Раннее утро выдалось холодным, и тем не менее Вера рада была посидеть на солнце. Обернувшись красным пледом, она уютно устроилась в шезлонге, а в ногах у нее примостилась Биби. Большинству пассажиров первого класса в морских плаваниях куда более по душе было вечернее и ночное время: они играли в безик и юкер, развалившись в креслах, делились с незнакомцами сокровенными тайнами или, танцуя танго с одним партнером, обменивались многозначительными взглядами с другим… Но Вере было не до подобных развлечений, и ночным удовольствиям она теперь предпочитала утренние.

Даже в том, чтобы разодеться к ужину и сесть за стол с пятью-шестью незнакомыми компаньонами, она не находила сейчас ничего заманчивого. Прежде Вера обожала тонкие французские вина и изысканную французскую еду, но теперь она потеряла всякий аппетит и к деликатесам, которые без конца подавали в первом классе. Бархатистый суп из лобстера с каплей-другой коньяка, первоклассный бифштекс с кровью, сливочное мороженое, политое соусом из персиков и малины… Выбрать хоть что-то из этих бесчисленных блюд доставляло Вере больше хлопот, чем удовольствия. Накануне вечером она сидела за столом, ковыряла еду и почти не слышала, о чем говорят ее соседи – их беседа сливалась для нее с отдаленным шумом моторов, и Вера неожиданно подумала: «Какой древней, скучной старухой, наверное, я им кажусь». И сразу после десерта она, извинившись перед соседями по столу, удалилась к себе в каюту отдохнуть.

Мало того что Вера теперь была не в состоянии наслаждаться вкусной едой, она и от сна больше не получала почти никакого удовольствия. Раньше, завернувшись в летнее или пуховое одеяло, Вера любила поваляться в постели чуть ли не до полудня. Но теперь ее сон был таким же скудным, как и аппетит. За последние несколько лет все ее эпикурейские склонности исчезли без следа, на смену им пришла монашеская аскеза. Вера придвинула к себе взятый на палубу саквояж и вынула из него свой последний дневник. Она пристроила его поверх теплого пледа, достала ручку и принялась раздумывать, не сделать ли ей новую запись – одну из «цифровых». Когда накануне вечером они проплыли мимо острова Уайт, Вера вдруг стала вспоминать все свои путешествия через Атлантику: первое путешествие на утлой гребной лодке, когда ей было пятнадцать и она отправилась в тур по Европе, свадебное путешествие с Уорреном, ее переезд во Францию и все остальные поездки вплоть до этой последней тоскливой поездки на пароходе «Париж». Почему бы не добавить к своим мемуарам число «десять»? Десять пересечений Атлантического океана!

Вера коснулась пером чистой страницы и неожиданно для себя решила использовать римские числа вместо арабских. «Х пересечений», – вывела она. Довольная отважным выбором, Вера подумала: почему бы не развить эту идею и не превратить заглавие очередной истории в карту для охотников за сокровищами? Она нарисовала маленькую шхуну, а от нее точками петляющую тропинку, которая вела прямо к расположенной в самом центре таинственной X. Ей вдруг пришло в голову, что «пересечение» само по себе довольно выразительное слово.

Покончив с заглавием, Вера посмотрела на страницу и в отчаянии покачала головой. Рука ее больше не слушалась – она была настолько нетвердой, что о прямой линии не могло идти речи. Казалось, заглавие вывел безграмотный полупьяный пират. Да, документ получился поистине подлинный. Какая же пакость это старение.

Вера тяжко вздохнула и отложила в сторону ручку. Нет, сегодня она ничего писать не будет. В действительности за последние два года она не написала в своих дневниках абсолютно ничего нового. Всякий раз, когда Вера брала в руки томики в кожаном переплете – а такое теперь случалось все чаще и чаще, – она, вместо того чтобы в них что-то добавить, перечитывала старые записи. Вера то воображала себя персонажем романа – героиней, чьи мучительные невзгоды трогали ее до слез, а юношеские проказы смешили до коликов; то ей чудилось, будто она путешествует во времени и заново болезненно переживает все, что случилось с ней в прошлом. Изредка ей удавалось обмануть себя, и она изумлялась тому, чем кончались ее истории. Из сочинительницы рассказов она постепенно превратилась в их заядлую читательницу.

Вера принялась листать страницы дневника, выискивая, что бы ей сегодня прочесть, как вдруг вспомнила о подарке Чарлза. Она отложила в сторону дневник и достала из саквояжа сборник стихов. Открыв его, Вера обнаружила выведенное твердым, четким почерком Чарлза посвящение: «В подарок любви всей моей жизни. До встречи на другой стороне. Твой Чарлз». На глаза ее навернулись слезы. Он, конечно, не имел в виду по «другую сторону океана». Выходит, Чарлз в конце концов признал тот факт, что она умирает. И от его признания этот факт почему-то стал казаться еще более реальным, чем прежде. Вера сухой ладонью вытерла слезы и подумала: начинается новая жизнь. Без Чарлза.

Она глубоко вздохнула, закрыла глаза и представила обычный день в Париже – жизнь до поездки на лайнере. Она вообразила, как просыпается в своей просторной, с высокими потолками квартире и ведет Биби на утреннюю прогулку в Люксембургский сад. Они проходят мимо кукольного театра «Гиньоль», где детишки до сих пор хохочут над старыми шутками французского Панча. По дороге к кафе, где Вера обычно встречалась с Чарлзом, она покупает багет, откусывает кончик и бросает крошки стае упитанных голубей. Чарлз, как всегда, нетерпеливо ждет ее и, чуть не опрокидывая столик, резко вскакивает ей навстречу. Вера с легкостью представляет себе каждую подробность. Ей чудится запах свежего хлеба.

Вера с грустью закрывает книгу – ей сейчас не до стихов, тянется рукой к Биби, треплет его и, поразмыслив, снова приходит к выводу, что ее решение покинуть Париж было поспешным и необдуманным. И чтобы забыть о настоящем, Вера решает погрузиться в лучшие времена: снова достает дневник и перелистывает страницы. Прочь с этого корабля. Она опять – рука в руке – пойдет рядом с Чарлзом.

ПЯТИДЕСЯТИЛЕТИЕ

За неделю до того, как мне исполнилось пятьдесят, во время позднего завтрака я сидела за столом, намазывала толстый слой масла на тонкий кусочек хлеба, и вдруг мне пришла в голову мысль, как именно я хочу ознаменовать эту дату: я куплю себе изумительное платье Поля Пуарэ. За этой покупкой Чарлз, разумеется, захочет пойти вместе со мной. Ему всегда нравились походы в салон мод «Фобург Сент-Оноре» – элегантные дворцы роскошной одежды, где модницы примеряли и покупали наряды (а порой и соблазнялись молодыми красавцами). Но я также решила пригласить с нами и свою приятельницу Полину Равьян, славившуюся безупречным вкусом. Я знала, что Чарлз мог запросто втянуть меня в покупку шаровар или узкой, сомнительного фасона юбки.

В день похода мы все трое отправились на извозчике в салон мод, где месье Пуарэ – в полосатых брюках и канареечного цвета куртке, – чтобы оказать покупателям честь, сам встретил нас у входа. Модельер почтительно нас приветствовал и провел мимо статуй и вазонов с цветами в белоснежную гостиную, где нам должны были продемонстрировать различные наряды.

И вот одна за другой стали выходить манекенщицы, все в ярких (но ни в коем случае не розовых и не сиреневых – этих цветов Пуарэ не признавал) дневных нарядах – туниках и кимоно, а затем в вечерних платьях, вдохновленных сказками из «Тысячи и одной ночи», и в длинных, свободно ниспадающих одеяниях, наводивших на мысль о греческих статуях в Лувре. Мы сидели завороженные этим великолепным парадом, этим пешим балетом, этим балом изобразительных искусств! В нем было столько изящества и столько чувственности!

С помощью Полины я выбрала изумительное красное платье, вышитое черными и серебристыми бусинами. Обсуждая с Полем Пуарэ, когда мне лучше прийти, чтобы платье подогнали по фигуре, я упомянула, что это платье я дарю себе на день рождения. Поль с восторгом воспринял новость о моем дне рождения. Он, как мальчишка, захлопал в ладоши и заявил, что этот день следует отпраздновать предсказанием судьбы.

– Не может быть, месье! Неужели у вас в магазине работает гадалка? – удивленно воскликнула я.

– Нет, у нас нет гадалок. Но я знаю настоящего предсказателя будущего. Я с ним советуюсь по всем без исключения важным вопросам!

Пуарэ – он и сам напоминал фокусника – усыпанной перстнями рукой погладил свою острую бородку.

– Хотите поехать сейчас на Монмартр и познакомиться с ним? Даже если вы не поверите его предсказаниям, вас эта встреча здорово позабавит.

Чарлз тут же взял дело в свои руки, хитро улыбнулся и принял приглашение Пуарэ, уверив его, что мы такой возможности ни за что не упустим.

Месье Пуарэ обмотал мою голову и голову Полины льняными шарфами, надел водительские перчатки и очки, и мы вчетвером сели в его открытый автомобиль – ярко-красный с золотистыми аксессуарами «Коттеро Фаэтон» – и двинулись в сторону Монмартра. По дороге нас ласкало майское солнце, а месье Пуарэ рассказывал о человеке, с которым нам предстояло встретиться.

– Этот предсказатель судьбы – поэт. Зовут его Макс Джейкоб, – перекрикивая шум мотора, объяснял Пуарэ. – Живет в мерзких условиях на холме вместе со всей остальной артистической братией, но он настоящий мистик. Какой только мудрости я от него не почерпнул за все эти годы!

Монмартр никогда не казался мне частью Парижа, скорее какой-то причудливой деревушкой. Мы ехали мимо ветряных мельниц и деревянных домишек и тряслись по ухабистой дороге, усеянной газовыми фонарями; но вот месье Пуарэ наконец остановил свой сияющий красный автомобиль, который в этом переулке, пожалуй, выглядел ничуть не менее странно, чем выглядела бы подводная лодка капитана Немо! Пуарэ провел нас по двору к маленькому сараю, зажатому между двумя домишками чуть повыше его самого, и, возвестив театральным шепотом, что в этом самом сарае и живет его друг мистик, процветающий модельер пришел в полный восторг от нашего неподдельного изумления.

Пуарэ постучал тростью в дверь, и бледный мужчина в монокле и прекрасно пошитом, но довольно потрепанном сюртуке, витиевато поприветствовал нас и провел в дом. Избегая наших взглядов, он объявил, что занят с другим клиентом, и вежливо попросил подождать несколько минут в углу.

Эти несколько минут пришлись весьма кстати, поскольку нашему зрению и обонянию нужно было привыкнуть к этой странной мрачной обстановке, от которой голова шла кругом. В то время как на дворе царила чудесная весенняя прохлада, в комнате мистика воздух был пропитан умопомрачительной смесью табака, благовоний, эфира и керосина. Запах керосина исходил от керосиновой лампы, единственного средства освещения в этом однокомнатном сарае. Я оглядела полутемную комнату и увидела, что в ней не было ничего, кроме самой примитивной мебели: матрас, стол, два стула и сундук. На самой большой стене я заметила нарисованные мелом картинки, знаки Зодиака, икону и какие-то отрывки из стихов. Лачуга мистика напоминала декорации к опере Пуччини «Богема», хотя мансарда на сцене Парижской оперы, пожалуй, выглядела существенно приличнее.

Сам же обитатель жилища сидел за столом, тщательно изучал осадок в кофейной чашке, из которой, судя по всему, в то утро пила кофе его пожилая посетительница, и тихо с ней беседовал. Наконец женщина с самым серьезным видом кивнула, вытащила из сумки мешочек с картофелем – плату за услугу – и вместе со своим предсказанием исчезла за дверью. Затем мистик низко поклонился месье Пуарэ и спросил его, в каких именно услугах мы сегодня нуждаемся.

– Мадам Вера Синклер, познакомьтесь, пожалуйста, с поэтом и моим духовным наставником Максом Джейкобом. – Мы пожали друг другу руки, и Пуарэ продолжил: – Макс, сегодня ее день рождения! Разве это не самое подходящее время критически взглянуть на прожитые годы и всерьез подумать о будущей судьбе?

– Пожалуйста, присядьте, мадам, – сказал мистик. – Так сегодня ваш день рождения? Значит, вы Телец – женский знак, управляемый Венерой. Поскольку вы родились под знаком Быка, вы сильная, волевая натура.

– Можно даже сказать, упрямая, – пошутил Чарлз, но, заметив неодобрительный взгляд Пуарэ, прикусил язык.

– Хотите услышать предсказания по руке? – спросил мистик.

Так как я не принесла с собой чашку из-под утреннего кофе, я решила, что в данном случае лучше гадания по руке ничего не придумаешь. Я молча кивнула. Из-за царившей вокруг атмосферы – керосиновой лампы, запаха благовоний и нарисованной мелом фигуры Христа – мне трудно было говорить.

– Дайте мне вашу доминирующую руку, – сказал он.

Я положила на стол правую руку. Нежно поглаживая ее, Макс Джейкоб принялся внимательно изучать мои пальцы и тыльную сторону ладони.

– Воздушная рука, – пробормотал он.

А потом, словно исследуя редкую карту, он стал крутить ее в разные стороны, вглядываться в холмы, лагуны, точки и линии: жизнь, сердце, ум, судьба.

– Я вижу блестящий ум, невероятную жизнестойкость. – Месье Джейкоб придвинул керосиновую лампу поближе к моей руке. – Да, линии сердца и ума соединяются. Это означает, что в вопросах любви вы разумны и практичны.

Я бросила взгляд на Чарлза – он улыбался. Разве наша любовь была разумна? Ни один маломальски стоящий предсказатель судьбы не мог иметь в виду ни моего мужа – замужество с которым было для меня всего лишь прибежищем, ни череду моих прежних глупых любовников.

Джейкоб явно обнаружил у меня на руке нечто интересное и хотел найти ему подтверждение на другой руке. Он бережно взял мою левую руку и объяснил мне, что она рассказывает о моей наследственности, – о том, что я принесла с собой в этот мир. С минуту месье Джейкоб внимательно рассматривал обе руки и сравнивал одну с другой.

– Я вижу, что вы сейчас постепенно приобретаете характер одного из ваших предков. И это, разумеется, не имеет никакого отношения к какому-либо приобретению, – добавил он с едва заметной улыбкой, – и это не перерождение в эзотерическом смысле слова. Но я ясно вижу, что с возрастом вы становитесь похожи на вашу бабушку.

Полина Равьян расхохоталась.

– Она еще не такая старая! – вскричала она.

А Поль Пуарэ весело похлопал Макса по спине, решив, что о женщине в «определенном возрасте» это была весьма забавная (хотя и дерзкая) шутка. Я же мгновенно побледнела и, спасаясь от дальнейших открытий, резко отдернула руки.

– Спасибо, месье Джейкоб. Это было очень познавательно, – вскочив с места, выдавила я из себя.

