Избранное

Гитович Александр Ильич

В книгу известного ленинградского пота Александра Ильича Гитовича (1909—1966) вошли стихотворения, написанные в период с 1933 по 1966 год. Включена также небольшая часть выполненных им переводов лирики древних китайских классиков.

В составлении и подготовке книги к изданию участвовал сын поэта Андрей Александрович Гитович.

 

Александр Гитович. ИЗБРАННОЕ

 

ДОРОГА СВЕТА

 

 

Дорога света

Свет — образен для искреннего слова: Каких бы крепостей ни возвести — Свет обойдет препятствие, чтоб снова Стремиться по кратчайшему пути. Мы выбрали опасную дорогу, Где не помогут добрые друзья, — Ока полна преград. Но слава богу, Что мысль — как свет — остановить нельзя.

1966

 

«Я разрешил себе сегодня…»

Я разрешил себе сегодня Остановиться на пути, И стать в порту, и сбросить сходни, И даже на берег сойти. Я стал на сушу — кривоногий, Воистину простой моряк, За мною все мои дороги И корабли на якорях. И счастлив был увидеть снова, С горячим днем наедине, Что это все уже не ново И в сущности не нужно мне. Что я готов опять в туманах По скользкой палубе греметь, Где — на морях и океанах — Моя работа, жизнь и смерть.

1934

 

1. «Исполнено свободы»

Исполнено свободы И точного труда, Искусство садовода Бессмертно навсегда. Лежат упругих зерен Зеленые значки. Его пиджак просторен, Темны его очки. Смотрите: перед всеми Проходит он вперед. Закапывает семя, И дерево растет. В содружестве с наукой Лукавый садовод Протягивает руку, И дождь уже идет. И это дело прочно, И тем оно верней, Чем глубже входит в почву Сплетение корней. Тогда оно шагает И продолжает род. Садовник умирает, Но дерево живет.

 

2. «Когда уводит чувство…»

Когда уводит чувство На подвиги труда, Веселое искусство Бессмертно навсегда. И наше слово прочно, И тем оно верней, Чем глубже входит в почву Сплетение корней. Тогда оно шагает, Отборное — вперед! Художник умирает, Но живопись живет.

1933

 

«Нам хватит силы, правильной и страстной…»

Нам хватит силы, правильной и страстной, Прийти с победой или пасть в бою, Прожить на белом свете не напрасно, Трудясь и славя Родину свою. Да разве нас она не уносила На зыбь морей, на Азии холмы? Вот только бы на то прибавить силы, Чтобы в боях не очерствели мы.

1939

 

Деревья и люди

Конечно, это ясно и ребенку: Деревья двигаться — увы — не могут, Как движутся животные и люди. Зато они всю жизнь свою растут, И если достигают их вершины Предела, утвержденного Природой, То корни продолжают развиваться И углубляются в родную землю. И люди бы отстали от деревьев Когда бы не душа их и не разум, Которые растут до самой смерти. Хотя, к несчастью, не у всех людей.

1966

 

Мастер

Ты достиг высокой простоты — День в трудах опять недаром прожит. Что же — все-таки — тебя тревожит? Чем же — тайно — недоволен ты? Вероятно, веря в свой удел — В продолженье праведного дела,— Надо, чтобы сердце поумнело И печальный разум подобрел.

1966

 

Моим читателям

Мне на днях предъявили угрюмый упрек И, казалось бы, выхода нету: Будто все, что я в сердце скопил и сберег, Только вам выдаю по секрету. Если правильно люди с том говорят, Значит, надо условиться вместе, Что Поэзия — это секретный доклад На всемирном читательском съезде.

1966

 

Вспоминая гостя из Праги

Внезапный друг! Я помню до сих пор Тревожный спирт, настоянный на травке, Весь европейский этот разговор О рангах Достоевского и Кафки. Я вспоминаю наш недолгий пир И придвигаю лампу к изголовью, Чтобы опять открыть «Войну и мир» И перейти к душевному здоровью.

1966

 

Другу в утешение

Трудись не покладая рук Над тем, что нужно людям, — Об остальном, любезный друг, Тревожиться не будем. Не будем думать в смертный час, Когда придем к могиле, О том, что каждого из нас По-разному казнили.

1966

 

Памяти поэта

Он, может, более всего Любил своих гостей — Не то чтоб жаждал ум его Особых новостей, Но мил ему смущенный взгляд Тех, кто ночной порой Хоть пьют, а помнят: он — солдат, Ему наутро — в бой.

1961

 

Переводчику «ЛИСАО»

Не сетуй, что бодрствовал ты, А где-то без просыпу спали, — Ты сам не хотел суеты В своей добровольной опале. Ты сам изобрел себе тут Такую систему и метод, Что стал добровольным и этот Ночной принудительный труд. Но если ты впрямь чародей И замысел твой постоянен — Трудись до конца, каторжанин, На благо свободных людей.

1965

 

Эпиграф

Как много наших Сверстников суровых, Людей непьющих, Сытых и здоровых, Всегда и всюду Поучавших нас, Ушли во тьму — Их огонек погас... Уже я прожил Больше полстолетья, Но, открывая Новую тетрадь, Я повторяю: Надо жить на свете, Чтобы учиться, А не поучать.

1962

 

«...И влекут меня те расстояния…»

...И влекут меня те расстояния, Лихорадка бессонных ночей. Только гений предвидит заранее Неожиданность мысли своей.

1964

 

Из летописи

А летопись гласит, Что бог не выдал — Свинья не съела. И давно забыт Тот смутный день, Когда последний идол Сбежал От оскорблений и обид. И стены храма Грузно задрожали, И человек, В безумной похвальбе, Оставил Из системы подражаний Лишь подражанье Самому себе.

1964

 

«Конечно, мало я видал на свете…»

Конечно, мало я видал на свете, И робкою душой ученика Дворцу, живущему десятилетье. Предпочитаю домик — на века.

1939

 

Послесловие

...А нам остался старомодный способ, Обдуманный пристойно и умно: Покинуть свалку городских контор, Клоаку урбанического горя, Весь этот смрадный, суетный вертеп, Где люди засыпают на рассвете, И снится им уединенный хутор, Спокойный сад, спокойный огород, И старый тополь, стерегущий хату, И звезды, охраняющие сон...

1964

 

«Жизнь проходит — разве в этом дело…»

Жизнь проходит — разве в этом дело Разве, в неоглядности своей, Молодость когда-нибудь хотела, Чтобы детство возвратили ей? Так и нам печалиться не надо: Только бы — разумна и добра — Длилась, как последняя награда, Деятельной старости пора.

1964

 

Будни

Тягостны Эти заботы, Отдых И призрак веселья. Кончился Праздник работы, Начались Будни безделья. Труд свой Я предпочитаю Всем воскресеньям Бездарным — И понедельник Считаю Красным числом Календарным.

1963

 

Работа

Старость жаждет трудиться: Ей некогда время терять, — Жизнь торопит ее Обо всем поразмыслить подробно. Все ночные бессонницы — Это ее благодать... Я приветствую старость, Которая трудоспособна.

1961

 

«...Ступень восходит за ступенью…»

...Ступень восходит за ступенью, Пролеты лестниц высоки. Кто б молодежь учил терпенью, Когда б не мы, не старики!

1962(?)

 

Старому другу

Ну вот, мы и встретимся снова, Вдвоем посидим у стола, Обдумаем век наш суровый, Превратные наши дела. Что ж, старое сердце не вынешь, Никак не починишь его... Мы вместе выходим на финиш, И вроде бы — все ничего. И все же, как надобно смертным, Еще раз проверим, дружок,— Горит ли огонь беззаветный, Который в нас Ленин зажег?

1958

 

СОЛДАТЫ

 

 

«Солдаты мы иль не солдаты?..»

Солдаты мы иль не солдаты? Чего там думать и гадать: Нам званье выдали когда-то — У нас его не отобрать. Я с вами в заревах жестоких От Риги и до малых скал, На западе и на востоке Четыре года воевал.

1949

 

Солдаты

 

1. «В тридцать втором году, в начале мая…»

В тридцать втором году, в начале мая, Под знаменем военного труда, Мы приняли Присягу, понимая, Что присягаем — раз и навсегда. И жили мы вне лжи и подозренья, И друг на друга не бросали тень — И с той поры глядим с неодобреньем На тех, кто присягает каждый день.

 

2. «Нас так учили, что бока помяты…»

Нас так учили, что бока помяты, И все же мы — не глина и не воск: На фронте проверяются солдаты, А не в тылу — среди конвойных войск. И все, что было где-то и когда-то, — Пиши об этом или не пиши... Двойная жизнь поэта и солдата Не терпит раздвоения души.

 

3. «Сто раз глядели мы в глаза беды…»

Сто раз глядели мы в глаза беды И дожили до лучших дней. И, в общем, Легко понять, что на судьбу не ропщем, Как бы сухими выйдя из воды. Но есть у всех, кто верит в наше братство, Свой корпус, и дивизия, и полк, Где мы должны по-прежнему сражаться И жизнь окончить, выполняя долг.

1964

 

Поэзия

Ее характер понимали слабо Там, где судили ночи напролет, — Но есть у нас простая мудрость Штаба, Который дальше фронта не пошлет. И вот в теплушке к месту назначенья Ее везут без всякого клейма В тот бой, куда с Народным Ополченьем Она давно торопится сама.

1964

 

Ленинград

Весна идет, и ночь идет к рассвету. Мы всё теперь узнали на века: И цену хлеба — если хлеба нету, И цену жизни — если смерть близка. И деревень обугленные трубы, И мирный луг, где выжжена трава, И схватки рукопашные, и трупы В снегах противотанкового рва. Но так владело мужество сердцами, Что стало ясно: Он не будет взят. Пусть дни бегут, и санки с мертвецами В недобрый час по Невскому скользят. Людское горе — кто его измерит Под бомбами, среди полночной тьмы? И многие, наверно, не поверят, Что было так, как рассказали мы. Но Ленинград стоит, к победе кличет, И все слова бессильны и пусты, Чтобы потомкам передать величье Его непобедимой красоты. И люди шли, чтоб за него сражаться... Тот, кто не трус, кто честен был и смел,— Уже бессмертен. Слава Ленинградцам! Честь — их девиз. Бессмертье — их удел.

1942

 

«Напиши мне, дорогая…»

Напиши мне, дорогая, Что-то стало не до сна. Не хочу, чтобы другая, А хочу, чтоб ты одна. Помню: шли мы возле смерти По равнине снеговой, А вернулись — на конверте Я увидел почерк твой. Руки только что держали Лакированный приклад, Под обстрелом не дрожали, А берут письмо — дрожат. Я тебе писать не буду, Как в атаку шли друзья, Потому что вам оттуда Все равно понять нельзя. Вот вернемся, как ни странно, И расскажем всё подряд. А пока — хвалиться рано, Как солдаты говорят. Напиши, чтоб хоть минуту Ты была передо мной. Не хочу сказать кому-то, А хочу тебе одной: Хуже смерти в нашем деле, Если вдруг придет тоска, Словно нету три недели Ни завертки табака. Так под Колпином, в блокаде, Друг ударил по плечу: «Мох закурим?» — Бога ради, Даже вспомнить не хочу. А метели, завывая, Заметают снежный путь... Где ты, почта полевая, Принесешь ли что-нибудь?

Декабрь 1942

 

Солдаты Волхова

Мы не верим, что горы на свете есть, Мы не верим, что есть холмы. Может, с Марса о них долетела весть И ее услыхали мы. Только сосны да мхи окружают нас, Да болото — куда ни глянь. Ты заврался, друг, что видал Кавказ, Вру и я, что видал Тянь-Шань. Мы забыли, что улицы в мире есть, Городских домов этажи,— Только низкий блиндаж, где ни встать, ни сесть, Как сменился с поста — лежи. А пойдешь на пост да, не ровен час, Соскользнешь в темноте с мостков, — Значит, снова по пояс в грязи увяз — Вот у нас тротуар каков. Мы не верим, что где-то на свете есть Шелест платья и женский смех, — Может, в книжке про то довелось прочесть, Да и вспомнилось, как на грех. В мертвом свете ракеты нам снится сон, Снится лампы домашний свет, И у края земли освещает он Все, чего уже больше нет. Мы забыли, что отдых на свете есть, Тишина и тенистый сад, И не дятел стучит на рассвете здесь — Пулеметы во мгле стучат. А дождешься, что в полк привезут кино,— Неохота глядеть глазам, Потому что пальбы и огня давно Без кино тут хватает нам. Но мы знаем, что мужество в мире есть, Что ведет нас оно из тьмы. И не дрогнет солдатская наша честь, Хоть о ней не болтаем мы. Не болтаем, а терпим, в грязи скользя И не веря ни в ад, ни в рай, Потому что мы Волховский фронт, друзья, Не тылы — а передний край.

1943

 

Строитель дороги

Он шел по болоту, не глядя назад, Он бога не звал на подмогу, Он просто работал, как русский солдат, И выстроил эту дорогу. На запад взгляни и на север взгляни — Болото, болото, болото. Кто ночи и дни выкорчевывал пни, Тот знает, что значит работа. Пойми, чтобы помнить всегда и везде: Как надо поверить в победу, Чтоб месяц работать по пояс в воде, Не жалуясь даже соседу! Все вытерпи ради родимой земли, Все сделай, чтоб вовремя, ровно, Одно к одному по болоту легли Настила тяжелые бревна. ...На западе розовый тлеет закат, Поет одинокая птица. Стоит у дороги и смотрит солдат На запад, где солнце садится. Он курит и смотрит далеко вперед, Задумавший точно и строго, Что только на запад бойцов поведет Его фронтовая дорога.

1942

 

Пехотинец

Был жаркий полдень. Были травы Нагреты солнцем. На реке Шла полным ходом переправа, И на шоссе невдалеке Клубилась пыль. И вот тогда-то, Уже на правом берегу, Я увидал того солдата И почему-то не могу Его забыть. Хранит мне память, Как по-хозяйски, не спеша, Он воду крупными глотками Из каски пил, как из ковша. Напился, поглядел на запад, На дым горящих деревень — И снова в бой... И я внезапно Увидел тот грядущий день, Который будет всех светлее, Когда под грохот батарей Мы зачерпнем воды из Шпрее Солдатской каскою своей.

1944

 

«В какие бури жизнь ни уносила б…»

В какие бури жизнь ни уносила б — Закрыть глаза, не замечать тревог. Быть может, в этом мудрость, в этом сила, И с детства ими наградил Вас бог. Речь не идет о мудрости традиций, Но о стене из старых рифм и книг, Которой Вы смогли отгородиться От многих зол, — забыв их в тот же миг. Война?—А сосны те же, что когда-то. Огонь? — Он в печке весело трещит. Пусть тут блиндаж и бревна в три наката. Закрыть глаза. Вот Ваши меч и щит. И снова не дорогой, а привалом Растянут мир на много долгих лет, Где — странник — Вы довольствуетесь малым, Где добрый ветер заметает след, Где в диком этом караван-сарае Храп лошадей, цыганский скрип телег,— А странник спит, о странствиях не зная, И только песней платит за ночлег. Мне в путь пора. Я Вас дождусь едва ли. И все-таки мне кажется сейчас, Что, если Вы меня не осуждали, Чего бы ради осуждать мне Вас? Мне в путь пора. Уже дымится утро. Бледнеют неба смутные края. Да, кто-то прав, что все на свете мудро, Но даже мудрость каждому — своя.

1943

 

«Скажешь, все мы, мужчины…»

Скажешь, все мы, мужчины, Хороши, когда спим. Вот и я, без причины, Нехорош, нетерпим. Молод был — бесталанно Пропадал ни за грош. А состарился рано, Так и тем нехорош. Что ж, допустим такое, Что характер тяжел, Но уж если покоя В жизни я не нашел,— Холст на саван отмерьте, Жгите богу свечу, А спокойною смертью Помирать не хочу. Вижу лес и болото, Мутный сумрак ночной, И крыло самолета, И огни подо мной. Вот совсем закачало, Крутит по сторонам, Но мы сбросим сначала, Что положено нам. А потом только скажем, Что и смерть нипочем. Жили в городе нашем, За него и умрем. Мне не надо, родная. Чтобы, рюмкой звеня, Обо мне вспоминая, Ты пила за меня. И не надо ни тоста, Ни на гроб кумачу, Помни только, что просто Помирал, как хочу.

1943

 

Военные корреспонденты

Мы знали всё: дороги отступлений, Забитые машинами шоссе, Всю боль и горечь первых поражений, Все наши беды и печали все. И нам с овчинку показалось небо Сквозь «мессершмиттов» яростную тьму. И тот, кто с нами в это время не был,— Не стоит и рассказывать тому. За днями дни. Забыть бы, бога ради, Солдатских трупов мерзлые холмы, Забыть, как голодали в Ленинграде И скольких там недосчитались мы. Нет, не забыть — и забывать не надо Ни злобы, ни печали, ничего... Одно мы знали там, у Ленинграда, Что никогда не отдадим его. И если уж газетчиками были И звали в бой на недругов лихих, — То с летчиками вместе их бомбили И с пехотинцами стреляли в них. И, возвратясь в редакцию с рассветом, Мы спрашивали: живы ли друзья?!! Пусть говорить не принято об этом, Но и в стихах не написать нельзя. Стихи не для печати. Нам едва ли Друзьями станут те редактора, Что даже свиста пули не слыхали, А за два года б услыхать пора. Да будет так. На них мы не в обиде. Они и ныне, веря в тишину, За мирными приемниками сидя, По радио прослушают войну. Но в час, когда советские знамена Победа светлым осенит крылом, Мы, как солдаты, знаем поименно, Кому за нашим пировать столом.

1943

 

Поэту

Мы знаем: будет странный час, И по домам пойдут солдаты, Но мы не знаем, кто из нас Дойдет живым до этой даты. А если все же доживем, Друзьями станут нам едва ли Те, кто о мужестве своем В бомбоубежищах писали. Им нелегко пришлось в домах, Но был мужчиною, поверьте, Не тот, кто смерти ждал впотьмах, А тот, кто шел навстречу смерти.

1943

 

Солдатские сонеты

 

1. На отдыхе

Под вечер полк на отдых отвели. Все вымылись, побрились... Три солдата Глядят себе на рощицу вдали, На желтые палатки медсанбата. Дорога в жестких колеях, в пыли, Над ней дрожит и гаснет луч заката. Он говорит друзьям: «Ну что ж, ребята, Айда до девок». И они пошли. «Знакомьтесь — Валя». Русых две косички, Как у девчонки. Разве не мила? Ушли в лесок. Дымясь, темнеет мгла, И девушку он обнял по привычке. А все — тоска. И нету даже спички, Чтоб закурить. Да, молодость прошла.

 

2. Разведчик

Наверно, так и надо. Ветер, грязь. Проклятое унылое болото. Ползи на брюхе к черным бревнам дзота, От холода и злобы матерясь, Да про себя. Теперь твоя забота – Ждать и не кашлять. Слава богу, связь В порядке. Вот и фриц у пулемета. Здоровый, дьявол. Ну, благословясь... На третий день ему несут газету. Глядишь, уже написано про эту Историю — и очерк, и стишки. Берет, читает. Ох, душа не рада! Ох, ну и врут! А впрочем, пустяки. А впрочем — что ж, наверно, так и надо.

 

3. Отпуск

Для нас на время отгремели пушки, Мы едем в отпуск. Доставай кисет. Тут все бойцы, тут свой народ в теплушке, И есть о чем поговорить, сосед. Нет, не сойдется клином белый свет, Везде друзья найдутся и подружки, С кем выпьешь водки из солдатской кружки, А то и чаю, если водки нет. Вот, говорят, бывает у другого, Что встретит дома друга дорогого, Ну, думал, тут-то прошибет слеза. А тот молчит, не смотрит. Уж поверьте, Кто не глядел в глаза войне и смерти, Стыдится другу поглядеть в глаза.

