Человек в маске
Ноябрь 2006 года
Вот уже восемь дней он не выходил на улицу, почти ничего не ел, практически не спал. Он посвятил себя девочке, мечущейся в бреду в его гостиной.
В первый день, помыв ее и дав ей попить, он заметил, что конечности наркоманки начали шевелиться. Ее синее лицо сделалось просто бледным, кровь выступила из ранок на потрескавшихся губах. Она уже не казалась умирающей. Она казалась всего лишь больной. Но в сознание не приходила. Закатившиеся глаза смотрели внутрь себя, словно растерявшись от слишком большой дозы, которую она себе в последний раз вколола.
Утром второго дня к ней вернулась речь. Она принялась бормотать что-то нечленораздельное. Человек в маске пытался подойти поближе, прижать ухо к ее губам, чтобы лучше понять то, что она не могла выговорить. Но это был язык агонии. Ее трясла лихорадка. Вокруг нее образовалось прозрачное облако жара. Едкое, обжигающее облако. Ей надо было помочь, надо было вернуть ее телу нормальную температуру. Человек в маске окунул тряпку в холодную воду и положил на ее пылающий лоб. Потом приготовил чай. Как и в первый вечер, он помог ей пить, терпеливо ожидая, пока горло девочки согласится принять настой. Лекарство вернуло ей зрение. Она недоуменно разглядывала склонившуюся над ней маску.
Затем отвар разбудил ее тело. Его начали сотрясать конвульсии, все более сильные, все более частые. Человек в маске был вынужден даже, оставив кружку, держать ее за ноги и за руки. Ее конечности сотрясались, вызывая рвоту, чудовищные спазмы. Она была похожа на судно, застигнутое бурей, терзаемое огромными волнами. Человек в маске сжимал ее предплечье, спасая от кораблекрушения. Он принес таз, он шлепал ее по костлявой спине, стискивал ей руку, напоминая о своем присутствии. Он бормотал ободряющие слова, обещал, что она выздоровеет, что он ей поможет, сам удивляясь страсти, которую вкладывал в свои уверения. К вечеру, словно приближение ночи и исчезновение солнца даровали ей освобождение, девочка заснула. Примерно на полчаса. Как раз на время, позволившее ему снять маску и дать отдохнуть лицу. Потом война возобновилась. Наркоманка пришла в себя. Она приподнялась, истекая потом, с умоляющим взглядом. Увидев ее выражение лица, он понял, что начинается новая борьба, еще более тяжкая.
— Вы… вы мне поможете, не правда ли? — прошептала она.
Он кивнул и, не говоря ни слова, пошел к плитке заваривать чай.
— Вы можете дать мне немного денег? Я вам верну.
Человек в маске закрыл глаза и глубоко вздохнул, собирая силы для сопротивления:
— У меня нет денег. Ты сама видишь. Оглянись вокруг.
Девочка обшарила взглядом комнату, выискивая ценный предмет, украшение, картину… что-нибудь, что могло бы опровергнуть слова хозяина дома. Но увидела только следы черных пальцев, обшарпанный пол, немногочисленные кухонные принадлежности. Она испустила долгий стон, который постепенно превратился в мольбу.
— Но мне надо пойти купить… лекарство. Я больна.
Девочка умоляла его своим детским голоском. Она плела небылицы в надежде на то, что незнакомец, наряженный клоуном, уступит. Что он даст ей то, что позволит вновь подняться на белое облако.
— У меня есть все, чтобы тебя вылечить.
Он солгал. У него не было растения, которое могло бы отправить ее в полет и смягчить падение. Не было ничего, чтобы обмануть ее чувства и тело. Ей придется победить своих демонов на твердой земле и снова стать нормальным человеком.
— Чего вы хотите? Скажите мне. Я все сделаю.
Не поднимая глаз, он налил чай в кружку. Он не хотел видеть, как она стоит на коленях, лежит на спине, раздвигает ноги. Он не хотел видеть ее готовой на все, чтобы вернуться к прерванным снам.
— Не старайся зря. Лучше выпей это. Это тебя успокоит, — сказал он, подавая чай.
Тогда девочка рассердилась. Безумный гнев отправил кружку на пол. Она кричала, она дралась.
— Я не хочу вашей помощи. Я хочу лекарство.
Ее глаза, такие пустые несколько минут назад, теперь метали молнии. Ее совершенно голое тело стремилось к единственной цели: найти наркотик или умереть. В какой-то момент человеку в маске показалось, что ее безумие захватит и его. Что он нарушит обещание, схватит ее за шею и отправит на улицу, обратно в ад. Но он взял себя в руки. Он сжал наркоманку за плечи, твердо, не обращая внимания на хриплый голос, выкрикивавший оскорбления по поводу его маски, и силой уложил на циновку. И снова налил чаю.
— Выпей! Немедленно! И не спорь!
Начавшаяся борьба длилась много дней. Он оставался глух к бесконечным уговорам. Девочка умоляла, стонала, вопила, каталась по полу, выбивалась из сил, пытаясь убедить его дать ей денег и отпустить на волю, к подруге в белом платье, которая ждала ее в шприце на улице.
Но он не сдался.
Он хотел спасти ее.
Уже ничто имело для него значения. Ни его сведенный от голода желудок, ни раздраженная кожа лица. Ни даже мечта о мести, которую вытеснило из памяти это маленькое создание с истерзанным кошмарами разумом и истощенным телом.
Девочка заполнила все его существование.
На четвертый день он забаррикадировал дверь, чтобы не дать ей убежать. А она пыталась, и не раз. Стоило бедному деревянному паяцу отвернуться, чтобы пойти приготовить новый отвар из успокаивающих трав или задремать у ее изголовья. Она сама спать как раз не могла. Ее терзала ломка, ее кишки разъедала жажда порошка. Она дожидалась, пока хозяин дома уснет. Девочка испробовала все: бешенство, оскорбления, попытки соблазнения, слезы. И поскольку ничего не помогло, решила прибегнуть к хитрости. Человек в маске удвоил бдительность, заваривал себе бодрящие снадобья, до тошноты грыз имбирь. Она не одержит над ним верх.
На заре пятого дня кто-то постучал в дверь. Наркоманка тут же оживилась, предчувствуя долгожданную возможность вырваться из плена. Она опередила человека в маске, бросилась отодвигать стул от двери и завопила: «Выпустите меня! Выпустите меня!» Она вырывалась, билась в стену, как умалишенная. Надеясь на то, что кто-то невидимый слышит ее крики на лестничной площадке, она визжала как недорезанный поросенок.
Но ее призывы уже не действовали на человека в маске. Он поймал ее за руку, оттащил в другой конец комнаты, к плитке, и силой усадил под окно. Он обращался с ней столь решительно, что девочка умолкла, съежилась и подтянула колени к подбородку. Она тяжело дышала, словно загнанная лошадь.
— Сиди тихо, поняла? И перестань кричать, это только раздражает меня. Я выйду на минутку, а ты здесь спокойно подождешь, иначе, клянусь, тебе будет плохо, — с угрозой сказал он и пошел разбирать баррикаду.
Он размотал веревку, привязанную к ручке двери, бросил ее на пластиковый стул и проверил, лежит ли ключ в кармане. Затем быстро вышел из квартиры и два раза повернул в замке ключ.
— Что ты делаешь? Кого это ты там держишь? — спросил Пхра Джай, глядя на своего запыхавшегося подопечного.
