В основном все шло как надо. Я уходил на работу, а проблемы с почками, казалось, ни на йоту не лишили Нортона резвости. Он правильно питался и нагулял вес, который до этого потерял, ему ставили капельницы (вскоре после нашего первого визита к доктору Делоренцо было решено, что его нужно прокапывать дважды в неделю, что мы и делали), и почти ежедневно он обзаводился все новыми обожателями.

Одной из почитательниц Нортона стала Мэри Беласка, выпустившая, как она объявила, вместе со своим котом Заной компакт-диск классической музыки, который назвала «Классические кошки». Когда ее просили объяснить смысл названия, она отвечала, что подобрала мелодии, по ее мнению, сугубо кошачьи. Люди могут слушать их вместе со своими четвероногими любимцами. При этом она изменила оригинальные названия произведений, чтобы они больше звучали на кошачий манер. Например, включила симфоническое скерцо «Ученик чародея» Поля Дюка, но под названием «Ловля кузнечиков». Вальс «Голубой Дунай» Иоганна Штрауса, чтобы кошкам было понятнее, превратился в «Сказочные кошачьи фантазии». Я вежливо слушал (когда она позвонила в первый раз, мне послышалось, что ее зовут «Пьяная Аляска», поэтому я продолжал с ней разговаривать), а она развивала свою мысль. Я не перебивал, недоумевая, зачем она мне все это рассказывает. Но причина, конечно, была. И как обычно, не имела ко мне никакого отношения.

Она хотела, чтобы Нортон написал аннотацию к ее диску.

Мы немного поломались — все-таки Нортон ушел на пенсию — но затем согласились (при этом я почти все время оставался в тени).

Для интересующихся — тех, кто не имел возможность послушать диск «Классические кошки: музыка для ваших четвероногих», — привожу первый и единственный опус Нортона на музыкальные темы (кстати, если у вас нет этого диска, то вы не только не слушали музыку, но вам не достался и пакетик кошачьей мяты, который находился в каждой упаковке).

Классические кошки.

Кошачьи заметки Нортона.

Я сидел в парижском кафе — это было около года назад — и потягивал мое любимое lait froid, разумеется, марочное. Вечер в артистическом районе располагал к лени. Мой человек почти не обращал на меня внимания и чуть не забыл сказать официанту, что я люблю жареную курятину без костей. Я занимался собой и изо всех сил старался не обращать внимания на большую собаку, которая весь ужин грубо и нагло норовила понюхать у меня под стулом. И тут в нескольких столиках слева невольно заметил весьма эффектного вида кота. Он тоже наслаждался бокалом молока. И мы разговорились.

Как оказалось, у нас много общего. Мы оба много поездили по миру и сошлись во мнении, что барашек в парижском ресторане «Ами Луи» вкуснее, чем на любом континенте, оба были значительно умнее своих хозяев и быстро стали добрыми, близкими друзьями. Поэтому я не удивился, когда недавно Зана — так зовут моего нового приятеля — коротко мяукнул мне насчет своей новой идеи записи компакт-диска. Диск с названием «Классические кошки» должен был включать музыкальные жемчужины, давно любимые нашим племенем. Гениальность замысла Заны заключалось в том, что, поместив музыкальные шедевры в одну коллекцию, он рассчитывал тем самым возвысить обычно скромные вкусы людей, чтобы те вместе со своими четвероногими друзьями наслаждались великой музыкой. Зная мое пристрастие к Штраусу и Дебюсси, которого в моих кругах называют де Пусси, Зана попросил меня написать несколько слов в качестве вступления. Всегда готовый поддержать культуру (недаром же я настаивал, чтобы мой человек прекратил писать глупые книжки о том, как он таскается за мной по миру), я сразу согласился. Et voila.

