Меня разбудили похрустывавшие по замерзшей земле шаги. Пришла зима. Во время освобождения я узнала, что наступил февраль 1944 года и что я пробыла в заключении четыре с лишним месяца, но в ту минуту я поняла только, что уже зима. На баскской стороне времена года не разделялись так строго, как в Париже или на Вьенне. В нетопленом подвале я страдала от холода, поскольку стала намного слабее физически. Я исхудала. Мой организм был не в силах меня разогреть. Боль от полученных ударов мешала спать. Каждая новая ночь превращалась в кошмар. В долгие часы бессонницы я думала о приближающемся конце, с грустью, но без страха. Я подолгу молилась, просила Господа дать силы и терпение тем, кто переносил то же, что и я, но в ком не жила надежда. В эту зимнюю ночь я наконец задремала, но пробудилась от шума снаружи. С великим трудом я приподнялась на грязном матрасе. В форточку я увидела землю помещичьего сада. Я не могла определить точно, сколько их, но я поняла, что к дому подходит группа людей, старающихся быть незаметными. Время от времени лучик света прорезал темноту деревьев. Я сразу поняла, что происходит операция. Слабость мешала мне радоваться, но я почувствовала, что развязка приближается. «Освобождение ваше близко» — молнией пронеслись слова апостола Павла. Отсутствие ликования связывалось с отсутствием удивления. С человеческой точки зрения ничто не обещало мне скорого освобождения, напротив, но в глубине души все время жила надежда, даже уверенность. Уверенность, что все кончится хорошо. У меня не было сил встретить спасителей хотя бы словами: «Я вас ждала», но так оно и было. Шум снаружи приближался, усиливался. Внезапно раздался резкий грохот, и я поняла, что виллу берут штурмом. Приказы по-французски мешались с немецкой бранью. Людей было немного. Несомненно, численное превосходство было на стороне участников Сопротивления. С первого этажа до меня доносились звуки ругани. С резким треском открылась дверь моей камеры.

— Вы — Маити Гиртаннер?

— Да, а вы?

— Выходите! Мы пришли, чтоб вас освободить.

Человек говорил со швейцарским акцентом, обрадовавшим меня до глубины души. Он начал подниматься по лесенке, но я не могла следовать за ним. Несмотря на все мои усилия, я не могла подняться, тем более идти. Они вернулись вдвоем и с трудом вывели, точнее, выволокли меня, держа под руки, наружу. У дверей стояла машина с распахнутыми дверцами и работающим мотором.

— А другие? — спросила я.

— Какие другие?

Я объяснила, что нас тут было много, что я не знаю точного числа оставшихся сейчас заключенных, так как последнее время мы не видели друг друга. Я думала, что нас должно было оставаться человек пять-шесть, когда вспомнила необъяснимые исчезновения примерно десяти сотоварищей по Сопротивлению, бывших со мной в первые недели. Надо было спешить. Освободители смогли сковать немцев, живших в доме, но могла прибыть смена, немцы могли кого-то оповестить, поднять тревогу. Несколько человек вернулись на виллу, обежали несколько комнат и вернулись всего с двумя заключенными, плачевное состояние которых трудно описать. Должна сказать, что эти люди недолго вкушали радости обретенной свободы, смерть вскоре одержала верх, и, несомненно, в течение нескольких дней и я пришла бы к такому же концу. Меня спасли буквально в последнюю минуту. Час мой еще не пришел. Позднее я узнала, что один из двух спасенных вскоре покончил с собой. Каково же было его отчаяние, если он дошел до этой крайности! Как только всех внесли в машину, она тронулась. Андай был по-прежнему погружен во тьму. По дороге рассвело, солнце взошло как обещание нового дня, как провозвестие нового рождения. Не знаю, сколько длился путь. Я сразу же в изнеможении заснула. Меня привезли в Париж и там все объяснили.