Человек в маске кратко обрисовал монаху ситуацию. Рассказал о неподвижном теле маленькой соседки на лестнице. О своих сомнениях, о принятом затем решении. О решении неожиданном. Удивительном. О решении спасти ее, рискуя погибнуть вместе с ней.
Бонза выслушал его, не прерывая, с растроганной улыбкой на лице.
— Я горжусь тобой, — сказал он, когда человек в маске умолк.
Услышав слова поддержки, человек, обессиленный ночными попытками вытащить наркоманку из пропасти, покачнулся от усталости. Он зашатался и прислонился к стене, чтобы не упасть. Пхра Джай подошел к нему, взял под руку и помог сесть на ступеньку лестницы.
— Тебе надо немного отдохнуть, — прошептал бонза, усаживаясь рядом.
— Мне нельзя, пока она не выздоровела, — сказал его подопечный, закрывая лицо руками.
Его веки отяжелели от давно подстерегавшего его желания погрузиться в сон.
— Я положил в сумку листья валерианы для твоей бессонницы, — сказал монах, протягивая ему бумажный пакетик. — Положи не одну, а две щепотки. Это усыпит ее, хотя бы ненадолго… Я купил тебе рыбы, и риса тоже. Правда, для двоих на четыре, а то и на пять дней этого недостаточно.
Пхра Джай опустил глаза, явно расстроенный тем, что не может оказать более существенной помощи двум погибшим душам.
— Через четыре дня ей должно стать лучше, — вздохнул человек в маске.
Прошедшие дни истощили его. Он еще надеялся спасти ее, рассеять ее кошмары. Вдохнуть в нее желание есть, а не умереть. Но этим ребенком владела такая сила… Его начинали пугать ее молодость, ее приступы, ее жалобы. Быть может, бесконечные.
— Я попытаюсь зайти через четыре дня и принести тебе другие травы, — прошептал монах, словно боясь разбудить львицу за дверью.
— Луанг Пи, я…
— Да, я знаю, иди. Возвращайся к ней. Я приду через четыре дня, — сказал Пхра Джай, вставая.
Обессиленный человек в маске остался сидеть, благодарно глядя на своего покровителя. Бонза с улыбкой кивнул ему, подхватил рукой край тоги и стал тихими шагами спускаться по мокрой, шаткой лестнице. Человек подождал, пока он уйдет, преисполняясь исходившим от Джая душевным покоем. Дождь снаружи прекратился. Сквозь многочисленные дыры в крыше падали капли и стучали о дерево.
Человек глубоко вздохнул. «Иди, а то заснешь здесь, и будешь лежать, как она тогда», — сказал он себе, с трудом поднялся и подошел к двери.
Девочка не шевелилась. Она по-прежнему сидела у окна с недовольным видом, съежившись, вся мокрая от пота. Она вцепилась в свои колени, изо всех сил борясь с притяжением пропасти. Человек в маске поставил стул у двери и молча сел на него, положив сумку монаха на колени. Они оставались в таком положении часа два, искоса наблюдая друг за другом, словно два привыкающих друг к другу животных. Потом он неожиданно встал и начал готовить суп на ужин. Когда он повернулся к наркоманке спиной, она не попыталась разобрать баррикаду и убежать. Она не охала, не умоляла ее отпустить, она просто неподвижно смотрела на него, изредка покачиваясь, чтобы успокоиться. Когда он принес ей дымящуюся миску, ожидая, что девочка швырнет ее ему в лицо или откажется от еды, она расцепила руки, распрямила колени и поставила суп себе на ноги. Затем без стонов, молча, съела всю тарелку, и впервые за все эти пять дней ее не вырвало.
Следующий день прошел спокойнее. Травы Пхра Джая оказали свое действие, девочка наконец заснула, дав возможность своему покровителю снять маску и подремать несколько часов. Лихорадка продолжала терзать девочку. Она резко будила ее, покрывала потом, заставляла стучать зубами, бросала в дрожь. Но что-то изменилось и в припадках. Когда девочка чувствовала, что человек приближается к ее исхудавшему телу, она не отшатывалась. Она не уползала, пытаясь отдалиться от того, кого оскорбляла бесчисленное количество раз. Она не кричала, прогоняя его. Напротив. Она пыталась взять его за руку. Ее пальцы искали по полу его ладонь и уже не оставляли ее. Она молча приникала к нему.
На седьмой день, ночью, когда человек готовил ужин, девочка впервые спросила его, не надо ли ему помочь, и он улыбнулся под своей маской. Она говорила тихим голосом, мягко, доверительно. Ей становилось лучше. Выздоровление приближалось.
— Нет, спасибо. Все уже почти готово, — сказал он.
— А почему ты в маске?
Человек вздрогнул. Он никак не ожидал, что она начнет спрашивать его о чем-то. До этой поры они обменялись всего несколькими словами. В ответ на жалобы звучали приказы. В ответ на оскорбления — угрозы. Между ними шла борьба не на жизнь, а на смерть. И вот жизнь победила, настоящая жизнь, та, в которой люди задают друг другу вопросы, чтобы получше познакомиться. Человек обернулся. Он отдал девочке одну из своих рубашек. Слишком широкий ворот открывал половину костлявого плеча. Девочка смотрела на него большими, широко открытыми черными глазами, полными детского любопытства, ее губы слегка кривились. Неужели она пытается ему улыбнуться?
— Как тебя зовут? — спросил он, поворачиваясь лицом к плите, чтобы спрятать глаза.
— Льом, — ответила она. — Моя мать так прозвала меня, потому что я все время играла со сквозняками, когда была маленькой. Ну а ты? Расскажи, почему ты носишь маску, скажи, как твое имя.
Человек не поворачивался, и молчание ответило вместо него.
— Как же мне тебя называть? Таади. Да, Таади тебе очень подойдет.
Человек содрогнулся. Это новое имя напомнило ему о другом имени, которым его окрестили много лет назад, в одном солнечном месте. Водоворот красок, палитра оттенков, первозданные цвета… Тигр… Движение за спиной остановило волну воспоминаний и заставило его резко обернуться.
— Не бойся, я не убегу. Я просто хочу помыть руки перед ужином, — объяснила она, подходя к крану за ширмой, и добавила, уже невидимая: — Ужасно вкусно пахнет твоя стряпня, Таади.
Человек почувствовал, как краснеет под маской. Получить имя, услышать похвалу приготовленному кушанью… Все это привело его в растерянность.
— А после ужина можно пройтись немножко, правда? Подышать. Мы уже неделю сидим взаперти.
Человек в маске затрепетал. Пройтись. Прогуляться. Забытые понятия. Побродить по улицам, затеряться в городе, но не прятаться. Наполнить легкие кислородом, дышать всей грудью. Многие годы он выходил из дома и бежал, скрывая лицо.
— Я… я…
Он не знал, что сказать. Впервые она взяла над ним верх. В течение этих дней он разговаривал с ней непреклонным, приказным тоном. Он отдавал указания: «Пей, ешь, сиди спокойно». Или успокаивал: «Не переживай. С тобой все будет хорошо». А тут она веселым голосом предлагает ему подвергнуться пытке и лишает его дара речи.
— Что?
Она прислонилась к ширме, слегка склонила голову и скрестила ноги. Она выздоравливала, она уже почти хорошо себя чувствовала. Неужели исцеление сделало ее слепой? Неужели она не видит, что он носит маску, что он боится улицы, людей, города?
— Пойдем, это будет нам полезно! Я обещаю вести себя очень, очень хорошо.
Она подошла к нему и потянула его за рукав, как раскапризничавшийся ребенок. Он привык отвечать на ее мольбы отказом, не обращать внимания на ее приставания. Потому что она бредила. Потому что взмокшее тело и расширенные зрачки говорили о лихорадке. Но сейчас у нее нормальная температура. Чистые волосы гладко зачесаны назад. Она хорошо пахнет лимонным тальком и прямо смотрит ему в глаза. Решительным, разумным взглядом, который хочет проникнуть сквозь стены и увидеть то, что за ними прячется.
— Чего ты боишься? — спросила девочка, усаживаясь за стол.
Он боялся криков изумленных зевак, любопытства женщин, отвращения мужчин. Он боялся залитых светом улиц, рынков с неоновыми вывесками, толпы, человеческого жара. Общество людей наводило на него ужас.
— Готово! — громко воскликнул он, надеясь деланой веселостью отвлечь ее.
Обернулся, держа в руках две тарелки, и увидел, что у него ничего не получилось. Она уже открыла рот, собираясь продолжить пытку.
— Что ты прячешь под маской? — спросила Льом.
Она говорила тихо, желая смягчить бестактность вопроса. Человек на секунду застыл. Он искал способ сменить тему, ускользнуть, избежать объяснений. Разве ей недостаточно того, что она дала ему новое имя? Зачем еще приклеивать к нему и лицо? Опустив голову, он направился к низенькому столику и поставил на него две дымящиеся миски, полные жареного риса. Он специально пододвинул ей порцию побольше. Он почти ничего не знал о детях. Может быть, она еще растет? Может быть, теперь, когда она питается не только порошком, на ее кости нарастет плоть, а контуры фигуры округлятся.
— Что ты прячешь…
— Ничего. Садись за стол и ешь, вместо того чтобы надоедать мне вопросами!
Он вернулся к властному тону. И на этот раз обидел ее. Потому что она не просила дозы, не умоляла сходить к ней в квартиру за шприцем, чтобы воткнуть иглу себе в вену. Она просто проявила интерес к нему, спросила о его тайне. Он раскаялся в том, что был так резок, увидев, как она съежилась на стуле, как закрылась, словно цветок, защищающийся от муссона. Она обняла руками колени и прижала их к груди, точно так же, как делал он сам много лет тому назад, чтобы напомнить себе о том, что не умер, что он еще жив.
— Прости, я…
— Нет, ты прав, в конце концов, это не мое дело, — пробормотала она, подходя к столу и садясь перед тарелкой с ароматной едой.
— Давай! Ешь, пока не остыло!
Она улыбнулась ему. Он мог в этом поклясться. И она показалась ему красивой в тот момент, когда ее лицо чуть-чуть повеселело.
— М-м-м… ужасно вкусно! — воскликнула она, проглотив первую ложку.
Она опустила голову к тарелке. Аппетит девочки его потряс. Никогда бы он не поверил, что она так быстро начнет есть. Настоящее чудо! Он смотрел, как она склонилась над приготовленной им едой, и у него от радости кружилась голова.
— А ты? Ты почему не ешь?
Она посмотрела на его почти пустую тарелку. Почти пустую, хотя он к ней еще и не притрагивался. Льом замерла, поняв, что он ничего не оставил себе.
— Ты все положил мне…
— Я не очень хочу есть, — солгал он. — Давай! Наворачивай!
Несколько секунд она колебалась, прищурив глаза, словно желая проникнуть в глубины его души. Затем кивнула, снова улыбнулась, так, что у него чуть не разорвалось сердце, и опустошила всю тарелку. Человек в маске тоже опустил голову над своей порцией и, попытавшись принять самый небрежный вид, воткнул вилку в лежавшую перед ним горстку риса. Он не хотел, чтобы Льом раскрыла его обман, заметила, что у него от голода сводит желудок. Не хотел признаваться в том, что зашатался от слабости, когда встал со стула, чтобы идти готовить ужин.
Он поднес вилку ко рту и начал медленно жевать. Человек в маске почувствовал, как жареный лук тает под языком, почувствовал, как вкус яиц обволакивает его нёбо. Он зажмурил веки, стараясь продлить свои ощущения.
Когда он открыл глаза, чтобы доесть свой рис, девочка уже отодвинула тарелку. Она сложила руки на коленях и повернулась лицом к окну. Пришла ночь, рассеяв завесу дождя, висевшую над городом целый день. Льом пристально смотрела сквозь стекло, словно пытаясь разбить его взглядом. Видя, как она жаждет того, чего он больше всего на свете боится, человек в маске понял, что его решимость тает.
После того что она пережила, девочка заслужила немного свежего воздуха. Но она едва оправилась после болезни, он не мог отпустить ее одну слоняться по улицам. Она в конце концов обязательно найдет темный и грязный угол, где ее ждет наркотическое облако.
— Ладно, хорошо, — сказал он, ставя на место миску и словно завершая долгий воображаемый спор. — Пойдем погуляем. Но из нашего района выходить не будем, договорились?
Льом уже вскочила и переминалась с ноги на ногу, словно празднуя свою скромную победу.
— Тебе надо надеть брюки. Твои разорвались тогда. Нужно ненадолго зайти к тебе.
Девочка застыла, ее плечи напряглись, лицо залила мертвенная бледность. Она забыла о своей квартире. О расположенной прямо над ними жалкой комнатке, заполненной едкими колдовскими запахами, о конуре, где ее посещали галлюцинации всех сортов. Она не хотела туда возвращаться. Она слишком боялась, что отчаяние вновь поймает ее в сети.
— Не переживай, я пойду с тобой, — пробурчал человек в маске, взволнованный не меньше ее.
Льом молча кивнула, убрала со стола и вымыла посуду. Значит, в прошлой жизни ее приучили выполнять домашние обязанности? Она что-то говорила о своей матери. О ласковой маме, которая дала ей имя. Что с ней стало? Знает ли она, что дочь флиртует с наркотической пудрой, что она истерзала из-за нее свои вены?
Человек покачал головой, чтобы отогнать вопросы. Он прекрасно понимал, что полюбил девочку, полюбил ее лицо, все выражения которого уже знал до мельчайших подробностей, полюбил знакомую влажность ее руки, полюбил ее новую улыбку, открывавшую испорченные зубы… Она вызывала в нем такую нежность, что он забыл о…
— Я готова! — крикнула девочка, выходя из-за ширмы.
Человек в маске с трудом поднялся, после бессонных ночей у него болели все мышцы тела. Он добрел до ширмы и снял с жестяной перегородки кусок материи цвета охры.
— Ну что ты делаешь? — спросила девочка, пока он наматывал ветхую ткань вокруг головы. — Для чего ты повязываешь ее? Дождя нет. Ты умрешь от жары!
«Я защищаюсь от обжигающих взглядов», — подумал он, не решаясь произнести это вслух.
— Сними ее, пожалуйста! Эта штука пугает меня! — сказала она, пятясь назад.
Человек в маске заколебался. Льом не лгала. Он узнал этот взгляд: она так же смотрела на него, когда встречала на лестнице. С любопытством и ужасом.
Он вздохнул, медленно стянул ткань и повесил ее на место.
Теперь, когда девочке стало лучше, он совсем потерял способность спорить с ней.
— Хорошо, пошли.
Человек направился к выходу, девочка семенила за ним. Развязывая веревку, прикреплявшую стул к двери и чувствуя за спиной ее маленькую, притаившуюся в его тени фигурку, он начал раскаиваться в своем решении. Не надо было соглашаться на эту прогулку. Она убежит, исчезнет, к ней вернется ее проклятие, а к нему — его. Как хорошо им было здесь, дома. В его убогой комнате. Она даже стала лучше дышать. Она уже не задыхалась, исходя пеной, словно бешеная собака. Как же он согласился на то, чтобы между ними встали улицы, город? Ведь для защиты было достаточно просто стула.
— Ну, все там?
Она нетерпеливо подпрыгивала за ним. Ветер поднялся и требовал пространства для движения. Льом.
Человек решительно открыл дверь. Теплый влажный ветерок встретил их у порога. Против его ожиданий, девочка не двигалась с места. Она собиралась выйти из дома вслед за ним. Заметив с некоторым облегчением, что она оробела точно так же, как и он, человек прошел вперед и немного отодвинулся, чтобы пропустить ее. Девочка просунула голову в проем двери и только потом переступила порог. Она осмотрелась, как зверек, который принюхивается, определяя, нет ли поблизости опасности. Человек в маске молча запер дверь и начал подниматься вверх по лестнице. Несколько певучих капель, просочившихся сквозь прохудившуюся крышу, пролетели мимо него. Уставшие от крайней нищеты деревянные ступени скрипели и прогибались под ногами, угрожая рассыпаться. Он заметил, что последняя просто обвалилась. Обернувшись, человек увидел, что потерял свою тень, что девочка не идет за ним. Быть может, пока он поднимался, она бросилась бежать на улицу?
Она стояла у двери в его квартиру, прижавшись к стене. Как восковая статуя.
— Ты идешь?
Тоном и взглядом он приглашал ее подняться по лестнице. По этой лестнице Льом когда-то карабкалась вверх, цепляясь за перила, она помнила неровности каждой ступеньки, поскольку прочувствовала их все своим телом. Девочка робко двинулась вперед, не сводя глаз с деревянной маски, с высокой худой оборванной фигуры, которая протягивала ей руку. Слишком короткая рубашка Льом при каждом шаге приоткрывала ее ноги, покрытые начинавшими затягиваться припухшими ранками.
Когда девочка подошла к человеку в маске, она опустила голову и глубоко вздохнула. Затем толкнула дверь локтем. У жестяной створки не было замка. И даже ручки. Только зияющее отверстие, похожее на окошко с видом на ее горе.
Человек медленно последовал за ней и остановился на пороге.
Он был готов столкнуться с нищетой, но действительность превзошла его ожидания. Любой вошедший сюда немедленно развернулся бы и убежал, боясь упасть в эту бездну. Единственными предметами обстановки являлись раковина, распоротый матрас и металлический столик, явно украденный из какого-то уличного кафе. На полу валялись пластиковые пакеты, «трупы» шприцев, грязные ложки и обгорелые спички. Всюду виднелись окурки. В ногах матраса лежала куча тряпок, укрытая от сырости пластиковым мешком. Девочка опустилась на колени и дрожащей рукой вытащила из горы лохмотьев дырявые шорты, явно прогрызенные крысами. Как она могла здесь жить? Дышать в комнате было невозможно. Тут царили испарения грязного, потного тела, смешанные с агрессивным запахом сначала нагретого, а потом остывшего порошка. Тут царил дух агонии.
— Надевай, и пошли отсюда! — сказал человек в маске, пытаясь унять переворачивающую внутренности тошноту.
— Я тоже в ужасе, — извиняющимся тоном пробормотала девочка, не поднимая головы.
Она не решалась посмотреть на своего гостя. Теперь, когда у Льом открылись глаза, когда кровь опять побежала по ее жилам, она испытывала стыд. Она потеряла иммунитет, который давали наркотики. Она снова сделалась уязвимой. Надевая шорты, девочка увидела грязь, запустение, почувствовала появившийся во рту кислый вкус. Шорты прилипали к телу.
— Ну пошли скорей, — снова повторил человек в маске.
Он торопил ее. Не надо было приводить ее сюда. Теперь он сердился на самого себя. Он переминался с ноги на ногу, он боялся, что если будет стоять неподвижно, то его утянет в пропасть.
Одевшись, девочка вышла из дверей, шаркая шлепками. Быть может, она вспомнила о белом платье, о своих ночных путешествиях в темные края на жалком матрасе, превратившемся в корабль? Она подошла к нему, взяла за руку и повела прочь из своего ада.
Пхон
Октябрь 1984 года
Я вернулся с рынка и выкладывал овощи, когда услышал, как хлопнула входная дверь. Господин Джонс снимает ботинки, облегченно вздыхая потому, что наступили наконец выходные. Потом кладет ключи на буфет и идет в гостиную.
Я роюсь в сумке, отыскивая лимоны. Я приготовлю ему лимонад и положу туда побольше сахара, чтобы поднять ему настроение.
— Добрый вечер, Пхон, — неторопливо говорит Джонс и садится на диван.
— Добрый вечер, сударь.
Я достаю из холодильника три кубика льда, кладу их на дно стакана и энергично перемешиваю. Кусочки желтой мякоти танцуют на поверхности лимонада в том же ритме, что и кристаллы сахара. Я вынимаю ложку из стакана и пробую то, что сделал. Отлично.
— Я вам приготовил лимонад, — говорю я и ставлю перед Джонсом стакан.
— Очень хорошо. Спасибо, Пхон, — отвечает он, берет стакан и немедленно подносит его к губам.
Я не сразу ухожу на кухню. Я стою перед ним, опустив голову, и украдкой смотрю, проверяя, по вкусу ли ему напиток. Он пьет, прикрыв глаза. Это хороший знак. Я незаметно улыбаюсь, как колдун, удовлетворенный тем, что невинная жертва проглотила его волшебное зелье, и поворачиваюсь, чтобы вернуться в свое убежище.
— Подожди минуточку.
Его тон изменился. Стал суровым. Таким же, как в тот день, когда он обнаружил, что я разбил один из шести хрустальных бокалов, вытирая с них пыль. Я не решился ему признаться, надеясь, что он ничего не заметит. Но два месяца спустя он пригласил на ужин коллег по работе. Как раз шестерых.
— Я встретил госпожу Мартен, — говорит он, ставя стакан на низкий столик.
Ну и что же эта гадина ему сказала?
Джонс складывает руки на коленях. Я уже видел эту позу, и она не предвещает ничего хорошего.
— Она сказала мне, что приходила Нет и…
Он прерывается, встает и подходит к буфету из темного дерева, стоящему у входа в гостиную. Он выжидает несколько секунд, потом открывает верхний левый ящик, тот, где обычно хранит важные бумаги. Хозяин достает какой-то предмет, слишком маленький, чтобы я мог разглядеть его со своего места. Затем, опустив голову и сгорбив спину, он возвращается на диван. Он прячет в руках то, за чем он поднимался. Он хмурит лоб, он озабочен, ему неловко. Через мгновение он раскрывает ладонь и ставит на стол две маленькие серебряные коробочки. Одну овальную, другую круглую. Пеликана и майну. Двух птиц, улетевших из его комнаты. Я с трудом стряхиваю оцепенение и пытаюсь прийти в себя.
