Человек в маске

Ноябрь 2006 года

Он спрятался в тени, он смотрит на окна четвертого этажа, которые зажглись после прихода женщины с нежным ароматом.

Может быть, ему подняться туда? Предстать перед ней по истечении всех этих лет, появиться неузнаваемым, в деревянной маске? Он-то вспомнил ее. По походке. Когда она прошла мимо него и переступила порог дома, в котором живет тигр. Он заметил ее мелькнувшее в окне лицо — она словно почувствовала присутствие призрака, следящего за ней снизу. Как бы он хотел, чтобы она задержалась, прижалась к стеклу, дала ему время увидеть, изменилась ли она. Дала время увериться, что палач ничего не добавил к следам, оставленным двадцатью прошедшими годами, что он не обезобразил ее черты. Но она исчезла за занавеской.

Когда свет гаснет и четвертый этаж погружается во тьму, человек в маске внезапно чувствует себя одиноким и покинутым. Переулок, утонувший в оставшихся после дождя лужах грязи, пуст. Ливень прекратился, но водосточные трубы продолжают петь свою перемежающуюся песню, а с крыш капают редкие слезы. Теперь, когда гром перестал грохотать, когда тучи устали изливаться дождем, человек в маске понимает, что его ненависть слабеет, что ее сменяет волнующее чувство, разбуженное женщиной под зонтом: ностальгия.

Его плечи опускаются, тело расслабляется.

«Надо возвращаться домой», — думает он, опустив голову. Его рука уже не вооружена. Он вдыхает сладкий запах перечной мяты и выпускает рукоять ножа, висящего на поясе.

Решившись, он медленно пускается в обратный путь шаркающей походкой старика. Мимо него мчатся мотоциклы, они поднимают мутную волну и веер брызг. Если бы маска позволяла ему, он поморщился бы. Если бы он не был проклят, он поймал бы такси, достал из кармана крупную купюру и вернулся домой в удобном автомобиле.

Он добирается до конца сои и выходит на бульвар, залитый светом, несмотря на то что мосты воздушного метро превратили эту артерию города в туннель.

Силом не украшен сейчас своими яркими стендами. Муссон смел с лица земли гирлянды и громогласных торговцев вместе с их клиентами. Только фонари и фары бегут своей нескончаемой вереницей.

Человек в маске знает, что ему предстоит еще два-три добрых часа ходьбы. Когда он наконец выйдет из искусственного туннеля, из этого бульвара без конца и без воздуха, он сможет вздохнуть полной грудью. Пейзаж украсится несколькими деревьями, расцветится зеленью, рядом с асфальтом появится какая-то живая природа, о которой уже забыли в таких покинутых солнцем кварталах, как Патпонг.

Дойдя до границы Клонг Тоеи, обозначенной огромным перекрестком, он выпрямляется. В этом месте люди привыкли встречать ночью призраков, передвигающихся нетвердой походкой тени. Нищета здесь уже никого не удивляет.

Человек издалека замечает начало своей сои, обозначенное маленьким жестяным домиком, который скоро развалится, если муссон не ослабит свой натиск. Крыша его покосилась. Он слишком хрупок для борьбы с небом. Когда лачуга рухнет, она, несомненно, увлечет за собой соседнюю хибару, а та — стоящую рядом. И улица станет огромным пустырем, каких уже много в Бангкоке.

Он доходит до своей маленькой хижины и видит огромную грязную лужу под приоткрытой дверью. Трупы тараканов, комаров, застигнутых ливнем, и других насекомых медленно заплывают внутрь подъезда.

Изнемогающий от усталости после нескончаемого бега, человек в маске налегает плечом на жестяную дверь, чтобы открыть ее полностью. И останавливается.

Он надеялся, что ее уже здесь не будет, что она уйдет, разбуженная грохотом грома и залетающим на лестницу дождем. Он думал, что она придет в себя и вернется в свою квартиру или пойдет бродить по улицам в поисках новой дозы.

А она по-прежнему лежит на лестнице, свернувшись в клубок, мокрая от пота и грязной воды, ее черные ноги свешиваются с предпоследней ступеньки, почти окунаясь в лужу. Ее мертвенно бледное лицо закрыто черными и каштановыми прядями волос, рука прижата к щеке. Ее тело скручено агонией.

Он медленно подходит к ней. Увидев ее такой, по-прежнему беззащитной, находящейся на пороге смерти, он уже больше ее не боится. Наоборот. Он почти жалеет эту девочку, которая подошла к краю пропасти, чтобы насладиться головокружением, да и упала вниз. Он понимает, что его проклятие не затронет ее, потому что ее уже настигло собственное. Может быть, аромат перечной мяты, исходящий от женщины под зонтом, смягчил человека в маске, вызвав горький вкус ностальгии у него во рту, напомнив, что в мире существуют не только ненависть и страх, но и другие чувства. И поэтому, глядя на девочку, побежденную болью, он вспоминает… Как много лет назад… Он умирал на улице, потерянный, покинутый всеми… И рука с красными ногтями, легкая, как крылышко птицы, легла ему на плечо и помогла подняться с асфальта…

Он подходит ближе, его ноги вязнут в грязи. Он тихо склоняется, чтобы услышать ее дыхание. Неподвижное тело издает слабый хрип, сдавленный и сиплый.

Она жива.