1943

 

Равенство

Сколько раз на воинской дороге, Под огнем — как заповедь свою, Я твердил святые эти строки О великом равенстве в бою. Вот и шли мы, верные отчизне, Равные в пожарище войны, Чтобы наши внуки в мирной жизни Были всюду и во всем равны.

1962

 

Фотография

Из Нюрнберга, сжатого кольцом, Мой друг привез свои святые снимки: Он там работал в шапке-невидимке, Хотя официальным был лицом. И у меня на письменном столе Воскресла справедливая Европа, Где ледяное тело Риббентропа Висит в несодрогнувшейся петле.

1964

 

Сон на Волховском фронте

Приснилось мне, что я бежал из плена И, следуя отчаянной судьбе, Две женщины, бесстрашно и смиренно, Меня в убогой спрятали избе. Подходит ночь, сугробами мерцая, Но за окном, из темноты ночной, Внимательные глазки полицая Не отдыхают — и следят за мной.

1965

 

Объяснение верности

Не все поймут, как мы к победе шли, Преодолев злопамятные годы, И отстояли честь родной земли И знамя старой ленинской свободы. И, продолжая непреклонный труд, Мы связаны той клятвою орлиной, Которую кощунственно зовут Слепою верой или дисциплиной.

1966

 

Воспоминания о книге «АРТПОЛК»

Как сложен мир, где судят люди И обо всех, и обо всем, — А мы шагаем у орудий И скатки за спиной несем. Пусть высока за это плата — Но я тщеславен: я хочу, Чтоб ограниченность солдата Была мне в жизни по плечу.

1965

 

Три стихотворения о коне

 

Первая встреча

Что увидел я сначала, Утром, первый раз, когда В полумраке возникала Эта грозная беда? Хуже бреда, Злее смерти Наклонились надо мной Зубы длинные, как жерди, Опаленные слюной. Выше — глаз глядел сердито, Полный красного огня, И огромное копыто Сбоку целилось в меня. Хладнокровный горожанин Ощутил при виде их Как бы легкое дрожанье Всех конечностей своих. За дощатой загородкой Против зверя одинок, Обладал он только щеткой, Словно чистильщик сапог. Но от века и до века, Оглашая торжество, Правит разум человека, Воля страшная его. Он врывается с размаха, Видя вещи все насквозь, — Он в кармане ищет сахар: Укрощенье началось.

 

Дружба

 

1

Конь во сне бормочет глухо, Гривой медленно горя. Над его высоким ухом Подымается заря. Бродит шорох, наступая, Ухо тянется, дрожа. То не ухо — То слепая, Первобытная душа. Видит: Облачной тропою Ходит рыжая луна, И стоит у водопоя Предводитель табуна. Вот он вздрогнул, Вот он замер... Но, уздечкою звеня, Азиатскими глазами Дружба смотрит на меня.

 

2

Я возьму седло и сбрую, Все, что окажет отделком, Стремена отполирую Самым мелким наждаком. Я работу кончу первый (Кто мне скажет: подожди!) Скоро осень и маневры, И походы, и дожди. Будут дни пороховые Вплоть до яростной зимы... Всё, товарищ, не впервые: Старослужащие мы.

 

3

На Востоке ходят бури, Тучи, полные огня. Там давно готовы пули Для тебя и для меня. Но, шагая в горе боя — Пороха багровый чад — Отвечаю: нас с тобою Никогда не разлучат. Если рапорт без ответа, Не оставят нас вдвоем,— Мы до Реввоенсовета, До Буденного дойдем. Скажем: «Как, разъединенным, Нам идти под пулемет!» Я ручаюсь, что Буденный С полуслова нас поймет.

 

Последнее стихотворение о коне

Никогда, ни под каким предлогом Не хочу предсказывать, друзья, И, однако, гибели берлога Снится мне, темнея и грозя. Вижу тучи, прущие без толку, Отблеск дальнобойного огня, Дальше все потеряно... И только — Морда полумертвого коня, Душная испарина и пена, Это он, а вместе с ним и я, Оба — тяжело и постепенно — Падаем во мрак небытия. Падаем... Но через толщу бреда Музыка плывет издалека, — То растет великий шум победы, Гул артиллерийского полка. Так во сне моем произрастает Истины упрямое зерно. Что поделать? Жизнь идет простая, С ней не согласиться мудрено. Лето нас приветствует июлем, Ясной радугой, грибным дождем. Мы еще поездим, Повоюем И до самой смерти доживем.

1933

 

Встреча

О верности свидетельствуем мы... Пустыни азиатские холмы, И пыль путей, и мертвый прах песка, И странствия великая тоска. Пустая ночь ползет из края в край, Но есть ночлег и караван-сарай, Дикарский отдых, первобытный кров И древнее мычание коров. Блаженная земная суета — Мычание домашнего скота. Скорей гадай, шагая на огонь, Чей у столба уже привязан конь? Кого сегодня вздумалось судьбе Послать ночным товарищем тебе? Перед тобой из душной темноты Встают его простейшие черты — И пыль путей, и мертвый прах песка На рваных отворотах пиджака. Закон пустыни ясен с давних пор: Два человека — длинный разговор. Куда ведет, однако, не слепа, Его мужская трезвая тропа? О чем имеют право говорить Работники, присевшие курить, Пока война идет во все концы И Джунаида-хана молодцы Еще несут на уровне плеча Английскую винтовку басмача? Он говорит сквозь волны табака: «Порою, парень, чешется рука. Пустыня спит, пески ее рябят, А мне бы взвод отчаянных ребят, И на бандита вдоль Аму-Дарьи Уже летели б конники мои!..» Я посмотрел на рваные слегка Косые отвороты пиджака, — Там проступали, как пятно воды, Петлиц кавалерийские следы. Я говорю: «Продолжим план скорей... Сюда бы пару горных батарей, Чтоб я услышал, как честят гостей По глинобитным стенам крепостей, Как очереди пушечных гранат Во славу революции гремят». Мы встали с мест, лукавить перестав, Начальствующий армии состав, И каждый называл наверняка, Как родину, название полка. Мы встали, сердце верностью грузя, — Красноармейцы, конники, друзья, — Мы вспоминали службу наших дней, Товарищей, начальников, коней. Республики проверенный запас! На всех путях Союза сколько нас, Работников, сквозь холода и зной Раскиданных огромною страной От моря к морю, от песка к песку. Мы только в долгосрочном отпуску, Пока она не позовет на бой, Пока бойцы не встанут за тобой. И повторяет воинский билет, Что это отпуск. Увольненья нет.

1933

 

Воспоминания в Пушкинских Горах

Я летчиком не был и не был разведчиком, Героем и гордостью гневной страны, — А просто безвестным армейским газетчиком, Но все — временами — на фронте равны. Не этим ли полем, за этой горою ли Прошел батальон сквозь лавину огня, — И то, что друзья мои были героями,— Вот это никак не отнять у меня.

1962

 

Чистилище

Стыжусь: как часто Я бывал в восторге — Меня бросало В сладостную дрожь От грома сборищ И парадных оргий, Речей победных И хвастливых сплошь. Лишь опыт войн — Пронзительный и горький, Который На чистилище похож, — Открыл мне мудрость Древней поговорки: Глаз — видит правду, Ухо — слышит ложь.

1962

 

«Я пью за тех, кто честно воевал…»

Я пью за тех, кто честно воевал, Кто говорил негромко и немного, Кого вела бессмертная дорога, Где пули убивают наповал. Кто с автоматом полз на блиндажи, — А вся кругом пристреляна равнина, — И для кого связались воедино Честь Родины и честь его души. Кто не колеблясь шел в ночную мглу Когда сгущался мрак на горизонте, Кто тысячу друзей нашел на фронте Взамен десятков недругов в тылу.

1942

 

К музе

Ну какими мы были талантами — Мы солдатами были, сержантами. Но теперь, вспоминая о том, Веря в наше святое призвание И борясь за военное звание, Меньше маршала — мы не возьмем.

1962

 

На пограничной заставе

Заболела овчарка, Уж ей не подняться вовеки, И над нею склонился Майор в старомодных очках. И она умерла, Не смежив воспаленные веки, С отраженьем Хозяина В мертвых прекрасных зрачках.

1959

 

Веселые нищие

Кому из смертных сколько жить осталось — Об этом, к счастью, знать нам не дано. Скучает состоятельная старость, С утра томится и глядит в окно. А там — и бог готов развеселиться, Когда, тряхнув армейской стариной, Два нищих друга — два седых счастливца,— Веселые, выходят из пивной.

1965

 

«Нам ли храбрости набираться…»

Нам ли храбрости набираться, Понимавшим прямую суть Отвлекающих операций, Но идти, если выбран путь, В бой, во имя своей Державы, Наносящей удар врагу, И в безвестности — и без славы Умирать на сыром снегу?!

1964(?)

 

«Участвовать в былой судьбе…»

Участвовать в былой судьбе С победой и обидою — Нет, милый друг, Я ни себе, Ни прочим не завидую. А все же нужен — Так иль так — Пренебрегая датами, Хотя бы самый малый такт: Не ссориться с солдатами.

1964

 

За великой стеной

Есть трагедия веры, С которой начнется Закаленных дивизий Разлад и распад: Это вера солдат В своего полководца, Что давно уже стар И не верит в солдат.

1964

 

Лесник

Живет в избушке отставной сержант, Всему живому родственник и друг. Был у него в боях другой талант, Но генеральских не было заслуг. И пенсией старик не награжден — Не гонит на охоту егерей, Но, как мудрец, сосуществует он С державой птиц, деревьев и зверей.

1964

 

Сосед

В окне всю ночь Не гаснет свет — Всю ночь Работает сосед, Всю ночь Не гаснет свет в окне... Кто я ему, И кто он мне? Но сердце говорит: Он твой Сосед По точке огневой, С которым вместе, День за днем, В бой за грядущее Идем.

1962

 

Четыре войны

Нам дан был подвиг как награда, Нам были три войны — судьбою, И та, четвертая, что надо Всю жизнь вести с самим собою. От этой битвы толку мало, Зато в душе у нас осталась Сопротивляемость металла, Где нету скидок на усталость.

1961

 

Из Анри Лякоста

В декабре 1943 года, когда я лежал в госпитале на Волховском фронте я перечитал «Падение Парижа», и вот что пришло мне в голову, а что, если бы Люсьен остался жив, Люсьен, для которого «мир хорошел, люди становились милыми», который стал думать о товарищах — «хороший человек»?

В госпитале было время для размышлений, и я выдумал тогда французского поэта Анри Лякоста, соединив имя знаменитого одного теннисиста с фамилией другого. Я выдумал его биографию, выдумал первую его книгу «Горожане», а затем его стихи — солдата армии Сопротивления.

Моя задача заключалась в попытке написать об известных событиях в Западной Европе так, как это сделал бы мой товарищ по профессии — французский поэт и военный корреспондент, сражавшийся в рядах вооруженных сил армии Сопротивления.

Анри Лякост — фигура примечательная среди молодых поэтов Франции. Младший брат знаменитого теннисиста, он сам вначале приобретает известность как выдающийся игрок в пинг-понг. Первая и единственная книга его стихов «Горожане» вышла в 1939 году в Лионе, в количестве восьмидесяти экземпляров. Тем не менее критики немедленно отметили ее появление, и некоторые из них называют Лякоста чуть ли не «единственной надеждой молодой французской поэзии».

Знаменательно, как под влиянием войны изменилась психология автора, которую Брюньон назвал в свое время «мужеством отчаяния».

С этой книгой, представляющей библиографическую редкость, меня познакомил мой друг, английский писатель Леонард Уинкотт. Он же сообщил мне некоторые подробности биографии Лякоста. В частности, он рассказал, что в газетах сражающейся Франции промелькнули сообщения о том, что Лякост находится в армии генерала Жиро и, в чине сержанта колониальных войск, принимал участие в битве за Сицилию.

Разумеется, мои переводы не претендуют на то, чтобы составить у читателя более или менее полное представление о творчестве французского поэта. Не совсем обычные условия для работы над переводами отнюдь не способствовали тщательности их отделки. Тем не менее сержанту Лякосту, сражавшемуся за Сицилию, возможно, приятно будет узнать, что стихи его переводились под музыку артиллерийской канонады, гремевшей у берегов Волхова и на Ленинградском фронте.

А. Г.

 

 

Горожане

Да, мы горожане. Мы сдохнем под грохот трамвая. Но мы еще живы. Налей, старикашка, полней! Мы пьем и смеемся, недобрые тайны скрывая, — У каждого — тайна, и надо не думать о ней. Есть время: пустеют ночные кино и театры. Спят воры и нищие. Спят в сумасшедших домах. И только в квартирах, где сходят с ума психиатры, Горит еще свет — потому что им страшно впотьмах. Уж эти-то знают про многие тайны на свете, Когда до того беззащитен и слаб человек, Что рушится все — и мужчины рыдают, как дети. Не бойся, такими ты их не увидишь вовек. Они — горожане. И если бывает им больно — Ты днем не заметишь. Попробуй взгляни, осмотрись Ведь это же дети, болельщики матчей футбольных, Любители гонок, поклонники киноактрис. Такие мы все — от салона и до живопырки. Ты с нами, дружок, мы в обиду тебя не дадим. Бордели и тюрьмы, пивные, и церкви, и цирки — Все создали мы, чтобы ты не остался один. Ты с нами — так пей, чтоб наутро башка загудела. Париж, как планета, летит по орбите вперед. Когда мы одни—это наше семейное дело. Других не касается. С нами оно и умрет.

 

На теннисе

Я пил всю ночь. Июля тяжкий зной Плывет, как дым, томительно и сонно, И пестрые трибуны стадиона Плывут куда-то вдаль передо мной. Бью по мячу наотмашь, с пьяных глаз. Куда летит, где падает — не вижу... Наверно, бог ударил по Парижу Вот так, как я по мячику сейчас.

 

Разговор с критиком в кафе «Ротонда»

Блоха проворно скачет за блохой. За словом — слово. День покрылся тучей. Униженный ремесленник созвучий, Я, к сожаленью, не совсем глухой. Да, занят я не делом — чепухой. Да, я готов признать на всякий случай, Что мой папаша умер от падучей И я ему наследник неплохой, А главное, слуга покорный ваш Умеет бить, как бил один апаш — Ни синяков на теле, ни царапин. И вы учтите, господин рантье, Что мой удар покойный Карпантье Хвалил за то, что он всегда внезапен.

 

Гроза в Париже

Дурак уснул — он помолился богу. А гром гремит над миллионом крыш. Не этот ли удар нам бьет тревогу? Не эта ль молния зажжет Париж? Тьма нарастает, мутная, тупая, Предчувствиями по сердцу скребя. И я, в грозе и ливне утопая,— Соломинка! — хватаюсь за тебя.

 

В гостинице

В гостинице мне дали номер. Малость Я присмотрелся к комнате. И вдруг Припомнил то, чего забыть, казалось, Никак нельзя: тут умирал мой друг. С кровати видел он перед собою Пространство небольшой величины. Диван, пятно сырое на обоях. И были дни его обречены. И целый день я пьянствовал и бредил, От разума скрывая своего, Что был он лучше, чем его соседи, И чем враги, и чем врачи его. А шумный Век твердил простые вещи, Что все мы дети по сравненью с ним, Что ни один еще закон зловещий Нам, неучам, пока не объясним. И в том, что разум властвует на свете, Я усомнился, бедный ученик, На миг один. Но разве знают дети, Доколе будет длиться этот миг?

 

Европа

Мне приснилась пустынная Прага, Грязный двор и квадратное небо, И бродяг обессиленных драка Над буханкою серого хлеба. А в костеле, темнее, чем аспид, Только ветер блуждает, как пленник, И Христу, что на свастике распят, Тайно молится дикий священник. Мне приснились кирпичные стены, И решетка, и надпись «Свобода», Где стоит на посту неизменно Часовой у железного входа. Неизвестно чего ожидая, Он стоит здесь и дни, и недели, И стекает вода дождевая По шершавой и узкой шинели. Мне приснилась потом Справедливость В бомбовозе, летящем как птица. И четыре часа она длилась, Чтоб назавтра опять повториться. И я видел развалины кровель В обезумевшей полночи Кельна, И британского летчика профиль, Чья улыбка светла и смертельна. Мне приснилась рабочая кепка На хорошем, простом человеке, — И такую, что скроена крепко, Перед немцем не скинут вовеки. Пусть друзья мои роют окопы И стоят за станками чужими, — Но последнее слово Европы Будет сказано все-таки ими.

 

Десант на Корсику

Нагие скалы. Пыль чужой земли На сапогах, на каске, на одежде. Уходит жизнь. Все, чем дышал я прежде, Померкло здесь, от родины вдали. Но уж плывут, качаясь, корабли, Плывут на север, к Славе и Надежде. Что бой? Что смерть? Хоть на куски нас режьте, Но мы дойдем — в крови, в грязи, в пыли. Во Франции не хватит фонарей Фашистов вешать. Нам не быть рабами. Меня качало на груди морей. Качало меж верблюжьими горбами, Чтоб мог я пересохшими губами Припасть к бессмертью родины моей.

 

Я француз

Покамест Жертв и Доблести союз Нас не привел, освободив от уз, К тем берегам, где Братство и Свобода, — Вы слышите меня? — да, я француз, Мне душу давит непомерный груз Кровавой муки моего народа. Но если мир восстанет из огня, Отбросив злобу, ненависть кляня И отвергая подвиг их презренный,— Тогда скажу я, в ясном свете дня, Как равный равным, — слышите меня? — Я не француз —я гражданин Вселенной.

 

Летчикам эскадрильи «Нормандия»

Над диким камнем выжженных равнин, Над желтизной их мертвого потока Я слышу гул, крылатый гул машин. Вы были правы: свет идет с Востока. Я ошибался жалко и жестоко, Ничтожных дней себялюбивый сын, Я думал: в мире человек — один, И он бессилен перед гневом рока. Вы были правы. И когда-нибудь, В Нормандии, мы вспомним долгий путь И за столом, на празднике орлином, Поднимем тост за братство на земле, За Францию, за маршалов в Кремле И англичан, летавших над Берлином.

1943

 

ДВОЕ

 

 

Посвящение («Нам нельзя путешествовать вместе…»)

Нам нельзя путешествовать вместе, Что доказано жизнью в былом: Ни одно из таких путешествии Не согласно с моим ремеслом. Все равно ты нарушишь при этом Договор предварительный наш — И не тенью, а внутренним светом Заслонишь мне людей и пейзаж.

1965

 

Двое

Сколько лет не гаснет их очаг В домике бревенчатом и старом, И мелькают искорки недаром В умудренных временем очах. Им разлука кажется смертельной, Им одни и те же снятся сны. Но мужчина думает отдельно О сраженьях прожитой войны.

1966

 

Колыбельная

Ночь родимого края Тишиною полна. И горит, не сгорая, Над горами луна. Цапли белые в гнездах Отдыхают давно, И спокойные звезды В наше светят окно. И в рыбачьей деревне Мирно спят рыбаки, Не шумят там деревья, Не горят огоньки. Только бьется о берег Неумолчный прибой. В доме заперты двери. Спи, мой друг дорогой.

1951 (?)

 

Вечернее пение птиц

В тихой роще, далеко от дома, Где закат блаженно догорает, Слышен голос песенки знакомой, От которой сердце обмирает. Но, внимая этой песне дальней, Даже мудрецы поймут едва ли: То ли птицы стали петь печальней, То ли мы с тобой печальней стали.

1966

 

В смешанном лесу

Не знаю, кто, в какие времена, Уговорил их вместе поселиться, Но дружит краснокожая сосна — Как равная — с березкой бледнолицей. Для них давно настала, в добрый час, Торжественного равенства эпоха, Как бы невольно убеждая нас, Что быть терпимыми — не так уж плохо.

1966

 

Жестокий романс

Если уж по-честному признаться, Выложить всю правду без прикрас — Он влюблялся, может быть, пятнадцать, Может быть, и полтораста раз. Было дело и зимой, и летом, Осенью случалось, и весной — Только вся его любовь при этом Относилась к женщине одной.

1966

 

Любовь

Когда тебе за пятьдесят, Будь благодарен той любовной дрожи, О коей в полный голос голосят Стихи непросвещенной молодежи. Потом они расскажут, что туман Их совратил. Стихи их в воду канут. Но ты-то знаешь правду и обман. Но ты умен — и счастлив, что обманут.

1962

 

На пяти океанах любви

На пяти океанах любви Нам встречались с тобой острова. Где наивные ручьи И по-детски вздыхала трава. Сколько дней отдыхали мы там, Сколько прожили на море лет, Уплывая к таким берегам, На которых спасения нет.

1965

 

Вдвоем

Нам теперь — ни сна, ни ласки: Не пошла наука впрок. Разве только, словно в сказке, Добрым молодцам урок. Жили весело — да вскоре Подошел недобрый час, И осталось только горе, Разделяющее нас.

1964

 

Лунный луч

Взгляни, как лунный луч блуждает И озирается вокруг, Чего-то ищет, ожидает, И вот он нас нашел — и вдруг Похорошел от этой встречи, Упав, в блаженном забытьи, На обессиленные плечи, На руки храбрые твои.

1959

 

Белой ночью

Мы доброю Научены судьбою, Среди домашних ссор И суеты, Так разводиться — временно — С тобою, Как на Неве Разводятся мосты.

1963

 

Отдых в лесу

Пусть все стихи, что написал я за год, Перед тобой сейчас покорно лягут, Взамен корзины разноцветных ягод, Которых я собрать тебе не смог. И все стаканы, выпитые мною, Пусть возвратят свое вино хмельное, Чтобы оно летучею волною Смывало пыль с твоих беспечных ног.

1958

 

«В тревожном сне лесного государства…»

В тревожном сне лесного государства Река бесшумна, словно на экране, — Но здесь природа лишена коварства И обо всем предупредит заране: Уже ты слышишь, как она исторгла Могучий вздох разгневанного бога, — И оперенная стрела восторга Пронзит тебя у Белого порога.

1964

 

«Осенний день, счастливый, несчастливый…»

Осенний день, счастливый, несчастливый, Он все равно останется за мной Косым и узким лезвием залива И старых сосен лисьей желтизной. Они стоят, не зная перемены И подымаясь, год за годом, с той Столь ненавистной и одновременно Желанной для поэта прямотой. Вперед, вперед! Простую верность вашу Я — обещаю сердцу — сберегу. Уже друзья вослед платками машут, — Им хорошо и там, на берегу. Нам — плыть и плыть. Им — только ждать известий Но если погибать придется мне, То — не барахтаясь на мелком месте, А потонув на должной глубине.

1935

 

Через пять тысяч верст в альбом

Я напишу тебе стихотворенье: Там будет жаркий азиатский день, Воды неумолкаемое пенье И тополя стремительная тень. И я, идущий с низкого холма Туда, где под глубокой синевою — Все белые — зеленою листвою Окружены окраины дома. Вперед, вперед! На ярко-белых ставнях Дробится свет. Бежит, поет вода. А комнаты молчат. И темнота в них, И только платье светлое. Тогда Полдневный мир, который так огромен, Дома на солнце и вода в тени, Жара за ставнями, прохлада в доме — Все скажет нам, что мы совсем одни. И кончится мое стихотворенье, И все исчезнет в городе твоем. Дома уйдут, воды умолкнет пенье, И только мы останемся. Вдвоем.

1937

 

Романс

Я лгать не буду, что сожжен жесток Июльским ветром, как трава степей Под небом беспощадного Востока. И я не стал наивней и глупей. Нет, милая. Не мучась, не ревнуя И уходя от лишней суеты, Я небеса за нашу страсть земную Благодарю. Благодари и ты.

1937

 

«Где ты пропадаешь эти годы…»

Где ты пропадаешь эти годы И земной не бережешь красы? Дура, — неужели ради моды Рыжих две остригла ты косы? На каких равнинах пропадая, Каблучком ступаешь на цветы. Как ты веселишься, молодая, И кого обманываешь ты? Мало мы, в хорошем этом мире Грелись у веселого огня: Три часа (а я хотел четыре) Ты любила, милая, меня.

1934

 

Единственное невеселое путешествие

 

Бедные рифмы

Невесело мне было уезжать. А думаешь, мне весело скитаться, В гостиницах унылых ночевать, Чего-то ждать в пути — и не дождаться, Чему-то верить, в чем-то сомневаться И ничего как следует не знать? Наверно, в жизни нужно зарыдать Хоть раз один. Не вечно же смеяться Сумевшему внезапно угадать, Что нам придется навсегда расстаться, Что в час, когда сердца должны смягчаться, Я не смогу ни плакать, ни прощать.

 

Бессонница(«Я с ума, вероятно, спятил…»)

Я с ума, вероятно, спятил, — Все мне чудится: в тишине Работящая птица дятел Клювом бьет по моей стене. Ладно — пусть себе суетится И долбит, и долбит опять. Пусть уж лучше не ты, а птица Не дает мне ночами спать.

 

Вечер

Те желтые огни в бревенчатых домах, Та гладкая вода, весла внезапный взмах, Та тихая река, смиренный воздух тот Избавили меня от горя и забот. Пускай на миг один — и то спасибо им: Они теперь со мной всем обликом своим. Воспоминаний свет, пронзающий года, У нас нельзя отнять нигде и никогда.

 

Примета

День отошел, а мне и горя мало. Издалека, среди густых ветвей, Кукушка сорок раз прокуковала, И я был рад и благодарен ей. Но ясно мне сквозь дальний дым рассвета, Что только в миг смятения и тьмы Нам сердце может радовать примета, В которую не верим с детства мы.

 

Лапландия

Когда перейду я на прозу и разбогатею немного, Я, может быть, выстрою хижину, один, не жалея труда. Вы знаете лес и равнину, где озеро так одиноко, Что только скитальцы чайки любуются им иногда. Лапландия, милая сердцу! Твой облик уныл и неярок. Но те, кто тебя полюбили, не требуют ярких цветов. Надолго, товарищ? Надолго. И мне приготовят в подарок Рыбацкие сети — Пинегин, ружье — Соколов-Микитов.

 

Разлука

И был виновный найден и опознан Самим собой. И, молодость губя, Промолвил он: быть может, слишком поздно Но я решил и осудил себя. Вы слышали Разлуки дуновенье? Теперь на годы горя и тревог Протянуто угрюмое мгновенье, Когда хотел я плакать — и не мог.

 

Песенка

И ты был, друг мой, тоже Получше, помоложе, И девушка хотела Не разлюбить вовек. И сочинил ты в песне, Что нет ее прелестней, И сам тому поверил, Наивный человек. Но годы, слава богу, Проходят понемногу, Живешь, не ожидаешь Ни писем, ни вестей. А за стеною где-то Поется песня эта О девушке, о счастье, О юности твоей.

 

Кандалакша

Ну что ж, попробуй. Вдруг все будет так же: Немного хлеба, водка, соль, табак. Опять пройдешь по нижней Кандалакше. Опять перевезет тебя рыбак. И там, где ты забыл дороги к дому, Где в белом блеске движется волна, Сожмется сердце: столь не по-земному Чиста она, светла и холодна. Наверх, туда, где сосны завершили Свой трудный путь. Еще издалека Увидишь камень, поднятый к вершине Могучею работой ледника. А там — подъем окончен. И мгновенно Поющий ветер хлынет на тебя, И ты услышишь музыку вселенной, Неистребимый голос Бытия. А солнце и не ведает заката, А облик мира светел и велик. Да, здесь, на миг, был счастлив ты когда-то. Быть может, повторится этот миг.

 

«Прикажете держать себя в руках…»

Прикажете держать себя в руках, В работе находить свое спасенье, Слова искать в пустынных рудниках Под непрерывный гул землетрясенья И самому, о гибели трубя, Замучить ту, что все же не разлюбит?.. Стихи, стихи! Возьмут они тебя, На миг спасут — и навсегда погубят.

 

Память

Да разве было это? Или снится Мне сон об этом? Горная река, Далекая китайская граница И песенка уйгура-старика. Да разве было это? На рассвете Труба и марш. Военный шаг коней. И с Балтики врывающийся ветер, И шум ручья, и влажный блеск камней. И веришь и не веришь... И с трудом Бредешь за памятью в ее туманы. ...Бревенчатый под тихим солнцем дом И вереском поросшие поляны. И то, чего забыть никак нельзя, Хотя бы вовсе память изменила: И труд, и вдохновенье, и друзья, И ты со мной. Все это было. Было.

 

«О, если мог бы я, хоть на мгновенье…»

О, если мог бы я, хоть на мгновенье, Поверить в то, что все вернется вдруг И я почувствую прикосновенье Таких далеких и желанных рук! За окнами, в сиянье зимней стужи, Лежит залив. Кругом — холмы, леса. А мне все кажется, что это хуже, Чем жить в аду — но верить в чудеса.

 

«Что мне теперь песок любой пустыни…»

Что мне теперь песок любой пустыни, Любого моря блещущий прибой, Мне, ясно понимающему ныне, Насколько я в долгу перед тобой. Я дешево плачу: смертельной мукой, Томительным сознанием вины, Отчаяньем, и горем, и разлукой — За ту любовь, которой нет цены.

 

«Ни судьбе, ни искусству, ни славе…»

Ни судьбе, ни искусству, ни славе, Никому я тебя не отдам. Не могу я болтать и лукавить, К тридцати приближаясь годам. Все уносят могучие реки. И, не слишком ценя бытие, Я тебе благодарен навеки За любовь, за неверье твое.

 

«Гляжу — не наглядеться никогда…»

Гляжу — не наглядеться никогда. О, как по-детски спишь ты, дорогая. Вот и глядел бы долгие года И сам не спал, твой сон оберегая. Но все, что так необходимо мне, По-нищенски судьба смогла отмерить. ...Как в детстве, что-нибудь скажи во сне, Чтоб я сумел словам твоим поверить.

 

Песцы

Октябрь, а снег уже лежит на ветках. Внизу холодный, чистый блеск реки. А тут живут за проволочной сеткой Хорошенькие быстрые зверьки. И в ноябре совсем похорошеют, Совсем готовы будут на убой, Чтоб кто-нибудь другой тебе на шею Накинул мех туманно-голубой.

 

Лев в клетке за полярным кругом

Вагон стоял на ледяной равнине. Кругом — враги в одеждах меховых. Но о другой, сияющей пустыне Он размышлял и не глядел на них. Мне ремесло не лжет и не наскучит. Работник, а не праздный ротозей, Я спрашиваю: кто меня научит Держаться так среди своих друзей.

 

Борьба с воображением

Что, брат? Воображенье одолело? Под солнцем тесно стало вам двоим? А ну, скорей укройся, воин смелый, За пресловутым юмором твоим! Освободись от дружеских объятий! Попробовал? Не вышло ничего? Попробуй силою! Смелей, приятель! Дурак! Отелло! Задуши его.

 

«Ты скажешь: сам взгляни на это снова…»

Ты скажешь: сам взгляни на это снова — Да разве к счастью, славе и добру Быть мнительным и грустным до смешного? Пускай. И это на себя беру. И голову теряя, и приличье, Все револьверы в небо разрядив, Я вижу, как я все преувеличил И как я все же прав был и правдив.

 

«Однажды, когда я себе самому…»

Однажды, когда я себе самому Казался веселым и смелым, Спросил я судьбу свою: что и к чему Написано в книге ее и во тьму Нельзя ли взглянуть между делом? Какую награду сулит мне борьба, Какую придумала милость? И я увидал, что старуха судьба Ко мне хорошо относилась. Сказала она: «Александр Ильич, Дорогу твою мы отыщем. Прости и послушай: ты счастлив и нищ. Ты будешь несчастным и нищим».

 

«Да, это я сказал. Не будь упрямым…»

Да, это я сказал. Не будь упрямым И трубку телефонную сними, И позабудь, наедине с Хайямом, О том, как суетятся за дверьми. А стоит только вам разговориться — И ты увидишь мир с иных высот. Сам посуди: тебе, товарищ, тридцать, А старику, пожалуй, девятьсот.

 

Посвящение(«Недобрая была тогда погода…»)

Недобрая была тогда погода. И дождь, и снег. На сердце. На судьбе. И то, что я писал в теченье года. Все это — длинное письмо тебе. Поймешь ли ты? — Поймешь. (Разборчив почерк.) Открытым сердцем, милою душой. Заплачешь ли? — Заплачешь. Тихо. Ночью. Одна в постели, ставшей вдруг чужой. И все слова и все прикосновенья Забудешь? — Не забудешь ничего. Быть может, только на одно мгновенье... А я писал, безумец, для него.

1939

Мурманск

 

«В грядущих тревогах, в жестокой неволе…»

В грядущих тревогах, в жестокой неволе Я, может быть, только одно сберегу — Дорогу, и полночь, и Марсово поле, И свет от созвездий на тихом снегу. Как будто следы неземного кочевья Давно позабытых народов и царств, Как будто не наши кусты и деревья, Как будто не Марсово поле — а Марс. И два человека, одни во вселенной, — Сюда добрались, ничего не боясь, И друг перед другом стоят на коленях И плачут, один на другого молясь. И плачут от счастья, что к вечным страданьям Они проложили невидимый мост, И плачут, любуясь, в немом обожанье, В светящемся мире туманов и звезд.

1939

 

«Азиатской тропы повороты…»

Азиатской тропы повороты И вонючее горе болот... Разве даром я шел по болотам, Задыхаясь, — вперед и вперед? Разве это проходит напрасно, И напрасно я жил и дышал У воды океана прекрасной, Подымающей огненный шар? Если я бескорыстным просторам И открытым путям изменю, Если я разорву договоры И предам золотому огню, Если, уличной девки покорней, Я впущу малодушие в дом, — То деревьев протянутся корни И сойдутся на горле моем. И забвения вечные воды На меня по горячим следам Опрокинутся силой Природы, До сих пор неизвестною нам, Но врывается солнце густое, И дорога подводит коня. ...Вероятно, я что-нибудь стою, Если ты полюбила меня.

1934

 

Долгая история (Вместо писем)

 

I

 

«Аленушка, Аленушка!..»

Аленушка, Аленушка! За блеск веселых глаз Бутылку всю до донышка Я осушил сейчас. На миг — милее нет другой На родине на всей, Где я устал от недругов, Устал и от друзей. Гляжу совсем растроганный На руки, на кольцо, На бровь, на детски строгое Упрямое лицо. Хочу — со всею силою (А сила не слаба), Чтоб гордость Вашу милую Щадила бы судьба. Ведь я один-то вечером Видал, собравшись в путь, Как та слезинка девичья Упала мне на грудь. Все скажут: «Вот влюблен уж как!» — А я махну рукой. Останусь я, Аленушка, Один с моей тоской. А та — прикажет стариться, Торопит в те моря, Куда не скоро явится Аленушка моя.

 

«Без умысла, наверное…»

Без умысла, наверное, А так — средь бела дня Монгола суевернее Ты сделала меня. И я со всею силою Поверил в эту ложь — Что если любишь, милая, То и в огне спасешь. Не мне могила вырыта В бою, среди атак. А если разлюбила ты, — Тогда и смерть — пустяк.

 

«Сколько ездил в мире я…»

Сколько ездил в мире я — Не окинуть глазу, А у вас в Башкирии Не бывал ни разу. Не бывал, а вижу я, Из-за тьмы туманной, Крытый ветхой крышею Домик деревянный. Скучной ночью в комнате Вы — одна в кровати, — Может быть, и вспомните Обо мне, солдате. И, быть может, долго нам Не заснуть во мраке, Мне — в лесах под Волховом. Вам — в Стерлитамаке. Я грустил и ранее, А уж нынче — мука: Что ни сон — свидание, Наяву — разлука. «Вот вина серьезная — На войне горюет!» — Скажут люди грозные, Те, что не воюют. Ну, а тот, с кем рядом мы, В оттепель, в мороз ли, Зиму под снарядами В обороне мерзли, Скажет: «Брось, не жалуйся На судьбу такую, Не тоскуй, пожалуйста, — Я и сам тоскую. Хуже, чем распутица В злую непогоду, Видишь — немец крутится, Не дает проходу. А как всею силою Будет бит, собака, — Так езжай за милою До Стерлитамака».

 

«Нет, не тихого берега ужас…»

Нет, не тихого берега ужас, А туда, где дорогам конец. Это крепче женитьб и замужеств, Покупных обручальных колец. Может быть, я напрасно ревную — Все уж было меж нами давно, Конский топот и полночь степную Нам обоим забыть не дано. И от смуглой руки иноверца, Уносившей тебя от погонь, В глубине полудетского сердца Загорается робкий огонь. Что ж, и мне мое сердце не вынуть; Значит, надо — была не была, — Но украсть эту девушку, кинут Поперек боевого седла И нести через душное лето, Не считая ни верст, ни потерь, К той любви, что в преданьях воспета И почти непонятна теперь.

 

«В ночи, озаренной немецкой ракетой…»

В ночи, озаренной немецкой ракетой, Шагая в лесу по колено в воде, Зачем ты подумал о девушке этой, Которую больше не встретишь нигде? Так было у Тосно, так было в Оломне, Так было за Колпином в лютом бою: Три раза ты клялся забыть и не вспомнить И трижды нарушил ты клятву свою.

 

«Когда, от огня хорошея…»

Когда, от огня хорошея, Мне смерть поглядела в лицо, Я вспомнил в немецкой траншее Не руки твои, не кольцо; Не улицы Луги кривые, При блеске весеннего дня, Когда я поверил впервые, Что ты полюбила меня; Не милые сердцу минуты, Что где-то остались вдали, — А церковь, куда почему-то Нечаянно мы забрели. Смешно нам, не верящим в бога, Выдумывать это сейчас — Но что-то, безмолвно и строго, Связало и сблизило нас И так высоко возносило Над всей равнодушной толпой, Как будто нездешние силы Меня обручили с тобой.

 

«Настанет осень, пожелтеют травы…»

Настанет осень, пожелтеют травы, И год пройдет, и много долгих лет. Но я поил тебя такой отравой, Что для нее противоядий нет. Жить без меня? Глядишь, и жизнь постыла. Идти со мной? Ан нет, не по плечу. Но ты придешь. Ведь ты мне то простила, Что я себе вовеки не прощу.

 

«На дальних дорогах, на снежном просторе…»

На дальних дорогах, на снежном просторе — Не все ли равно, где окончится путь? — Забудь и не думай, — сказало мне горе, — Забудь о разлуке, о встрече забудь. Забудь и о той, недоверчивой, милой, Которую думал ты за руку взять, И с ней самолетом лететь до Памира, И в Грузии с ней на пирах пировать. Забудь ее, путник, с годами не споря. С другими не вышло — со мной проживем... — Вот так убеждало солдатское горе, С которым живу и скитаюсь вдвоем.

