили, преодолевая бытовые, языковые и социальные проблемы.

В соседнем доме была точно такая же по размеру и расположению комнат квартира для нас с отдельной спальней для Полечки. В спальнях и гостиной стояла мебель, кухонные ящики были заполнены посудой, а в холодильнике находился приличный запас продуктов. Слёзы благодарности стояли в глазах женщин. Растрогали и меня дети своей заботой, добротой и вниманием.

Начиналась новая жизнь в неизвестной Америке.

 

2

Первые дни ушли на обустройство, постановку на учёт в службе социального обеспечения и Еврейском общественном центре и знакомство с районом проживания.

Всё это делалось с участием детей, которые всюду сопровождали нас. Им приходилось отпрашиваться для этого на работе, но иного выхода не было: их помощь была необходима во всём, да и по-английски мы не могли связать и двух слов.

На следующий, после нашего приезда, день, как только мы отоспались после трудной дороги, дети повезли нас в офис социального обеспечения. Услугами подобного заведения мне не раз приходилось пользоваться и раньше, на нашей бывшей родине, но ничего похожего я здесь не обнаружил. Хоть и тут было много людей, ожидающих приёма, и среди них немало пожилых и инвалидов, всё было на порядок выше.

Все наши заботы свелись к записи в книгу посетителей и заполнению довольно простой анкеты. В помещении было чисто и уютно. Устроились в удобных креслах в ожидании приёма. Не прошло и получаса, как мы были приглашены на беседу. Уже немолодая сотрудница была доброжелательна и вежлива. При помощи компьютера ей понадобилось не более пятнадцати минут для решения всех вопросов и оформления необходимых документов. Нам сказали, что скоро мы получим карточку “Social Security” с персональным номером, который здесь присваивается каждому человеку на всю жизнь, и решение о назначении пособия. Мы поражались тому, как быстро и чётко здесь решаются такие жизненно-важные вопросы.

После беседы сотрудница сопроводила нас к выходу, пожала каждому руку и дала свою визитную карточку. Невольно вспомнились мытарства и бюрократическая волокита при оформлении пенсии “у нас”, кислые физиономии чиновников, делающие одолжение уже только тем, что тратят на тебя время и разговаривают с тобой.

В тот же день побывали в “Джуиш Фемили Сервис”. Здесь нас приняли очень тепло и рассказали об истории и опыте работы этой организации. Она была создана в Баффало в конце шестидесятых годов с целью оказания помощи евреям-беженцам из Советского Союза. За это время в город прибыли сотни семей иммигрантов, которым оказана большая помощь в обустройстве на новом месте, изучении языка, поиске работы и постижении основ жизни в Америке. В Еврейском Центре действует несколько программ, согласно которым прибывающие обеспечиваются денежным пособием “на жизнь”, гарантированной оплатой стоимости жилья и продовольственными купонами до получения ими государственного пособия. Эти и другие услуги сервиса финансируются Еврейской Федерацией Баффало, местными спонсорами, а также Американским правительством.

Директором программы по адаптации русских эмигрантов на протяжении многих лет работала Гленда Катволодер - человек большой души, удивительной доброты и обаяния. Для обслуживания и оказания помощи беженцам из бывшего СССР “Центр” содержал в штате сотрудника, говорящего по-русски, который здесь называется кейсворкером.

На этой должности работала Лариса Рейн, свободно владеющая английским, хибру и русским языком. Она провела с нами “вводный инструктаж”, ознакомила с расписанием занятий, показала все помещения Еврейского Центра и выдала бесплатные членские билеты, дающие право в течении года пользоваться всеми благами “The Jewish Community Center of Greater Buffalo”, его плавательными бассейнами, сауной, спортивными залами, тренажёрами, библиотекой и многим другим.

Лариса выдала нам подборку книг по иудаизму, еврейским праздникам и традициям, кошерной кухне. Она также порекомендовала школы, где можно бесплатно обучаться английскому. Этим советом мы тут же воспользовались и направились в “International Institute”, который находится неподалеку, на одной из центральных улиц города.

Администратор нас встретил доброжелательно, зарегистрировал для прохождения теста и ознакомил с помещениями школы. Она размещалась в просторном двухэтажном особняке, оснащённом всем необходимым для учёбы и отдыха студентов. Было время летних каникул и до начала занятий оставалось ещё две недели, в течении которых следовало подготовиться к занятиям и решить транспортные проблемы (школа была в десяти милях от нашего дома).