В целях маркетинга Зане пришлось приводить человеческие фамилии и названия (например, Оффенбах, «Баркарола» из «Сказок Гофмана»), но он тут же совершенно справедливо называл шедевры их более соответствующими и, не сомневаюсь, изначальными кошачьими именами. Так, «Баркарола» превратилась в «Улетающую бабочку». А ведь, как известно всем кошкам, данное музыкальное произведение именно об этом.

У меня нет возражений ни против отбора Заны, ни против тщательно продуманного порядка дорожек, хотя я бы включил кое-что еще (например, из «Кота-ловеласа» Моцарта; у людей эта опера известна под названием «Дон Жуан»), «Потянись и зевни» Эдварда Грига (люди запомнили эту вещь как «Утро» из «Пер Гюнта») — прекрасное начало кошачьего дня. Не могу слушать эти мирные звуки, чтобы не представить себя потягивающимся на человеческой подушке. Шесть утра, пора меня кормить, но мой человек храпит. Я находчив — тыкаюсь прохладным носом ему в глаз, и он поднимает веко.

Слушая три следующие композиции, всякий уважающий себя кот немедленно вспомнит три главных наслаждения в жизни: побегать в парке и пожевать сочную зеленую траву; поскакать на заднем дворе, гоняясь за длинноногими кузнечиками; прокрасться по густо поросшему яркими, благоухающими цветами саду, а потом совершить замечательный прыжок на порхающую в нескольких дюймах от когтистой лапы бабочку.

Сердце гулко стучит от волнения при звуках польки Иоганна Штрауса «На собачьей охоте» (у людей просто «На охоте»), успокаивается, как только начинается «Мур-мур с любовью» Клода Дебюсси (у людей «Моя любовь»), И снова волнуется от пульсирующих ритмов «Большой мышиной охоты». Сразу видишь себя крадущимся по нагретому солнцем линолеуму — все ближе, ближе к восхитительному, ничего не подозревающему маленькому мохнатому грызуну. И вот уже мы слушаем игривую мелодию «Погоня за хвостом» (у людей «Фантастическая охота») Бизе. Гениальный композитор наверняка имел хвост, который прятал от взглядов под общепринятым платьем. Иначе каким бы образом он сумел с такой прозорливостью проникнуть в наши умы?

Замечательная подборка завершается чувственным погружением в мир вальсов Штрауса, после чего звуки Дебюсси влекут свернуться у камина (или вообще где угодно) и под его «Послеполуденный сон кота» (у людей — фавна) закрыть глаза. Это место я люблю проигрывать раз семнадцать-восемнадцать в день.

Я могу продолжать до бесконечности, но Зана обещал мне за весь текст всего три банки «Шебы» и личный кошачий туалет — даже шотландские вислоухие должны что-то зарабатывать. Так что в заключение пожелаю всем классическим кошкам, чтобы у каждой был персональный клубок ниток, свой человек, который чесал бы под подбородочком, и хорошая настольная лампа, в лучах которой так прекрасно купаться, слушая восхитительную подборку Заны. Счастливого мурлыканья.

Опыт с «Классическими кошками» уникален в том смысле, что он продемонстрировал, как друзья Нортона, которые поддерживали с ним связь, не стремились получить что-то от него. Наоборот, хотели что-то сделать ему.

Подарки не прекращались. Я имею в виду не баночки с кормом, а именно подарки.

Одна женщина, узнав, что Нортон любит путешествовать по городу в наплечной сумке (самое интересное, что люди никогда не пишут: «Мы прочитали, что Нортон любит путешествовать по городу в наплечной сумке», они пишут:

«Мы знаем, что он любит путешествовать в наплечной сумке» или «Мы слышали, что он любит…», будто он сам им об этом сказал. Я их не осуждаю, наверное, потому что не исключаю, что он каким-то образом мог это сделать. А каким — не важно. По-моему, неведение — благо). Так вот, эта женщина прислала очень яркую и удобную сумку, которую связала сама.