 

«Я девятнадцать дней тебя не видел…»

Я девятнадцать дней тебя не видел, Грустишь ли ты, красавица моя? Ты далеко. Не я тебя обидел, И обижать уже не буду я. Мне легче было два безумных года Идти сквозь мир, потопленный в крови, Что весь мятеж и вся моя свобода Перед тюрьмой разлуки и любви? А подвиг, долг, служение отчизне? А смертный бой среди немых пустынь? Ты — девочка, не знающая жизни. Живи, не зная. Кончено. Аминь.

 

«Простишь ли мне свою тревогу…»

Простишь ли мне свою тревогу, И тот ночной, недобрый час, И те стихи, что, слава богу, Никто не знает кроме нас. Когда и разуму не вторя, Уже с самим собой не схож, От грубой ревности и горя Зарифмовал я эту ложь. Кого же видела во сне ты, Каким придумала его — Любовника или поэта, Ночного друга своего? Не я ли был таким когда-то, — Да, виноватый без вины, Стал просто-напросто солдатом, Давно уставшим от войны, Чей век теперь почти что прожит, Кто в меру груб и одинок, И виноват лишь в том, быть может, Что разлюбить тебя не смог.

 

II

 

«Те комнаты, где ты живешь…»

Те комнаты, где ты живешь, То пресловутое жилье — Не сон, не случай — просто ложь, И кто-то выдумал ее. Те комнаты — лишь тень жилья, Где правдою в бесплотной мгле Лишь фотография моя Стоит как вызов на столе. Как тайный вызов твой — чему? Покою? Слабости? Судьбе? А может, попросту — ему? А может, все-таки — себе? Ну что ж, к добру иль не к добру, Но гости мы, а не рабы, И мы не лгали на пиру В гостях у жизни и судьбы. И мы подымем свой стакан За те жестокие пути, Где правда — вся в крови от ран, Но где от правды не уйти!

 

«В ту ночь за окнами канал…»

В ту ночь за окнами канал Дрожал и зябнул на ветру, И, видит бог, никто не знал, Как я играл свою игру. Как рисковал я, видит бог, Когда влекло меня ко дну Сквозь бури всех моих дорог, Соединившихся в одну. Надежды нить — я ею жил, Но так была она тонка, Что сердце в полночь оглушил Гром телефонного звонка. Сейчас, сейчас ты будешь тут... И где собрал я столько сил, Когда еще на пять минут Свое спасенье отложил? И снова нить ушла к тебе, И снова белой ночи мгла. Я отдал пять минут судьбе, Чтобы раздумать ты могла. Я пять минут, как пять очков, Судьбе, играя, дал вперед, И пять минут, как пять веков, Я жил, взойдя на эшафот. Но ты пришла в пустынный дом Той самой девушкой ко мне, В том вязаном платке твоем, Что мне приснился на войне. Пришла — и все взяла с собой: Любовь, смятенье, страх потерь В тот безучастный час ночной, Когда я думал, что теперь Почти ничем нельзя помочь, Почти замкнула круг беда!.. Нет, я выигрывал не ночь — Я жизнь выигрывал тогда.

 

«И все-таки, что б ни лежало…»

И все-таки, что б ни лежало на сердце твоем и моем, Когда-нибудь в Грузии милой мы выпьем с тобою вдвоем. Мы выпьем за бурное море, что к берегу нас принесло, За Храбрость и Добрую Волю, и злое мое ремесло. За дым очагов осетинских, с утра улетающий ввысь, За лучшие письма на свете, где наши сердца обнялись. За наши бессонные ночи, за губы, за руки, за то, Что злые и добрые тайны у нас не узнает никто. За милое сердцу безумство, за смелый и солнечный мир, За медленный гул самолета, который летит на Памир. Мы выпьем за Гордость и Горе, за годы лишений и тьмы, За вьюги, и голод, и город, который не отдали мы. И если за все, что нам снится, мы выпьем с тобою до дна, Боюсь, что и в Грузии милой на это не хватит вина.

 

««Лучше хитрость, чем битва», — промолвила грекам Медея…»

«Лучше хитрость, чем битва», — промолвила грекам Медея И пошли аргонавты за женщиной пылкой и милой. Пусть я в битве погибну и буду лежать холодея, Но от хитрости женской меня сохрани и помилуй. Я ночами с тобой говорил как поэт и как воин. Никогда не воскреснут спасенные женщиной греки. Я не знаю, достоин ли славы, но правды достоин Перед тем как с тобой и с Отчизной проститься навеки.

 

«И даже это не от зла…»

И даже это не от зла, А так — для прямоты. Хочу, чтоб дочь у нас была, Да не такой, как ты. Почти такой, любовь моя, Не то чтобы милей, А только — чуть добрей тебя, А только — чуть смелей. И пусть тот странник на пути, Что станет сердцу мил, Ее полюбит так, почти, Как я тебя любил. Но чтобы, горя не кляня. Он был в любви своей Не то чтобы смелей меня, А хоть немного злей.

 

«Кто ты? Неверная жена…»

Кто ты? Неверная жена — Из тех, которым отдал дань я? Что темной улицей, одна, Ко мне бежала на свиданье? Что, не ревнуя, не кляня Войной подаренную милость, Столь опрометчиво в меня Или в стихи мои влюбилась? Когда бы так! Ни дать ни взять, Про то, что мило нам обоим, Я б мог хоть другу рассказать, Чтобы отвлечься перед боем. Но эту нить моих тревог Ее, серебряно-седую, Из горной стали отлил бог, Не по-хорошему колдуя. И сердце душит эта нить В ночах бессонных и постылых, И я не в силах объяснить, Что разорвать ее не в силах. И только звезды в поздний час Мне путь указывают снова Лучом безумия ночного, Меня пронзавшего не раз.

 

«Не плачь, моя милая. Разве ты раньше не знала…»

Не плачь, моя милая. Разве ты раньше не знала. Что пир наш недолог, что рано приходит похмелье. Как в дальнем тумане — и город, и дом у канала, И темное счастье, и храброе наше веселье. А если тебе и приснились леса и равнины, И путник на белой дороге, весь в облаке пыли, — Забудь, моя милая. Фары проезжей машины Его — и во сне — лишь на миг для тебя осветили.

 

«Осенний снег летит и тает…»

Осенний снег летит и тает, С утра одолевает грусть. Товарищ целый день читает Стихи чужие наизусть. Лежит, накрывшись плащ-палаткой, Переживая вновь и вновь, Как в детстве, где-нибудь украдкой, Из книги взятую любовь. Его душа чужому рада, Пока свое не подошло... А мне чужих стихов не надо — Мне со своими тяжело.

 

«Все было б так, как я сказал…»

Все было б так, как я сказал: С людьми не споря и с судьбою, Я просто за руку бы взял И навсегда увел с собою В тот сильный и беспечный мир, Который в битвах не уступим, Который всем поэтам мил И только храброму доступен. Но как тебя я сохраню Теперь, когда по воле рока На встречу смерти и огню Опять пойдет моя дорога? А там, где ты живешь сейчас, Там и живут — как умирают, Там и стихи мои о нас Как сплетню новую читают. О, если бы сквозь эту тьму На миг один тебя увидеть, Пробиться к сердцу твоему И мертвецам его не выдать...

 

«Я не болтал на шумных перекрестках…»

Я не болтал на шумных перекрестках О том, что мир нелеп или хорош, Не продавал, как нищий, на подмостках Чужую правду и чужую ложь. Но то, чем жили мы, что помнить будем Хоть в малой мере сохранится тут, И если это пригодится людям — Они отыщут — и о нас прочтут.

 

«Алые полоски догорели…»

Алые полоски догорели, Лес дымится, темен и высок. Ель да ель. Не здесь ли, в самом деле, Низкий дом — начало всех тревог? Уж такую тут мы песню пели — Шапку сняв, ступаешь на порог. Кто певал ее — тот пьян доселе, А кто слышал — позабыть не смог.

 

«И ночь, и ты со мной в постели…»

И ночь, и ты со мной в постели На час, подаренный судьбой, И все не так, как мы хотели, Как мы придумали с тобой. И в этой тьме ненастоящей Мне только хуже оттого, Что третьему еще неслаще, Что ты обидела его. Что, проклиная жизнь ночную, Слепой и темный мир страстей, Теперь не спит и он, ревнуя У фотографии моей. А здесь, в чужой для нас кровати, Еще пульсируют виски, Как слабый след моих объятий, Совсем коротких от тоски. Такой тоски, что нет ей слова На бедном языке людей, — Тоски прощания ночного С трехлетней выдумкой моей.

1940—1943

 

«Консервы, ножик перочинный…»

Консервы, ножик перочинный, Стакан один на четверых, Две женщины и мы, мужчины, И лишних нету между них. И взгляд, что так блестящ и нежащ, И спирт, который душу жжет И, лучше всех бомбоубежищ, Нас от снарядов бережет. И кто, хотя бы на мгновенье, Осудит нас в годину тьмы, — Как будто ночь одну забвенья Еще не заслужили мы?

1943

 

Три стихотворения

 

Вино

Подскажет память — И то едва ли, Но где-то с Вами Мы пировали. С друзьями где-то, Что собралися — Не то у Мцхета, Не то в Тбилиси. И там в духане Вино мы пили Одним дыханьем, Как Вы любили. И кто-то пьяный В ладоши хлопал, Когда стаканы На счастье — об пол! Все улыбались, На нас смотрели, А мы смеялись И не хмелели. С того вина ли Пьянеть до срока? И рог мне дали — Я пил из рога. Я знал, что справлюсь С таким обрядом, Я знал, что нравлюсь Сидевшей рядом. Вина ль и зноя Мы не допили? Война ль виною, Что Вы забыли? Но так легко мне Сквозь всю усталость — Вино, я помню, Еще осталось. И вижу все я Во сне ночами — Вино такое Допьем мы с Вами.

 

Мост через ручей

Как темный сон в моей судьбе, Сигнал, не знаю чей,— Был на моем пути к тебе Тот мост через ручей. Осталось мне пройти версту, А я стоял, курил. И слышал я на том мосту, Как мост заговорил: «Я только мост через ручей, Но перейди меня — И в душной тьме твоих ночей Ты злей не вспомнишь дня. Пускай прошел ты сто дорог И сто мостов прошел, — Теперь твой выигрыш, игрок, Неверен и тяжел. Зачем к нему ты напрямик Стремишься, человек, — Чтоб выиграть его на миг И проиграть навек? Чтоб снова здесь, как я — ничей, Стоять под блеском звезд? Я только мост через ручей, Но я последний мост...» Бежит вода, шумит сосна, Звезде гореть невмочь. И ночь одна прошла без сна, Прошла вторая ночь. Я весел был, и добр, и груб У сердца твоего, Я, кроме глаз твоих и губ, Не видел ничего. И я забыл про сто дорог, Забыл про сто мостов. Пусть роковой приходит срок, Я ко всему готов. А ты не верила мне, ты, Врученная судьбой, Что шел к тебе я, все мосты Сжигая за собой.

 

«За то, что я не помнил ничего…»

За то, что я не помнил ничего две ночи напролет; За темный омут сердца твоего, за жар его и лед; За то, что после, в ясном свете дня, я не сходил с ума; За то, что так ты мучила меня, как мучилась сама; За то, что можно, если вместе быть, на все махнуть рукой; За то, что помогла мне позабыть о женщине другой; За то, что жить, как ты со мной живешь, не каждой по плечу,— Пусть остальное только бред и ложь, — я все тебе прощу.

1943

 

«Я бы раньше такое чудо…»

Я бы раньше такое чудо Из-за столика в ресторане Далеко бы увел отсюда, Не решив ничего заране. А теперь я и так в восторге И не рвусь ни в какие дали. Укатали крутые горки, — Слава богу, что укатали.

1961

 

Подражание китайскому

Ручей стихов, Поток любви летучей, Куда стремитесь вы, В какую даль? Ведь даже день, Не омраченный тучей, — Для вас лишь кубок, Где на дне — печаль.

1961

 

Посвящение и эпилог

 

«Когда, вне всяких утвержденных правил…»

Когда, вне всяких утвержденных правил, Ты стала мне и жизнью и судьбой, Я гвардию стихов своих составил И на столе собрал перед собой. И повелел в слепой своей гордыне, Любуясь сам их силою земной: — Идите, воины, берите в плен рабыню, Чтобы она повелевала мной.

 

«Пусть это будет берег моря…»

Пусть это будет берег моря И ты на берегу, одна, Где выше радости и горя Ночного неба тишина. Года идут, седеет волос, Бушуют волны подо мной, Но слышу я один лишь голос И вижу свет звезды одной. Все позади — и дни, и ночи, Где страсть лгала, как лжет молва, Когда не в те глядел я очи И говорил не те слова. Но разве знал иную власть я, Или не верить я могу, Что выше счастья и несчастья — Судьба двоих на берегу. Растет и крепнет гул простора, Блестит, несет меня волна, Живым иль мертвым — скоро, скоро На берег вынесет она. И в час, когда едва заметен О скалы бьющийся прибой, В венце из клеветы и сплетен Я упаду перед тобой.

1943—1958

 

ПИРЫ В АРМЕНИИ

 

 

В землянках

 

«Ни печки жар, ни шутки балагура…»

Ни печки жар, ни шутки балагура Нас не спасут от скуки зимних вьюг. Деревья за окном стоят понуро, И человеку хочется на юг, Чтобы сказать: «Конец зиме, каюк», — И — да простит мне, грешному, цензура — Отрыть на родине Кара-Дэмура Давно закопанный вина бурдюк. — Он в Эриване ждет, — сказал мне друг, — И мы его, не выпустив из рук, Допьем до дна: губа у нас не дура. А выпьешь да оглянешься вокруг — И счастлив будешь убедиться вдруг, Что это жизнь, а не литература.

 

«Зима — она похожа на войну…»

Зима — она похожа на войну, Бывает грустно без вина зимою. И если это ставят мне в вину, Пожалуйста — ее сейчас я смою Не только откровенностью прямою, Признаньем слабости моей к вину, Но и самим вином. Как в старину, Мы склонны трезвость сравнивать с тюрьмою Во-первых, это правда. Во-вторых, Не спорьте с нами: в блиндажах сырых Мы породнились — брат стоит за брата. А в Эривань поехать кто не рад? Там, если не взойдем на Арарат, То хоть сойдем в подвалы «Арарата».

 

«Не крупные ошибки я кляну…»

Не крупные ошибки я кляну, А мелкий день, что зря на свете прожит, Когда бывал я у молвы в плену И думал, что злословие поможет. Ночь Зангезура сердце мне тревожит. Торжественного света пелену Раскинет Млечный Путь — во всю длину — И до рассвета не сиять не сможет. Да будет так, как я того хочу: И друг ударит друга по плечу, И свет звезды пронзит стекло стакана, И старый Грин сойдет на братский пир И скажет нам, что изменился мир, Что Зангезур получше Зурбагана.

 

«Мне снился пир поэтов. Вся в кострах…»

Мне снился пир поэтов. Вся в кострах, Вся в звездах, ночь забыла про невзгоды, Как будто лагерь Братства и Свободы Поэзия раскинула в горах. И, отвергая боль, вражду и страх, Своих певцов собрали здесь народы, Чтобы сложить перед лицом Природы Единый гимн — на братских языках. О старый мир, слепой и безобразный! Еще ты бьешься в ярости напрасной, Еще дымишься в пепле и золе. Я не пророк, наивный и упрямый, Но я хочу, чтоб сон такой же самый Приснился всем поэтам на земле.

 

«Конечно, критик вправе нас во многом…»

Конечно, критик вправе нас во многом Сурово упрекнуть — но если он, К несчастью нашему, обижен богом И с малолетства юмора лишен, И шагу не ступал по тем дорогам, Где воевал наш бравый батальон, А в то же время, в домыслах силен, Пытать задумал на допросе строгом: Где я шутил, а где писал всерьез, И правда ль, что, ссылаясь на мороз, Я пьянствую, на гибель обреченный? Пусть спрашивает — бог ему судья, А бисера метать не буду я Перед свиньей, хотя бы и ученой.

 

«Не для того я побывал в аду…»

Не для того я побывал в аду, Над ремеслом спины не разгибая, Чтобы стихи вела на поводу Обозная гармошка краснобая. Нет, я опять на штурм их поведу, И пусть судьба нам выпадет любая Не буду у позорного столба я Стоять, как лжец, у века на виду. Всю жизнь мы воевали за мечту, И бой еще не кончен. Я сочту Убожеством не верить в призрак милый. Он должен жизнью стать. Не трусь, не лги И ты увидишь, как течет Занги И день встает над вражеской могилой.

Февраль 1944

Волховский фронт

 

Зимняя сказка

 

«Когда мечту перебивала шутка…»

Когда мечту перебивала шутка, Сам замысел был весел и здоров, Но не учел масштабов промежутка Между Войной и Праздником Пиров. И стал у музы ненадежен кров — Порою так бедняжке было жутко, Что сердце жило волею рассудка, И то — едва не наломало дров. Все позади, мой добрый друг Кара, Беспечный курд в неправедном Ираке. Ты из окопов не попал в бараки, И вот, на самом деле, нам пора Лететь туда, где все тебе знакомо, Где я — в гостях, а ты — хозяин дома.

 

«Ржаного хлеба ржавая коврига…»

Ржаного хлеба ржавая коврига Нам украшала фронтовые сны. Но долог путь от подвига до сдвига, И нам теперь, в преддверии весны, Благих советов ханжеское иго И скорбные упреки так нужны, Как, например, поваренная книга В условиях блокады и войны.

 

«Армения сказала нам: «Друзья…»

Армения сказала нам: «Друзья, Никто вас не обидит нарочито — Такая здесь налажена защита, Что даже пальцем тронуть вас нельзя. Стоит на страже маршал Баграмян, Чтоб лезвием бесценного кинжала Навек отсечь еще живое жало Антипоэтов и антиармян!»

 

Зангезур

К тебе, Владыка конного завода, Я обращаюсь, голову склоня: Ты дашь мне зангезурского коня С такою родословной, что порода Кричит в зрачках, как бы из тьмы былин И вместе с ним ворвусь я невозбранно Туда, где скрыты семьдесят долин, Как выкуп за царевича Тиграна.

 

Живопись

Трудился мастер, рук не опуская, Не требуя от ближних ничего, Чтобы собрала эта мастерская Весь свет, все краски Родины его. Настанет день — и повлекутся к ней Те, что бредут за гранью океана, И Сароян вернется в дом Сарьяна, Как блудный сын Армении своей.

 

Хачатур Абовян

Обысканы кустарники и скалы, Бугры и шрамы выжженной земли, — Полиция его не отыскала, Но мы — потомки — все-таки нашли. Нашли полуседого человека, Который, бросив старое жилье, Ушел из девятнадцатого века, Чтобы войти в бессмертие свое.

 

На левом берегу Аракса

 

«Текли века — и позабыть пора бы…»

Текли века — и позабыть пора бы Религию Погрома и Резни, Когда зеленая чалма араба Здесь заслоняла солнечные дни. А там и ты пришел, Абдул-Гамид, Побаловаться в каменных деревнях — Поет зурна, и барабан гремит, И трупы коченеют на деревьях.

 

«Армения! Как путь в небытиё…»

Армения! Как путь в небытиё, Твой старый враг не покидает сцену, Лелея за кулисами измену И снаряжая воинство ее. Еще тебя пометят смертным знаком, Поволокут с проклятьем и хулой, И поп облобызается с дашнаком, И сын попа обнимется с муллой.

 

«Но кто сказал — с презренного похмелья…»

Но кто сказал — с презренного похмелья, Что сломан меч и продырявлен щит? Молчит провал Аргинского ущелья, Но память у поэта не молчит. Его звезда горит в беззвездном мраке, И он увидит, став на перевал, Что не подымут голову дашнаки И будет так, как Ленин завещал.