Она жива, несмотря на свое стремление исчезнуть, несмотря на влажную духоту, несмотря на гибельность этого зловещего места. Она жива, хотя сама этого не осознает, затерявшись в кошмарах и тайно желая остаться в них навсегда. Человек в маске протягивает руку к ее лицу. Когда он касается щеки наркоманки, покрытой узором из тонких прядей, он слышит шепот:

— Помоги мне.

Он отшатывается. Ему почудилась эта просьба о помощи? Последнее время у него кружится голова от воспоминаний. Они смешиваются с реальной жизнью и запросто могли навеять ему этот голос. Девочка еле-еле приподнимает голову, едва заметно, хотя это движение явно стоит ей больших усилий. Облачко белой пены висит у края потрескавшихся губ, единственный глаз, выглядывающий из-под волос, задернут туманом. Она произносит снова:

— Помоги мне.

Человек в маске больше не размышляет. Он просовывает под спину девушки, одну за другой, обе ладони и берется за ее невесомое тело. Когда он отрывает ее от ступенек, на которых она пролежала несколько часов, девочка слабо стонет, но не оказывает ни малейшего сопротивления. Он ощущает под пальцами липкую от испарины, холодную плоть. Он чувствует прогорклый запах пота и грязи. Ему кажется, что он несет труп к могиле. Человек трясет головой, чтобы отогнать эту мысль. Теперь, когда он взял ее на руки, он поможет ей. Он займется ею.

Он не причинит ей зла. Как и она ему. Они оба прокляты.

Преодолев, ступень за ступенью, расстояние до своей квартиры, он чертыхается про себя. Какой дурак! Он приказал себе прекратить все размышления, и поэтому даже забыл достать из кармана ключ перед тем, как поднять ее с пола. Придется опустить ее обратно.

Он находит уголок почище, слева от двери. Он усаживает туда девочку, стараясь прислонить спиной к стене. Затем, дрожа, щупает свою одежду, чтобы найти ключ и открыть квартиру.

Острей, чем обычно, он ощущает нищету своей обстановки. У него нет кровати. Нет даже матраса, на который можно было бы положить измученное тело умирающей соседки. На полу, рядом со стулом, валяется только посеревшая влажная циновка.

Он бросает взгляд на свою подопечную, которая, не в силах поднять голову, свесила ее набок. Ее выражение лица может на первый взгляд показаться насмешливым. Но он понимает, что это не насмешка, а отчаяние.

Он тянет ее за руку, тащит в квартиру и усаживает на стул, затем запирает за собой дверь.

Он смотрит на мокрую с головы до ног девочку, безвольно и угловато обвисшую на сиденье. Человек говорит себе, что он должен вдохнуть жизнь в это бледное и холодное тело, должен наполнить его теплом. Вернуть ему человеческий облик. Он пытается вспомнить, что делала женщина с красными ногтями, чтобы избавить его от вкуса крови во рту, чтобы облегчить страдания его тела.

Она вымыла его в большом количестве воды. Человек в маске бросается к плитке у окна, берет самую большую кастрюлю, идет за ширму, чтобы наполнить ее водой и поставить греться. Заметив сумку, принесенную Пхра Джаем и лежащую под окном, он вспоминает о травах, которые монах, наверное, в нее положил. За прошедшую жизнь человек в маске понял, что травы восстанавливают утраченные силы. Монах часто кладет их в сумку с продуктами, чтобы помочь своему подопечному расслабиться. Человек запускает пальцы в пакетик и бросает горсть шуршащих лепестков в воду. Потом добавляет несколько листочков мяты в память о женщине под зонтиком.

Так, что дальше?

Человек оборачивается к девочке, чье тело поникло на стуле. Лужица воды стекает с грязного рукава на прогнившие половицы. Человеку в маске приходится признать очевидное. Ему необходимо ее раздеть. Освободить от тряпок ее тело и вымыть его.

Он колеблется. Он еще никогда не прикасался к голой женщине. Сама мысль об этом пугает его. А вдруг она очнется? А вдруг начнет кричать и звать на помощь?

Он выпрямляется, обходит вокруг пластикового стула и становится на колени перед куклой с голубоватой кожей. Слегка наклонив голову, он убеждается в том, что глаза девочки широко открыты, расширенные зрачки уставились в пустоту, которая заволокла туманом ее разум. Как и несколькими минутами раньше, на лестнице, он осторожно касается ладонью ее руки.

Девочка не шевелится. Лишь тихий хрип срывается с ее бледных губ.

— Мне надо снять с тебя одежду… — говорит он как можно более мягко. — Чтобы вылечить тебя.

Она неподвижна и ничего не отвечает. Человек в маске вздыхает.

— Ты поняла, что я сказал? Я раздену тебя и буду лечить, — повторяет он более решительно.

На этот раз девочка делает неуловимое движение головой, напоминающее кивок.

— Очень хорошо. Давай начнем, — говорит он ободряюще.

Он обхватывает ее рукой и ведет за ширму. Он чувствует, как ее грудь касается его бока, и мягкий жар охватывает его. Вот уже долгие годы его тело не прижималось к телу другого человека. И это неожиданное объятие вызывает слезы у него на глазах. Потрясенный, он сажает наркоманку у раковины и делает глубокий вздох.

— Это просто ребенок, — бормочет он, глядя на нее, застывшую в той позе, которую он ей придал.

Ей действительно очень плохо.