Одежда приходила с достаточной регулярностью: свитерочки, рубашки, зачем-то кепки. Я получил даже галстук и решил, что это для меня, поскольку он был длиннее Нортона. Его прислали откуда-то из Германии. По всему галстуку были разбросаны картинки, изображающие Нортона: на одной он у Эйфелевой башни, на другой с чемоданом, на третьей с чем-то, напоминающим меню. На обратной стороне были напечатаны слова: «Нортон повсюду». По счастью, нам больше не жертвовали таких слюнявых вещиц — хватило одной. Меня не покидала странная фантазия по поводу кошачьей одежды. У церкви в Саг-Харборе есть бак, куда складывают одежду, которую священнослужители распределяют среди нуждающихся. Я регулярно приношу туда старые вещи, зная, что они могут пригодиться. Но меня всегда подмывало бросить туда рукодельный свитер Нортона. Мне нравится представлять, как женщина, сортирующая кипы вещей, натыкается на замечательный вязаный свитер фут длиной с четырьмя отверстиями для рук.

Еще в свои пенсионные годы Нортон получал много фотографий. Люди присылали свои портреты, изображения своих кошек, их урн — клянусь, это правда — своих домов и машин, а одна дама прислала снимок авто, на котором кот мог бы покататься, если бы решил нанести ей визит. Поступали стихи (в основном о кошках и кошачьих делах, но не только: некоторые считали, что Нортону вообще нравится поэзия), книги известных издательств, но чаще собственного изготовления, а бывало специально составленные и сброшюрованные для Нортона. Мы получали много полезного: еду (один английский поклонник регулярно присылал угощения со вкусом кролика), миски для воды, кроватки, одеяльца, кошачьи паспорта и разнообразные игрушки.

Многие хотели встретиться с Нортоном.

Как правило, я вполне дружелюбно относился к Нортонфилам. В конце концов, в том, что людям нравился мой кот, есть часть моей вины, и если им хотелось выразить Нортону свое восхищение, какое право я имел мешать? Я отвечал почти на все письма (кроме тех, в которых говорилось, что мне прямая дорога в ад, где я буду вечно гореть в огне). Даже по телефону, если мне звонили незнакомые люди задать вопрос о коте, я говорил вежливо (хотя, признаюсь, не получал от этого удовольствия. Все-таки мне кажется хамством названивать человеку домой. Поэтому в справочнике есть только мой рабочий телефон). Но однажды, когда мы с Нортоном и Дженис наслаждались солнечным летним днем в Саг-Харборе, раздался телефонный звонок и состоялся вот такой разговор:

Мужской голос в трубке:Привет, это Питер Гитерс?

Я (с подозрением, тут же узнав по тону ненормального кошатника):Будьте добры, кто звонит?

Мужской голос в трубке:Меня зовут Боб Флеймэн (имя и фамилия изменены ради самого же ненормального кошатника).Мы с женой большие почитатели Нортона и хотим связаться с Питером Гитерсом, написавшим такие замечательные книги.

Я (все еще с подозрением, но заметно потеплев после слов «замечательные книги»):Я Питер.

Мужской голос в трубке:Здорово. Мы с женой в машине в паре кварталов от вас. Хотим заехать познакомиться с Нортоном.

Я:Что?

Мужской голос в трубке:Мы в Саг-Харборе, совсем рядом с вами. Хотим заскочить поздороваться.

Я:Что?

Мужской голос в трубке:Мы большие почитатели…

Я:Откуда вы узнали, где я живу?

Мужской голос в трубке:Вы сами писали про Саг-Харбор, мы поспрашивали людей, нам подсказали название улицы, только не можем понять…