Чарлз дал мистику несколько франков, взял меня за руку, и мы вышли на улицу. Месье Пуарэ и Полина, конечно, считали, что упоминание Джейкоба о старении меня оскорбило, но поэт, по-моему, имел в виду совершенно иное. Я знала, что он вовсе не подшучивал надо мной, а точно и устрашающе предсказал, что я на самом деле постепенно превращаюсь в женщину, которая меня воспитала.

Когда мы приехали домой, я, предавшись воспоминаниям о ней, разрыдалась, и, пока я плакала, Чарлз сидел рядом и обнимал меня. Если в привилегии высших классов входит право не воспитывать своих детей, то мои родители в этом смысле вели себя как английские аристократы, предоставив мое воспитание нянькам, слугам и бдительному надзору моей бабки.

Возможно, это замечание несправедливо. Наверное, мое сиротство скорее связано с политикой: все мои детские годы отец – три срока подряд – прослужил сенатором. Родители почти все время жили в Вашингтоне, а уж во время войны между штатами, когда правительство особенно нуждалось в поддержке республиканских сенаторов, и подавно. Однако, устав от скучной официальной жизни, родители отправлялись в длительный летний отпуск в Ньюпорт. Так что я действительно оказывалась исключительно под присмотром своей бабки.

Она с молодости осталась вдовой, и трудно было даже представить, что когда-то у нее был супруг или что она была в кого-то влюблена. Она была элегантна и хороша собой, но в ней не было ни капли душевной теплоты. Пренебрегая тактичностью, не умея ни любить, ни сопереживать, бабка выбрала своей верой правдивость. Именно она настояла, чтобы меня назвали Верой, – от латинского veritas – «правда».

Ее звали Камилла Райт Синклер. Когда я переехала в Париж, я снова стала пользоваться девичьей фамилией «Синклер». Так как у меня не было детей, мне вовсе ни к чему было сохранять фамилию мужа, и я заново присвоила себе фамилию отца-сенатора, моей грозной бабки, а прежде и мою собственную. Теперь же в пятьдесят – именно столько было бабушке, когда я была маленькой, – я, похоже, начинала заимствовать ее характер. Подобно бабке Синклер я становилась злой, бестактной, высокомерной и своенравной.

Я сквозь слезы посмотрела на Чарлза и с отчаянием прошептала: «Так оно и есть?»

Он посмотрел на меня с непомерной досадой.

– Вера, неужели ты всерьез предполагаешь, что моя родственная душа, что моя главная в жизни единомышленница – мегера? Разве ты старая злая карга? – Он сурово посмотрел на меня. – Что же в таком случае можно сказать обо мне?

Я фыркнула, рассмеялась сквозь слезы и, перепачкав ему куртку, крепко его обняла. Чарлз отстранился, достал носовой платок и, вытирая куртку, произнес:

– Тогда вот что! Судя по моим часам, твой день рождения еще не прошел, – так же, кстати, как и сезон устриц! Ну-ка, милая, доставай пальто!

У Веры на глаза навернулись слезы. Листая страницы, пестрящие рисунками модной одежды, эзотерическими каракулями, и глядя на торопливо набросанный, но весьма точный портрет своей бабки, Вера вспомнила тот самый день. У нее не было никаких сомнений, что предсказания поэта не сбылись только благодаря ее дружбе с Чарлзом; он спас ее, и только благодаря ему она не стала желчной старухой. Они тридцать лет были вместе, и что с того, что он не в силах видеть, как она умирает? Все это какая-то бессмыслица. Вера вздохнула и отложила дневник.

Что ж, подумалось ей, по крайней мере ее жизнь закончится совсем не так, как жизнь ее бабки. Камилла Синклер оказалась крепким орешком, и ее тело продержалось гораздо дольше, чем душа. В последние годы она ничего не понимала и ничего не помнила. Вере же подобная участь не грозит. У смерти тоже есть свои преимущества.

И тут внимание Веры отвлек палубный стюард: следуя предполуденному ритуалу, он, улыбаясь, предлагал ей чашку бульона и соленые крекеры.

– Мэм, не возражаете подкрепиться? – весело спросил он.

– Ничуть не возражаю, – ответила Вера. – А у вас на подносе случайно нет свежих устриц?

– Нет, устриц нет, мадам, – без всякого удивления откликнулся стюард. – Но если вы хотите, я могу их принести.

И он услужливо поклонился.

– Нет, пожалуй, не стоит, – улыбнулась Вера. – Бульона будет вполне достаточно.

В это время на соседний шезлонг села молодая дама с модной короткой стрижкой.

– Какой славный песик! – Наманикюренными пальцами дама потянулась к собаке с явным намерением погладить ее.

– Доброе утро, – откликнулась Вера, несколько шокированная бесцеремонностью. – Меня зовут миссис Синклер, а это – Биби.

– Очень рада с вами познакомиться! С вами обеими! Я – мисс Корнелия Райс. Из баффальских Райсов. – Дама снова переключила внимание на собаку. – Ну какая же ты лапочка!

– Да, я тоже рада познакомиться, – едва заметно поведя бровью, произнесла Вера и перевела взгляд на море.

Она поднесла чашку с бульоном к губам и слегка на него подула.

Вера вспомнила, что Корнелией звали ее няню. Та Корнелия тайно пробралась с юга на север, и Верина бабка, которая всегда восхищалась храбростью, взяла ее к себе. Вера в дневнике написала длинный рассказ о мисс Корнелии – рассказ о замечательной темнокожей женщине, молчаливо страдавшей от боли. Эта же бледная молодая дама с ее Корнелией не шла ни в какое сравнение.

Когда стареешь, доедая суп, подумала Вера, кажется, будто ты уже все на свете видела, слышала и совершала и ничего нового уже не случится. Царю Соломону, наверное, было примерно столько же лет, сколько сейчас мне, когда он заявил, что нет ничего нового под солнцем. Да, примерно столько же – лет пятьсот. Корнелия, Райс, Баффало. Несколько лет назад эти слова уложились бы у нее в памяти, а потом при случае она бы их вспомнила. Теперь же они сгинут в пустоту, тут же забудутся. Ее памяти они теперь ни к чему.

Вера бросила взгляд на Биби – собака пошевелилась во сне – и погрузилась в дремоту.

* * *

Констанция проснулась и изумленно огляделась. Время шло к полудню, а она все еще была в постели. Этот снотворный порошок, похоже, мощное средство, потягиваясь, подумала она. Кто-то настойчиво стучал в дверь. Неужели уже не в первый раз? Может, от первого стука она и проснулась? Констанция вскочила с кровати.

– Да-да, я иду!

Она надела халат и, посмотревшись в зеркало, открыла дверь: перед ней стоял посыльный. Он выглядывал из-за корзины с фруктами, и с виду ему было лет двенадцать, не больше.

– Мисс Констанция Стоун? – спросил он. – Это вам.

Со вздохом облегчения мальчик протянул ей корзину и мгновенно исчез.

Среди яблок, бананов и апельсинов Констанция обнаружила записку. «Ешьте на здоровье! Серж Шаброн». Констанция расплылась в улыбке. Неужели он так внимателен ко всем своим пациентам? Корабельный доктор весьма обаятелен; ей понравились и его доброжелательная профессиональная манера, и его шутливый тон, когда он провожал Констанцию до каюты.

Он держался совершенно по-европейски, но при этом вежливо и даже мягко – он так отличался от диковатых приятелей Фэйт с их грязными руками и грубыми манерами. И ни капли не похож на ее Джорджа! Вспомнив мужа, Констанция нахмурилась – он всегда только говорит и никогда никого не слушает. Она вынула из корзины яблоко и откусила. Надо будет поблагодарить доктора. Возможно, стоит ему довериться – этот иностранный доктор так далек от их краев – и рассказать о нервных болезнях, передающихся ее родным по женской линии. Кто знает, возможно, он даст ей толковый совет.

Поедая яблоко, Констанция повернулась к комоду и бросила взгляд на портрет дочерей, что стоял возле коробочек с порошками.

– Доброе утро, малышки, – пробормотала она. – Здравствуй, Элизабет, здравствуй, Мэри, здравствуй, Сьюзен, – поприветствовала она каждую.

Констанция нарочно выбрала для своих дочерей простые красивые имена. В этих именах не было заложено никакого скрытого смысла, никакого особого предначертания. Она представила, как в этот чудный июньский день они играют в саду, как вытирают о передники перепачканные цветочной пыльцой руки, с увлечением заглядывают под каждый камень, выискивают повсюду божьих коровок и с решительным видом двигаются вперед. Она еще раз улыбнулась своим девочкам, а потом потянулась за фотографией Джорджа, но передумала и так и оставила ее лежать на комоде – лицом вниз. Каждый раз, когда Констанция думала о возвращении в Вустер, в сердце закрадывалась пустота и на душе становилось не только пусто, но и тошнотворно. Она даже не сообщила родным телеграммой, что возвращается, – не могла подобрать нужных слов.

Констанция доела яблоко, и ей вдруг немедленно захотелось выйти на палубу, посмотреть на гуляющих пассажиров и насладиться чудесным летним днем. Однако она не ринулась туда сломя голову, а тщательно выбрала одежду и накрасила губы. Уложила в небольшую сумку книгу, банан, шифоновый шарф – на случай ветреной погоды, а чтобы избежать солнечных ожогов, водрузила на голову шляпу с широкими полями. У двери она приостановилась, вернулась к дорожному сундуку, порылась в украшениях и выудила подаренный сестрой перстень.

Этот перстень был собственным творением Фэйт: большой прямоугольник, составленный из цветных, покрытых эмалью квадратиков, – длиною в один дюйм окошко из витражного стекла. Этот перстень был задуман как символ примирения. Фэйт подарила его Констанции в последний день ее пребывания в Париже после того, как объявила о том, что в Массачусетс она не вернется. В ту минуту Констанция решила, что никогда его не наденет – такой большой и экстравагантный и совсем не в ее вкусе. Но сегодня ей вдруг захотелось стать другой женщиной. Констанция примерила перстень на один палец, затем на другой, и в конце концов прикрыв им тоненькое золотое обручальное кольцо, надела перстень на безымянный. Вытянув вперед руку, она окинула ее восхищенным взглядом и, прихватив сумку, выпорхнула из каюты.

Выйдя на палубу, Констанция нашла свой шезлонг, уютно в нем расположилась, накинула на скрещенные ноги плед и открыла новую книгу – «Загадочное происшествие в Стайлзе». Впервые в жизни она читала детективный роман, написанный женщиной. Вспомнив краткую беседу с доктором Шаброном, она подумала: интересно, как бы он к этому отнесся?

Хотя преступления – эти страшные, темные стороны жизни – сами по себе вызывали у Констанции жгучий интерес, детективные истории действовали на нее успокаивающе. Не важно, насколько запутанно или хаотично развивалось повествование, в конце его все нити неизбежно сходились воедино и всему находилось объяснение. Все мельчайшие, казалось бы, незначительные подробности оказывались чрезвычайно важными, и, как она сказала доктору, в конце все объяснялось самым логичным образом. Была и другая причина, по которой Констанция с детства любила детективы, и о ней в разговоре с доктором она не упомянула, ее девичья фамилия была Уотсон, и поэтому Констанция чувствовала особую симпатию к доброму доктору – другу Шерлока Холмса.

Прочитав несколько глав о типично британских приключениях любознательного детектива Эркюля Пуаро, она отвлеклась и погрузилась в свои мысли. Если бы ее не послали с поручением привезти домой непутевую сестру и она отправилась в собственное путешествие, она бы лучше поехала не во Францию, а в Англию. Ее всегда привлекала английская культура: и «Лунный камень» Уилки Коллинза, и мистер Дарси в романе Джейн Остин, и таинственным образом свалившееся на Пипа богатство в «Больших ожиданиях». Все в них было так прилично, так цивилизованно, точь-в-точь по ее вкусу. Мало того что ее поездка в Европу оказалась бесцельной, ей даже не удалось побывать в Лондоне!

Наверное, ей стоило сойти вчера вечером в Саутгемптоне, размышляла Констанция, устремив взгляд на воду, которая несла их все ближе и ближе к Америке, все ближе и ближе к дому. Когда пароход сделал первую остановку в Англии, она в очередной раз задалась вопросом: интересно, как сейчас поживает ее первый поклонник Найджел Уильямс?

Молодой англичанин из деревушки со странным названием Литон-Баззард поступил в университет Кларка, чтобы изучать психологию. Отец Констанции Джеральд Уотсон стал его главным профессором и помогал ему в исследованиях по неуравновешенному поведению. Найджел был чрезвычайно худым, но Констанция все же сочла его привлекательным; она была мгновенно очарована его милым акцентом и его манерами, его элегантностью и добрыми серыми глазами. Он часто бывал в доме Уотсонов – сначала для того чтобы занять у профессора нужные ему книги, потом стал приходить на семейные трапезы и наконец в качестве признанного поклонника Констанции.

В любую погоду они часами сидели на веранде и, держась за руки, шепотом вели задушевные беседы. Констанция едва помнила, о чем они говорили, но до сих пор не забыла того, что она в это время чувствовала. Было нечто трогательное в том, как он называл ее по имени, она помнила их мечты о совместной будущей жизни и легкое покалывание и теплоту его губ, когда они целовались. Чудеса первой любви.

Найджел ухаживал за ней семь месяцев, и, если бы он остался в Америке, ее родители наверняка бы сочли его подходящей парой. Но что-то случилось у него в семье, и ему срочно пришлось вернуться в Англию. Хотя Констанция была уверена, что отец не позволил бы ей жить за границей, Найджел ей этого даже не предложил. Он не заводил разговоров ни о встречах в Лондоне, ни об отчаянных попытках сбежать и тайно обвенчаться. Когда Констанция пришла на станцию его проводить, она уже чувствовала себя брошенной; несмотря на его поцелуи и слезы, она знала, что больше они никогда не увидятся. Сердце ее было разбито – она весь вечер горько рыдала, ее искаженное плачем лицо покраснело и опухло, и только поздно ночью, изможденная, она заснула.

Вскоре после отъезда Найджела отец, чтобы немного приободрить дочь, попросил ее разливать пунш на послеполуденной вечеринке, устроенной в честь новых профессоров. Там-то она и познакомилась с Джорджем Стоуном – профессором географии на тринадцать лет старше ее. Когда на следующий день он пришел к ним с визитом, Фэйт объявила Констанции: «Там в гостиной тебя ждет некое ископаемое». Через месяц – все случилось с поразительной быстротой и одновременно с соблюдением всех формальностей – они были обручены, а вскоре поженились. И вот восемь лет они вместе.

– Дороти! Эли! Оскар! Уинфред!

Визгливый женский голос отвлек Констанцию от мыслей. Она обернулась в сторону крика и увидела вереницу белобрысых детей, которые изо всех сил топали ботинками по дощатому полу палубы, а за ними шли их взмокшие родители. Самый младший ребенок был возраста ее старшей дочери, а остальным троим было лет по десять.

