Зима и ночь. И мерзлых трупов груда. Здесь были укрепления врага. Живых врагов мы выбили отсюда, А мертвых — скоро занесет пурга. И мы в боях немало потеряли. И мы хлебнули горя и невзгод. Но с бодростью, без страха и печали В траншеях этих встретим Новый год. Пусть в канонаде ночи новогодней Забыли мы, что значит тишина, Но праздник свой мы празднуем сегодня, И кружки нам наполнит старшина. И пусть не будет дружеской пирушки. Пускай кругом метели и снега, — Друзья поднимут жестяные кружки За Ленинград и за разгром врага. Еще не время говорить про славу, Но знают все, что выше нет наград, Чем, победив, сказать стране по праву: Мы отстояли в битвах Ленинград.

Весна идет, и ночь идет к рассвету. Мы всё теперь узнали на века: И цену хлеба — если хлеба нету, И цену жизни — если смерть близка. И деревень обугленные трубы. И мирный луг, где выжжена трава, И схватки рукопашные, и трупы В снегах противотанкового рва. Но так владело мужество сердцами, Что стало ясно: Он не будет взят. Пусть дни бегут и санки с мертвецами В недобрый час по Невскому скользят. Людское горе — кто его измерит Под бомбами, среди полночной тьмы? И многие, наверно, не поверят, Что было так, как рассказали мы. Но Ленинград стоит, к победе кличет, И все слова бессильны и пусты, Чтобы потомкам передать величье Его непобедимой красоты. И люди шли, чтоб за него сражаться… Тот, кто не трус, кто честен был и смел, Уже бессмертен. Слава Ленинградцам! Честь — их девиз. Бессмертье — их удел.

Напиши мне, дорогая, Что-то стало не до сна. Не хочу, чтобы другая, А хочу, чтоб ты одна. Помню: шли мы возле смерти По равнине снеговой, А вернулись — на конверте Я увидел почерк твой. Руки только что держали Лакированный приклад, Под обстрелом не дрожали, А берут письмо — дрожат. Я тебе писать не буду, Как в атаку шли друзья, Потому что вам оттуда Все равно понять нельзя. Вот вернемся, как ни странно, И расскажем все подряд. А пока — хвалиться рано. Как солдаты говорят… Напиши, чтоб хоть минуту Ты была передо мной. Не хочу сказать кому-то, А хочу тебе одной: Хуже смерти в нашем деле, Если вдруг придет тоска, Словно нету три недели Ни завертки табака. Так под Колпином, в блокаде, Друг ударил по плечу: «Мох закурим?» — Бога ради, Даже вспомнить не хочу. А метели, завывая, Заметают снежный путь… Где ты, почта полевая, — Принесешь ли что-нибудь?

Не все читающие сводку Представить могут хоть на миг, Что значит бить прямой наводкой, На доты выйдя напрямик. Под злобный свист свинца и ветра Здесь пушку тащат на бегу, Выкатывая на сто метров — Поближе к лютому врагу. Работы час горяч и грозен. Расчеты прошибает пот, И от шинелей на морозе Густой и белый пар идет. И все сильнее ветер колкий, И все сильнее гром огня, И ударяются осколки О щит орудия, звеня. Когда ж пойдут в атаку роты И прозвучит сигнал: «Вперед!» — От наступающей пехоты Артиллерист не отстает. Он гром орудий хладнокровно Обрушит с новых рубежей, И полетят на воздух бревна Разбитых к черту блиндажей. Артиллерийская работа! Ты — бог войны в таком бою, Где благодарная пехота Идет под музыку твою. Среди грядущих поколений, Когда уйдут войны года, Артиллерийских наступлений Мы не забудем никогда. И, окруженный славой чистой, Как нашей правды торжество, Живет девиз артиллеристов: Отвага — Дружба — Мастерство!