Пожалуй, на этом остановлюсь, потому что, мне кажется, с этого места обошелся невежливо со звонившим мужчиной и его женой. Я напомнил им, что было воскресенье, сказал, что мы отдыхаем, и мысль, что совершенно незнакомый человек охотится за моим котом и сейчас вломится к нам в дом, кажется мне кошмаром из «Секретных материалов». Я совсем запугал несчастного малого и, вешая трубку, испытал легкое чувство вины и даже спросил у Дженис, не перестарался ли? Она согласилась с моим исходным тезисом: навязывающиеся типы — это жуть, но сказала, что я мог бы обойтись со звонившим помягче. Мне было особенно неловко, потому что через несколько месяцев мы с Нортоном все-таки встретились с этими людьми. Мы выступали в книжном магазине на Манхэттене, и там к нам подошли симпатичные муж и жена и признались, что это они — те самые чудаки, которые звонили нам в Саг-Харборе. Приятная пара — ни наглые, ни чокнутые — просто люди не остались равнодушными к моему коту: их заинтересовало и тронуло то, что они слышали о нем, и им захотелось увидеть его своими глазами. Трудно было с этим поспорить, и я дал им пообщаться с их любимым вислоухим. Судя по его довольному мурлыканью, он благосклонно отнесся к их вниманию.

Но самым приятным для меня стало, когда в начале 1999 года Нортона ввели в Галерею великих котов. Пришло письмо с вопросом, не возражаю ли я, чтобы мой кот удостоился этой высокой чести. Я ответил, что у меня нет возражений, и через некоторое время мне прислали по почте декоративный свиток. Если хотите знать, что такое декоративный свиток, — это свиток, напечатанный на листе картона, отчего все выглядит занятнее, чем просто печатный текст:

«Галерея славы великих котов.

Поздравляем Нортона,

Кота, который ездил в Париж, с тем, что он на бриллиантовом уровне введен Ассоциацией шотландской вислоухой породы в Галерею великих котов этого года.

В честь и в память тех членов ассоциации, кто сделал нашу жизнь богаче».

Нас приглашали приехать на церемонию включения (кажется, она проходила во Флориде), но я вежливо отказался. Во-первых, путь был дальний, и раз ассоциация не могла раскошелиться на настоящий свиток, вряд ли бы оплатила мой авиабилет. Во-вторых, лезла в голову картина церемонии в Галерее великих котов: я представлял людей в костюме Гарфилда, с головами после пластических операций, чтобы их уши были похожи на уши их любимцев. А когда вообразил грандиозный банкет — длинный стол, приборов нет, из посуды только миски с нашими именами и сухой корм, — понял, что лучше остаться дома.

Обычно Нортон легко переносил подобную шумиху. Он радовался, когда мог посидеть дома — или, вернее, посидеть дома со мной, — но ему также доставляло удовольствие, если люди с ним носились. И в период болезни все оставалось, как прежде. За одним исключением: с тех пор как мы узнали о его почечной недостаточности, он перестал путешествовать, как раньше (и это стало главной причиной, почему он не поехал на церемонию Галереи славы).

Заболевание почек привело не только к тому, что Нортону требовалось гораздо больше пить и регулярно ставить капельницу, он еще стал гораздо чаще мочиться. Обойдемся без деталей — пусть мой кот сохранит достоинство. Надеюсь, и обо мне не будут судачить, сколько раз я бегал в туалет, если и у меня когда-нибудь сдадут почки, но подходил к лотку он чаще, чем прежде. Поэтому мне казалось, что ему не стоит и даже вредно летать на самолетах, где невозможно пользоваться кошачьими туалетами. За свою жизнь он достаточно напутешествовался, и теперь я думал только о том, чтобы насколько возможно облегчить его пожилые годы и старость.

И свой образ жизни я тоже должен был пересмотреть. Много лет я считал, что могу подхватиться и полететь куда угодно и когда угодно, поскольку знал, что могу взять с собой своего лучшего друга. Теперь же, прежде чем купить билет на самолет, предстояло дважды подумать (поездки на машине не представляли трудностей: лоток ставился в ногах заднего сиденья, и кот мог им пользоваться так же, как в квартире). Еще надо было обеспечить, чтобы ему дважды в неделю ставили капельницу. Процедура имела решающее значение для жизни кота, и мне было спокойнее оставаться с ним дома и следить, чтобы все было в порядке. А если приходилось отлучаться по делам, Нортона забирала Дженис и отвозила к ветеринару, или в назначенный день ставить капельницу являлась Иветта — женщина, которую рекомендовала Дайана Делоренцо. Однако большую часть времени я находился рядом. Боялся в этом признаться, чтобы не показаться несколько странным, но предпочитал не уезжать, чтобы обеспечить нужный уход. Меня не огорчало, что я стал меньше путешествовать по миру. В основном это означало, что мы праздновали Рождество в Саг-Харборе, а не в Гу, но это еще не конец света.