— Госпожа Мартен сказала, что она подозревает Нет в краже. Сначала я ей не поверил, но… Вчера вечером, сразу после прихода Нет, я заметил, что две шкатулки исчезли, — говорит он почти шепотом. — Когда она заснула, я залез в ее сумку и там их…
Невыносимые картины проносятся перед моими глазами. Убираясь утром в спальне и поднимая брошенную у порога ванной комнаты простыню, я думал, что это следы ночи любви, а это были последствия бурной сцены расставания. Я представляю Нет, застывшую на постели в момент предъявления Джонсом вещественных доказательств. Ее сердце разрывается, она понимает, что потеряла фаранга из-за двух серебряных коробочек. Потом я вижу, как она, в последнем порыве гордости, заворачивается в простыню, чтобы одеться в защищенном от его взглядов месте, и бежит… Как воровка.
— Она больше не придет, ты знаешь?
Я закрываю глаза. Я потерял свою единственную союзницу. Она покинула меня.
— Пхон, что с тобой?
Джонс никогда не говорил со мной таким голосом. Так мягко и ласково, словно дружески утешая меня. Я дрожу. Напрасная трата нежности. Она не возместит мне потери.
— Пхон, с тобой все в порядке? — спрашивает господин Джонс, которого встревожила моя бледность.
— Да, извините. Я… я пойду их поставлю на место, — говорю я и беру двух птиц, которые обжигают мне ладони.
Волоча ноги к лестнице, я горю от ненависти. К госпоже Мартен, которая, наверное, радуется сейчас. К Нет, которая солгала мне, сказав, что хочет приворожить Джонса, а сама хотела лишь обворовать его. К себе, такому легковерному. Поднимаясь по ступеням, я понимаю, что бормочу что-то себе под нос, как брат во время приступа безумия, и скорее сжимаю губы, чтобы отогнать угрожающее мне помешательство.
Я переступаю порог спальни, и ноги у меня подкашиваются. От запаха перечной мяты.
Я прислоняюсь к дереву дверной рамы и сдерживаю слезы. Мне приходит в голову, что я должен был взять вину на себя, чтобы позволить моей подруге вернуться сюда. Меня хозяин, быть может, и простил бы. Меня, слугу-оборванца, который даже на работу приходит порой весь в синяках.
— Положи их на место и иди домой.
Я вздрагиваю. Я не слышал, как он поднялся.
— Да, сударь.
Я молча подчиняюсь. У меня мокрые глаза. Руки дрожат. Я словно совершаю подношение в память дорогого погибшего человека.
— Том кха кхай для вас стоит в холодильнике, — говорю я, проходя мимо Джонса. — До завтра, сударь.
— Да, до завтра.
Я быстро спускаюсь по лестнице. Я должен вдохнуть свежего воздуха и рассеять запах подруги, чтобы прогнать воспоминания о ней. Когда я выхожу из дома, теплый воздух ласково обвевает меня и осушает мои слезы. Меня сотрясают беззвучные рыдания, я закрываю за собой дверь и поворачиваюсь. Мне пора возвращаться к своим пыткам. Я бегу по кемпаунду бегом, чтобы спрятать от всех распухшие от горя глаза. Эта поспешность мешает мне заметить атлетическую светловолосую фигуру, которая выходит от Даниэлей и спокойно направляется к соседнему дому.
Я тороплюсь добраться до угла своей сои. Я перестал плакать во время ходьбы, но в горле по-прежнему стоит комок. Сначала я зайду к Нок. Я купил ей рыбу на рынке. Хорошего карликового сомика с глубокими глазами. Быть может, она отблагодарит меня одной из своих историй, которые знакомят с судьбами других людей, быть может, ее удивительный голос сумеет развязать узел в моем животе и поможет мне противостоять брату.
Вдоль нашей улицы стоят хижины, такие же шаткие, как наша. Высотные здания еще не испортили эту часть города. Но ждать осталось недолго. Дом Вангнута в начале сои уже снесен. Год назад этот старый и очень бедный человек продал свою землю, никого не предупредив. Он не хотел рассказывать о своем горе соседям. И однажды июньским утром, когда я с трудом вставал на работу, мы услышали, мы почувствовали. Треск дерева, содрогание земли и грохот падающего дома. Даже брат, который после излишних возлияний накануне спит всегда беспробудным сном, вскочил в панике: «Да что там происходит, черт побери?» Он оторвал свое тело от матраса, вышел на улицу и увидел огромный бульдозер, разевавший пасть и глотавший остатки дома Вангнута.
Сегодня там лежит только куча камней вперемешку с обломками жести и дерева, которые окрестные бедняки растаскивают, чтобы залатать свои лачуги. Но вскоре им придется искать стройматериалы в другом месте. На прошлой неделе здесь появились фаранги и тайцы в чистых костюмах со смешными касками на голове. Можно было подумать, что они боятся, как бы на них не обрушился небесный свод. Они вели за собой вереницу оборванных рабочих, которые развешивали повсюду огромные плакаты с изображением гигантского белого здания: «Башня Сэторн, строительство начинается в октябре 1986-го». «Небоскреб для богачей!» — вопил брат вечером. Рабочие не забыли соорудить перед участком пра поом, огромный, роскошный, с золоченой, устремленной ввысь крышей, с большой резной дверью из красного дерева. Совсем не похожий на маленький и шаткий пра поом, который мать поставила у хижины на сваях перед вселением. Наш черен от пыли и безобразен, несмотря на цветы, которыми я его украшаю раз в четыре дня. Скорее всего, в этом году он уже не переживет муссон.
Я всегда думал, что духи наверняка предпочитают жить в нашем доме, витать в наших двух комнатах, а не ютиться в предназначенной для них жалкой конуре. Мне казалось, что этим объясняется… гнев моей матери и безумие брата.
И когда я увидел, как рабочие на другом конце сои втыкают в землю основание огромного пра поома, я начал мечтать. А вдруг духи дома Вангнута пригласят наших духов жить в свой просторный дом? — и наша семья впервые познает мир и спокойствие. Но эта надежда, как и многие до нее, в тот же вечер погибла под яростными ударами брата, в котором появление в нашем квартале чужаков в костюмах разбудило безумие.
С тех пор, проходя мимо изображений будущего здания и миниатюрного дворца, установленного у входа на участок, я опускаю голову и не свожу глаз с тротуара.
Наконец я вижу знакомую выбоину на асфальте, означающую, что я пришел домой. Не замедляя шага, я бросаю взгляд под сваи, уставшие нести на себе мои несчастья.
Там стоит мотоцикл. Брат ждет меня.
Я закрываю глаза, чтобы заставить замолчать голоса, приказывающие мне остановиться. И, не раздумывая, поднимаюсь по лестнице к Нок. На терраске ее нет. Добравшись до двери, я застываю в надежде услышать ее хриплый голос до того, как зайду внутрь. Тишина.
— Нок?
Я жду. Тишина.
Я смотрю на пластиковый пакет с рыбой у меня в руках. Может быть, оставить его перед дверью и отправиться к брату? Или войти без разрешения… как вор? Отбросив оба эти варианта, я в конце концов стучусь. Три раза. Громко. С долгими промежутками.
Мне отвечает хрип.