Мы не верим, что горы на свете есть, Мы не верим, что есть холмы. Может, с Марса о них долетела весть И ее услыхали мы. Только сосны да мхи окружают нас, Да болото — куда ни глянь. Ты заврался, друг, что видал Кавказ, Вру и я, что видал Тянь-Шань. Мы забыли, что улицы в мире есть, Городских домов этажи, — Только низкий блиндаж, где ни стать, ни сесть, Как сменился с поста — лежи. А пойдешь на пост, да, неровен час, Соскользнешь в темноте с мостков, — Значит, снова по пояс в грязи увяз — Вот у нас тротуар каков. Мы не верим, что где-то на свете есть Шелест платья и женский смех, — Может, в книжке про то довелось прочесть, Да и вспомнилось, как на грех. В мертвом свете ракеты нам снится сон, Снится лампы домашний свет, И у края земли освещает он Все, чего уже больше нет. Мы забыли, что отдых на свете есть. Тишина и тенистый сад, И не дятел стучит на рассвете здесь — Пулеметы во мгле стучат. А дождешься, что в полк привезут кино, — Неохота глядеть глазам, Потому что пальбы и огня давно Без кино тут хватает нам. Но мы знаем, что мужество в мире есть, Что ведет нас оно из тьмы. И не дрогнет солдатская наша честь, Хоть о ней не болтаем мы. Не болтаем, а терпим, в грязи скользя И не веря ни в ад, ни в рай, Потому что мы Волховский фронт, друзья. Не тылы — а передний край.

Он шел по болоту, не глядя назад,     Он бога не звал на подмогу. Он просто работал как русский солдат,     И выстроил эту дорогу. На запад взгляни и на север взгляни —     Болото, болото, болото. Кто ночи и дни выкорчевывал пни,     Тот знает, что значит работа. Пойми, чтобы помнить всегда и везде:     Как надо поверить в победу, Чтоб месяц работать по пояс в воде,     Не жалуясь даже соседу! Все вытерпи ради родимой земли,     Все сделай, чтоб вовремя, ровно, Одно к одному по болоту легли     Настила тяжелые бревна. …На западе розовый тлеет закат,     Поет одинокая птица. Стоит у дороги и смотрит солдат     На запад, где солнце садится. Он курит и смотрит далёко вперед,     Задумавший точно и строго, Что только на Запад бойцов поведет     Его фронтовая дорога.

Дочь оставив и жену, Шел товарищ на воину, И берег он возле сердца Фотографию одну. А на карточке на той, На любительской, простой, Смотрит девочка, смеется, Вьется локон золотой . Труден, долог наш поход, Нам еще идти вперед. Этой девочке веселой Третий год уже идет. Тут нельзя не помечтать, Как бы свидеться опять, — Ясно, девочку такую Интересно повидать. У меня у самого Тоже парень ничего, — Скоро пятый год мальчишке, И Андреем звать его. А кругом — земля в огне, Как ведется на войне. Далеко дружку в Саратов, А до Омска дальше мне. Только, в общем, — все равно Расстояние одно: Нам считать не версты к дому, А к победе суждено. Так условимся на том, Что с тобою мы придем Раньше к Ревелю и к Риге, А к Саратову — потом.

Мы знали всё: дороги отступлений, Забитые машинами шоссе, Всю боль и горечь первых поражений, Все наши беды и печали все. И нам с овчинку показалось небо Сквозь «мессершмиттов» яростную тьму И тот, кто с нами в это время не был, Не стоит и рассказывать тому. За днями дни. Забыть бы, бога ради, Солдатских трупов мерзлые холмы, Забыть, как голодали в Ленинграде И скольких там недосчитались мы. Нет, не забыть — и забывать не надо Ни злобы, ни печали, ничего… Одно мы знали там, у Ленинграда, Что никогда не отдадим его. И если уж газетчиками были И звали в бой на недругов лихих,— То с летчиками вместе их бомбили И с пехотинцами стреляли в них. И, возвратясь в редакцию с рассветом, Мы спрашивали, живы ли друзья?.. Пусть говорить не принято об этом, Но и в стихах не написать нельзя. Стихи не для печати. Нам едва ли Друзьями станут те редактора, Что даже свиста пули не слыхали,— А за два года б услыхать пора. Да будет так. На них мы не в обиде. Они и ныне, веря в тишину, За мирными приемниками сидя, По радио прослушают войну. Но в час, когда советские знамена Победа светлым осенит крылом, Мы, как солдаты, знаем поименно, Кому за нашим пировать столом.

