Человек в маске

Ноябрь 2006 года

Хлопает дверь, человек в маске резко просыпается.

Он не мог спать долго. Час, самое большее. Он вернулся после прогулки с девочкой измученный. Ее ноги так быстро мелькали… Словно нарывы, усеивавшие бедра, уже затянулись. Льом скакала по тротуару, фонари которого, казалось, кланялись ей, когда она прыгала от одного круга света к другому. Она все время тянула человека в маске к огням. Первые шаги на импровизированной сцене нищенского квартала дались ему тяжело. Особенно трудно пришлось, когда им попался на пути прохожий. Кем же оказался зритель? Сгорбленным стариком с палкой. Он на секунду замер, увидев беспорядочный танец девочки с клоуном, и некоторое время смотрел на них выпученными глазами, изумляясь невероятному зрелищу. Потом побрел своей дорогой, качая головой. Возраст, видимо, начинал уже играть с ним злые шутки.

Несмотря на эту встречу, эйфория девочки захватила человека в маске. Он сам удивился, обнаружив, что хрюкает от удовольствия, видя, как Льом, словно сирена, скользит между лужами. Она превратила огромный враждебный город в игровую площадку. Наркоманка кружилась вокруг пилонов, залезала на пластиковые красные табуреты закрытых магазинчиков, смеялась над почерневшими от копоти стенами. Человек в маске восхищался силой, таившейся в этом столь уязвимом теле, в теле, которому ночи бесконечного опьянения помешали расти.

Когда небо начало светлеть, готовясь встретить рассвет, человек в маске попросил ее вернуться домой. Он уже привык к искусственным электрическим огням, но еще не был готов встретить свет дня. Девочка сначала обиженно заныла и сделала капризную гримаску непослушного ребенка. Но, увидев умоляющий взгляд своего покровителя, она взяла своими ледяными пальцами его пылающую руку и пошла вслед за ним.

Они вернулись к дому медленно, молча.

Поднявшись на второй этаж, человек пошел к окну заварить чаю, чтобы освежить их разгоряченные играми души. Он запер дверь, но забыл ее забаррикадировать. Наверное, потому, что девочка пококетничала со свободой, но не воспользовалась ею. Зачем ей убегать, если она танцевала всю ночь, как настоящий подросток?

Когда он обернулся, держа в руках кипящую, источающую ароматы кастрюлю, Льом лежала на циновке, подтянув колени к подбородку и закрыв глаза. Она сопела во сне. В легком, здоровом сне, унесшем ее сознание в далекие миры без всяких кошмаров. Человек слабо улыбался под маской и пил чай, наблюдая, как она спит. Он, не отрываясь, смотрел на ее спокойное лицо, пока его веки не отяжелели. Слишком занятый девочкой, он не заметил необычный вкус настоя, предательскую кислую сладость лепестков, плававших на его поверхности. В другое время он понял бы, что заварил успокоительные травы, предназначенные для его питомицы, вылил бы в раковину содержимое кастрюли, помыл бы ее и заменил цветы корнем имбиря. Он не позволил бы своему телу отдаться во власть сна.

А теперь он дрожит, его глаза прикованы к двери, закрывшейся за его счастьем.

Девочка ушла.

Белая дама, наверное, нашла ее и разбудила. Она нашептала ей на ухо обещания, заставила ее забыть о человеке в маске, который спал и ничего не слышал.

Когда он понимает, что девочка не вернется, он бросается к жестяной двери, берется дрожащими пальцами за ручку, но не поворачивает ее.

Он обещал ей помощь. Но не может же он держать ее взаперти месяцами… Конечно, она вернулась на улицу, вернулась к прогулкам камеи, к блужданиям наркоманки. Так пусть дорога лишит ее сил!

Человек становится спиной к двери и снимает маску.

Его лицо горит от бешенства.

Он кипит от гнева.

От гнева на свое безумие, позволившее ему поверить в спасение наркоманки, от гнева на девочку с обольстительной улыбкой. От гнева на свою радость, которую в нем родила надежда на то, что однажды он будет гулять по улицам, не боясь света. От гнева на ее фальшивые слова, от гнева на то, что она окрестила его Таади. Дала ему еще одно имя, тогда как он этого уже не хотел.

