Вера, лежа в постели, воображала, будто ее качает не на корабле, а на летающей трапеции. За стеклом было черным-черно – наверное, не было и пяти утра, и море бушевало во всю мощь. Однако в ее комнате, каюте первого класса на самой высокой палубе, качка в какой-то мере даже доставляла удовольствие. Никакого сравнения с ее первыми морскими приключениями, когда волны, перекатываясь через борт, обдавали ее с головы до ног, а однажды чуть не смыли с палубы. Уютно устроившись в кровати – Биби под боком, – Вера, уверенная, что опасность ей не грозит, вдруг услышала треск и грохот.

Она села в постели, включила лампу и оглядела комнату в поисках источника шума. Увидев, что стекло цело, облегченно вздохнула, но тут же с досадой заметила, что ее портрет лежит на полу.

Дрожа от холода и превозмогая боль в суставах, она медленно сползла с кровати, двинулась по шаткому полу, обеими руками подняла с пола портрет и сразу же вернулась в теплую постель.

Этот рисунок был сделан, когда она была в самом расцвете. Длинные волосы небрежно выглядывали из-под широкополой шляпы, лицо прикрывала легкая вуаль. Свежая тридцатисемилетняя женщина. Лукавый взгляд на художника и самоуверенная улыбка.

Стекло на портрете треснуло, и на нем появились старческие морщинки. Неужели это не к добру, вроде разбитого зеркала? Нет, этот рисунок такой давний, она уже прожила свои семь лет несчастий: война, болезнь, бесчисленные неприятности.

Изучая свой портрет – надменные черты лица, необычный цвет волос (ей всегда нравился оттенок морской волны), она неожиданно подумала, что этот рисунок был сделан примерно в то время, когда она познакомилась с Ласло Рихтером. В это лицо он и влюбился. Чем же он в ней восхищался? Скорее всего, дело было не в ее внешности, а в ее характере. Вера снова вспомнила их первый совместный ужин, вспомнила, как он в малейших подробностях описывал ей свою жизнь в Будапеште: высокую должность в международном банке, старомодный дом с видом на Дунай, своих лошадей и гончих собак. И ни слова о жене. Неужели это лицо околдовало его?

Вера взяла с ночного столика дневник и ручку. Открыла чистую страницу, слабо улыбнулась, наткнувшись на рисунок воздушного шара, – и принялась рисовать лицо Ласло. Встреча с маленьким Максом (чьи черты смутно напоминали черты его деда) освежила ее воспоминания. Сделав набросок Ласло в зрелые годы, Вера начала придавать его лицу черты старости. Обвислый подбородок, морщинистый лоб, редеющие волосы. Уши, наверное, вытянутся и станут волосатыми? А брови кустистыми? Выпадут зубы? Она добавляла старческие черты одну за другой, пока Ласло не стал походить на вампира. Разглядывая набросок, Вера грустно усмехнулась: да, из них получилась бы отличная парочка.

Она надела на ручку колпачок и положила ее на ночной столик рядом с копилкой. Накануне вечером, наблюдая, как Макс «кормит» собачку и заливисто хохочет, она решила, что отдаст ему эту копилку. Она пошлет записку его матери. Эмма Рихтер не будет, наверное, против, чтобы привести мальчика на чашку чая?

Вера захлопнула дневник с карикатурой и начала листать свой самый первый дневник – с алфавитными воспоминаниями. Она перелистывала страницы, пока не дошла до буквы Л. Хотя Ласло и был равнодушным отцом, подумалось ей, он наверняка привязался бы к своему очаровательному внуку.

ЛЮБОВЬ

Мне говорили, что люди знакомятся с чувством любви, самым почитаемым из всех чувств, в первую очередь и главным образом в своей семье: любовь родителей, братьев и сестер, а иногда и более дальних родственников: бабушек и дедушек, тетушек, двоюродных братьев и сестер. За детскими привязанностями следуют привязанности более зрелого возраста: любовь супругов и детей. Однако мне этой «домашней любви» испытать не довелось. В действительности я о ней так мало знаю, что, должно быть, мне не следует о ней и писать.

Несмотря на то что мои родители занимали видное положение в обществе и их считали людьми необычайно общительными, я с ними была едва знакома. Для моего образования и развлечения моя бабка – глава семьи и моя личная опекунша – нанимала гувернанток. Почти ко всем этим женщинам я относилась с полным равнодушием. Нескольких из них я презирала. И лишь одну – любила.

Мисс Дафни была утонченной молодой девушкой из Саванны. И хотя военный поход генерала Шермана начисто разорил ее семью, после войны родители Дафни послали ее на поиски счастья не куда-нибудь, а на Север. Моя бабка наняла ее на работу, и на седьмом году моей жизни Дафни была моей компаньонкой. Она, в отличие от других окружавших меня взрослых, не жалела мне ни любви, ни доброты, и благодаря ее заботе и вниманию я расцвела. К сожалению, благодаря Дафни я также узнала, что любовь хрупка и недолговечна. Всего через десять месяцев она ушла от нас, и я оказалась снова в одиночестве, с разбитым сердцем.

Встретившись с Дафни, Вера впервые почувствовала, что ее любят, но эта любовь исходила не от ее родных, а от постороннего человека – девушки с необычным акцентом. Однако не успел закончиться учебный год, как Дафни оставила ее и вышла замуж. Для Веры ее уход был жестоким ударом. После этого первого запоздалого опыта Вера поняла, что любви следует опасаться.

Мельком проглядывая противоречивые сентиментальные рассуждения, Вера наткнулась на рассказ о муже. Странно, что он оказался в главе о любви, вздохнула она.

Я впервые встретила Уоррена Харриса на вечеринке в частном клубе. Со стаканчиком виски в руке он рассказывал какую-то небылицу, и по крайней мере с дюжину людей слушали его, не отрываясь. Уоррен – крепкий, мускулистый мужчина из диких канадских лесов – приехал в Нью-Йорк навестить родственников. В этой унылой, респектабельной комнате он казался чрезвычайно привлекательным. Я не спускала глаз с его приятного лица. Этому человеку, похоже, было лет тридцать пять, и у него, судя по всему, был немалый жизненный опыт. Уоррен держался спокойно и уверенно, взгляд его был насмешливым. Он забавно рассказывал, слишком громко для воспитанного общества, о замерзших реках и ловушках для бобров. На руке у него не было кольца, и он мгновенно вызвал у меня интерес – я увидела в нем многообещающее средство побега: этот человек поможет мне вырваться из удушья родительского дома. Мне тогда только что исполнилось восемнадцать.

Замужество Веры стало законным средством побега. В самом замужестве, продлившимся целых пять лет, было немало безрассудных, полных новизны эпизодов, но ни в одном из них не было глубины и нежности, которые обычно сопутствуют любви. Когда же стало ясно, что Вера не может рожать детей, веселью пришел конец. Дело было не только в том, что Уоррен мечтал о сыне, но, с его точки зрения, изъян Веры послужил оправданием его измен; и именно Уоррен в конечном счете подал на развод. Когда же бракоразводный процесс завершился, Вера, хотя и получила малопривлекательный ярлык разведенной женщины, наконец-то была свободна.

Если бы Ласло был ей по-настоящему предан, сердито подумала Вера, он тоже мог бы обратиться в суд и развестись с женой. Пощупав горячий лоб, она вдруг впервые подумала: а вдруг в одном из его нераспечатанных писем Ласло именно это и предлагает? И что тогда? Она согласилась бы… согласилась на что? Нет, специалистом в любви ее никак не назовешь. Она пролистала остальные страницы, посвященные любви. После рассказа о своем недолговечном браке Вера писала не о любовниках, а о друзьях. Главным образом о Чарлзе Вуде.

Вера на минуту закрыла глаза – так приятно покачаться на волнах. Да что говорить, она прожила не такую уж короткую жизнь, но, несмотря на многочисленные романы, в ее жизни почти не было романтической любви. Интересно, получала бы она удовольствие от многолетнего преданного супружества? Или вскоре поддалась бы панике и почувствовала себя зверьком, пойманным в ловушку? Вера услышала, как с ночного столика скатилась ручка – похоже, шторм бушевал все сильнее. Она открыла глаза и вернулась к странице с нелестным портретом дряхлого Ласло Рихтера – если бы только он сейчас был рядом!

* * *

Констанция проснулась от стука. Она зажгла настольную лампу, и источник шума сразу стал понятен: в большой фруктовой корзине с боку на бок перекатывались три оставшихся яблока. Констанция встала, чтобы понять, отчего это происходит, и ее качнуло из стороны в сторону. Пошатываясь, она добралась до иллюминатора и, выглянув, увидела черное небо и бушующий океан. Она упала в кресло и стала наблюдать за бурей.

По пути в Европу, когда она была в компании Глэдис Пелэм и ее болтливых приятельниц, корабль шел плавно и гладко, и мысль об опасности морского путешествия никому и в голову не приходила. Теперь же у Констанции от вида вздымающихся волн по спине пробежали мурашки, ей мгновенно вспомнился потонувший в 1915 году роскошный лайнер «Лузитания». Этот четырехтрубный корабль был даже больше «Парижа». Самое быстроходное судно тех времен ушло под воду за восемнадцать минут. Констанция с тревогой подумала, что в бескрайнем Атлантическом океане их лайнер всего лишь песчинка.

О трагедии «Лузитании», вызванной, разумеется, не штормом, а немецкой подводной лодкой, она узнала в ту минуту, когда держала на руках новорожденную дочь. Элизабет тогда был всего лишь один месяц, и Констанция, все еще входившая в роль матери, была не в меру чувствительна и плакала по малейшему поводу. Джордж вошел к ней в комнату и небрежно сообщил о новости:

– Слышала об этом пароходе? «Лузитании»? Возле берегов Ирландии его потопила немецкая подводная лодка. Погибло более тысячи человек: мужчины, женщины, дети. На борту был миллионер Вандербильт, он тоже утонул. Могу поспорить, президент Вильсон теперь объявит немцам войну!

Констанция опустила взгляд на чудесное личико спящей дочери, прижала ее к себе покрепче и заплакала.

– В чем дело? – удивленно подняв брови, спросил Джордж. – На «Лузитании» был кто-то из твоих знакомых?

Он не понимал, что она оплакивала всех погибших детей и еще больше жалела всех матерей, которые уже никогда не смогут по-настоящему защитить своих сыновей и дочерей. Материнская любовь не может спасти их от бед; и как бы она ни старалась, ее детей всегда будут подстерегать опасности: болезни, несчастные случаи, неудачи. Констанция, не сводя глаз с малышки и размышляя о том, что предстоящая ей задача практически невыполнима, проплакала все утро.

Несколько недель спустя появилась песня «Когда пошла на дно „Лузитания“» и сразу стала популярной, ее играли на танцах, фестивалях и ярмарках, а кое-кто из приятелей Констанции купил пластинку с ее записью. Казалось, в то лето все пели песню о «Лузитании», а мужчины из уважения к погибшим снимали при этом шляпы. У Констанции же всякий раз, когда она ее слышала, на глаза наворачивались слезы.

Глядя в иллюминатор, Констанция стала напевать:

Держась за мебель, Констанция добралась до комода, сняла с него фотографии и села на кровать. Элизабет уже шесть, а у нее по-прежнему круглое личико, как у младенца… А Мэри… Мэри родилась, когда была объявлена война. Вот она, славный ребенок… С минуту-другую Констанция разглядывала фотографии дочерей: их лица, улыбки… А потом бросила мимолетный взгляд на портрет мужа. Серьезное лицо, похоже, выражало неодобрение; оно, казалось, осуждало ее, точно сам снимок подозревал ее в увлечении корабельным доктором. Она могла поспорить, что Серж бы отнесся к гибели «Лузитании» с гораздо большим сочувствием.

Отложив в сторону фотографии, Констанция выбрала яблоко и стала вспоминать мельчайшие подробности проведенного с Сержем вечера: его приход в семь часов с орхидеями, роскошный ужин, вальсы, мимолетный поцелуй. Констанция откусила кусок яблока. А что, если Серж тоже женат? Будь он холостяком или вдовцом, он бы обязательно на это намекнул, шутливо или с грустью. Она слышала, что европейцы относятся к нравственности с меньшим почтением, чем американцы. А может быть, его поцелуй – просто знак дружеской симпатии? Приятели Фэйт, здороваясь и прощаясь, без конца целовали друг друга в щеку.

Покончив с яблоком, Констанция села на кровати и задумалась: чем бы ей теперь заняться? Одеваться было еще слишком рано. Она надеялась, что в ближайшие часы Серж обязательно заглянет к ней проверить, как она переносит шторм. Может быть, заказать кофе? Пожалуй, не стоит, ее и так немного подташнивает. Лучше лечь в постель и дочитать «Загадочное происшествие в Стайлзе». Тогда сегодня вечером она сможет подарить ему на память эту увлекательную книгу, которую, между прочим, написала женщина.

* * *

Жюли атаковали какие-то руки, языки, волосатые тела, и, проснувшись с колотящимся сердцем и вся в поту, она едва сдержала крик. Все остальные женщины еще спали. Хотя едва рассвело, ей были видны тесемки фартука Симоны, который та повесила накануне на подпорку кровати. Они качались взад-вперед наподобие маятника. Волнение на море усилилось, и, лежа в постели, Жюли явственно ощущала, как ее качает из стороны в сторону. Она закрыла глаза и попыталась глубоко дышать, но вскоре почувствовала, что ее вот-вот вырвет, и, схватив халат и купальные принадлежности, Жюли выпрыгнула из кровати и босиком побежала по коридору в ванную комнату.

Там она с четверть часа простояла над унитазом, и, хотя после этого желудок ее уже был пуст, спазмы в животе продолжались. Преодолевая боль, Жюли поплелась в душевую. Ступив на холодный кафель, она повесила одежду на крючок возле кабинки и, зайдя, задернула занавеску. Взгляд ее скользнул по обнаженному телу: ее тонкая кожа по все стороны от медальона была покрыта темными масляными пятнами, синяками и синеватыми отпечатками пальцев, словно и она теперь была татуирована вечной отметиной – напоминанием о ночи с Николаем. Жюли закрыла глаза и встала под тепловатую воду. Глубоко дыша, она принялась изо всех тереть кожу – она отмоет все до последнего пятнышка и будет пахнуть только мылом и больше ничем. Мыльной тряпочкой она осторожно провела между ног, смывая выделения и запекшуюся кровь. Удивленно качая головой, она внимательно изучила запачканную тряпочку.

– Николай любит меня, – произнесла Жюли и, настигнутая новым приступом тошноты, прислонилась к стене.

Что же теперь будет? Они поженятся? Будут ли они счастливы? Она закашлялась, выплюнула мокроту, вытерла рот рукой и вымыла руку.

Когда она вернулась в спальню, все женщины уже поднялись и теперь, с трудом удерживаясь на шатающемся полу, молча одевались. Даже самые привычные к качке едва сохраняли равновесие. Надев форму, Жюли, прихватив с собой мешочек с имбирным чаем, кинулась на камбуз.

– Доброе утро, Паскаль, – хватаясь рукой за прилавок и даже не пытаясь улыбнуться, поздоровалась Жюли.

– Доброе утро, малышка, – глядя на нее с привычной отеческой заботливостью, ответил Паскаль. – О том, как ты себя чувствуешь, не буду даже спрашивать.

– В эту погоду никто из нас, девочек, хорошо себя не чувствует. Вы не против сегодня на завтрак заварить этот чай для всех? Может, хоть с ним мы сегодня утром продержимся.

– Конечно, почему бы не испытать этот имбирный чай на деле?

Жюли, согласно кивнув, поплелась в столовую, а там, сев на скамью и положив голову на металлический стол, постаралась сосредоточиться на чем-то хорошем. Николай был прав, когда предупреждал ее, что утром его чай ей весьма пригодится. Жюли приятно было думать, что она поделится этим чаем с другими работницами. Но рискнет ли она сказать им, что чай подарил ей дружок? Ведь они теперь настоящая пара, верно? Жюли повернулась к двери в надежде, что Николай вот-вот там появится, но вместо него в дверь ввалилась Симона.

Она была в окружении обычной свиты и, взглянув на Жюли с усмешкой, демонстративно ее проигнорировала. Симона и ее приятельницы уселись за дальним столом, и Жюли нутром почувствовала, что они зашептались о ней. Если бы только Симона знала, каким скучным оказался этот вечер в первом классе, она не стала бы ей завидовать.

В комнату вошла Мари-Клэр, и Жюли понадеялась, что сейчас они вместе посмеются над «прелестями» работы в гардеробной: над равнодушными физиономиями, искусственными жестами и нелепыми накидками богатых дам, но Мари-Клэр с ходу подсела к своим красавицам-подружкам – работницам первого класса. В это утро в столовой почти не слышно было бесед, лишь тут и там кто-то жаловался на дурноту. Все женщины испытывали недомогание, и большинство из них, не произнося ни слова, отщипывали кусочки хлеба и потягивали из кружек чай.

– Я такого шторма не припомню, – сказала женщина с позеленевшим лицом. Она работала гладильщицей в металлической комнате без окон и океан пересекала десятки раз.

– Я тоже, – согласилась с ней Луиза. – Вчера я слышала, как один пассажир, бывший моряк, сказал, что из всех океанов Атлантический самый коварный. Таких туманов, льдов и штормов в других океанах нет!

– Неужто он такой уж дикий? – спросила девушка из цветочного магазина. – Казалось бы, пролегая между Европой и Америкой, он мог бы стать более воспитанным!

Хотя женщин и рассмешило наивное представление, что воспитанные люди по обе стороны Атлантики способны его приручить, всем стало не по себе от мысли, что сейчас они находятся в опасном, непредсказуемом океане, о чем на морском лайнере люди нередко совершенно забывают.