Наверно, так и надо. Ветер, грязь. Проклятое унылое болото. Ползи на брюхе к черным бревнам дзота, От холода и злобы матерясь, Да про себя. Теперь твоя забота — Ждать и не кашлять. Слава богу, связь В порядке. Вот и фриц у пулемета. Здоровый, дьявол. Ну, благословясь… На третий день ему несут газету. Глядишь, уже написано про эту Историю — и очерк, и стишки. Берет, читает. Ох, душа не рада. Ох, ну и врут. А впрочем, пустяки. А впрочем — что ж, наверно, так и надо.

Скажешь, все мы, мужчины, Хороши, когда спим.— Вот и я, без причины, Нехорош, нетерпим. Молод был — бесталанно Пропадал ни за грош. А состарился рано, Так и тем нехорош. Что ж, допустим такое, Что характер тяжел, Но уж если покоя В жизни я не нашел, — Холст на саван отмерьте, Жгите богу свечу, А спокойною смертью Помирать не хочу. Вижу лес и болото, Мутный сумрак ночной, И крыло самолета, И огни подо мной. Пуль светящихся нитки, Блеск далекий огня — Из проклятой зенитки Бьет германец в меня. Вот совсем закачало, Крутит по сторонам, Но мы сбросим сначала, Что положено нам. А потом только скажем, Что и смерть нипочем. Жили в городе нашем, За него и умрем. Мне не надо, родная, Чтобы, рюмкой звеня, Обо мне вспоминая, Ты пила за меня. И не надо ни тоста, Ни на гроб кумачу, Помни только, что просто Помирал, как хочу.

То было ночью, от столиц вдали, Над мхом болот, ничем не знаменитых. Мы, сбросив бомбы на врага, ушли Сквозь заградительный огонь зениток. И вот уже родной аэродром, Плывет рассвет, слабеет гул мотора, Потом — деревня, и знакомый дом, И маленькая комната майора. Нас было двое. И, как с давних пор У всех мужчин, наверное, ведется, Мы завели тот самый разговор, Что неизбежно женщины коснется. Майор сказал: «Уже четвертый год Меня война с женою разлучает. И я не знаю, как она живет, Как я живу — она того не знает. Винит меня, быть может, в ста грехах, И мне никак не сговориться с нею, — Хоть ты б ей, что ли, написал в стихах То, что сказать я в письмах не умею. Ты напиши, что в темноте ночной, Такая ж, как на довоенном снимке, Она всегда летит на смертный бой Со мною рядом в шапке-невидимке; Что светлый облик милого лица, Что лишь она одна, а не другая Ведет меня к победам до конца, У края смерти жизни помогая…» Вот, Анна Алексевна, разговор, Который, вне обыкновенных правил, Зарифмовал я, как просил майор, И ничего для рифмы не добавил. И Вы должны поверить вновь и вновь, Хоть это плохо передано мною, В ту самую великую любовь, Что у солдат проверена войною.

Был жаркий полдень. Были травы Нагреты солнцем. На реке Шла полным ходом переправа, И на шоссе невдалеке Клубилась пыль. И вот тогда-то, Уже на правом берегу, Я увидал того солдата И почему-то не могу Его забыть. Хранит мне память, Как по-хозяйски, не спеша. Он воду крупными глотками Из каски пил, как из ковша. Напился, поглядел на запад, На дым горящих деревень — И снова в бой. И я внезапно Увидел тот грядущий день, Который будет всех светлее. Когда под грохот батарей Мы зачерпнем воды из Шпрее Солдатской каскою своей.