Мы не переставали удивляться тому, как оперативно, без бюрократических проволочек здесь решаются непростые социальные и бытовые проблемы. За несколько часов нам удалось решить так много важных для нас вопросов!

День близился к концу. Хоть и была уже вторая половина августа, было ещё по-летнему тепло и не чувствовалось примет приближающейся осени. Листва на деревьях и трава на аккуратно подстриженных газонах сохранили свой ярко-зелёный цвет, на улицах и в скверах было много цветов. Мы проехали по центральным улицам города и погуляли по парку. Всё здесь было необычно и мало похожим на привычную картину наших городов. В Даунтауне (так тут называют центральную часть города) нас поразило множество высотных домов, которые, в отличие от московских, были самой разнообразной архитектуры. Больше всех понравился небоскрёб мерии (Сити-Холл), в котором размещаются управленческие службы городской администрации. Со смотровой площадки, находящейся на 30-ом этаже здания, можно было обозреть панораму Баффало.

От центральной площади лучами в разные стороны уходят главные магистрали, застроенные добротными зданиями повышенной этажности. Главная улица города -Мейн стрит в центре закрыта для движения автомобилей и по ней ходят поезда метро.

В ходе ознакомления с достопримечательностями Баффало дети рассказали кое-что из его истории. Городу уже около двухсот лет и, так как вся страна того же возраста, он, по американским масштабам, считается чуть ли не древним. До недавнего времени Баффало был одним из самых процветающих американских городов, крупным промышленным, торговым и культурным центром. В конце прошлого века был построен крупнейший в мире железнодорожный мост и первое в Америке высотное здание на стальных конструкциях. В городе проходили многие международные и американские выставки, в том числе и крупнейшая панамериканская 1901-го года. Здесь тогда был убит 25-й президент США В. Маккинли и вступил в должность (инаугурирован) 26-ой президент страны Теодор Рузвельт. В доме на Delavare Avenue находится музей инаугурации. Тут много и других музеев, библиотек, спортивных, зрелищных и учебных заведений, в том числе крупный штатный университет. Рядом с городом - великое чудо природы - Ниагарский водопад. Население Большого Баффало - около полутора миллионов, примерно столько же, как и в нашем столичном Минске.

В последнее время по ряду причин экологического и географического характера промышленное производство несколько снизилось, что сказалось на темпах развития

города, но и сейчас Баффало является важным экономическим, торговым и культурным центром страны.

-Так что не такая уже это деревня, как вам сначала показалось, - заключил свой рассказ Вовочка.

По улицам двигался нескончаемый поток автомобилей, разных по цвету и моделям. Такое обилие и разнообразие машин нам никогда раньше видеть не приходилось. Было среди них и много роскошных.

Заметно отличалась от нашей и городская публика. Среди людей разного цвета кожи белые не составляли большинство. Пёстрой была и одежда. Большинство мужчин и женщин, включая и пожилых, носили шорты, но немало было в костюмах и при галстуках. Так тут одеваются деловые люди и служащие учреждений, организаций, контор и банков, даже в жару.

На фасадах домов не видно было призывов экономить воду, тепло, электроэнергию, снижать себестоимость продукции и выполнять государственные планы, от чего они казались голыми и необычно чистыми.

Нельзя было заметить той суеты и спешки, которая присуща жителям крупных советских городов. На улицах, даже в центре, было мало людей. Здесь никто никуда не торопился и ни за чем не было очередей. Ярко оформленные витрины и пёстрые рекламы зазывали покупателей в магазины, кафе и рестораны. Во всём чувствовалось, что город живёт спокойной и размеренной жизнью.

Наступили сумерки, засветились уличные фонари и красочная иллюминация от чего город показался нам ещё живее, богаче и краше.

 

3

В первый выходной день дети повезли нас в супермаркет. Так здесь называются большие продовольственные магазины, где можно купить не только любые пищевые продукты, но и многие сопутствующие товары, включая кухонную утварь, косметику, цветы, всевозможные лекарства.

Изобилию товаров мы могли удивляться уже в первый день жизни в Америке, когда зашли в небольшой магазин, расположенный вблизи нашего дома. По нашим советским понятиям в нём было всё, что твоей душе угодно. И всё совершенно свободно, хорошего качества и в добротной упаковке. Никаких дефицитов, очередей, талонов, купонов, карточек покупателей, к чему мы так привыкли ТАМ и без чего не

представляли себе жизни. Но то, что мы увидели здесь, в супермаркете, превзошло все наши ожидания. Такое нам и во сне не снилось. Всё это больше походило не на магазин, а на выставку.