Расценив его как приглашение, я снимаю шлепки и осторожно толкаю дверь. Со вчерашнего дня здесь ничего не изменилось. Внутри дома темно, света нет никакого, даже от плитки. Смутные огни уличных фонарей позволяют мне различить очертания мебели и щуплую фигурку колдуньи, лежащую в глубине комнаты. Несмотря на оглушительный скрип вентилятора, здесь царит удушающая жара, полная кислого запаха пота.
— Нок?
Я оставляю дверь открытой, чтобы проветрить помещение, и медленно иду вперед.
— Малыш… — произносит она.
Ее слова тонут в страшном, сотрясающем стены приступе кашля. Старуха приподнимается, корчится, содрогается от ужасающей волны спазмов, которые она пытается усмирить, прижимая руку к губам. Я бросаюсь к ней, кидаю сумку на стол и сажусь рядом. Я хлопаю ее по спине, пытаясь изгнать болезнь через рот. Я чувствую, как она рычит под моими пальцами. Горящее жаром тело Нок дрожит под моей ладонью.
— Нок…
Я пытаюсь помочь ей прийти в себя. Пытаюсь помешать ее душе покинуть тело. Но кашель становится лишь сильнее. Он рвет ей горло, ломает ребра, не дает дышать. Я в панике оглядываю комнату в поисках чего-нибудь, что способно облегчить ее страдания.
— Чаю. Я вам сделаю чаю.
Я оставляю колдунью во власти судорог, молясь о том, чтобы они не убили ее, и бросаюсь к кастрюле. Я наливаю воды из графина и ищу травы. Эвкалипт. Нужен эвкалипт, который очистит ей бронхи. Мои пальцы перебирают пыльные банки, выстроившиеся на полке. Вскоре я нащупываю неровную, шершавую поверхность заржавевшей металлической коробки. Только бы она не оказалась пустой. Я открываю крышку и испускаю вздох облегчения. Я слышу, как шуршат сушеные листочки на дне емкости.
— Это займет всего две минуты.
Старуха продолжает изнемогать от кашля, согнувшись пополам на матрасе. Поставив кастрюлю на плиту, я возвращаюсь к колдунье и снова начинаю хлопать ее по спине. Бесконечные минуты спустя кашель затихает. Ее обессиленное тело вытягивается. Словно в замедленной съемке прижатая к губам ладонь опускается. Она мокрая. От темной, густой жидкости.
Я содрогаюсь.
Она мокрая от крови.
— Нок, надо пригласить врача.
Не отвечая, она закрывает глаза и раскидывается по своему ложу. Ее отрывистое дыхание напоминает гудение роя пчел.
— Надо позвать врача.
— Нет!
Ее когти вцепились мне в майку. Я поворачиваюсь к ней и вижу в широко распахнутых глазах незнакомый блеск: блеск мольбы.
— Но вы очень больны. У вас кровь идет!
Я мягко кладу руку на ее пальцы, пытаясь высвободиться.
— Ты прекрасно знаешь… — выговаривает она, отпуская меня. — Ты прекрасно знаешь, что это не кровь. Это бетель окрашивает слюну.
Я внимательно смотрю ей в лицо, пытаясь распознать ложь. И узнаю улыбку, которой она встречает меня по утрам, когда я выхожу из дома.
— Не волнуйся за меня, мальчик мой, — добавляет она тихо. — Займись-ка лучше чаем.
Ее шепот угасает. Тело сводит судорога. Я вижу, что рот ее приоткрывается, и боюсь начала нового кризиса, новой бури. Но с ее губ не срывается ничего. Даже вздоха.
Пользуясь передышкой, я иду к кастрюле и выливаю кипящую воду в кружку из обожженной глины, которая стоит рядом с плитой. Очень необычный запах лекарственного растения щекочет мне ноздри и раздражает горло. Он так силен, что, пока я несу кружку колдунье, каждый вздох обжигает мне носоглотку.
— Спасибо, мальчик мой, — шепчет она.
Я усаживаюсь рядом.
Я осторожно помогаю ей приподняться и, подув на слишком горячее питье, подаю ей кружку. Пока она подносит чай к дрожащим губам, я, не размышляя, заявляю:
— Я останусь с вами сегодня — вдруг вам понадобится помощь?
Нок, словно не слыша меня, морщится и делает первый глоток. Мои слова звучат у меня в ушах, сливаясь со скрипом вентилятора. Я останусь с ней, пусть брат один разбирается со своими видениями. Пусть выплескивает гнев сам на себя. А я, сидя в безопасности, буду ухаживать за колдуньей. Я ускользну от своего проклятия, помогая бабушке…
— Мне уже лучше. Тебе надо возвращаться домой. Он ждет тебя.
Я молчу.
— Мужайся, малыш.
Она опускает голову. Не отсылайте меня туда! Оставьте меня у вас! Я умоляю!
— Прими свою судьбу, не бойся невзгод, и лицо твое изменится, малыш. Будь терпелив. Это будет скоро.
Скоро? Но когда? Через три часа? Через три дня? Через три года?
— Скоро, — повторяет она свистящим шепотом. — Иди. Мне нужно отдохнуть.
— Это только сейчас ты возвращаешься?
Я застываю. Перед входом. Перед москитной сеткой. Потому что вижу не своего палача, а другого человека. Голого по пояс. С ромбом легкой поросли волос между грудными мышцами. С округлыми мускулами, с гладкой кожей. С адской улыбкой, почти такой же ужасной, как улыбка брата. Тьям. Аптекарь. Собутыльник.
— Черт, Дья! Посмотри-ка, что за рожу состроил твой брат! Он сейчас умрет от страха!
Сильный запах алкоголя доходит до меня сквозь разделяющую нас сетку. Звучит громкий смех, затем знакомое рычание брата. Они пьяны.
— Ну заходи. Не стой там столбом, — бросает чужак.
Он открывает дверь и отодвигается, чтобы пропустить меня.
Я не двигаюсь. У нас никогда не бывало посторонних. Когда Тьям приходит на нашу улицу, он никогда не переступает порога дома. Он выводит брата из оцепенения воплями снизу, кричит ему, чтобы поторапливался. Но никогда не врывается в наш мир.
Пытаясь скрыть удивление, я снимаю шлепки и вхожу в дом. Низко опускаю голову, чтобы не раздражать брата. Я вижу его боковым зрением — он развалился на своем матрасе у дверей, стакан в руках почти пуст. Перед ним на низком деревянном столике стоят наполовину полная бутылка «Чивас», банки с содовой водой и корзиночка с клейким рисом.
— Мы из-за тебя с голоду подыхаем! Где ты шлялся, черт тебя подери! — ворчит брат заплетающимся языком.
Его друг не спускает с меня глаз. Нехорошая улыбочка кривит его губы.
Я должен быстро что-то придумать, какую-то уважительную причину. О колдунье говорить нельзя: он ее ненавидит. Простое упоминание ее имени может вызвать бурю, зажечь огонь в его глазах. Может быть, он боится ее? Тогда Джонс? Брат и его ненавидит. Это фаранг. Богач. Белый, который соблазняет девушек и кичится перед тайцами своими деньгами.
— Я… Я…
Новый взрыв язвительного хохота. Тьям смеется над моей беспомощностью. Бросив быстрый взгляд на брата, я замечаю знакомую ухмылку, из тех, что предвещают оскорбления, а затем удары. Улыбка проклятого.
— Да ладно, наплевать! Поджарь нам рыбы. И живо! — вопит он.