День только начался. Жюли мечтала, чтобы он поскорее закончился. Завтра около полудня они подойдут к Нью-Йорку. Интересно, отпустят ли команду на несколько часов на берег, в город? Она представила себе, как побредет по улицам под руку с Николаем, вот они заходят в магазины в нижних этажах огромных зданий. Ей вспомнились слова ирландских парней: в Нью-Йорке можно найти все что угодно. А может, им с Николаем стоит остаться в Нью-Йорке и устроить там свою жизнь? Еще не прошло и четырех дней на воде, а она уже была сыта им по горло.

Как бы ей хотелось оказаться на суше! Ни тебе бесконечных лестниц, ни шатающихся полов, ни морской болезни. Она слышала, что некоторых моряков после долгих плаваний тошнило на суше без качки, поверхность земли казалась им слишком твердой и непривычно спокойной. Нет, тошнота на земле – это слишком, подумала Жюли, и тут услышала какой-то шум за дверью. Это наверняка Николай, решила она, и смущенно обернулась к двери. Но в дверях стояла сердитая мадам Трембле и жестом требовала, чтобы Жюли вышла к ней в коридор.

– Мне доложили, что вы вернулись в спальню в абсолютно неприличное время! – Она отчеканивала каждое слово. – Где же вы были?

– Работа в гардеробной кончилась очень поздно, – волнуясь, ответила ей Жюли. Такого сердитого лица у мадам Трембле она еще не видела. – Последние посетители забрали свои вещи часа в два ночи.

– А ваша соседка по спальне утверждает, что вы пришли после трех.

– Ну, я пошла в ванную комнату, – Жюли сглотнула, – а потом немного прогулялась. Я таких красивых комнат в жизни не видела!

– Вы, мадмуазель, здесь не туристка! – возмущенно воскликнула мадам Трембле. – Больше вы в первом классе работать не будете! А где ваша вчерашняя форма?

– Я, мадам, отнесла ее в прачечную, – с облегчением проговорила Жюли.

Если бы мадам Трембле увидела форму, она бы по одному запаху определила, что Жюли ей лжет.

– А где чепчик? – хотела знать начальница.

– Остался в спальне. Пойду принесу его…

– Нет, не ходите. – Мадам Трембле сурово покачала головой. – Начинайте утреннюю смену. Принесете его позже.

И она вышла из столовой. Жюли пробрала дрожь. Где же она найдет этот несчастный чепчик? Может, попросить Николая поискать его? Заново переживая позор прошлой ночи – то, как она сняла сорочку, как осталась голой, его громадное тело, борьбу и боль, – Жюли почувствовала, что задыхается. Нет, она не станет просить его искать ее пропавшие вещи. Она вспомнила, что сейчас в луже возле матраса лежат ее трусы – нет, ей вовсе не хочется, чтобы он их нашел. Залившись краской, она вдруг сообразила, что какой-нибудь механикпрогульщик, увильнув от работы, уже их обнаружил. Может, он уже всем демонстрирует ее трусы, и все вокруг похлопывают Николая по плечу и хохочут? И обзывают ее? А Николай? Что он скажет в ответ на это? Скажет, что он любит ее? Или тоже станет смеяться?

Ее рука чуть не соскользнула с веревочных перил лестницы, ведшей в столовую. Имбирный чай лишь слегка приглушил боль в животе, и запах еды, приготовленной Паскалем, ничуть ее не привлекал. Позади нее слышался топот Симоны и ее приятельниц.

– Не понимаю, почему старуха Трембле послала именно ее работать в первом классе, – услышала Жюли ядовитый шепот Симоны. – В нее будто кто-то плюнул табачной жвачкой!

Жюли была потрясена и злобой, и ехидством Симоны, но сделала вид, что не слышит ни ее слов, ни хихиканья за спиной. Пусть у нее есть этот изъян, а Николай все равно считает ее красивой. Симона же с ее жидкими волосами и прыщами никогда не вызовет такой страсти в мужчине.

* * *

Вера грустно вздохнула, и тут неожиданно раздался стук в дверь.

– Мадам Синклер, это доктор Шаброн, – послышалось из-за двери.

Сожалея, что Амандины поблизости нет и некому впустить в комнату доктора, Вера вылезла из кровати, натянула на себя клетчатый шерстяной халат, всунула ноги в тапочки и пошаркала к двери.

– Доброе утро, доктор, – сказала Вера.

В домашней одежде, шатаясь от качки, она все же пыталась сохранить видимость достоинства. После позорного бегства из столовой иллюзия достоинства и чести казалась Вере особенно важной.

– Пожалуйста, ложитесь в постель, – попросил ее доктор. – Я полагал, что с вами будет ваша служанка.

– Пожалуй, стоит ее позвать. Вы не могли бы постучать в эту дверь? – попросила Вера. – Она сразу же придет. Так чем я могу быть вам полезна?

Доктор присел на край ее постели.

– Я пришел узнать, не стало ли вам лучше. Как вы себя чувствуете?

– О, мое состояние сродни сегодняшнему дню. – Она кивнула в сторону окна. – Мне холодно, грустно, и меня шатает из стороны в сторону.

Доктор наклонился и потрогал ей лоб.

– У вас горячий лоб. Давайте померим вам температуру. – Он вложил ей в рот термометр и приготовил компресс. – Вы выспались?

Вера кивнула, и термометр у нее во рту качнулся.

Доктор Шаброн подошел к иллюминатору. Шел проливной дождь, настолько сильный, что из-за него было не видно бушующих волн.

– Я такого шторма не видел уже много лет, – сказал он. – В моей каюте кажется, будто корабль носом ныряет в океан, уходит под воду по самую мачту, а потом, бездыханный, чтобы набрать воздуху, выныривает.

Вера, с термометром во рту, с трудом улыбнулась и кивком подала доктору знак, что пора его вынуть.

– Когда-нибудь я расскажу вам, каково было путешествовать на старых пароходах. Там уж совсем выворачивало наизнанку. Но я подожду, пока погода наладится.

Улыбнувшись пациентке, доктор перевел взгляд на градусник.

– Тридцать девять и пять, – нахмурившись, сказал он и полез в саквояж.

Он не перевел ее температуру в градусы по Фаренгейту, но Вера после стольких лет, проведенных во Франции, и так знала, насколько высокой была у нее температура. Примерно 103 градуса.

– Мадам Синклер, чтобы снизить температуру, я дам вам аспирин, – размешивая порошок в воде, сказал доктор Шаброн. – А вы вчера пили какие-нибудь жидкости?

– Да, пила. Сок, бульон, воду… У меня было ощущение, будто я сама превращаюсь в океан.

Вера выпила мутноватую жидкость и на мгновение закрыла глаза.

– Знаете, доктор, а у меня ведь до сих пор есть зубы, – пошутила она.

Вере нравился этот доктор – его красивое лицо, внимательный взгляд, приятные манеры.

– Я ваш намек понял. – Он улыбнулся ей в ответ и, убрав с ее лба прядь седых волос, положил компресс. – Вы можете есть все, что вам заблагорассудится.

Доктор Шаброн принялся укладывать лекарства в кожаный саквояж, а Вера неожиданно притихла. Но когда он обернулся к ней, чтобы попрощаться, она поманила его к себе.

– Доктор, я все время думаю о слонах, – начала она. – Как вы полагаете, почему они перед смертью покидают стадо?

– Я не знаю, – растерянно ответил доктор.

– Может быть, они вроде старых эскимосов, которые не хотят стать обузой своему племени?

– Надеюсь, вы не считаете себя обузой? – мягко проговорил он.

Пропустив мимо ушей его вопрос, Вера продолжила расспросы.

– Скажите, пожалуйста, доктор, вы в жизни руководствуетесь интуицией?

– Хм-м… – Доктор откашлялся. – Будучи врачом, я считаю себя человеком науки. Логичным и практичным. И руководствуюсь я, можно сказать, не сердцем, а головой.

– О, я с такими была знакома, – вспомнив о своей бабке, ответила Вера.

– Мадам Синклер, при всем моем уважении к вам, позвольте спросить: к чему вы клоните?

– Я сомневаюсь, что мое решение вернуться домой было правильным, – ответила она. – Купив билет на пароход в Нью-Йорк, я, конечно, поступила неразумно. Поступок глупого слона. – Вера вздохнула. – Хотя я выросла в Манхэттене, теперь этот город с небоскребами и автомобилями скорее предназначен для молодых и проворных. Куда уютнее я чувствую себя в Париже. Мы оба музейные экспонаты, реликты, и оба пережили войну. Я думаю, в конечном счете мне хотелось бы умереть в Париже.

– Да, было бы славно, если бы мы могли выбирать, где нам умереть, когда и каким образом, – беря ее за руку, сказал доктор и ласково ей улыбнулся. – Скажем, я бы хотел умереть на роскошном океанском лайнере посреди синего океана!

Вера улыбнулась и пожала плечами.

– Знаете, я не боюсь умереть, – глядя ему в глаза, заговорила Вера, – но я кое о чем сожалею. И в настоящее время больше всего сожалею о том, что у меня никогда не будет внуков.

– Ну, это еще неизвестно! – На лице доктора мелькнула улыбка. – Сколько у вас детей?

– Ни одного.

Доктор Шаброн недоуменно смотрел на Веру с минуту-другую, затем встал.

– Боюсь, мне пора уходить. В третьем классе у кого-то обнаружили вшей. И это после всех наших предварительных проверок! – Он сокрушенно покачал головой. – Я вечером вас снова проведаю. Но сегодня, пожалуйста, полежите в постели.

Доктор бросил взгляд в окно.

– Правда, сомневаюсь, что вам захочется куда-либо идти.

Снова оставшись в одиночестве, Вера погладила Биби и стала ждать прихода Амандины. Безмятежно вдыхая и выдыхая под мерное вздымание волн, Вера неожиданно бросила взгляд на разбитый портрет – на свое прежнее лицо, и вдруг услышала шепот Ласло Рихтера: «Я так счастлив с тобой, Вера. Без тебя мое сердце не выдержит».

Она сидела с закрытыми глазами и прислушивалась к его словам, а потом потянулась за блокнотом. На конверте она вывела: «Миссис Эмме Рихтер». Написав приглашение на чаепитие – в пять часов вечера у нее в каюте, – Вера остановилась в растерянности: как же ей его подписать?

* * *

Стоя в общей комнате третьего класса, Жюли крепко держалась за протянутую вдоль стены веревку, которая в штормовую погоду оказалась как нельзя кстати. К счастью, в этой комнате все предметы, в том числе столы и стулья, были приварены к полу. Вокруг Жюли то и дело раздавались стоны и проклятия несчастных: одни неистово чесались, другие мучились морской болезнью. Итальянцы-близнецы, что так любили петь дуэтом, частыми гребешками прочесывали друг другу головы, им явно было не до пения. А рядом с ними поместили безногого мужчину в инвалидной коляске, и, чтобы он нечаянно с нее не свалился, его привязали к железному кольцу.

Жюли чувствовала себя ничуть не лучше, чем остальные пассажиры, и ей трудно было проявлять к ним сочувствие. К тому же у нее хватало собственных бед: Симона, тошнота, работа, а кроме всего прочего еще и Николай. Утро подходило к концу, а от него не было ни словечка.

Вынув медальон, Жюли нервно провела по нему рукой. Что случилось с Николаем? Может, из-за шторма у него прибавилось работы? Или у него тоже началась морская болезнь? А вдруг он попал в беду? Что, если главный механик обнаружил матрас? А может, в машинном отделении произошел несчастный случай? А может, все гораздо хуже? Он просто забыл свое обещание навестить ее? Играет в карты с приятелями и посмеивается, вспоминая свою победу?

Вдруг кто-то тронул ее за руку, и она, мгновенно расплывшись в улыбке, подняла голову.

– Простите, я не хотел вас испугать. – Это был корабельный доктор, и он явно ее узнал. – Скажите, как тут идут дела?

– Из-за шторма почти все страдают от морской болезни, – разочарованно ответила Жюли. – Правда, некоторые пассажиры предпочитают, чтобы их стошнило прямо в океан. Эти сейчас на палубе. Казалось бы, в такой шторм туда лучше и не высовываться, но, похоже, дождь их освежает. – Жюли устало пожала плечами.

– Думаю, им срочно надо вернуться в комнату. Нам несчастные случаи вовсе ни к чему! Правда, возвращать их с палубы у меня особого желания нет, – мрачно произнес доктор.

– А кроме морской болезни, у нас еще и эпидемия вшей. Похоже у мадам Блэй они уже давным-давно. – Жюли указала на безмолвно сидевшую в углу пожилую женщину. – Она потеряла способность ощущать вкус и запах и, видимо, потеряла чувствительность кожи. У нее полно вшей, а она об этом даже не догадывалась. Так теперь – вы же знаете, в какой здесь живут тесноте, – вшами заражена половина пассажиров третьего класса!

– Как же ей удалось пройти медицинскую проверку? – не столько Жюли, сколько себя самого спросил доктор. – А тех, кто заражен, уже как-то лечат?

– Повара дали им уксус, чтобы они промыли им головы, говорят, уксус убивает вшей, но от него в ванных комнатах такой резкий запах! Это ужасно… – Жюли умолкла на полуслове. Казалось, ее вот-вот стошнит.

– Вы, мисс, такая бледная. Вам бы следовало полежать, – сказал доктор и оглянулся в поисках свободного стула, чтобы Жюли могла хотя бы присесть, но все стулья были заняты. – Работать вам сейчас никак нельзя.

– Странное дело, доктор, я выросла в портовом городе, в Гавре, на берегу моря, а вот привыкнуть к жизни на корабле никак не могу. – Жюли закрыла глаза и глубоко вздохнула. – Но я должна работать. Скоро обед, и через несколько минут нам надо накрывать столы. Правда, к нашей радости, из-за шторма на этот обед почти никто не явится.

Извинившись, Жюли попрощалась с доктором и направилась в столовую, а он поставил свой саквояж на ближайший стол, и к нему немедленно выстроилась очередь.

Обеденное время еще не подошло, но Жюли хотелось поскорее уйти из общей комнаты, подальше от страдающих пассажиров – от запаха рвоты, от их стонов и жалоб ей становилось хуже. В надежде увидеть Николая она прошлась по коридору и заглянула на лестницу. Никого. Чтобы не встретиться с Симоной, Жюли, глядя прямо перед собой, проскочила мимо женской столовой и остановилась возле камбуза. Она едва не плакала. Ее тошнило, и она чувствовала себя одинокой и никому не нужной. Друзей на корабле у нее больше не было. А Николай, еще вчера клявшийся ей в любви, сегодня к ней не пришел. Где он? В растерянности она вытерла рукавом глаза и поплелась на кухню.

Прислонившись к огромной прохладной двери холодильника, она поздоровалась с Паскалем.

– По-прежнему чувствуем себя не ахти, а? – слизнув что-то с пальца, спросил Паскаль. – Имбирь не помог?

Жюли отрицательно покачала головой.

Сам же повар чувствовал себя превосходно. Жюли с изумлением наблюдала, как он помешивал, нюхал и пробовал еду. При этом Паскаль двигался в такт корабельной качке – два шага вперед, три назад.

– А что будет сегодня на обед?

– Рыбная похлебка, – ответил Паскаль.

– Рыба?! – поморщилась Жюли. – В такой день?

– Ты разве не знаешь? Рыбы, спасаясь от шторма, все утро прыгали из воды на палубу. Я даже нашел нескольких в супнице, – зеленые и перепуганные до смерти, точь-в-точь, как наши пассажиры. – Паскаль с наивным озорством посмотрел на Жюли. – Бедняжки! Я просто не знал, что еще с ними делать!

Жюли натужно улыбнулась.

– Паскаль, – начала она, – как вы считаете, в такой день у механиков работы больше, чем обычно? Скажем, у смазчика? В такую погоду многие механизмы нуждаются в смазке?

Паскаль бросил на Жюли подозрительный взгляд.

– Я не очень-то разбираюсь в этих новых механизмах, – натягивая колпак на лоб, заговорил повар. – Когда топят углем – в этом я еще кое-как разбираюсь. Но смазчики… – Он пожал плечами. – Понятия не имею. Но ты ведь скажешь мне, почему об этом спрашиваешь?

– Просто сегодня утром ко мне должен был прийти приятель из команды механиков. Только и всего.

– А его нет? – Паскаль посмотрел на нее с сочувствием. – Я уверен, на то есть важная причина. Наверное, он просто задержался.

– Наверное, – пробормотала Жюли.

– Слушай, не тревожься. Пойди полежи. – Паскаль ложкой махнул в сторону двери. – У тебя еще по крайней мере полчаса до начала работы.

И Жюли, как послушное дитя, поплелась в спальню.

* * *

Констанция до того встревожилась, что не в силах была оставаться в каюте одна и решила присоединиться к своим соседям по столу и пообедать вместе с ними в столовой. Не успела она подойти к столу, как миссис Томас смерила ее внимательным взглядом.

– Здравствуйте, милочка. А мы вчера без вас скучали, – пропела она. – Надеюсь, вы не захворали? Или вы поужинали с другими приятелями?

Милдред Томас из кожи вон лезла, стараясь изобразить «природное» обаяние. Констанция решила ответить ей с такой же любезностью.

– Спасибо за заботу, я чувствую себя намного лучше, – ответила она.

– Мне было так жаль, что вы не пришли! После нашей встречи в салоне красоты вы выглядели так мило!

Мистер Томас обернулся к жене.

– Тихо! – зашипел он. – Я с трудом слышу мистера Квекернака!

Констанция повернулась к мистеру Томасу и дружелюбно ему улыбнулась, благодарная за то, что он прервал ее беседу с Милдред, – на этот раз его грубость пришлась весьма кстати. После замечания мужа миссис Томас совсем умолкла, и мужчины полностью завладели беседой.