Вспомнились выставки достижений народного хозяйства, которые периодически устраивались в Белоруссии к юбилеям республики и её Коммунистической партии. Они проводились, обычно, в помещении Театра оперы и балета и на них лучшие предприятия пищевой индустрии демонстрировали свои возможности изготовления товаров народного потребления. Мне не раз приходилось организовывать показ колбасных изделий и копченостей нашего производства на таких выставках. К ним тщательно готовились, подбирался ассортимент, отрабатывалась выкладка товаров и оформление стендов. Со страхом и трепетом ожидали просмотра экспозиции руководителями партии и правительства во главе с Машеровым. Мы тогда очень старались и, как правило, получали высокую оценку руководства.

Но даже те выставочные стенды по внешнему виду изделий, их ассортименту и упаковке не могли бы сравниться с тем, что мы увидели здесь, в обычный день, в гастрономическом отделе обыкновенного местного супермаркета.

Ещё большее удивление вызвали фруктово-овощные ряды. Обилие и красота предлагаемых покупателю товаров ошеломляли. Что-то подобное мне приходилось видеть в павильонах Молдавии и Украины на ВДНХ СССР в Москве, но не в таком объёме и ассортименте. Некоторые дары природы, выставленные для продажи, нам раньше и видеть никогда не приходилось.

От всего этого дух захватывало и кружилась голова. Анечка, которая больше меня знала толк в этом деле и полжизни провела в очередях за дефицитами, долго не могла прийти в себя от увиденного. Наш семейный кормилец, ежедневно таскавшая на себе тяжеленные авоськи с продуктами, не могла поверить в то, что в продмаг можно войти без сумок и сеток, банок и бутылок, других видов тары и упаковки, что здесь тебе всё упакуют и сложат в тележку, а если будет угодно, то и домой отвезут. Единственное, что остаётся сделать, это выбрать товар по своему желанию и оплатить его стоимость. Покупателю здесь никто одолжение не делает. Ему здесь рады. Его благодарят за то, что он купил товар.

С непривычки мы набрали в тот день две полные тележки продуктов (одну для себя и Полечки, другую для Верочки и детей), и полные радости и счастья покинули сказочный чудо-магазин.

 

4

Больше всех всему новому радовалась Анечка маленькая. Ей уже исполнилось 8 лет, а мы по-прежнему называли её маленькой. Несмотря на то, что она, как и все мы, не знала языка и не могла ещё общаться со своими сверстниками, ей здесь всё было по душе: аккуратно подстриженные зелёные лужайки за домом, где не было табличек “По газонам не ходить” и можно было на травке в мячик поиграть; и заполненный до отказа необычно большой холодильник на кухне; и тостер, в котором зажаривали белый хлеб, от чего он становился хрустящим; разнообразные сериалы (пищевые диетические смеси разного состава и калорийности), которые были очень вкусны с молоком или соками; пепси-кола в больших пластмассовых бутылях; и, конечно, мороженое, которое можно было есть сколько угодно.

Но больше всего любила Анечка походы с бабушкой на гаражи-сейлы (небольшие базарчики по распродаже домашних вещей), где ей покупали игрушки и куклы, а также на торговую площадь (плазу) недалеко от нашего дома, где было много небольших магазинчиков, забитых разной всячиной.

На такие распродажи бабушка и сама охотно ходила, так как там за бесценок можно было купить различные хозяйственные товары, кухонную утварь и посуду, а вот на плазу она старалась ходить пореже из-за того, что платить там нужно было полную цену долларами, которых так не хватало.

Мне не раз приходилось слышать, как маленькая Анечка уговаривала бабушку:

- Пойдём на плазу, бабушка. Честное слово я ни о чём просить тебя не буду, мы только посмотрим и вернёмся домой.

К каким только ухищрениям не прибегала бабушка, чтобы отвлечь внучку от запретных мыслей. Ей это часто удавалось и Анечка на какое-то время забывала о магазинах, но чаще она вскоре вновь возвращалась к больной теме, умоляя сходить с ней на плазу хотя бы на полчасика, и добивалась своего.

