Одна из причин, почему я переехал туда, где живу теперь, заключается в том, что это место находится рядом с парком Вашингтон-сквер в сердце Гринвич-Виллидж, то есть там, где я мечтал поселиться с тех самых пор, как оказался в Нью-Йорке. Но для людей хотеть и осуществить желаемое не одно и то же. Поэтому должен сознаться в истинной причине моего переезда сюда — на Вашингтон-сквер захотел жить мой кот.

Окажите любезность, не спрашивайте, как я догадался, какое местожительство он себе облюбовал. Я знаю много странного о своем коте, но не хотел бы об этом распространяться, потому что если человек не подвинулся на кошках, он решит, будто спятил я, а увлеченному кошатнику (или тому, кто читал о моих отношениях с Нортоном) не придет в голову подвергать сомнению вышеозначенное утверждение. Если на то пошло, такие читатели зададут единственный вопрос: «Почему ты так долго тянул и не переезжал?»

А тянул я так долго потому, что даже не догадывался, что мой исключительный, гениальнейший и — я ведь об этом уже упоминал? — сногсшибательно красивый вислоухий шотландский приятель любит поглазеть на собачью площадку.

Мое неведение длилось до тех пор, пока мы однажды солнечным днем не пошли прогуляться по Виллидж Хорошо, уточню: топал ногами я, а Нортон, как обычно, возлежал, наполовину высунувшись из висевшей у меня на плече матерчатой, с сетчатыми вставками сумки, и крутил головой на всех и на все вокруг него. Вскоре мы оказались в центре парка. Вдобавок к звукам гитар и бонго (понимаю, это похоже на сцену из сериала «Доби Гиллис», но, поверьте, в парке на самом деле звучали гитары и бонго) раздавался отчетливый, неутихающий лай собак. Мы повернули к югу и наткнулись на огороженный участок, местами покрытый травой, но в основном грязью, где двадцать или тридцать собак всех видов и размеров вертелись, носились, прыгали, тащили что-то в пасти, тявкали, рычали, подвывали, в общем, вели себя как веселые, пустоголовые представители семейства псовых. Нортон пришел в восторг от их хотя и лишенного благородства, но такого раскрепощенного поведения, и мы, насколько возможно, приблизились к сетке, отделявшей собак и их владельцев от всех остальных бессобачных двуногих. Нортон еще больше высунулся из сумки и как можно дальше перевесил через край голову, которая легко бы поместилась в большинстве лающих пастей. Несколько собак подбежали и истерически затявкали, но Нортон оставался довольно спокоен, поскольку понимал, что достать до него они не могут. А если бы и могли, мне стоит только сделать шаг назад, и он снова будет в безопасности.

Я почувствовал, что зрелище доставляет ему удовольствие, поэтому нашел неподалеку скамью и провел часть дня, наблюдая, как кот наблюдал за собаками. (Пожалуй, умолчу о том, сколько времени потратил я в свои зрелые годы, занимаясь лишь тем, что смотрел, как мой кот проделывает нечто такое, что большинство людей сочли бы вовсе неинтересным. Скажу одно, чтобы сохранить малую толику уважения к себе: я, фанат «Никсов», обреченный до конца жизни болеть за эту несносную баскетбольную команду. Но если бы меня принудили к ответу, я бы сказал: «Для меня на первом месте — наблюдать за котом, а смотреть, как Лэртелл Спрюэлл прорывается к корзине, — на втором».) Через несколько дней мы снова вернулись на ту же скамью, и мой маленький приятель, судя по всему, снова получил удовольствие. Поэтому мы зачастили туда, а вскоре я приобрел новую квартиру. Знакомым я говорил, что купил ее, потому что она расположена рядом с парком Вашингтон-сквер, а на самом деле потому, что от собачьей площадки ее отделяли всего пятьдесят ярдов. Это при том, что у меня нет собаки.

Устроившись с таким удобством, мы с Нортоном стали приходить туда чуть не каждый день. Нам нравились дневные прогулки. С их помощью я снимал напряжение после многочасовой отсидки за компьютером, а Нортон избавлялся от напряжения после… ну, скажем, после многочасовой дремы у компьютера. Спустя несколько недель мы уже не усаживались на скамейку с внешней стороны забора, а решились находиться на самой собачьей площадке. Поначалу ее обычные обитатели (как люди, так и псовые) были недовольны, что в их мир вторгся представитель кошачьих. Они (псовые, а не люди) подскакивали, яростно лаяли, и мой кот поспешно прятался в сумке. Но постепенно ярость собак исчезала, уступая место любопытству, а затем в их поведении стало появляться нечто вроде дружеской осторожности. Нортон же в течение всего этого периода перемены, уютно устроившись, спокойно сидел у меня на коленях, наполовину высунувшись из сумки.

Однажды, когда мы грелись на солнце посреди собачьей беготни, на площадку вошла женщина и села рядом. Я читал, а Нортон, выбравшись из сумки, сидел у меня на коленях, нежась в теплых лучах. Собаки не обращали на нас внимания, кроме одной маленькой, кажется, шотландского терьера, которая, не желая поверить, что Нортон не пес, не могла взять в толк, почему он не хочет побегать и поиграть в догонялки. Сидевшая подле нас женщина долго не уходила, и я смутно сознавал, что она смотрит в нашу сторону. Но вот она толкнула меня локтем. Когда я поднял глаза, она спросила:

— Так это Нортон? Да?

Я кивнул.

Женщина помолчала, а затем сама начала кивать, будто ей удалось ухватить давно ускользавшую мысль. Ее голова продолжала медленно подниматься и опускаться, а в голосе послышался легкий оттенок благоговения.

— Значит, это правда…

Я сразу сообразил, что она хотела сказать. Женщина читала о Нортоне. Слышала о нем. О его путешествиях и приключениях. О том, какое замечательное влияние он оказывает на всех вокруг. И вдруг увидела его во плоти (или, лучше сказать, в шкуре?). А этого всегда довольно, чтобы люди поняли его исключительную особенность.

Я посмотрел на своего котика и потрепал его по голове. И от прикосновения ладони к знакомому маленькому существу сразу сделалось спокойно.

— Да, — улыбнулся я своему обожаемому серому приятелю, — это правда.