Ну вот, мы и встретимся снова, Вдвоем посидим у стола, Обдумаем век наш суровый, Превратные наши дела. Что ж, старое сердце не вынешь, Никак не починишь его… Мы вместе выходим на финиш, И вроде бы — всё ничего. И все же, как надобно смертным, Еще раз проверим, дружок, — Горит ли огонь беззаветный, Который в нас Ленин зажег?

Нам дан был подвиг как награда, Нам были три войны — судьбою, И та, четвертая, что надо Всю жизнь вести с самим собою. От этой битвы толку мало, Зато в душе у нас осталась Сопротивляемость металла, Где нету скидок на усталость.

Старость жаждет трудиться: Ей некогда время терять — Жизнь торопит ее Обо всем поразмыслить подробно. Все ночные бессонницы — Это ее благодать… Я приветствую старость, Которая трудоспособна.

Немного ближе иль немного дальше, Побольше иль поменьше было фальши, Не все ль равно, кто длань свою простер — Московский или питерский актер? Их освещала рампа мне когда-то, А ныне разум моего заката Проник сквозь грим — и я теперь смотрю, Смеясь и плача, на свою зарю.

Неведомых художников холсты, Внезапно получившие признанье, Музеи купят в громе суеты, Чтобы пополнить пышное собранье. Но неизвестных стихотворцев труд, Стихи, рожденные для долгой жизни, Их ни в какой музей не продадут: Они давно подарены Отчизне.

Есть мир Таких понятий и предметов, Такого самомненья Торжество, Что только Племя грозное поэтов Быть может в силах Одолеть его.

Он, может, более всего Любил своих гостей — Не то чтоб жаждал ум его Особых новостей; Но мил ему смущенный взгляд Тех, кто ночной порой Хоть пьют, а помнят: он — солдат, Ему наутро — в бой.

Ну какими мы были талантами — Мы солдатами были, сержантами. Но теперь, вспоминая о том, Веря в наше святое призвание И борясь за военное звание, Меньше маршала — мы не возьмем.

Верю я, что оценят потомки Строки ночью написанных книг, — Нет, чужая душа не потемки, Если светится мысли ночник. И, подвластные вечному чувству, Донесутся из мрака времен — Трепет совести, тщетность искусства И подавленной гордости стон.

Смотри и слушай: не сейчас ли И звук звучит, и светит свет? Покамест звезды не погасли, Готовься встретить день, поэт. Вновь будут звезды загораться И птицы петь в ночной тиши, — Пойми их труд, чтоб разобраться В системе вечных декораций К последним подвигам души. И если крылья не повисли И ты не выдохся в борьбе — Звук мысли и рисунок мысли Ты вновь соединишь в себе.

«Всю ночь грома мои гремели И справедливый длился бой — А ты проспал его в постели, И мы не встретились с тобой. Теперь иная правит сила, Теперь сияет солнца свет — Я добровольно уступила Ему плоды своих побед. Лепечут птицы — те, что спали Иль трепетали до утра, И голоски их зазвучали, Как не могли звучать вчера. Нет, не пришла к поэтам мудрость Гроза и Солнце — мы равны, Как день и вечер, ночь и утро, Чередоваться мы должны. Зари сияющей предтеча — Моею начата слезой…» Гармония противоречий Приходит только за грозой.

Когда мне было восемнадцать лет И я увидел мир его полотен — С тех пор в искусстве я не беззаботен И душу мне пронзает жесткий свет. И я гляжу, как мальчик, вновь и вновь На этих красок и раздумий пятна — И половина их мне непонятна, Как непонятна старая любовь. Но и тогда, обрушив на меня Своих могучих замыслов лавину, Он разве знал, что я наполовину Их не пойму до нынешнего дня? Так вот, когда одну из половин — Я это знаю — создал добрый гений, Каков же будет смысл моих суждений О той, второй? Что я решу один? Нет, я не варвар! Я не посягну На то, что мне пока еще неясно, — И если половина мне прекрасна, Пусть буду я и у второй в плену.

Не тогда ли в музее — навеки и сразу, В зимний полдень морозный и синий, Нас пронзило отцовское мужество красок, Материнская сдержанность линий. Не тогда ль нас твое полотно полонило— Благодарных за каждую малость: Мы видали, как вечная женственность мира Из мужского ребра создавалась. Но не думали мы про библейские ребра, Просто нас — до плиты до могильной — Научил ты, что сила становится доброй И что нежность становится сильной.

А тот, Кто в искусстве своем постоянен, Кто дерзок в раздумьях И ереси прочей, — Его никогда Не боялся крестьянин, Его никогда Не боялся рабочий. Боялись его Короли и вельможи, Боялись попы, Затвердившие святцы. И если подумать, То — господи боже! Его кое-где И поныне боятся.