Догадываясь, что причиной отказа бабушки ходить в магазины является отсутствие денег, она редко просила ей что-нибудь купить и довольствовалась просмотром детских книжек и игрушек, что разрешалось делать бесплатно. Игрушки здесь сказочно красивые. Такие ей раньше и видеть не приходилось. Некоторые книжки даже говорить умели и, хоть Анечка не понимала о чём они говорят, ей было интересно их слушать, она подолгу любовалась ими.

Со временем детская комната, отведенная ей и старшей сестре, стала походить на магазин игрушек. Особенно любила Анечка играть с куклами “Барби”, которых у неё собралась целая коллекция. Они были очень стройны, красивы и чем-то похожи на знаменитую артистку Мерилин Монро. На них были разнообразные модные туфельки и платья, воплощавшие современные фасоны. Ребёнка с трудом удавалось отправить погулять на улицу. Ей было хорошо с куклами, игрушками и книжками.

Наташка, которой в августе исполнилось семнадцать, восприняла Америку по-другому. Она меньше Анечки восторгалась обилию вкусной пищи, возможностью приобретения “шмоток” и скучала по родине. Ей не хватало оставленных там друзей и родных, она часто вспоминала Минск, своё медучилище, всё к чему привыкла в детстве и юности.

Но вот пришёл сентябрь и дети отправились в школу. Анечку определили в третий класс Elementary school, а Наташку - в одиннадцатый High school. Девочкам купили одежду и обувь, которую носят здесь школьники (совсем не похожую на нашу), необходимые учебные принадлежности и пособия. Больше всего волновались за язык. Учиться нужно было на английском, уровень которого был у них нулевой.

Вспомнился первый день учебного года на бывшей родине. Было очень приятно смотреть на детишек, отправляющихся ТАМ в школу первого сентября. Все они были в одинаковых нарядных платьицах и костюмчиках, с новыми ранцами за спиной и букетами цветов в руках. Зрелище - необыкновенно красивое.

Здесь всё по-другому. Нет школьной формы. Дети носят произвольную одежду по своему вкусу, которая совсем не кажется нарядной. От этого терялось ощущение праздника. И цветов было поменьше. Учебный год начинался не обязательно первого сентября, а в первую среду после праздника труда (Labor Day).

Зато родителям первоклашек не нужно самим отводить детей в школу. За ними, как и за всеми другими детьми школьного возраста, заезжают специальные автобусы. Это впечатляет больше, чем наша школьная форма.

Ещё большую радость принёс Анечке бесплатный школьный завтрак, который, по её словам, был обильным и очень вкусным. В восторге она была и от учительницы, мисс. Стивенс, которая занималась с ней отдельно и учила её английскому. В общем Анечка была всем довольна и школа ей очень понравилась.

Не замедлили сказаться и результаты учёбы в полюбившейся школе. Буквально на глазах расширялся словарный запас ребёнка. Не прошло и двух недель, как Анечка

уже могла как-то общаться со сверстниками во дворе и стала приносить хорошие оценки по большинству предметов. Чувствовалось, что новый язык ей интересен и его изучение доставляет радость и удовольствие.

Другое настроение было у Наташки, когда она пришла из школы после первого учебного дня. Хоть это и была лучшая High school района, её там ничего не радовало. Она была грустной и подавленной. Наша старшая внучка, которая с детства отличалась незаурядными способностями и была душой компании в школе и на улице, почувствовала себя здесь чужой и никому не нужной. Она была на год старше других одноклассников, что в этом возрасте весьма ощутимо, а главное, не могла общаться с ними из-за плохого английского. Не понимала она и учителей, что больше всего её угнетало.

Наташа не жаловалась и не плакала. Это было не в её характере. Она неохотно отвечала на наши вопросы и они только раздражали её. Когда я, пытаясь как-то успокоить внучку, стал советовать ей не принимать всё так близко к сердцу, она, со слезами на глазах, спросила не забыл ли я о своём обещании отправить её назад “домой”, когда она об этом попросит.

Тяжело было видеть, как страдала Наташа в эти первые дни. Мы старались не приставать к ней больше со своими расспросами и советами, надеясь, что лучшим лекарем для неё станет время.

Не обременяла её излишним вниманием и Верочка. Ей самой было тяжело: на её плечи свалилась масса проблем, которые надо было преодолеть; нужно было адаптироваться в новую жизнь.

Глядя на страдания Наташи, мы пришли к выводу, что не всем детям тут так легко и просто. Мы всё более убеждались в том, что некоторым из них, особенно в подростковом возрасте, здесь тяжелее, чем нам.