Человек начинает дрожащими пальцами расстегивать пуговицы на ее рубашке, прислушиваясь к бульканью воды за спиной. Он распахивает ее кофту и жмурится. Чувствует, как маска давит ему на лицо, впивается в скулы. Маска прилипла к коже из-за дождя и заставляет его испытывать такие мучения, что он в конце концов решается открыть глаза. Его взгляд падает на тело девочки: черные длинные полосы покрывают ее впалый живот и грудную клетку, ребра которой туго обтянуты кожей. Ее пупок исчез под слоем грязи. Синяки разных размеров, голубые неодинаковые пятна, усеивают ее груди, два маленьких высохших подгнивших личи.

Человек в маске смотрит в глаза девочки, словно отец, который бросает дочери молчаливый упрек. Девочка не мигает. Она много дней назад позабыла о своем теле. И у нее явно нет сил думать о нем вновь.

Сняв с нее кофту, человек видит ее руки. Они сплошь покрыты фиолетовыми припухлостями, они так истерзаны, что уже не кажутся частями человеческого тела. Ее загубленные вены и артерии сделались похожими на вулканы, сочащиеся желтоватой влагой.

— Господи! Что же ты с собой сделала?

Человек стягивает с девочки брюки из джутовой ткани, которые рвутся от ветхости, обнажая тонкие, как стебли бамбука, ноги. Находящиеся в том же состоянии, что и руки. Она, несомненно, вонзала иглу буквально в каждую клеточку своего тела.

Человек в маске на миг застывает от невыносимого зрелища, но быстро приходит в себя. Оставив голую девочку за ширмой, он идет за кастрюлей и выливает кипящее содержимое в чан. Затем добавляет холодной воды, чтобы остудить настой. Сладкий запах цветов и мяты поднимается над бадьей, пар щекочет ему глаза.

— Тебе сейчас станет лучше, — говорит он, смачивая в чане сухую ветхую тряпку.

Слегка отжав ее, он становится на колени перед своей подопечной и медленно проводит тряпкой по ее животу. Черные полосы постепенно исчезают, открывая прозрачную кожу. Только голубые пятна, следы уколов, терзавших ее плоть, следы иглы, глубоко входившей в тело, не бледнеют. Когда человек в маске касается одной из ран, оставшихся после инъекции в руку, девочка издает слабый стон.

— Тихо… Я знаю. Больно. Терпи. Я скоро закончу, — говорит он.

Впервые за двадцать лет он успокаивает кого-то, за кем-то ухаживает, словно за своим ребенком. Ему нравится возникающее при этом ощущение. Он чувствует себя сильным. Ему кажется, что он сумеет спасти эту жизнь, утекающую через образовавшиеся на коже кратеры, сможет избыть тяготеющее над ней проклятие.

Человек в маске тратит около часа на мытье тела наркоманки, на перевязывание самых ужасающих ран кусками сухих тряпок.

Затем он моет ей волосы, поливая их водой из кувшина, и видит наконец ее лицо. У девочки по-прежнему широко открыты глаза. Стеклянный туман постепенно уходит из них. Но расширенные зрачки остаются неподвижными. У нее прозрачные щеки и синеватый рот. Она похожа на сбежавшего из ада ангела. Едва заметные морщинки на ее торчащих скулах говорят о том, что она умела улыбаться. Но потрескавшиеся губы словно вылеплены из гипса, они не могут растянуться, не рискуя рассыпаться на куски и превратиться в пыль.

— Да конечно же! Ты хочешь пить! Как же я раньше не догадался?

Слышит ли она, как ее спаситель шепотом ругает себя? Наблюдает ли за ним сквозь стену льда, которую воздвигла вокруг себя? Улыбается ли она про себя, умиленная смешным клоуном в деревянной маске, который выбивается из сил, чтобы разбить разделяющее их невидимое стекло?

Человек наливает в кружку воды, становится за спиной девочки, подносит руку к ее подбородку и поднимает ей голову, чтобы помочь сделать глоток. Вскоре он чувствует, как тонкая струйка воды течет у него между пальцев.

Она разучилась пить.

Она слишком привыкла вводить жидкость в организм через вены, она уже не знает, как пользоваться ртом. Смирившись, человек в маске убирает кружку. И тут она икает. Ее сотрясает судорога жизни, впервые с тех пор, как она здесь находится. Он делает еще одну попытку. С истинно материнским терпением. Он опять подносит кружку к ее губам и слегка наклоняет.

Не торопить ее. Не пугая, научить ее снова жить.

Он чувствует, как ее горло начинает шевелиться под его пальцами. Знак того, что она соглашается. Соглашается лечить свои раны.

— Сейчас ты будешь отдыхать. Не волнуйся. Я буду с тобой.

 

Пхон

Октябрь 1984 года

Я спал.

Впервые за то время, что мать уехала, а брат ждет ее, я спал легким сном, полным сказочных видений.

Я просыпаюсь от того, что заря стучится в окно и начинает щекотать мне веки, я чувствую себя отдохнувшим. Я открываю глаза и тут же оглядываю соседнюю комнату в поисках валяющегося у входа тела брата. Матрас не развернут. Ничто не сдвинуто с места неловкими движениями пьяного.

Он не вернулся. Желтолицая дама оглушила его и бросила, бесчувственного, где-то под забором.

Я быстро встаю. Ему еще потребуется время для того, чтобы очнуться, найти дорогу к дому. Когда он вернется, я уже уйду. Тяжелые ночи, во время которых он не спит или впадает в забытье, всегда усиливают его ненависть ко мне.