Мы славим тех, кто честно воевал, Кто говорил негромко и немного, Кого вела бессмертная дорога, Где пули убивают наповал; Кто с автоматом полз на блиндажи — А вся кругом пристреляна равнина, — Но для кого связались воедино Честь Родины и честь его души; Кто шел в лихой атаке впереди, Не кланяясь ни пуле, ни снаряду, И боевую славную награду Теперь недаром носит на груди. Но есть других отличий боевых Суровый знак: нашивки за раненья. Согласно уставному положенью, Над всеми орденами носят их. Однажды (то была еще весна, И мы дрались на направленьи Псковском) Я слышал, как в землянке старшина Рассказывал бойцам о Рокоссовском. В расположенье энского полка, Где маршал обходил передовые, Он увидал нашивки золотые На гимнастерке старого стрелка. — Где ранен был, орел? В бою каком? Где пролил кровь, с врагом сражаясь честно? — А где орлу быть раненым — известно, — Сказал солдат, — уж точно, под Орлом. А вот другая рана — это да… Не знаю, как и выразить словами, А только нас одним снарядом с вами Накрыло вместе под Москвой тогда. Я, помнится, шел с группою бойцов, А вы стояли аккурат на горке… Тут маршал снял один из орденов И прикрепил к солдатской гимнастерке. И, помолчав, промолвил наконец: «Да, было дело у Москвы-столицы… Что ж, если вместе ранены, отец, Так надо орденами поделиться». И каждый воин, кто сейчас в строю Увидит за ранение нашивки, — Уважь бойца. Тут дело без ошибки: Он пролил кровь за Родину свою.

Гореть в огне и тонуть в воде Не положено нам судьбой, Начиная от первой сопки, где Вступили мы в первый бой. Сигнал и атака! (Мы этот час Позабудем, когда умрем.) Японские смертники били в нас Из дотов косым огнем. Но мы подходили в упор, в упор По склонам крутых высот. Ты видел, как с толом ползет сапер И смертникам смерть несет? Он тот, кто под Витебском закален, Кто бился за Кенигсберг, — Такого ничто не сломает: он Преграды давно отверг. Такой не забудет про честь свою, Такого не вгонишь в дрожь! И если он город забрал в бою — Обратно не отберешь. Прошел он, как буря неумолим, На этой и той войне. Прошел он — и пал перед ним Мулин, И пал Муданьцзян в огне. И дальше, дальше через Нинань Дорога в горы ведет. Сопка за сопкой куда ни глянь, А надо идти вперед. О сне и об отдыхе позабудь, Коль нету иных дорог; Единственный нам остается путь, И он от дождей размок. Под нами в болотах гниет трава; На что уж вертляв и скор «Виллис», и тот едва-едва Лезет по склонам гор. Весь день моторы накалены. С натуги остервенясь, Ревут «студебеккеры», как слоны, По брюхо упершись в грязь. Но только машину наверх введешь — Опять незавидный вид, Опять под тобою одно и то ж: Трясина внизу лежит. Опять клади за настилом настил, От ярости матерясь. (За ту матерщину нас бог простил. Начальство простило нас.) Наш путь не опишешь: слова легки, И в песне он слишком прост; Суворов, наверное, вел полки Вот так через Чертов мост.

Еще вверху, на горных тропках,        Бой не погас, И смертники стреляли в сопках        В тылу у нас. Но здесь взяла свое атака,        Путь проложив, Чтоб автоматчики на танках        Ушли в прорыв. Да будет свят закон погони:        Настиг — добей! И вот внизу как на ладони        Лежит Хобей. Он, к западу долину сузив        Насколько мог, Не просто город был, но узел        Пяти дорог. Он их собрал и свел в долину,        Готовый в бой, И ту, что нас вела к Мулину,        Закрыл собой. В систему вражеских расчетов        Он был включен Как дверь в Мулин — и стали доты        Ее ключом. «Но быстрота сильней бетона, —        Сказал комдив, Все сроки танковой колонной        Опередив. — Задача тут с любых позиций        Ясна теперь: Нам некогда с ключом возиться.        Взломаем дверь!» Взломаем дверь! Закон отваги        Да будет свят! Как столб огня, как наши стяги,        Пылал закат. И пыль была почти багряной,        И в той пыли Орлы комдива Казаряна        В Хобей вошли.