Швейцарский Красный Крест был предупрежден о моем исчезновении. С начала 1943 года я регулярно, каждую неделю посылала весточку на адрес моего брата Мишеля, а он пересылал письмо в швейцарское посольство. Всю войну мы сохраняли связь с посольством, и оттуда, не зная точно, чем мы занимаемся, за нами приглядывали.

Случалось, что письмо-другое за неделю не добиралось до получателя, но оставшись в течение нескольких недель подряд без известий, брат начал беспокоиться и забил тревогу. Начались поиски, прежде всего на юге Франции. Мне объяснили, что в южной части Луары сконцентрировали наибольшее количество пленных. Ячейки Сопротивления связались с Красным Крестом, располагавшим обширной информацией.

Сопоставление разных фактов привело их в Андай, привело ко мне, к тому, чтобы положить конец кошмару, разрушившему мое тело, но, я надеюсь, укрепившему мой дух и мою душу.

После событий 1943–1944 гг. я живу в постоянных, ежедневных страданиях. Очень быстро я поняла, что ограниченность моих физических возможностей не носит временного характера. Мои страдания были не этапом, а состоянием. По правде говоря, это было очень трудно признать. Мы всегда живем в надежде на временный характер раны, в ожидании, что все снова станет как было, что нить событий снова свяжется, но в моем случае все было иначе. У меня были разрушены нервные центры, которые нельзя восстановить. Речь шла не о том, чтобы восстановить разрушенное, как восстанавливают кирпич за кирпичиком обрушившийся дом. Надо было строить новое, на фундаменте, которого я не выбирала. Это был пугающий вызов. Прежде всего потому, что речь шла об одном и том же человеке. Это была я, мой ум, мои мысли, мои чувства. Но преемственность, непрерывность, которую я ощущала головой и сердцем, должна была справляться с нестабильностью моего физического состояния. Внутреннее разделение, разлад был невыносимым, болезненным. Кроме того, я с детства привыкла сама управлять своей жизнью, направлять ее в соответствии с собственным выбором.

Совершенствование в игре на фортепиано было своего рода аскезой, но я сама этого хотела. Поставить себя на службу другим людям во время войны — в этом был известный риск, но я пошла на него сознательно. Прежде повсюду — в школе, в семье, с друзьями, в Сопротивлении — я была «лидером». А теперь я больше не была хозяйкой своего тела. Я больше не могла делать, что хочу. Прежде я была хозяйкой жизни, теперь я должна была научиться полному доверию… Приходилось, как призывает нас апостол Павел, обретать гордость не в силе, а в немощи. Это очень просто написать на бумаге — это очень сложно принять в действительности.

Следовало сначала восстановиться физически, точнее, хотя бы частично вернуть себе прежние возможности и слегка уменьшить боли. При освобождении я не могла самостоятельно держаться на ногах — слишком сильна была боль в позвоночнике. Освободители привезли меня в Париж. Не могло быть и речи о том, чтобы семья увидела меня в таком состоянии. Во время оккупации никто из близких, кроме бабушки, ничего не знал о моей деятельности. Это был вопрос скромности, не только осторожности. Мое длительное отсутствие, конечно, тревожило близких, но они уже привыкли к моим необъяснимым исчезновениям на более или менее длительное время.

После освобождения я стремилась как можно скорее увидеть семью, но я никогда не могла бы им рассказать, что со мной случилось. Я не могла бы подвергнуть мать потрясению при виде моего физического истощения и болезни, поэтому меня прежде всего отвезли в больницу, где я пробыла много недель. Коллектив неврологов был исключительный и достиг невероятных результатов: они восстановили во мне способность двигаться и постепенно облегчили боли, но путь был долгим, очень долгим и, к несчастью, не завершенным. В течение восьми лет я регулярно ложилась в больницу и в антиболевой центр в Ивелин, каждый раз на долгие недели.

Как это часто бывает и во всем остальном, только в молитве и через молитву я смогла освободиться от себя, чтобы облечься в истинную свободу, которую дарует Христос.