— Будь ты проклята! — кричит он и отшвыривает стул в другой конец комнаты.

Он поступает так, чтобы ослабить боль, он вопит, чтобы дать выход своему бешенству. Он ведь знает, что она и без того уже проклята. И он ничего не может с этим поделать. И гнев его полон бессилия.

Тяжело ступая, он идет за ширму, чтобы плеснуть воды на лицо, долгие дни задыхавшееся без воздуха. Его кожа местами слезает, словно облупившаяся штукатурка. Вода окрашивается в серый цвет. Неужели это цвет его слез? Цвет хрипа сотрясающей его боли? Во время прогулки, чувствуя, как сердце девочки бьется в его ладони, он и вправду решил, что искупление свершится, что свет и смех Льом победят рычание тигра.

Но сейчас, рыдая, вцепившись руками в край раковины, словно в край пропасти, он понимает, что проклятие не рассеется, что воспоминания по-прежнему будут грызть его мозг. Пока он долго стоит, сгорбившись над раковиной, дождь вновь овладевает столицей, барабанит по грязным окнам, по жестяным стенам. Музыка ливня вскоре заглушает его рыдания. Человек без лица в последний раз умывается, возвращается в комнату и падает на циновку девочки. Смешанный запах мыла и пота напоминает ему о Льом, он видит ее, сначала скрюченную от судорог, плачущую, угрожающую, затем спокойную и жизнерадостную.

Человек опускает веки. Надо выбросить ее из памяти, как она бросила его погибать в одиночестве. Лицо девочки постепенно исчезает, тает в пустоте, в тени. Человек усилием воли не дает ему вернуться.

Вместо него в глубине его сознания появляются, один за другим, два огонька. Желтые, горящие. Тигр.

Человек открывает глаза и садится. Но хищник упрям. Восемь дней он прятался на дне памяти, а теперь, еще упорнее, чем раньше, лезет наружу. Человек встает, сердце его бьется, он задыхается от врывающейся в реальность химеры. Его гонка продолжится. Он возобновит охоту. И на этот раз его ничто не остановит. Даже исчезнувшее личико маленькой беглянки.

Выскользнув на ночную улицу, человек в маске не сразу понимает, что ему недостает какой-то детали одежды. Он вспомнил про маску, он даже тщательно вычистил ее, перед тем как надеть. А вот покрыть волосы плотной тканью цвета охры, подарком Пхра Джая, он забыл. И только выйдя со своей сои, он отдает себе в этом отчет. Он застывает между двумя кругами света, отбрасываемыми на асфальт фонарями.

Пусть так. Он обойдется без этого куска ткани. Выйдя на бульвар, он старается оставаться в тени, прижимается к гигантским башням со стеклянными стенами, прячется от слепящих фар машин, от ярких огоньков такси. Он бежит, несмотря на боль в ногах. Простой ночной прогулки с девочкой хватило, чтобы переутомить его тело и затуманить разум. Ее хватило, чтобы заставить его забыть о мести и ненависти, рассеять их нежданными играми. Его глаза, которые неудержимо притягивает свет, выискивают тень.

Он легко находит улицу своего врага. Узкую, с истоптанными многолетним хождением людей тротуарами. С кривыми электрическими столбами, увенчанными тысячами черных проводов, похожими на растрепанные ветром волосы. С десятками плетеных мусорных баков, чье зловоние не чувствуется благодаря дождю. И со стеной под ржавой от ливней жестяной крышей, ставшей укрытием для человека без лица. Он добегает до нее и прячется в тени, сдувая текущие по маске и щекочущие ему губы капли.

Подъезд серого четырехэтажного дома, в котором скрывается палач, погружен в темноту. Но окно на последнем этаже, на его этаже горит. Горит тусклым светом. Наверное, дождь вынудил его отменить охоту, остаться в берлоге.