Я накидываю набедренную повязку, хватаю мыло, полотенце и практически бегом покидаю дом. Воздух свежий, почти холодный. Небо уже окрашивается в цвета, которые сохранит на весь сегодняшний день: оно синее с сиреневыми полосами, которые позже станут белыми, — это следы облаков.

На улице нет ни души.

Я останавливаюсь рядом со сваями, там, где покрытый пятнами ржавчины кран соединен со старым шлангом, служащим нам душем. Вода утекает на пустырь, отделяющий наш дом от дома Нок, пустырь, ставший раем для паразитов, свалкой для всякого рода мусора. Я вижу пластиковый пакет, жестяную банку, которую кто-то смял перед тем, как выбросить, куриные кости и бутылку из-под воды.

Заброшенный участок, где бродят бездомные духи. Но скоро они обретут крышу над головой. Говорят, что инвесторы хотят построить здесь большое здание. Что они хотят нас оглушить, прогнать нас отбойными молотками, заслонить нам свет дня бетонными стенами. «Пусть приходят, — пробормотал мой брат, когда его приятель Тьям сообщил ему эту новость. — Они меня не выселят. Этот дом принадлежит мне. Пусть только попробуют меня выгнать!» Он сказал это непреклонным тоном, и его глаза зажглись тем самым огнем, какой зажигается в них при упоминании о матери. Он не покинет эту хижину, пока не вернется та, кого он ждет.

Я беру шланг, поворачиваю кран и окатываю себя водой, следя за тем, чтобы не обнажаться перед всеми. Засунув руку под набедренную повязку, я мою кожу водой, а потом намыливаю. Когда брат дома, я иногда ухожу на работу, не помывшись. Я слишком боюсь его разбудить. Так что сегодня я использую свой счастливый шанс, несмотря на утренний ветерок, от которого тело коченеет и покрывается мурашками.

Я кладу шланг на место и бросаю взгляд на лачугу Нок. Она не подает никаких признаков жизни, хотя слышит, что я вышел из дому. Часто она встает раньше меня. Люди в округе говорят, что она никогда не спит. Что она проводит ночи на улице, переходя из одного темного места в другое, что ходит по заброшенным домам. Говорят, что она ест сырое мясо, а иногда и живых зверей, поэтому у нее красные зубы и губы цвета крови. Говорят, что она принесла свое могущество из бирманских земель и что ей ведомы дороги, ведущие в ад.

Но я-то знаю, что они ошибаются. Например, вчера она задремала после того, как рассказала мне сказку про принцессу в деревянной маске. А красная жидкость, окрашивающая ее зубы и губы, это не кровь пожираемых ею кур. Это сок бетеля. Да, у нее есть могущество. Но кто сказал, что оно злое?

Перед тем как подняться в дом, я несколько секунд жду, пока она выйдет. Я с напряжением вслушиваюсь в шорохи, исходящие из ее дома. Глупая птица, словно заметив мои усилия, заводит свою песню. Ее щебетанье становится все громче и настойчивей. Я думаю, что, может, хотя бы птица заставит Нок выползти из своей пещеры.

Я жду несколько минут.

Ничего, ни шороха.

Слегка встревоженный, я возвращаюсь в спальню. Натягиваю джинсы и майку, покрытую пятнами. Чищу зубы и снова выхожу на улицу.

Меня одолевают сомненья. Может, стоит проверить, хорошо ли она себя чувствует? Вчера она сильно кашляла. Веки набухли больше, чем обычно, глаза казались потухшими. Задержать уход и зайти к ней, рискуя встретиться с братом?

Ответом на вопрос становится кошмарный знакомый звук. Звук, всегда сопровождающий возвращение брата. Механическое бурчание. Его мотоцикл. Уже больше не размышляя, я скатываюсь с лестницы и бегу направо. Я бегу очень быстро. В направлении, противоположном тому, откуда едет мотоцикл.

Ужас вернулся. Он удлиняет мне ноги, придает им скорости. В организме в минуты опасности появляются скрытые возможности. Добравшись до бульвара, я понимаю, что оторвался. Брат не преследует меня. А ведь он точно видел, как я удирал, как мчался, услышав, что его железный монстр едет по сои. Но я нахожусь на улице, меня видят соседи. Брат всегда следил за тем, чтобы кошмар оставался в четырех стенах. Не бил меня в присутствии свидетелей. Не показывал им свои безумные глаза. Несмотря на уверенность в том, что я спасся, мое тело сотрясают конвульсии, которые я не могу унять. Потому что я предчувствую, что это бегство не останется безнаказанным.

Когда я прихожу к Джонсу, хозяин уже поднялся. Значит, провел ночь в одиночестве. Моя подруга не присоединилась к нему. Но я помню ее вчерашнюю стычку с Мартеншей. Она сказала, что проведет здесь ночь. Неужели Джонс не пригласил ее? Или прогнал? Я испытываю страшное желание спросить, не здесь ли она, не спит ли наверху, пока я готовлю завтрак. Два тоста. Крепкий чай. Я едва удерживаюсь от того, чтобы выжать сок из лимонов, которые по дороге купил у китайца.

— Нет передает тебе привет. Она сегодня ушла пораньше.

Я выдыхаю.

— Приготовь мне на вечер суп, пожалуйста. Легкий. Мне нужно немного похудеть. Я расплылся.

Я чувствую, как он улыбается за моей спиной. Он хочет ей нравиться. Он, фаранг, который своими деньгами соблазнит любую девушку из Патпонга. Я незаметно бросаю на него взгляд — нельзя оценивающе смотреть на хозяина.