Но наша внучка оказалась бойцом и мужественно вступила в борьбу со свалившимися на неё проблемами. Она до поздней ночи засиживалась над учебниками, усердно старалась выполнять домашние задания и вскоре стали заметны сдвиги.

Как-то Наташка пришла из школы оживлённая и довольная. Она сама поделилась с нами первыми успехами. Учитель похвалил её за контрольную по математике, которую она сделала лучше других. По её словам, когда дело касалось цифр и формул, она чувствовала себя легко и свободно. Более того, она всё более убеждалась в

том, что уровень её знаний по физике, химии, математике значительно выше, чем у многих её одноклассников.

Теперь уже у нас на глазах были слёзы. Это была радость за любимую внучку, которая, наконец, поверила, что и здесь сможет идти в ногу со всеми, а может и опережать их.

Мы заметили, что Наташа стала ещё более усердно заниматься английским. Она много читала, пользуясь словарём, смотрела телевизор, слушала радио. После зимних каникул внучка доверительно сказала бабушке:

-Сегодня на уроках я впервые осознала, что стала понимать, почувствовала язык. В голове была полная ясность, мне вдруг всё стало понятно, я перестала переводить свои мысли с русского и стала думать по-английски.

В её настрое наступили долгожданные перемены.

 

5

Пошли в школу и взрослые члены нашей семьи, за исключением бабушки. Ей нужно было хотя бы первые несколько месяцев помочь Верочке по уходу за детьми, особенно за младшей внучкой.

International Institute находился в десяти милях от нашего дома и туда приходилось ездить автобусом и метро. На это тратилось много времени и денег. Чтобы попасть на занятия к девяти утра нужно было выйти из дома в половине восьмого. Полчаса шли пешком и около часа ехали городским транспортом. Но главное было не во времени, а в деньгах. Автобусный билет стоил два с половиной доллара. За такие деньги здесь можно было купить пять фунтов куриного мяса. Как тут было не вспомнить пятикопеечные билеты на нашей бывшей родине?

Но выбора не было. Английский нужен был всем, особенно Верочке, теперь единственному кормильцу своих детей, которая без него не могла и мечтать о работе. Да и нам, пожилым, нельзя было долго оставаться глухонемыми. Не могли же повсюду сопровождать нас дети, у которых было по горло своих дел на службе и дома.

Поначалу учёба давалась довольно легко. Так мне казалось, наверное, потому, что многим другим в нашем классе она давалась труднее. Сказывалась всё же разница в общеобразовательном уровне студентов. Некоторые из них уже второй год учились в первом классе, а учебный материал им давался труднее, чем мне. Через два месяца, по итогам очередного теста, меня перевели во второй класс, а после зимних каникул я

оказался в третьем классе. Мне тогда казалось, что вскоре я заговорю на английском и смогу понимать настоящих американцев. Хотелось верить в чудеса.

Вскоре оказалось, что это не так. И связано с возрастом и памятью. После каждого, даже небольшого перерыва в занятиях, я убеждался, что заученный запас слов теряется и всё нужно начинать сначала.

Наша учительница Айрен говорила:

-Чтобы научиться читать - нужно читать, чтобы научиться писать - нужно писать, чтобы научиться говорить - нужно говорить.

Это была истина. И если на уроках нас заставляли читать и писать, мы кое-чего достигали. Нам же больше всего нужно было заговорить, а этому нас и не учили. В классе было более двадцати учеников и за несколько часов школьных занятий невозможно было дать каждому что-то сказать. Мы могли рассказать как нас зовут, откуда мы приехали и какая сегодня погода. И даже это мы говорили с таким произношением, с такой интонацией, что американцам было трудно нас понять.

И всё же мы не сдавались, упорно стремясь чего-нибудь достичь. В школу ездили в любую погоду, старались не пропускать занятий и выполняли домашние задания.

Больше всех старалась Верочка. Она была моложе нас и результаты её были более весомыми. Начав учёбу с третьего класса, она уже через несколько месяцев перешла в другую школу с более интенсивной формой обучения, обеспечивающей возможность подготовки к поступлению в колледж или освоения трудовой квалификации.