 

«Армения! Бессмертен твой народ…»

Армения! Бессмертен твой народ, Он не числом прославлен, а уменьем — И на него глядят с недоуменьем: Что он предвидит? Что изобретет? В какой еще посмотрит телескоп, Какое чудо вырастит в долине, Через какой перемахнет окоп, Чтоб вместе с нами ликовать в Берлине?!

 

«С балкона, сверху, видно было мне…»

С балкона, сверху, видно было мне, Как на дорожке, выметенной чисто, Стояли иностранные туристы У памятника Павшим на Войне. А зной плясал по черепице крыш, И сон пришел, незримо и нежданно, И снились мне Отвага, и Париж, И улица Мисака Манушяна.

1964

 

Прощальный пир

 

Вступление

Поэзия! Будь на ногу легка, Чтоб в гости ездили поэт к поэту, Чтоб разум не сидел у камелька, А бодро путешествовал по свету. Быть может, в этом-то и корень зла, Что — как признала братская беседа — Недалеко от глупости ушла Безрадостная мудрость домоседа [1] .

 

Тост

1

Итак, в объятьях дружеского пира Я стал как будто духом посмелей: Я ловко процитировал Шекспира, Учитывая близкий юбилей. Не покидай меня, лихая лира, И в грозный рог еще вина налей, Прибавь мне сил и выдумки для тоста, Которым здесь блеснуть не так-то просто.

2

«Друзья мои! Как будто с колыбели Я с вами связан в сумраке времен. Пусть с нами нет могучего Орбели, Иосифа Абгаровича, он Всегда следил, чтоб мы не оробели И свято чтили божеский закон: Чтобы никто на донышке стакана Не оставлял ни капли «Еревана».

3

И он учил, что у судьбы-злодейки Ты должен вырвать, хоть из-под земли, Зачем богатство? — только три копейки И первая копейка — для семьи, Вторая — для совсем другой семейки, Где празднуют товарищи твои, Ну, а поскольку есть и свет и тень, То третья, так сказать, на черный день.

4

И вот теперь, среди друзей пируя, Гостеприимство горное ценя, Я буду пить сегодня за вторую, Что сберегли армяне для меня, — Хотел бы греться у ее огня До той поры, покамест не умру я, И да простит семья мои стихи, Как прочие немалые грехи».

 

Эпилог

Нам ни к чему преуменьшать удачи,

Столь редко посещающие нас, —

В Армении мы стали побогаче

И кое-что скопили про запас.

На склоне лет мы сможем вспомнить пир

Во всем его языческом размахе —

Свободу, а не ханжеский трактир,

Где втихомолку пьянствуют монахи.

1964

 

Воображаемое свидание с Ованесом Ширазом (Неправильные октавы)

1

Нам ненавистны варварские пьянки — Мы пьем степенно, Ованес Шираз. И, если это правда без прикрас, Закажем, друг, по порции солянки Такой, где, радуя голодный глаз, Блестят маслины, как глаза армянки, Что многократно, но не впопыхах, В твоих изображаются стихах.

2

Вот это значит уважать культуру, А не бесчинствовать в дыму и мгле, Где пьют пижоны «под мануфактуру», Чтоб через час валяться на земле.

3

Обед по-царски и шашлык по-карски — Синонимы. Тут разных мнений нет. Мы не нуждаемся ни в чьей указке, Чтоб сочинить наш княжеский обед. Пока есть деньги, мы живем как в сказке, Ну, а наутро, чуть забрезжит свет, Мы дома вывернем свои карманы И как-нибудь опять нальем стаканы.

4

И вот плывут, не ведая смущенья, Как равные, солянка и шашлык: То двух культур, достойных восхищенья, Немой, по выразительный язык, — И дух взаимного обогащенья Над ними вьется, важен и велик. И, понимая это, мы запьем Солянку - водкой, а шашлык — вином.

5

Могучей кулинарии наука Ты хороша и ныне, как в былом, Ты и теперь, не зная слова «скука», Объединяешь нас таким теплом, Что даже фаршированная щука Была бы тут не лишней за столом. Хотя тогда, Шираз, придется снова Потребовать у девушки спиртного.

6

«Да будет так, — кивает Ованес, — Я замечаю, что с твоим приездом В меня как будто бы вселился бес, Он прямо в душу, окаянный, влез, Усевшись там определенным местом, И не видать, чтоб скоро он исчез. И если это, друг мой, предпосылка, То следствием пусть явится бутылка».

7

По мне, хоть две бутылки: я не жмот, — Они ускорят ровный ритм рассказа, — Но люди скажут, что виновен тот, Кто совратил непьющего Шираза, Который духом трезвости слывет От Закавказья до Владикавказа. Я не хочу, чтоб от меня народ Шарахался, как от дурного глаза. И так тревога прибавляет сил, Что я октаву эту удлинил.

8

А впрочем, пусть десятки зорких глаз, Слегка знакомых или незнакомых, Все это видят: нам пришлось не раз Спокойно пить в прославленных хоромах

9

И что ж? Мы живы, Больше ничего Не выжмешь ив рассказа моего.

1965

 

«Хмельного от хлеба и соли…»

Хмельного от хлеба и соли, Меня развлекали друзья — Но думал старик поневоле О том, о чем думать нельзя. Спала под снегами Европа. А тут уже знал человек Звериную злобу потопа, И разум, и Ноев ковчег.

1965

 

В горном монастыре

Здесь позабудешь ты о многом Здесь не монахи, а жрецы Бредут за каменным порогом, И жертвенная кровь овцы Насмешка идола над богом Течет в унынии убогом, И спят в пещерах мертвецы.

1966

 

Облака над Севаном

Пришедший из далеких стран С поклажею нехитрой, Сезанн, влюбившийся в Севан, Колдует над палитрой. Над ними глыба облаков Плотна и серебриста — Она как шерсть для башлыков И рай — для пейзажиста.

1965

 

У Балабека Миклэляна

На перекрестке путей В дебрях безводного юга Дряхлая эта лачуга — Истинный рай для гостей. Я не забыл ничего, То, что запомнил, — навечно: Так не пируют беспечно Сильные мира сего. Щедрому дому под стать Кружки, подобные чашам. Что я смогу пожелать Добрым хозяевам нашим? Мирные славит труды Бывший бродяга и воин: Было бы вдоволь воды — А за вино я спокоен.

1966

 

Деревенский праздник

Вино и хлеб, рожденные из камня, Гостеприимство трудовой души, — Вся эта жизнь ясна и дорога мне, И люди здесь добры и хороши. Трудись и празднуй! Мирной жизнью Необходимо в каменной пустыне: Тут грешники становятся святыми, Но и святые склонны согрешить.

1966

 

Две чайки

Как неожиданно воспоминанья Соединяют вместе север с югом, Вот и сейчас, вне моего сознанья, Они спокойно сходятся друг с другом: Две чайки возникают предо мною, Как будто в сновидении незваном, Хотя одну я видел над Невою, Другую — в знойном небе над Севаном.

1966

 

Наш старый критик

Все равно мы вытащим его На далекую прогулку в горы, Чтобы наши гордые просторы Он не принимал за колдовство. Чтобы и за совесть и за страх Понял наш насмешливый коллега, Как смертельно устает в горах Сердце пожилого человека.

1966

 

«Пиры — это битвы. Заране…»

Пиры — это битвы. Заране Был час испытанья суров: Меня проверяли армяне — Пригоден ли я для пиров. И вот на колхозном базаре Я принял как первый удар Кувшин ледяного маджари И красного перца пожар.

1965

 

Мысли из гостиницы «Армения»

Вдали от родимого края, В табачной прокуренной мгле, Я понял, что я умираю На древней армянской земле. Душа разрывалась на части, И тело ей вторило тут — И длилось все это несчастье Не больше чем десять минут.

1966

 

Военный парад в Ереване

Путь к справедливости — далек и труден. Трибуны — слева, Справа — Арарат. И дальнобойные стволы орудий Под солнцем Недвусмысленно блестят. И, призрачной прикрытая одеждой, Следит за ними С самого утра С тревогою, восторгом и надеждой Великая Армянская Гора.

1965

 

Ереванский пейзаж

Здесь грозный памятник стоял И нас давил, как слово божье, И вот — остался пьедестал, Где мы толпились у подножья. И так, и этак вьется нить, Но сердце человека радо, Что никому не заслонить Архитектуру Арарата.

1966

 

Два варианта письма Арутюну Галенцу

 

1. «Когда устану я и затоскую...»

Когда устану я и затоскую Среди литературных передряг — Я к Вам приду, как странник, в мастерскую И постучусь, и задержусь в дверях. А там — иная жизнь, иные нравы, Там, в обаяньи мудрой тишины, Вам, может быть, и впрямь не нужно славы, Но слава скажет, что Вы ей нужны.

 

2. «Угрюмый день. С утра передо мной...»

Угрюмый день. С утра передо мной Течет туман, в низинах расползаясь. Но мне везет: в краю, где свет и зной, Есть на примете у меня оазис. Я на воздушном прилечу коне Напиться из волшебного колодца — И не в пустыню надо ехать мне, А в Ереван, на улицу Моштоца.

1966

 

В «Арагиле»

[2]

Собранье дятлов, соек и синиц Мне скрашивало зимние досуги — Так неужели здесь, на знойном юге, Я позабуду этих милых птиц? Но ты, Левон, ты мне захлопнул дверь К воспоминаньям о родных пенатах, И я из всех друзей своих пернатых Предпочитаю аиста теперь.

1966

 

«Двин»

Ты прав опять, мой добрый Вартанян: Нет коньяка, что равен был бы «Двину», Пусть я сейчас наполовину пьян, Но я зато и трезв наполовину. Я закаляюсь в медленном огне, Чтоб мысль работала легко и ясно, И то, что в Ленинграде вредно мне, В Армении — полезно и прекрасно.

1966

 

Спортивные известия

Какая сила в маленькой стране, Пленившей помыслы мои и чувства, Сам посуди, ну что за дело мне До шахматного древнего искусства? А я по вечерам известий жду, Переживаю праведно и рьяно — И с прочими армянами в ряду Болею за железного Тиграна.

1966

 

Вернувшись из Еревана, навещаю старых знакомых

Здесь все знакомо и уныло, Здесь к чаю — торт и молоко, И далеко до «Арагила», И до веселья далеко. Не разговор, а прозябанье, И, чайной ложечкой звеня, Ханжа с поджатыми губами Давно косится на меня.

1966

 

Подражание Пушкину

 

«Не забыли мы, как в селах отчих…»

Не забыли мы, как в селах отчих Полыхал неистовый пожар — На страну строителей и зодчих Пали ятаганы янычар. И когда нас буря долу гнула, Различали мы через туман Драгоценные дворцы Стамбула, Созданные гением армян.

 

Валуны

Мне кажется, что когда-то Природа, в глубоком горе, Оплакивала Армению Каменными слезами, И слезы, соединяясь Подобно шарикам ртути, Образовали эти Гладкие валуны.

1966

 

«Так будет до самого марта…»

Так будет до самого марта: Я сплю среди зимних ночей А горы Гарни и Гегарта Стоят у постели моей. И верю я верой младенца, Что это — основа основ, Которую гений Галенца Мне создал из красок и снов.

1965

 

Мкртчянам

Я весною вернусь в Ереван, А пока — Под надзором жены — Путешествует мой караван По снегам — От сосны до сосны. Я весною вернусь в Ереван: Надо только дожить до весны.

1965

 

СКВОЗЬ БИНТЫ

 

 

Сквозь бинты

Раны сердца! Или я впустую Сдерживал себя В лихой судьбе? Ведь пока я Их не забинтую — Даже друга Не впущу к себе. Если ж стало Кое-что понятно, То отнюдь Не по моей вине: Это крови Проступали пятна Сквозь бинты, Белевшие на мне.

1964

 

«Эти строки — вне выгод и схем…»

Эти строки — вне выгод и схем, Я надеялся: ты мне простишь их, После чтения шумных поэм Отдохнув на моих восьмистишьях. Уж и так я в долгу как в шелку, Но опять меня совесть осудит, И опять я по слабости лгу — Ибо отдыха нет и не будет.

1965

 

Памяти Анны Ахматовой

Дружите с теми, кто моложе вас, — А то устанет сердце от потерь, Устанет бедный разум, каждый раз В зловещую заглядывая дверь, Уныло думать на пороге тьмы, Что фильм окончен и погас экран, И зрители расходятся — а мы Ожесточаемся от новых ран.

1966

 

Совесть

Злая совесть-каторжанка, Жизни видимой изнанка, Арестантская жена. Все равно — ты мне нужна. Злая совесть-каторжанка, Рваный ватник и ушанка, За тобой не в монастырь, А на каторгу, в Сибирь. Злая совесть-каторжанка! Ты в чужой избе лежанка, Где не спится до зари. Сам с собою говори. Злая совесть-каторжанка! Я — слуга, а ты — служанка, У доски у гробовой Мы помиримся с тобой.

1958

 

Время осенних дождей

Мне хорошо знакома, Помимо прочих бед, Тоска аэродрома, Когда полетов нет. О, давняя невзгода Туманов и дождей — Нелетная погода В поэзии моей!

1965

 

Перед циклоном

На море — штиль. Вода мертва от зноя, А в небе равномерно-голубом Лишь облачко одно плывет тайком Пленяя нас прохладной белизною. И так нарядно-женственно оно Что только рыбаки и мореходы Определят: какой оно породы И сколько злобы в нем заключено.

1964

 

«Так, во флотской форменной шинели…»

Так, во флотской форменной шинели, Черной среди серых, на снегу, Я ли не находка для шрапнели, Не подарок лютому врагу? Но, судьбе навстречу вырастая, Я иду не медля, не спеша. Где ты, Вулич? Где твоя простая Сербская и страшная душа?

14 декабря 1939

Теплоход «Сибирь»

 

«Жить — страшный пир не прерывая...»

Жить — страшный пир не прерывая... Горит свеча, звенит металл. Игра ведется роковая — Ты сам ее изобретал. Ты жив? — Кто эту ставку снимет? Врагам открыт твой добрый клуб. О, ты расплачивался с ними, Не горевал и не был скуп. Но чем платил ты в час печали, Наедине с собой самим, Об этом и друзья не знали, Да и не нужно это им. А дни бегут, проходят годы, И ты, сгорающий дотла, С твоею призрачной свободой Вдвоем остались у стола. Что ж, кто-то где-то знает меру, И, проигравшим на пиру Любовь и дружбу, стыд и веру, Ты продолжай свою игру!

1941

 

«Тебе это нравится, что ли, чудак?..»

Тебе это нравится, что ли, чудак? Поэты кругом. Остряки. И вместо пустыни и солнца — коньяк, Нарзан — вместо горной реки. И долго ты жить собираешься так? Ну, умник, ответь! Изреки!

1939

 

«Мне — жизнь и смерть. Тебе — одна забава…»

Мне — жизнь и смерть. Тебе — одна забава. Закат. Конец томительного дня. Как много отнято. А ты вдобавок И мужество украла у меня. Ужели я такой судьбы достоин? Среди войны какой придумал враг, Чтоб вышел не ревнивец и не воин, А просто грустный, мнительный дурак? Но от щедрот своих или из чувства Добра и Материнства, ты опять Мне оставляешь в жизни два искусства Два утешенья: пить и умирать.

14 декабря 1939

Теплоход «Сибирь»

 

В поезде

Вот отдых твой: здесь нету даже писем, А только поезд — сквозь песок пустынь Ты одинок — и, значит, независим. Сядь, покури и от страстей остынь. Там — за окном вагона-ресторана — Песок, нагретый солнцем. Тишина. И для тебя уже совсем не странно, Что существует на земле она. А ночью — все по-старому. И снова От прошлого избавиться нельзя, Опять проходят в сумраке суровом Потерянные годы и друзья. Порой поверить трудно, сколько вздору Идет на ум. А ты — гляди во тьму, Не спи всю ночь, броди по коридору, За все плати искусству своему.

1939

 

Бессонница

— Чего тебе надо от девочки этой? Смятения, грусти, заплаканных глаз, Тревоги, хотя бы и в рифмах воспетой Впоследствии? — Ладно. Я слышал не раз. Веди меня мучить в бессонный застенок, Затем что и в этот раскаянья час Есть в горечи маленький, подлый оттенок Тщеславия. Вот тебе все. Без прикрас.

1938

 

Тринадцать стихотворений

 

Воспоминание

Без отдыха, без совести, Не спит моя душа — Работает бессонница, Мне память вороша. Но все воспоминания В одно свела она: Там тоже утро раннее Венчает ночь без сна.

 

Весна

Последняя — первая Будет она — Святая и грешная Наша весна. И сбудутся все — Что придумала ты — Святые и грешные Наши мечты. И вместе с природой Возвысится вновь Слепая и зрячая Наша любовь.

 

Ожидание

Опять считать часы, минуты До возвращенья твоего И что-то говорить кому-то, Не зная толком для чего. И все ж я не кляну нимало Жизнь, что порою тяжела, — Она опять иною стала И больше смысла обрела.

 

Остров Святой Надежды

Все то, что раньше с нами было, Не существует. И теперь Само грядущее открыло Нам предназначенную дверь. Войдем ли мы в нее как люди, Борцы, любовники, друзья? Ужели в жизни, той, что будет, За счастье биться нам нельзя?

 

Скорая помощь

Знала бы — разбилась в доску И взяла, сейчас, вблизи, Нашу нищенскую роскошь — Ленинградское такси. И, собрав святые силы, Позабыв про все дела, — Может быть, похоронила, А быть может, и спасла.

 

«Я еще иногда залюбуюсь тобой…»

Я еще иногда залюбуюсь тобой, Как чужою невестой — чужою судьбой. Где оно — обручальное наше кольцо? Где — чужое — навеки родное лицо?

 

Тост

За то, что я счастья тебе не принес, Желавший его до болезни, до слез, Мы, может быть, выпьем с тобою вдвоем, И люди нам скажут: напрасно мы пьем.

 

«Когда мы устроим наш царственный пир…»

Когда мы устроим наш царственный пир, При блеске придуманных звезд, Стакан подыму я, реальный как мир, И короток будет мой тост...

 

Ссора

Но мы решили: будь что будет, И, вопреки молве худой, Пусть победителей не судят И жизнь не будет им судьей.

 

«И полночь, и звезды, и дверь — на засов…»

И полночь, и звезды, и дверь — на засов. И милые губы прильнут... Я выдумал это за двадцать часов, За тысячу двести минут.

 

«На печальном своем изголовье…»

На печальном своем изголовье Ты глаза потихоньку открой. Называется это любовью, А не жалкой любовной игрой. Называется это судьбою, Где далекая даль впереди. Ты почувствуй — я рядом с тобою, Головой у тебя на груди.

 

«Обещанья, потери, попреки…»

Обещанья, потери, попреки — А чего же мне лучшего ждать? Жизнь свои преподносит уроки, И все это еще благодать. Далеко ли до смерти? Не знаю, Не пророк я в домашнем аду — Не тоскую по лучшему краю, Но чего-то хорошего жду.

 

Встреча весны

Весна, о которой скворцы голосят, Ее я встречал не одну — пятьдесят. Так что же мне делать с последней весной, Когда тебя нет и не будет со мной?

1958

 

Болезнь (Пять стихотворений)

 

1. «Что-то было, что-то будет…»

Что-то было, что-то будет — Бог когда-нибудь рассудит, А пока что день да ночь — Все бессмысленней, все хуже. Сердце вымерзло от стужи, И дровами не помочь.