Я бросаюсь на кухню и, стараясь не шуметь, быстро начинаю готовить. Песни кастрюль раздражают брата. Наливая масло в вок, я чувствую чье-то присутствие у себя за спиной. Тяжелое, давящее присутствие.
— Тьям! Иди сядь, я тебе еще налью!
— Подожди. Я хочу посмотреть, как твой братец-пидорок рыбу станет жарить.
У меня горят щеки. Я пытаюсь сосредоточиться на пузырьках, появляющихся на поверхности масла на дне сковороды, пытаюсь не обращать внимания на насмешливый взгляд, который следит, как я работаю, как берусь за деревянную ручку сковороды. Но я не могу забыть о нем. Я чувствую себя ужасно неловко. Я кладу сверкающую рыбу в кипящую ванну. От взгляда Тьяма мои кишки сворачиваются в узел, а глаза застилает слезами.
Тяжесть за моей спиной смещается вправо.
Тьям подходит ближе.
— Тьям, иди ко мне! Ну что я тут один пью!
Брат нервничает. Ему не нравится, что его друг заинтересовался ублюдком, он чувствует себя покинутым. Я закрываю глаза, слеза выкатывается из-под моих ресниц и стекает вдоль слишком тонкого носа.
Я молюсь о том, чтобы аптекарь внял призыву брата. Чтобы ушел пить и развлекать безумца. Чтобы оторвал от меня свой пристальный взгляд.
— Подожди минутку! Малышка так очаровательна в своих хозяйственных заботах! — говорит Тьям вкрадчиво.
Я вздрагиваю, сковородка в руках наклоняется. Его пальцы коснулись моей щеки. Странная, невыносимая ласка. Судорога протеста пробежала по моему телу. Рыба прыгает на пол, кипящее масло льется дождем из падучих звезд, попадает мне на руку, я кричу. Справа слышится глухое рычание.
Дальше все происходит очень быстро.
Отодвигаемый стол скрежещет по полу. Тяжелые стремительные шаги приближаются ко мне. Рука, сильная, мощная — я узнаю ее из тысячи, — хватает меня за шиворот и швыряет в противоположный угол комнаты. Я падаю у комода, сердце бешено бьется, глаза вылезают из орбит, меня переполняет ужас при мысли о наказании, которое, я в этом уверен, еще впереди. Я обхватываю голову руками и, дрожа, готовлюсь к следующему удару.
Но почему-то ничего не происходит.
Я решаюсь бросить взгляд в сторону кухни. Брат подошел к склонившемуся над раковиной Тьяму. Его согнутая спина представляет собой странное зрелище. Я моргаю ресницами, чтобы рассеять туман, сгустившийся перед моими глазами от падения. Страшная синяя тень вытатуирована на его спине… Изображение, повторяя движение мышц, оживает.
— Все нормально, Тьям?
— Этот урод обжег мне руку!
— Подожди! Сейчас увидишь, что я с ним сделаю.
Я не могу заставить себя закрыть глаза. Брат с искаженным от ярости лицом бросается ко мне и начинает бить меня ногами. И даже пытаясь увернуться, пытаясь уползти на кухню от моего палача, я продолжаю, как загипнотизированный, смотреть на рисунок, который живет на спине Тьяма. Он напоминает мне о просторном белом доме, где над лестницей висят женские лица. Он напоминает о выставке портретов, благодаря которым я становлюсь беззащитным. Настолько беззащитным, что не слышу, как проклятый изрыгает ругательства, волоча меня за ногу, не вижу его занесенной руки, готовой поразить меня, словно громом. Я даже не сворачиваюсь в клубок, чтобы закрыться от удара. Я позволяю ему опустить мои веки и стереть изображение, отвлекающее меня от брата. Изображение страшного хищника, вытатуированного на мускулистой спине.
Докмай
Ноябрь 1986 года
Я не сразу вернулась домой. Когда Кеоу сказала, что Нет ушла с тигром, я сосредоточилась на работе. Пытаясь скрыть волнение, я принялась с яростью тереть посуду. С бешенством, от которого разгорелось все лицо. И Кеоу оставила меня в покое.
Зал уже пуст, только сутенерша в одиночестве неторопливо потягивает какой-то напиток, облокотившись на стойку и усевшись на один из табуретов, предназначенных для девушек и их клиентов.
— Хочешь тоже? — спрашивает она, качнув подбородком в сторону бокала. — Отпразднуем твою первую ночь.
Она выпрямляется. Резким движением, словно с гордостью. Она похожа на мать, безмолвно поздравляющую дочь с получением диплома. Эта мысль вызывает у меня улыбку.
— А что вы пьете? — осведомляюсь я, обходя стойку и начиная расставлять принесенную с собой посуду.
— Виски on the rock, — отвечает она, раскатывая «р», будто подчеркивая крепость напитка.
У меня во рту сразу появляется его вкус. Сладкий, затем обжигающий. Перед глазами встает красивый, сильный азиат с накачанными мышцами, с лоснящейся от наслаждения кожей… А внутри просыпается боль. Резкая, невыносимая. Пронзившая меня.
— А можно мне чего-нибудь другого? Пива, например?
— Будь как дома, — мурлычет сутенерша своим низким голосом, пряча ноги под стойку и подпирая руками подбородок.
Пока я наливаю себе золотую жидкость, стараясь не слишком ее вспенивать, старуха не сводит с меня глаз. Выкидывая пустую бутылку, я думаю, что старуха не случайно осталась здесь выпить виски и расслабиться после трудового дня. Она меня ждала.
Она отпустила всех девушек и погасила слишком яркое освещение, зажгла только неоновую лампу над полкой с бутылками. Атмосфера мягкая, почти интимная, что мне кажется теперь подозрительным.
— Ну? — говорит она наконец, когда я подношу стакан к губам. — И как первая ночь?
Я застываю от ее любопытства.
Кадры прошедшей ночи проносятся перед глазами. Я сижу, взгромоздившись на табурет, и пытаюсь подражать Нет. Клиент, азиат, останавливается, его взгляд меня соблазняет, его руки мне нравятся. Разговор за стойкой бара, мой горящий от желания рот, онемевший от алкоголя язык, мое тело, повторяющее его движения. Пауза. Мгновение нерешительности, наступившее после того, как я узнала человека, сидящего у дверей. В его глазах течет поток, течение неудержимо увлекает меня. К нему. Наши взгляды встретились и не могут оторваться друг от друга. Я хочу подойти к нему. Но я пленница азиата, который крепко меня держит. Его рука вцепилась мне в запястье, он уводит меня за собой. Прочь от реки, прочь от незнакомца. У входа в бокс мое желание исчезает, сменяясь страхом. Мне хочется убежать. Я толкаю дверь в нору… Я снова вижу свою дрожащую руку, мне кажется, что лак на ногтях облупился от влажности. Я вспоминаю тошнотворный смешанный запах выделений, хрип и стоны, доносящиеся из соседних комнаток. Я словно открываю доступ к себе. «Это у тебя в первый раз, так?» Как шепот.
Он знает. Азиат понял по моему поведению, по моей походке. По манере держать себя. Я киваю и прохожу вперед. Полная решимости, побежденная. Он раздевает меня. Медленно. Не обращая внимания на ускоренный, стремительный ритм движений тел в соседних боксах. Увидев мой живот, он хмурит брови. Его не видел никто, кроме Нет и незнакомца. Он морщится, дотрагиваясь пальцами до следов моего прошлого, впечатанных в кожу. Я не замечаю в его глазах никакого отвращения. Только…
— Ну как вечер прошел?