Нет времени, чтоб жить обидой И обсуждать житье-бытье. Вся жизнь его была корридой, Весь мир — свидетелем ее. Честолюбивое изгнанье Не прерывало вечный бой Под солнцем трех его Испаний И той — единственной одной. И сквозь слепящее столетье Он на быка глядит в упор — Никем и никогда на свете Не побежденный матадор.

Сыны фантастической фальши С помесячной вашей зарплатой, Какой из меня шифровальщик? Какой из меня соглядатай? Уж если хотите — я атом Той самой Советской державы: Я был и остался солдатом Ее Вдохновенья и Славы. Вы — сыщики — знали об этом, Что, горькое горе изведав, Я был и остался поэтом, Когда истребляли поэтов. В бессмысленной вашей работе, Лишенной малейшего чувства, Кого и куда вы зовете, Внебрачные дети искусства? Людей моего поколенья, Когда мы детьми еще были, Незримо воспитывал Ленин, И мы этих лет не забыли. Я слушаю песню чужую, — Ни слова я в ней не приемлю, И старые кости сложу я В мою материнскую землю.

Исполнено свободы И точного труда, Искусство садовода Бессмертно навсегда. Лежат упругих зерен Зеленые значки. Его пиджак просторен, Темны его очки. Смотрите: перед всеми Проходит он вперед, Закапывает семя, И дерево растет. В содружестве с наукой Лукавый садовод Протягивает руку — И дождь уже идет. И это дело прочно, И тем оно верней, Чем глубже входит в почву Сплетение корней. Тогда оно шагает И продолжает род. Садовник умирает, Но дерево живет.

Когда уводит чувство На подвиги труда — Веселое искусство Бессмертно навсегда. И наше слово прочно, И тем оно верней, Чем глубже входит в почву Сплетение корней. Тогда оно шагает, Отборное, вперед! Художник умирает, Но живопись живет. Века приходят снова, Они опять уйдут, Но остается слово, Но остается труд. Товарищи, поверьте, Мы властвуем над ним. Мы все его бессмертья В одно соединим. Художник и ученый И садовод притом Идет, объединенный Свободой и трудом.

За окнами сразу идет во тьму Спокойнейшая Нева. Хозяин сидит, И плывет в дыму Тяжелая голова. Перо в руках И «сафо» в зубах Одинаково горячи. И дымит табак, И сидит байбак В кресле, как на печи. Учтя домашних туфель нрав, Блаженствуют пока, Лукавым лаком просияв, Калоши байбака. Заходит месяц пухленький, Рассвет восходит тоненький; Умнейший кот республики Лежит на подоконнике. Пора кончать. И спать пора. И катятся едва Из-под весомого пера Отменные слова. На жмите, хозяин, Побейте беду, — С поэзией — дело табак… И вот надевает шинель на ходу И маузер взводит байбак. И следом за Вами, куда ни пойдешь, Военные трубы похода, И следом за мною пошла молодежь, Ребята девятого года. Игра по-хорошему стоила свеч: Шеренга врагов поредела… И это действительно верная вещь, Воистину кровное дело!

Снова утро заморосило, За Невой залегла заря. Сентября золотая сила Осыпается просто зря. Против этой поры соседства, Против осени — боже мой! — Есть одно неплохое средство, Называемое зимой. За ночь снег заметет поляны, Нерушимую тишь песка… Так, негаданно и нежданно, Смерть появится у виска. Может, где-нибудь под Казанью Подойдет она, леденя Высшей мерою наказанья — Дружбой, отнятой у меня. Покушались — и то не порвана. Мы ее понимали так: Если дружба, то, значит, поровну — Бой, победу, беду, табак. Мы шагали не в одиночку, Мы — в тяжелой жаре ночей Через жесткую оболочку Проникавшие в суть вещей. Сквозь ненужные нам предметы, За покров многолетней тьмы, В солнце будущего планеты Не мигая смотрели мы. Нас одна обучала школа — Революция, только ты Выбирала слова и голос Через головы мелкоты. И, по воле твоей сверкая, Наша дружба кругом видна — Драгоценная и мужская, И проверенная до дна.

Мы славили дружбу наперекор Молве. К хитрецам — спиной. Мы славили дружбу, а не разговор За столиками в пивной. Понятие, выросшее в огне, Отбросившее золу, Суровое братство, которого нет И быть не может в тылу. Зачем же поэзии вечный бой Изволил определить — В одном окопе да нам с тобой Махорки не поделить?!

Осенний день, счастливый, несчастливый, Он все равно останется за мной Косым и узким лезвием залива И старых сосен лисьей желтизной. Они стоят, не зная перемены И подымаясь, год за годом, с той Столь ненавистной и одновременно Желанной для поэта прямотой. Вперед, вперед! Простую верность вашу Я — обещаю сердцу — сберегу. Уже друзья вослед платками машут, — Им хорошо и там, на берегу. Нам — плыть и плыть. Им — только ждать известий. Но если погибать придется мне, То — не барахтаясь на мелком месте, А потонув на должной глубине.