 

2. «Куда мне, деревенщине…»

Куда мне, деревенщине, До городских услуг, — Но где ж такая женщина, Чтоб почитала вслух, Чтоб прочитала сказочку, Веселую до слез, А я ей — без указочки — Все б рассказал всерьез.

 

3. «Вот она — дорога торная…»

Вот она — дорога торная, Вот она — твоя расплата: Не помогут ни снотворное, Ни больничная палата. Все равно душа измаяна, И живет она во мраке, Как собака без хозяина И хозяин без собаки.

 

4. «Хоть не один лежишь без сна…»

Хоть не один лежишь без сна — Другие тоже вроде, А на миру и смерть красна, Как говорят в народе. А там, где был здоровых суд, Там — по своей природе — Стакан воды не поднесут, Как говорят в народе.

 

5. «Не потому, что опустились руки…»

Не потому, что опустились руки, А вышло так, что в горестной разлуке Я не довел работу до конца. Мой старый друг! Я вспомнил на мгновенье Зловещее твое стихотворенье: «Когда ожесточаются сердца».

1962

 

Глава, не вошедшая в поэму «ГОРОД В ГОРАХ»

Как далеко до Азии. Деревья Всю ночь бушуют на снегу седом. В Елизаветине, В глухой деревне, Литфонд мне приготовил стол и дом. Наполнил лампы светлым керосином, И, наконец, Желая мне добра, Хотел, чтоб я писал пером гусиным, Но я не отдал вечного пера. Вы знаете — Само понятие «вечный» Приятно для поэта. Что-то в нем Горит в годах эпохи быстротечной Честолюбивых замыслов огнем. И вот теперь мы не в своей тарелке, Когда природа шепчет нам хитро: — Нехорошо, чтоб вечные безделки Писало вечное твое перо. Прислушайся, усилий не жалея, К зеленому изделию «Прометея», Оно скрипит тебе в тиши ночной: «Уж если ты вооружился мной, Раскинь мозгами, милый человек, Пиши надолго — если не навек». Как хорошо болтать на эту тему, Когда заря зажгла свои огни. А севшему впервые за поэму Не избежать излишней болтовни. Что ж, болтовней залечиваешь раны. Я не имел — в коротеньких стихах — Возможности поговорить пространно И о своих И о чужих грехах. А тут валяй, дружище, днем и ночью Не упускай возможности такой. И водит дьявол болтовни, как хочет, Поэта неуверенной рукой. Но меру знай: Смиряй свои мечты, А то совсем заговоришься ты И сможешь уподобиться поэту, Который тем обрадовал планету, Что, чудною невинностью влеком, Любимую свою назвал «дубком». Да это что! Я знаю поименно Тех, поднятых случайною волной, Братишек, окружающих знамена Еще доходной лирики блатной, Явившихся незваными гостями В военный лагерь, Приглашая нас Сменить ремень на поясок с кистями, Винтовку бросить — и пуститься в пляс. Мы помним их, Когда у самовара Затренькает зловещая гитара Или жаргон бесстыдно воровской... Нет, братцы, нет. Уж лучше Луговской. А лучше — мне подумалось — Движенье Той молодежи, рвущейся вперед, Что не продаст республику в сраженье Не хнычет в жизни И в стихах не врет. Мир хорошо, по-моему, устроен. Я — за него. И я веду к тому, Что вот уже — не двое и не трое Теперь любезны сердцу моему. Вы скажете — Январскою тоскою Полемика пустая рождена, И автора коснулась седина, И он смешон с наивностью такою, Короче — Груз ему не по плечам, И, на обратной стороне медали, Заметно всем, что это нервы сдали, Что душу тратит он по мелочам. И многое еще у вас найдется, Чтобы совсем унизить стихотворца. Друзья мои! Вас хлебом не корми, А дай поиздеваться над людьми. Но тут шалишь. Тут даже не минута Случайной слабости. Тут сам с собой Поговорил поэт довольно круто, Но он — живой. И он не бьет отбой. Табак дымит — и трубка разгорелась, Свет ремесла идет ко мне опять, И эту наступающую зрелость Мне тяжелей, чем молодость, отдать В пустынный клуб редакций и журналов. …………………… Да и к тому же просто надоело Выслушивать советы — Каждый рад Учить других, А разобраться делом, Так врач больного хуже во сто крат. Другое дело — С дружеских позиций Мне указать на промах боевой,— Что неразумно столько провозиться Над бестолковой этою главой, Узнать ночной бессонницы соседство И увидать к утру, часам к шести, Что это не глава, А просто средство, Чтоб хоть немного душу отвести.

1938

 

Из драматической поэмы «ЛЕРМОНТОВ»

Лермонтов один у себя, на Садовой. Он сидит за столом, гусарский мундир висит на спинке кресел. Рубашка, в которой он остался, бела ослепительно. На столе бутылки, много бутылок. И слышится, чудится Лермонтову спор двух голосов, от которых ему никак не избавиться.

Лермонтов

Ладно, если мне уж вас не унять, то хоть говорите по порядку.

Первый голос

Не торопись. Ты будешь стар и сгорблен, Но, вспоминая прожитые дни, Не оскорби ее в минуты скорби, За тень измены женской не кляни. Пусть в этой, мертвой для тебя, столице Останется живое существо, Кому ты сможешь верить и молиться, Кем любоваться и простить кого. Ты говорил: «Мы все сгнием и сгинем, И, празднуя короткий век земной, Я не богам молился, а богиням», — Неправда. Ты молился ей одной. Она влекла пути иные мерить И в тайны-тайных дверь приотворить. О, не монах — мятежник должен верить Не Авель — Каин с небом говорить! И эти годы странствий и разлуки, Пока ты шел за роковой рубеж, Она к тебе протягивала руки, Благословив на подвиг и мятеж.

Второй голос

Ложь вкрадчива, но истина упряма. Открой глаза, уверься, и покинь Мир, где давно бордель на месте храма В бордель пристроили твоих богинь, Всех до единой. И они отлично Там прижились. И платят им сполна, Наличными. Валюта безразлична: Чины и деньги, власть и ордена И просто мускулы. И даже вирши Твоих приятелей — всё в ход идет, Всё предлагают на любовной бирже И всё годится. Лишь любовь не в счет. Лишь горестное сердце человека, Лишь потрясенная его душа На рынках девятнадцатого века Давным-давно не стоят ни гроша. Я — разум твой. Нельзя одновременно Обманом жить и правдою. Скажи, Чем любоваться — низостью измены? Чему поверить — слабости и лжи? Пока ты жив — мне пировать с тобою. И ты утешься. Ты молчи и пей. За мелкий дождь над мелкою судьбою, За бурю над могилою твоей.

Лермонтов

Хорошо, я подумаю. А теперь идите оба к черту, а я пойду спать. Утро вечера мудренее.

1945—1962

 

Упрек

Был я молод и грешен, Но рассудок сберег — Оттого неизбежен Этот грустный упрек. Он упрям и взаимен, Он не стар и не нов, Он — как праведник Пимен И Борис Годунов. Полон вечной печали, Он не всем по плечу: То, что мне не прощали, То и я не прощу. Он почти неизменен До конца своего, Он вполне современен — Даже больше того.

1962

 

«К опасным приближаясь берегам…»

К опасным приближаясь берегам, Два голоса, во мраке, над камнями. Один: живешь и ссоришься с друзьями Другой: умри, понравишься врагам.

1939

 

«Когда придет Печаль с Отчаяньем в союзе…»

Когда придет Печаль с Отчаяньем в союзе, Ты, может быть, запомнишь навсегда, Освободясь от маленьких иллюзий, Судьбу большого — малого труда.

1958 (?)

 

Памяти Н.В. Пинегина

На Севере, на станции Оленьей, Меня настигло горе. Падал снег. А был со мной один — на удивленье Простой и настоящий человек. И с ним — почти шестидесятилетним — Вдвоем мы вышли в тундру. У костра Он мне сказал: «Тут будет незаметней Все то, что нас тревожило вчера». Я не хочу, чтоб жизнь была легка мне. Но память так твердит об этом дне: Мне помогали мхи, деревья, камни... Ужели люди не помогут мне?

1941

 

Однополчанам

В тайниках души, в тревожных недрах, Сознаюсь: порой неясно мне — С кем пирую? Кто мой друг, кто недруг Так однажды ночью на войне, Среди сосен низких и горбатых, Подходили к нам из-за пурги Люди в маскировочных халатах: Не поймешь — друзья или враги.

1966

 

Воспоминания

Немного ближе иль немного дальше, Побольше иль поменьше было фальши, Не все ль равно, кто длань свою простер Московский или питерский актер? Их освещала рампа мне когда-то, А ныне разум моего заката Проник сквозь грим — и я теперь смотрю, Смеясь и плача, на свою зарю.

1961

 

Чтобы вовремя...

Знаете забавные занятья — Нарядить кого-нибудь шутом, А потом встречать его по платью В нашем странном веке золотом. Сколько надо разума и силы, Чтобы вовремя уйти во тьму. Человека в раннюю могилу Провожают все же по уму.

1959

 

«Давным-давно, не знаю почему…»

Давным-давно, не знаю почему, Я потерял товарища. И эти Мгновенья камнем канули во тьму; Я многое с тех пор забыл на свете. Я только помню, что не пил вино, Не думал о судьбе, о смертном ложе. И было это все давным-давно: На целый год я был тогда моложе.

1939

 

«Пусть этой муке кто-то знает меру…»

Пусть этой муке кто-то знает меру — Мы знаем лишь ее страшнейший миг, Когда в ночи, как жизнь, теряет веру Влюбленный в эту веру ученик.

1939 (?)

 

«Может надо, пословице веря…»

Может надо, пословице веря, Нам учесть этот странный пример — Как твоей помогали карьере Те, кто слали тебя на карьер? Там, где некуда больше податься, Среди стужи, сводившей с ума, Матерьял для твоих диссертаций Поставляла природа сама. Был твой путь неподкупен и долог, И поэтому — веку подстать — Лучше всех научился геолог О поэзии нашей писать.

1962

 

«Ночью лоб мой весь в огне…»

Ночью лоб мой весь в огне И с трудом смежил я веки: Как бы в судорожном сне Ангелом сражен навеки. Грустно светится душа Ласковой лучиной ночи, Еле в сумраке дыша, — Но несчастье не пророча.

1963 (?)

 

Сон

Мне снилось, что ты разлюбила меня, Что я побежден среди белого дня. Но странная боль не позволила мне Оружие взять, как я брал на войне, Где все понимали, что я не могу — Пусть раненым — сдаться на милость врагу И вот я томлюсь без тебя и друзей В плену у смертельной печали моей.

1958

 

Природа и люди (Из «Поэмы прощаний»)

Нам не выбор, а жребий был дан, И в предчувствии жребия злого Берегли мы и холили слово, Чтобы зря нам не кануть в туман. Сколько раз я прощался с тобой На переднем краю ожиданья — Бой, в котором я был, — это бой, Где оправдано право прощанья. А теперь — не война, не тюрьма, Похоронят меня домочадцы, Потому что природа сама, А не люди — велит попрощаться.

1962

 

Проверка дружбы

В те годы войн, А то и худших бедствий, Когда на разум Посягала тьма, Мы не нуждались В постороннем средстве, И дружбу Проверяла жизнь сама. Так проверяла, На ходу и с ходу, Что нам была На праведном пути Неделя дружбы — Равносильна году, А то и трем, А то и десяти. Такой с другими, Может, и не будет: Не то чтоб Потерял я интерес. Не то чтоб В мире хуже стали люди, А потому, Что времени в обрез. Той дружбы смысл, Как высшая награда — Со всей страной Связующая нить,— Гласит: «Медовых месяцев не надо. Меня лишь годы Могут утвердить».

1961

 

Возвращение

Ты сделал первый, трудный шаг Судьбой влекомый, Ты попрощался — скажем так С одной знакомой. Неплохо было вам вдвоем, И в знак доверья — Тебе вручили веру в дом И ключ от двери. Перенеся лихой содом И все потери, Ты возвратился в старый дом С ключом от двери. Дышали тополи в окно Ночной истомой, Но ей уж было все равно — Твоей знакомой.

1966

 

«Кому повем печаль мою …»

Кому повем Печаль мою: Судьбу поэм Случайную. Не будет больше Всех утех — Ни этих И ни тех.

1962

 

Завещание

На чем я поставлю святую печать — Чем буду гордиться и что завещать? Чем будут хвалиться — другим не чета Богатство мое и моя нищета? Быть может, я старых друзей не берег Быть может, мне это поставят в упрек А может быть, то, что, надежды губя, По мягкосердечью губил я себя? Ни то ни другое и молвить нельзя — Молчат, словно камни, враги и друзья И только во сне померещится вдруг: Себе самому-то — я враг или друг?

 

ЗИМНИЕ ПОСЛАНИЯ ДРУЗЬЯМ

 

 

Стихи о первом заморозке

Пышность — невынослива: она Заморозка легкого боится, Зябнет, как тропическая птица, В нездоровый сон погружена. Утреннее солнышко встречать Все цветы торопятся в долине, А в саду — на каждом георгине Увяданья черная печать.

1964

 

Зимнее утро

Ну и декабрь! Тепло, и снега нет, И воздух чист, — он будто с мылом вымыт. Неужто вправду изменился климат, Как утверждает старый мой сосед? Нет, добрый друг! Так и меня во тьме — В душе моей, В моей глухой зиме — Весенняя надежда навестила. Прошла неделя, Поглядел в окно, А там все так, Как быть зимой должно: Метет метель жестоко и уныло.

1962

 

Зимняя ночь

Отложу Раскрытую тетрадку, С полки Томик Бунина сниму — Видно, Было и ему несладко Зимовать в деревне Одному. Я и сам бы Этой ночью вьюжной Выпил малость, Сидя у огня, — А собаку Покупать не нужно: Слава богу, Две их у меня.

1962

 

Зимняя прогулка

Кто на снегу таинственные знаки Оставил здесь и так запутал их, Что мудрые глаза твоей собаки С недоумением глядят на них? Но хоть сама жар-птица тут, быть может, Прошла на лапках утренней порой, — Нас никакие тайны не тревожат. И час заката—он не за горой.

1964

 

Кошка

 

1. На даче

С тех пор как поселились мы на даче, Я стала больше презирать людей — Их жалкие успехи и удачи, Бессмысленность занятий и затей. Нет, оправданий я не нахожу Для истеричных возгласов хозяйки, Что старый гриб нашла в конце лужайки, Который я брезгливо обхожу. Но трижды мне противен грубый гам, Когда мужчины едут на охоту, — Я непричастна к этому походу, И козырей своих я им не дам. Как, в сущности, бессилен человек: Ему нужны и ружья, и собаки, Но то, что ясно вижу я во мраке, Им даже днем не различить вовек. Какая пошлость в этом всем видна! Как суматоха эта неразумна! А я иду стыдливо и бесшумно, И мне чужая помощь не нужна. Моей охоты не увидит свет, В ней грация сопутствует величью — И трепетно томится тельце птичье В таких зубах, которым равных нет. Я только тем обижена судьбой, Несправедливостью земного мира, Что ростом не сравниться мне с тобой, Далекая сестра моя, Багира! О, ты поймешь любовь среди цветов, Когда в ночи мой пламенный любовник, Одним прыжком перемахнув шиповник Идет ко мне, прекрасен и суров.

 

2. В городе

Я здесь, наверное, сошла б с ума, Когда бы вскоре не родились дети, И ради них, забыв про все на свете, Теперь не узнаю себя сама. Я вновь мурлычу, скромная на вид, Я льщу хозяйке, вопреки природе; И разум — тот, что раньше звал к свободе Приспособляться в городе велит.

1961

 

Январь

Пусть кому-то несносен Этот сонный покой — Только тени от сосен На дорожке пустой; Только — ныне и присно С наступлением дня Две синицы корыстно Навещают меня.

1966

 

Отрывок

Сумрак — в дружбе с тишиною, Ель — с березой, дуб — с сосною... Милый край, в снегу волшебном, Еле спорит с тьмой ночною, Но незримо виден мною, Озаренный, как луною, Высшим зрением душевным.

1962

 

Дятел

За окном Кипит работа, — Здравствуй, дятел, Старый друг! Нездоровится мне Что-то, Дело валится Из рук. Вот бы мне С такой любовью Ладить С жизнью трудовой, Вот бы мне Твое здоровье, Золотой Характер твой!

1963

 

«Пока ты трезв, пока ты болен…»

Пока ты трезв, пока ты болен, Пока ты не сошел с ума, Поговорит с тобой на воле Природа вечная сама: «Не то чтоб ты трудом усердным Мог что-то в мире покорить, А просто в городе бессмертном Мне не с кем больше говорить».

1962

 

Богатство

Кто-то любит город, кто-то — горы, Кто-то — шум, а кто-то тишину, Тихий лес, или степей просторы, Или моря синюю волну. Я люблю — не ввязываясь в споры Гром пирушки в полуночный час, И леса, и города, и горы: Я, друзья мои, богаче вас.

1962

 

Подражание древним

Если ты пьешь один — Плохо ты будешь пьян: Где же твои друзья, Старый мой друг и брат? Нет одиноких людей И одиноких стран, Если сами они Этого не хотят.

1964

 

«Каменный век или атомный век?..»

Каменный век или атомный век? Или и то и другое? Милый ты мой, золотой человек, Друг мой, — нас все-таки двое. Если бы нам улыбнулась судьба, Мы б не тянули с ответом. Искренность — это и мысль, и борьба, Нам ли не помнить об этом?

1963

 

«Все делил ты…»

Все делил ты С добрыми друзьями, С ними вместе Был и пьян и сыт, Только горе — По твоей программе — Одному тебе Принадлежит.

1964

 

Три стихотворения

 

Деревья

Который год У моего окна С березой Обнимается сосна, Не замечая Ничего вокруг, Как мы с тобою, Мой беспечный друг.

 

Утренний снег

Солнечный луч На мгновенье зажег Выпавший с вечера Тихий снежок. Тот, на котором, По воле твоей, Нету следов У калитки моей.

 

Пожелание

Любящим Хотел бы пожелать я В радости, В разлуке или горе Вечно помнить Первое объятье, Забывая О последней ссоре.

1958

 

Память

Там, где Рыбинск и Волга, Там почудилось мне, Что уснул я надолго На родной стороне. И на ветхом погосте, Неотесан и груб, Греет старые кости Деревянный тулуп.

1965

 

Любуюсь зимним пейзажем и думаю о Викторе Петрове

Лежит снежок на кровлях, И в инее столбы, И, словно иероглиф, Дым вьется из трубы. Сравненье пустяково, Но на моем пути Для Виктора Петрова Локальней не найти!

1950

 

У окна

Гляжу: на поляне, где пыль снеговая, — Береза прямая, береза кривая. И обе прекрасны. Но, боже ты мой, Дай жизнь мне окончить березой прямой.

1958

 

«Я верю — и в этом моя вина…»

Я верю — и в этом моя вина, — Что сбудутся наши сны, Что нас хорошо научила война, Как жить — после войны: Я стараюсь спать восемь часов, Хотя не сплю до утра, И калитка не заперта на засов, И собака моя — добра.

