I

Я видел, как лучшие люди моего поколения сходили с ума, умирали, голые, бились в истерике,

ползли на рассвете по негритянским трущобам, искали злой дозы,

хипстеры с лицами ангелов, сгорали в древнем звездном динамо механической ночи,

нищие оборванцы, осунувшиеся, под кайфом, дымили в сверхъестественной тьме заледенелых квартир, плыли над городами и видели джаз,

подставляли свои мозги под грохот наземки, видели магометовых ангелов, пьяных и просветленных, на крышах бомжатников,

кочевали по универам с холодным блеском в глазах, прозревали Арканзас и сияние Блейка под громом ученого бреда,

исключенные из академий за крейзонутость и публикацию матерных од в окнах своих черепов,

забившись в небритые номера, в одних трусах, сжигали купюры в корзинах, слушали Ужас сквозь стенку,

как их хватали за лобковые бороды на обратном пути из Ларедо в Нью-Йорк с полными поясами мексиканской травы,

как они жрали огонь в дешевых отелях, глотали смолу и смерть на Парадайз-Элли, а по ночам прочищали свои тела

снами глюками наркотой спиртом хуями и яйцами яйцами,

упоительная слепота; голова, набитая хмурыми улицами и грозой, прыгает меж полюсов Канады и Патерсона и освещает весь неподвижный мир Безвременья,

пейотовая твердость залов, рассветы на зеленых окраинах кладбищ, вино на крыше, одинокие светофоры с неоновыми мигалками отъехавшего наркомана, танец солнца, луны и деревьев в завывающей зимней бруклинской мгле, речи у мусорных баков и легкомысленного короля,

завсегдатаи подземки, под бензедрином, неслись и неслись из Бэттери в Бронкс, в священную землю, пока стук колес и крики детей не заедут им в зубы, не выпотрошат мозги и не высушат блеск в сумрачном мареве Зоопарка,

плавали ночь напролет в подлодке «Бикфорда», выныривали после обеда и сосали выдохшееся пиво в пустынном «Фугацци», внимая трубному гласу из водородного автомата,

говорили без умолку четверо суток подряд, переходя из парка на флэт с флэта в бар из бара в «Бельвю» из «Бельвю» в музей из музея на Бруклинский мост,

погибшее войско перипатетиков, прыгали со ступенек с пожарных лестниц с подоконников с «Эмпайр Стейт» с луны,

орали блевали грузили шептали о том, как было в больнице, в тюрьме, на войне,

семь дней и ночей, со сверкающими глазами, ворох воспоминаний, мясо для синагоги, брошенное на мостовую,

ушедшие в нигдешний дзэнский Нью-Джерси, оставившие на память наборы стремных открыток с видами «Атлантик-Сити Холл»,

восточный холодный пот, танжерский скрежет зубовный, китайскую головную боль во время ломки в жутком гостиничном номере где-то в Ньюарке,

бродили бродили бродили по полуночным вокзалам, не зная, куда уехать, и уезжали, не оставляя ни боли ни сожалений,

подкуривали в товарняках-варняках-няках, брели по колено в снегу на далекие фермы сквозь ночь праотцов,

изучали Плотина, Эдгара По, Сан Хуана де ла Крус, телепатию, боп, каббалу, и космос бросался к ногам их в Канзасе,

шатались по дорогам Айдахо, искали индейских мистиков, настоящих индейских мистиков,

видели Балтимор, пылавший в небесном экстазе, и думали, это просто съезжает крыша,

под моросящим зимним дождем садились в машину к Китайцу из Оклахомы,

жалкие и голодные, тащились через весь Хьюстон в поисках джаза, секса, хоть супа, хотели поговорить с богатым испанцем об Америке и о Вечном (напрасный труд!), и потом уплывали в Африку,

исчезали в кратерах мексиканских вулканов, оставив лишь тень от брезентных штанов да лаву и пепел поэзии, рассыпанный в очаге, в Чикаго,

и снова на западном побережье преследовали ФБР, с бородами и в шортах, большие глаза пацифиста, сексуальный загар, и листовки «попробуй врубись»,

выжигали сигаретами дырки в руках, протестуя против табачного дурмана капитализма,

раздавали на Юнион-Сквер ультракомми-брошюры, плакали и раздевались под плач сирен в Лос-Аламосе, и плакали на Уолл-стрит, и паром Стейтен-Айленда тоже оплакивали,

голые, с криком падали в обморок в белых гимнастических залах и трепетали при виде строения прочих скелетов,