Коварная улыбка появляется под маской человека. Его месть состоится сегодня. Он решительно делает три шага и останавливается. А если он ошибается? Вдруг тигр покинул свое логово, а свет включила женщина, нежное воспоминание с мятным ароматом? Человек чувствует, что готов сразиться с хищником, выдержать его удивленный или насмешливый взгляд. Но с ней… Что он будет делать, если дверь откроет она? Если она вскрикнет, увидев посланца памяти, наряженного пугалом?

Эти не имеющие ответа вопросы заставили его попятиться.

Его месть ждала двадцать лет. Она подождет еще несколько часов. Тигр, в конце концов, заплатит за свои преступления. Но погибнет он без свидетелей. Нож вонзится в его пасть, туда, где находится сердце.

Человек прижимается к стене, дрожа при мысли о своей скорой победе.

Дождь усиливается, словно прославляя его, и вскоре образует прозрачный занавес между ним и домом, за которым он наблюдает. Его дыхание, участившееся от предстоящего преступления, постепенно замедляется. Становится нормальным. А когда свет на четвертом этаже гаснет, его эйфория исчезает, и перед ним возникает лицо девочки с жалкой улыбкой, с трогательно неловкой походкой, лицо девочки, которая уходит из его жизни, хлопнув дверью.

Тело человека скользит вниз вдоль грязной, влажной перегородки, вдоль бетонной стены, которая уже не в силах удержать его. Он падает на мокрую землю, сраженный очевидной истиной: он никогда больше не увидит этого ребенка, напоившего нежностью его иссушенную душу.

 

Пхон

Октябрь 1984 года

Хлопает дверь. Я открываю глаза, и меня наполняет боль. Еще темно. Тьям с братом погасили свет и ушли. Знакомое рычание мотоцикла слышится с сои, оно удаляется и в конце концов смолкает. Я пытаюсь подняться, опираюсь на правую руку, чтобы оторвать от пола покрытый кровоподтеками живот. Но едва я переношу вес тела на запястье, как мышцы отказываются мне служить.

Металлический вкус во рту и судороги, сводящие челюсть, свидетельствуют о том, что брат не пощадил и лицо. Я до сих пор чувствую, как его нога врезается мне в живот. Каждый вдох дается мне с трудом. А выдох вызывает практически невыносимые страдания.

Какое-то время я лежу, пытаясь справиться с болью.

Через полчаса мне удается перевернуться на спину и таким образом приблизиться к столу. Я вижу бутылку виски, торжественно стоящую на подносе, словно трофей. Она пуста.

Двое пьяниц отказались от борьбы с безжизненным телом и отпраздновали мой обморок возлиянием. А когда опустошили бутылку, явно слишком маленькую, чтобы утолить жажду двух таких молодцов, решили продолжить пить в другом месте и покинули мой проклятый остов.

Из чего я делаю вывод, что, скорее всего, не вернутся они долго.

И я с облегчением пытаюсь подняться еще раз. Левая нога почти не держит меня. Уж не сломана ли она? Я дышу со свистом. Я чувствую, что кожа на скулах распухла и надулась, ощущаю тяжесть правого века, оно приподнимается с трудом.

Завтра утром мне придется показать свое изуродованное лицо Джонсу, и я уже не могу надеяться на то, что меня утешит аромат, что обо мне позаботится нежная, словно птичье крылышко, рука, потому что Нет больше не придет.

Сначала я думаю, что не пойду туда. Я растянусь на матрасе, я подожду, пока боль успокоится, я буду молиться, чтобы брат не осыпал меня новыми ударами. И я тащусь в комнату, согнувшись, волоча по полу правую ногу. Дойдя до порога, я останавливаюсь. Я вспоминаю Тьяма и его ядовитые слова, еще более злые, чем брань брата, его страшные электризующие прикосновения. Я могу вынести безумие родного человека. Я начинаю привыкать к его проявлениям. Но грузное тело его собутыльника, могучий тигр на спине, его оскорбления меня просто парализовали. Если хищник объединится с драконом, поселившимся в глазах брата, если, вернувшись, они накинутся на меня вместе… я не выживу.