Я вижу его в профиль, он повернулся к окну, выходящему к бассейну. Он повернулся к голубому квадрату, в котором видны деревья и цветы. Пинг, дочь садовника, может целыми днями неподвижно на них смотреть. У Джонса, несмотря на его сорок лет, кожа еще гладкая. Худое сильное лицо тщательно выбрито. Он кажется высоким, даже когда сидит. Я думаю, он хорошо физически развит благодаря баскетболу. Он часто по воскресеньям играет в баскетбол со своими друзьями, тоже фарангами. Мне не кажется, что он растолстел. Разве что немного постарел. В уголках глаз навсегда залегли морщинки, ямочка на подбородке углубилась, словно колодец, в котором спрятались слова. На белой коже следы времени виднее.

— Ладно, я пошел. Двести бат хватит на покупки?

Я успеваю отвести взгляд, чтобы не встретиться с ним глазами:

— Да, сударь.

Его костюм блестит, как лакированный.

— Хорошо. Я вернусь не поздно. До вечера.

Я киваю головой, и он уходит, оставив после себя свежий запах, который всегда витает в ванной комнате. Запах одеколона после бритья, очень дорогого. Услышав, как закрывается дверь, я начинаю убирать со стола. Разделаюсь с посудой сразу же.

Потом я привожу в порядок гостиную, поправляю обтянутые красным шелком подушки, на которых хочется поваляться, выбиваю пыль из дивана, протираю деревянную мебель тряпкой, которая всегда висит у меня на поясе. Работа привычная, поэтому я делаю ее быстро и хорошо. Покончив с пылью, я подметаю везде пол и наконец поднимаюсь в спальню. Там веет холодный сухой ветерок. Господин Джонс забыл выключить кондиционер. Розовая фланелевая простыня валяется кучей у входа в ванную. Одеяло отброшено к ногам кровати.

Я представляю, как Нет, в порыве стыдливости, тянет ткань на себя, делает из нее тогу и, словно богиня, скользит в ванную, как Джонс откидывает одеяло, обнажая свое голое тело, которое кажется ему «расплывшимся», и приглашает любовницу присоединиться к себе.

Я трясу головой и шепотом ругаю себя: «Ты здесь не для того, чтобы воображать себе их любовные утехи, ты должен постель убирать. За дело!» Я поднимаю простыню с пола и сразу же вижу на ее краю черный след, словно от туши для ресниц. Ну и ладно. Я постираю постельное белье. Я все равно собирался устроить сегодня стирку. Держа простыню в руке, я иду к кровати, чтобы сдернуть с матраса вторую простыню и снять с подушек наволочки. И только в этот момент я замечаю нечто необычное.

На столике.

Я подхожу к нему с бьющимся сердцем.

Я напрягаю память.

Я считаю и пересчитываю.

Четыре маленькие серебряные шкатулки размером с зажигалку «ЗИППО».

Каждая покрыта лаком, на крышке — рисунок. Все рисунки изображают разных птиц. Не хватает майны и пеликана. Овальной шкатулки и круглой. Я застываю от страха. Я их не брал. Они мне кажутся такими ценными, что я даже боюсь прикасаться к ним. Я никогда ничего не крал. Никогда. Но Джонс, конечно, подумает, что это я.

Нет. Может быть, хозяин их убрал, переставил, унес в другое место. Может быть, он решил подарить их кому-нибудь. Почему не самой Нет…

Воспоминания мелькают передо мной, я слышу слова, оказавшиеся ложью. Забытый браслет. Я чувствую, как во мне рычит слепая ярость. Я проклинаю свою наивность. Я доверился ей. Но несмотря на гнев, я не ощущаю в себе смелости донести на нее, рассказать Джонсу об исчезновении двух птиц, двух серебряных шкатулок, похищенных изящной рукой с красными ногтями.

Внезапный громкий звонок в дверь прекращает мои попытки найти решение. Может быть, это она вернулась? Что она забыла на этот раз? Серьги? Конечно, в ее коллекции не хватает еще двух шкатулок. Я быстро оглядываю комнату, чтобы убедиться, что она ничего, якобы случайно, не оставила перед тем, как уйти «пораньше».

Я спокойно спускаюсь с лестницы, готовя речь.

— Здравствуйте. Пхон, правильно?

Глубокий синий взгляд, белокурые волосы, приглаженные и более темные, чем вчера. Протянутая рука. Передо мной стоит фаранг, его прекрасные губы сияют улыбкой.

— Да… Здравствуйте, сударь.

Я настолько удивлен его появлением, что моя ладонь медленно поднимается для рукопожатия.

И только коснувшись его кожи, коснувшись своей серой кожей его… белой… я спохватываюсь.

— Извините… Простите.

Моя голова склоняется, я отдергиваю правую руку, прижимаю ее к левой и приветствую его так, как полагается. Мягкий, уже знакомый жар заливает мне щеки. Такой жар охватил меня, когда обессиленный алкоголем брат оказался в моих объятиях.

— Это я прошу прощения. Я недавно приехал и еще не знаю ваших обычаев. Я не хотел ставить вас в неловкое положение, — говорит он и тоже отвечает мне неуклюжим ваи.

Впервые белый человек с почтением склоняется передо мной. В основном они довольствуются вежливым кивком головы. Его странное усердие удивляет меня, я подавляю желание улыбнуться.