кусали копов за шею и сладострастно визжали в «клетках», виновные лишь в содомии да в собственном кайфе,

ползали на коленях и выли в метро, махали яйцами и стихами, когда их стаскивали с карнизов,

подставляли послушную задницу безгрешным мотоциклистам и стонали от радости,

отсасывали у матросов, этих земных ангелов, и давали отсасывать им, о нежность Атлантики, о Карибская нега,

трахались утром, трахались вечером, в зарослях роз, на газонах общественных парков, на кладбищах, и раздаривали сперму каждому, кто мог и хотел,

силились рассмеяться, но только икали и всхлипывали под конец в кабинке турецкой бани, а нагой белокурый ангел пронзал их мечом,

променявшие своих мальчиков на трех одноглазых старух судьбы: старуху гетеросексуального доллара, старуху, мигающую из утробы, и старуху, отсиживающую свою жопу и режущую тонкую нить интеллекта на ткацком станке ремесла,

те, кто трахался исступленно и ненасытно с банкой пива с подружкой с сигаретами со свечкой и падал с кровати и трахался на полу и в прихожей и, сползая по стенке, видел божественную пизду и кончал, извергая последнюю сперму сознанья,

кто лизал клитор миллионам девчонок в дрожащих лучах заката, просыпался с красным лицом и снова лизал клитор заре, и светил своей задницей возле сараев и голый купался в пруду,

кто блядовал в Колорадо, в сотнях украденных джипов, Н. К., тайный герой этих стихов, ебарь, Адонис денверской радости, сколько девочек ты перетрахал на пустырях в подсобках кафе на расшатанных стульях кинотеатров и в пещерах на вершине горы, сколько тощих официанток с задранными юбочками на обочинах, и вы, соллипсизмы бензоколоночных даблов и кусты родного села,

кто исчезал на широких, убогих экранах, растворялся в снах, внезапно будил Манхэттен, вылезал из подвалов, весь пропитанный бессердечным токаем и стальными кошмарами Третьей авеню, и ковылял на биржу труда,

кто целую ночь шатался в ботинках, залитых кровью, по заснеженным докам и ждал, когда Ист-Ривер откроет двери в жарко натопленном доме с грудами опия,

кто создавал великие суицидальные драмы на жилых берегах Гудзона под голубым военным прожектором месяца, и чьи головы навсегда увенчает лавр забвенья,

кто питался тушеной ягнятиной воображения и переваривал крабов в вонючих канавах Бауэри,

кто рыдал над городскими романсами, тележками с луком и старой шарманкой,

кто ночевал в картонных ящиках под мостами и настраивал клавесины на чердаках,

кто харкал кровью на шестом этаже гарлемских трущоб, в ореоле туберкулезных огней и оранжевых ящиков богословия,

кто составлял ночами возвышенные заклинания, а наутро, лишь только забрезжит рассвет, понимал, что за чушь написал,

кто готовил завтрак из падали, легких, сердца, ножек, хвостов, борщи и тортильяс, мечтая о чистом вегетарианском царстве,

кто рылся под грузовиками с мясом, силясь найти хоть яичко,

кто выбрасывал с крыши свои часы, голосуя за Вечность вне Времени, и потом будильники падали им на головы десять лет кряду,

кто резал вены три раза подряд, но все три безуспешно, отчаивался и открывал антикварную лавку, где чувствовал себя таким старым и плакал,

сожженные заживо в своей простодушной фланели на Мэдисон-Авеню среди взрывов свинцовых виршей, густого гула железных отрядов моды, нитроглицериновых воплей рекламный фей и горчичного газа хитрющих проныр-издателей, раздавленные бухими такси Абсолютной Реальности,

кто прыгал с Бруклинского моста (и это сущая правда!), непризнанный и позабытый, навсегда исчезал в Чайна-тауне, в призрачных дымках супов, средь пожарных машин (ну хотя бы бутылочку пива!),

кто отчаянно пел из окна, выпадал из окна вагона метро, прыгал в блевотный Пассеик, набрасывался на нигров, орал на всю улицу, плясал босиком на осколках бокалов, разбивал пластинки с тоскливым немецким джазом 30-х, доглатывал виски и с ревом блевал в окровавленный унитаз, и стоны, которые их оглушали, и оглушительный свист паровозных гудков,

кто с ветерком громыхал по дорогам минувшего, чтоб навестить дружка в одиночке Голгофы или само воплощение бирмингемского джаза,