Только когда принесли еду, Констанция поняла, что у нее нет ни малейшего аппетита. Подали суп, но она к нему не притронулась, а съела лишь пару крекеров. Она больше не слушала своих надоедливых собеседников и не пыталась – как положено в воспитанном обществе – в паузах вставлять замечания. Мужчины говорили один за другим, без умолку и с таким увлечением, что даже не замечали, как из-за шторма пол в столовой ходил ходуном.

Констанция забавлялась тем, что наблюдала, как мистер Томас, возбуждаясь, брызгал слюной, а голландцы, входя в раж, краснели. Она перевела взгляд на капитана Филдинга. Его лишенная волос розовая кожа напомнила ей о жертвах войны, которых она встречала в Париже.

Как-то раз, когда Констанция сидела в кафе на улице, пила чай и страшно скучала в компании людей, которые, как и сейчас, не обращали на нее никакого внимания, она заметила мужчину – безрукого, со следами такого же, как у капитана Филдинга, ожога. Он вешал на рекламные тумбы афиши. Хотя из-за увечья задача была для него нелегкой, он раскатывал афиши, как обои на стене, без единого пузыря и единой складки. Не прошло и пяти минут после его ухода, как на улицу забрело стадо коз (кто бы мог подумать, что по улицам столицы Франции бродит домашний скот!), и козы тут же принялись жевать афиши. Констанция вспомнила, насколько ее поразило забавное анатомическое строение коз – их разбухшие вымена. Эти вымена, качаясь, свисали почти до земли и придавали козам весьма мужеподобный вид.

Смущенная своими мыслями, Констанция огляделась – убедиться, что ее соседи по столу все еще продолжают беседу. И они действительно беседовали и пили вино. Перед тем как въехать в страну с сухим законом, они, наверное, хотели впрок утолить свою жажду. Одна миссис Томас с тайной улыбкой не сводила с Констанции глаз.

– О чем же вы задумались, милочка? – спросила миссис Томас.

В эту минуту в голове Констанции все перемешалось: Серж Шаброн, козье вымя, афишный столб. Застигнутая врасплох, она подавилась слюной и закашлялась, и кашляла до тех пор, пока один из голландцев не принялся стучать ее по спине, а потом принес ей воды.

– Пейте, пейте, – смущенно бормотал он, а Констанция делала глоток за глотком.

Вся красная, она кивком дала знать соседям по столу, что с ней все в порядке, и они мгновенно возобновили беседу, а Констанция, чтобы избежать разговора с Милдред, стала делать вид, что внимательно их слушает. Мужчины обсуждали превосходные судовые моторы, на которые они ходили смотреть накануне.

– «Париж» выдает около двадцати двух узлов, – сказал капитан Филдинг. – Не сравнить с британским кораблем – старушкой «Мавританией», которую спустили на воду в девятьсот шестом году. Ее рекорд скорости – двадцать восемь узлов – все еще не побит. В те дни паровые турбины, знаете ли, были настоящей революцией.

– А вы бы поспорили насчет этой скорости «Парижа»? – спросил один из голландцев. – Сегодня, правда, для этого не самый лучший день. Жаль, что на корабле нет приличного казино.

– Да, я бы уж сыграл в рулетку. Люблю это занятие, – признался капитан Филдинг, и кожа на месте его ожога покраснела. Он вынул из кармана игровую фишку. – Перед войной я выиграл в Монте-Карло довольно приличную сумму, и теперь эту фишку всюду ношу с собой. Вроде как на счастье.

Констанцию слегка удивило, что капитан Филдинг – этот старый надменный зануда – носит с собой талисман. Неужели капитан верит в его силу? Что и говорить, он пережил войну, и в этом ему, конечно, повезло, но ведь он получил серьезные ранения, и это вряд ли назовешь везением. Но, возможно, остаться в живых – уже само по себе везение?

Констанция задумалась о себе: можно ли счесть ее везучей? Она привлекательная женщина, воспитанная и образованная; у нее три очаровательные дочери и красивый дом. А ее замужество? Везло ли ей в любви? Джордж был, разумеется, надежным, преданным мужем и по большей части весьма учтивым. Взгляд Констанции упал на угловой столик, за которым она прежде видела молодоженов, любителей кроссворда: пренебрегая общепринятыми правилами, они сидели рядом друг с другом, держась за руки, точь-в-точь как Фэйт и Мишель.

Вот Фэйт всегда была везучей, все ей давалось легко. Хотя Констанция была более утонченной, более ответственной и ее больше уважали окружающие, Фэйт была независимой, уверенной в себе и счастливой. Поменялась бы она местами со своей младшей сестрой? Может быть, ей стоит чаще рисковать? Делать ставку на радости жизни? Возможно, чтобы жить полной жизнью, ей следует полагаться на судьбу и совершать безрассудные поступки?

– Можно мне взглянуть на вашу фишку? – неожиданно спросила Констанция, перебивая очередное многословное вступление мистера Томаса.

Все мгновенно умолкли и посмотрели на Констанцию: вдруг вырвавшиеся у нее слова снова приведут к приступу кашля? Мужчины уже перешли к другой теме, но британский офицер, все еще не выпуская фишки из рук, легонько теребил ее пальцами. Капитан протянул фишку Констанции, и беседа – похоже, они обсуждали американский покер – возобновилась без всякого промедления.

Констанция внимательно осмотрела фишку, тоненький перламутровый овал, на обеих сторонах выгравировано «10 франков», и подумала: а может, и ей когда-нибудь повезет?

* * *

Вера, завернувшись в голубую шаль, села в кресло. Ее то знобило, то прошибал пот. Она просматривала один за другим свои рассказы и иллюстрации и думала о Ласло и Йозефе Рихтере. Судя по всему, оба они в своих несчастьях винили ее. Она же, перебирая события своей жизни, утешалась тем, что во всех своих провалах винила только себя. Она, разумеется, порой жаловалась на судьбу, проклинала ее и желала, чтобы все сложилось иначе, но она никогда не перекладывала вину на других. И, Бог свидетель, она тоже испытала в детстве одиночество, и у нее тоже было немало бед.

Закрыв дневник, Вера посмотрела на часы. Куда пропала Амандина?

Нетерпеливо вздохнув, она бросила взгляд на бушующий океан. Интересно, можно ли сравнить этот шторм с ураганом, который настиг Робинзона Крузо? У ее мужа Уоррена эта книга была одной из самых любимых, но ей она пришлась не очень по вкусу, слишком нравоучительная. Бедный Робин – не послушался отца, сбежал от него на корабль, за что поплатился. Если бы Провидение действительно наказывало злых и безнравственных, мир был бы совсем иным! С этим уж не поспоришь. А какая судьба уготована ей?

Наблюдая за сражением черных облаков, Вера подумала: а что, если ее собственная история закончится кораблекрушением? Более потрясающего финала просто не придумаешь! Пусть без людоедов и мятежников и даже без острова, и тем не менее это будет яркий конец ее жизни.

Послышался тихий стук в дверь, и на пороге появились Амандина с Биби.

– Как же там противно! – снимая шляпу, воскликнула служанка, а собака улеглась возле кресла.

– Ну? Получилось? – спросила Вера.

– Мы столкнулись с миссис Рихтер, когда она шла в парикмахерскую. Она была одна, и мне удалось отдать ей записку, – кивнула Амандина. – Она приведет мальчика ровно в пять.

– Отлично, – кашлянув, сказала Вера. – Огромное спасибо.

Амандина приложила руку ко лбу хозяйки, нахмурилась и пошла готовить новый компресс.

– Хотите, я закажу вам бульон? – спросила она.

– Конечно. Что может быть лучше бульона? – откликнулась Вера. – И раз уж вы туда пойдете, закажите еще и чай. А чем мы будем угощать мальчика?

– Может, какао и пирожными? – предложила служанка.

– А мы не перебьем ему аппетит перед ужином?

– Баловать так баловать, мэм, – серьезно ответила Амандина.

– Вы, как всегда, правы, – улыбнулась ей Вера. – Какао и пирожные! И закажите самые красивые, самые вкусные пирожные!

Служанка снова надела шляпу.

– Амандина, перед тем как вы уйдете, будьте добры, принесите мне вот тех кукол-марионеток. Они лежат на сундуке.

* * *

Всматриваясь в зеркало ванной комнаты, Жюли проверяла, нет ли у нее вшей. Справиться с такой задачей в одиночестве нелегко, другие девушки помогают друг другу, но Жюли считала, что в любом случае вшей у нее нет – работая в третьем классе, она всегда убирала волосы под шапочку. С удовлетворением отложив в сторону расческу, она посмотрела на себя в зеркало. Изменилась ли она со вчерашнего дня? Из зеркала на нее смотрело совсем невеселое лицо.

Всю обеденную смену Жюли без конца поглядывала на дверь в надежде увидеть Николая. Она представляла, как он явится и, стоя возле двери, будет молитвенно складывать руки и умолять ее о прощении, как станет посылать воздушные поцелуи и театральным жестом прижимать руки к груди. И, конечно же, у него есть важная причина, почему он пришел позже обещанного срока.

Обед закончился, а Николай так и не появился. Но у нее теперь перерыв, и она отправится в машинное отделение узнать, что с ним случилось.

Чтобы избавиться от мерзкого привкуса рвоты, Жюли прополоскала несколько раз рот водой из-под крана. Ведь Николай захочет ее поцеловать, правда же? Она вспомнила о ночи, и ее передернуло. Все тело ломило, из ранки между ног все еще сочилась кровь. Жюли прикусила губу, чтобы не расплакаться, и снова посмотрела в зеркало. А стоит ли его искать? Может, он снова захочет того же самого? Нужен ли ей дружок, который, приходя в возбуждение, не слышит, что она ему говорит, и не замечает ее состояния?

– «Дружок», – прошептала Жюли. Она произнесла это слово так, будто оно обозначало нечто редкостное, некий вымирающий вид животных. Жюли дотронулась до родинки, которую Николай недавно шутливо лизнул, и пошла его разыскивать.

Проходя мимо общей комнаты, она заметила группу детей, они пытались затеять игру с бродившей по коридору пугливой кошкой. Из-за шторма дети не могли выйти на палубу и изнывали от скуки, а тощая, перепачканная машинным маслом кошка так и притягивала их к себе.

– Кскс, иди сюда, – поманила ее светловолосая девчушка кусочком хлеба.

– Эй, давайте назовем ее Буря, – предложила другая, стоявшая рядом с ней худая высокая девочка. – Видите спираль у нее на боку? Спираль и погода – конечно, Буря!

– Даже не спираль, а какой-то водоворот!

– Иди сюда, Буря, иди! – наперебой загомонили дети.

Но равнодушная к хлебу кошка, испугавшись, тут же исчезла. «Интересно, откуда в третьем классе кошка?» – подумала Жюли, но вспомнила мышь, которую видела в первую ночь после отплытия. У этой кошки на нижних палубах наверняка есть чем поживиться!

Держась за влажные поручни, Жюли начала медленно спускаться к машинному отделению. Гул моторов становился все громче. Наконец она ступила на пол и ахнула: ноги мгновенно промокли.

Бродить по машинному отделению не было никакой охоты (ее не только подташнивало, но и от одного вида этих комнат пробирала дрожь), однако отступать было поздно, и она, подобно Паскалю – три шага вперед, два шага назад, – начала обход.

Все, кого она встретила, были поглощены работой и не обращали на нее внимания. Она добралась до главного мотора и увидела выглядывающий из-за него матрас. Замерев на месте, она уставилась на торчащий кусок грязной, свисавшей до самого пола простыни. Здесь все это и произошло. С бешено бьющимся сердцем (может, Николай сейчас спит на этом матрасе?) она обошла мотор…

Матрас был пуст. Вздохнув с облегчением, она вытерла влажные руки о юбку. Да, ей хотелось увидеть Николая, но вовсе не хотелось встретиться с ним здесь. Ни за что на свете! Дрожа, она уставилась на мятую простыню – туда, где он превратился в дикого зверя. На простыне рядом с пятнами сажи и машинного масла виднелись следы его спермы и ее запекшейся крови. Жюли снова почувствовала, как Николай наваливается на нее, разрывает ее на части, и у нее задрожали колени. Она закрыла глаза, опустилась на матрас и уткнулась головой в колени. Стук мотора напомнил ей ритм секса. В этой комнате без окон, посреди бушующего шторма Жюли сидела неподвижно, и мысли в ее голове сменяли одна другую.

Постепенно она пришла в себя и, открыв глаза, вдруг краем глаза увидела, как рядом с ящиком в луже, точно мертвая рыба, плавают ее трусы. Выходит, в то утро их не поднимали в виде флага на шест и никто в шутку не надевал их на голову? Да, в такую погоду механикам и рабочим, скорее всего, не до шуток. Жюли поднялась с места, наклонилась и с силой пнула трусы. Вода из лужи брызнула ей на ноги, а трусы едва сдвинулись с места. Давно забыв о потерянном кружевном чепчике, Жюли даже не позаботилась поискать его, а поспешила уйти от этого места подальше.

Вернувшись в спальню, она в полном одиночестве принялась сушить туфли старой газетой, а с наступлением сумерек перестала поглядывать на дверь.

* * *

Доесть обед Констанции так и не удалось. С тарелки на нее во все глаза смотрела рыба, и Констанцию снова начало тошнить. Неужели шторм усилился? Невнятно извинившись перед соседями, она вернулась к себе в каюту и легла в постель. Поначалу (вдали от взглядов камбалы и миссис Томас) Констанция почувствовала себя лучше, но вскоре ей стали чудиться всевозможные существа, которые так и кишели в окружавшем их океане.

Ребенком Констанция любила часами сидеть в семейной библиотеке, склонившись над огромной красной книгой, украшенной черным с золотом заглавием «Чудеса Вселенной». В ней рассказывалось о природе, о науке, и она пестрела чудесными иллюстрациями, необычайно точными и реалистичными. «Невероятные ногти», «Татуированные жители островов», «Пушечное дерево». Сидя в просторном уютном отцовском кресле и греясь возле камина, Констанция с интересом и ужасом рассматривала страшных морских существ.

Она листала эту книгу столько раз, что теперь с легкостью могла представить каждое из этих существ: похожую на морскую змею рыбу с огромным ртом и извивающимся телом, свирепого кита, причудливую медузу под названием «португальский кораблик» с длиннющими щупальцами, от одного прикосновения которых наверняка можно взвыть от боли. Однако больше всего ее воображение поразили гигантские каракатицы. Одна из иллюстраций изображала громадного кальмара – морское существо с «присосками размером с кастрюльную крышку» атаковало корабль; на другой картинке мертвый кальмар обвивал деревянный столбик дряблыми щупальцами, покрытыми сотнями выпуклых глазков.

При одной мысли об этих существах Констанцию передернуло – они, конечно, не могут причинить вреда океаническому лайнеру, но что, если кто-то свалится за борт? Или «Париж», как в свое время «Лузитания», пойдет ко дну? Люди мгновенно окажутся в мире всех этих существ, промелькнула у нее в голове зловещая мысль, и Констанцию будто обожгло ледяной водой. В детстве родители изредка брали ее на берег, и вода Атлантического океана казалась ей тогда слишком холодной. Но если даже прибрежная вода Кейп-Кода казалась ей ледяной, что говорить о водах на такой немыслимой глубине посреди Атлантики?

Констанция налила себе из кувшина воды, сделала большой глоток и почувствовала, как холодная жидкость стекает по горлу в почти пустой желудок. Она села в кресло и попыталась отвлечься. Надо же, а ведь именно интерес к природе сыграл роль в ее благосклонности к Джорджу! Когда он за ней ухаживал, то часто во время прогулок по саду поверял ей тайны природы! Он мог случайно упомянуть, что у улиток есть крохотные зубы, или что стрекозы умеют летать взад-вперед, или что лишайник растет на северной стороне деревьев и служит природным компасом, или что вон та яркая звезда в небе – планета Марс… Констанция вздохнула. Как же так случилось, что Джордж посредством нескольких фактов покорил ее сердце? Неужели ей так отчаянно хотелось замуж? Может быть, после того как уехал Найджел, ей казалось, что Джордж – ее последний шанс? Да, что ни говори, чудеса Вселенной…

Констанция поставила на столик стакан с водой и взяла в руки «Загадочное происшествие в Стайлзе». Она дочитала роман еще утром, но пока не решила, какую надпись ей сделать, даря его Сержу. «На память о первом путешествии „Парижа“ от приятельницы Констанции»? Похоже на надпись школьницы. «Такому же страстному любителю детективов, как и я»? Слишком уж легкомысленно… Во время ужина она хотела подарить ему эту книгу на память о проведенных вместе днях (неужели прошло всего четыре?), но она так и не знала, что написать. Интересно, у него на уме романтический ужин? Или просто дружеский? Если бы она посмела в этой надписи выразить свои истинные чувства, она бы написала: «На память о моей несбыточной любви».

Когда в то утро Констанция лежала в постели и напевала «Лузитанию», она вдруг поняла, что влюблена в Сержа Шаброна. Сейчас с ней происходило то же самое, что в свое время, когда она познакомилась с Найджелом Уильямсом: в животе без конца что-то покалывало и она беспричинно заикалась. А главное, ее мысли, в каких бы направлениях они ни разбредались, всегда возвращались к нему. Но, несмотря на подобное состояние, Констанция знала, что о длительных отношениях с доктором не может быть речи, она ни за что не оставит своих дочерей. Кстати, не захватить ли с собой сегодня вечером семейные фотографии, чтобы Серж наконец узнал, что у нее есть муж и дети? Но тогда он решит, что она все это время его дурачила. И это его, вероятно, рассердит.