— Я хочу попросить вас об одной услуге, — говорит он и объясняет, в чем состоит дело.

Я немного говорю по-английски, но моих знаний не хватает. Я догадываюсь, что он хочет переставить что-то в бывшем доме Даниэлей и просит меня помочь.

— Подождите минутку, пожалуйста, — отвечаю я, закрывая перед ним дверь.

Я пытаюсь разогнать туман, застлавший мне глаза сразу же после того, как я увидел его на пороге. Я пытаюсь размышлять. Быстро. Имею ли я право покидать место работы? Порой я делаю это после обеда, отправляясь на рынок. Но не в столь ранний час. И не для того, чтобы пойти к кому-то в гости. Но на кого я буду похож, если откажу ему? Решившись, я открываю дверь и выпаливаю:

— Я иду с вами.

— Спасибо, — отвечает он, явно удивленный моим поведением.

Я хватаю ключи, которые всегда оставляю у входа, и запираю дом. Меня окутывает легкий запах лимона. Мне почти хочется закрыть глаза, чтобы пропитаться им насквозь. Когда мы подходим к нижней ступеньке маленькой лестницы, ведущей к Даниэлям, во мне просыпается любопытство. Я всегда видел этот дом только снаружи, всегда пытался по окнам догадаться о расположении комнат. Интересно, этот дом такой же большой внутри, как я воображал?

Поднявшись к двери, я с изумлением понимаю, что фаранг не запер ее на ключ. Он и вправду со странностями.

— Входите, прошу вас.

Я аккуратно снимаю шлепки перед тем, как принять его приглашение. Прихожая здесь более узкая, чем в доме Джонса, и не ведет прямо к лестнице. А потолки выше. Чуть поодаль в коридоре стоит большой старинный шкаф.

— Сюда, — говорит француз, исчезая за дверью в глубине холла.

Я медленно следую за ним и понимаю, что иду бесшумно, как по нашей хижине в присутствии брата. Несмотря на то что приглашен, я ощущаю себя вором.

— Я наверху, — кричит француз, ожидающий меня на втором этаже.

Я вижу снизу на стене вдоль лестницы какие-то разноцветные пятна, заключенные в рамы. Поднявшись на первые ступеньки, я с восторгом понимаю, что это маленькая выставка фотопортретов. В основном женских. А цветные пятна — это их нарисованные, раскрашенные лица. Но этот макияж не такой, как грим у красавиц с рекламных щитов на улицах Бангкока или у танцовщиц в островерхих шляпах. Кажется, что эти женщины в рамах надели маски, закрыли свои черты картинами. Изображением птиц, листьев, животных, деревьев, иногда даже чьими-то чужими лицами. Заинтригованный, я подхожу к одной из фотографий посередине лестницы. На щеках девушки со светлыми, почти белыми, зачесанными назад волосами распростер крылья орел. Тело хищной птицы распласталось по ее лицу.

Я подхожу ближе и замечаю деталь, которая сначала ускользнула от меня. У птицы нет головы.

Быть может, контур ее крыльев, точно повторяющий очертания скул модели, подталкивает меня к догадке.

Неподвижный, словно загипнотизированный, я пристально смотрю на изображение, стараясь понять его смысл.

И вдруг холодею от очевидности истины.

Желтые глаза девушки. Горящие опасным огнем. Блестящая янтарная радужка. Орлиный нос. Вот она, голова хищной птицы. Гример просто добавил к ней тело.

— А я думаю, куда ты пропал.

Оливье стоит у перил наверху лестницы. Улыбка исчезла с его лица. Голубые глаза потемнели, словно небо перед грозой.

— Это я раскрасил эти лица.

Я смотрю на него с изумлением, затем возвращаюсь к женщине-орлу, пытаясь объединить художника и его творение.

Теперь я понимаю, какая мощь заключена во взгляде фаранга. Его голубые, как воды бассейна, глаза видят души людей насквозь, его длинные, волосатые пальцы похожи на кисточки художника…

— Но я уже с этим покончил. Я перестал рисовать людей. Слишком опасно, — произносит он так тихо, что я едва его слышу. Потом добавляет нормальным тоном: — Ну, что за дело?

Он выставил свои картины, хотя хочет забыть о них. Я не понимаю. Если бы я мог внимательно рассмотреть каждый портрет, быть может, мне удалось бы почувствовать опасность, о которой он говорит. Но он ждет меня.

Я покорно поднимаюсь наверх, пытаясь оторвать глаза от разноцветной радуги, раскинувшейся по стене. Я стараюсь отвлечься, но едва уловимый гул преследует меня. Неясный шум, происхождение которого я быстро определяю.

Я слышу крики животных, нарисованных на лицах портретов на стене.

Мы стаскиваем мебель вниз, в гостиную, и Оливье ведет меня на кухню. Она не такая просторная, как у моего хозяина, окна у нее выходят не на бассейн, а на маленький, усаженный деревьями участок сада за домом. Поэтому солнце не светит прямо в окно, его лучи с трудом пробиваются сквозь крону хлебного дерева, такого высокого, что отсюда не видно его макушки. Несколько орхидей ползут по невысокой ограде, нависая по пути над жестяным столиком.

— Будешь пиво? — спрашивает Оливье, открывая холодильник.

Со своего места я вижу, что холодильник пуст, там стоят лишь несколько бутылок с «сингха» и апельсиновым соком.