– Доброе утро! – Констанция вежливо кивнула матери.

– Здравствуйте! – отозвалась мать, в то время как ее муж опустился в шезлонг. – Мы Андерсоны.

От такого представления Констанции стало не по себе – рядом с этой компанией она мгновенно ощутила свое одиночество. Андерсоны – вот уж клан так клан. А как же ей теперь представиться? Я – Стоуны?

– Рада с вами познакомиться, – только и сказала она.

Наблюдая за детьми, Констанция вдруг осознала, насколько она скучает по своим. С каким удовольствием она бы взяла в это путешествие своих девочек! Она вмиг представила их рядом с собой: младшая Сьюзен скачет по палубе, а две старшие, облокотившись о перила, высматривают в море китов. А Джордж? Чем бы тут занялся Джордж? Наверное, ввязался бы в бесконечные разговоры с ее соседями по столу, мистером Томасом и капитаном Филдингом, и стал бы обсуждать с ними темы, которые наводят на нее невыносимую скуку: автомобили, охоту, рыбалку и свое неуемное восхищение Теодором Рузвельтом… Их серьезная мужская беседа наверняка пришлась бы ему по нраву.

– Я хочу играть в палубный теннис! – вскричал кто-то из белобрысых Андерсонов.

– Нет, в шаффлборд! – завопил второй.

– Ты дурак! Пинг-понг гораздо интересней! – перебил его третий и в подкрепление своих слов высунул язык.

Мать умело утихомирила мальчишек и предложила им вполне логичный порядок игр. Но до того как отпустить их играть, спросила, не голодны ли они, не хотят ли пить и не нужно ли им сходить в туалет.

– Дороти! Ни в коем случае не снимай свитер! – крикнула она вдогонку.

Констанция бросила взгляд на девочку и улыбнулась: на ней были знакомые серые кожаные туфли. Серебряные башмачки Мэри Джейн. Когда Констанция была ребенком, она, прочитав книжки о волшебнике Изумрудного города, отчаянно мечтала, чтобы порывом ветра ее унесло в новый мир, к семье, где взрослые хотят только одного – пуститься вместе с ней в приключения. Эти взрослые, хотя и были они из соломы или металла, никогда не злились и не грустили, они были добры и любили получать удовольствие. В детстве Констанция то и дело писала рассказы о счастливых семьях: о красивой девочке, которую обожали родители, у которой было множество старших братьев, и все они жили на чудесной ферме. А когда Констанция стала взрослой, она всеми силами старалась быть хорошей матерью, она оделяла своих дочерей неиссякаемой любовью и никогда не делала между ними различия.

– Дороти! – снова вскричала мать Андерсонов и, бросив в сторону Констанции извинительный взгляд, ринулась к игровой площадке.

Констанция улыбнулась: до чего же все матери друг на друга похожи: одни и те же тревоги, одни и те же жалобы и одни и те же трудности. И тут она вспомнила о своей матери.

Констанция упрямо встряхнула головой – нет, о ней она думать не будет – и достала из сумки банан. Не успела она его почистить, как вдалеке появился корабельный фотограф. Он шагал по палубе вместе со своим помощником: они делали семейные портреты, фотографировали путешествующие пары и пассажиров, подружившихся на борту «Парижа». Поедая банан, Констанция наблюдала, как пассажиры, прислонившись к перилам, позировали фотографам. Помощник выдавал каждой группе спасательный круг с надписью «Париж», и те, кто был в группе, сгрудившись вокруг него, улыбались фотокамере.

Констанция остановила взгляд на позировавшей фотографу молодой паре – явные молодожены. Он обнимал ее за плечи, и оба сияли от счастья. Констанция видела их и раньше: уютно примостившись вдвоем в одном шезлонге, они сосредоточенно трудились над кроссвордом – всеобщим новомодным увлечением, – и оба грызли один карандаш. От поцелуев у них, наверное, все еще захватывает дух, и они все еще тешатся несбыточными мечтами.

Следующей была большая семья по соседству с Констанцией. Помощник фотографа протянул спасательный круг самому младшему из детей. Тот просунул голову в отверстие и хихикнул. А мать тут же запела: «Улыбнись, сыночек!», и мгновенно непосредственная улыбка мальчика стала натянутой – вымученной гримасой с нелепым оскалом.

Затем фотограф подошел к шезлонгу Констанции.

– На память для ваших домашних, мэм? – Он приподнял соломенную шляпу и едва заметно улыбнулся в усы.

– Нет, спасибо. – Она отрицательно покачала головой.

Грустно позировать одной, да еще с бананом в руке.

– Ну что вы, мадам! Вы такая хорошенькая! – подмигнув, продолжал фотограф, в то время как его помощник соблазнительно махал перед ней спасательным кругом. – Неужели не хотите?

– Нет, не хочу, – ответила Констанция и погрузилась в книгу в надежде, что фотографы оставят ее в покое.

Они двинулись дальше, и Констанция, исподтишка наблюдая, как они фотографируют очередную пару – судя по шляпам и сапогам, из Техаса, – вдруг подумала: а если бы она здесь была вместе с Фэйт? Стали бы они фотографироваться? Констанция даже представить себе не могла, что Фэйт, оказавшись рядом с ней на палубе «Парижа», улыбнулась бы фотокамере. Будь ее сестра здесь, на плывущем домой корабле, она бы скорее походила на несчастную жертву, на человека, приговоренного к смерти. Затем она вообразила, как ее семья снимается на палубе возле перил, на фоне сверкающего моря. Она рядом с Джорджем, на руках у него маленькая Сьюзен, а Мэри и Элизабет стоят перед ними и держат в руках спасательный круг. Констанция представила знакомые улыбки девочек и, словно делая воображаемый снимок, резко закрыла глаза. Интересно, Джордж тоже улыбнется? Но как она ни старалась представить себе его улыбку, перед ней вставало лишь важное, серьезное лицо мужа на снимке, который лежал у нее сейчас в каюте.

Констанция бросила взгляд на детективный роман и вдруг вообразила, будто ее муж пропал без вести и господин из Скотланд-Ярда просит ее назвать его отличительные черты. А она при всем своем старании не может назвать ни одной. «А ведь если Джордж наденет другую одежду и сбреет бороду, встретившись на улице, я вряд ли его узнаю!» – подумалось ей.

Фотографы ушли, и она с удовольствием потянулась. С книгой в руках, заложив пальцем страницу, Констанция, прислушиваясь к тому, как по доскам палубы со свистом летят шайбы, подошла к перилам. Непривычные звуки, а за ними взрывы смеха. В этот чудный день, казалось, все пассажиры, высыпав на палубу, наслаждаются солнцем и теплом.

Рассеянно взглянув на нижнюю палубу, Констанция заметила на ней доктора Шаброна – уже не в белом халате, а в морской форме он разговаривал с двумя членами экипажа. Приятно удивленная, что он оказался поблизости, Констанция принялась раздумывать, не спуститься ли ей вниз и не поблагодарить ли его за корзину с фруктами. Но не будет ли такой шаг слишком откровенным? – рассуждала она и, потянувшись к шляпе, чтобы ее поправить, сообразила, что все еще держит в руке детективный роман.

Продолжая наблюдать, как доктор, покуривая сигарету, ведет с кем-то разговор, Констанция подумала, что он, наверное, мог бы стать отличным персонажем детективной истории: красивый, элегантный французский доктор, странствующий по свету на роскошном лайнере. Но какой будет в этой истории интрига? Неожиданно исчезнет его жена? Нет, жены не будет. Может, его обвинят в случайном отравлении пассажира? Или он станет жертвой шантажа? Но пока Констанция обдумывала стоящий сюжет, доктор Шаброн обернулся, приподняв шляпу, поклонился группе молодых женщин и куда-то исчез. А Констанция, улыбнувшись, дала название своей несуществующей истории: «Единственный роман корабельного доктора».

Облокотившись о перила, Констанция раздумывала, не пойти ли ей повидать доктора, но, поразмыслив, решила не торопиться. Поболтать с ним, конечно, было бы приятно, но он наверняка занят, и ему не до болтовни, да и чувствует она себя уже вполне прилично.

Констанция легла в шезлонг и снова открыла книгу, но, прочитав пару страниц, обнаружила, что Эркюль Пуаро – этот сыщик, любивший вставлять французские словечки, – без всякого сомнения, говорит голосом доктора Шаброна. Ей явственно слышался и его легкий акцент, и певучие интонации. Она посмеялась над собой и вдруг услышала, как ее окликнула миссис Андерсон, – она только что вернулась с игровой площадки и теперь отдыхала.

– Простите меня, мисс…

Констанция обернулась и увидела в ее руках ежедневную корабельную газету «Атлантика». Газета была открыта на странице с фотографиями и заголовком «„Париж“ уходит в море!»

– Мне кажется, это вы, – с улыбкой сказала миссис Андерсон и протянула ей газету. Констанция, увидев свою фотографию, поморщилась. Такой неудачный снимок! На лице жуткое удивление: широко открытые глаза, плотно сжатые губы, и ее шляпа, – «пароходный дым», как назвал ее Джордж, – выглядит несоразмерно большой. Внимательно рассмотрев свой портрет и беззвучно простонав от досады, Констанция перевела взгляд на двух других изображенных на той же фотографии женщин.

Рядом с ней стояла та самая молоденькая работница, которую она видела в приемной у доктора. В клинике ее волосы скрывала шапочка, но эту девушку легко было распознать по родинке, которая на снимке казалась чернильной кляксой. Из-за различия в их росте фотография выглядела довольно странно; хотя девушка шла в нескольких шагах впереди Констанции, можно было подумать, что они идут рядом, чуть ли не рука об руку. Констанция внимательно всмотрелась в ее лицо: взгляд у девушки был слегка встревоженный, но решительный. Да, чтобы пойти в таком юном возрасте работать на корабль, подумала она, нужна немалая смелость.

Другая сторона фотографии слабо проявилась, и изображение третьей женщины казалось почти белесым. Возможно, это была та самая сутулая, нездорового вида дама, которую она, как и молодую работницу, встретила в клинике? Трудно было сказать с уверенностью – снимок был слишком расплывчатым, – но одежда на женщине, похоже, была та же самая; правда, лиловое пальто на газетном снимке выглядело угольно-серым. И сама она казалась такой же сухопарой, как в жизни. Констанция еще раз взглянула на собственное изображение и, поспешно сложив газету, вернула ее миссис Андерсон.

– Спасибо, что обратили мое внимание, – дружелюбно сказала она и, закрыв глаза, повернулась лицом к солнцу.

Хорошо бы у доктора Шаброна не нашлось времени читать сегодняшнюю газету, подумала она.

* * *

Подавая жаркое пассажирам третьего класса, Жюли обратила внимание, как за сутки все они стали членами определенных групп, как незнакомцев мгновенно объединили общий язык и общая культура. Она теперь раздавала миски группе англоязычных, группе русских, группе западных славян и группе людей из Южной Европы, чей язык уходил корнями в латынь. Немцев же и австрийцев объединял не только язык, но и то, что они проиграли войну. И хотя со дня перемирия прошло уже три года, они держались обособленно и старательно избегали любых конфликтов с другими пассажирами.

Жюли шла вдоль столов и в ритме качки накладывала щедрую порцию каждому пассажиру. («До чего же вы медлительны! – упрекнула ее мадам Трембле. – Другие тоже хотят есть!») Обслуживая один из длинных столов, Жюли прислушалась к перебранке, затеянной людьми из Средиземноморья. Уплетая за обе щеки обед, они спорили, чья кухня лучше. Испанцы восхваляли свои блюда из риса, итальянцы – блюда из макарон, португальцы – рецепты рыбных блюд. А французы насмешливо наблюдали за всей этой сценой в полной уверенности, что из всех европейских кухонь французская – самая лучшая.

И хотя полные миски еды быстро всех примирили, Жюли этот взрыв национальной гордости огорчил. Она знала, что эти люди покидают свою родину потому, что обстоятельства вынуждают их искать лучшей жизни вдалеке от дома, и она понимала, что корабль для них – это нейтральная территория, пустота меж двух миров – их прежней жизнью и жизнью новой. А чем тогда становится корабль для тех, кто на нем трудится? Неужели, вертясь, как белки в колесе, изо дня в день выполняя неблагодарную работу на безостановочно движущемся пароходе, они теперь бездомные и безродные?

Жюли снова шла вдоль столов – на этот раз она разливала пассажирам вино – и вспоминала, каким она и ее друзья воображали этот корабль. Трансатлантические лайнеры всегда казались им символами красоты, роскоши и могущества. Но здесь, в третьем классе, ничем подобным и не пахло. Ни прелести, ни великолепия – лишь тяжкая, нудная работа. Жюли, которой всегда претила мысль о работе домашней прислугой, теперь выполняла точно такие же обязанности, какие выполняла обычно прислуга. Здесь она была просто служанкой, только работать ей приходилось в огромной качающейся махине, от которой перехватывало дыхание и постоянно тошнило. И вместо того чтобы подавать жаркое буржуазной семье, она обслуживала восемьсот пассажиров!

Тяжело вздохнув, Жюли подняла глаза и, к своему удивлению, увидела, что из прилегающего к столовой коридора ей широко улыбается Николай. Она открыла было рот, потом широко улыбнулась в ответ. Старалась не покраснеть (что было практически невозможно), она оглянулась вокруг: не заметил ли кто происходящего. Трудно было поверить, что все сидят, преспокойно жуют и не замечают, что кто-то ее здесь разыскивает. Жюли бросила взгляд на худосочную мадам Трембле, стоявшую на посту возле дверей, затем на Симону, которая в ответ на комплимент пассажира, не открывая рта, улыбалась ему. Жюли двинулась в обратном направлении и, к своему удовольствию, заметила, что Николай по-прежнему стоит на том же месте. С вопросительным выражением лица он указал на Жюли, а потом на свои часы. Жюли посмотрела на свои и сообразила, что освободится через час. Она нарисовала в воздухе цифру «один», а он, предлагая ей встретиться через час, вопросительным жестом указал на дверь.

Жюли, улыбнувшись, кивнула и обнаружила, что рядом с ней стоит мадам Трембле. С самым серьезным видом Жюли вернулась к рабочим обязанностям.

– Жюли, не стой на месте! – громко проговорила мадам Трембле. – У пассажиров, что сидят справа, уже опустели стаканы.

– Слушаюсь, мэм, – пробормотала Жюли и двинулась к следующему пассажиру.

Обед тянулся и тянулся – одни пассажиры дурачились с кожицей фруктов, другие просили вторую чашку кофе; однако в конце концов с последнего стола убрали посуду и столовую привели в порядок к следующей трапезе. Прежде чем выйти в коридор, Жюли сняла шапочку и провела рукой по шелковистым волосам. Мельком взглянув в зеркало, она улыбнулась – и что только он в ней нашел? – и тихонько простонала. А действительно, что он в ней нашел?

Жюли осторожно выглянула в коридор. Николай все еще стоял на прежнем месте – опершись о металлическую стену, он тихонько насвистывал.

– Привет, Джульетта! – прерывая свист, воскликнул он. – У вас обеденный перерыв?

– Да, наконец-то перерыв, – отозвалась она, подойдя к стене и почуяв исходивший от его куртки слабый запах бензина. – Мы обслуживаем столько пассажиров, что едва одни заканчивают обед, как другие уже готовы к ужину.

– А у вас есть время для короткой прогулки?

– Конечно, – не задумываясь, ответила она, позволяя Николаю взять ее за руку. – С удовольствием погуляю!

Жюли сделала глубокий вдох.

– Пойдемте на палубу. Так хочется подышать свежим воздухом.

– А как вы себя чувствуете? – спросил он, выводя ее на нижнюю палубу.

– Пожалуй, немного лучше. – Жюли неопределенно пожала плечами.

Со вчерашнего дня ее ни разу не вырвало, но у нее по-прежнему время от времени кружилась голова, трудно было дышать и не было аппетита.

– Жюли, я принес вам чай, – вынимая из кармана бумажный пакетик, сказал Николай. – Надеюсь, он поможет.

– Спасибо, что не забыли, – взяв в руку пакетик и мельком взглянув на Николая, ответила Жюли. – Очень мило с вашей стороны. А вам самому он не понадобится? Ведь нас наверняка еще не раз будет качать.

– Об этом морском волке можете не беспокоиться, – шутливо проворчал Николай и, выведя Жюли на палубу, провел ее к свободному месту у перил, где они встали вплотную друг к другу.

– Что ж, тогда возьму, – согласилась она и облокотилась о перила. – Попробую. Только там внизу такой воздух… – Жюли поморщилась. – А в машинном отделении?

– Лучше, чем раньше. Когда я начал свою службу на пароходах, моторы работали на угле. И мы целой армией – лица черные, пот струится рекой – день и ночь напролет бросали уголь в топки. Мы называли себя «дьявольской командой». Работали, точно в аду. – Николай печально улыбнулся.

– А разве сейчас их не топят углем? – спросила Жюлия. – Из труб валит такой дым, что ничего другого и в голову не приходит.

Она вспомнила братьев: все они работали в порту и о корабельных моторах всегда рассуждали с большим интересом. Возможно, такого рода темы увлекают и Николая? Стоя рядом с ним и чувствуя исходившее от него тепло, Жюли казалось, что она может говорить о чем угодно.

– Нет, на «Париже» все по-другому, – отрицательно покачал головой Николай. – У этого корабля новенький нефтяной турбинный двигатель. Никакого угля, никаких паровых котлов. Машинное отделение заставлено огромными цилиндрами и сложными приборами.

– Да, их шум мы слышим даже у нас, в третьем классе, – сказала Жюли. – А у вас, наверное, грохочет намного сильнее.

– Там такой грохот, что, кроме него, ничего не слышно. Собственных мыслей и то не слышно. Но это… – Николай широким жестом указал на синеву воды. – Из-за этого стоит сюда возвращаться опять и опять.

Улыбнувшись, он обнял Жюли за плечи.

– А что, если я вам к чаю куплю каких-нибудь сладостей?

– Спасибо, не нужно, – подумав, ответила она.

Ей не хотелось ему признаваться, что с первой минуты на борту она питалась только солеными крекерами и пила содовую. А теперь, когда Николай обнимал ее за плечи, она не могла представить, что прикоснется даже к крекерам.

– Спасибо, но я совсем недавно обедала.

– Тогда, может, прогуляемся по палубе?

Жюли скользнула взглядом от милой улыбки Николая к его глазам. К ее изумлению, они были холодны, как лед. Узкие глаза с жестким взглядом. Может, они казались такими из-за отблеска солнца?

– Наверное, мне нужно вернуться в третий класс. Я не вижу здесь никого из наших работниц, – оглядевшись и неожиданно встревожившись, сказала Жюли. – Возможно, мне пора приступать к своим обязанностям. Я с этой работой еще не совсем освоилась.

Ей вдруг стало неловко.

– А вы? Если вы возвращаетесь в машинное отделение, может, вы меня проводите до женской спальни? – робко спросила она.

– С удовольствием. Пожалуй, только такой прогулкой меня и заманишь назад в эту дыру, – рассмеявшись, ответил Николай.

Он обнял ее за талию, и она напряглась. Не слишком ли интимно такое прикосновение? Прилично ли оно? Лишь один раз в жизни, давным-давно, мальчик – едва касаясь – обнял ее за талию, и это случилось во время танцев. Но когда они начали танцевать, мальчик сразу обнаружил, что он намного выше и ему никак не удержать ее за талию, и тогда он положил руку ей на плечо. Вот и теперь от жеста Николая Жюли стало не по себе – она не привыкла ходить в обнимку. Неуклюже они двинулись в чрево корабля.

Когда они почти достигли уровня третьего класса, Николай соскочил на площадку лестницы на три ступени ниже Жюли и обернулся к ней так, что они оказались лицом к лицу. Ухватившись руками за перила и перегородив ей путь, Николай почти вплотную наклонился к ней.

– Маленькая моя Жюли, вы придете ко мне на палубу сегодня вечером? – нежно проговорил он. – Мы потанцуем. Вальсировать можно не только в бальном зале.

Жюли вдруг почувствовала головокружение, однако она знала, что на этот раз оно никак не связано с затхлым воздухом третьего класса. Лицо Николая было совсем близко; она видела его расширенные зрачки, ощущала теплоту его дыхания, но в ответ смогла лишь пробормотать что-то нечленораздельное.

– Что ж, до вечера, – прошептал он.

Николай коснулся лбом ее лба, чуть-чуть отстранился и посмотрел ей в глаза. С легким стоном одобрения он всмотрелся в ее лицо и запечатлел на ее губах краткий, но крепкий поцелуй. Жюли от неожиданности тихонько вскрикнула, взглянула на него с изумлением, но не двинулась с места.

Николай, улыбнувшись, отстранился от нее и принялся спускаться вниз в машинное отделение, затем остановился и крикнул:

– Надеюсь, чай вам понравится!

Жюли перевела взгляд на зажатый в руке бумажный пакет – она и думать о нем забыла.

– Спасибо! – крикнула она вслед Николаю, прямо в его макушку, и мечтательно помахала ему на прощание пакетом.

Влетев в пустую спальню, Жюли бросилась на кровать, яснее, чем прежде, ощутив исходившую из расположенного под ними машинного отделения вибрацию. С дрожью в теле она облизала губы. Неужели на них остался след от его поцелуя? Жюли потянулась к родинке – проверить, не уменьшилась ли та в размере, – но нечаянно наткнулась рукой на бумажный пакет, и, невольно улыбнувшись, открыла его.

В бумажном пакете лежали маленький пакетик с имбирным чаем и записка. С замиранием сердца Жюли дрожащими руками развернула записку. И хотя в ее тексте она тут же заметила несколько ошибок, написана она была удивительно занятным почерком: с завитушками, причудливыми заглавными буквами и массой нелепых акцентов, так что казалось, будто слова посыпаны сухим укропом.

Моя дорогая Жюли!

Я дарю Вам этот пакетик с чаем в надежде, что он сотворит для Вас такое же чудо, какое Вы сотворили для меня. Когда в тот день Вы поймали мою шляпу, это было знамением. Между мной и Вами есть связь, и я знаю, что Вы тоже это чувствуете.

Ваш Николай.

Любовное письмо? Жюли озадаченно заморгала. Она не могла поверить в случившееся. Мужчина – высокий, сильный, интересный мужчина – увлечен ею, Жюли! Впервые в жизни у нее появился поклонник.

Теплыми влажными руками она открыла пакетик с чаем и вдохнула его аромат. Запах был опьяняющий и напоминал о тепле, исходившем от Николая, – его рук, его голоса, его губ. Этот судовой механик сам вроде парового котла, мысленно рассмеялась Жюли. Она почувствовала, что внутри у нее все тает. Закрыв глаза, она еще раз вдохнула аромат чая.

Дверь в спальню с грохотом отворилась, и в комнату вошли две прачки, они громко жаловались на пятна кларета и явно едва держались на ногах от усталости. Жюли закрыла пакетик с чаем и достала из шкафчика старую книгу: потрепанный томик Жюля Верна под названием «Михаил Строгов», в котором она уже не один год подряд хранила письма своих братьев. Преодолевая легкое головокружение, Жюли перечитала записку, аккуратно вложила ее между страницами книги и, чтобы поскорее испробовать чудодейственное средство, поспешила на кухню.

Паскаль, шеф-повар в третьем классе, понравился Жюли с первого их знакомства. Этот полный мужчина с крупным носом и узким венчиком волос на макушке (как раз чтобы держался поварской колпак!) был втрое старше Жюли и был он одним из тех старых неотесанных моряков, которые выдавали себя за грубиянов, хотя на самом деле отличались мягкостью и добротой. Кто знает, может быть, именно в таких моряков со временем превратились бы Жан-Франсуа и Дидье.

Отложив в сторону обжаривание говяжьих костей, Паскаль заварил для Жюли чашку чаю.

– Имбирный? – понюхав, проговорил повар. – Плохо себя чувствуешь, а? И это при том, что море как зеркало? Бедняжечка ты моя.

Паскаль протянул Жюли чашку, погладил ее по голове и вернулся к приготовлению обеда.

Жюли, жонглируя чашкой с горячим чаем, пакетом и книгой, вошла в женскую столовую. Она решила, что, пока будет пить чай, прочтет несколько страниц из этого старого романа, но ей никак не удавалось сосредоточиться. Она вынула записку и несколько раз перечитала ее. Проводя пальцем по затейливым закорючкам, она сфокусировалась на трех словах: «чудо», «связь» и «Ваш». Глубоко вздохнув, она бросила взгляд на сидевших в столовой женщин – одни штопали одежду, другие играли в карты, – чтобы убедиться, что они не проявляют интереса к ее письму и за ней не подсматривают. Нет, им не было никакого дела до маленькой девушки с клочком бумаги в руках. Жюли отхлебнула глоток чая – его чая – и подумала: слава богу, теперь ей наконец будет полегче.

Неожиданно рядом с ней на скамейку плюхнулась Симона, глаза ее сияли от возбуждения.

– Ни за что не угадаешь, что случилось!

– Что?! – чуть не подпрыгнув, спросила Жюли.

Она на миг подумала, что Симона собирается сообщить ей что-то новое о ее русском поклоннике.

– В Саутгемптоне на «Париж» сели Мэри Пикфорд и Дуглас Фэрбенкс! – завопила Симона. – Они здесь, у нас! В первом классе!

Хотя Жюли и позабавило своеобразное утверждение Симоны, что первый класс находится «здесь у нас», тем не менее эта новость произвела на нее впечатление.

– Не может быть! – присвистнув, воскликнула Жюли. – Послушай, а ты случайно их не видела?

– Нет, но их видела Луиза. Она только что забрала у них белье в стирку. – Симона вздохнула. – Вот бы и нам с ними познакомиться! Давай сегодня вечером проберемся в первый класс и заглянем в щелочку в их столовую?

Симона захлопала в ладоши.

– А может, они выйдут на палубу и будут танцевать в лунном свете, прямо как в кино!

– Вот было бы здорово! – согласилась Жюли. – Я в любом случае собиралась сегодня вечером выйти на палубу.

Жюли на минуту задумалась: но ведь ей не с кем было поделиться, кроме как с Симоной, и она решила показать ей записку. Она вытащила ее из книги и, держа в руке, приостановилась.

– Симона, ты умеешь хранить тайны? – спросила она.

– Конечно, умею, – ответила Симона и уставилась на листок бумаги. – А что это такое?

Жюли протянула ей записку и, чтобы Симона не заметила, как она покраснела, уткнулась носом в чашку, вдыхая остатки имбирного аромата. Она внимательно следила за тем, как Симона водила глазами по бумаге.

– Ничего себе! – изумленно глядя на Жюли, произнесла она. – А кто это?

– Русский механик. Я познакомилась с ним вчера, когда мы уходили из порта, – объяснила Жюли. – Мы уже пару раз встречались на палубе. Он позвал меня там же встретиться с ним сегодня вечером.

– Ну и везет же тебе! – воскликнула Симона. – В первый же день и такой улов!

– Улов? – запинаясь, переспросила Жюли.

– Ну да! Во время нашей подготовки я слышала, что на каждую сотню работающих на борту мужчин приходятся две женщины. И подумала, что мне так везет впервые в жизни!

Рот Симоны растянулся в такой широчайшей улыбке, что она теперь походила на лягушку.

– Эти моряки сильные ребята, настоящие крепыши, – продолжала она, – не то что те, которые вернулись в Харфлер с войны, – кто без руки, кто без ноги…

Жюли вся сжалась. Она забрала у Симоны записку и положила ее обратно в книгу.

– Очень романтичная записка, – с видом знатока заметила Симона. – А у него нет случайно дружка?

– Дружка? – переспросила Жюли. Она уже пожалела, что заговорила с Симоной о Николае.

– Что ж, когда пойдем сегодня вечером на палубу, спросим его об этом, – заявила Симона. Она явно составила себе план на вечер.

– Насчет сегодняшнего вечера… – запинаясь, проговорила Жюли. Ей вовсе не хотелось, чтобы Симона шла вместе с ней и, наговорив лишнего, поставила ее в неловкое положение. – Меня беспокоит мадам Трембле. Не думаю, что она обрадуется, когда обнаружит, что нас нет на месте.

– Ты считаешь, если нас поймают, мы потеряем работу? – озираясь по сторонам, прошептала Симона.

– Не знаю, – ответила Жюли. – Давай подумаем и не будем торопиться с решением, ладно?

– Конечно, – кивнула Симона. – Но мне бы так хотелось хоть одним глазком увидеть Дугласа Фэрбенкса! И познакомиться с твоим ухажером!

Жюли покраснела и отвернулась. Она заметила, что женщины в комнате собирали свои пожитки – колоды карты, вязальные спицы, наборы для шитья, – и посмотрела на часы. Хотя часы показывали всего лишь половину пятого, пора было возвращаться на работу – пассажиров третьего класса кормили раньше, чем тех, кто был на верхних палубах. Жюли взяла в руки свою потрепанную книгу.

– Пожалуй, нам пора идти, – пробормотала она.

– А что у тебя за книга? – спросила Симона.

– Роман Жюля Верна, – радуясь, что сменился предмет разговора, откликнулась Жюли. – Я прочла почти все его книги, но эта для меня как сувенир. – Жюли с любовью посмотрела на выцветшую обложку. – Мои братья очень любили его истории. Поэтому меня и назвали Жюли. Когда мать была мной беременна, каждый из моих старших братьев прочел эту книгу, и они решили: раз наша фамилия Верне, их младшего братика надо назвать Жюлем. Но вместо братика им досталась я.

– Везет же тебе. У меня только сестры… Пять сестер! – закатив глаза, возвестила Симона.

– Да, везет, – прижимая к груди книгу, мягко согласилась Жюли.

Бросив взгляд на обложку, она улыбнулась: герой книги, отважный Михаил Строгов, тоже был русским.

* * *

Вера проснулась на палубе в шезлонге, плотно обернутая теплыми пледами. Открыв глаза, она с удивлением обнаружила, что уже смеркается. Биби поблизости не было, а ее дневник лежал в саквояже. Амандина, несомненно, решила взять дело в свои руки и, не тревожа хозяйку, увела собаку на прогулку. Поскольку спать Вере теперь удавалось нечасто и каждая минута сна была на вес золота, стоило ее кому-то разбудить, она сердилась. А может быть, размышляла Вера, Амандина сочла, что ее хозяйка умерла, и ей не хотелось возиться с трупом?

Наслаждаясь тишиной и покоем, Вера устремила взгляд в усыпанное ранними звездами вечернее небо и вдруг увидела летящую звезду. Она замерла от восторга – на этом этапе ее жизни так редки были подобные мгновения волшебства. Она вспомнила, как в апреле 1910 года над Парижем почти целую неделю, подобно газовому фонарю, висела комета Галлея. Чтобы лучше ее разглядеть, они с Чарлзом босиком забрались на крышу. Босым ногам было холодно, но с каким проворством, подобрав юбку, она передвигалась по крыше, ни на минуту не задумываясь о том, что может с нее свалиться. Неужели это было всего одиннадцать лет назад? Наверное, старение происходит не постепенно, а какими-то скачками. Какой отвратительный рывок.

Комета Галлея… Она вспомнила о высказывании Марка Твена: он родился, когда комета приблизилась к земле, и справедливо предсказал, что умрет, когда она снова вернется. «Всемогущий наверняка решил: „Вот появились два немыслимых чудака; они вместе пришли и должны вместе уйти“». По мнению Веры, Марк Твен был одним из немногих великих американцев. В чувстве юмора и изобретательности соперничать с ним мог только Бенджамин Франклин.

Зная, что приближается к концу жизни, Вера вдруг задумалась: а как прожил свои последние дни Марк Твен? Хорошо известно, что в последние годы жизни его постигло немало разочарований и он стал весьма циничным. Но что он чувствовал, когда понял, что жизнь его подходит к концу? Страшился ли он прихода кометы? Или жаждал ее приближения? Сожалел ли, что покидает этот хоть и несовершенный, однако прекрасный мир, или радовался своему уходу и тому, что оставляет человечество гнить и разлагаться? Вера погрузилась в размышления о том, как она сама прожила эти последние несколько месяцев: без конца перечитывала свои мемуары и заново проживала прошлое. Возможно, и Марк Твен перечитывал написанные им в юности истории, жадно впитывая каждую строчку «Жизни на Миссисипи» или «Простаков за границей»?

Марк Твен. Она вспомнила его озорные глаза и седые взъерошенные волосы, его пристальный взгляд и лихие усы. Да, подумала Вера, даже в пожилом возрасте он оставался привлекательным мужчиной. А судя по его язвительному остроумию, он наверняка был и прекрасным любовником. Ее губ коснулась томная улыбка – первое заметное движение с минуты, как она проснулась (окажись поблизости Амандина, она бы в ужасе решила, что это предсмертная судорога, которая вот-вот обратит лицо ее хозяйки в отталкивающую маску смерти). Вера наконец пришла в себя: она расправила плечи и вытянула ноги. Да, когда женщине кажется привлекательным пожилой мужчина с обвислой кожей и шатающимися зубами, мужчина, которого молоденькие женщины сочли бы не более чем бесполым дедушкой, когда в ее воображении всплывает лицо Марка Твена и она уверена, что он превосходный любовник, такую женщину, кроме как древней старушкой, никак уже не назовешь.

Тихо рассмеявшись и раздумывая над тем, не была ли она сама «немыслимой чудачкой», Вера полезла в саквояж и достала из него свой «алфавитный дневник». Она открыла его на середине, подождала, пока страницы улягутся, и, увидев заглавную букву «П», улыбнулась. Короткая милая история – сейчас она более чем кстати. До темноты оставалось всего несколько минут, но этого вполне достаточно, чтобы ее прочесть, хотя Вера знала эту историю почти что наизусть.

ПРИВЛЕКАТЕЛЬНАЯ ЖЕНЩИНА

В тот день – мне тогда шел одиннадцатый год – я, неуклюжая девочка с пухлыми губами и носом в пол-лица, забросив вышивание, сидела на подоконнике и глазела на улицу: на запряженных в коляски лошадей. Может, бабку привлек лившийся из окна свет? Как бы то ни было, она ни с того ни с сего взяла меня за подбородок своей жесткой холодной рукой (холоднее мрамора и даже холоднее металла – рука статуи Свободы и то, наверное, теплее), всмотрелась в мое лицо и стала поворачивать его из стороны в сторону.

– Ты, дорогуша, красавицей никогда не будешь, – покачав головой, объявила она. – Если повезет – если очень повезет, – ты станешь более или менее привлекательной.

Бабка смерила меня серьезным взглядом, вернулась в свое кресло, нацепила пенсне и снова уткнулась в книгу.

У меня на глаза навернулись слезы. Ее пророчество сразило меня наповал (ведь все достоинство женщины в ее внешности, верно?). И это пророчество исходило от одной из самых красивых женщин своего времени, моей бабушки Камиллы Райт Синклер. Утопая в полуденном свете, я сидела и размышляла над тем, что значат ее слова.

В последующие годы, когда я довольно быстро превратилась в подобное существо, я в точности узнала, что такое «привлекательная женщина». Эта женщина, разумеется, не уродка, не простушка, и она не мужеподобна. Но в отличие от своих мягких, обтекаемой формы сестер с чувственными губами и изумительными глазами у этой женщины четко очерченный подбородок, высокий благородный лоб и глаза, которые чаще всего называют не красивыми, а умными. К ее своеобразной внешности, как правило, прилагается прямая осанка и быстрая, решительная походка. В отличие от красавиц – декоративных предметов, чья задача украшать комнату и радовать глаз присутствующих, – «привлекательная женщина» не в состоянии покорять и вызывать одобрение одной своей внешностью, и потому ей приходится развивать в себе иные достоинства и привносить в жизнь нечто помимо красоты.

Многие женщины заявляют, что подобной внешностью они просто восхищаются, а некоторых мужчин – в основном, тех, которых называют «мужчиной с характером», – к таким женщинам тянет, точно магнитом, они ими словно заколдованы. Эти мужчины считают себя первооткрывателями – они раньше всех замечают красоту пустыря и гордятся тем, что первыми водрузили на нем свой флаг. Им, неустрашимым, нет никакого дела до того, что эта территория, в общем-то, мало кому нужна.

Сия редкая порода мужчин досталась и на мою долю. Впервые, когда мне было четырнадцать, на Осеннем балу ко мне – отделившись от компании приятелей – неожиданно подошел высокий стройный парнишка. Мы с ним непринужденно поговорили с минуту-другую, как вдруг он замер с открытым ртом и, заикаясь, пробормотал самый что ни на есть нелепый комплимент:

– Слушай! Мне наплевать, что мои приятели не считают тебя хорошенькой. Я считаю тебя красавицей!

У этих «мужчин с характером» такая уж судьба: им нужен приз, который способны оценить лишь немногие. И подобные мужчины – все, на что такие женщины в молодости могут рассчитывать. Зато со временем «привлекательные женщины» обнаруживают, что, старея, они выглядят куда лучше, чем их «сестры-красавицы». Сравните милый засохший листок с мертвым, вонючим, сгнившим цветком.

Возможно, злое, тягостное пророчество моей бабки на самом деле оказалось нечаянным благословлением. Даром крестной феи.

«Да, я действительно была привлекательной», – с улыбкой подумала Вера. В расцвете лет успеха у мужчин ей было не занимать. Несколько лет назад она даже написала в дневнике рассказ под названием «Тринадцать любовников», в котором подробно описала свои «подвиги» с археологом, богатым банкиром, фотографом, несколькими писателями и прочими, – все эти мужчины вошли в ее жизнь после того, как она отказалась снова выходить замуж. Кто знает, может быть, ей удалось бы покорить и Марка Твена?

Небо резко потемнело – пора было уходить с палубы. Палубный стюард уже унес все шезлонги и пледы. Прислонившись к перилам, он курил сигарету и явно ждал, когда она вернется к себе в каюту и он сможет закончить свою вечернюю смену.

Вера достала спрятанную под шезлонгом трость, поднялась с места, потянулась, взяла в руки саквояж и подошла к перилам. Заглядевшись на океан – в это время суток он казался малахитовым, она вдруг заметила, что внизу на палубе второго класса пассажиры уже переоделись к обеду и парами и четверками заходят в столовую. «Странно, – подумала Вера, – а я еще совсем не голодна».

* * *

Констанция решила надеть к обеду свой самый красивый наряд: купленное ею в Париже новое платье, розовое шелковое платье без рукавов с золотистым поясом. Однако ей неловко было являться в столовую с голыми руками, и она, накинув на плечи любимую кружевную шаль, осталась вполне довольна своим видом. Перстень, подаренный Фэйт, не совсем подходил к наряду, но Констанция решила его не снимать – с этим перстнем она чувствовала себя моложе. В нем, пожалуй, был некий шик.

Дабы избежать торжественного входа в столовую, она прошла вдоль стены, мимо зеркал и пальм в кадках, мимо бара и стойки с винами. Минуя столики пассажиров второго класса, она оглянулась и рассеянно подумала: интересно, а где обедает доктор? С экипажем корабля? С пассажирами первого класса? Один у себя в клинике? Или в своей каюте?

– Добрый вечер, – добравшись до своего столика, приветствовала она соседей.

Погруженные в беседу мужчины удостоили ее мимолетным кивком и едва заметной улыбкой.

– Добрый вечер, миссис Стоун, – не желая прерывать мужчин, прошептала миссис Томас.

Вскоре появился официант, на нем был короткий белый пиджак и галстук бабочкой, и вид у него был занятой и невозмутимый. Он предложил им на выбор три-четыре первых блюда – что они собой представляли, Констанция не имела ни малейшего понятия, – приставил карандаш к блокноту и с наигранным терпением принялся ждать, когда обедающие сделают свой выбор.

– Я возьму crème vichyssoise, – заявил капитан Филдинг таким уверенным тоном, что все остальные последовали его примеру.

Официант старательно записал заказы в блокнот и удалился.

Затем к столу подлетел стюард-виночерпий и предложил им бутылку охлажденного белого вина. Как только он наполнил бокалы, мистер Томас поднял свой и произнес тост.

– За окончание сухого закона! – вскричал он и залпом выпил вино.

Констанция взяла в руку бокал в полной уверенности, что мистер Томас провозгласит традиционный тост за здоровье, за радости жизни или за дружбу. Но теперь она была в полной растерянности и не знала, поднимать ей бокал или нет, – не будет ли это означать, что она любительница выпить? В отличие от некоторых своих приятельниц она не была трезвенницей. Джордж любил выкурить сигару и выпить стаканчик бренди, и до того, как год назад вышел запрет на алкоголь, она время от времени присоединялась к нему и выпивала немного шерри. Констанция бросила взгляд на миссис Томас – та спокойно улыбалась, но в тосте не участвовала, и Констанция сделала то же самое. Однако их европейские соседи были в полном восторге от тоста и высоко подняли бокалы.

– Я не понимаю этого запрета, – облизнув губы, сказал один из голландцев. – Человек не имеет права выпить бокал вина? Это же просто нелепо! Я бы даже сказал: невообразимо!

– Точно! – подхватил его партнер. – Если бы в нашем парламенте кто-либо внес такое предложение, мы бы защищали наши спиртные напитки до последнего!

– Точно! Точно! – взревели мужчины.

– Знаете, – усмехнулся мистер Томас и вытер салфеткой рот, – я ведь однажды в баре в Канзас-Сити видел эту самую Кэрри Нейшн. Сначала она приветствовала бармена словами: «Доброе утро, растлитель человеческих душ»… – Мистер Томас произнес эти слова писклявым голосом. – А потом принесла топор и принялась за работу – вдребезги разбила все до одной бутылки с виски!

– Что, что? Кто она такая? – спросил один из голландцев.

– Психопатка, – объяснил мистер Томас. – Называет себя «бульдогом Иисуса Христа»! Она заявила, что алкоголь – корень всех зол, что из-за него люди только и делают, что грешат. Она, бывало, заявится в салун, переколотит там все подряд бутылки, а потом усядется за пианино и давай играть гимны. Всю эту войну против алкоголя затеяла именно она, Кэрри Нейшн. И эта старая корова победила.

Обсуждая сухой закон, мужчины заказали еще одну бутылку вина, а затем всем подали суп. Констанция набрала полную ложку кремообразного супа и к своей досаде обнаружила, что он холодный. Но прежде чем пожаловаться, она решила послушать, что скажет капитан Филдинг. К ее разочарованию, суп ему понравился.

– Кэрри Нейшн, – с отвращением повторил один из голландцев. – Я поражен, что какая-то женщина смогла приобрести подобную власть. Выходит, она не только ворвалась в мужское заведение и угрожала жизни хозяина, но, по вашим словам, ей удалось изменить в стране закон!

– Что ж, такое, наверное, случается, когда женщины получают право голосовать, – грустно покачал головой капитан Филдинг.

– И с какой стати их называют суфражистками? Какие они страдалицы? – подмигнув, заметил мистер Томас. – Страдают вовсе не они, а мужчины!

Мужчины рассмеялись и подняли бокалы. Хотя Констанция привыкла к тому, что в их домашних беседах обычно главенствовал Джордж, ее соседи по столу показались ей еще более вульгарными, чем он, и их тон был еще более пренебрежительным, чем у Джорджа. Эти господа, похоже, вообще забыли, что за их столом сидят дамы! Рассерженная Констанция с оскорбленным видом отвернулась от соседей и в ту же минуту заметила, что прямо к их столу направляется доктор Шаброн. Но, несмотря на то что Констанция рада была его видеть, – славный, добросердечный человек, не чета ее соседям, – она почувствовала, как заливается краской. Подойдя к столу, доктор бросил ей мимолетный сияющий взгляд и тут же перевел его на англичанина.

– Капитан Филдинг! – тепло пожимая ему руку, произнес доктор Шаброн. – Я увидел ваше имя в списке пассажиров и пришел пожелать вам всего наилучшего!

– Дамы и господа, – обратился к соседям по столу капитан, – позвольте представить вам доктора Шаброна. Благодаря ему я все еще жив.

– О, вы бы и так выжили, – улыбнулся доктор, – хотя, возможно, не выглядели бы таким молодцом!

– Вы член экипажа нашего корабля? – спросил мистер Томас.

– Да, я корабельный врач.

Доктор принялся пожимать руки всем сидевшим за столом, и сердце Констанции заколотилось, как бешенное. Взяв ее руку, доктор широко улыбнулся.