«Истина сделает вас свободными», — сказал Он. Во все время восстановления я осознавала, что, согласившись с реальностью моего нового состояния, я достигну свободы духа и мира в сердце. Я часто думала и продолжаю думать и сейчас об обращенных к Петру словах Иисуса, словах обетования и предостережения: «Когда ты был молод, то сам опоясывался и шел, куда хотел; когда состаришься, другой опояшет тебя и поведет, куда не хочешь!»

Предсказание это было бы невыносимым, если забыть, что оно произносится сразу после тройного вопрошания Иисуса: «Петр, любишь ли ты Меня?», на которое Петр отвечает: «Господи, Ты все знаешь, Ты знаешь, что я люблю Тебя». Между ними восстанавливается доверие; перспектива, что тебя отведут, куда не хочешь, больше не устрашает, а придает веры. Так я это услышала для себя.

В один прекрасный день я сказала себе, что не надо сожалеть о том, чего больше нет, а надо любить то, что есть, и искать, чем я должна стать. Путь этот оказался очень долгим, немедленных результатов на нем не было. Это было условием искупления и полем внутренних сражений.

Знакомство с духовностью и с различными ветвями ордена доминиканцев помогло мне выбрать этот путь. Это было в 1950 году. Друзья уговорили меня поехать в паломничество Розария в Лурд, организованное доминиканцами. Война окончилась недавно, мои физические страдания были еще очень сильны. Большую часть паломничества я провела, распростертая на носилках, но в Лурде я была не единственной. Я встретилась здесь со священником, с которым мы вели долгие беседы. Он сообщил мне, что девиз ордена доминиканцев — Veritas (Истина). Это слово, такое простое, но такое основополагающее, меня буквально пронзило. Если бы я могла, я бы спрыгнула с носилок, чтобы провозгласить эту Истину, которая для христианина прежде всего — личность, Христос, сам сказавший: «Я есть Путь, Истина и Жизнь».

Я почувствовала, что полностью разделяю духовность и способ видения учеников Св. Доминика. Моя любовь к богословским рассуждениям и строгой аргументации нашла в доминиканской традиции самую добрую почву. Для меня вера не должна замыкаться в духе, позволю себе сказать, ханжества. Молитву нельзя противопоставлять разуму, свобода не антиномична истине, именно это я нашла у доминиканцев. Поскольку я не была монахиней, то присоединилась к третьему доминиканскому ордену и активно включилась в его деятельность. Вдвоем с другом детства, мадам Каррон де ля Карьер, мы ввели третий орден во всей округе Сен-Жермен. В связи с моим жизненным опытом, я, в основном, действовала под эгидой доминиканского братства больных. Очень быстро я увеличила число занятий с чтением Писания, посещая их с большим усердием. Новый этап моей жизни начался с двойного, дорого мне стоящего, отречения — от музыки и от семьи. Именно через фортепиано пришлось осознать неизбежность новых ограничений. После конца войны я вернулась в Бон и села перед моим старым пианино, за которым так много занималась и так часто играла. С первого же аккорда, как и следовало ожидать, пальцы меня не слушались. У меня в голове звучала музыка, произведение текло свободно, а под пальцами пассажи становились тяжелыми, звуки — сухими и жесткими. Эти звуки убивали Баха и Бетховена.

Я сама их убивала. Первая же попытка показала, что то, что я могу, не имеет ничего общего с тем, чего я хочу. Потрясение было унизительным, отчаянным, угнетающим, распинающим. В начале книги я об этом писала. Возможно, я была запрограммирована на карьеру концертирующей пианистки. Во всяком случае, фортепиано было моей жизнью, музыка — моим обычным способом выражения. С этим было покончено. Согласиться на это отречение было мучительно трудно. Долгие годы, услышав игру на фортепиано, я начинала плакать от горя и сожалений.

Много раз в послевоенные годы я пыталась заново начать играть — с тайной надеждой заметить улучшение, хотя бы крошечное. Все было напрасно. Однажды я решилась спросить моего лечащего врача: «Скажите мне откровенно, смогу ли я когда-нибудь играть, как прежде?» Он ответил со спасительной откровенностью: «Нет. Как прежде — никогда!» Никогда — есть ли более зловещее слово?