Когда на пестром плоскогорье Сияет лето, Ты различишь в его просторе Два ясных цвета. На нивах, зноем опаленных, На горных склонах, На лиственницах и на кленах, К земле склоненных, Где в дымке горизонт струится, Где даль туманна, По всей Корее, от границы И до Фузана, С непостижимым постоянством, Подобным чуду, Зеленый цвет ее пространством Владеет всюду. А реки рушатся с разбега В сплошном кипенье На отмели белее снега, Все в белой пене. Белее снега бродят цапли, И плачет аист И как бы воду пьет по капле, Над ней склоняясь, И, словно древний цвет надежды. Мечты о воле. Корейцев белые одежды Склонились в поле. И дальше, на холмах унылых, В траве несмелой, Белеют камни на могилах Под пылью белой. Но, ввергнутые в тьму насилья И зная это, Отрады здесь не приносили Два этих цвета. Сгорая под корейским солнцем В глухой печали. Они давно уже японцам Принадлежали, Пока великий гром не грянул И, словно знамя, Страны Советов цвет багряный Встал над холмами. И видели Гензан и Кото, Кайсю и Канко Его на крыльях самолета И стали танка. Прошедший в битве раскаленной Огонь и воду, Он белый цвет и цвет зеленый Вернул народу. Вернул ему леса и реки, Луга и пашни, Чтоб рабство сгинуло навеки, Как день вчерашний. Теперь он стал корейским цветом, Тот цвет отваги. Он — над Народным Комитетом На новом флаге. И, в гневном сердце пламенея У партизана, Он с ним пройдет по всей Корее, Вплоть до Фузана.