Невелика жертва. Если хотите знать, я вовсе не считал это жертвой. Если жертва заключалась в том, чтобы проводить время с Нортоном, я готов был подстроиться под его новый распорядок.

В тот же период, кроме событий кошачьих, произошли события и в мире людей.

Дженис занялась бизнесом — стала работать литературным агентом. Дерзкое решение — круто поменять жизнь, не имея подстраховки, но у нее получилось. Недавно ей даже удалось продать большой роман об отношениях мальчика с котом. Некоторые издатели убеждены, что книгу под псевдонимом написал я, но, клянусь, это не так. Одной из причин, почему автор выбрал именно Дженис, была ее связь с Нортоном. При знакомстве он спросил ее (кстати, очень робко): «Вы ведь его матушка?»

Моя мать тоже совершила бесстрашный поступок — после тридцати проведенных в Лос-Анджелесе лет вернулась в Нью-Йорк. Подтолкнули ее к этому землетрясения и поездки за рулем. Плюс в Нью-Йорке жили большинство ее родных: брат, три сестры, множество племянников и племянниц. Кроме того, в свои семьдесят пять лет она не потеряла вкуса к приключениям. На приключения ей сильно везло. Год или два назад она ездила на сафари в Африку, и там с ней случился удар.

Ночью, в палатке, посреди джунглей. Пришлось протопать пару миль пешком, прыгнуть на паром, переправиться через реку, лететь на маленьком самолете в Лондон, там провести ночь и на другом самолете лететь в Нью-Йорк. Прибыв, она позвонила мне и сообщила, что, вероятно, подхватила вирус, поскольку у нее парализована вся правая часть тела. Я набрал номер Дженис и спросил:

— Как тебе кажется, это похоже на вирус?

— Вези в больницу, — отрезала она. — У нее инсульт.

Дженис оказалась права — у матери был инсульт. Рад сообщить, что мать полностью восстановилась. И хотя она может не согласиться, мне кажется, ей стоило через все это пройти, чтобы потом, рассказывая про свои две мили по джунглям, увидеть выражения лиц медсестер.

В возвращении матери в город ее детства был положительный аспект (мамуля, не обижайся, один из многих других положительных аспектов): мы обзавелись для нашего маленького нянькой. Под «нашим маленьким» я, разумеется, имею в виду кота. Теперь, если нам с Дженис требовалось отлучиться на пару дней, мы были уверены, что Нортон в надежных руках. И время от времени пользовались преимуществами, которые получили с приездом «бабушки». Нортону нравилось оставаться с матерью. Он у нее хорошо ел, в ее квартире в восточной части Нью-Йорка было много всяких закоулков, которые он с любопытством изучал, и мать устраивала интересные застолья, на которых он, конечно, присутствовал. Еще одна причина, которая привела мать в Нью-Йорк, — если не считать того простого факта, что это город, а не джунгли, — возможность проводить больше времени со старшей сестрой Белль, этим женским воплощением шотландского урагана. К сожалению, последний стимул оказался недолговечным: через три месяца после того, как мать переселилась в Нью-Йорк, Белль умерла от опухоли мозга.