1965

 

Ташкент, Искандеру Абдуррахмановичу Хамраеву — кинорежиссеру

О Искандер, Абдуррахмана сын, Куда тебя нелегкая умчала? Еще не дожил ты до тех седин, Когда мечтают все начать сначала. Ты, юный друг, ходил под стол пешком, Не сознавая своего таланта, Покамест я равнину Самарканда Изъездил всю на лошади верхом. Ты, не слыхавший в жизни никогда Ни свиста пуль, ни грохота орудий, А ныне — в небе многих киностудий Внезапно засиявшая звезда. Поймешь ли моего призыва суть: Она не в том, чтоб после слов привета, Налив вина, всучить тебе либретто С невиннейшею просьбой: протолкнуть. Нет! Потому тебя я видеть рад, Что по контрасту, мой холеный отрок, Я вспомню Среднеазиатский округ Таким, как был он тридцать лет назад. Я вспомню ледяные склоны сор И знойные барханы Каракумов, Где мудрый Федин и хитрец Мелькумов Бойцов учили подчинять простор. И переулки старого Ташкента, И дымную ночную чайхану, И — что сейчас звучит уже легендой — Застенчивую девушку одну. Явись! И ты получишь в должный срок Немного водки и немного плова. Поскольку в этом смысле в Комарово Сосуществуют Запад и Восток. Когда, поев, изволишь ты прилечь, Склоняясь телом томным и усталым. То мне на миг покажется сандалом Электронагревательная печь. ...Мороз крепчает, слабого губя. Но ты силен! Явись из дальней дали! Врагов твои герои побеждали, Ты — ради дружбы — Победишь себя!

1962

 

Александру Прокофьеву

1

За окнами сразу идет во тьму Спокойнейшая Нева. Хозяин сидит, И плывет в дыму Тяжелая голова. Перо в руках И «сафо» в зубах Одинаково горячи. И дымит табак, И сидит байбак В кресле, как на печи. Учтя домашних туфель нрав, Блаженствуют пока, Лукавым лаком просияв, Калоши байбака. Заходит месяц пухленький, Рассвет восходит тоненький; Умнейший кот республики Лежит на подоконнике. Пора кончать. И спать пора. И катятся едва Из-под весомого пера Отменные слова. Нажмите, хозяин, Побейте беду,— С поэзией — дело табак... И вот надевает шинель на ходу И маузер взводит байбак. И следом за Вами, куда ни пойдешь, Военные трубы похода, И следом за мною пошла молодежь Ребята девятого года. Игра по-хорошему стоила свеч: Шеренга врагов поредела... И это действительно верная вещь, Воистину кровное дело!

2

Снова утро заморосило, За Невой залегла заря. Сентября золотая сила Осыпается просто зря. Против этой поры соседства, Против осени — боже мой! — Есть одно неплохое средство, Называемое зимой. За ночь снег заметет поляны, Нерушимую тишь песка... Так, негаданно и нежданно, Смерть появится у виска. Может, где-нибудь под Казанью Подойдет она, леденя Высшей мерою наказанья — Дружбой, отнятой у меня. Покушались — и то не порвана. Мы ее понимали так: Если дружба, то, значит, поровну Бой, победу, беду, табак. Мы шагали не в одиночку, Мы — в тяжелой жаре ночей Через жесткую оболочку Проникавшие в суть вещей. Сквозь ненужные нам предметы, За покров многолетней тьмы, В солнце будущего планеты Не мигая смотрели мы. Нас одна обучала школа — Революция, только ты Выбирала слова и голос Через головы мелкоты. И, по воле твоей сверкая, Наша дружба кругом видна — Драгоценная и мужская, И проверенная до дна.

1933

 

«Мы славили дружбу наперекор…»

Мы славили дружбу наперекор Молве. К хитрецам — спиной. Мы славили дружбу, а не разговор За столиками в пивной. Понятие, выросшее в огне, Отбросившее золу, Суровое братство, которого нет И быть не может в тылу. Зачем же поэзии вечный бой Изволил определить — В одном окопе да нам с тобой Махорки не поделить!

1934

 

Старым смоленским друзьям

Юность всяким превратностям рада, Ей бы только менять города: Кто-то выбрал гранит Ленинграда, Кто-то стал москвичом навсегда. Тридцать лет не бывал я в Смоленске, Не видал — от греха своего — Ни садов его в солнечном блеске, Ни стены знаменитой его; И закатов его, и рассветов, Колыбелей его и могил... И в Смоленскую школу поэтов Македонов меня не включил. Почему же все чаще и чаще, От Невы до истоков Днепра, Наподобие птицы летящей, Сны уносят меня до утра. Окружают меня чудесами И тревожат всю ночь напролет, Будто там — на углу под часами — До сих пор меня девушка ждет, Чтобы вместе, знакомой тропою, Нам добраться до Чертова рва, Где, укрывшись в овраге от зноя, Лихорадочно дышит трава, Чтобы в небо родное вглядеться, К роднику ледяному припасть И вдвоем воскресить наше детство И доподлинной родины власть.

1963

 

РАЗМЫШЛЯЯ ОБ ИСКУССТВЕ

 

 

С чего начинается

Если — в самые разные сроки — Ты ни разу не сдался в бою, То сойдутся в одно твои строки И составят поэму твою. Пусть теперь, через многие лета, Ищешь ты отпущенья грехов — Лебединая песня поэта Начинается с первых стихов.

1963

 

Караван

По ночам, чтоб отдохнуть от зноя, Трудится — безропотен и строг — Под широкой лунной белизною Караван неторопливых строк. Верен многолетней дисциплине, Продолжает он ночной поход... Где-то — за пределами пустыни — Лают псы. А караван идет.

1964

 

«Молчанье озлобляет нас. Но ложь…»

Молчанье озлобляет нас. Но ложь — Она, в своем рассчитанном звучаньи, Давно Поэзию не ставит в грош И потому — опаснее молчанья. Где ж Совнаркома грозная печать И ленинская подпись под декретом, Где навсегда запрещено поэтам: Во-первых — лгать, а во-вторых — молчать?!

1964

 

Двадцать лет спустя

Быть может, надеялись где-то, Что наша работа — пустяк, Но в таинствах мрака и света Мы знали, что это не так: Ведь было бы попросту глупо — Как воду носить решетом, — Чтоб наша бродячая труппа Играла в театре пустом.

1964

 

Степь

Поэт, как время над просторами, Царит в степи своей голодной; Тот, кто уходит в глубь Истории, Уходит в глубь души народной. Там, где в пещере люди грезили, Там — на стене — его начало: Там молчаливая Поэзия Свои стихи нарисовала.

1964

 

Другу

Если, бросив дурные привычки, Ты в иные поверишь пути — Мы поедем с тобой в электричке, Чтобы сказочный терем найти. Я заранее ставлю в известность Человека, такого как ты, Что приедем мы в дачную местность, В самый полдень ее духоты. Но тотчас же за пыльным вокзалом, Миновав овощные ларьки, Мы пройдем к чудесам небывалым, Но реальным — всему вопреки. Видишь издали, в солнечном блеске, Как в окно устремившийся день Очертил на сквозной занавеске Знаменитого профиля тень. Нам остались забор и лужайка, Чтобы все повидать наконец, — Чтобы вышла седая хозяйка, Приглашая гостей во дворец. Ты забудешь вокзал и киоски, Ахнув, словно в кино детвора: Почему на высокой прическе Не надета корона с утра? Все забудешь ты в этом чертоге, Где сердца превращаются в слух, Подивясь на волшебные строки — На ее верноподданных слуг. Нет, на старость они непохожи, Потому что сюда в кабинет Или Смерть, или Молодость вхожи, Но для Старости доступа нет. Может, песню ты сложишь про это От своих заседаний вдали, — Как спокойная гордость поэта Стала гордостью русской земли.

1960

 

Два стихотворения

 

Сказка Андерсена

Когда поэт в беде — Угнетена Природа И робок свет восхода На облачной гряде. И к беднякам в оконце, Повсюду и везде, Опаздывает солнце — Когда поэт в беде.

 

Детство

Ночь бродила в черной полумаске, С азиатской саблей наголо, — И тогда нас утешали сказки, Где Добром одолевают Зло. Взрослый день восходит в ясном свете. И пока не наступила ночь, Склонны мы забыть про сказки эти, Что еще сумеют нам помочь.

1964

 

Рассвет

Смотри и слушай: не сейчас ли И звук звучит, и светит свет? Покамест звезды не погасли, Готовься встретить день, поэт. Вновь будут звезды загораться И птицы петь в ночной тиши, — Пойми их труд, чтоб разобраться В системе вечных декораций К последним подвигам души. И если крылья не повисли И ты не выдохся в борьбе — Звук мысли и рисунок мысли Ты вновь соединишь в себе.

1962

 

Гроза

Монолог

«Всю ночь грома мои гремели И справедливый длился бой — А ты проспал его в постели, И мы не встретились с тобой. Теперь иная правит сила, Теперь сияет солнца свет — Я добровольно уступила Ему плоды своих побед. Лепечут птицы — те, что спали Иль трепетали до утра, И голоски их зазвучали, Как не могли звучать вчера. Нет, не пришла к поэтам мудрость: Гроза и Солнце — мы равны, Как день и ветер, ночь и утро, Чередоваться мы должны. Зари сияющей предтеча — Моею начата слезой...» Гармония противоречий Приходит только за грозой.

 

Костер

Зная прихоти мгновенья, Мне в костер стихотворенья, Чтоб огонь его не гас, — Надо вновь подбросить строчку Из таких, Что в одиночку Отыскал я И припас. Хороши вы, Строчки эти: Эту выбрать Или ту? Мой костер в тумане светит, Искры гаснут на лету.

1962

 

Аленушка

Позабыть она сегодня вправе Все, что ей солгало бытие: Грустную неправду фотографий, Ханжеское зеркальце свое. Лунный вечер оказал ей милость, — В колдовской воде отражена, Девушка внезапно убедилась, Что была русалкою она. Так слагали древние народы Правду сказок, канувших во тьму, Где живая живопись природы Учит нас искусству своему.

1963

 

Сосны у озера

Вздохнула утомленная земля Под ветерком в блаженный час заката, И сосны отдыхают, как солдаты, Могучими ветвями шевеля. А в озере, где рябь смутила воды, Там отраженья воинов дрожат, — Как будто рабский страх объял солдат В меняющемся зеркале природы.

1962

 

Битва

Есть мир Таких понятий и предметов, Такого самомненья Торжество, Что только Племя грозное поэтов Быть может в силах Одолеть его.

1961

 

Вне точного адреса

Я никогда не оскорблю работу Кого-то из числа моих коллег: В Искусстве нет женитьбы по расчету И он несчастен — слабый человек. Нет, нелегко брести такой дорогой И продолжать однообразный труд, Живя с поэзией своей убогой, Как с нелюбимой женщиной живут.

1964

 

Стихи неизвестных поэтов

Неведомых художников холсты, Внезапно получившие признанье, Музеи купят в громе суеты, Чтобы пополнить пышное собранье. Но неизвестных стихотворцев труд, Стихи, рожденные для долгой жизни, Их ни в какой музей не продадут: Они давно подарены Отчизне.

1961

 

Эйнштейн

«Нам — хлеб за мысль! Да это что — угроз? Мыслитель должен быть — во все века — Гранильщиком алмазов, как Спиноза, Иль сторожем морского маяка. За это ремесло он будет вправе Есть хлеб земной и прокормить семью, И продолжать, не думая о славе, Бессонный труд — нагую мысль свою. Та Мысль — Бессмертье, Правота и Свет Живых людей и формул отвлеченных...» Так говорил храбрейший из ученых. А что Искусство сочинит в ответ?

1962

 

Читая Казимежа Брандыса

Мы странное испытываем чувство, Внезапно обнаружив, что подчас Бесспорный подвиг братского искусства, Тревожа мысль, не покоряет нас. Как будто наши кровные страданья Отражены в характере чужом, Высокомерном даже в покаянье И в справедливом замысле своем.

1963

 

Читатель поэзии

Чудеса да и только — порою Поражался я им: почему Восхищается мальчик строкою, Не совсем еще ясной ему? И душа его юная рада, И полна неожиданных сил, Словно нынче от старшего брата Он внезапно письмо получил. Но, поездив по белому свету, Разгадал я сие колдовство: И любовь, и пристрастье к поэту Начинаются с веры в него.

1963

 

Событие

Стихотворенье — Отклик на событье! Нет, добрый критик мой: Само оно Должно быть фактом В нашем общежитие И праздничным событьем Быть должно; Притом внезапным, А не календарным, Чтоб от всего От сердца своего, Поистине Тепло и благодарно Откликнулся читатель На него.

1963

 

«Невелик твой ратный подвиг…»

Невелик твой ратный подвиг В ежедневной кутерьме — По строфе, а то и по две Сочиняешь ты в уме. И за это не осудишь — Запиши, а то забудешь. Бог один тебе судья. Тише едешь — дальше будешь! Эту мысль усвоил я.

1964

 

Молодость

Когда тебе в былом Не поддавались строфы — Размолвка с ремеслом Казалась катастрофой. А ведь была она — Среди сомнений мрачных — Наивна и смешна, Как ссора новобрачных.

1965

 

Друзьям-критикам

Сколько книг лежат и продаются, И не продаются, а лежат. Проповедники и правдолюбцы Разберутся — кто тут виноват. Все обдумают и все докажут, А пока, над временем скользя, Видят правду, да не скоро скажут Наши осторожные друзья.

1964

 

Романтика

Какую-то основу из основ Мы, очевидно, постигаем с детства: По памяти досталась нам в наследство Определенная оценка слов. Ее младенческую правоту Любой из нас усвоил не по книгам — И между генералом и комбригом Проводим мы особую черту.

1966

 

В горах

 

1. «Мешок заплечный спину мне натер…»

Мешок заплечный спину мне натер. Подъем все круче. Тяжко ноют ноги. Но я лишь там раскину свой шатер, Где забывают старьте тревоги. И не видать конца моей дороги. Вдали горит пастушеский костер. Иду на огонек. Пустой простор Молчит кругом — и не сулит подмоги. И для чего мне помышлять о ней? Уже я слышу, как в душе моей Звенят слова блаженно и упруго. Уже я радуюсь, что путь далек. А все-таки сверну на огонек, Где, может быть, на час найду я друга.

 

2. «Есть у туристов горные маршруты…»

Есть у туристов горные маршруты Небезопасные. На их пути Подъемы тяжелы, тропинки круты, И только храбрый может там пройти. Но на вершине снежно-серебристой, Под ветра улюлюканье и свист, Ты видишь: все-таки они туристы, А ты — какой ни есть — но альпинист.

1944—1963

 

Слово

Не забывай На праведном пути То, что старик Марк Твен Сказал когда-то: Ты должен Слово нужное найти, А не его Троюродного брата.

1963

 

«...Теперь, после сотен прочитанных книг…»

...Теперь, после сотен прочитанных книг, Учителю честно сказал ученик: — Мне мало бессонниц и вдохновений, Мне мало таланта — мне надобен гений.

1961(7)

 

Пикассо

 

Пикассо

Когда мне было восемнадцать лет И я увидел мир его полотен — С тех пор в искусстве я не беззаботен И душу мне пронзает жесткий свет. И я гляжу, как мальчик, вновь и вновь На этих красок и раздумий пятна — И половина их мне непонятна, Как непонятна старая любовь. Но и тогда, обрушив на меня Своих могучих замыслов лавину, Он разве знал, что я наполовину Их не пойму до нынешнего дня? Так вот, когда одну из половин — Я это знаю — создал добрый гений, Каков же будет смысл моих суждений О той, второй? Что я решу один? Нет, я не варвар! Я не посягну На то, что мне пока еще неясно, — И если половина мне прекрасна. Пусть буду я и у второй в плену.

 

Девочка на шаре

Не тогда ли в музее — навеки и сразу, В зимний полдень морозный и синий, Нас пронзило отцовское мужество красок, Материнская сдержанность линий. Не тогда ль нас твое полотно полонило — Благодарных за каждую малость: Мы видали, как вечная женственность мир Из мужского ребра создавалась. Но не думали мы про библейские ребра, Просто нас — до плиты до могильной — Научил ты, что сила становится доброй И что нежность становится сильной.

 

Нищий ужин

Читатель мой! Ты снова обнаружен, Как истинный ценитель. Мы должны Пойти вдвоем, взглянуть на «Нищий ужин На руки мужа и глаза жены. И ты поймешь — сын трудового класса, Что старую клеенку на столе Сжимают руки самого Пикассо, Натруженные в страшном ремесле.

 

«А тот кто в искусстве своем постоянен …»

А тот, Кто в искусстве своем постоянен, Кто дерзок в раздумьях И ереси прочей, — Его никогда Нe боялся крестьянин, Его никогда Не боялся рабочий. Боялись его Короли и вельможи, Боялись попы, Затвердившие святцы. И если подумать, То — господи боже! — Его кое-где И поныне боятся.

 

Матадор

Нет времени, чтоб жить обидой И обсуждать житье-бытье. Вся жизнь его была корридой, Весь мир — свидетелем ее. Честолюбивое изгнанье Не прерывало вечный бой Под солнцем трех его Испании И той — единственной, одной. И сквозь слепящее столетье Он на быка гладит в упор Никем и никогда на свете Не побежденный матадор.

1961—1968

 

Западный пейзаж

В разноцветном лесу, в воскресенье, Молодежь разжигает костер, И неведомо ей опасенье, Что безумный художник — хитер. Только старость почувствует это, И уже не обмануты мы Бурным праздником красок и света Этим пиром во время чумы.

1965

 

Зимой у Академии художеств

Вместивший стыд и срам Условных зуботычин — Искусства старый храм Вполне реалистичен. Но не боясь угроз, На окнах — ради ссоры — Нарисовал мороз Абстрактные узоры.

1965

 

К портрету

Отчетливо-твердо Представилось мне: Такому бы черту На добром коне Лететь в бездорожье Навстречу врагу. А проседь похожа На бурку в пургу.

1966

 

Автопортрет

Как эти злые краски хороши: Там боль и гнев лежат у изголовья, И проступает — сквозь болезнь души Улыбка плотоядного здоровья.

1965

 

О переводах

Уж если говорить о переводах, Которым отдал я немало лет, То этот труд — как всякий труд — не отдых, Но я о нем не сожалею, нет! Он был моей свободою и волей, Моею добровольною тюрьмой, Моим блаженством и моею болью — Сердечной болью, а не головной. Пытаясь современными словами Перевести восточный старый стих, Я как бы видел древними глазами Тревогу современников своих. И так я сжился с опытом столетий, Что, глядя на почтенных стариков, Невольно думалось: ведь это дети — Я старше их на столько-то веков!

1963

 

Признание

В этом нет ни беды, Ни секрета: Прав мой критик, Заметив опять, Что восточные классики Где-то На меня Продолжают влиять. Дружба с ними, На общей дороге, Укрепляется День ото дня Так, что даже Отдельные строки Занимают они У меня.

1962

 

Надпись на книге «ЛИРИКА КИТАЙСКИХ КЛАССИКОВ»

Верю я, что оценят потомки Строки ночью написанных книг, — Нет, чужая душа не потемки, Если светится мысли ночник. И, подвластные вечному чувству, Донесутся из мрака времен — Трепет совести, тщетность искусства И подавленной гордости стон.

1961

 

ЛИРИКА КИТАЙСКИХ КЛАССИКОВ (1955—1965)

 

 

ЦАО ЧЖИ (192—232)

 

Посвящаю Бяо, князю удела Бома

В пятом месяце четвертого года князь удела Бома и князь удела Жэньчэн — мои сводные братья — были вместе со мной на приеме у государя. И князь Жэньчэна скончался в великой столице Лояне. Я возвращался домой с князем Бома, но за нами последовал приказ, догнавший нас, и он гласил, что нам запрещено следовать дальше одной дорогой. Пришел конец совместному пути. Теперь дороги наши разошлись, и даже сама мысль об этом рождает горечь и тревогу. Мы, вероятно, расстаемся навсегда, и, чтобы выразить жгучую боль расставанья, я написал эти стихи.

1

Вчера На императорском приеме Нам было худо. В путь собравшись рано, Мы на закате С мыслями о доме Подъехали К отрогам Шоуяна. Тут Ин и Ло Седые катят волны, И нет конца Их грозному потоку. Остановились мы — Скорбим безмолвно: Нелегок путь наш, Что лежит к востоку. И, раня душу, Долго будет длиться Печаль О каменных дворцах столицы.

2

О, как мрачна Великая Долина — Здесь редкие деревья Одиноки, Здесь ливни летние Размыли глину И превратили Ручейки в потоки. Чтоб не застрять, Не потонуть в болотах, Нам надо будет В горы подыматься, Где даже кони На крутых высотах Разреженного воздуха Боятся.

3

Боятся кони — Уши их прижаты, — Но кони вывезут, Не в этом дело: Скорблю о том я, Что теряю брата, С которым жить всю жизнь Душа велела. Нас выбросили С отчего порога, Но даже это Показалось мало... Кричит сова, И горную дорогу Перебегают Волки и шакалы. От мух все белое Чернеет скоро, Клеветники Сплели искусно сети. Нас разлучат Великие просторы, И я останусь Одинок на свете.

4

Вот остаюсь я С думою о друге — Для дум никто Не изобрел преграды. Осенний ветер Леденит мне руки, Трещат в траве Озябшие цикады. Запущен мир, И только мгла струится, И солнце путь свой Уступает звездам. И за день Утомившиеся птицы Торопятся К своим семейным гнездам Бредет овца, Отставшая от стада, И на ходу Дожевывает пищу, И скоро все Покою будет радо, Лишь я далек От своего жилища.

5

Вздыхаю я — откуда ждать известий? Нам воля неба Неблагоприятна: Один из тех, С кем жил и рос я вместе, Погиб — А жизни не вернуть обратно. Его душа Над родиной витает, Расставшись с телом, Что лежит в могиле. Пусть человек Внезапно умирает — Душа не хочет, Чтоб ее забыли. Родится Слабый человек на свете, Потом исчезнет, Как роса на солнце. Природа Не дарует нам бессмертье: Как тень и эхо — Юность не вернется. И я не камень, Не металла слиток, — Погибну я Среди сердечных пыток.

6

Мне трудно дружбу Выразить словами... Мужчина создан Не для закоулка: Он властвует Над четырьмя морями, И десять тысяч ли Ему — прогулка. Его любовь Не ложное искусство, Что от разлуки Выглядит усталым. Ужели знают Истинное чувство Лишь те, кто спят Под общим одеялом? Мужскую дружбу И ее объятья Могу ль сравнить я С женскою любовью? Ведь если в мире Расстаются братья — То за разлуку платят Только кровью.

7

К небесной воле, Ко всему на свете У мудрецов Является сомненье. Сун-цзы как будто бы Снискал бессмертье, Но обманул меня В своем ученье. Ведь даже миг Приносит перемены — Прожить сто лет Почти никто не может. Твой дальний путь За горных кряжей стены Жестокой болью Сердце мне тревожит. Побереги же Яшмовое тело, Живи и здравствуй До седин почтенных... Беру я кисть, Чтобы она запела Словами песен — Самых сокровенных.

 

Послание Дин И

Поздней осени Сумрачный срок наступил, И деревья простились С увядшей листвою. Утром иней ложится На яшму перил, Рвется ветер В дворцовые наши покои. Ну, а днем Проливные бушуют дожди, Заливные поля Превратились в болото, — И крестьян Вековечная гложет забота, И убийственный голод Их ждет впереди. Богачи О чужой не горюют нужде, — Где такие, Что нищим помочь пожелают? В лисьей шубе Легко позабыть о беде Тех, кто летнее платье Зимой надевает. Вспомнил я о Янь Лине, Которого нет: Он расстался для друга С мечом драгоценным. Ты похож на него — И всегда неизменным Будешь другом моим До скончания лет.

 

Братьям Ин

Я долго На Лоян гляжу с холма — Там все теперь И тихо и пустынно. Там все дворцы И бедные дома Огнем войны Превращены в руины. И во дворах, У сломанных оград, Так разрослись Кустарники и травы, Как будто Всё заполонить хотят, Уверившись, Что нет на них управы. Да и поля, Покрытые травой, Не вспаханы На всем своем пространстве. Нет, братья не узнают Край родной, Сюда вернувшись Из далеких странствий. Когда-то здесь Из труб вились дымки Над суетою улиц, Сердцу милых... А ныне Я немею от тоски, Которую И высказать не в силах.

 

ТАО ЦЯНЬ (365—427)

 

Сосна

Растет в лесу Спокойная сосна, Ей десять лет — Она еще ребенок, И свежесть хвои Нежно-зелена, И стройный ствол Еще и слаб и тонок, Но дух ее Окреп уже с пеленок: Не подведет — Всё выдержит она.

 

Бросаю пить

Легко я бросал Города и уезды, И бросил бродить, Промотавшись до нитки. Теперь под зеленой сосной Мое место, — Я если хожу, То не дальше калитки. Я бросил Беспечное непостоянство, Я бросил пирушки И радуюсь детям. Но я никогда Не бросал свое пьянство — И мы это с вами Особо отметим. Коль к ночи не выпьешь — Не будет покоя, Не выпьешь с утра — И подняться не в силах. Я бросил бы днем Свое, пьянство святое, Но кровь леденела бы В старческих жилах. Ну, брошу — И радости больше не будет, А будет ли, в сущности, Выгода в этом? А вот когда вечность Мне годы присудят, А птицы поздравят С последним рассветом — Тогда, равнодушно И трезво, поверьте, Я с плеч своих скину Житейскую ношу И с ясной душою В обители смерти, Быть может, действительно Пьянствовать брошу.

 

Воспеваю ученых, живших в нищете

1

Десять тысяч существ — Всем пристанище в жизни дано Лишь печальному облаку Нету на свете опоры: В темноте поднебесья Плывет и растает оно, Не увидев ни разу Залитые солнцем просторы. Благодатные зори Ночной разгоняют туман, Обгоняя друг друга, Несутся лукавые птицы. Только я не спешу: Мне давно опротивел обман — И к лачуге своей Я по-прежнему рад возвратиться. Я проверил себя И остался на прежнем пути — Не боюсь, что от голода Тело мое пострадало б: Нету старого друга, И нового мне не найти, И совсем ни к чему Униженье упреков и жалоб.

2

Холод ранней зимы Увенчал окончание года, Я лежу на веранде, В худой завернувшись халат. Даже в южном саду Ничего не жалеет природа, Обнаженные ветви Украсили северный сад. Наклоняю кувшин — В нем ни капли вина не осталось, Погляжу на очаг — И над ним не синеет дымок. То ли стало темно, То ли просто склонила усталость, Но стихов и преданий Читать я сегодня не смог. Голод мне не грозит еще — Гневному взгляду и слову, — Не нуждаюсь я в пище, Как праведник в княжестве Чэнь, Вспомню нищих ученых — Их мудрого духа основу, И себя успокою я В этот безрадостный день.

3

Старый Жун подпоясывал Жалкой веревкой халат, Но на лютне бренчал, Хоть уж было ему девяносто. В рваной обуви ветхой Из дырок одних и заплат, Юань Сянь распевал свои песни Беспечн и просто. От «Двойного цветения» Сколько воды утекло! Сколько мудрых ученых С тех пор в нищете прозябали! Лебеду в их похлебке Мы даже представим едва ли. И лохмотья одежд их Представить сейчас тяжело. Я-то знаю, что значит Богатый халат на меху, Но почти что всегда Он путями нечестными добыт. Цзы умел рассуждать, Но витал где-то там — наверху, И меня бы не понял,— Тут надобен собственный опыт.

4

Благородный Цань Лоу, Не зная тревог и печали, В независимой бедности И в неизвестности жил. Ни посты и ни почести В мире его не прельщали, И, дары отвергая, Бессмертие он заслужил. И когда на рассвете Окончился жизненный путь, Даже рваной одежды Ему не хватило на саван. До вершин нищеты он возвысился — Мудр был и прав он, Только Дао он знал — Остальное же так, как-нибудь... Сто веков отошли С той поры, как из жизни ушел он, И такого, как он, Мы, быть может, не встретим опять. Все живое жалел он, Добра и сочувствия полон, До последнего вздоха... Что можно еще пожелать?

5

Юань Аню, бывало, Метель заметала жилье — Он сидел взаперти, Но не звал на подмогу соседей. Юань Цзы, увидав, Как народ беззащитен и беден, Проклял царскую службу И тотчас же бросил ее. Жили оба они Не желая нужду побороть, Сено было их ложем, И пищей служили коренья. Кто же силы им дал на земле Для такого смиренья, Чтобы дух возвышался, Презрев неразумную плоть? Стойкость бедности — вечно — Сражается с жаждой богатства, И когда добродетель В таком побеждает бою Человек обретает Высокую славу свою, Ту, что будет сиять На просторах всего государства.

6

Безмятежный Чжун-вэй Нищету и покой предпочел — У соломенной хижины Выросли сорные травы. Никогда никому Ни одной он строфы не прочел, А ведь были б стихи его Гордостью Ханьской державы. И никто в Поднебесной И ведать не ведал о нем, И никто не ходил к нему, Кроме седого Лю Гуна. Почему же поэт В одиночестве скрылся своем? Почему в одиночестве Пели волшебные струны? Но святые стихи Он за совесть писал — не за страх, Независим и горд, Даже мысль о карьере развея. Может быть, ничего я Не смыслю в житейских делах. Но хотел бы последовать В жизни—примеру Чжуи-вэя.

 

ЛИ БО (701—762)

 

Одиноко сижу в горах Цзинтиншань

Плывут облака Отдыхать после знойного дня, Стремительных птиц Улетела последняя стая. Гляжу я на горы, И горы глядят на меня, И долго глядим мы, Друг другу не надоедая. Стихи о Чистой реке Очищается сердце мое Здесь, на Чистой реке; Цвет воды ее дивной — Иной, чем у тысячи рек. Разрешите спросить Про Синьань, что течет вдалеке: Так ли камешек каждый Там видит на дне человек? Отраженья людей, Словно в зеркале светлом, видны, Отражения птиц — Как на ширме рисунок цветной. И лишь крик обезьян Вечерами, среди тишины, Угнетает прохожих, Бредущих под ясной луной.

 

Белая цапля

Вижу белую цаплю На тихой осенней реке; Словно иней, слетела И плавает там, вдалеке. Загрустила душа моя, Сердце — в глубокой тоске. Одиноко стою На песчаном пустом островке. Храм на вершине горы На горной вершине Ночую в покинутом храме. К мерцающим звездам Могу прикоснуться рукой. Боюсь разговаривать громко: Земными словами Я жителей неба Не смею тревожить покой.

 

О том, как Юань Дань-цю жил отшельником в горах

В восточных горах Он выстроил дом, Крошечный — Среди скал. С весны он лежал В лесу пустом И даже днем Не вставал. И ручейка Он слышал звон И песенки Ветерка. Ни дрязг и ни ссор Не ведал он — И жить бы ему Века.

 

Слушаю, как монах Цзюнь из Шу играет на лютне

С дивной лютней Меня навещает мой друг, Вот с вершины Эмэя Спускается он. И услышал я первый Томительный звук — Словно дальних деревьев Таинственный стон. И звенел, По камням пробегая, ручей, И покрытые инеем Колокола Мне звучали В тумане осенних ночей... Я, старик, не заметил, Как ночь подошла.

 

Провожу ночь с другом

Забыли мы Про старые печали — Сто чарок Жажду утолят едва ли, Ночь благосклонна К дружеским беседам, А при такой луне И сон неведом, Пока нам не покажутся Усталым, Земля — постелью, Небо — одеялом.

 

Думы тихой ночью

У самой моей постели Легла от луны дорожка. А может быть, это иней? — Я сам хорошо не знаю. Я голову поднимаю — Гляжу на луну в окошко. Я голову опускаю — И родину вспоминаю.

 

ДУ ФУ (712—770)

 

Взираю на священную вершину

Великая горная цепь — К острию острие! От Ци и до Лу Зеленеет Тайшань на просторе. Как будто природа Собрала искусство свое, Чтоб север и юг Разделить здесь на сумрак и зори. Родившись па склонах, Плывут облака без труда. Завидую птицам И в трепете дивном немею. Но я на вершину взойду И увижу тогда, Как горы другие Малы по сравнению с нею.

 

Картина, изображающая сокола

С белого шелка Вздымается ветер и холод — Так этот сокол Искусной рукой нарисован. Смотрит, насупившись, Словно дикарь невеселый, Плечи приподнял — За птицей рвануться готов он. Кажется, крикнешь, Чтоб он полетел за добычей, — И отзовется Тотчас же душа боевая. Скоро ль он бросится В битву на полчище птичье, Кровью и перьями Ровную степь покрывая?

 

Негодные деревья

Когда бреду Тропинкою знакомой, Всегда топорик Я беру в дорогу. Деревья тень бросают Возле дома, Рублю негодные — А все их много. Кизиловые Я не вырубаю, А вот цзиси Вовек щадить не буду. Негодное, Теперь я это знаю, Роскошно Разрастается повсюду.

 

Сверчок

Так неприметен он и мал, Почти невидимый сверчок, Но трогает сердца людей Его печальный голосок. Сверчок звенит среди травы, А ночью, забираясь в дом, Он заползает под кровать, Чтоб человеку петь тайком. И я, от родины вдали, Не в силах слез своих сдержать Детей я вспомнил и жену — Она всю ночь не спит опять. Рыданье струн и флейты стон Не могут так растрогать нас, Как этот голосок живой, Поющий людям в поздний час.

 

Светляк

Он, говорят, Из трав гнилых возник — Боится солнца, Прячется во тьму. Слаб свет его ночной Для чтенья книг, Но одинокий путник Рад ему. Под дождиком — Я видел иногда — Он к дереву Прижмется кое-как. А вот когда Настанут холода, Куда, спрошу я, Денется, бедняк?

 

Больной конь

Я седлал тебя часто На многих просторах земли, Помнишь зимнюю пору У северных дальних застав? Ты, состарившись в странствиях, Отдал все силы свои И на старости лет Заболел, от работы устав. Ты по сути ничем Не отличен от прочих коней, Ты послушным и верным Остался до этого дня. Тварь, — как принято думать Среди бессердечных людей, — Ты болезнью своей Глубоко огорчаешь меня.

 

Дикие гуси возвращаются на север

Дикие гуси Летели за тысячи ли, Нынче на север Они возвращаются снова. Глядя на странника Этой далекой земли, Пара за парою В путь улетают суровый. Их уже мало осталось На отмели тут, Резко кричат они, Перекликаясь на воле. Ну, а рассказ О письме, что они принесут, Все это милая, Глупая сказка, не боле.

 

Одинокий дикий гусь

Дикий гусь одинокий Не ест и не пьет, Лишь летает, крича В бесприютной печали. Кто из стаи Отставшего спутника ждет, Коль друг друга Они в облаках потеряли? Гусю кажется — Видит он стаю, как встарь. Гусю кажется — Где-то откликнулась стая. А ворона — Пустая, бездумная тварь — Только попусту каркает, В поле летая.

 

Олень

Ты навеки простился С прозрачным ручьем И лежишь на столе, Превращенный в жаркое; Раз не смог ты В убежище скрыться своем, То нельзя и роптать На событье такое. Мир давно уже груб, Безобразен и зол — В наши дни Красоту постигает несчастье: Оттого-то Чиновников праздничный стол Ты украсил — Разрубленный в кухне на части.

 

Белый конь

Конь примчался С северо-востока, Стрелами Седло его пробито. Жаль того, Кто пал в бою жестоком, — Что теперь Узнаешь об убитом? Может, рядом с ним На поле боя Нашего Сразили полководца... Смерть сейчас Бредет любой тропою — Знаю, Много слез еще прольется.

 

ЛУ Ю (1125—1210)

 

Осенние мысли

Уже улетают гуси К югу — для нас чужому. Цветут в садах хризантемы, Краснеет в лесах листва. И мысли мои подобны Ножницам из Виньчжоу: Отрежу кусок пейзажа — И переложу в слова.

 

Цветы сливы

Расцветают цветы Под весеннее пение птиц, Словно в утренний снег Облачаются горы над нами. Разделить бы мне тело На тысячи зрячих частиц, Чтоб под каждою сливой Лу Ю любовался цветами.

 

Сочинил 4-го ноября во время сильной бури

Не о себе печалюсь Ночью, в глухой деревне — О родине и Лунтае Тревожусь я вдалеке. Под завыванье ветра, Шатающего деревья, Мне снятся железные кони И лед на зимней реке.

 

Зимней ночью слышу звуки рога

Возносятся к снежным тучам Чистые звуки рога, Лежит в военной палатке Наместник — седой старик, Скорбя о прожитой жизни, Где сделано так немного: Умрет — и о нем не вспомнят Ни на единый миг.

 

При луне

Восходит луна над пустым двором, Сияя среди ветвей. Лукавых сорок неспокойный сон Тревожа издалека. И я, наивный седой старик, Учусь у глупых детей: Дрожащей рукою хочу поймать Летящего светляка.

 

Глубоко вздыхаю

I

Вздыхаю о нищих семьях, Подобных разбитым лодкам, — Весной они спать не могут, Боясь дождя проливного. А осень придет — мечтают Хотя б о дожде коротком. Томительный год проходит — Такой же начнется снова.

II

На севере и на востоке Темнеют старые хаты, — Заботливо и усердно Строили их когда-то. А ныне — люди бежали От грабежа и захвата, И все заросло травою, — Нигде она не примята.

 

Маленький сад

В моем саду давно уж тихо, Кусты закрыли низкий домик, Тропинка меж густых деревьев Травою скоро зарастет. Лежу, читаю Тао Цяня, Но вновь откладываю томик: Накрапывает дождь — и надо Спешить с лопатой в огород.

 

Песня о радости дождю

Ни жемчужный, ни яшмовый Дождь не идет, А пошел — Это риса посыпались зерна. Где от засухи Так исстрадался народ, Чтобы все распродать, Погибая покорно? А когда урожая Придут времена, И людей наконец Пожалеет природа, — Вновь заплачет народ, Захмелев от вина, Вспомнив тех, кто не дожил До этого года.

 

В дождливый вечер

Убогая хижина Еле вмещает меня, Расшатаны зубы, И волосы выпадут вскоре. Лежу у окна я На склоне осеннего дня, А сердце летит Далеко, до Восточного моря. Врача не позвать, А сердечная боль велика, Но есть еще книги — И я нищету забываю. Лишь позднею ночью Под сонное пенье сверчка Я искры нагара — Багряные — с лампы сдуваю.

 

Поздней осенью живу среди крестьян

Скоро стукнет мне Седьмой десяток, Несложны теперь Мои заботы. Счастлив я, Что сил моих остаток Все еще годится Для работы. Жизнь крестьян Убога и сурова, С ними я схожусь Все ближе, ближе. ...В полночь встану Покормить корову — Свет Большой Медведицы Увижу.

 

Чучэн

[3]

В развалинах города крик обезьян Слышен по вечерам, А на другом берегу Янцзы Стоит Цюй Юаня храм. Тысячу лет с половиной прошли, — Быстро идут года, И только на отмели шум воды Таков же, как и тогда.

Ссылки

[1] «Недалеко от глупости ушла домоседская мудрость». Шекспир.

[2] Арагил (арм.) — аист. Здесь — название популярного ресторана в Ереване.

[3] Чучэн — город, где находился в древности дом великого поэта Цюй Юаня (310—279 гг. до н. э ).

Содержание