Я решаю не ложиться спать немедленно, а пойти облить тело холодной водой, немного расслабить его перед завтрашним днем. Сняв влажные майку и брюки, я накидываю саронг. Я спускаюсь по лестнице с удвоенной осторожностью, оберегая правую ногу. Я вздрагиваю, столкнувшись на пустыре с крысой величиной с кролика. Ночью вся нечисть выползает наружу. Вот и рядом с краном копошится армия тараканов. Я кладу покрытую пятнами одежду на край стены и поднимаю с земли шланг. Поворачиваю ручку. Вода медленно течет под сваи, превращая ползучих насекомых в смешные маленькие буйки.

Я направляю струю на ноги. От холода сводит мышцы. Ребра впиваются мне в легкие, у меня вырывается стон. В первые минуты душ кажется настоящей пыткой. Я закрываю глаза и задерживаю дыхание, преодолевая боль. Потом тело привыкает к холоду. Я начинаю вновь дышать в тот момент, когда открываю глаза.

Взгляд машинально падает на соседнюю лачугу. Я замираю и прислушиваюсь, надеясь различить скрип половицы или сотрясающий стены болезненный кашель. Но ничего не слышу.

Я беру одежду и нахожу сухое место под сваями, чтобы переодеться. Причудливые позы, которые я должен придавать своему телу, чтобы стащить с него саронг и натянуть майку с брюками, исторгают из него стон. Можно было бы подвергнуть его этому наказанию и завтра. Но мне обязательно нужно зайти к колдунье и удостовериться в том, что она хорошо себя чувствует. Пари держу, что она ничего не ела, что по-прежнему лежит, распростершись на матрасе, затерявшись где-то на полпути от сна к агонии.

Одевшись и отдышавшись после мучительных усилий, я пересекаю пустырь, таща за собой свою мертвую ногу. Вскоре я замечаю, что меня преследуют жуткие местные бродячие собаки, они явно ждут, когда я оступлюсь, чтобы наброситься на меня. Ночью они собираются в стаи и шатаются по пустынным сои. Они голодны, они обнюхивают переполненные мусорные баки, выслеживают умирающих на улицах нищих. Я боюсь их огромных клыков. Особенно в такие дни, как сегодня, когда убежать от них я не могу.

Я подхожу к лестнице дома колдуньи, и мои преследователи, ворча, отстают. Они разочарованы тем, что добыча так быстро вырвалась из их лап. Я с облегчением поднимаюсь по покосившимся ступеням и останавливаюсь перед дверью. Из дома доносятся странные звуки. Монотонное, зачаровывающее пение. Какой-то мужской голос призывает разум к отдыху, к медитации.

Повернуть обратно и отвергнуть его приглашение? Или постучаться в дверь и прервать молитву? Я продолжаю колебаться, когда слышу еще один звук, что-то словно катится по полу и прерывает священную песню. Затем до меня доносятся шуршание ткани и стук неторопливых, спокойных шагов.

Кто-то подходит к двери.

Она открывается.

За москитной сеткой появляется бритая голова. Облаченный в тогу невысокий человек лет сорока приближает к сетке лицо и дружески улыбается мне:

— Ты — Пхон, не так ли? Входи. Пи Нок ждет тебя.

Тишина нарушается хрипами в горле колдуньи и моим свистящим дыханием. Ни она, ни ее нежданный гость не выказывают никакого волнения при виде моего изуродованного побоями лица. Бонза настоял на том, чтобы я занял свое обычное место. Сам он сел на табурет. Он отказывается от комфорта. Мне неловко нежиться на мягком матрасе, в то время как его тога метет пыль на полу.

С тех пор как вошел, я все время бросаю на него любопытные взгляды. Я и не подозревал, что к колдунье ходит монах. Знали бы об этом жители квартала…

— Я такая же буддистка, как и ты, мальчик мой, — произносит лежащая напротив меня колдунья. Огонек горящей на столе свечи позволяет мне увидеть ее слабую умиротворенную улыбку. — К тому же Пхра Джай — мой сын.

Я так широко открываю глаза от изумления, что кожа на распухшем лице натягивается.

Я морщусь, глядя то на спокойного мудреца, скромно сидящего на табурете, то на смеющуюся колдунью.