Со второго семестра к учёбе приступила и Анечка. Несмотря на то, что она пропустила несколько месяцев, она довольно быстро достигла моего и Полечкиного уровня, а вскоре и опередила нас, особенно в умении объясниться по-английски. Может у неё способности другие были, а может смелости побольше, но когда нужно было что-то выяснить, о чём-то договориться по телефону, это непременно поручалось ей и нужно сказать, что с этими обязанностями она неплохо справлялась. Благодаря этому мы уже через несколько месяцев могли обходиться без посторонней помощи в магазине, у врача или при посещении любого учреждения.

Понемногу мы стали чуть-чуть понимать наших соседей по дому, научились читать специальную школьную газету на английском и стали даже слушать сводки погоды по телевизору. Чему-то мы все же в нашей школе научились.

 

6

Адаптация Вовы и Риты в американское общество имела свои особенности. В отличие от большинства еврейских беженцев из СССР, прибывших в годы “Перестройки” и развала советской системы, они не воспользовались щедростью государства и еврейской общины, не пошли по дороге “Вэлфера” - системе социальной помощи малоимущим (Social Security), введённой президентом Рузвельтом в годы Великой депрессии, а избрали свой путь врастания в новую жизнь.

Они не вняли стереотипному набору советов забыть о своём социальном статусе, о своих дипломах, знаниях, опыте, профессионализме и сесть на пособие, которое позволяет обеспечить сытую жизнь себе и детям, ради которых они сюда приехали.

“Каждый должен съесть причитающуюся ему норму дерьма”, - говорили им их друзья и знакомые.

Наши дети понимали, что избежать положенной им, как и всем другим русским евреям, “нормы” не удастся, что на избранном ими пути придется даже значительно перевыполнить её, но слушать советов не стали.

Они не смогли перечеркнуть то, что составляло прошлую жизнь, работу, которая увлекала и была сродни творчеству, не смирились с существовавшим статус-кво, которого придерживалось большинство. Вместо этого они стали искать работу.

Не было никакой надежды устроиться по специальности. Наши дипломы здесь не признаются, а без английского об этом не могло быть и речи, но они продолжали рассылать резюме по всей Америке, которые оставались безответными. Только благодаря упорству и воле им удалось найти подсобную работу, которая приносила небольшие средства для существования. Именно существования. Непривычный тяжёлый труд не доставлял радости и изматывал силы. С работы приходили смертельно усталые, но об отдыхе и думать не приходилось. Нужно было заниматься английским. Они учились в школе и дома, заполняя этим всё свободное от работы время и оставляя на сон только несколько часов. Благо, что Фаина Захаровна, которой уже было за семьдесят, ещё в состоянии была выполнять основную работу по дому и уходу за внуками.

Дни их ещё совсем молодой жизни (Вове недавно сорок исполнилось, а Рита на семь лет моложе мужа) уходили бездарно и безрадостно. Нарастал интеллектуальный голод. Отсутствовал важный компонент, который раньше одухотворял их, делая жизнь наполненной и богатой: они не читали книг, не ходили в кино, в театр, на концерты (на

это не хватало ни времени, ни денег). Телевизор смотрели только для того, чтобы учить английский. А главное, не было любимой творческой работы, приносившей радость и самоуважение. Порой казалось, что наступил предел, что больше нет сил, что так дальше жить невозможно. И всё же они не сошли с пути и не позволили себе расслабиться.

А ещё их преследовала вечная опасность потерять работу. Здесь никто не уверен в завтрашнем дне. Все боятся лишиться рабочего места. В профком или в партком, как это было у нас, с такой бедой не побежишь. Чтобы избежать этой опасности нужно было усердно работать. Здесь цениться тяжёлый и непривлекательный труд (hard work). Важно показать, что ты способен выполнять любую работу, в том числе и грязную, неблагодарную. Нужно подобострастно изгибаться перед своим хозяином, от которого ты целиком зависишь. Он в любую минуту может сказать: “Не нравится - убирайся, никто тебя не держит”.

В Америке работа даёт возможность жить безбедно. Проблема в том, чтобы её иметь, а если имеешь - не потерять. Освоив эти правила, наши дети старались руководствоваться ими. Они работали так, что работу меняли только по собственному желанию.