Констанция снова достала акварельные краски. Она открыла альбом с рисунком, начатым накануне, но после нескольких мазков недовольно поморщилась. Качка была такая, что она не могла провести ни одной ровной линии. К тому же рисунок получался какой-то детский.

Сами собой всплыли воспоминания о художниках, приятелях Фэйт. Констанция грустно вздохнула. Многие из них нарочно делали так, чтобы работы выходили далекими от реальности, – даже те, кто был по-настоящему одарен. Мишель, например, умел подмечать любую деталь: в кафе на салфетках он рисовал посетителей, и сходство было поразительным. Но когда он писал красками, из-под его кисти выходили какие-то странные измененные формы, сочетание цветов было самое что ни на есть нелепое, фигуры выглядели карикатурно…

Зачем он это делал? Почему намеренно писал не так, как надо, а с искажениями?

Фэйт и ее любовник-художник таскали ее по галереям, кафе и чужим квартиркам, таким же неухоженным, грязным, как и квартира ее сестры. Она видела, как Фэйт, не считая себя никому обязанной, делает все, что ей заблагорассудится.

Она же была послушной дочерью и всегда уважала желания своих далеко не идеальных родителей. В двадцать лет Констанция вышла замуж за приличного человека, и у нее началась серьезная, взрослая жизнь – она содержала в порядке дом, растила детей и тревожилась. Она видела, что ее сестра счастлива, и осознавала, что сама она такого счастья лишена, что в жизни ей чего-то недостает и что внутри у нее пустота. Однако то, что ее младшая сестра считает, будто она заслуживает свободу и счастье, приводило Констанцию в бешенство.

«Вернуться в Вустер? – изумленно повторяла Фэйт. – Для чего? Констанция, ты же прекрасно знаешь, что это не поможет. Нет, я остаюсь в Париже! – твердо заявила она. – Здесь для меня самое подходящее место».

Миссия Констанции, несомненно, провалилась – она вернется в Америку одна, и ей придется самой справляться с семейным кризисом. И как бы Констанция ни сердилась на Фэйт, она не могла не завидовать ее упрямству, смелости и легкомысленной убежденности в своей правоте. Как бы ей хотелось, чтобы у нее тоже хватило сил следовать своим наклонностям!

Констанция бросила взгляд на начатый ею рисунок и вдруг стала накладывать на него один длинный плоский мазок за другим, замазывая яркие краски рисунка до тех пор, пока вся страница не покрылась отталкивающим коричневым цветом. Констанция вырвала лист из альбома, скомкала его и бросила липкий комок в мусорную корзину. А потом, окрасив пальцы в алый, синий и желтый, выдавила из каждого тюбика краску и пустые тюбики вслед за рисунком отправила в мусорную корзину. Нет, живопись не ее удел.

* * *

– Пожалуйста, угощайтесь горячим шоколадом, – предложила Вера.

– Спасибо. Мне совсем немного, – ответила Эмма Рихтер.

Макса же гораздо больше интересовала игрушечная копилка, и он даже не поднял головы. Вера поставила копилку вместе со стопкой монет на письменный стол еще до прихода гостей. И Макс, едва вошел в каюту, сразу же принялся «кормить» собаку монетами.

Вера разлила какао по чашкам. Амандина с предельной осторожностью разнесла угощение и вернулась на свое место, в кресло возле Веры. Эмма и Амандина молча маленькими глотками отпивали какао, а Вера – она все еще ощущала жар – хотя и поднесла чашку к губам, не в силах была выпить ни глотка.

Когда монетки закончились, Макс потянулся за пирожным – судя по всему, на его любви к сладкому качка не сказалась ни малейшим образом.

– Какие у вас вкусные пирожные, мисс Камилла! – слизывая крем с уголков рта, воскликнул Макс.

Вера вздрогнула от неожиданности и улыбнулась.

Эмма, услышав это странное имя, бросила на сына косой взгляд, но поправлять его не стала.

– Да, очень вкусные, – повернувшись к хозяйке, сказала Эмма. – Спасибо вам, миссис Синклер, за приглашение. В такой тяжкий день, как сегодня, так хочется отвлечься.

– Спасибо, что вы пришли. – Слегка пошатываясь, Вера подошла к гардеробу. – Я подумала, Макс, что тебе они могут понравиться.

Она достала из шкафа марионеток: рыцаря и его даму.

– Родители мне подарили их, когда я была ребенком.

Макс подошел и дотронулся до рыцарского меча.

– Мне они очень нравятся, – сказал он.

– Хочешь, я устрою тебе небольшое кукольное представление? – спросила Вера.

– Хочу! Очень хочу! – воскликнул мальчик.

Вера села на кровать, а Максу протянула подушечку и предложила устроиться перед ней на полу.

– Так с чего же мы начнем? – не подавая и виду, что к этому представлению она готовилась почти весь день, задумчиво проговорила Вера.

Она взяла в руки кукол. Усатый рыцарь жестом поприветствовал публику и низко поклонился.

– Это Кавалер Меланхолии, а это… – Дама присела в реверансе. – Как же мы ее назовем?

– Хм… – Макс зажмурил один глаз и наморщил лоб. – А что если мы назовем ее Дейзи? – предложил он.

– Отличное имя. А это принцесса Дейзи. Однажды принцесса Дейзи узнала, что Кавалер Меланхолии потерялся в горах. «Я его спасу!» – воскликнула она.

– Это глупо! – рассмеялся Макс. – Принцесса спасает рыцаря! Все должно быть наоборот.

– Но Дейзи была волшебной принцессой, она обладала чудодейственной силой, – настаивала Вера. – Дейзи поняла, что много лет назад кто-то заколдовал этого доброго рыцаря чарами грусти. Посмотри на его лицо, на его глаза. Ты и сам, наверное, это видишь.

Вера подвела рыцаря к Максу, и он поклонился мальчику. Макс внимательно всмотрелся в нарисованное лицо марионетки и важно кивнул:

– Он и вправду грустный!

– Так вот переодетая принцессой волшебница дотронулась до щеки рыцаря и сказала: «Улыбнись, Кавалер Меланхолии!»

– О нет! – вскричал рыцарь. – Я не могу улыбнуться. У меня от улыбки болит лицо!

Рыцарь уткнулся лицом в руки, а Макс захихикал.

– О, мой друг, ты сможешь улыбнуться. Я тебе в этом помогу. И даже помогу рассмеяться!

Дама в руках у Веры пустилась в веселый танец, перевернулась вверх ногами, села на шпагат.

– Ха… ха… ха… – натужено рассмеялся рыцарь. Этот смех дремал в нем много лет. – Ха… ха… ха…

Он принялся ходить кругами и при каждом «ха», точно петух, вытягивал шею.

– Волшебница провела с ним все лето в горах, они ходили на прогулки, рвали цветы, танцевали и пели.

В руках у Веры куклы лихо танцевали и пели то тонкими, то басистыми голосами, при этом глаза Макса сияли от восторга.

– Когда лето подошло к концу, волшебница сказала рыцарю: «Чары разрушены! На тебе больше не лежит проклятие печали, и ты можешь быть веселым и счастливым до конца своей жизни! Однако теперь я должна буду тебя покинуть». – Кукла-принцесса поцеловала рыцаря в щеку и собралась уходить. – «Нет! Не уходи! – закричал рыцарь. – Это ты приносишь мне счастье! Если ты уйдешь, я снова стану грустным!»

Кукла-рыцарь, опустившись на одно колено, молитвенно сложила руки.

– Но я ведь научила тебя улыбаться и смеяться, радоваться и любить жизнь!

Принцесса протянула ему руку, чтобы он поднялся. Вера умолкла, у нее перехватило дыхание. На ресницу скатилась слеза, и она с нежностью посмотрела на внука Ласло. Зачарованный ее рассказом, мальчик, приоткрыв рот, во все глаза смотрел на кукол. Как бы ей хотелось, чтобы его счастье никогда не попадало в зависимость от воли других людей!

Эмму тронула и сама история, и печаль, с какой ее рассказала Вера. Она вспомнила любовные письма, написанные двадцать лет назад, и, украдкой взглянув на пожилую даму, подумала: «Интересно, как бы сложилась наша жизнь, если бы она эти письма прочла?» Макс тоже смотрел на Веру, недоумевая, почему представление так неожиданно оборвалось.

– А что случилось потом?

– Ну… – чуть не хлюпая носом, начала Вера. – А что, по-твоему, случилось?

– Волшебница… отправилась помогать своим волшебством другим людям. А храбрый рыцарь… – Макс на минуту задумался. – Он убил дракона и забрал его богатство!

– Вот это да! – воскликнула Вера. – Какой же ты сообразительный!

– Вы рассказываете интересные истории! И у вас самые лучшие игрушки! – с восхищением произнес Макс и украдкой бросил взгляд на механическую копилку.

– Спасибо, молодой человек. Поэтому я тебя к себе и пригласила. Я хочу подарить тебе копилку.

Макс от изумления открыл рот.

– Правда? – Не веря своей удаче, он повернулся к матери и, когда та утвердительно кивнула, бросился к письменному столу и двумя руками поднял игрушку.

– Тяжелая! – с довольным видом произнес он и, крепко прижимая к себе подарок, вернулся на свое место.

– А знаешь, Макс, – наклонившись к вознесшемуся на седьмое небо от счастья сыну, прошептала Эмма, – миссис Синклер была знакома с твоим дедушкой.

Мальчик встрепенулся и посмотрел сначала на мать, потом на Веру.

– Это было давно, когда твой отец был еще маленьким мальчиком. Наверное, твоего возраста, – робко сказала Вера. Она не ожидала, что Эмма заведет об этом речь. – Однажды летом мы встретились с ним в горах.

– Как Дейзи и рыцарь! – просиял Макс.

– Нет, ничего особенно интересного тогда не произошло, – с грустной усмешкой сказала Вера. – Не было ни волшебства, ни убитых драконов. Но твой дедушка, Макс, был прекрасным человеком. Представляю, как бы он радовался, что у него такой замечательный внук.

Макс широко улыбнулся и с серьезным выражением лица повернулся к Вере.

– Можно мне вас кое о чем спросить?

Вера заерзала в кресле: неужели мальчик решил, что она его бабушка?

– Да, конечно, – выдохнула она.

– У вас есть еще сантимы?

Вера расхохоталась, но ее хохот тут же обернулся приступом кашля.

– Нам пора идти, – поспешно поднявшись с места, сказала Эмма. – Спасибо вам за гостеприимство.

– И спасибо за копилку! – встав рядом с матерью и прижимая игрушку к груди, воскликнул Макс.

Вера, не вставая с места, внимательно посмотрела на мальчика и погладила его по голове.

– Я, Макс, получила огромное удовольствие от знакомства с тобой, – хрипло проговорила она. – Миссис Рихтер, спасибо за то, что вы его ко мне привели.

Женщины пожали друг другу руки.

Когда мать и сын вышли из каюты, Веру потрясла наступившая в комнате тишина. Она не слышала ни завывания ветра, ни корабельной сирены, только наступившую после ухода мальчика тишину. Ей будет не хватать этого ребенка, хотя они едва знакомы.

– Мэм, мне кажется, жар у вас стал сильнее, – сокрушенно проговорила Амандина.

Не прошло и нескольких минут, а служанка уже переодела Веру в халат, уложила в постель и сделала ей новый компресс.

– Может, и так, – отозвалась Вера, – но я чувствую себя гораздо лучше и думаю, что даже в такой шторм смогу уснуть.

* * *

Для Жюли в ее плохом настроении – не говоря о нескончаемой тошноте – работа в столовой стала сплошным мучением. Она настолько ослабла, что глиняные тарелки казались ей невыносимо тяжелыми. Расставляя посуду, она двигалась вдоль стола и без конца думала о Николае. Она ощущала боль в ноющем теле, тяжесть медальона на груди, тоску от того, что он ее отверг, и изумлялась его представлениям о любви. После ее похода в машинное отделение в ней стал закипать гнев – смесь злости со стыдом за свою глупость. А в такой шторм подобные мысли сил не придавали.

Не в силах продолжать работу, Жюли тяжело опустилась на скамью. Положив голову на стол, она поглаживала край выемки для удержания на месте тарелки в штормовую погоду. Положив свою крохотную руку в выемку, Жюли подумала: хорошо бы и для нее нашлось устройство, способное удержать ее от падения. Прошла минута, другая, и Жюли почувствовала, как ей на плечо легла широкая, загрубевшая от ожогов рука Паскаля.

– Милая, – заговорил он, – вы бледнее привидения! Хотите что-нибудь съесть? Или выпить? Скажите мне, чего вам хочется, и я приготовлю. Вам сразу станет лучше.

Жюли согласилась на стакан воды и неохотно сделала глоток.

– Похоже, в третьем классе почти все пассажиры чувствуют себя так же паршиво, как вы, – продолжал Паскаль. – Остальные работники справятся с вечерней работой и без вас. Идите прилягте.

– Вы так думаете? – с надеждой спросила Жюли. – А мадам Трембле? Она меня сегодня уже один раз отругала.

– Об этом я позабочусь. А вы марш в постель! Надеюсь, к утру будете свеженькая, как дождик. Ой, зря я про дождик…

Повар грустно усмехнулся и нежно погладил ее по голове.

Жюли брела по металлическому коридору, и ей навстречу из спальни выскочила Симона. Она ринулась по направлению к столовой. Жюли, к своему удивлению, заметила, что Симона, при том что она на двадцать минут опаздывала на работу, нашла время нарумяниться, напудриться и накрасить яркой помадой губы. Может, она завела себе дружка? Наверняка кого-то из пассажиров третьего класса.

– Куда это ты? – с подозрением глядя на Жюли, спросила Симона.

Неужели она решила, будто Жюли снова идет в гардеробную?

– Я нездорова, – кратко ответила она. – Паскаль говорит, мне нужно отдохнуть.

– Всеобщая любимица, а? – язвительно хмыкнула Симона, но неожиданно надула губы, сузила глаза и сладко пропела: – Между прочим, я сегодня днем видела Николая. Он пришел сюда после обеденной смены.

– Что? – Жюли схватилась за стену, чтобы не упасть. – Что он сказал? Он оставил мне записку?

– С какой стати? – улыбнулась Симона. – Мы с ним о тебе не говорили.

Жюли открыла рот. А Симона, виляя бедрами, зашагала в столовую. Тяжело дыша, Жюли растерянно поплелась в спальню. Выходит, когда она спустилась в машинное отделение и обнаружила там только этот мерзкий матрас, Николай был здесь. Он все-таки пришел сюда. Усталая, она устремилась прямиком к своей постели, но ее внимание отвлек беспорядок на кровати Симоны: макияж, повседневная одежда, дешевые украшения. Жюли вспомнила ее хитренькую улыбочку. Интересно, что Симона задумала? О чем же они говорили, если не о ней?

Зависть Симоны уже не знала предела: сплетни, оскорбления, бесстыдная ложь… Не может быть, чтобы Николай не спросил о ней! А может, Симона взяла у него записку и порвала ее? Или когда он пришел сюда, она заставила его забыть, зачем он пришел? Прошлой ночью Николай сказал, что любит ее, но, может, ему все равно, что одна работница, что другая?

Жюли вынула из шкафчика роман Жюля Верна и легла на постель. Открыв книгу, она достала обе записки Николая. Она сердилась на него, но еще больше сердилась на саму себя. Пробегая глазами по тексту его ужасно безграмотных, выведенных причудливым почерком строчек, она язвительным шепотом стала читать слово за словом.

– «Когда в тот день Вы поймали мою шляпу, – это было знамением. – Да, знамением ее глупости. – Надеюсь, Деве Марии удастся смягчить твое сердце». – Скорее, размягчить ей мозг.

Из книги выпало письмо Лоика, и, глубоко вздохнув, Жюли подняла его с полу. Она сравнила старый, посланный из окопов конверт, надписанный корявым почерком брата, с записками Николая. Чистенькие листы со словами, выведенными в безопасном месте – на океаническом лайнере, – с одним-единственным намерением – ее соблазнить. Если бы только были живы ее братья! Они бы разобрались с подлецом, посмевшим оскорбить их младшую сестру.

Со слезами на глазах Жюли вспомнила один из разговоров с Лоиком, когда им было лет по двенадцать. Они сидели, свесив ноги, на дощатых мостках и рассуждали об истории, которую накануне вечером рассказал им отец. В «Нелепых желаниях» говорилось о том, как джинн предложил бедному дровосеку загадать три желания, а тот загадал такие ужасные желания, что в конечном счете его жизнь стала хуже, чем была прежде. Они с Лоиком грелись под солнцем и рассуждали, какие желания самые безопасные, и пытались придумать такие, которые ни одному джинну не удалось бы обратить во зло.

– Золото! – бросая камушек в воду, провозгласил Лоик. – С ним уж не прогадаешь. Или, скажем, найти сокровища на берегу Сены? Тут тебе сразу и приключение, и деньги.

– Но в рассказах жадность всегда оборачивается бедой, – возразила ему Жюли. – Мне кажется, лучше всего пожелать хорошей работы. Тогда ты сам заработаешь себе деньги.

Она бросила взгляд на океан и указала на огромный лайнер «Франция».

– Вот бы поработать на таком корабле! Приключение так приключение!

Они еще немного поговорили о богатстве, а потом Жюли смущенно упомянула свое менее практичное желание: она завела речь о мужской любви и преданности. Подразнив сестру, Лоик обнял ее за плечи.

– Я уверен, Жюли, что ты когда-нибудь найдешь себе хорошего человека. – Он улыбнулся. – А если не найдешь, всегда можешь рассчитывать на меня!