Я уже говорила, моя печаль была глубокой, безмерной. Я знала, кому я обязана своим положением, тем не менее я никого не винила. В любом случае, это ни к чему бы не привело и не вернуло бы мне прежние пальцы. Но, я думаю, что могу сказать это без преувеличения, мои муки не превращались в ненависть, не питали личное мстительное чувство по отношению к Лео и его подручным, которые избивали меня в недели плена. У меня, конечно, не было еще мысли о прощении. Для него тоже нужна была долгая дорога. Прощение происходит не абстрактно и не в пустоте: нужен человек, к кому прощение обращено или от кого оно исходит. Тело мое было изранено, но мое сердце не было исковеркано жаждой мести.

Спустя несколько лет немецкий врач принял на себя, как миссию, задачу вернуть мне музыкальные способности, отнятые другим врачом, его соплеменником. Он хотел вернуть меня к фортепиано, но какой ценой! Транквилизаторы, лекарства всех сортов. Я пустилась насиловать судьбу ради невероятного и, в любом случае, недостижимого результата. Я тратила безмерную, непропорциональную энергию, чтобы вернуть себе силы, которых лишилась. В глубине души это звучало фальшиво. Свободу не обретают путем отказа от реальности. Так я почувствовала, что мое физическое и внутреннее освобождение возможно только через строгую правду: нужно осознать до конца, чем я стала. Надо было полностью принять то, что я больше не смогу играть — для того, чтобы я могла восстановиться. Для этого нужна была, не нахожу других слов, благодать, так как, с человеческой точки зрения, отказ от фортепиано был для меня непереносим. Соединение благодати, ведущей меня к смирению перед обстоятельствами, с моим независимым и свободолюбивым характером, помогло преодолеть невыносимое и сделать так, чтобы пережитое мной не состояло из одних только потерь и приобретений. Не имея возможности играть, я могла передавать опыт. Не имея возможности блистать, я могла помочь совершенствоваться другим. Неспособная больше наслаждаться своей игрой, я могла разбудить в других способность радоваться музыке.

Как только я немного восстановила физическую устойчивость, то, естественно, стала репетитором. Я не могла стать преподавателем в строгом смысле слова, у меня не было необходимого диплома; но моя способность слушать и большой педагогический дар (если верить тому, что мне говорили) дали мне возможность оказывать серьезную помощь студентам консерватории. Каждую неделю я принимала множество учеников у себя, на рю де ла Републик, в Сен-Жермен-ан-Ле. Я занималась с ними и, в том числе, учила их самостоятельной ответственной работе. Никто из моих учеников ни разу не провалил экзамена.

Преподавание помогло мне излечить другую рану, нанесенную пленом, — невозможность создать семью. Маленькой девочкой, юной девушкой я всегда мечтала выйти замуж и, особенно, иметь детей. Однажды, незадолго до войны, мне было лет семнадцать-восемнадцать, сосед бросил мне: «Вы созданы, чтобы родить десяток детей!» Это, безусловно, было верно. Я была крепко сколочена. Я любила детей, и перспектива управлять домом меня больше радовала, чем пугала.

И, наконец, хотя я всегда стремилась жить насыщенной духовной жизнью, я никогда не чувствовала призвания к монашеству. Итак, создание семьи было моим сильнейшим желанием. Шестьдесят лет назад молодежь была менее отважной и не так спешила, как сейчас, но могу признаться, что некоторые перспективы будущего начали уже намечаться.

Война все разметала. Желание не умерло, но тело ему больше не подчинялось. Непрерывные страдания исключали даже мысль о беременности. С 1944 года я могла существовать только, если каждый день несколько часов лежала неподвижно. Каждое мгновение было (и остается) мгновением, вырванным у страданий. Душевно, физически, умственно я больше не имела сил, чтобы справиться с круговоротом семейной жизни, с ведением дома; итак, я должна была отказаться от создания семьи…

Это было большим горем. Моя повседневная жизнь больше не была обыкновенной — такой же, как у всех других людей. Отныне моя жизнь шла медленным ходом. Я не могла больше долго ходить, самостоятельно делать покупки…

Среди одержанных побед я числю получение водительских прав. Я твердо хотела этого добиться. Я ни слова не сказала экзаменатору о моем физическом состоянии. Уроки вождения я брала, закованная в корсет. К тому же самое удобное для меня положение — это сидеть в кресле.

Один из врачей мне как-то сказал: «У вас позитивная натура. Я знаю, что вы сумеете до конца использовать свои возможности».

Это я и пыталась делать.

Мне всегда хотелось передать другим, чем я живу, что знаю, во что верю. Лишенная возможности иметь собственных детей, я старалась быть полезной детям других людей. Я пыталась помогать детям двоюродных братьев, племянников. Некоторые из них приезжали меня повидать в Сен-Жермен-ан-Ле почти каждое воскресенье. Завязывались глубокие и подлинные связи. Некоторые из них доверяли мне свои тайны, и я надеюсь, что общение со мной помогло им.

Особенная связь завязалась у меня с малышкой Моникой, дочкой соседки. Они жили вдвоем, отец Моники их бросил. Мы с моей мамой их очень любили. Вскоре мать Моники заболела и умерла. Моника осталась одна в возрасте тринадцати лет. Случилось это, насколько я помню, в начале шестидесятых годов. Моя мама была еще жива, и мы взяли Монику к себе. Официально я ее не удочеряла. Это было невозможно со всех точек зрения, но я растила ее как дочь и видела в ней дочь. Она была и осталась великодушной и доброй.

Это неофициальное материнство, длившееся долгие годы, принесло мне множество радостей, среди которых не меньшей была та, что Моника выучилась игре на фортепиано и проявила настоящий талант.

Помимо семейных и дружеских связей, преподавание стало для меня способом продолжать жить для других; опять же, и в этом я не могла следовать обычному ритму жизни. Те, кто знаком с нервной выносливостью и выдержкой, необходимой учителю, чтобы владеть классом, легко поймут, что я не могла работать учителем в обычных условиях, и я нашла себе роль домашнего репетитора.

Я любила философию. За работу, написанную для экзамена на аттестат зрелости на тему «страдание», я получила 18,5 баллов из 20 возможных! Ободренная доминиканской общиной, я решилась передать эту страсть другим.

Ректор академии Версаль подготовил специальный договор с Министерством народного образования, по которому я преподавала философию ученикам, специализировавшимся в творческих областях, особенно в области музыки, и у которых была из- за специализации сокращена школьная программа, в том числе по философии. Никто из них ни разу не провалился на экзамене.

Так я нашла, неожиданным образом, способ быть полезной.

Благодаря этому меня никогда не одолевала мстительность, тоска по навсегда утерянному прошлому, горечь о недостижимом будущем, зависть к людям, могущим строить свою жизнь, как хотели, ни даже злоба против людей, сломавших мою жизнь.

Мучители лишили меня некоторых способностей, закрыли некоторые горизонты, но новые пути открылись для меня. Мой долг, как и прежде, состоял в том, чтобы наилучшим образом принять сложившиеся обстоятельства и отдать лучшее, что было во мне.

Свидетельствуя о моем опыте, я часто повторяла: я не хочу видеть в своей жизни трагедию. Кто хочет, чтобы его жалели, ничего не сможет дать. Жизнь, замкнутая на себе, не может быть плодотворной. Свидетельство ничего не стоит, если ты представляешь саму себя. Одну страницу моей жизни я перевернула в 1944 году. Следовало написать новую. Я согласилась через столько лет рассказать о пережитом не для того, чтобы получить почетный диплом участника Сопротивления или лавровый венок за мужество. Только, чтобы помочь тем, кто проходит через туннель сомнений, увидеть пламя надежды, чтобы показать прошедшим через унижение, что прощение возможно; ибо суть моей истории в одном: в прощении палача, который снова появился в моей жизни сорок лет спустя.