Их заветной целью стала мечта найти применение своим профессиональным знаниям, опыту и на пути к ней они не гнушались любого труда. К нашему приезду сын успел поработать в нескольких супермаркетах, где катал тележки, разгружал продукты из автомобилей и выполнял другие подсобные операции, затем стал паяльщиком и, наконец, “взяв” необходимый минимум английского был принят на инженерную позицию в фирму, занимающуюся керамикой и напылением - “Веnchmark Ceramics Corporation”. Название было громким, а на самом деле здесь и не пахло производством. Это была полунаучная лаборатория, содержащаяся на деньги еврейского миллионера, который поверил в перспективу развития технологии керамики и мечтал на этом ещё более разбогатеть.

Предложенную Вове позицию никак нельзя было считать работой по специальности. Он был специалистом по упрочнению деталей машин. Такой была тема его кандидатской диссертации, этим он занимался в Академии наук, где разрабатывал методику и технологию процесса. В Союзе это было одним из перспективных направлений в науке. В этом деле наш сын достиг заметных успехов, стал автором нескольких научных трудов и десятков изобретений.

Что-то общее было только в напылении, которое использовалось и в технологии упрочнения металлов, но совсем мизерное, ибо керамика имела свои существенные отличия и особенности.

Не было оснований считать эту работу и постоянной, так как трудно было сказать, как долго будут финансироваться лабораторные исследования.

Хоть должность считалась и инженерной, зарплата была не намного выше прежней (учитывалось, наверное, что работу будет выполнять эмигрант из России).

Несмотря на это, Вова раздумывать не стал и с ходу принял новое предложение. Он был безмерно рад, что впервые в Америке были востребованы его знания.

Трудился сын самоотверженно, отдавая новому делу все силы и свободное время. После работы уходил в библиотеку, где подолгу засиживался над книгами по технологии производства керамики. Его усердие приносило определённые результаты, было замечено хозяином и, со временем, нашло своё отражение в повышении зарплаты.

И всё же не было того вдохновения, которое вызывала в нём работа с металлами. Он скучал по ней и продолжал её искать. Как оказалось, в Америке это направление в науке и производстве не имело такой перспективы, как в России и странах СНГ. Здесь при изготовлении машин использовался принцип равнопрочности деталей, соблюдение которого не требовало особых забот о продлении срока службы отдельных узлов. Весь агрегат должен отработать положенное ему время, после истечения которого дешевле купить новый, чем менять отдельные детали, которые будут выходить со строя почти одновременно.

Вопрос, конечно, спорный, так как удлинение срока службы узлов и в этом случае не перестаёт быть актуальным. Но такого значения, как в Союзе, где жизнь машины старались бесконечно продлевать путём замены запчастей, здесь этой проблеме не придают. Предприятий и организаций, занимающихся упрочнением деталей в США мало и спрос на такую работу не большой.

Вова продолжал рассылку резюме, но долго никаких предложений не поступало. В Баффало таких предприятий не было.

Наконец, в сентябре 1992-го, года было получено приглашение на интервью из одной фирмы штата Нью-Хемпшир. Это небольшой штат на северо-востоке

Америки, не отличающийся развитой экономикой, и более известный своими заповедниками и индустрией туризма.

Вопрос о возможном переезде на новое место долго дискутировался в семье Вовочки. Здесь они оба работали, жили в престижном районе, где снимали хорошую квартиру, дети учились в одной из лучших школ города. Немаловажным было и то, что прошёл только месяц со времени приезда родителей, семьи Верочки и тёти Поли, которые нуждались в их помощи и поддержке. Переезд был связан с ломкой уже устоявшейся жизни, а главное - трудно было судить о прочности и надёжности небольшой фирмы в далёком, неведомом крае.

И всё же, несмотря на все сомнения, было решено, что Вова должен поехать на интервью. Его желание вернуться к работе по специальности было таким большим, что ни у кого из нас не хватило сил остановить его в стремлении к этому. Он поехал в Нью-Хемпшир, успешно прошёл собеседования и дал согласие на предложенную ему работу, даже не оговорив какие-то предварительные условия.

До его отъезда оставалось всего пару недель и за это время он мало что успел сделать для своей семьи, которая оставалась пока в Баффало, и для нашего обустройства на новом месте. Единственное, что ему удалось, это подучить меня вождению современного автомобиля (я умел управлять только “Москвичом” с ручным управлением) и купить на всех нас подержанный “Нисан-Пульсар” шестилетнего возраста. Это была не бог весть какая техника, но по сравнению с “Москвичом” это был супермобиль. В нём было всё то о чём можно было только мечтать в Союзе, включая кондиционер, стереоприёмник и магнитофон, а главное - автоматическая коробка скоростей, что позволяло мне управлять машиной без участия левой ноги, коленный сустав которой был неподвижен. Мы были безмерно рады покупке. Она во многом изменила к лучшему нашу жизнь в огромном городе.