Жюли перевела взгляд на записки Николая – на буквы с завитушками, на льстивые слова, на необычный подарок. Похоже, ее желания сбылись. Она получила работу, о которой мечтала. Правда, приключением здесь и не пахло, работа была нудной, а жизнь под ватерлинией, без солнца и свежего воздуха, мерзкой. Что же касается мужской любви…

Усмехаясь, она еще раз перечитала записки, смяла их в комок и сжала в кулаке. Получается, что она, как тот дровосек, загадала нелепые желания; и ее, как и дровосека, джинн обвел вокруг пальца.

* * *

Океан по-прежнему бушевал; Констанция сидела одна в каюте, и на душе у нее становилось все тревожнее и тревожнее. Выбросив из головы мысли о страшных морских существах и недостижимой любви, она надела шляпу, перчатки и вышла из комнаты. Толком не зная, куда ей пойти, она решила начать с гостиной – кто знает, может быть, там она снова встретит тех забавных англичан. Однако, к ее разочарованию, на чаепитие почти никто не явился, а у тех, кто пришел, вид был мрачный или тоскливый. (Неужели они тоже устрашились морских чудовищ или вообразили себя в ледяной воде? Или их просто замучила тошнота?) А не пойти ли ей снова в парикмахерскую? Но нет, она все еще прекрасно выглядит. В такую погоду на палубе делать было нечего, а из-за качки в спортивном зале тоже вряд ли происходило что-либо занятное, вроде бокса или фехтования, так что в конце концов Констанция решилась на библиотеку.

Сев в глубокое кресло, она рассеянно перелистывала последний номер «Дамского путеводителя» и размышляла о Серже. Она была разочарована тем, что он к ней ни разу не заглянул, и пыталась вообразить, какие процедуры он проводит сейчас с пациентами. Ей было ужасно не по себе. Она никак не могла выбросить из головы песню «Когда Лузитания пошла ко дну». Как она ни старалась, ей не удавалось заменить ее на другую – «Я воображаю, что нравлюсь тебе».

Констанция грустно вздохнула, бросила журнал на стол и проследила взглядом, как от качки он медленно сполз на пол. Нет, библиотека не то, что ей надо, слишком уж здесь тихо, а она и так столько часов подряд наедине со своими мыслями. Надо искать что-то другое.

Проходя мимо бара второго класса, Констанция услышала смех. Она приостановилась, прислушалась к приглушенным звукам веселья и вспомнила, как приятно провела время с англичанами накануне. «А почему бы и нет? – подумала она. – Может быть, это именно то, что мне нужно».

Констанция открыла дверь и вошла. В небольшой уютной комнате в углу поблескивала хромированная стойка, а позади нее за позвякивающими бутылками сияло зеркало. На табуретах, склонившись над стойкой, сидели четверо среднего возраста мужчин и потягивали коктейли.

Не успела Констанция войти, как все четверо обернулись на нее. Она в нерешительности бросила взгляд назад в коридор, но не двинулась с места, а лишь смущенно улыбнулась. Кто же знал, что здесь одни мужчины? Однако теперь, когда они ее увидели (и продолжали на нее смотреть), ей показалось еще более неловким развернуться и уйти.

– Здравствуйте! Здравствуйте! – все четверо с американским акцентом приветствовали ее. – Пожалуйста, заходите! Присоединяйтесь к нам!

Констанция робко подошла к стойке бара, и один из мужчин тут же уступил ей свой табурет.

– Мне, пожалуйста, чашку чая, – обратилась она к бармену.

– Чай? Нет, выпейте с нами коктейль! Позвольте угостить вас чем-нибудь особенным!

Они сгрудились вокруг нее, лукаво улыбались, и у всех четверых блестели глаза. Констанция, слабо протестуя, отрицательно покачала головой, но они продолжали ее уговаривать, и она согласилась. Отвлекаться так отвлекаться!

– Отлично! – воскликнул мужчина в коричневом костюме. – Какой именно вам бы хотелось? «Ромовый пунш»? «Манхэттен»?

– В такой мокрый день я бы посоветовал сухой мартини, – подняв бокал и рассмеявшись собственной шутке, сказал седовласый. – А как насчет того, чтобы даме выпить «Белую даму»?

– Эй, Луи! – крикнул седовласый.

Какой фамильярный тон! Словно «Париж» – кабачок, где он далеко не первый год завсегдатай. Правда, на борту корабля и для нее время текло странным образом – каждый день равнялся нескольким годам на суше.

– Нашей приятельнице, пожалуйста, «Белую даму».

– Так как вас зовут? Откуда вы родом? Расскажите нам о себе!

Судя по всему, мужчины, распивающие коктейли, о правилах приличия не слишком-то заботятся. Однако Констанции польстило, что к ней проявили такое внимание.

– Меня зовут Констанция Стоун. Я родом из города Вустера штата Массачусетс, – ответила она.

– Рад с вами познакомиться, Констанция Стоун из города Вустера штата Массачусетс, – подмигнув, отозвался седовласый. – Меня зовут Джон Креншоу, а это Мартин, Альберт и Сай. Мы все из Нью-Йорка.

Мартин поднял бокал и провозгласил тост.

– За друзей, старых и новых!

– За друзей!

«Белая леди» в бокале на длинной ножке, украшенная черешней и долькой апельсина, выглядела весьма соблазнительно. Констанция взяла бокал в руку и с минуту держала его в нерешительности, пытаясь понять, как лучше всего приступить к коктейлю, чтобы не опрокинуть фрукты себе на колени. Наконец она сделала крохотный глоток, и, хотя напиток на ее вкус был слишком крепким, она улыбнулась довольно и подняла бокал за здоровье ее замечательных компаньонов.

Наслаждаясь коктейлями, мужчины рассказывали истории, случившиеся во время их путешествий: о забавных недоразумениях между иностранцами, злоключениях на железных дорогах, о занятных попутчиках. Когда они пошли по второму кругу, Констанция, вступив в беседу, рассказала о богемных художниках, встреченных ею в Париже, и они от души смеялись ее остроумным описаниям их «сборной» моды и произведениям искусства «со сдвигом». Но она ни словом не упомянула Фэйт и свою миссию – ни то ни другое не имело сейчас никакого значения.

Выпив второй коктейль, Констанция с удовольствием отметила, что ее поведение вполне непристойно. Так на нее не похоже! Она поймала в зеркале свое отражение – покачивая бокалом в красивых пальцах, она улыбалась, как Чеширский кот. Констанция едва себя узнавала! Она перевела взгляд на бармена Луи и прочла в его глазах неимоверную скуку – ее присутствие в этой мужской компании его, видно, ничуть не удивляло. До чего приятно, когда тебя никто не знает…

Корабль неожиданно накренился, и Констанция, изящно восседавшая на краю табурета, покачнулась и упала на пол. Мужчина, которого ей представили как Альберта, подскочил к ней со словами:

– Надеюсь, вы не ушиблись? – И помог ей подняться на ноги, а седовласый Джон погрозил ей пальцем.

– Нашей белой леди больше не наливать! – Увидев, как она покраснела, он рассмеялся.

Констанция вдруг вспомнила о предстоящем ужине. Который час? Без четверти семь. Серж должен зайти за ней в восемь.

– Боже мой! – прикрыв рот рукой, ужаснулась она. – Мне пора! Но я вам, господа, очень благодарна за такой занимательный вечер!

– И нам было очень приятно, – с вежливым поклоном заявили они и помахали ей на прощание.

– Позвольте мне, мисс, проводить вас до каюты, – предложил Джон. – Я ни за что не прощу себе, если вы по дороге рухнете в воду.

* * *

Вера лежала в постели, укрытая одеялами, и дрожала от озноба. За час до этого она проснулась, чувствуя, как температура резко пошла вверх. Она рассеянно подумала: не началась ли у нее болезнь, которую Робинзон Крузо называл «малярией», когда тебя бросает то в жар, то в холод и постоянно хочется то сбросить с себя одеяло, то снова тепло укрыться.

– Максимилиан, – пробормотала она. – Максимилиан Ласло.

С той минуты как Вера проснулась, она думала об этом мальчике, о детях вообще и о своем бесплодии. Думала о том, что умирает, «не оставляя никакого потомства», будто она обреченный римский император или член королевской семьи. В этом смысле Ласло повезло: его изящный рот и красивые руки перешли по наследству к этому чудесному ребенку.

Материнство, наверное, доставило бы ей удовольствие, но она, скорее всего, повторила бы ошибки своих родителей. Вместе с их богатством Вера унаследовала и их эгоизм. Подобно им, она, для того чтобы сполна насладиться жизнью, в конце концов отдала бы детей на попечение слуг (правда, они избежали бы грозного надзора бабки).

Впрочем, Вера никогда не жалела, что у нее не было детей и той невероятной ответственности, какую они накладывают на родителя. Но до чего бы ей хотелось, чтобы у нее были братья и сестры! Как бы она любила своих племянников и племянниц! Она вообразила себя крестной матерью и принялась выбирать им имена: Чарлз Алексис, Персиваль Кэмпбелл, Кассандра Грейс. Она бы с удовольствием критиковала брата или сестру за их ошибки в воспитании детей, а сама, когда заблагорассудится, брала бы детей с собой в необыкновенные поездки и баловала их экстравагантными подарками. А когда бы они подросли, она приглашала бы их на дорогие обеды в «Плазу», беседовала бы с ними о сексе и предложила им первую сигарету. Они бы ее обожали – своих родителей так любить просто невозможно.

Рассеянно теребя жемчужное ожерелье, Вера страницу за страницей листала дневник. Вот самые ранние воспоминания: на Б – Музей редкостей Ф. Т. Барнума, на К – Корнелия, чернокожая служанка, которая в поисках свободы пришла к ним из Мэриленда. А вот описания Парижа в период его расцвета и рассказы о писателях и художниках, с которыми она была знакома. На Н – Натали Барни и ее сафическое окружение, на С – Сильвия Бич и шекспировская театральная компания.

Она взяла в руки другой том, первый из тех двух, где записи велись согласно числам, и погрузилась в воспоминания. Краткий перечень вех ее личной жизни: № 1 – умерший ребенок. Улица Монж, дом № 5… Многочисленные путешествия: 28 дней на Святой земле, 101 градус жары в Афинах (она в длинной юбке, блузке с пышными рукавами и в корсете), дюжина фьордов. Вера пролистала страницы последнего тома, с улыбкой разглядывая рисунки и карикатуры, пока не дошла до Первой мировой войны: 350 снарядов, обстрел Парижа из пушек на железной дороге, неизменная паника, страх; 16 друзей отбыли в иной мир, кто солдатом, кто мирным жителем – все они стали жертвами войны. Вера листала страницы, перечитывала коекакие отрывки, пока не добралась до заключительного ненаписанного рассказа «Х пересечений».

Все это, от неординарного до самого обычного, от уродства и ужаса до красоты, от восторга до печали, – все это ее жизнь. Не о чем жалеть и нечего оплакивать. И некого винить. Она сама принимала решения и сама рисковала – таким вот она была человеком. Что же теперь делать с этим богатством без наследника? Она снова бросила взгляд на пиратскую карту – на каком в точности месте находится эта Х?

Вера сняла очки и кончиками пальцев промокнула капельки пота под глазами. Неожиданно она услышала безутешный плач младенца. Резкие, требовательные крики. Странно, в этой поездке она впервые слышала плач ребенка. А может быть, это нечто другое? Скрежет какогото механизма? Нет, вне всяких сомнений, это вопль новорожденного. У ее парижской соседки было восемь детей, и Вера прекрасно знала, как плачут младенцы от недовольства.

Этот ребенок требовал, чтобы его покормили или поменяли ему пеленки. Вере захотелось пойти и помочь младенцу – казалось, он плакал у нее за дверью. Но рядом с малышом наверняка есть мать или няня, и они пытаются его успокоить.

Перестав обращать внимание на крики, Вера задумалась над тем, что эти три дневника в потрепанных обложках, с поблекшими чернилами и обветшалыми страницами, написанные не знаменитым исследователем или известным государственным деятелем, а маленькой старушкой, выведшей каждую их строку подержанной ручкой, может быть, не такое уж сокровище. Вполне возможно, человек посторонний, который сам всех этих событий не пережил в отличие от нее, не сочтет эти дневники такими уж занятными и впечатляющими.

Разложив у себя на постели три книги, Вера призналась самой себе, что все ее рассказы, написанные через много лет после описанных в них событий, не всегда отражали правду. В этих рассказах она многое умышленно упустила – история ее жизни предстала в них искаженной. О некоторых близких друзьях Вера не сказала ни слова, о своей семье почти не упомянула, зато какихто едва знакомых ей людей она описала с мельчайшими подробностями. А история с Ласло…

Два дня назад он в ее мемуарах занимал едва заметное место, так, занятное знакомство, не более. В ее рассказе он не представал как человек, оставивший след в ее жизни, и встреча с ним не казалась таким уж значительным событием. И тем не менее с того дня как она познакомилась с его сыном и узнала о его смерти, Ласло Рихтер, точно привидение, преследовал ее днем и ночью. Она без конца думала о значимости этого краткого знакомства, и более того, постоянно размышляла о том, чем оно могло бы обернуться.

Вера посмотрела в сторону двери – крик младенца не утихал. Она тяжело вздохнула. Хрупкая, зависимая от других, с испорченным зрением и нетвердой походкой, этот последний год Вера сама чувствовала себя младенцем.

Она прекрасно знала, что отказывается всерьез отнестись к приближающейся смерти. Не один месяц подряд она спасалась от нее в этих дневниках, возвращаясь к своему прошлому и пытаясь найти убежище в молодости, в лучших годах своей жизни. Теперь же Вера задавалась вопросом: не отказывается ли она отнестись всерьез и к своей жизни? Неужели до конца дней она будет перечитывать полуправду о бывшей Вере, о той жизнерадостной, но эгоцентричной персоне, какой она была до болезни? Будет перечитывать рассказы, подчеркивающие лучшие черты ее характера и скрашивающие ее недостатки, прозу, рассчитанную на сочувствующего читателя?

Только прежде ей не приходило в голову, что этим читателем будет она сама.

Как все это жалко! Чем такое умирание лучше умирания ее бабки? В последние годы жизни Камилла Райт Синклер постепенно рассталась со своим прошлым и стала жить лишь настоящим. Каждая минута ее существования казалась ей первозданной, а все, что с ней происходило, невиданным и совершенно новым.

Вера перевела взгляд на Амандину – та сидела у окна и, не сводя глаз с разъяренного неба, гладила шелковистое ухо Биби.

– Вы когданибудь слышали, чтобы дети так долго кричали?! – неожиданно сердито воскликнула Вера. Мрачные мысли не давали ей покоя, но вину за них почемуто хотелось свалить на плачущего младенца. – Этот ребенок не умолкает уже не менее получаса!

Амандина удивленно посмотрела на Веру.

– Я, мэм, ничего не слышу.

* * *

Проведя час за коктейлями в приятной беседе с мужчинами из Нью-Йорка, Констанция уже с меньшим волнением думала о предстоящем ужине в каюте Сержа – она была готова болтать и смеяться с ним так, как только что болтала и смеялась с Джоном Креншоу и его приятелями. Однако лишь только она начала переодеваться – надевать новые чулки, застегивать сорочку, обувать изящные черные туфли, – ее снова охватила тревога. Действительно ли она нравится доктору? Честный ли он человек? Если он начнет ее обнимать, сможет ли она ему сопротивляться? Надо ли с самого начала рассказать ему о своей семье? Стоит ли спросить о его собственной?

В половине девятого Констанция услышала стук в дверь и вдруг снова засомневалась: следует ей идти или нет? Она бросила взгляд в зеркало, приняла серьезный вид и тут же сама себе улыбнулась. Она принимает все это слишком всерьез! После недолгого ужина Серж проводит ее в изумительный бальный зал, где она примет участие в галапредставлении для высшего общества. Уж об этом вообще не стоит беспокоиться! Констанция убрала детективный роман в расшитую бисером сумочку, разгладила платье и открыла дверь.

– Констанция, простите меня, пожалуйста, за опоздание. – Смущенно улыбаясь, Серж протянул ей прелестный букет тюльпанов; он все еще был в рабочем халате. – Сегодня у меня не протолкнуться. Только приму одного пациента, как в дверь входят четверо!

Констанция дрожащей рукой приняла тюльпаны. Теперь, когда Серж стоял рядом с ней, она не в силах была притворяться, будто он вроде тех мужчин в баре, всего лишь знакомый. Констанция, смущенно краснея, посмотрела на Сержа.

– Спасибо, Серж, – пробормотала она. – Они очень красивые.

– Но у вас нет вазы? – заметил он, поискав глазами, куда бы поставить цветы. – О чем я только думал? Давайте пока оставим их в раковине.

Слегка коснувшись ее руки, он взял цветы и положил их в раковину.

– Идемте? – спросил Серж, поворачиваясь к ней и протягивая руку.

Они прошли по длинному коридору в носовую часть корабля, где находилась каюта доктора. В коридорах никого не было: одни ужинали в столовой, другие уже вернулись в свои каюты и приготовились спать.

– Боюсь, качка и дождь здорово испортят сегодняшнее представление, – сказал Серж. – Многие пассажиры плохо себя чувствуют, и народу, видимо, придет совсем немного. А в хорошую погоду на палубе вешают гирлянды или китайские фонарики и оркестр играет до рассвета.

– Как жаль, что погода испортилась, – отозвалась Констанция. Ей так хотелось сказать что-нибудь меткое, но рядом с Сержем она совершенно терялась.

Проходя под аркой, она подумала вдруг о том, что Серж два раза упомянул танцы под луной, и это, вероятно, значило, что за все эти годы он не раз танцевал до рассвета. Действительно ли он испытывает к ней особые чувства?

– Вот мы и пришли! – Серж открыл дверь в каюту.