кто мчался проселками четверо суток подряд, чтобы узнать, было ли у тебя виденье и было ли у меня виденье и было ли у него видение Вечности,

кто уехал в Денвер, кто умер в Денвере, кто вернулся в Денвер и напрасно прождал, кто смотрел на Денвер, кто думал, кто мучился в Денвере и все-таки уехал и обрел Время, и Денвер осиротел без своих героев,

кто стоял на коленях в оглохших соборах и молился о всеобщем спасении, и ничтожный кусочек его души достигал на миг просветленья,

кто бился лбом в тюремные стены и мечтал о немыслимых гангстерах с золотыми мозгами и с искрой божьей в сердцах и посвящал Алькатрасу томные блюзы,

кто свалил в Мексику и сел на иглу на Скалистые Горы и поклонялся Будде в Танжер к мальчишкам на «Сазерн Пасифик» к черному паровозу в Гарвард к Нарциссу в Вудлон к педикам или в могилу,

кто кричал, что радио всех зомбирует, кого проверяли на дурке, и судили, но отменили решение,

кто швырял картофельным пюре в профессоров, читавших лекции о дадаизме, а потом стоял на гранитных ступенях дурдома, наголо бритый, разглагольствовал о самоубийстве и требовал немедленной лоботомии,

и вместо этого получал бетонный удар инсулина, метразола, электрошока, гидротерапии, психотерапии, трудотерапии, пингпонга и амнезии,

кто, лежа в кататонии, опрокинул один-единственный символический теннисный столик, всерьез протестуя,

и через много лет вернулся, теперь уже вправду лысый, в жиденьком парике из крови, пальцев и слез, и влачил остаток бессмысленной жизни в палате восточной психушки,

зловонные коридоры Рокленда, Штата Паломников и Грейстоуна, мечущееся эхо бездомной души, раскачиваясь на полуночной одинокой качалке нежного царства дольменов, жизнь как кошмар наяву, окаменевшее тело, тяжелое, как луна,

мать ***, и последний умопомрачительный том вышвырнут из окна квартиры, последняя дверь закрылась в 4 утра, и последний телефон в ответ размозжился о стену, и из последнего номера вынесли последнюю мебель психики, и бумажная желтая роза висит в туалете на железном крючке, да и это только в воображении, микроскопическая галлюцинация нереальной надежды,

Карл, Карл, пока ты в беде, я тоже в беде, а ты угодил в костедробилку времени,

кто несся по обледенелым улицам, ослепленный внезапной вспышкой алхимии, многозначительным умолчанием, метром, и каталогом, и дребезжащей плоскостью,

кто видел сны и расставлял их образы в разрывах Времени и Пространства, кто заманивал ангелов в силки между образами, кто был заодно с первоглаголами, кто совмещал имена и потоки сознания и подпрыгивал в воздухе, ощущая себя Pater Omnipotens Aeterna Deus,

воссоздавал ритм и синтаксис скупой человеческой прозы и безмолвно стоял, дрожа от стыда, отрицал существованье души, а затем изливал свою душу, стараясь попасть в такт мыслям, бурлившим в его безмерной лысой голове,

безумный бродяга, безвестный битник с ангельскою душой, который надиктовал мне то, что осталось сказать после смерти

и се восстал из праха в призрачном саване джаза, в золотистом сиянье оркестра, и нежно выдул муку голой американской души в рыдающем соло на саксе «или или ламма ламма савахфани», потрясшем эфир всех городов

абсолютною нотой поэмы жизни, выжатой из их тел, которую слушать и слушать тысячи лет.

II

Кто ты, сфинкс из бетона и алюминия, взорвавший им черепа и высосавший их мозги и мечты?

Молох! Одиночество! Грязь! Уродство! Помойки и ни шиша в кармане! Дети, плачущие под лестницей! Мальчики, хнычущие в казармах! Старики, всхлипывающие на скамейках!

Молох! Молох! Бредовый Молох! Беспощадный Молох! Сумасшедший Молох! Безжалостный судия людей!

Молох! Мировая тюрьма! Молох! Тюряга с адамовой головой! Собранье скорбей! Молох! Эти здания как приговор! Молох! Гигантский булыжник войны! Молох! Очумевшие политиканы!

Молох! Вместо ума — машины! Молох! Вместо крови — деньги! Молох! Вместо пальцев — полкИ! Молох! Вместо груди — мотор-людоед! Молох! Вместо уха — дымящаяся могила!