У Нок есть сын?

— Вот что, сделай милость, — говорит она, и голос ее звучит гораздо лучше, чем утром. — Приготовь нам чаю, вместо того чтобы разглядывать нас глазами красной рыбы. Нужные травы лежат рядом с плиткой.

Бонза одаривает меня доброжелательной улыбкой и кивает головой. Я покорно хромаю на кухню, стараясь отыскать черты сходства в этих двух лицах. Как много в жизни удивительного.

— Я хожу в Ват Пхо, чтобы увидеться с Пхра Джаем раз в два-три месяца, — сообщает мне старуха. — Я должна была прийти вчера, но почувствовала слишком сильную усталость. И он решил наведаться ко мне в гости сам. Мне очень помогла медитация в его компании.

Теперь я понимаю, почему она выглядит значительно лучше. Ее сын-бонза помог духу вырваться из оков тела. Боль уменьшилась, и приступы кашля стали реже терзать ее.

Заваривая чай, я постепенно прихожу в себя от удивления. Но один вопрос продолжает жечь мне язык: если у Нок есть сын, значит, она была замужем. Так где этот муж?

— Мой супруг умер, — отвечает колдунья, которая явно читает мои мысли, как открытую книгу. — В Бирме. Тебя еще тогда на свете не было.

Я ставлю три чашки на бамбуковый поднос, наливаю настой в чайник и несу все к столу.

Монах продолжает безмятежно улыбаться мне. Он не сводит с меня глаз. Я стараюсь не обращать на это внимания, разливаю ароматную жидкость и сажусь на матрас. Как странно пить чай посреди ночи с колдуньей и бонзой. С матерью и сыном.

— Джай стал монахом после смерти отца, — произносит старуха, глядя на сына горящими от материнской нежности глазами. — Он оставил наш дом в Чанг Рай и поселился в Ват Пхо, здесь, в Бангкоке. Я всегда знала, что мой сын пойдет этой дорогой, даже тогда, когда он только начинал шевелиться во мне. В эти минуты меня охватывало абсолютное спокойствие. Даже если какие-то тревоги обуревали меня, то они испарялись, словно вода из кастрюли с кипящим рисом…

Я вижу Нок с гладким, наивным лицом и круглым, как перезрелый арбуз, животом. Она неторопливо гладит его, а губы ее шепчут сказки, которые она мне всегда рассказывала.

— Но при этом иногда меня терзала какая-то сильная боль. Особенно ночью, когда я засыпала. Как будто какие-то электрические разряды пронизывали внутренности, сотрясая все тело. Приступы были такими сильными, что обеспокоенный муж попросил городского врача приехать на ферму и осмотреть меня. Добрый человек меня успокоил, сказал, что день родов приближается, и оставил успокоительные травы, на тот случай, если судороги повторятся. Он, как и я, не знал, что боль, спазмы, раздиравшие меня изнутри, имели совсем другую причину.

Старуха протягивает дрожащую руку к чашке и медленно подносит настой к губам. Я следую ее примеру и пользуюсь паузой, чтобы попробовать то, что приготовил. Щиплющий пар поднимается к моему лицу. Мне не знаком этот запах. Первый глоток удивляет меня своим сладким, фруктовым вкусом.

А вот Пхра Джай, по-прежнему погруженный в совершенный покой, не прикасается к чашке. Может быть, он боится трав своей матери? Знает ли он, что вся округа приписывает ей чудодейственные способности? Передо мной появляются картины, быстро отгоняющие все вопросы. Великолепный пейзаж в обрамлении таинственных гор. Деревянная ферма, окруженная рисовыми полями. А на веранде желтоглазая женщина, обхватив обеими руками живот, стонет от боли.

— Я родила в последний день муссона. Джай вышел из меня, не причинив мне никаких страданий, с удивительной быстротой. Он выскользнул на свет, ласково коснувшись моих ног, словно утешая. Впервые открыв глаза и увидев солнце, он даже не закричал. Наоборот, он казался восхищенным и улыбался счастливой улыбкой. Когда акушерка положила его мне на грудь, я почувствовала мир и покой. До той поры, пока боль, еще более острая, чем та, что я ощущала во время беременности, не вырвала меня из состояния блаженства. Акушерка взяла Джая на руки и сказала, что у меня должен родиться еще один ребенок. Я выносила близнецов.