Ей было восемьдесят три года — не так уж и мало — и тем не менее казалось, что она ушла молодой, такая в ней кипела жизненная сила, такой она была смешливой, так всем интересовалась и радовалась общению с людьми. Меня попросили произнести на ее похоронах речь. Я согласился и сказал, что по правде эта женщина была совершенно обыкновенной. Она не изобрела вакцину против полиомиелита, не придумала заново колесо и не изменила лицо планеты. Зато какой была потешной и прямой, как вставала на защиту тех, кого любила, и насколько превосходила щедростью всех, кого я знал. Сказал, что не верю в воскрешение из мертвых, но когда дело касается Белль, с суждением повременю, — вот отправимся с матерью куда-нибудь пообедать и поглядим, явится или нет привидение с поредевшими волосами, чтобы за нас расплатиться.

Упомянул, что Белль обладала даром, которого нет у большинства людей. Большинство людей, старея, не становятся лучше — они просто стареют. Белль умела расти. Ездила в незнакомые места, открывала для себя что-то новое, заводила друзей, набиралась мудрости. В восемьдесят была гораздо интереснее, чем в сорок. Совершенствовалась как личность — становилась добрее, отзывчивее, мягче. Если сложить все вместе, можно понять, насколько она была необычной. Просто поразительной. Закончил я тем, что в жизни Белль ценила чувство юмора и вкус к приключениям и делилась этими двумя качествами с теми, кого любила.

Мне особенно запомнилось, как я произносил надгробную речь: то, что должно было длиться минут пять, продолжалось часа три, потому что после каждого предложения я останавливался, всхлипывал и рыдал самым невероятным образом. Я пришел в ужас, что даже какие-то жалкие пять минут не способен держать чувства в узде, но ничего не мог с собой поделать. Что было, то было. Так что запомните и не зовите меня выступать на похоронах. Еще я помню, как после погребения члены Весенней тургруппы — они все приехали на церемонию — отправились в ближайший бар. Мы взяли лишнюю порцию виски и, поставив стакан на середину стола, выпили за Белль. Тост звучал так: «За самую молодую из всех, кого мы знаем». С тех пор в каждом путешествии мы заказываем лишний стакан виски и пьем за сестру моей матери.

Я рассказал эту печальную историю не потому, что хотел выжать из читателя несколько слезинок. То, что случилось после смерти Белль, интересно и важно.

В семьдесят пять мать внезапно разочаровалась в некоторых своих родственниках. Не подумайте, что она их не ценила, — она их по-своему любила, но они оказались не теми людьми, за которых она их принимала. Всю жизнь они были для нее скорее символами, чем живыми людьми. Был брат, ставший главой семьи после смерти папули, был умный племянник с планами, как заработать деньги, был преданный сын, славный мальчик, который продолжает семейный бизнес. Эти символы существовали отчасти потому, что такими их представляла нам Белль и, сообразуясь со своей ролью, их оберегала. Хотя, мне кажется, она искренне в них верила, потому что семья была ее религией. Но внезапно Белль не стало, и мать вскоре осознала, что люди вовсе не такие, какими представлялись. Не добрые и не великодушные, не смелые и не особенно привлекательные. Разумеется, были исключения (оцените хитрую писательскую уловку: теперь любой родственник, прочитав эти строки, может заключить, что он или она и есть исключение).

А случилось, по-моему, вот что: со смертью Белль ушло то, что скрепляло всех воедино. Лишившись соединительного элемента, семья перестала быть семьей и превратилась в группу отдельных личностей. И эта группа, если рассматривать ее не как семью… представляла собой неприглядную картину. А точнее — гротескную,если вспомнить шиньоны некоторых моих кузин. С людьми произошло то, что обычно происходит, когда уходит сильнейший: они помельчали, словно съежились, стали алчными и, хуже всего, жалкими. Для мамы это стало ужасным ударом. Она потеряла самого близкого из семьи человека — сестру Белль, но в каком-то смысле лишилась большинства других родственников. Пусть это и произошло по ее воле в момент прозрения, но они-то были для нее потеряны.