Было то у самого Китая, В деревушке на краю болота. Жил старик, болезнями страдая, А поддаться смерти неохота. И узнал он об одном лекарстве: Рассказали старцу в утешенье, Будто есть в Китайском государстве Корень Жизни — от всего спасенье; Будто, кто попробует женьшеня, Снова станет крепким и здоровым. Так сказали старцу в утешенье, Чтобы обнадежить добрым словом. А старик-то взял да и поверил, Что пройдет теперь его кручина. Открывает он у хаты двери И зовет единственного сына, И кричит ему еще с порога. Чтоб, к отцу имея уваженье, Отправлялся парень в путь-дорогу И не возвращался без женьшеня. Смирен сын был и отцу покорен. Повела его судьбина злая, И пошел искать он этот корень, Никаких путей к нему не зная. По горам бродил он и по скалам, Ночью наземь голову склоняя, И с утра опять его искал он, Приказанье свято выполняя, По лесам плутал на лисьих тропках… Стал уж непохож на человека — И нашел женьшень в маньчжурских сопках Ровно через половину века. И вернулся он к себе в деревню, Одичавший, грязный и лохматый, Видит — вдвое выросли деревья, Что склонялись над отцовской хатой. Только хаты нету и в помине, Лишь одна труба торчит уныло, А отец зарыт в песке и глине, И заброшена его могила. «Самому-то семь десятков с лишним, — Так он думать думу начинает, — Что уж вспоминать тут о давнишнем, Все равно отец и не узнает. Для чего лежать мне без движенья Рядом с ним под камнем надмогильным? Дай-ка сам попробую женьшеня, Снова буду молодым и сильным». А кругом пустынно все и глухо, Не узнать совсем родного края, Нищета везде и голодуха Под проклятым игом самурая. До того уже дошло на свете, Что не слышно смеха молодежи, И, в морщинах, маленькие дети На печальных стариков похожи. «Нет, — старик подумал, — погляжу я, Не найти покоя мне в отчизне, Если, проклиная власть чужую, Молодость и та не рада жизни. Лучше покорюсь своей я доле И умру в назначенные сроки, Чем в японском рабстве и неволе Буду жить, как нищий у дороги». Лег старик на землю, где когда-то Старая его стояла хата, И уснул, склонившись головою, Под небесной крышей голубою. Он проснулся в страхе и смятенье, Потому что гром гремел могучий, Содрогались камни и растенья, А на небе — ни единой тучи. Много повидал он в годы странствий: Слышал грохот горного обвала, В бурю плавал на морском пространстве — Но такого в мире не бывало. Он стоял один, бледнея ликом, А потом пришли к нему соседи Рассказать о празднике великом, О еще не слыханной победе. То не гром небесный волей бога Над землею прогремел корейской — То пришла советская подмога Силою своей красноармейской. Это пушки русские гремели, Танки по дорогам грохотали, Сосчитать их люди не сумели И не смогут, хоть бы год считали. И уж вся стальная эта сила Так японцев начисто косила, Так уж била их и добивала, Что теперь — их будто не бывало. Как бывает после дней ненастья, Все светлее стало и моложе, И старик был рад людскому счастью, Своему он радовался тоже. Будто выиграл и он сраженье Со своею горькою судьбою И к нему, подвластная женьшеню, Молодость придет сама собою. И о жизни думал в этот миг он, О ее таинственном бессмертьи, Думал он о зле ее великом И ее великом милосердьи. Долго он сидел, душою светел, И, склоняя старческое тело, Погруженный в думы, не заметил, Как вокруг все странно опустело. А когда глаза свои он поднял, Видит — что-то в мире изменилось, Будто здесь, где праздник был сегодня, Горе непонятное случилось. И побрел он пыльною тропою И дошел до хаты, где стояли Люди неподвижною толпою В молчаливой скорби и печали. И сказали старику соседи, Что деревня горестью объята, Что нашли сегодня на рассвете Раненого русского солдата. Принесли его недавно в хату, Он лежит без памяти в постели, Шевельнуться не дают солдату Десять ран на богатырском теле. Две старухи, что лечить умеют, Непрерывно там колдуют вместе, И крестьяне разойтись не смеют: Ждут плохой или хорошей вести. И одна старуха вышла вскоре, Поглядела, полная печали, Молча поглядела, но о горе Громче слов глаза ее кричали. И все те, кто глянул в очи эти, Вздрогнули от боли и кручины, Женщины заплакали и дети, И не скрыли слез своих мужчины. И они в душевном потрясенье Друг у друга спрашивали снова: Где найти им средство для спасенья Русского солдата молодого? И тогда перед толпою скорбной, Смолкнувшей, как поле после боя, Вышел старец, странствиями сгорблен И сказал, что он спасет героя. — Люди добрые, — сказал он, — верьте Старику, чей век почти уж прожит, Потому что перед ликом смерти Человек не лжет и лгать не может. И крестьяне расступились, веря, Что, быть может, совершится чудо, И старик вошел, согнувшись, в двери, И не скоро вышел он оттуда. И молились все молитвой древней, Чтоб судьба сменила гнев на милость, И всю ночь никто не спал в деревне, И всю ночь толпа не расходилась. А когда на облачной дороге Встал рассвет, по-летнему спокоен, Появился старец на пороге, И за старцем следом — русский воин. И друг другу протянули руки, И друг друга обняли за плечи, Словно после долгих лет разлуки Долгожданной радовались встрече. И сказал старик притихшим людям: — Дорогие земляки и братья, Мы о многом говорить не будем. А немногое хочу сказать я. Половину века на чужбине, Своему родителю покорен, Я искал знакомый мне отныне Корень Жизни — драгоценный корень. Почему же, старый и согбенный, Я, вернувшись к отческому дому, Отдал этот корень драгоценный Русскому солдату молодому? Потому что он в минуты эти Научил нас всех, живущих вместе, Чтобы мы не думали на свете О себе лишь и своем семействе. Одному себе хотел добра я — Он его хотел всему народу И, от ран кровавых умирая, Умирал за общую свободу. Жизнь хотел от старости спасти я — Он спасал нам сотни тысяч жизней, Ибо так велит его Россия, Та страна, что нету бескорыстней. И отныне мы в своей отчизне Никогда, корейцы, не забудем, Что несет Россия Корень Жизни Всем простым и угнетенным людям.           _______ Было то у самого Китая, В деревушке на краю болота. Может, повесть эта небольшая Не доскажет нужного чего-то. Но устами старика седого, Душу нам своею правдой грея, Говорила праведное слово Вся освобожденная Корея. Ибо здесь отныне и навечно Нет того, что было б больше свято Маленькой звезды пятиконечной На фуражке русского солдата.