Два ребенка?

— Второй выходил на свет гораздо дольше. Как в агонии, я кричала много часов подряд. Я разорвала простыню, на которой лежала, я искусала руки акушерке. Эта боль… эта боль лишила меня рассудка и едва не лишила жизни, добавляет она, глубоко вздохнув перед тем, как заговорить. Младенец родился только к ночи. В отличие от своего брата, он, выходя из меня, исцарапал мне ноги своими маленькими, но уже сильными ноготками. Затем его тельце изогнулось, и он испустил ужасающий вопль. Мой муж, который терпеливо ждал в соседней комнате, услышал крик и прибежал, решив, что кто-то убивает его ребенка. И с изумлением обнаружил, что я подарила ему двоих детей: мальчика и девочку. Один улыбался, другая морщилась. В последующие дни я поняла, что брат с сестрой, несмотря на то что были близнецами, не имели между собой ничего общего. Они казались двумя колбами одних песочных часов. Один был полон, другая — пуста. Джай с удовольствием сосал мое молоко, а его сестра извивалась, отказывалась от пищи, плакала. Когда, после долгих ласковых принуждений, она соглашалась взять грудь, то прикусывала ее до крови. С течением лет характер обоих детей определился окончательно. Джай рос послушным и спокойным. Он хорошо учился в школе и охотно помогал по хозяйству. Остальные родители даже удивлялись тому, что он, еще совсем юный, проявляет столько сочувствия по отношению к другим детям. Он мог утешить любого. Даже взрослого. А его сестра была шумной и беспокойной. Она никогда не упускала случая нахулиганить, уклониться от работы или подразнить товарища. А когда я делала ей замечания, она слезами и ложью вызывала жалость у отца. Ах, как сильно бедняга любил эту фурию, — замечает Нок со вздохом. — Он тешился на ее счет иллюзиями, не то, что я. Она могла ему кинжал в сердце вонзить, а он с улыбкой поблагодарил бы ее. Ее слезы заставляли его страдать. Он был готов на все, чтобы ее утешить, даже поставить под сомнение мой авторитет. Я никогда не обижалась на него за это. Я знала, что малышка обладает над ним неограниченной властью, как и над всеми мужчинами, которые переступали порог нашего дома. Не подпадал под ее зловещие чары только брат. Несмотря на всю их непохожесть, она была привязана к нему, как луна к солнцу. Она обожала Джая, относилась к нему с настоящей искренней нежностью. Хотя иногда и упрекала за излишнее спокойствие и доброту. Я думаю, что она хотела привлечь его к участию в своих проделках, развратить своим лукавым влиянием. Но Джай был слишком хорош, чтобы поддаться.

Колдунья прерывается. Ее голос охрип во время рассказа, прошлое исцарапало и иссушило ей горло. Продолжая дрожать, она отпивает немного чаю, чтобы залить угрозу начинающегося кашля. Я застыл и слежу за движением ее глаз, терпеливо ожидая продолжения истории.

Когда она рассказывает легенды, я точно так же окунаюсь с головой в чужое прошлое.

Превращенный матерью в персонаж истории, Джай остался невозмутимым и неподвижным. Узнает ли он себя? Или воображение Нок его изменило?

— Не считай, что я выдумываю, малыш, — сипит она, ставя чашку на стол. Темный огонь плещется в глубине ее глаз. — Все это чистая правда. Джай с сестрой выросли под моей крышей, как дерево манго и кокосовая пальма в одном саду. Но корни их питались разной землей. Сына волновали горе и несчастья других людей, несправедливость, царящая в мире. Все, что мы ему дарили, он отдавал бедным, обделенным товарищам. А его сестра думала только о себе, о своих удовольствиях, о своих вечно неудовлетворенных желаниях. Мы никогда не могли угодить ей с подарками. Она всегда хотела еще больше. