Раны сердца! Или я впустую Сдерживал себя В лихой судьбе? Ведь пока я Их не забинтую — Даже друга Не впущу к себе. Если ж стало Кое-что понятно, То отнюдь Не по моей вине: Это крови Проступали пятна Сквозь бинты, Белевшие на мне.

Эти строки — вне выгод и схем, Я надеялся: ты мне простишь их, После чтения шумных поэм Отдохнув на моих восьмистишьях. Уж и так я в долгу как в шелку, Но опять меня совесть осудит, И опять я по слабости лгу — Ибо отдыха нет и не будет.

Дружите с теми, кто моложе вас, — А то устанет сердце от потерь, Устанет бедный разум, каждый раз В зловещую заглядывая дверь, Уныло думать на пороге тьмы, Что фильм окончен и погас экран, И зрители расходятся — а мы Ожесточаемся от новых ран.

Злая совесть-каторжанка, Жизни видимой изнанка, Арестантская жена. Все равно — ты мне нужна. Злая совесть-каторжанка, Рваный ватник и ушанка, За тобой не в монастырь, А на каторгу, в Сибирь. Злая совесть-каторжанка! Ты в чужой избе лежанка, Где не спится до зари. Сам с собою говори. Злая совесть-каторжанка! Я — слуга, а ты — служанка, У доски у гробовой Мы помиримся с тобой.

Мне хорошо знакома, Помимо прочих бед, Тоска аэродрома, Когда полетов нет. О, давняя невзгода Туманов и дождей — Нелетная погода В поэзии моей!

На море — штиль. Вода мертва от зноя, А в небе равномерно-голубом Лишь облачко одно плывет тайком Пленяя нас прохладной белизною. И так нарядно-женственно оно Что только рыбаки и мореходы Определят: какой оно породы И сколько злобы в нем заключено.

Так, во флотской форменной шинели, Черной среди серых, на снегу, Я ли не находка для шрапнели, Не подарок лютому врагу? Но, судьбе навстречу вырастая, Я иду не медля, не спеша. Где ты, Вулич? Где твоя простая Сербская и страшная душа?

Жить — страшный пир не прерывая... Горит свеча, звенит металл. Игра ведется роковая — Ты сам ее изобретал. Ты жив? — Кто эту ставку снимет? Врагам открыт твой добрый клуб. О, ты расплачивался с ними, Не горевал и не был скуп. Но чем платил ты в час печали, Наедине с собой самим, Об этом и друзья не знали, Да и не нужно это им. А дни бегут, проходят годы, И ты, сгорающий дотла, С твоею призрачной свободой Вдвоем остались у стола. Что ж, кто-то где-то знает меру, И, проигравшим на пиру Любовь и дружбу, стыд и веру, Ты продолжай свою игру!

Тебе это нравится, что ли, чудак? Поэты кругом. Остряки. И вместо пустыни и солнца — коньяк, Нарзан — вместо горной реки. И долго ты жить собираешься так? Ну, умник, ответь! Изреки!

Мне — жизнь и смерть. Тебе — одна забава. Закат. Конец томительного дня. Как много отнято. А ты вдобавок И мужество украла у меня. Ужели я такой судьбы достоин? Среди войны какой придумал враг, Чтоб вышел не ревнивец и не воин, А просто грустный, мнительный дурак? Но от щедрот своих или из чувства Добра и Материнства, ты опять Мне оставляешь в жизни два искусства Два утешенья: пить и умирать.

Вот отдых твой: здесь нету даже писем, А только поезд — сквозь песок пустынь Ты одинок — и, значит, независим. Сядь, покури и от страстей остынь. Там — за окном вагона-ресторана — Песок, нагретый солнцем. Тишина. И для тебя уже совсем не странно, Что существует на земле она. А ночью — все по-старому. И снова От прошлого избавиться нельзя, Опять проходят в сумраке суровом Потерянные годы и друзья. Порой поверить трудно, сколько вздору Идет на ум. А ты — гляди во тьму, Не спи всю ночь, броди по коридору, За все плати искусству своему.

— Чего тебе надо от девочки этой? Смятения, грусти, заплаканных глаз, Тревоги, хотя бы и в рифмах воспетой Впоследствии? — Ладно. Я слышал не раз. Веди меня мучить в бессонный застенок, Затем что и в этот раскаянья час Есть в горечи маленький, подлый оттенок Тщеславия. Вот тебе все. Без прикрас.

Как далеко до Азии. Деревья Всю ночь бушуют на снегу седом. В Елизаветине, В глухой деревне, Литфонд мне приготовил стол и дом. Наполнил лампы светлым керосином, И, наконец, Желая мне добра, Хотел, чтоб я писал пером гусиным, Но я не отдал вечного пера. Вы знаете — Само понятие «вечный» Приятно для поэта. Что-то в нем Горит в годах эпохи быстротечной Честолюбивых замыслов огнем. И вот теперь мы не в своей тарелке, Когда природа шепчет нам хитро: — Нехорошо, чтоб вечные безделки Писало вечное твое перо. Прислушайся, усилий не жалея, К зеленому изделию «Прометея», Оно скрипит тебе в тиши ночной: «Уж если ты вооружился мной, Раскинь мозгами, милый человек, Пиши надолго — если не навек». Как хорошо болтать на эту тему, Когда заря зажгла свои огни. А севшему впервые за поэму Не избежать излишней болтовни. Что ж, болтовней залечиваешь раны. Я не имел — в коротеньких стихах — Возможности поговорить пространно И о своих И о чужих грехах. А тут валяй, дружище, днем и ночью Не упускай возможности такой. И водит дьявол болтовни, как хочет, Поэта неуверенной рукой. Но меру знай: Смиряй свои мечты, А то совсем заговоришься ты И сможешь уподобиться поэту, Который тем обрадовал планету, Что, чудною невинностью влеком, Любимую свою назвал «дубком». Да это что! Я знаю поименно Тех, поднятых случайною волной, Братишек, окружающих знамена Еще доходной лирики блатной, Явившихся незваными гостями В военный лагерь, Приглашая нас Сменить ремень на поясок с кистями, Винтовку бросить — и пуститься в пляс. Мы помним их, Когда у самовара Затренькает зловещая гитара Или жаргон бесстыдно воровской... Нет, братцы, нет. Уж лучше Луговской. А лучше — мне подумалось — Движенье Той молодежи, рвущейся вперед, Что не продаст республику в сраженье Не хнычет в жизни И в стихах не врет. Мир хорошо, по-моему, устроен. Я — за него. И я веду к тому, Что вот уже — не двое и не трое Теперь любезны сердцу моему. Вы скажете — Январскою тоскою Полемика пустая рождена, И автора коснулась седина, И он смешон с наивностью такою, Короче — Груз ему не по плечам, И, на обратной стороне медали, Заметно всем, что это нервы сдали, Что душу тратит он по мелочам. И многое еще у вас найдется, Чтобы совсем унизить стихотворца. Друзья мои! Вас хлебом не корми, А дай поиздеваться над людьми. Но тут шалишь. Тут даже не минута Случайной слабости. Тут сам с собой Поговорил поэт довольно круто, Но он — живой. И он не бьет отбой. Табак дымит — и трубка разгорелась, Свет ремесла идет ко мне опять, И эту наступающую зрелость Мне тяжелей, чем молодость, отдать В пустынный клуб редакций и журналов. …………………… Да и к тому же просто надоело Выслушивать советы — Каждый рад Учить других, А разобраться делом, Так врач больного хуже во сто крат. Другое дело — С дружеских позиций Мне указать на промах боевой,— Что неразумно столько провозиться Над бестолковой этою главой, Узнать ночной бессонницы соседство И увидать к утру, часам к шести, Что это не глава, А просто средство, Чтоб хоть немного душу отвести.

Не торопись. Ты будешь стар и сгорблен, Но, вспоминая прожитые дни, Не оскорби ее в минуты скорби, За тень измены женской не кляни. Пусть в этой, мертвой для тебя, столице Останется живое существо, Кому ты сможешь верить и молиться, Кем любоваться и простить кого. Ты говорил: «Мы все сгнием и сгинем, И, празднуя короткий век земной, Я не богам молился, а богиням», — Неправда. Ты молился ей одной. Она влекла пути иные мерить И в тайны-тайных дверь приотворить. О, не монах — мятежник должен верить Не Авель — Каин с небом говорить! И эти годы странствий и разлуки, Пока ты шел за роковой рубеж, Она к тебе протягивала руки, Благословив на подвиг и мятеж.

Ложь вкрадчива, но истина упряма. Открой глаза, уверься, и покинь Мир, где давно бордель на месте храма В бордель пристроили твоих богинь, Всех до единой. И они отлично Там прижились. И платят им сполна, Наличными. Валюта безразлична: Чины и деньги, власть и ордена И просто мускулы. И даже вирши Твоих приятелей — всё в ход идет, Всё предлагают на любовной бирже И всё годится. Лишь любовь не в счет. Лишь горестное сердце человека, Лишь потрясенная его душа На рынках девятнадцатого века Давным-давно не стоят ни гроша. Я — разум твой. Нельзя одновременно Обманом жить и правдою. Скажи, Чем любоваться — низостью измены? Чему поверить — слабости и лжи? Пока ты жив — мне пировать с тобою. И ты утешься. Ты молчи и пей. За мелкий дождь над мелкою судьбою, За бурю над могилою твоей.

Был я молод и грешен, Но рассудок сберег — Оттого неизбежен Этот грустный упрек. Он упрям и взаимен, Он не стар и не нов, Он — как праведник Пимен И Борис Годунов. Полон вечной печали, Он не всем по плечу: То, что мне не прощали, То и я не прощу. Он почти неизменен До конца своего, Он вполне современен — Даже больше того.