В начале октября Вовочка покинул Баффало, полный надежд на успех в любимой работе и счастливую жизнь на новом месте.

 

7

Накануне праздника еврейского нового года (Рош Хашана) Jewish Community Center пригласил нас принять участие в Дне памяти жертв Холокоста, который ежегодно отмечается еврейской общественностью города в это время.

Из диссидентской литературы я знал, что и в СССР, после смерти Сталина, стали отмечать день массового убийства евреев Киева, как символ памяти по миллионам погибших в годы Катастрофы. Именно Бабий Яр стал олицетворением советского государственного антисемитизма. Власти строго-настрого запрещали любую инициативу с целью увековечить память погибших, однако ежегодно к Бабьему Яру и другим местам массового захоронения жертв фашизма, стали приходить группы евреев, чтобы совершить поминальный обряд.

Обычно милиция только разгоняла тех, кто приносил цветы и молился на могилах, но случались и репрессии. Власть наказывала тех, кто не мог забыть о гибели тысяч своих соплеменников, утверждая, что там похоронены не только евреи, а и представители других национальностей.

Во время Хрущёвской оттепели Евгений Евтушенко написал своё знаменитое стихотворение “Бабий Яр”, на которое Дмитрий Шостакович сочинил музыку, потрясшую всех, кто помнил о Холокосте. Только в семидесятые годы разрешили установить памятник на месте захоронения, но и на нём не упоминалось о том, что в этом месте убиты и похоронены евреи.

Были установлены памятники и в других городах Украины и Белоруссии в местах массового убийства евреев. На монументе, поставленном, например, в Могилёве значилось, что он сооружён в память о десятках тысяч советских граждан, погибших от рук немецко-фашистских захватчиков во время Великой Отечественной войны.

В годы “Перестройки” в печати появились отдельные публикации об особых военизированных соединениях немецкой армии и полиции, которым было поручено физическое уничтожение еврейского населения, а также о лагерях смерти на территории Польши, Украины и Белоруссии. Но даже в период Горбачёвской “демократии и гласности” официально не отмечались Дни памяти жертв Холокоста.

Здесь память о Катастрофе европейского еврейства отмечается очень широко. Открыты музеи Холокоста и еврейской истории в Вашингтоне и Нью-Йорке, сооружены многочисленные памятники погибшим, сквер в центре Бруклина получил имя “Площадь Бабьего Яра”. Об этом мы узнали в первые же дни пребывания в Америке, чему были приятно удивлены.

Однако, то что мы увидели в День памяти в Баффало превзошло наши ожидания. В огромном спортивном зале Еврейского Центра собралось около полутора

тысяч людей, прибывших почтить память погибших. Вместительная площадь для парковки машин с трёх сторон здания не в состоянии была разместить автомобили людей, пожелавших участвовать в этом мероприятии. На дорогах, ведущих в Jewish Center, стояли регулировщики, предлагавшие водителям оставлять машины прямо на обочинах улиц.

Как мне рассказывали старожилы, такое множество людей сюда приходит только раз в год - в День памяти погибших в Катастрофе. Среди присутствующих были представители администрации города во главе с мэром и руководством округа Большого Баффало, руководители еврейских общественных и религиозных организаций. При входе в зал одевали кипу. Звучала траурная музыка. Зажгли поминальные свечи. Ребе произнёс кадыш. Слушали воспоминания чудом уцелевших жертв. Затем была музыка, песни, стихи, посвящённые трагедии европейского еврейства, исполненные школьниками Kadimah Shcool. Некоторые песни подхватывал и пел весь зал.

На площади, примыкающей к зданию культурного центра, у памятника евреям Баффало, погибшим в годы Второй мировой войны, состоялся митинг. Слушая речь мэра города, сопровождаемую негромкой траурной музыкой, каждый, наверное, вспоминал и своих павших близких и родных. В моей памяти вновь встали мои многочисленные родственники, умерщвлённые в Красиловском гетто, мои старшие братья, погибшие в прошедшей войне, моя младшая сестрёнка, чудом уцелевшая в оккупированном немцами Немирове. По щекам катились слёзы.

- Пусть ужасы Катастрофы никогда не повторятся! - были последние слова оратора на этом памятном митинге.