Когда я начинал работать на Джонса, у него все было точно так же. Никаких следов еды, кроме пакетика чипсов и какого-нибудь йогурта. Фаранги, особенно холостые, не обременяют себя скоропортящимися продуктами. Они едят в городе.

— Нет, нет. Спасибо.

Что бы подумал Джонс, если бы увидел меня на кухне нового обитателя кемпаунда? Если бы узнал, что его слуга пьет пиво с французом? Если бы ему рассказали, что я провел больше часа у соседа, еще не закончив даже убирать его спальню?

— Мне надо… идти, — говорю я хозяину дома с сожалением.

— Подожди!

Я застываю в проеме двери. Я больше не могу оставаться здесь. Я должен убрать спальню, поменять постельное белье, найти выход из положения с серебряными шкатулками, сходить на рынок…

— Я хотел бы выучить тайский язык.

Я оборачиваюсь. Он показывает мне книжечку, на обложке которой нарисован тайский национальный флаг.

Я потрясен. Обычно фаранги изучают тайский по одной причине — из любви к нашим женщинам. Они хотят вернее овладеть их телами, овладев их языком.

Быть может, и с ним то же самое? Меня пробирает дрожь.

— Да…

— Я ищу учителя. И кого-нибудь, кто согласится время от времени приводить в порядок этот дом, — добавляет он, улыбаясь. — Ты бы согласился?

Я опускаю голову. Я представляю себе раскрашенные лица, чьи голоса гудят на лестнице. Я вспоминаю его спальню с холодной плиткой на полу, без занавесок, залитую светом. Чердак, забитый оставшимися после Даниэлей вещами, пропахший камфарой и пылью времен. Я думаю о необычных руках этого удивительного хозяина, о руках, которые могут каждой душе найти символ.

Мне хочется согласиться.

— Но я недостаточно хорошо говорю по-английски.

Я тут же сожалею об этих словах.

— Это не страшно, — говорит он, улыбаясь.

Другие препятствия приходят мне в голову. Я работаю у Джонса уже почти четыре года. Я хожу за покупками и убираю его дом, это занимает у меня шесть дней в неделю. Потом, еще есть брат. Если я скажу ему, что нашел подработку… Его безумие обрушится на меня побоями.

— Я уже работаю у господина Джонса…

— Я с ним поговорю завтра.

Я поднимаю голову и встречаюсь с глазами француза. В них горит тот же огонь убежденности, который я видел недавно. Он принял решение. Он пойдет к Джонсу и сумеет уговорить его, как уговорил меня. Я склоняю голову в знак покорности. И благодарности. Поскольку, несмотря на страх перед братом, несмотря на тревогу, что мне не хватит сил выполнить свою задачу, я втайне преисполнен радости. Я смогу проводить больше времени и с этим человеком, и в его потрясающей портретной галерее. И может быть, кто знает, мне удастся понять невнятный лепет раскрашенных душ.

 

Докмай

Ноябрь 1986 года

Я заснула, обессиленная посвящением в науку слияния тел. Голая, раскинув руки и ноги, ласкаемая скрипучим дыханием вентилятора.

Юкио ушел. Я даже не слышала, как он сбежал. Я помню только тяжесть его тела, навалившегося на мою бедную спину со всей рвавшейся из него мужской мощью. И его мягкую руку, на мгновение стиснувшую мое бедро перед тем, как он, задыхаясь, рухнул рядом. Еще я помню шум, доносившийся из соседних боксов. Вздохи, хрипы, стоны и рычание. Хор, сопровождавший мой танец с незнакомцем, задававший ритм возвратно-поступательным движениям японца и скрипу бамбука. А вот образ белого человека, одиноко сидевшего за столом, стиснув руками стакан, его взгляд, словно одаривший меня невыносимой нежностью, моя память сохранила даже во сне. Открыв глаза, поняв, что я нахожусь в одиночестве в своей норе, пропитанной смешанными запахами тел, моего и японца, я опять думаю о нем. Он посмотрел на меня, может быть, узнал, — есть ли теперь надежда, что он вернется завтра? Увижу ли я снова его лицо? Подойдет ли он ко мне, позволив пропитаться его лимонным запахом?

Оглушительный стук в дверь внезапно прерывает мечты. Створки ходят ходуном. Я вздрагиваю.

— Ты не забыла, что тут тебе не спальня? — произносит хриплый голос, который я тут же узнаю.

Сутенерша.

Я приподнимаюсь, отрывая грудь от бамбукового плетеного диванчика. Свет из коридора отбрасывает фантастические (скоро они станут привычными) тени на стены норы.

— Иду! Минутку!

Мой голос изменился. Он приглушен сном, придавлен усталостью. Я на ощупь нахожу свое белье, блузку и юбку. И торопливо одеваюсь.

Я чувствую прилипший к телу запах пота. Ах, если бы можно было принять душ! Я бы часами намыливалась и смывала с себя этот чужой запах, который сейчас распространяет моя кожа.

Приведя себя в порядок, я провожу пальцами по бамбуку диванчика, пытаясь найти следы своей первой ночи. Я ощущаю пятна свернувшейся белой жидкости. В изголовье, там, куда я от боли вонзила ногти, остались маленькие царапины…

— Докмай!

Старуха ждет меня на пороге, уперев руки в боки. После темноты бокса я щурю глаза даже от слабого света в коридоре.

— Ты же знаешь, что в норах спать нельзя! — ворчит она, едва разжимая губы.