Позабыв о праздничном собранье, Словно старый счет сводя с судьбой, Танцевала женщина в Пхеньяне, Никого не видя пред собой. Древние там пели инструменты. Голосами тонкими звеня, И мелькали и кружились ленты В полосе печального огня. И, одной тревогою объятый, Не дышал битком набитый зал, Где сидели русские солдаты Меж друзей — корейских партизан. И как будто видели темницу Через дальний времени туман, Где скорбит Корея и томится Вместе с милой девушкой Чун Ян. Кто учил актрису? Может, горы, Горестный встречавшие восход? Может быть, бродячие актеры, Помнившие старый танец тот? Может быть, на свадьбе деревенской, В хате, скрытой от японских глаз, Видела актриса танец женский И душа от боли извелась? И она в горах родного края, Где неволи властвовала мгла. По частицам танец собирая, Как бы вновь создать его смогла. И теперь, обретшая свободу, Страстью окрыляя мастерство. Возвращала своему народу Старое сокровище его.

Стремительно огибая северную границу. Вдоль берегов скалистых, мимо соседних стран В каменно-древнем ложе дорога твоя стремится. К великим просторам моря уходишь ты, Туманган Тут слезы лила Корея, и на берегу скорбела В безмолвной тоске о лучших будущих временах О, сколько раз отраженье печальной одежды белой Ты нес, Туманган, на темных, холодных своих волнах!

Лицо в глубоких морщинах, одежда его — в лохмотьях. Все отнято самураями, он загнан и угнетен, Нет меры его мученьям, — сердцу не побороть их. Посох в руке скитальца — все, что имеет он. Нет ни жилья, ни крова, негде ему согреться, Нет у него покоя даже в коротких снах… Скажи, Туманган, не это ль правдивый образ корейца. Столько раз отраженный в холодных твоих волнах?

Можно ее замучить, но лжи она не сказала б! Пусть нищенская одежда вылиняла от слез, Вздохов ты не услышишь и не услышишь жалоб, — Терпит она безмолвно все, что ей рок принес. Еле живой ребенок спит за спиной крестьянки… Скажи, Туманган, ты видел ее на своих путях? Не это ль правдивый образ женщины-кореянки, Столько раз отраженный в холодных твоих волнах

Плывут по теченью льдины, — он разве не знал про это? Свистят японские пули прямо над головой. Но, видя северный берег в бледных лучах рассвета, Реке он судьбу вручает и путь продолжает свой. За ним — ружейные залпы и злобный треск пулемета… Скажи, Туманган, ты помнишь его на своих путях? Не это ль правдивый образ корейского патриота. Что был отражен когда-то в холодных твоих волнах?

Кровавый след на тропинке… Сквозь ветер и непогоду — Последняя пуля в японцев, и вот он на берегу. Он машет друзьям рукою и камнем падает в воду, Чтоб даже безгласным трупом не даться в руки врагу. Он был молодым и сильным, он родом был из Гензана… Скажи, Туманган, ты помнишь его на своих путях? Не это ль правдивый образ корейского партизана, Что был отражен когда-то в холодных твоих волнах?

Река страданий и горя, крови и слез Кореи, Ни нам, ни тебе вовеки обратно не повернуть. Но чудится, что сегодня ты даже течешь быстрее, Мечом своих волн могучих к морям пробивая путь. Как будто ты вместе с нами тяжелую жизнь измерил, А ныне течешь на воле, свободу свою ценя. Скажи, Туманган, когда же ты в счастье Земли поверил, Когда началось все это, с какого года и дня?

В тот день, когда берег дрогнул от пушечной канонады, Ты, Туманган, внезапно увидел перед собой Воинов благородных доблестные отряды, Шедших неколебимо на беспощадный бой. О, не тогда ль ты понял святое свое призванье, Когда ты поил героев, не знающих слова «страх», и, словно образ Победы, Красной Звезды сиянье Ты отразил впервые в холодных своих волнах?

Тогда бледнели от страха растерянные японцы, Бросая в пути оружье, бежали они на юг. А с севера, ты увидел, медленно встало Солнце И озарило горы, землю и все вокруг; И Воинов Справедливости, черпавших каской воду, Ты на груди широкой бережно перенес, И вместе с ними в Корею ты перенес Свободу И стал нам рекою Счастья, а не рекою Слез.