– А с мисс Стоун я уже имел удовольствие познакомиться.

Краем глаза Констанция увидела, как миссис Томас изумленно подняла брови.

– Мисс? – прошипела матрона.

Но так как в это время все мужчины за столом наперебой принялись приглашать доктора к ним присоединиться, на ее вопрос никто не обратил внимания, и Констанция с облегчением вздохнула.

– Мне не хотелось бы прерывать вашу беседу… – начал доктор, но все снова принялись уговаривать его остаться.

– Мы только что обсуждали эксцентричные тенденции в политике последних лет, – с забавной гримасой произнес мистер Томас.

– Да, сухой закон в Америке и эпидемию дамского суфражизма, – закатив глаза, пояснил капитан Филдинг. – А во Франции женщины имеют право голосовать?

– Пока еще нет, – с улыбкой ответил доктор.

– Французы всегда отличались умом! – Капитан Филдинг вздохнул. – В Британии женщины получили право голосовать два года назад, хотя, рад заметить, не без некоторых ограничений. У нас могут голосовать только женщины старше тридцати и только совладелицы недвижимости или выпускницы университетов. Нельзя же позволить, чтобы нашего премьер-министра выбирали уборщицы или молочницы!

– Какие молодцы! – покачав головой, воскликнул мистер Томас. – А в Америке эти права дали всем подряд!

– У нас за столом две американские женщины, – указывая на Констанцию и миссис Томас, сказал доктор Шаброн. – А что вы, дамы, об этом думаете?

Все взоры обратились на двух изумленных женщин – им и в голову не приходило, что их включат в эту дискуссию, и они были абсолютно не готовы выразить свое мнение. В любом случае Констанция так давно не произносила ни единого слова, что ее челюстям – прежде, чем она заговорит, – нужна была приличная смазка. Она глубоко вздохнула.

– Что ж… – произнесли она и миссис Томас одновременно.

Констанция покраснела и повернулась к старшей по возрасту миссис Томас.

– Вы, пожалуйста, первая, – почтительно проговорила она.

– Я согласна с моим мужем, – улыбнувшись супругу, сказала миссис Томас. – Мы, женщины, не должны заниматься политикой! Нам не следует выходить на улицы, участвовать в кампаниях, протестовать и пикетировать, наша работа – создавать уют.

– Отлично сказано, дорогая! – просиял мистер Томас. – А вы, юная леди? Уверен, что и вы придерживаетесь того же мнения?

Констанция обвела взглядом выжидательные лица соседей, посмотрела на доктора и представила, что к ним присоединились ее отец и Джордж. Она не один год подряд слышала аргументы, подобные тем, что сейчас высказала миссис Томас: «женщина должна знать свое место». Но суть была вовсе не в этом.

– Вам, господа, трудно даже представить, – неторопливо начала Констанция, – как человек, проживая свою жизнь, почти никогда не имеет возможности принять самых важных для себя решений. Мужчин удивляет беспомощность женщин – наша зависимость от вас и наши слабости, а ведь на самом деле все это нам навязали.

Сделав глубокий вдох, Констанция посмотрела на растерянные лица собеседников.

– Глупая девочка, – вставил мистер Томас. – Мужчины этого не изобретали! Женщины такими уродились!

– Сэр, мы не уродились для того, чтобы нас отталкивали в сторону всякий раз, когда принимаются важные решения, – вызывающе ответила Констанция. – Женщины, знаете ли, способны принимать собственные решения. Нам вовсе не нужно, чтобы отцы и мужья говорили нам, что нам дозволено, а что нет, касается ли это учебы или замужества, работы или путешествий… Я считаю, это замечательно, что женщины наконец добились права голосовать.

Констанция вдруг поняла, что у нее теперь об этом предмете есть твердое мнение.

– Так вот как только приеду домой, запишусь в избиратели!

Она резко поднялась из-за стола.

– А теперь, извините, но я вас покину…

Красная, как мак, с бьющимся сердцем, Констанция выскочила из-за стола. Непривычная к конфронтации, она, с одной стороны, была смущена своей дерзостью, а с другой – чувствовала приятное возбуждение. Она вышла на палубу и крепко сжала перила. Вспомнив, с каким изумлением слушал ее мистер Томас (его шиньон чуть не свалился на пол), Констанция не могла удержаться от смеха. И вздрогнула от неожиданности – ей эхом отозвался смех доктора Шаброна.

– Блестящее выступление, мисс Стоун, – сказал он и встал с ней рядом. – Ваш профессор Мориарти разбит на голову.

– Не знаю, что на меня нашло! – рассмеялась Констанция. – Вы назвали его Мориарти? Не думаю, что могу назвать этого человека своим заклятым врагом, но должна признаться, он весьма самодовольный тип.

Констанция снова рассмеялась и устремила взгляд на океан – какой славный вечер! Для Атлантики он был на удивление теплый, а внизу в свете почти полной луны слегка поблескивали волны. Констанция вдруг сообразила, что за обедом, кроме нескольких ложек холодного супа, ничего больше не съела, и с удовольствием подумала об ожидавших ее в каюте фруктах.

– О, доктор Шаброн, – заговорила она, но тут же подумала: не слишком ли это формальное обращение.

Может быть, назвать его Сержем? Ведь именно так он подписал свою карточку. Или это с ее стороны самонадеянно? Она откашлялась.

– Я хочу поблагодарить вас за фрукты. Такое внимание с вашей стороны…

– Похоже, они способствовали вашему выздоровлению, – ответил доктор. – Я заметил, что сегодня у вас во враче не было нужды.

– Простите, что не заглянула поблагодарить вас, – с милой извиняющейся улыбкой сказала Констанция. – По правде говоря, после того как я вчера вечером приняла ваши порошки, я проспала до полудня! А потом чувствовала себя превосходно – до самого вечера лежала в шезлонге и читала детективный роман. Он только что вышел в свет, и знаете что? Его написала женщина!

– Не может быть! – улыбнулся ей в ответ доктор.

Они стояли бок о бок, и на Констанцию мгновенно повеяло запахом табака, мяты и одеколона. Она вдохнула этот смешанный аромат и ощутила легкую дрожь. Не стоят ли они слишком близко друг к другу?

– Вам, наверное, холодно, – сказал доктор и подвинулся к ней еще ближе.

– Да, мне, пожалуй, нужно вернуться к себе в каюту, – неохотно проговорила она.

– Мисс Стоун, разрешите мне вас проводить, – сказал доктор и взял ее под руку.

Медленно двигаясь к каютам второго класса, они прошли мимо группы приятелей, которые с выпивкой в руках чему-то громко смеялись, мимо нескольких парочек – Констанция узнала молодоженов, что решали кроссворд и целовались возле спасательного круга, – и она подумала: возможно, и они с доктором кажутся прогуливающейся в лунном свете влюбленной парой?

– Так что, вернувшись домой, вы действительно запишитесь в избиратели? – с улыбкой спросил доктор.

– Думаю, что запишусь, – ответила она.

– Я твердо верю в женские способности, – сказал он. – Без наших медсестер мы бы войну не выиграли. Быстрые, толковые – им не было цены!

– Да, во время войны в нашей стране многие женщины подменили мужчин на их работах, – поддержала его Констанция.

Она вдруг подумала: а мог ли кто-нибудь сказать о ней, что ей не было цены?

– Я тоже кое-что сделала для победы. Я была волонтером, – робко вставила Констанция и покраснела.

Как жалко это прозвучало рядом с заслугами медсестер.

– Войну выиграли не только солдаты, – серьезно произнес доктор.

– Какая благородная мысль, доктор Шаброн, – сказала Констанция и, помолчав, улыбнулась.

– Пожалуйста, называйте меня Серж, – чуть сжав ей руку, попросил доктор. – А мне можно называть вас Констанция?

– Конечно.

Ей понравилось, как он произнес ее имя – с французским акцентом оно не звучало солидно и старомодно. Жаль, что они уже дошли до ее каюты.

– Констанция, – сказал доктор, – мне бы хотелось, чтобы завтра вечером вы были со мной. Видите ли, завтра я буду ужинать за капитанским столиком в первом классе, и мне кажется, что вам новая компания придется больше по вкусу, чем сегодняшняя.

– Это будет просто замечательно! – воскликнула она.

С каким удовольствием она поужинает в компании Сержа – он, кажется, проявляет искренний интерес к ее идеям и мнениям. Разве его сравнить с этими грубиянами за ее столом, которые два дня подряд ее просто игнорировали? На самом деле Серж интересуется ее мыслями больше, чем когда-либо интересовался ими Джордж.

– Если у вас будет свободное время, почему бы вам не заглянуть завтра утром ко мне и не показать мне этот новый детективный роман? – предложил доктор. – Мне очень любопытно взглянуть, как женщина пишет детективные истории.

– С удовольствием, – польщенная тем, что доктора заинтересовало высказанное ею замечание, отозвалась Констанция.

– И чем раньше вы придете, тем лучше, потому что позже от пациентов не будет отбоя – они то и дело придумывают самые изощренные способы себе навредить.

Констанция рассмеялась и, пожав ему руку, вошла к себе в каюту.

– Спокойной ночи, – обернувшись и бросив доктору прощальный взгляд, сказала она. – Bonne nuit!

Пройдя в комнату, она подошла к корзинке с фруктами, но, перебрав их один за другим, вдруг поняла, что есть ей больше не хочется. Раздеваясь, Констанция мысленно перечисляла события минувшего вечера. Тихонько посмеиваясь, она пыталась вспомнить, что именно она сказала о женщинах и принятии решений. «Женщинам вовсе не нужно, чтобы отцы и мужья указывали им, что дозволено, а что нет», – заявила она. Если бы при этом присутствовал Джордж, он, наверное, удивился бы не меньше мистера Томаса.

Доставая из сундука халат, Констанция задумалась, что же ей надеть завтра к капитанскому столу. Сиреневое атласное или розовое шелковое… ни одно из них не было особенно элегантным. О столовой первого класса говорили, что она великолепна, а подаваемые там блюда намного вкуснее, чем во втором классе. Чудесно, что Серж решил пригласить ее туда на ужин!

Как же она рада, что в этом путешествии завела знакомство с человеком, который не только хорош собой и почтителен, но и разделяет ее интересы! Констанция вспомнила его милый акцент, изящные манеры, его улыбку, и они почему-то напомнили ей Найджела – ее первую любовь. Она испустила глубокий вздох – вздох сожаления и разочарования. Ей уже почти тридцать, она жена и мать, и времена романтических увлечений давным-давно миновали.

Констанция бросила долгий взгляд на фотографию дочерей и легла в постель. А потом взяла в руки детективный роман и, прочитав страницу-другую, спросила себя: понравится эта книга Сержу или нет?

* * *

– Жюли! – позвала ее из кухни Симона. Работницы одна за другой выходили из столовой.

Долгий рабочий день в третьем классе закончился, и женщины возвращались в отведенные им комнаты.

– Эй, Жюли! – догнав приятельницу, слегка задыхаясь, окликнула ее Симона. – Я только что поговорила с Роджером, помощником шеф-повара, и он сказал мне, что Паскаль и остальные повара сегодня вечером будут играть в карты.

Симона понизила голос и от возбуждения чуть ли не подпрыгнула.

– И знаешь, что еще он мне сказал? Старушка Трембле всегда играет вместе с ними! – Симона озорно улыбнулась. – Так что мы запросто можем пойти на верхнюю палубу. Ну что?

– Ну-у-у… – протянула начала Жюли, обдумывая, что же ей сказать.

Симона так радостно улыбалась, что казалось, вот-вот лопнет от восторга. Жюли, вздохнув, кивнула. Похоже, выбора у нее нет: придется взять Симону на свидание с Николаем.

– Раз ты уверена, что мадам Трембле будет в это время занята, наверно, мы можем пойти.

– Здорово! – воскликнула Симона. – Пошли собираться!

Вернувшись в спальню, девушки решили остаться в рабочей форме: если вдруг кто-то их остановит, они скажут, что их послали с поручением. Но шапочки они все-таки сняли; распустив по плечам волосы, они их тщательно расчесали («Жюли, я бы за такие волосы отдала все на свете!»). А затем Симона вынула из шкафчика макияжный набор.

– Моя сестра Маргарита отдала мне свою старую косметику, – объяснила она.

Симона вынула из набора компактную пудру, румяна и розовую помаду. Глядя в крохотное зеркальце пудреницы, она принялась старательно пудриться. Припудрив лоб, щеки и нос, она взялась за румяна и помаду.

– Ну, как я выгляжу? – спросила она.

– Отлично, – улыбнулась в ответ Жюли.

Однако макияж только разукрасил Симоне лицо, и не более.

– А теперь ты! – с видом знатока обратилась она к Жюли. – При твоей бледности тебе явно нужны румяна. Возьми вот эти – «свежий персик».

Наморщив брови, Симона румянила щеки Жюли. А потом выбрала помаду, но, заметив родинку над губой, приостановилась.

– Э-э… Мне кажется, губы у тебя и так хороши, – дипломатично заметила Симона.

– Все это глупости, – слегка коснувшись родинки, проговорила Жюли. – На палубе в лунном свете сложно различить цвета. Все кажется серым.

Снова посмотревшись в маленькое зеркальце пудреницы, Симона нанесла себе на щеки еще один слой румян.

– Это еще неизвестно! – возразила она.

Жюли мельком оглядела спальню. Две-три женщины надевали ночные рубашки и покрывали волосы сеточками, другие, лежа на постели, тихо болтали. А прачка Луиза, чья кровать стояла в соседнем ряду, пролистывала корабельную газету.

– Эй, девушка! – окликнула она Жюли. – В газете твоя фотография!

Жюли еще не успела взять в руки газету, как Симона уже склонилась над ней и завопила:

– Жюли, посмотри! Это и правда ты!

Жюли взяла газету и неохотно взглянула на фотографию. Она очень редко снималась, и ни одна из ее фотографий ей не нравилась. Когда ей было двенадцать, родители повели ее в фотостудию, и фотограф стал настаивать, чтобы она снялась в профиль. На фотографии Жюли вышла лучше некуда: изящная бровь, прямой нос, собранные в пучок волосы – но это была не она. Без родинки ее лицо казалось совершенно чужим. На этом же снимке ее родинка не только была отлично видна (и казалась почти черной!), но сама она почему-то выглядела сердитой. А что это у нее на руке? Серпантин, со вздохом признала она. Что ни говори, а на снимке была самая настоящая Жюли.

Она перевела взгляд на других женщин на фотографии: одна с серьезным выражением лица и в большой шляпе, а другая – как призрак, белесая и худая как щепка. Она пригляделась внимательнее и, к своему удивлению, обнаружила, что это были именно те две женщины, которых она видела накануне в приемной у доктора. Болезненного вида старушка в перстнях, с собакой и служанкой, и женщина, которая ждала доктора, – красивая застенчивая дама.