Молох! Вместо глаз — мириады слепых окон! Молох! Нескончаемые небоскребы, как бесконечный ряд Иегов! Молох! Заводы хрипят в полуночной мгле! Молох! Паутина труб и антенн над дремлющими городами!

Молох! Вместо любви — только нефть, и камни, и нефть! Молох! Вместо души — банки и электричество! Молох! Здесь бедность — знак гениальности! Молох! Твое будущее — водородный бесполый гриб! Молох! Твое имя — Разум!

Молох! Мне так одиноко внутри тебя! Молох! Мне снятся внутри тебя Ангелы! Молох, ты безумец! Молох-хуесос! В тебе ни любви, ни мужчин!

Молох! Ты так рано вошел в мою душу! Молох! Ты раздел мою душу, ты снял с нее тело! Молох! Ты обломал мне кайф! Молох! Да пошел ты к чертям! Молох! Проснитесь! Свет струится с небес!

Молох! Молох! Узилища роботов! призрачные предместья! сокровищницы скелетов! ослепшие капиталы! бесовские заводы! полудохлые нации! всемогущие психбольницы! гранитные елдаки! исполинские бомбы!

Вознесли Молоха до небес и сломали себе хребет! Тротуары, деревья, транзисторы, тонны! вознесли этот город до Небес, а Небеса нас окружают повсюду!

Видения! знаменья! галлюцинации! чудеса! экстаз! все утонуло в американской реке!

Мечты! восторг! озаренья! религии! целые трюмы прочувствованного дерьма!

Мистические прорывы! на тот берег! бичевания и распятья! все камнем пошло на дно! Эйфория! Прозренья! Отчаянье! Десять лет звериного воя и самоубийств! Ум! Любовь! Рехнувшееся поколение! разбилось о рифы Времени!

Священный хохот стоит над рекой! Они видели всё! бешеные глаза! священные вопли! Они попрощались! И прыгнули с крыши! в одиночество! махнув на прощанье! с цветами в руках! прыгнули в реку! затылком о мостовую!

III

Карл Соломон! Я вместе с тобою в Рокленде

где ты безумней чем я

Я вместе с тобою в Рокленде

где тебе так бесприютно

Я вместе с тобою в Рокленде

где ты словно тень моей матери

Я вместе с тобою в Рокленде

где ты порешил двенадцать своих секретарш

Я вместе с тобою в Рокленде

где ты хохочешь над непрозвучавшею шуткой

Я вместе с тобою в Рокленде

где мы два великих писателя стучим на одной кошмарной машинке

Я вместе с тобою в Рокленде

где твое здоровье резко ухудшилось о чем сообщили по радио

Я вместе с тобою в Рокленде

где череп больше не может вмещать червяков ощущений

Я вместе с тобою в Рокленде

где ты сосешь чаёк из сисек старых дев Ютики

Я вместе с тобою в Рокленде

где ты потешаешься над телами сиделок-гарпий с Бронкса

Я вместе с тобою в Рокленде

где ты проиграл первозданному хаосу в теннис и визжишь в холщовой смирилке

Я вместе с тобою в Рокленде

где ты лупишь по клавишам кататонического фортепьяно потому что душа безгрешна душа бессмертна она никогда никогда не умрет за решеткой дурдома это кощунство

Я вместе с тобою в Рокленде

где полсотни электрошоков не вернут твою душу назад из странствия ко кресту в пустоте

Я вместе с тобою в Рокленде

где ты обвиняешь врачей в паранойе и готовишь иудео-социалистский переворот против национал-фашистской Голгофы

Я вместе с тобою в Рокленде

где ты разорвешь небеса над Лонг-Айлендом и поднимешь живого человека Иисуса из гроба сверхчеловека

Я вместе с тобою в Рокленде

где двадцать пять тысяч товарищей по палате хором поют последний куплет «Интернационала»

Я вместе с тобою в Рокленде

где мы обнимаем и лобызаем под одеялом Соединенные Штаты которые кашляют по ночам и не дают нам уснуть

Я вместе с тобою в Рокленде

где нас вырывает из комы рев наших душ-самолетов что кружатся над крышей бросают небесные бомбы и больница вдруг озарилась картонные стены пали сонмы тощих тел выбегают на улицу О зведно-полосатый шок милосердия извечный бой и победа раздевайтесь все догола мы свободны

Я вместе с тобою в Рокленде

во сне я вижу как ты идешь возвращаясь из плаванья промокший насквозь по шоссе через всю Америку плача ко мне в калифорнийской ночи