Они вошли в маленькую гостиную со встроенными полками, письменным столом, обеденным столиком, пухлым креслом и кушеткой на двоих. Окно в комнате было больше окна в каюте Констанции, но в тот вечер в нем ничего не было видно.

– Поскольку это первый выход «Парижа», домашнего уюта у меня еще нет, – сказал Серж, – но здесь довольно удобно. Как видите, я не успел переодеться к обеду, но через минуту-другую я буду готов.

Он слегка поклонился и исчез в соседней комнате.

Констанция положила сумочку на стол, но садиться не стала. Ей очень хотелось хоть что-нибудь узнать о Серже, и она принялась изучать гостиную. Она подошла к письменному столу. Он был покрыт толстым стеклом, под которым лежали открытки с видами Ниагарского водопада, Эдинбурга и горы Монблан. Рядом с изящной мраморной чернильницей и подставкой для перьевой ручки лежала аккуратная пачка официальных бумаг с записями, сделанными его наклонным почерком. Чернильный набор был привинчен к столу – в носовой части корабля качка была намного ощутимей. Констанция скользнула взглядом по книжным полкам. Помимо французских медицинских томов она заметила несколько романов. Кроме Конан Дойля были и произведения Эдгара По, Бальзака, Золя, и недавнее издание «Le Fantôme de l’Opéra». Она провела пальцем по корешкам. Серж Шаброн был явно человеком опрятным, хорошо образованным и к тому же с тонким вкусом.

Из книги «Призрак оперы» выглядывал кончик фотографии, словно снимок служил закладкой. Бросив виноватый взгляд на дверь спальни, она взяла с полки книгу в надежде найти в ней детскую фотографию Сержа. Наверное, он будет на ней в окружении большой французской семьи? А может быть, это снимок, на котором он предстанет в военной форме?

Но то была фотография трех маленьких детей. Констанция внимательно вгляделась в нее, и по выражению их ярко блестевших глаз и по лукавым улыбкам она решила, что они, должно быть, того же возраста, что и ее дочери. Это были его дети? Ей показалось, что она заметила некое фамильное сходство. Вздохнув, она положила снимок на место и села на кушетку. Если продолжить поиск, то, наверное, попадется и фотография жены.

Констанция подозревала, что Серж не холостяк, слишком уж он красив и привлекателен, чтобы женщины его не заметили, но поднимать эту тему она не собиралась. Как говорится, молчание красноречивей слов, и Серж, видно, тоже решил о своей семье не упоминать. Когда он, излучая обаяние, явился к ней в каюту с букетом тюльпанов, она готова была забыть и Джорджа, и дочерей, притвориться, будто она незамужняя женщина и согласна завести с ним роман. Однако после созерцания фотографии – чем-то его дети были похожи на ее собственных – она поняла, что вряд ли на это решится. Наверное, ей следует сейчас же уйти.

И тут в комнату вошел Серж – в смокинге, лихо закрученные усы, на губах удалая улыбка.

– Официанты появятся в любую минуту, – взглянув на часы, сказал он. – Я попросил их прийти около девяти часов.

Он сел на кушетку рядом с Констанцией, и она мгновенно почувствовала запах лавандового мыла и одеколона.

– Из-за всей этой спешки я не успел вам сказать, до чего вы сегодня хороши, – проговорил Серж и поцеловал ей руку. – Я взял на себя смелость заказать нам шампанское. Надеюсь, вы его любите?

Констанция вежливо кивнула, но, чувствуя еще большую неловкость и не доверяя своему голосу, не решилась даже высказать согласие вслух. Когда же их уединение было нарушено стуком в дверь – два официанта вкатили в комнату накрытый длинной белой скатертью столик, – она облегченно вздохнула.

Официанты укрепили на месте столик, один поставил на него бокалы для шампанского, другой – достал бутылку и вытащил из нее пробку. Они принялись было сервировать стол на двоих, и Констанции показалось (а возможно, это было только в ее воображении), что они перебросились понимающими взглядами. Констанция же приняла решение, что этот ужин будет исключительно дружеским. Она услышала, как Серж отпустил официантов («Я, мальчики, сам все сделаю»), и они, поклонившись, вышли из комнаты. Приняв твердое решение, Констанция теперь чувствовала себя намного спокойнее.

– A votre santé! За ваше здоровье! – Серж поднял бокал.

– Будем здоровы! – ответила она и сделала глоток. От прохладных пузырьков ее мысли, похоже, еще больше прояснились. И через минуту бокал Констанции был пуст.

– О! Шампанское вам явно по душе! – удивленно подняв брови и широко улыбнувшись, воскликнул Серж.

Он поднял серебряную крышку, а под ней оказалось блюдо с дюжиной устриц, уложенных на лист зеленого салата. Серж взял в руку устрицу, выжал на нее лимон (она, кажется, сжалась и вздрогнула) и протянул ее Констанции.

– Наверняка есть тьма замысловатых приспособлений – щипцов и всякого такого прочего, чтобы расправляться с ними, но, честно говоря, самое лучшее – есть их руками. Решайтесь – попробуйте!

Констанция поднесла ракушку ко рту и попробовала ее содержимое. Доктор Шаброн следил за ней с нескрываемым любопытством. Констанция ощутила на языке нечто скользкое и противное и, только запив этот склизкий комок, точно гигантскую таблетку, шампанским, проглотила его.

– Неужели так отвратительно? – увидев выражение ее лица, спросил Серж и тут же съел две-три устрицы.

Вытерев руки салфеткой, он снова повернулся к Констанции.

– А чем вы сегодня занимались? Какие-нибудь увлекательные события произошли?

Серж смотрел на нее выжидающе, и Констанция решила, что о своих новых приятелях из бара лучше ему не рассказывать – он мог подумать, будто она что ни день выпивает в компании незнакомых мужчин, а упасть в его глазах ей отнюдь не хотелось.

– Да так, ничем особенным, сражалась со штормом, как и все остальные, – ответила она. – Да, кстати, у меня для вас кое-что есть.

Констанция вынула из сумочки книгу и протянула доктору.

– Я сегодня дочитала этот роман и хочу подарить его вам, – отвечая Сержу улыбкой на улыбку, сказала она. – В память о нашей дружбе.

Последнее слово она произнесла с нажимом.

– Спасибо, Констанция. – Серж мгновенно открыл титульный лист и увидел, что на нем ничего не написано. – А вы не могли бы его подписать?

– Конечно, могу, – отозвалась она, – только боюсь, из-за качки будет дрожать рука.

Она взяла с его письменного стола ручку, обмакнула в чернила и вывела: «Ваш друг Констанция Стоун».

Серж с легким разочарованием прочел надпись, закурил «Галуаз» и снова поблагодарил ее за книгу.

– На обратном пути во Францию вашему подарку не будет цены. Я уверен, что прочту этот женский детектив с превеликим удовольствием, женщины всегда казались мне загадкой! – Серж тихо рассмеялся и затянулся. – Но еще приятнее то, что эту книгу до меня прочли вы, – почти с тоской добавил он. – Как же мне будет вас не хватать!

– Мне с вами, Серж, тоже было необычайно приятно, – едва слышно, с придыханием проговорила Констанция.

Серж наливал ей шампанского, а она не сводила глаз с его рук, посмотреть ему в глаза у нее не хватало смелости.

– Некоторые путешествия слишком короткие, – заметил он. – Я вам не рассказывал, что до войны работал в компании «Вест-Индия». С каким удовольствием я в своей белой форме с белого океанического лайнера сходил на землю то в порту Тринидада, то на Антильских островах, то в Венесуэле… Ах, Констанция, если бы только мы сейчас вместе с вами плыли в Тринидад!

Серж нежно взял ее за подбородок и заглянул ей в глаза.

– Это было бы чудесно, – пробормотала Констанция, но быстро спохватилась. – Нам перед галапредставлением, наверное, надо что-то поесть?

– Что верно, то верно! – согласился доктор и, подняв следующую серебряную крышку, стал накладывать на тарелки кусочки ветчины, фаршированные яйца и белую спаржу.

Серж снова бросил взгляд на Констанцию, резко поставил тарелку на стол и покачал головой.

– Констанция, рядом с вами я о еде и думать не могу.

Сказав это, он и сел рядом с ней – так близко, что коснулся ногой ее ноги.

– Глядя на вас… Вы знаете, что черты вашего лица безупречны? – погладив ее по щеке, прошептал он. – Совершенно безупречны.

– Серж, – взволнованно заговорила Констанция, но он пальцами нежно прикрыл ей губы.

– Я не хочу, чтобы с прибытием в Нью-Йорк наши отношения закончились, – сказал он, – но сегодня у нас последний вечер на этом корабле…

Серж нежно коснулся затылка Констанции и притянул ее к себе. Он взъерошил ей волосы, затем губами принялся ласкать ей ухо, а потом игриво и страстно поцеловал ее в губы. В его поцелуе были и нежность, и напористость. Констанцию словно обдало теплой волной, расслабив и одновременно возбудив ее. Все тело ее затрепетало. И хотя ей хотелось, чтобы эти ласки продолжались, она, задыхаясь от волнения, решительно отпрянула.

– Серж, – с вымученным упреком проговорила она.

Затем выпрямилась и дрожащей рукой потянулась за бокалом, лихорадочно подыскивая подходящую тему для разговора. До той минуты как они отправятся на вечеринку и присоединяться к другим, ей нужно было занять его любым, пусть самым ничтожным разговором. От шампанского, корабельной качки, запаха табачного дыма с примесью одеколона у Констанции кружилась голова, и она никак не могла придумать, о чем бы ей с ним поговорить.

– Вы считаете, к тому времени как начнется вечеринка, дождь уже прекратится? – чуть заикаясь, наконец выдавила из себя она.

– Ах, Констанция, – Серж, тяжко вздохнув, взял ее за руку, – должен признаться, что мне куда больше по нраву наша вечеринка на двоих. Я не хочу вас ни с кем делить.

Он поднял бокал.

– За богиню красоты Афродиту!

Серж притянул Констанцию к себе и принялся страстно и умело ее целовать, а она, дрожа, закрыла глаза и еле слышно простонала. Он стал ласково поглаживать ее пышную грудь и нежные бедра, и она уже отвечала на его поцелуи и его разгоравшуюся страсть, как вдруг перед ее глазами мелькнула фотография. Но не та, где были изображены незнакомые ей дети, а та, что принадлежала ей. На этой, так хорошо знакомой ей фотографии улыбки ее дочерей стали постепенно сменяться выражением растерянности, страха и отвращения. Констанция резко отстранилась от Сержа.

– Нет, Серж, я не могу, – чуть не плача, сказала она.

– Но, Констанция, я от вас без ума! И я знаю, что вы ко мне питаете те же чувства.

– Мне очень жаль, – вставая, проговорила она. – Очень жаль.

Она стояла на пороге, держась за дверь, чтобы не упасть, и вбирала в себя свежий воздух. От вечерней прохлады ее опьянение почти выветрилось. Серж, от возбуждения не в силах двинуться с места, все еще сидел на кушетке.

– Констанция, не уходите! – выкрикнул он. – Констанция!

Выходя, она обернулась.

– Да, более подходящего имени для меня и не найти, – сказала она и ушла.

* * *

В спальню с шумом ввалились работницы третьего класса, из-за громкого смеха их слов было не разобрать, и Жюли мгновенно пробудилась от тяжкого сна. Вечерняя смена закончилась. С тяжелой головой и неприятным вкусом во рту Жюли приподнялась на постели, ей казалось, что она весит тысячу фунтов, не меньше. Она спустилась с кровати и поплелась в ванную комнату, а девушки вокруг бросали на нее косые взгляды и перешептывались. Жюли так и проспала все это время в рабочей форме, и теперь форма была помята, и казалось, что сидит она на ней криво. Жюли никто не дразнил, но никто с ней и не здоровался. Их предводительницы Симоны в комнате не было.

Ополоснув лицо и прополоскав рот, Жюли вышла в коридор. Идти в спальню у нее не было ни малейшего желания; эта набитая двухъярусными кроватями комната стала для нее враждебной территорией, работницы третьего класса не хотели иметь с ней ничего общего, а остальные были к ней равнодушны. Жюли снова вспомнила о Николае. С того первого утра в порту Гавра он был к ней дружелюбен. Он преследовал ее, он желал ее, говорил, что любит. Жюли вспомнила его любовные записки, порванные и скомканные, они лежали у нее под подушкой, вспомнила о подаренном ей медальоне. Может, он просто где-то задержался?

Жюли хотелось, чтобы он объяснил, что все-таки случилось, но снова спуститься в машинное отделение ей было просто не под силу. Придется подождать, пока он к ней явится сам. Так будет лучше в любом случае – пусть не думает, будто ей невтерпеж. Жюли заглянула на кухню, но Паскаля там уже не было; она забрела в общую комнату, но в ней было не продохнуть от сигаретного дыма, и она не продержалась там и минуты. Ей так хотелось подышать свежим воздухом, и хотя на море все еще штормило, она решила выйти на палубу.

Она толкнула тяжелую дверь, и ее мгновенно обдало прохладой. Дождь прошел, и пронизанный холодом воздух почти сразу привел ее в чувство. Глубоко дыша, Жюли шагала по палубе мимо гигантской катушки с намотанной на нее веревкой, мимо перевернутых вверх тормашками шезлонгов, как вдруг впереди мелькнула чья-то фигура – в углу, прислонясь к стене, стоял какой-то крупный мужчина. Жюли улыбнулась – это был Николай.

Ни на миг не задумываясь, что она ему скажет, Жюли бесшумно двинулась к Николаю. Луна почти скрылась в облаках, завывание ветра заглушало ее шаги, подкрасться к нему незаметно не составит никакого труда. Николай стоял в одиночестве с закрытыми глазами, с чуть приоткрытым ртом, а его большие руки покоились на каком-то стоявшем перед ним предмете. На бочке? На вентиляционном отверстии? Что он делает на таком холоде? Уже в двух шагах от него она увидела, как переменилось выражение его лица. Голова резко дернулась вверх, тело напряглась. Он схватил стоявший перед ним предмет, и в руке его оказался клок волос. Перед ним была женская голова.

Жюли не шевелилась. Николай открыл глаза, медленно сосредоточил взгляд на Жюли и усмехнулся, а женщина, поднявшись с колен, встала рядом с ним.

– Видишь, Николай? Я знаю, как доставить мужчине удовольствие!

Это был голос Симоны. Она потянулась, чтобы поцеловать Николая, но он резко развернул ее в другую сторону.

– Симона, – явно забавляясь, проговорил он, – ты ведь знакома с Жюли.

Симона, увидев каменное лицо Жюли, расхохоталась.

– Что? – задрав вверх голову и ухватившись за Николая, вскричала она. – Пришла поучиться?

Глядя на них в упор и ожидая, что Николай хоть что-то ей объяснит, Жюли постояла еще с минуту. Но Николай не произнес ни слова. Он лишь самодовольно усмехнулся и схватил Симону за грудь. Жюли развернулась, чтобы бежать прочь, а ей вдогонку раздался восторженный крик Симоны:

– Ах ты озорник!

Почти добежав до двери, Жюли споткнулась о шезлонг и поцарапала колено. Они смеялись ей вслед, она это чувствовала, но слышала лишь завывание ветра.

Интересно, догонит ее Николай? Но что он может теперь ей сказать? Жюли пробрала дрожь, и она, обхватив себя руками, попыталась согреться. Зачем она позволила ему до себя дотронуться? Ей вспомнились сияющие свинячьи глазки Симоны. Неужто ей это приснилось? Симона стоит на коленях на ледяном металлическом полу с заткнутым ртом, и это ее величайшая победа? Пусть берет его. Жюли теперь ненавидела их обоих.

Ей некуда было идти, не с кем поговорить, и она пробралась в темную кухню. Подойдя к длинному прилавку, провела кончиками пальцев по чистой прохладной поверхности. Заметив подставку для ножей, вытащила самый длинный, тот, которым Паскаль резал рыбу, и провела рукой по его лезвию. Вдруг в углу что-то зашевелилось. Жюли в ужасе замерла и, съежившись, прижалась к стене. Выставив вперед нож и дрожа, она прислушалась: может, это отзвук шагов Николая? Пытаясь разобраться, что происходит в дальнем конце комнаты, Жюли напряженно вгляделась во тьму. Возле двери мелькнул кошачий хвост.

– Буря, – облегченно вздохнув, пробормотала Жюли. Она лишь сейчас поняла, что все это время стояла не дыша.

Кошка с нахальным и гордым видом повернулась мордой к Жюли. В зубах у нее оказалась мышь. Жюли вздрогнула и отшатнулась. Бросив нож, она выбежала из кухни. Кошки-мышки. Эта игра была хорошо ей знакома. Она, подобно глупой мышке, сама полезла кошке в пасть.

Находиться в третьем классе Жюли сейчас было невмоготу, и она побрела в середину корабля, а по дороге снова всплыли мысли о Николае и его жестокости. Она ведь искала ему оправдание – необузданная страсть влюбленного в нее мужчины и прочее, – но теперь она прекрасно понимала, что произошло. Она Николаю доверилась, а он бессердечно ею воспользовался. В свое время Лоик откровенно описывал зверства на войне, но то, что в мирное время люди способны на подобную жестокость, она не могла себе даже представить.

Жюли взбиралась по лестницам, шагала по коридорам – этим металлическим траншеям в заклепках – подальше от удушающей жары, подальше от шума моторов. Длинные коридоры, запертые двери… Она не понимала, где оказалась, но, проклиная качку и хватаясь за поручни, продолжала идти вперед.

Добравшись до верхней палубы, она, глубоко вдохнув холодного воздуха, не раздумывая, двинулась к борту корабля и устремила взгляд на бурлящий могучий океан – океан, из-за которого ее выворачивало наизнанку.