– Посмотри, – передавая газету Симоне, сказала Жюли, – я узнаю этих двух дам – вчера мы все трое оказались в приемной врача в одно и то же время. Да, странно – выходит, за несколько часов до этого мы все три шагали рядом по пирсу!

– Точно, – язвительно согласилась Симона. – Вы три… и тысяч пять других людей! Да брось ты! Нам пора!

Симона повернулась к прачке, чтобы вернуть ей газету, но та уже увлеченно красила себе ногти.

– Оставь ее себе, детка, – сказала прачка.

Жюли снова бросила взгляд на запечатленных на снимке женщин: интересно, как проходит у них это путешествие – в роскошных каютах на верхних палубах? Жюли аккуратно вырвала из газеты фотографию и вложила ее в книгу Жюля Верна вместе с остальными памятными вещами. Они с Симоной – выбросив по дороге остатки газеты, – незаметно вышли из комнаты и принялись подниматься по лестнице. На последних ступенях они наконец вдохнули прохладный воздух и увидели клочок вечернего неба; и тогда, несмотря на крутой подъем, Жюли задышала ровно и легко.

Жюли и Симона уже собирались выйти на палубу, как вдруг услышали над собой чьи-то голоса. Мужчина что-то невнятно бормотал, а женщина в ответ заливалась смехом. Пьяная парочка, хихикая и без конца падая на перила, кружила по палубе, и девушки различили отрывки английской речи.

– Американцы, – хмыкнув, прошептала Симона.

Они решили подождать, пока парочка удалится. Жюли, вздохнув, погрузилась в воспоминания: когда же в последний раз она танцевала, или что-то праздновала, или вообще от души смеялась? Может, на Национальном празднике в 1914 году? В какой-то другой жизни, где и она была совсем другой. Возможно, сегодня вечером она снова станет той самой прежней Жюли?

– Думаю, эти двое все-таки не Дуглас Фэрбенкс и Мэри Пикфорд! – когда пьяная парочка удалилась, сказала Симона.

Они вышли на палубу и огляделись. Повсюду в укромных местах устроились парочки: между спасательными шлюпками, у перил, на угловых скамейках, возле составленных в кучу шезлонгов.

– С чего ты хочешь начать? – спросила Симона. – Пойдем заглянем в бальный зал?

– Симона, неужели ты думаешь, что мы можем незаметно смешаться с пассажирами первого класса в таком виде? – Жюли, взявшись за подол черной бесформенной юбки, сделала реверанс.

– Наверное, ты права, – согласилась Симона. – Но посмотри! Вышла луна. Давай подойдем к перилам и послушаем музыку. Может, они придут к нам!

Из столовой донеслись звуки музыки – играл струнный квартет. А через несколько минут кто-то дотронулся до ее плеча.

– Мадемуазель, можно пригласить вас на танец? – с улыбкой спросил Николай.

* * *

Вера вошла в столовую, и метрдотель тут же подошел к ней и провел к столу. Его помощь была как нельзя кстати, поскольку сама бы она своего столика ни за что бы не разыскала. Вера села за стол, и, хотя все ее соседи были уже на своих местах, на их просторном столе стояло два дополнительных прибора.

Официант во фраке с тоненькими усиками подошел к ним, чтобы принять заказ. Вера, не глядя в меню, без запинки проговорила: «Oui, un croûte au pot pour moi, s’il vous plaît», а потом поздоровалась со всеми за столом.

– Добрый вечер, дамы и господа. Надеюсь, вы все насладились прекрасным днем.

Вера положила на колени салфетку и с чувством удовлетворения про себя отметила, что этими словами она внесла свою лепту в беседу за ужином.

А ее соседи по столу вернулись к занимавшей их прежде беседе. Эти возвращавшиеся из путешествия в Старый Свет американцы все как один сходились во мнении, что лучше их страны на свете нет.

– Европа… место причудливое. Но такое обшарпанное! В столицах, куда ни посмотри, облезает краска и сыплется штукатурка!

– Но ведь там была война! – возразил один из собеседников.

– И тем не менее! Сравните, например, Бруклинский мост и нью-йоркские небоскребы с пыльными…

Вера тяжко вздохнула – ох уж эти скучные рассуждения – и обвела взглядом комнату.

Капитанскому столу сегодня уделялось особое внимание. Вера бросила взгляд на середину комнаты и увидела на почетном месте рядом с капитаном знаменитую голливудскую пару (как же их зовут?). Ну не забавно ли, что эти напыщенные позеры за каждым из столов в монокли или прикрывшись веерами старательно разглядывают эту парочку? Да, усмехнулась про себя Вера, эти знаменитости – воплощение американской культуры (и ее непревзойденной славы!). Мелодраматические немые кинозвезды.

Неожиданно за столом с двумя пустыми стульями появилась молодая пара.

– Простите нас за опоздание, – прежде чем усадить жену, а потом и сесть самому, сказал молодой мужчина. – Мы сели на борт в Саутгемптоне и провели целый день в поисках пропавшего сундука.

Мужчина приветливо улыбнулся всем сидевшим за столом.

– А теперь позвольте представиться. Меня зовут Йозеф Рихтер, а это моя жена – Эмма.

Вера вежливо кивнула. Внешность молодого человека показалась ей знакомой: высокий лоб и римский нос, прямая осанка и изящные манеры. Как жаль, что она не расслышала его фамилии. Вера теперь внимательно прислушивалась к соседям по столу, которые по очереди представлялись этой привлекательной паре, – их имена она давно забыла.

– А я Вера Синклер, – с достоинством проговорила она.

Молодой человек уронил салфетку и уставился на нее в изумлении.

– А откуда вы родом, миссис Синклер? – резко, с напряжением в голосе спросил незнакомец.

– Я родилась в Нью-Йорке, но потом сто лет прожила в Париже, – удивленная его любопытством и тоном, ответила она.

Вере хотелось добавить что-то легкомысленное или остроумное о ее родине или о старении, но, увидев выражение лица незнакомца, она передумала.

– Я полагаю, вы знали моего отца Ласло Рихтера, он был родом из Будапешта? – изогнув брови, спросил молодой человек.

Так вот почему его лицо показалось ей знакомым! Он как две капли воды походил на своего отца. Конечно, она помнила Ласло. Он был одним из ее тринадцати любовников, и забыть его было невозможно. После него она долго не заводила романов.

Они познакомились в 1899 году в Швейцарии в «Грандотеле» городка Бад-Рагац. Вера со своей подругой Матильдой отправились туда на месяц, чтобы омолодиться на местных термальных водах, а Ласло, как она узнала позднее, лечился там от меланхолии. С густыми темными волосами и идеальным профилем, он в свои сорок лет был необычайно привлекателен – даже красивее своего сына, и Вере, хотя это давалось ей нелегко, нравилось вызывать на его лице улыбку. Вера и Ласло стали проводить вместе день за днем – подолгу гуляли на альпийских лугах, вместе ужинали, танцевали, а через неделю уже спали в одной постели.

Однажды утром в конце ее пребывания Вера проснулась в объятиях Ласло и увидела, что он плачет. «Вера, я не хочу с тобой расставаться», – рыдал он. А затем, признавшись, что женат, стал обещать, что оставит свою семью – жену и сына – и приедет к ней в Париж. И хотя во время их краткого романа Вера наслаждалась компанией Ласло (и даже призналась себе, что впервые ее любовный роман мог иметь серьезное продолжение), она – поскольку в историю был вовлечен ребенок – запретила себе даже думать об их совместном будущем. Сама Вера в детстве страдала из-за отсутствия родителей, а когда вышла замуж, обнаружила, что не может иметь детей. Нет, ни семью, ни детство его сына она разрушать не станет. Она попросила Ласло дать ей время подумать, а сама начала складывать чемоданы.

Не попрощавшись с Ласло, Вера покинула Бад-Рагац, поручив Матильде отдать Ласло прощальную записку. По пути домой она, глядя в окно вагона, сердилась на Ласло за то, что он скрыл от нее правду, но еще больше горевала о том, что их едва развившимся отношениям пришел конец. А потом месяц за месяцем по крайней мере раз в неделю она получала письма из Будапешта и сразу же отсылала их обратно – нераспечатанными. А когда следующей весной они неожиданно перестали приходить, Вера вздохнула с облегчением. И больше никогда она о нем не слышала.

– Да, я помню его! – Вера улыбнулась неожиданному совпадению.

Неужели перед ней тот самый сын Ласло, которого он упомянул двадцать лет назад в ее постели на модном швейцарском курорте?

– Такой элегантный мужчина. Он, кажется, был банкиром? А как он поживает? – любезным тоном спросила Вера.

– Мадам, мой отец давно умер. Разве вы не знали?

Молодой Рихтер произнес эти слова мрачно и твердо, но Вере показалось, что он вот-вот взорвется. Его жена Эмма, чуть приоткрыв рот, не отрывая взгляда от мужа, смотрела на него с удивлением.

– Когда я был еще ребенком, он покончил с собой. – Молодой человек, не сводя взгляда с Веры, замолчал, потом откашлялся. – Когда он умер, мать, просматривая его бумаги, нашла множество писем. Сотни страниц, адресованных некой мадам Вере Синклер, с улицы Дантона, в Париже.

И имя, и адрес молодой человек произнес так злобно, точно годами мучительно носил их во рту и теперь наконец выплюнул.

– Мать сказала мне, что отец умер от разбитого сердца.

– Милый! – прошептала Эмма, хватая мужа за руку и отводя взгляд от Веры. – Пожалуйста, не надо… Это совсем некстати…

Ласковым прикосновением она попыталась привлечь внимание мужа, но его взгляд был по-прежнему прикован к Вере. Сидевшие за столом пассажиры изумленно смотрели на Йозефа Рихтера и Веру и молча переводили взгляд с одного на другого. Пожилой мужчина, сделав глоток вина, уже было собрался вмешаться в их разговор, но передумал. Хотя Вера и Йозеф говорили негромко и вели себя достойно, атмосфера за их столом стала настолько напряженной, что люди за соседними столиками мгновенно заметили эту перемену и принялись задавать друг другу вопросы, на которые, разумеется, ни у кого не было ответов.

Осунувшееся лицо Веры побледнело. Ласло покончил с собой? Она закрыла глаза и застонала. Что же было в тех письмах? Ей хотелось сбежать из-за стола, остаться одной, но она заставила себя посмотреть сыну Ласло прямо в глаза.

– Если бы вы только знали, как горько мне слышать это, – проговорила она, изо всех сил стараясь не расплакаться, от напряжения ее голос прозвучал непривычно хрипло.

Ну что она могла сказать этому несчастному молодому человеку, чтобы облегчить его боль? Может быть, добрые слова о его отце? Нет, это будет вовсе некстати. И она решила просто покаяться.

– За свою жизнь я совершила много ошибок, – теребя жемчужное ожерелье, снова заговорила Вера. – Поступала опрометчиво и, несомненно, ранила других. Я надеюсь, что когда-нибудь вы меня все-таки простите.

Она встала из-за стола.

– Мои самые искренние соболезнования, – устало добавила Вера.

Йозеф Рихтер отвел взгляд – ему, видимо, и самому вдруг захотелось, чтобы она поскорее ушла.

Вера извинилась перед остальными соседями за столом и, пытаясь держаться как можно прямее, зашагала к выходу. Несмотря на многочисленные проделки и эскапады, ее никогда в жизни не оскорбляли публично, и она решила, что и сейчас будет держаться с достоинством. Соседи по столу провожали Веру молчаливыми взглядами, от которых веяло жаром, а пока она шла по комнате, в ее сторону отовсюду летели еще и другие, вопросительные, взгляды.

Ничего, все обойдется, вежливо улыбаясь любопытствующим пассажирам, думала Вера. Им и в голову не придет, что эта увядающая старушка способна устроить скандал. Все произошло настолько быстро – даже не успели подать первое блюдо, – что все наверняка подумают, будто эта бедняжка отправилась за забытой в каюте вставной челюстью, или за слуховым аппаратом, или еще за каким-нибудь старческим приспособлением. Едва сдерживая рыдания, Вера вышла в коридор.

Опершись о палку, с полными слез глазами, она медленно зашагала к своей каюте. Ей вдруг вспомнились долгие беседы с Ласло, вспомнилось, в какой ужас она пришла, когда он рассказал ей, что его отец за малейшие проступки бил его кнутом, как она огорчилась, когда он в тот последний день поведал о своем супружестве, к которому родные Ласло склонили его, исключительно потакая своему тщеславию. И хотя Ласло был несчастен задолго до того, как он встретил Веру, в его самоубийстве, очевидно, следовало винить именно ее. Она была виновата в том, что с ней он познал истинную радость.

Проходя мимо пассажа, ведущего к каютам первого класса, она краем глаза заметила танцующую на палубе молодую пару. Рост этих двоих был настолько различен, что они напоминали ей картинку из детской книжки – забавное изображение «большого» и «маленького». Вальсирующая пара приблизилась к Вере, и она узнала танцующую девушку. Это была та самая работница, которая напомнила ей подпорченное яйцо. Их глаза на мгновение встретились, и, несмотря на снедавшую Веру печаль, она не удержалась от улыбки. Девушка казалась такой счастливой.

– Молодые влюбленные, – вздохнула Вера, и ее пробрала дрожь.

Интересно, влюбленность хоть когда-нибудь приводит к добру? Ей вдруг захотелось предупредить девушку, защитить ее, вырвать из когтей мужчины. Но, покачав головой, она прошла мимо. Ну какой она может дать совет?

Добравшись до своей каюты, Вера – от ходьбы по коридорам, от голода, но больше всего от стараний держаться с достоинством, – почувствовала себя изможденной. Уронив палку на пол, она опустилась на постель и зарылась лицом в ладони. Она все еще пыталась разобраться в свалившейся на нее новости. Все эти годы Вера считала, что Ласло перестал ей писать, потому что наконец смирился с тем, что им не суждено быть вместе. Теперь же стало ясно: он с этой мыслью так никогда и не смирился.

Через несколько минут в дверь тихонько постучала Амандина.

– Вы вернулись? – встревоженно спросила она. – Вам нездоровится?

– Не знаю, – честно ответила Вера.

– Хотите, я расчешу вам волосы? – Сталкиваясь с непонятным, Амандина обычно предлагала практические решения. – Помочь вам переодеться ко сну?

– Идите ложитесь, Амандина. Обо мне не беспокойтесь.

Амандина, не говоря ни слова, повесила на место Верину накидку и налила ей стакан воды. Перед тем как уйти к себе, служанка прихватила со столика корабельную газету. Она успела заметить фигуру мисс Веры на фотографии, где та, худая, в белесом одеянии, походила на скелет. Уж чего-чего, а этого снимка ее хозяйке сейчас видеть вовсе не нужно.

Оставшись одна, Вера обвела взглядом комнату: может ли хоть что-то здесь поднять ей настроение? Она бросила взгляд на лежавшие на столике дневники, но ей не хотелось их открывать. Только не сегодня. Ей стыдно было записей, в которых она в подробностях рассказывала о своих победах, о своих тринадцати (невезучих!) любовниках. И вдруг ей на глаза попался стоявший на письменном столе телефон. Когда Вера его впервые обнаружила в каюте, она сочла его присутствие на корабле просто нелепым. Теперь же оно показалось ей чудом.

Она встала с постели, взяла в руки аппарат и через несколько минут уже диктовала номер телефонистке. Один за другим зазвучали трескучие гудки, и Вера готова была положить трубку, как вдруг в ней кто-то откликнулся.

– Алло, – послышался далекий голос.

– Чарлз! – вскричала Вера.

От облегчения и радости, что она слышит его голос, у нее перехватило дыхание.

– Вера? – изумленно спросил он. – Где ты? Разве ты не на борту «Парижа»?

– Ты не поверишь, но у меня в каюте телефон! – ответила она.

– Что только не творится на этом свете! – Несмотря на плохую связь, слышно было, как Чарлз произнес эти слова с улыбкой. – Ну так как проходит твое путешествие?

– Черт знает как, Чарлз! – стараясь не расплакаться, ответила Вера. – Как в аду!

– Похоже, какой-то славный морячок успел преподать тебе уроки красноречия, – откликнулся Чарлз.

– Мне не до шуток! – оборвала его Вера.

Наступила пауза, помехи на линии стали громче.

– Это не связано… с твоим… состоянием? – наконец снова заговорил Чарлз.

– Нет, дело не в моем здоровье. С этим я бы справилась. Боюсь, речь идет о моей совести, – едва слышно проговорила Вера.

– Самое время! – рассмеялся Чарлз, явно почувствовав облегчение, что им не придется говорить о ее болезни.

– Чарлз, перестань, пожалуйста, шутить. – Чтобы перекрыть помехи, ей пришлось повысить голос. – Слушай, ты помнишь, как лет двадцать назад в Бад-Рагац я познакомилась с одним венгром? С тем, который мне без конца посылал письма?

– Помню, – неожиданно серьезным тоном ответил Чарлз. – Ты не открыла ни единого письма. Черкнешь, бывало, «верните, пожалуйста» и отдаешь почтальону. Я тогда подумал, что ты страдаешь поразительным отсутствием любопытства.

– Так вот из-за несчастного стечения обстоятельств, сегодня вечером его сын оказался моим соседом по столу.

Чарлз что-то сказал в ответ, но Вера его не расслышала.

– Дорогой, говори, пожалуйста, громче. Мне из-за помех ничего не слышно, – сказала Вера, но из трубки не доносилось ни звука.

Поразмыслив минуту-другую, не набрать ли его номер еще раз, она в конце концов повесила трубку. Сбросив туфли, Вера снова легла на кровать. Ей так не хватало Чарлза! Ни разу в жизни со времен своего детства она не чувствовала себя такой одинокой. Вера плакала, и болезненные рыдания обжигали ей горло. Она оплакивала Ласло. И не только Ласло. Но и саму себя.

* * *

Дрожа от холода, Жюли сидела на металлической скамейке и с беспокойством наблюдала, как Николай танцует с Симоной. Во время их последнего вальса он сказал, что ему жаль Симону, ведь ей только и остается, что смотреть, как они танцуют. И, конечно, Жюли сочла бы Николая галантным и внимательным, если бы они с Симоной так не веселились: с той минуты, как заиграла музыка, они смеялись и болтали, словно старые приятели. Симона наверняка нашла, о чем с ним поговорить, и, несомненно, заведет речь о моторах и о морской болезни. Как у нее так ловко все получается? Танцуя с мужчиной, она выглядит совершенно естественно. По сравнению с ней Жюли скованная, нервная и скучная.

Когда музыка наконец стихла, Николай и Симона с довольными улыбками подошли к скамейке.

– Что ж, влюбленная парочка, оставляю вас одних! – к ужасу Жюли, воскликнула Симона. – Смотри, не возвращайся слишком поздно.

Она подмигнула Жюли и помахала им рукой.

– Очень рада с вами познакомиться, Николай! До свидания!

Симона зашагала к лестнице, а Николай, глядя ей вслед и широко улыбаясь, покачал головой:

– С твоей подружкой не соскучишься!

– Это верно, – неохотно согласилась Жюли.

Николай примостился на узкой скамейке и посадил Жюли к себе на колени.

– С другой стороны, ты, – прошептал он ей в ухо, – существо куда более привлекательное.

Он потер Жюли руки, чтобы согреть их, и крепко ее обнял. Жюли закрыла глаза и, тая в его объятиях, тихонько простонала. Она ему действительно небезразлична. Может, Симона из тех девушек, с которыми парни хотят дружить, и не более того?

Николай взял в свои руки ее лицо и наклонился к ней, чтобы поцеловать. Он нежно ласкал губами ее губы, пока она не приоткрыла их, и тогда он страстно ее поцеловал. Жюли почувствовала, как колотится ее сердце, как кружится голова, как ее пробирает дрожь, – хорошо, что она сидит. Николай, отстранившись, посмотрел ей в глаза, а Жюли потянулась к его лицу, робко провела пальцами по подбородку и губам, погладила взъерошенные волосы.

Николай уже склонился к ней, чтобы снова ее поцеловать, как вдруг на палубу высыпало с полдюжины пассажиров первого класса. Отужинав, с сигаретами в руках, они, прежде чем отправиться в бальный зал, вышли на палубу полюбоваться луной. Одна из женщин, проходя мимо скамейки и увидев на ней парочку, испуганно отпрянула.

– Боже мой! – хватаясь за грудь и поднеся к глазам лорнет, чтобы разглядеть этих двоих получше, воскликнула она; вид у нее был такой, будто она участвует в сцене из оперетты и неожиданно обнаружила на скамейке двух похотливых слуг.

Николай и Жюли мигом вскочили и, взявшись за руки, пустились бежать. Огибая тележки и вентиляционные люки, они неслись по палубе, пока не добрались до носа корабля. С минуту-другую они стояли, тяжело дыша и улыбаясь друг другу. А потом Николай схватил Жюли за талию и принялся кружить ее в вальсе.

– Раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три…

Считая по-русски, он кружил ее все быстрее и быстрее, пока оба, надрываясь от хохота, не упали на перила. Николай обнял ее за плечи, и, любуясь луной и темной морской гладью, они притихли.

– Вы, Николай, наверное, очень скучаете по России, – мягко проговорила Жюли и вдруг осознала, что и она покинула свою родину.

– Да, скучаю, – неторопливо кивнув, ответил он. – Но я скучаю по России, которой больше нет. Со времен революции она изменилась. Мы, русские, эмоциональные, сентиментальные и духовные. Поэтому отец и попросил, чтобы мне сделали эту татуировку.

Николай указал на темные линии на руке.

– Это православный крест. Он хотел, чтобы я помнил настоящую Россию, а не ту, которой она стала сейчас. Большевики – холодные, безбожные машины. – Он тяжко вздохнул и прижал к себе Жюли. – Теперь, похоже, все меняется.

– Я знаю, что вы имеете в виду, – кивнула Жюли. – Франция со времен войны тоже переменилась.

– Э, тоже мне война! – Николай сплюнул.

– А вы сражались? – спросила Жюли.

– Две недели! – Он резко, горько рассмеялся. – А потом я вышел из игры. Какими надо быть идиотами, чтобы гнить в окопах!

– Идиотами?! – вскричала Жюли. – Смелые люди боролись и погибали. А вы? Кем были вы? Дезертиром? Трусом?

– Эй, эй, успокойтесь! – Он схватил ее за плечи и посмотрел на нее в упор. – Я не трус! Если бы я жил, когда Наполеон напал на Россию, я бы сражался, и сражался с гордостью! Но эта война была безумием! Полной бессмыслицей! – Николай усмехнулся. – Никто из этих несчастных дураков в окопах понятия не имел, почему они там сидят и ждут, когда их убьют.

– Этими несчастными дураками были мои братья! – теперь уже разъяренная, воскликнула Жюли. – И они погибли! Но они никогда бы не сбежали и не оставили своих товарищей в окопах. Как вы могли?!

Жюли развернулась и побежала. Она слышала, как Николай звал ее, но не обернулась и влетела в первую попавшуюся дверь. Ее ноги мгновенно утонули в шелковистом ковре. Пробираясь по коридору, Жюли проскользнула рукой по панели красного дерева, задела занавеску из дамасского шелка. В воздухе пахло духами. Все еще дрожа от негодования, она замедлила шаг и с восхищением разглядывала место, куда нечаянно забрела. Сообразив, что это всего лишь коридор – проход из одного изумительного помещения в другое, она усмехнулась. Да, здесь была совсем другая жизнь!

Добравшись наконец до лестницы, она торопливо спустилась в более привычную часть корабля: металлические стены, веревочные перила, полы, покрытые линолеумом. Оказавшись в третьем классе, Жюли как можно тише пробралась в спальню и повернулась в сторону кровати мадам Трембле – убедиться, что ее начальница крепко спит. Но той на месте не было. Хорошо это или плохо? Симона, слава богу, спала. Жюли сейчас вовсе не хотелось говорить с ней о Николае. Она молча сняла платье – от него все еще исходил мужской запах: смесь машинного масла и пота. Как ни странно, ее это не рассердило.

Жюли забралась в постель и увидела на подушке оставленную ею книгу – рождественский подарок братьям еще до ее рождения. Привыкнув к тусклому свету, она вгляделась в обложку: на ней красовался царский курьер Михаил Строгов – под пулями повстанцев он бесстрашно мчался на коне вперед. Этот русский не был дезертиром. Чтобы прийти в себя, Жюли начала перелистывать страницы.

Перебирая мятые, засаленные, читаные-перечитаные листы, она вспоминала о братьях. На глаза ей попались темные пятна, похожие на отпечатки перепачканных машинным маслом пальцев. На одной из страниц Жюли заметила длинный тонкий след, словно кто-то заложил станицу травинкой. Кто же из них это сделал? А здесь страницами книги прихлопнули комара? Листая книгу, Жюли чувствовали близость к своим братьям, они точно были тут, рядом с ней.

Из потрепанных страниц она стала вынимать письма – дюжины писем от Лоика, редкие открытки от Эмиля и Дидье. «Идиоты». Она представила себе братьев: в военной форме, с усами, с веселой улыбкой на лице. «Несчастные дураки». Они ведь не думали так о войне, правда же? Они наверняка считали то, что они делают, важным… ожидая, когда их убьют. Они знали, за что они сражаются? Или они тоже считали войну бессмыслицей и сумасшествием?

Среди этих бесценных писем Жюли выбрала пожелтевший конверт – последнее письмо Лоика. Она осторожно развернула его – как и все остальные письма, от бесконечного сворачивания и разворачивания оно почти разваливалось на части. Оттого, что письмо было в чернильных пятнах и написано корявым почерком, Жюли всегда казалось, что Лоик писал его в окопе, присев на корточки.

31 октября 1918 года

Старший любящий тебя брат Лоик.

Дорогая Жюли!

Судя по дате письма, ты можешь догадаться, что завтра День всех святых. Помнишь, как мы в детстве ходили с тобой на кладбище? С какой серьезностью мы клали цветы на могилы наших бабушек и дедушек? Ты пойдешь туда завтра, чтобы отдать должное и нашим братьям? Здесь же из-за бесконечных сражений и испанской лихорадки, чтобы почтить всех наших усопших, понадобился бы целый поезд цветов.

В окопах сыро и холодно, но мы, люди подземелья, привычны к грязи и червям. Я сижу, накинув на плечи армейское одеяло, в руках, чтобы согреться, держу кружку горького кофе и слушаю, как мои товарищи-солдаты рассуждают о возвращении домой. Видишь ли, в последнее время разнеслись слухи о возможном перемирии. Говорят, что после жестоких весенних и летних атак немцы исчерпали все свои ресурсы. Но здесь в моем подземном мире нормальную жизнь трудно даже представить. И как это ни грустно, многое из того, от чего я прежде получал удовольствие, теперь кажется абсолютно бессмысленным.

Я часто думаю о Жане-Франсуа, Эмиле и Дидье – наших старших братьях – было ли им, как и мне, холодно и тяжко? Мечтали ли они, как я, о маминой стряпне? Ценили каждую сигарету и радовались ли случайной рюмке пастиса? Любили ли своих товарищей? И своих офицеров? Были ли их офицеры благородными людьми, достойными посылать солдат на смерть? Надеюсь, что были.

Если эти слухи о перемирии подтвердятся, мы скоро увидимся.

К тому дню, как они получили официальное письмо с армейской печатью, Жюли успела написать ему ответ – милое юмористическое описание жизни в Гавре. Повестка пришла 11 ноября.

– Нет! Только не Лоик! – заголосила мать. – Только не мой младшенький!

Почтальон принес повестку около девяти утра, а в полдень зазвонили церковные колокола. Улицы заполонили толпы людей с самодельными трехцветными ленточками; тут и там открывались пыльные бутылки с вином и провозглашались тосты за победу. Группа людей запела «Марсельезу», но пропеть ее целиком почти никому не удалось: люди начинали плакать – по лицам катились слезы облегчения, гордости и счастья. Их квартал праздновал победу, но Жюли и ее родители, придавленные несправедливостью судьбы, даже не вышли на улицу. Настало перемирие, но Лоик домой не вернется.

Жюли взяла в руки то последнее написанное ею Лоику письмо и сделала из него бумажный кораблик. Она вышла из дома, завернула за угол, подошла к протекавшему за домом каналу и пустила кораблик по воде. Она следила, как он, покачиваясь, плыл вперед, пока, набухнув от воды, не потонул. И тогда она наконец заплакала. Церковные колокола весело звонили, но для нее это был звон по погибшим.

Она сложила последнее письмо Лоика, вернула его в старенький конверт, а конверт – обратно в книгу. Закрыла глаза и представила себе Лоика. В отличие от старших братьев – все трое крепкие, румяные парни – Лоик скорее походил на нее: он был такой же бледный, с такими же медного оттенка волосами и такими же агатовыми глазами. Жюли представила, как летним днем они идут по берегу моря, пускают по воде камушки, и солнце золотит волосы Лоика – зеркальное отражение ее собственных. Она вообразила, как улыбаются им родители, – улыбаются так, как улыбались до войны.

Жюли принялась аккуратно укладывать письма в книгу и вдруг наткнулась на письмо Николая. Она развернула толстый, чистый лист бумаги и перечитала письмо. Между мной и Вами есть связь… Господи, какой ужас! Этот человек бросил своих товарищей в окопах, а потом еще и оскорбляет их! Как она могла им увлечься?! Ведь она его абсолютно не знала. Ей так и хотелось разорвать письмо в клочки или смять в кулаке и забросить куда подальше. Но вместо этого она положила его рядом с другими письмами – письмами от любимых людей. Жюли закрыла книгу и попыталась уснуть – хорошо бы ей приснился Лоик, хорошо бы приснились все ее братья. Вот бы снова услышать их голоса, их смех, увидеть их живыми.