Старуха склоняется над стойкой. Она говорит громко.
— Все прошло хорошо… Мне кажется, — отвечаю я тихо, опустив голову.
— Тебе кажется?
Да. Я не уверена. Азиат как будто растерялся, увидев мои шрамы. Его жесты стали торопливыми. Более резкими. Он словно решил как можно скорее закончить дело. Я почувствовала это по его дыханию. Ему как будто стало душно, он начал задыхаться.
— Да, мне тоже кажется, что ты неплохо справилась для первого раза, — серьезно говорит сутенерша и делает глоток. — Но есть небольшое замечание.
Я быстро поднимаю голову, впадая в панику при мысли, что совершила оплошность. Старуха смотрит на меня прищуренными, превратившимися в две горящие щели глазами. Усмешка изгибает ее кроваво-красные губы. Неоновый свет рисует страшные силуэты на щеках, словно играя в дьявольский театр теней.
— Ты должна уделять максимум внимания тому клиенту, который рядом с тобой. Мужчины не любят соперничества. Даже тогда, когда приходят к проституткам.
Сутенерша сдабривает свое утверждение глотком виски. Я молчу и поворачиваю голову к входу, к пустому столику…
— Ты его знаешь? — спрашивает старуха, залпом допивая стакан.
— Кого?
— Не изображай невинность. Ты прекрасно знаешь, о ком я говорю.
Докмай, я — Докмай. Я выпрямляю спину.
— Нет, уверяю вас.
Она улыбается. Загадочная гримаса искажает ее лицо и молодит его на двадцать лет.
Сутенерша откидывает свою длинную серебряную косу за спину. Плавным, привычным, почти эротическим жестом. Потом глубоко вздыхает, расправляет иссохшие плечи, выпячивает грудь и шепчет тоном молодой девушки:
— По-моему, он очень симпатичный, как считаешь?
Я не отвечаю. Мое покрасневшее лицо и опущенные глаза говорят сами за себя.
— Ни одна девушка не смогла прибрать его к рукам. Даже Ньям не сумела, хотя и очень хотела привлечь его внимание.
Я представляю себе, как Ньям, с ее нескончаемо длинными ногами и безупречно грациозным покачиванием бедер, пытается обольстить его своим змеиным очарованием. Незнакомец в конце концов покорится ей. Это неизбежно.
— И пусть она одна из лучших у нас, я думаю, у нее ничего не получится, — добавляет сутенерша. — Поэтому не следуй дурным примерам, а лучше налей-ка мне еще.
Я киваю и подчиняюсь. Я потрясена ободрением, которое звучит в ее упреке.
— Если он вернется… — продолжает она, вертя в руках стакан, который я ей налила. — Если он вернется, я хочу, чтобы ты им занялась.
Долгое молчание следует за приказом, похожим на награду. Во мне рождается забытая радость, которую я пытаюсь скрыть, отвернувшись.
— Ну ладно… Тебе, быть может, придется ждать до следующего года, милая моя, — бросает сутенерша, глядя куда-то вдаль. — До сих пор он приходил только в день праздника Лои Кхратонг.
В животе у меня что-то обрывается, меня охватывают самые противоречивые чувства. На улице снова начинается дождь, он барабанит по деревянному навесу «Розовой леди». Старуха разворачивает табурет к двери и морщится:
— Ненавижу этот муссон. Из-за него выручка падает.
А я отдаюсь убаюкивающему ритму ливня. Он внушает мне надежду. Француз вернется.
— И последнее, Докмай. — Не моргнув глазом, старуха наливает себе еще стакан. — Постарайся не влюбиться, хорошо?
— Да перестань ты делать такое выражение лица! С минуты на минуту открываемся! Ты старуху разозлишь! — шепчет Кеоу, дергая меня за юбку.
Но я ничего не могу с собой поделать. Нет не придет. Она не вернулась утром. Она стала добровольной пленницей тигра. Он позвонил сутенерше в семь часов вечера, как раз тогда, когда я переступила порог «Розовой леди». Он будто чувствует! Он предупредил старуху, что оставляет Нет у себя на два часа, а может быть, и на всю ночь. Но он, конечно, заплатит хозяйке. Сумму, размеры которой вызвали у нее улыбку.
— Давай! Скорей! Надо приготовить бутылки в баре. И небесами заклинаю тебя, сделай над собой усилие!
Кеоу взяла меня под свое крыло. Она пришла мне на помощь, когда старуха огорошила меня новостью. Она даже защитила меня от Ньям, которая, заметив мое отчаяние, начала на меня нападать: «Мы совсем растерялись без мамочки?» «Ньям, поупражняйся в остроумии на ком-нибудь другом!» — отрезала моя покровительница своим хрустальным голосом.
Я бреду вслед за ней за стойку бара.
— Докмай, если не изменишь выражение лица, я тебя уволю, понятно?
Глаза старухи мечут молнии, голос грохочет, как гром. Несколько часов назад она угощала меня пивом, чтобы отметить мою первую ночь. Сейчас она готова меня убить.
— Да, извините.
Я цепляюсь за стойку, чтобы выпрямиться. Подняв голову, я вижу около дверей Ньям, которая, широко улыбаясь, выплескивает свой яд, разговаривая с двумя другими девушками.
— Приди в себя, Докмай! Через десять минут открываем! — бросает Кеоу, которая суетится рядом со мной.
Я начинаю работать, стараясь попасть в ритм ее точно рассчитанных движений. Я концентрирую внимание на своей задаче. Я должна заготовить кубики льда. Мне даже удается улыбнуться, когда моя новая подруга, несомненно пребывающая в отличном настроении, говорит:
— Скоро у Ньям день рожденья. Я думаю ей подарить надувную резиновую женщину, чтобы она могла иногда расслабиться. Что скажешь?
Чем ближе я знакомлюсь с этой девушкой, тем больше она мне нравится. Нет была права. Не все девушки в «Розовой леди» злые.
— Ньям, открывай! — вопит сутенерша, которая присоединяется к нам, зажигает свет и превращает бар в театр. — Хотя в такой ливень вряд ли у нас будет много народу, — ворчит она.
Покопавшись в настройке освещения, она принимается за быструю инспекцию бара. Пересчитывает бутылки, проверяет содержимое холодильников и кивает головой:
— Можно начинать.
Мы с Кеоу занимаем места у бара. Моя покровительница слегка изгибается и прячет ноги под табурет. Теперь я понимаю, почему она не вытягивает их, как Ньям и Нет. Они у нее коротковаты. Она предпочитает, немного втянув живот, выставлять напоказ свою роскошную грудь.
Остальные семь девушек рассеиваются по залу. Каждая принимает свою позу. Россыпь изгибов и красок, более или менее обнаженные тела — все подчинено законам обольщения.
Ньям проверяет общую готовность к поднятию занавеса. Насмешливо подмигнув мне, она приглаживает волосы и распахивает двери. То, что открывается нашим глазам, вызывает у меня удивленную икоту и повергает всех в изумление. Никто не ждал, что в такой дождь перед входом будет стоять клиент с чемоданчиком, и уж меньше всего мы рассчитывали на то, что им окажется промокший до нитки фаранг.