Жюли схватилась за перила и сжала их с такой силой, что у нее побелели пальцы. Она наклонилась вперед и, скользнув взглядом вдоль обшивки корабля от одного иллюминатора до другого, попыталась определить уровень каждого из иллюминаторов. Шестой? Седьмой? Жюли перегнулась за борт и провела рукой по крашеным заклепкам – бесчисленным корабельным родинкам, усеявшим всю обшивку до самой воды и ниже ватерлинии. Неужели с отправления лайнера прошло всего несколько дней? В тот первый день, когда Жюли, перегнувшись через борт, смотрела на воду, она была потрясена расстоянием от палубы до поверхности воды. В ее памяти вдруг всплыли два стоявших рядом с ней матроса, и, при воспоминании непристойной шутки одного из них, ее передернуло от отвращения.

Николай… По спине пробежали мурашки, внутри все заныло. Чтобы ее одурачить, не нужно никакого хитрого джинна, достаточно сладкоречивого мужчины. Интересно, он и Симону – с ее жабьей кожей и беззубым ртом – уверял, что она красавица? И тоже говорил ей, что любит ее? Вспомнив, с какой отвратительной усмешкой он схватил Симону, Жюли закатила глаза и от стыда залилась краской. Какой она была дурочкой! Жюли коснулась родинки над губой. Последняя идиотка. С таким недостатком она, конечно, была падка на лесть.

Отодвинувшись от перил, Жюли потянулась за медальоном Святой Девы Марии, Смягчающей Сердца. Завтра Симона наверняка ее потребует – она ведь считает, что эта вещь теперь по праву принадлежит ей. Интересно, сколько женщин до нее носили его золотую приманку? Скольких красавиц он с ее помощью обвел вокруг пальца?

– Я буду последней, – пробормотала Жюли.

Жюли всмотрелась в благонравное лицо мадонны и плюнула в него. Она сорвала с шеи медальон и изо всех сил – а братья научили ее отличному броску – швырнула за борт. И, не желая наблюдать за его падением, отвела взгляд. И вдруг Жюли увидела, что к шатким перилам ковыляет женщина.

Старушка в клетчатом халате, опираясь на палку и прижимая к себе сверток, медленно двигалась в ее сторону. Что у нее завернуто в одеяло? Младенец? Жюли следила, как старушка с безумно развевающимися на ветру волосами, осторожно ступая, упорно, шаг за шагом движется к краю палубы. Но вот она подалась вперед и, уронив палку, ухватилась за перила. Кажется, она плачет? Старушка прижала сверток к груди и поцеловала его.

С ужасом наблюдая за ней, Жюли скользнула вдоль перил навстречу незнакомке, и как только она приблизилась к ней – та все еще ее не замечала, – Жюли мгновенно узнала хрупкую фигуру и морщинистое лицо. Та самая богатая дама, встретившаяся ей у дверей доктора, та самая, что улыбнулась, увидев, как она танцует с Николаем. Что она делает? Она ведь не собирается расправиться с беспомощным существом?

Старушка в нерешительности положила сверток на перила и вытерла глаза. Стоя теперь всего в ярде от женщины, Жюли увидела, как ее лицо озарилось решимостью. Старушка двумя руками схватила сверток и, чуть не свалившись за борт, занесла его над головой.

– Не смейте! – закричала Жюли и бросилась к женщине, чтобы отобрать у нее то, что она хотела бросить в волны. – Не смейте!

Но было поздно. Вера растерянно повернулась к Жюли. А, та самая работница из третьего класса, что вальсировала на палубе… Почему она так расстроена? Неужели ей хотелось заполучить эти дневники в наследство? Вера с любопытством посмотрела на девушку. С какой это стати?

– Младенец! Младенец! – закричала Жюли и разрыдалась.

– Вы тоже его слышали? Он все еще плачет? – расчувствовавшись, спросила Вера. – Где он?

Констанция, погруженная в свои мысли, торопливо шагала к себе в каюту, как вдруг услышала плач. У перил стояли две женщины. Одна, совсем крохотная, в легком не по погоде платье, а другая в халате, с седыми развевающимися волосами. Та, что повыше, бросила в море какой-то сверток. Ей не послышалось, что кто-то крикнул слово «младенец»?

Не раздумывая, Констанция ринулась к женщинам, но ее обдало ледяной водой, и она, насквозь промокшая, задыхаясь, ухватилась за перила.

Жюли безутешно плакала, а Вера, ничего не понимая и держась за перила, гладила по голове рыдающую девушку, пытаясь ее успокоить.

– Что случилось? – тяжело дыша, спросила Констанция.

Она вмиг узнала ту и другую – она видела их в приемной у доктора. Молодая француженка в помятой форме и старая аристократка в халате и жемчужном ожерелье. Что они тут делают? Да еще в компании друг друга?

– Она бросила в море младенца! – сквозь слезы воскликнула Жюли и в ужасе указала на Веру.

– Что? – Вера от изумления опешила. – О чем вы? Я этого младенца даже не видела.

– Я видела, как вы принесли его в одеяле и бросили в воду! – Жюли метнула на Веру обличительный взгляд. – Я стояла рядом и все видела!

Вера с минуту-другую не сводила глаз с Жюли, потом улыбнулась:

– Да, наверное, это в какой-то мере было мое дитя…

Она увидела на лицах женщин ужас и отвращение.

– Это были мои дневники, – поспешила пояснить Вера. – Я завернула их в шаль. Но это были мои дневники, и больше ничего.

Жюли ошеломленно смотрела на Веру. Девушка дрожала и никак не могла остановить рыдания.

– Неужели они были такие скандальные, что пришлось их выбросить в воду? – недоверчиво глядя на старушку, спросила Констанция.

– Нет, дело вовсе не в этом. – Лицо Веры скривилось в жалкой улыбке. – Я читала их, перечитывала, а недавно засомневалась: правда ли то, что в них написано?

Они с минуту стояли молча и вдруг услышали принесенные ветром звуки галапредставления. Празднества в бальном зале в точности походили на новогодние: музыка, аплодисменты, взрывы смеха и хлопушек. На холодной пустой палубе казалось, будто это приглушенное веселье доносится из другого мира.

– Здесь холодно, – стуча зубами, сказала Констанция и убрала со лба мокрую прядь. – Надо идти.

Никто из них не был одет по погоде, и все три, стоя на шаткой и скользкой палубе, промокли.

– Простите, что я вас напугала.

Вера повернулась к Жюли.

– Но это были всего лишь… дневники. – Последнее слово она произнесла как-то смущенно. – А сейчас надо пойти согреться.

– Нет, я пока не могу, – не сводя взгляда с черного сливавшегося с морем горизонта, пробормотала Жюли и болезненно поморщилась.

Она и помыслить не могла, чтобы вернуться сейчас в третий класс: она была не в силах встретиться лицом к лицу с Симоной. И столкнуться с Николаем у нее тоже не было ни малейшего желания. Единственным ее пристанищем сейчас была палуба.

– Я не могу вернуться к себе. Пока не могу. – У Жюли задрожал подбородок, и она снова расплакалась. – Господи, как я ненавижу этот корабль!

Вера, сняв руку с перил, ласково обняла ее за хрупкие плечи. А Констанция, подойдя с другой стороны, встала рядом.

– Вы когда-нибудь были в каюте первого класса? – приветливо спросила девушку Вера. – Почему бы вам не пойти ко мне? Вам обеим. Закажем себе чай…

Жюли замерла на всхлипе: глаза ветхой старушки блестели, волосы развевались – ну вылитый персонаж из сказки. Добрая волшебница, фея, и если уж она что-то тебе пожелает, ее пожелания не пойдут прахом. Жюли согласно кивнула и отошла от перил.

Констанция подняла с палубы палку и протянула Вере.

– Я с удовольствием составлю вам компанию, – тепло улыбнувшись, сказала она. Эти женщины вызывали в ней любопытство.

Поддерживая друг друга, они двинулись с палубы. Тело Веры изнывало от боли, она едва держалась на ногах. Войдя в каюту, они застали Амандину в кресле, а у нее на коленях – Биби.

– Извините за беспокойство, мэм. Я знаю, что должна быть в своей комнате, – с явным облегчением проговорила служанка, – но от Биби никакого покоя, такой лай стоял!

– Ничего страшного, Амандина, – присаживаясь на край постели, с улыбкой сказала Вера. – Ваша помощь нам сейчас весьма пригодится. Нам срочно нужны полотенца, мы все промокли, и крепкий чай. И… шоколадный торт. А почему бы и нет? И вот что еще, Амандина, – посмотрев на миниатюрную Жюли, добавила Вера, – девушке немедленно надо переодеться. Вы не могли бы найти ей какую-нибудь одежду? Скажем, платье длиной чуть ниже колена.

Амандина посмотрела на девушку, которая неуклюже ей поклонилась, а потом на даму, которую она прежде видела в приемной у доктора. Если она не ошибалась, то эти женщины были изображены рядом с ее хозяйкой на той дрянной фотографии в «Атлантике». Старая служанка, покачав головой, достала чистые полотенца. Да, с мисс Верой не соскучишься. И все-таки Амандина, тревожась о Вере, обрадовалась, что ее хозяйка, несмотря на растрепанный вид, выглядела совсем неплохо. В такую погоду с температурой потащилась на палубу! Старая служанка раздала женщинам полотенца и принялась рыться в сундуке.

Констанция посмотрела на себя в зеркало и грустно вздохнула: ее тщательно уложенные парикмахером волосы напоминали морские водоросли. Что ж, тут уж ничего не попишешь. Сегодня вечером она их расчешет и выпрямит, а завтра уложит в привычный пучок на затылке.

Вера тоже посмотрела в зеркало и в нем – позади своего портрета в трещинах – увидела отражение трех женщин. Все они вытирали полотенцами руки и приводили в порядок волосы, каждая из них сейчас проходила свой – отличный от других – этап жизни. «Молодая девушка, мать семейства и старуха, – думала Вера. – И моя жизнь подходит к концу».

– Вот эти должны подойти, – подавая Жюли кучу платьев, сказала Амандина и, обернувшись к Вере, добавила: – А теперь пойду закажу вам чай и сладкое.

Жюли изучающе осмотрела комнату: прекрасного качества дерево, тонкий фарфор, обитая изысканными тканями мебель. Никакого голого металла и в помине! Она глубоко вдохнула: аромат свежих цветов, пчелиного воска и духов. Теперь понятно, почему людям нравится путешествовать на океанических лайнерах.

– Здесь так легко дышится, – сказала она Вере.

– Что есть, то есть, – расчесывая спутанные волосы, подтвердила Вера. – Тебе, дорогуша, надо все-таки переодеться во что-то поприличнее. Вон там ванная комната.

Когда Жюли вернулась из ванной, Вера и Констанция, накинув на плечи полотенца, уже расположились в креслах. Жюли облачилась в один из Вериных нарядов попроще и, чтобы он не волочился по полу, туго затянулась пояском. В этом платье Жюли сразу же почувствовала себя совсем другим человеком – нет, она больше не замученная морской болезнью работница третьего класса, которой на грязном матрасе овладел бесчестный механик. Похоже, в ее страданиях эта уродливая рабочая форма сыграла немалую роль. Если бы только в каюте первого класса был камин, она бы, не задумываясь, сожгла ее. Да, жаль, что в комнате нет огня, подумала Жюли и подсела к Вере и Констанции.

– Этот наряд вам к лицу, – с улыбкой заметила Констанция. – Совсем другой человек.

– Так приятно избавиться от черной одежды, – сказала Жюли.

Вера протянула ей тонкую шаль.

– Накиньте на плечи, – произнесла она. – Какая же я глупая. Отличную кашемировую шаль выбросила в море!

Она снова повернулась к Констанции.

– Вы начали рассказывать мне о своем путешествии. Вы, дорогуша, тоже путешествуете одна?

Констанция твердо решила, что в этой поездке никому о своей личной жизни ничего не расскажет, и вдруг, запинаясь, начала выкладывать все начистоту.

– Видите ли, все дело в моей матери. Она всегда была… весьма болезненной. А в этом году на Рождество совсем расклеилась. – Констанция прикусила губу и бросила взгляд на собеседниц. Те слушали ее спокойно и кивали с понимающим видом. – Она перестала говорить… и мыться. – Констанция умолкла, ей нужно было собраться с духом. – А отец, дойдя до предела, послал меня в Париж, чтобы я привезла домой мою младшую сестру.

– Ваша сестра живет в Париже? – удивилась Жюли.

– Она там уже около года, – ответила Констанция. – Прошлым летом Фэйт путешествовала по Европе… и осталась в Париже. Разумеется, вопреки воле родителей.

– Но ваша сестра с вами вместе не возвращается… – заметила Вера.

– Да, она отказалась ехать… – Констанция нахмурилась. – Она думает только о себе. Она слишком счастлива в Париже со своим французским дружком и приятелями-художниками, ей до семьи и дела нет. Одна мысль обо всей этой истории приводит меня в бешенство!

– Да, вам, уверена, приходится нелегко, – вздохнула Вера. – Наверное, эта история в вашем городе навела немало шуму.

Констанция в ответ мрачно кивнула.

– Но скажите мне, пожалуйста, что смогла бы сделать по возвращении домой ваша сестра?

– Помогла бы мне справиться с этим бременем! – воскликнула Констанция.

Она перевела взгляд с одной собеседницы на другую в надежде найти сочувствие и поддержку, но на лицах женщин отразилась лишь полная растерянность.

– По правде говоря, – не поднимая глаз и сдерживая слезы, снова заговорила Констанция, – сами мы ничего сделать не можем. Матери нужен особый уход. В больнице. В этом моя сестра не помощница.

– Я вам очень сочувствую, – прошептала Жюли.

– В каждой семье такие сложные отношения… – сказала Вера. – И в них так трудно разобраться! Что же касается вашей сестры, то склонить себя к правильному поступку бывает весьма нелегко.

– Это верно, – тихо отозвалась Констанция, вспомнив, как еще час назад усы доктора Шаброна нежно щекотали ей шею.

– Я сама долгое время жила в Париже, – снова заговорила Вера, – и редко приезжала домой. Живя во Франции, ты не только любуешься окружающей тебя красотой, впитываешь в себя историю, наслаждаешься вкусной едой… Тут все дело в свободе. Женщина, по крайней мере американка, – Вера почтительно кивнула Жюли, – во Франции чувствует себя свободной. Она словно заново открывает себя и делает то, что ей доставляет истинное удовольствие. – Вера грустно улыбнулась. – И это такой соблазн! Я уверена, что дело тут не во французском дружке. Вашу сестру прельщает свобода.

Констанция уже готова была что-то возразить, но не знала что. Действительно, такой жизнью, какой сейчас жила ее сестра, жить в Вустере было невозможно.

В эту минуту в дверь постучали и в комнату вошла Амандина. Следом за ней появился официант: на письменном столе он сервировал чай, а рядом с чайником водрузил шоколадный торт.

– Прошу всех к столу, – устало произнес официант и вышел из каюты, а следом за ним собралась уходить и старая служанка.

– Спокойной ночи, дорогая Амандина, – улыбнулась ей Вера. – Сегодня вечером вы, как обычно, были незаменимы.

Вера разлила чай и подняла свою чашку.

– Леди, я очень рада, что наконец с вами познакомилась, – кивнув Констанции и Жюли, произнесла она. – Хотя память последнее время часто меня подводит, уверена, что в этой поездке я вас уже встречала, и не раз! Меня зовут Вера Синклер.

– Я тоже рада познакомиться с вами. Меня зовут Констанция Стоун, – сказала Констанция и с удивлением подумала, что действительно странно, почему они до сих пор не знакомы.

– А меня зовут Жюли Верне.

Сидя в комнате у этой старушки в ее платье, с красными от слез глазами, после того как она плакала у нее на груди, Жюли подумала о том, что эти представления излишни.

– Истинное удовольствие с вами познакомиться, – твердо повторила Вера. – В этот последний вечер моего последнего путешествия о более приятной компании нельзя было и мечтать.

– Последнего? – спросила Констанция. – Почему же последнего?

– После многих лет жизни за границей я возвращаюсь домой в Нью-Йорк, – ответила Вера. – Почему я это делаю, точно не знаю… Но там и останусь, а Атлантику больше пересекать не буду.

– Давайте выпьем за наше совместное путешествие! – с улыбкой провозгласила Констанция и чокнулась чашками с Верой и Жюли.

– Скажите, а где впервые пересеклись наши пути? – спросила Вера.

– В приемной врача, – не задумываясь, ответила Жюли.

– В самый первый день, – добавила Констанция.

– А вчера вечером, – Вера повернулась к Констанции, – не вы ли шли вместе с доктором в столовую?

– Верно, это была я. Доктор пригласил меня поужинать за капитанским столом, – робко объяснила Констанция.

Она посмотрела на Веру и Жюли, но те преспокойно пили чай и, казалось, ничуть не были удивлены ее сообщением.

– Это было изумительно.

– Доктор весьма обаятельный мужчина, – со знанием дела констатировала Вера.

– И настоящий джентльмен, – мысленно сравнив его с Николаем, добавила Жюли.

– Да, пожалуй… Впрочем, не знаю, – грустно сказала Констанция. – Он со стороны кажется идеальным, верно? В последние несколько дней я только об этом и думала. – Она умолкла и тяжело вздохнула. – Перед тем как я увидела вас на палубе, я вышла из его каюты. Мы вместе ужинали. Но дело оборачивалось слишком уж… романтично.

– О, в этом нет ничего дурного! – рассмеявшись, заявила Вера.

Констанция сняла с пальца перстень с эмалью и подняла вверх руку. Обручальное кольцо казалось теперь тоненьким, как проволока, а ее рука крупной и малопривлекательной.