Ее глаза так горят, что почти слепят меня. Стоит уже глубокая ночь. Но ничто не выдает усталости на ее накрашенном лице, покрытом морщинами.

— Да, знаю. Простите. Это больше не повторится.

Она кивает и одаривает меня кровавой улыбкой удовлетворенного палача.

— Так часто бывает в первую ночь. В будущем старайся приходить в себя быстрее. Надо делать свои вечера максимально рентабельными. Зачем ограничиваться одним клиентом, если ты можешь за одну ночь обслужить двоих или троих? — Она делает паузу и осматривает меня с головы до ног. — И в следующий раз приноси с собой косметичку. Если хочешь соблазнить еще одного, ты должна уметь подправить макияж.

Вынеся этот не подлежащий обжалованию приговор, она разворачивается и уходит за бархатную занавеску, ведущую в бар. Опустив голову, я следую за ней, стараясь не шаркать ногами и прямо держаться на каблуках. Войдя в зал, я вижу, что яркий свет потолочных ламп сменился цветной радугой вывески на стене. Из десяти открывавших бар девушек осталось только три. Две убирают бутылки за стойкой, третья протирает пол у входа. Они выглядят такими же нарядными, как в начале вечера. Почти не помявшиеся платья, гладкие и сияющие лица, хорошо уложенные волосы. Лишь замедленные движения выдают усталость. Сутенерша садится у кассы и погружается в расчеты на калькуляторе.

При моем появлении девушки прерывают работу и окидывают меня испытующими взглядами. Они словно ищут следы, которые оставила на мне ночь.

— Кеоу! Чем стоять столбом, лучше покажи Докмай, где моют посуду.

Протиравшая пол маленькая, тоненькая молодая женщина в розовом платье, подчеркивающем осиную талию, кивает головой и охотно оставляет швабру у стойки.

Приближаясь ко мне, она даже улыбается:

— Иди за мной.

Голос у нее мягкий. Напоминающий своим приятным тембром голос певицы Май. Движения грациозны, походка столь легка, что стук каблуков почти не слышен. Ее светлая гладкая кожа кажется очень тонкой и нежной из-за того, что сквозь нее просвечивают едва заметные голубоватые вены.

Девушка идет вглубь бара, в сторону туалета. Слева от уборной я вижу дверь с надписью: «Только для служащих», она ведет в забетонированный двор, похожий на темный, окруженный высокими зданиями колодец. Справа от выхода под маленьким краном стоят три таза, полные стаканов и тарелок, лежат две губки, рядом находятся средство для мытья посуды и выдвинутый вперед низкий табурет.

— Так значит, тебя зовут Докмай? Красиво, — говорит она мне робко.

Я улыбаюсь и киваю. Ее кукольное, дружелюбное лицо внушает мне доверие.

— Ты знаешь, остальные девушки не злые. Они просто пока настороже. Так всегда с новенькими. Не переживай. Они быстро к тебе привыкнут.

Я с благодарностью снова киваю. Нет была права. Не все девушки из «Розовой леди» такие, как Ньям.

— Ты давно здесь?

— Два года, — отвечает она, пока я усаживаюсь на маленький табурет, чтобы начать работу. — И я очень довольна. Сутенерша суровая, но справедливая. И у меня есть возможность посылать немного денег своей семье. Благодаря этому младший брат, быть может, будет учиться в университете. Он всегда мечтал стать врачом.

При упоминании о семье ее глаза начинают сиять. Даже по тону ее голоса я чувствую преданность, нежность и уважение, которые она испытывает к родственникам.

— А ты? У тебя есть семья? — спрашивает она, когда я включаю воду.

Моя рука застывает от ее вопроса, глаза не отрываются от тонкой струйки воды, текущей на стаканы. Я ищу ответ в глубинах памяти, среди темных, как безлунная ночь, воспоминаний о криках и ударах. Есть ли у меня семья? Ответ приходит сам собой, хотя я и произношу его очень тихо:

— Нет. Моя семья — это Нет.

— Да, я заметила, что вы очень близки. Она, кстати, сейчас приходила. Просила передать тебе, что, наверное, сегодня домой не придет. Она ушла со следующим клиентом. Не знаю, как она…

Сердце мое сжимается, глаза застилает туман. Плеск воды, заполняющей таз, кажется оглушительным грохотом. Грохотом водопада, в котором я тону. Я опускаю плечи. Внутренний дворик за секунду превращается в театр, где разыгрывается пьеса моих самых страшных кошмаров.

Потом я вспоминаю, что на меня смотрит застывшая, онемевшая от моей неожиданной бледности девушка, и беру себя в руки. Я быстро выключаю кран, чтобы прекратить шум, закрываю глаза, пытаясь прогнать темные картины, заполонившие мой разум, и, глубоко вздохнув, задаю бессмысленный вопрос, ответ на который мне уже известен:

— А он какой был из себя, этот клиент?

Милая Кеоу подходит ко мне, словно хочет защитить меня своим хрупким телом. Мы с ней сейчас одного роста, хотя она стоит, а я сижу на маленьком смешном табурете, но при этом она кажется мне сильной и грозной. А я, в этой похожей на тюрьму бетонной клетке, кажусь себе уязвимой и беспомощной. Она кладет мне на плечо руку, легкую и свежую, как утренний ветерок. И говорит чарующим голосом, напоминающим голос певицы, выплескивающей свое отчаяние в музыке:

— Тот, что вчера приходил. Красивый таец в черном костюме.