У меня есть знакомый, у которого отец (а мать умерла на несколько месяцев раньше). Когда настали последние минуты, он находился в больнице с отцом и позвонил сестре сообщить печальную новость. Сказал, что задержится на час покончить с формальностями, а потом приедет в родительский дом, где обычно останавливался, когда бывал в городе. Подъезжая, он столкнулся с сестрой, которая грузила в машину картины и другие ценности, которые собралась увезти к себе. Почти в каждой знакомой мне семье случалось нечто подобное. Я слышал и наблюдал десятки подобных сюжетов. Умирает кто-то важный для объединения семьи, и остальные возвращаются к своему исходному состоянию, чаще к алчности. Вот что смерть творит с семьями. Она их разбивает.

Мать видела, что ее долго лелеемый образ семьи гибнет, и перед ней встал выбор: погибнуть самой, что в таких ситуациях часто происходит с людьми, или обзавестись собственной «семьей». К счастью, она выбрала последнее. И еще лучше, что ее вновь обретенный тесный круг включал в себя подлинных родственников: меня, брата и его сына (внука Моргана следовало упомянуть хотя бы потому, что он, безусловно, любимчик), Дженис, дочь Белль Бет, еще одну сестру Лиль, племянников и племянниц. Вдобавок у матери было много близких друзей. Этим людям она верила и любила их. Немногие и в более молодом возрасте способны на такие перемены. А в материнские годы это особенно удивительно. Матери было не привыкать круто менять жизнь. Свою карьеру она начала в пятьдесят лет, к семидесяти пяти написала восемь или девять поваренных книг (включая книгу о шоколаде, которую журнал «Закуски и вино» назвал лучшей кулинарной книгой 2000 года) и до сих пор полна сил. Она внешне тихая и спокойная, но обладает внутренней силой, позволяющей не только принимать решения, но и следовать им.

Выбор приходится делать почти в любой ситуации, но особенно если речь идет о людях, которых вы больше не любите и которым не доверяете. Со мной происходило что-то в этом роде. У меня есть лучший друг, с которым я познакомился лет в восемь. С большинством других друзей меня тоже соединяют долгие годы дружбы. Про Дженис вы уже знаете. А ближе всех мне, конечно, Нортон.

Большинство моих друзей — настоящие. Они могут позвонить и попросить о чем угодно. И я, в свою очередь, могу попросить их о чем угодно. Если не испытываешь в отношении друзей или родных такого чувства, мой принцип таков: «К чему сохранять отношения?» Но если человек проходит отбор и границу доступа, он, как правило, остается со мной. Вот почему мне захотелось рассказать о смерти Белль. Размышляя о ее жизни, вспоминая свою речь на похоронах Белль и обдумывая главное, я понял, что мне повезло с семьей, которой я себя окружил. У меня сложилось ощущение, что я сделал правильный выбор.

После смерти Белль произошло несколько событий, которые должны были произойти и потребовали новых решений.

Откололось несколько не очень близких друзей, выдохлись и угасли долго тянувшиеся отношения. Случилась пара разводов, надо было выбирать, на какой я стороне. Я опубликовал под псевдонимом бестселлер, получил кучу баксов, гулял с Нортоном на Вашингтон-сквер и купил на заработанные деньги квартиру моей (и Нортона) мечты рядом с собачьей площадкой.

Несколько месяцев, пока обустраивалось новое жилище, мы с Нортоном обитали между Саг-Харбором и квартирой Дженис. Дважды в неделю я возил Нортона к Турецкому ставить капельницу. А в городе приходила делать процедуру замечательная женщина Иветта.

Наконец все ремонтные работы были закончены, и вот-вот предстоял переезд. Я был в полном восторге. Свершилось — еще немного, и мы с Нортоном окажемся в потрясающей квартире с видом на парк в нескольких шагах от его самого любимого в городе места.

День переезда настал.

Жизнь явно удалась.

А затем мне пришлось пересмотреть все, что было уже решено, изменить прежние представления о семье и обо всем важном и не важном. Подвергнуть сомнению сам принцип выбора.

Потому что в тот день, когда я переехал в квартиру своей мечты, у моего кота обнаружился рак.