– Я замужем, – сказала Констанция, – и, думаю, он тоже женат.

Она заглянула в лица собеседниц, ожидая, что они ее немедленно осудят. Многие из ее знакомых – и миссис Томас тому яркий пример – радуются чужим промахам. Они, видимо, считают, что недостатки других поднимают их на новые высоты. Но здесь, в этой комнате, ее признанием никто не был шокирован, и никто ее не клеймил.

– Понятно, – не сразу откликнулась Вера. – А вы любите своего мужа?

– Не знаю, – ответила Констанция и сунула перстень в сумочку – больше она его не наденет. – Несмотря на свои недостатки – а у кого их нет? – он хороший человек. Он наш кормилец… – Констанция умолкла и смущенно пожала плечами.

– Когда я была моложе, – бросив взгляд на свой портрет, сказала Вера, – я познакомилась с человеком по имени Ласло Рихтер. Мы с ним влюбились друг в друга, а потом он мне признался, что у него есть семья – жена и сын. Я решила поступить, как в таких случаях положено, и тут же порвала с ним. В последние несколько дней я все время об этом думаю. И я больше не уверена, что мое решение было правильным.

– Почему? – изумленно подняв брови, спросила Констанция.

– Он вернулся к своей семье, но не прошло и полугода, как он покончил с собой, – бесстрастно проговорила Вера.

Ее мрачные слова на мгновение повисли в воздухе.

– Я только недавно об этом узнала. – Вера снова умолкла, в ее взгляде мелькнули боль и растерянность. – Я здесь на корабле встретилась с его сыном – он оказался моим соседом по столу! И он, естественно, во всем винит меня. А вдруг мы все были бы счастливее, если бы я тогда не совершила этого правильного поступка?

– Может быть, – кивнув Вере, сказала Констанция. – Но у меня дети. Три дочери. Я бы ни за что не смогла их оставить. Они – часть меня. Моя лучшая часть, – тихо произнесла Констанция, и ее глаза увлажнились. – И хотя я высокого мнения о Серже Шаброне, я даже не знаю, свободен ли он. И не знаю, искренни и честны ли его намерения.

– Оставлять свою семью очень рискованно, – печально сказала Жюли. – Кто знает, что нас ждет в будущем? Я имею в виду, женщине может казаться, что ее любят, а на самом деле ее просто используют.

Вера внимательно посмотрела Жюли. Откуда у этой молоденькой девушки такой цинизм?

– Жюли, что случилось? – спросила Вера. – Когда я видела вас в последний раз, вы кружились по палубе с какими-то мужчиной и радостно улыбались.

– Он сказал, что любит меня, – запинаясь, проговорила Жюли. – Но это все было сплошное вранье. Я такая глупая!

– Нет, вы не глупая, – хором возразили ее собеседницы.

– Глупая, – повторила Жюли. – У меня никогда раньше не было поклонников. В моем родном городе никто не проявлял ко мне интереса.

Жюли указала пальцем на родинку и резко надавила на нее, словно хотела ее стереть раз и навсегда.

– А с ним я почувствовала себя привлекательной, даже красивой. – Жюли смущенно покачала головой. – Я думала, мы влюблены! Я знаю, это звучит нелепо, мы ведь были знакомы всего несколько дней.

Констанция сочувственно ей кивнула. До чего же сходны их истории! В этой поездке они обе познакомились с мужчиной, увлеклись им и в конечном счете оказались в его объятиях.

– Я бы никогда… – заикаясь и сдерживая слезы, снова заговорила Жюли. – Я сказала ему «нет»… Я раньше ни с кем даже не целовалась!..

– Он воспользовался вашей беспомощностью? – спросила Вера и, вспомнив танцевавшего с крохотной Жюли гиганта, вздрогнула.

– Я сказала ему «нет», но он меня не слушал. Он меня заставил… – тяжело дыша, проговорила Жюли и, чтобы подавить рыдания, отхлебнула чаю.

Она готова была показать им синяки на руках, но, кажется, им никаких доказательств не требовалось.

– А сегодня утром он уже забыл обо мне. Вечером он был с другой!

– Господи, – прошептала Констанция. – Как это тяжело.

Она произнесла эти слова спокойно, но внутри у нее все клокотало. Похоже, у них с Жюли не так уж много общего, Серж не только преподнес ей цветы и угостил шампанским, он предоставил ей выбор. Да, у нее был выбор.

Вера погладила Жюли по медно-рыжим волосам.

– Что теперь будет со мной? Кому я теперь нужна?! – Она закрыла лицо руками и расплакалась. В голове одно за другим пронеслись слова, которыми соседки обзывали Шанталь. – Никому.

– Это не так, – уверенно возразила Вера. – Нам внушают, будто с потерей девственности мы теряем и всякую надежду, но это неправда. Многие женщины до свадьбы оказывались в таком же положении, как и вы. Признаюсь, в том числе и я. И это не помешало мне выйти замуж. В действительности никто ничего и не заметит.

Вера протянула Жюли носовой платок, и та, понемногу успокаиваясь, вытерла глаза.

– Все эти правила не так уж строги, как кажется, – сказала Вера. – Чего только в жизни не случается!

– Я уверена, Жюли, что вам встретится стоящий человек, – поддержала ее Констанция. – Вы теперь не такая наивная, как прежде, только и всего. И в следующий раз вас уже не обведут вокруг пальца. И вы не влюбитесь в первого попавшегося мужчину, – коснувшись обручального кольца, добавила Констанция.

– Может, вы и правы, – усмехнувшись, сказала Жюли. – Не велика потеря. Русский смазчик с татуировками и грязными руками!

Жюли в гневе выплевывала слово за словом, но, заметив, что обе женщины улыбаются, с усмешкой покачала головой.

– Да мои братья его бы и на порог не пустили…

Поделившись своими тайнами, женщины почувствовали облегчение, но вместе с тем и усталость. Констанция сняла с плеч полотенце, сложила его вдвое и постелила на полу. Кажется, «лечение разговором» доктора Фрейда – совсем неплохая идея.

– Мне, пожалуй, пора вернуться к себе в каюту и переодеться во что-нибудь сухое, – сказала Констанция и вдруг ощутила, что ее волосы все еще пахнут табаком и одеколоном Сержа. – А еще лучше, приму горячую ванну.

– А вы, Жюли? – спросила Вера. – Хотите остаться на ночь в моей каюте? Вы можете поспать в моей постели, я все равно не сплю по ночам.

– Спасибо, мадам Синклер, но думаю, что в этом нет нужды, – ответила Жюли. – Я уже в состоянии вернуться в третий класс.

– Вы уверены? – спросила Вера.

– Я не хочу, чтобы подумали, будто я прячусь, – сказала Жюли, – или что мне следует чего-то стыдиться.

– Удачи вам, – прошептала Вера.

– А давайте завтра встретимся пораньше и вместе пообедаем? – предложила Констанция. – Скажем, часов в одиннадцать?

– Замечательно, – сказала Вера. – Давайте встретимся прямо здесь. Если будет хорошая погода, мы сможем с верхней палубы наблюдать за приближением нью-йоркских островов.

– Отлично! – воскликнула Жюли, совершенно забыв, что на «Париже» она не пассажирка, а работница. – Я заодно и верну вам одежду.

Жюли в обе щеки расцеловала Веру и Констанцию и повернулась, чтобы уйти.

– Au revoir! – крикнула она уже в дверях. – Спасибо!

Жюли завернулась в шаль и ушла в сторону женской спальни, в носовую часть корабля ниже ватерлинии.

* * *

Констанция уже стояла в дверях, когда Вера, чуть поколебавшись, схватила ее за руку.

– Констанция, прежде чем вы уйдете, я хочу вас кое о чем попросить, – с серьезным выражением лица сказала Вера. – До того как вы покинете корабль, поговорите еще раз с доктором Шаброном.

Констанция открыла рот от изумления – ее мать никогда не давала ей советов.

– Чтобы впоследствии не испытывать сожалений, попрощайтесь с ним как положено. Если вы этого не сделаете, потом без конца будете гадать, к чему могли бы привести ваши отношения.

Констанция согласно кивнула, но она не была уверена, что решится на это. Она ужасалась своему поведению и больше не доверяла Сержу, уж лучше избегать с ним встреч, избегать любыми путями.

– Мне бы хотелось вам кое-что подарить, – снова заговорила Вера. – Эта вещь может вам пригодиться.

Она полезла в карман халата и достала коричневую с перламутром ручку, вид у нее был далеко не новый.

– Страшно не хотелось выбрасывать ее в море. Наверное, я чересчур сентиментальна. Все мои дневники написаны этой ручкой. А теперь, когда дневников у меня больше нет, она мне ни к чему. – Вера улыбнулась Констанции. – Стоит свои мысли и чувства изложить на бумаге, как сразу же становится легче на душе.

– Спасибо, – чуть покраснев, сказала Констанция. – Очень красивая ручка.

– Мне ее оставил незнакомец. Наверное, именно поэтому она вам тоже достается от незнакомки.

– Я вас уже не считаю незнакомкой, – поцеловав Веру в морщинистую щеку, сказала Констанция. – Только не знаю, о чем мне писать.

– Я пыталась описать историю свой жизни, – устало заметила Вера, – но обнаружила, что правда ускользает прямо из-под пальцев. Что ж, спокойной ночи, дорогая.

– До завтра, – ответила Констанция. – Приятных снов.

* * *

Констанция зашла к себе в комнату, и в ту же минуту на глаза ей попались тюльпаны. Медленно развязывая ленточку, она вспоминала подробности своего мимолетного романа с доктором Шаброном: медицинский осмотр в клинике, подаренные им цветы и фрукты, ужины и танцы, его подчеркнутую вежливость и комплименты, его поцелуи и ласки. Она всмотрелась в алые язычки пламени, красовавшиеся в каждом тюльпане, и вспомнила, как однажды Джордж объяснил ей, что эти язычки вызваны вирусом.

Укоряя себя за глупость, Констанция подумала: что, если Серж разработал некую тайную схему? Сначала он покоряет хорошеньких пассажирок корзиной с фруктами, потом ужином за капитанским столом, а после этого приглашает их на ужин к себе в каюту? Что, если вместо того чтобы спорить о скорости корабля, как это делает кое-кто из пассажиров, члены экипажа заключают пари, с какой скоростью доктор покорит очередную красотку? Не исключено, что открытки с видами Ниагарского водопада и горы Монблан присланы ему бывшими пассажирками на память о безнадежных романах.

– «Единственный роман корабельного доктора», – насмешливо, театрально произнесла Констанция.

Как можно это объяснить? Она сердито покачала головой. Почему несчастливая женщина вечно воображает, будто радости жизни являются исключительно в облике мужчины? После того как она сбежала от Сержа, от его лести и комплиментов, у нее произошла увлекательнейшая встреча: началась она с драматической сцены на шаткой палубе, а завершилась откровенной, сердечной беседой в чудесной уютной каюте. Как легко и просто было говорить с Верой и Жюли – обе немало выстрадали, обе отнеслись к ней с пониманием и теплотой.

Жюли права: любовь всегда сопряжена с риском. Серж заявил, что не хочет, чтобы их отношения кончились с прибытием в Нью-Йорк, но как долго они бы продлились? Еще одно путешествие на пароходе? Или два? Постой, о чем это она? Констанция бросила тюльпан в раковину. При чем здесь доктор Шаброн? Она ведь замужняя женщина. Не все ли равно, он искренне влюбленный холостяк или коварный женатый мужчина, который в каждой поездке заводит по роману. Она ни за что не оставит свою семью. Джордж – отец ее детей, и он всегда будет ей самой надежной опорой.

С глазами, полными слез, Констанция открыла иллюминатор и начала один за другим выбрасывать тюльпаны в море. Она не создана для приключений, и ей не нужны эти иностранные свободы. Она преданная дочь, и ее место в родном городе рядом с родителями, мужем и дочерьми. Констанция поднесла последний тюльпан к носу, понюхала его – он источал едва ощутимый малоприятный запах пыльцы – и бросила цветок в воду.

Иллюминатор был все еще открыт, и холодный соленый воздух обдувал ей лицо. А почему бы не выбросить заодно и перстень, подумала Констанция. Она представила, как все выброшенные с лайнера предметы, все эти отвергнутые сокровища медленно падают в воду, а потом проплывают мимо китов и гигантских кальмаров и постепенно опускаются в мутную глубину. Впрочем, перстень выбрасывать не стоит. Пусть останется на память о сестре и о ее собственном безрассудстве.

Она закрыла иллюминатор и начала снимать с себя мокрую одежду.

* * *

Неторопливо расчесывая волосы, Вера не сводила взгляда с темного иллюминатора. Поначалу в нем отражался лишь ее призрачный облик, но потом, чуть сдвинувшись в сторону, она увидела, что буря стихла и океан успокоился.

– Наверное, я своим даром усмирила Нептуна, – сказала себе Вера. – Приятно все же, что хотя бы в ту минуту, когда я выбрасывала дневники, появились возможные их читатели.

Но это уже не имело значения. Теперь она наконец-то сможет читать то, что пишут другие.

Вера встала с постели, пересекла комнату, достала из саквояжа подарок Чарлза и, подойдя к столу, где стоял нетронутый шоколадный торт – женщинам явно было не до него, – отрезала себе большой кусок. Она задумалась о своих собеседницах – славные, умные женщины. К чему им читать ее дневники? Они всего лишь старушечьи выдумки. Если бы только она могла поделиться с этими двумя своими истинными знаниями – мудростью женщины, прожившей бестолковую жизнь.

Снова сев в кресло у окна, Вера принялась за торт. Она смаковала каждый кусочек: сладко-горький шоколад, привкус абрикоса, воздушные взбитые сливки. С той минуты как она заболела, во рту у нее, можно сказать, не было ни крошки. Жидкости, жидкости и жидкости! Вера не могла их больше видеть. Вот бы сейчас с ней рядом сидел маленький Макс! Она бы с таким удовольствием с ним поделилась! Вера мгновенно представила, как мальчик с набитым ртом весело уминает кусок за куском. И ей тут же вспомнилось, как восторженно он следил за кукольным представлением. «Радость ты моя – Рыцарь Меланхолии».

Облизывая ложку, Вера снова подумала о том, как бы все сложилось у нее – или, вернее, у Ласло, – если бы она тогда не сбежала, а должным образом с ним попрощалась. И почему она решила, что ей следует написать ему прощальную записку? До чего же она была склонна к театральности!

Поначалу Вера сочла встречу с семейством Рихтер роковым совпадением и несчастьем. Но теперь, несмотря на скорбь и чувство стыда, она была рада тому, что это случилось. И дело не только в том, что она узнала правду о Ласло – это неожиданное известие для нее кое-что прояснило, – но и в том, что она увидела в Максе его продолжение. Вера считала себя везучей, ей везло на скачках, в карточных играх, в рулетку. Возможно, эту встречу тоже можно считать везением.

Она доела кусок торта, вытерла руки, выпила холодного чаю. Теперь она готова прочесть подаренные Чарлзом стихи.

Вера надела очки и провела рукой по корешку изящного томика. В поезде по дороге в Гавр Чарлз объяснил ей, что в двадцать один год он в турецкой бане в Константинополе познакомился с Константином Кавафи. Общаться друг с другом им не составило никакого труда, поскольку греческий поэт из Александрии в детстве некоторое время жил в Ливерпуле. Чарлз не вдавался в подробности (он был человеком тактичным и сдержанным), но упомянул, что все эти годы они с Константином продолжали поддерживать отношения. Этот томик, изданный исключительно для друзей поэта, Чарлз незадолго до их последней встречи получил по почте и по какой-то причине решил подарить его Вере.

Бросив взгляд на обложку – «Константин П. Кавафи. Стихи. 1921 год», – Вера развернула книгу. Она с грустной улыбкой перечитала посвящение Чарлза и тут впервые заметила, что посвящений было два – на соседней с оглавлением странице красовалось любовное посвящение поэта Чарлзу. «Ну и негодник! – широко улыбнувшись, подумала Вера. – Даже не позаботился его стереть».

Хотя в тоненьком томике было всего несколько стихов, Вера открыла помеченную Чарлзом страницу со стихотворением, которое, судя по всему, он хотел, чтобы она прочитала первым. И Вера начала бормотать его вслух:

Вера умолкла. У нее першило в горле, и читать вслух ей было не по силам; к тому же буквы расплывались перед глазами. О, Чарлз! Не был бы он таким трусом, не страшился бы смерти, он бы сейчас сидел рядом с ней. А вместо этого она теперь сидит в полном одиночестве с подаренной им книгой!

Как бы Вере хотелось, чтобы Чарлз сам прочел ей это стихотворение, ведь он неслучайно выбрал его для ее последнего путешествия. У Чарлза такой чудный голос – по-прежнему глубокий и мелодичный, ничуть не похожий на скрипучие, точно древняя кресло-качалка, голоса стариков. Вера закрыла глаза, с минуту помолчала, чтобы вслушаться в голос Чарлза, и продолжила чтение.

Вера глубоко вздохнула. Милый мой Чарлз. Да, Манхэттен – ее Итака. И чтобы вернуться туда, она предприняла долгое, необычное путешествие. Нью-Йорк. Интересно, о чем думал Одиссей, подплывая к Итаке? Может быть, о том, что после всех его приключений жизнь на острове покажется ему тоскливой? Или о том, что Пенелопа постарела и потолстела? Теребя жемчужное ожерелье, купленное ею много лет назад на одном из портовых рынков, и едва сдерживая слезы, Вера подумала: сколько же ей еще предстоит добираться до ее острова?

Небо посветлело, и горизонт озарился слабым желтовато-розовым светом. Вера закрыла книгу и потянулась. С наступлением рассвета пропал жар.