К опасным приближаясь берегам, Два голоса, во мраке, над камнями. Один: живешь и ссоришься с друзьями Другой: умри, понравишься врагам.

Когда придет Печаль с Отчаяньем в союзе, Ты, может быть, запомнишь навсегда, Освободясь от маленьких иллюзий, Судьбу большого — малого труда.

На Севере, на станции Оленьей, Меня настигло горе. Падал снег. А был со мной один — на удивленье Простой и настоящий человек. И с ним — почти шестидесятилетним — Вдвоем мы вышли в тундру. У костра Он мне сказал: «Тут будет незаметней Все то, что нас тревожило вчера». Я не хочу, чтоб жизнь была легка мне. Но память так твердит об этом дне: Мне помогали мхи, деревья, камни... Ужели люди не помогут мне?

В тайниках души, в тревожных недрах, Сознаюсь: порой неясно мне — С кем пирую? Кто мой друг, кто недруг Так однажды ночью на войне, Среди сосен низких и горбатых, Подходили к нам из-за пурги Люди в маскировочных халатах: Не поймешь — друзья или враги.

Немного ближе иль немного дальше, Побольше иль поменьше было фальши, Не все ль равно, кто длань свою простер Московский или питерский актер? Их освещала рампа мне когда-то, А ныне разум моего заката Проник сквозь грим — и я теперь смотрю, Смеясь и плача, на свою зарю.

Знаете забавные занятья — Нарядить кого-нибудь шутом, А потом встречать его по платью В нашем странном веке золотом. Сколько надо разума и силы, Чтобы вовремя уйти во тьму. Человека в раннюю могилу Провожают все же по уму.

Давным-давно, не знаю почему, Я потерял товарища. И эти Мгновенья камнем канули во тьму; Я многое с тех пор забыл на свете. Я только помню, что не пил вино, Не думал о судьбе, о смертном ложе. И было это все давным-давно: На целый год я был тогда моложе.

Пусть этой муке кто-то знает меру — Мы знаем лишь ее страшнейший миг, Когда в ночи, как жизнь, теряет веру Влюбленный в эту веру ученик.

Может надо, пословице веря, Нам учесть этот странный пример — Как твоей помогали карьере Те, кто слали тебя на карьер? Там, где некуда больше податься, Среди стужи, сводившей с ума, Матерьял для твоих диссертаций Поставляла природа сама. Был твой путь неподкупен и долог, И поэтому — веку подстать — Лучше всех научился геолог О поэзии нашей писать.

Ночью лоб мой весь в огне И с трудом смежил я веки: Как бы в судорожном сне Ангелом сражен навеки. Грустно светится душа Ласковой лучиной ночи, Еле в сумраке дыша, — Но несчастье не пророча.

Мне снилось, что ты разлюбила меня, Что я побежден среди белого дня. Но странная боль не позволила мне Оружие взять, как я брал на войне, Где все понимали, что я не могу — Пусть раненым — сдаться на милость врагу И вот я томлюсь без тебя и друзей В плену у смертельной печали моей.

Нам не выбор, а жребий был дан, И в предчувствии жребия злого Берегли мы и холили слово, Чтобы зря нам не кануть в туман. Сколько раз я прощался с тобой На переднем краю ожиданья — Бой, в котором я был, — это бой, Где оправдано право прощанья. А теперь — не война, не тюрьма, Похоронят меня домочадцы, Потому что природа сама, А не люди — велит попрощаться.

В те годы войн, А то и худших бедствий, Когда на разум Посягала тьма, Мы не нуждались В постороннем средстве, И дружбу Проверяла жизнь сама. Так проверяла, На ходу и с ходу, Что нам была На праведном пути Неделя дружбы — Равносильна году, А то и трем, А то и десяти. Такой с другими, Может, и не будет: Не то чтоб Потерял я интерес. Не то чтоб В мире хуже стали люди, А потому, Что времени в обрез. Той дружбы смысл, Как высшая награда — Со всей страной Связующая нить,— Гласит: «Медовых месяцев не надо. Меня лишь годы Могут утвердить».

Ты сделал первый, трудный шаг Судьбой влекомый, Ты попрощался — скажем так С одной знакомой. Неплохо было вам вдвоем, И в знак доверья — Тебе вручили веру в дом И ключ от двери. Перенеся лихой содом И все потери, Ты возвратился в старый дом С ключом от двери. Дышали тополи в окно Ночной истомой, Но ей уж было все равно — Твоей знакомой.

Кому повем Печаль мою: Судьбу поэм Случайную. Не будет больше Всех утех — Ни этих И ни тех.

На чем я поставлю святую печать — Чем буду гордиться и что завещать? Чем будут хвалиться — другим не чета Богатство мое и моя нищета? Быть может, я старых друзей не берег Быть может, мне это поставят в упрек А может быть, то, что, надежды губя, По мягкосердечью губил я себя? Ни то ни другое и молвить нельзя — Молчат, словно камни, враги и друзья И только во сне померещится вдруг: Себе самому-то — я враг или друг?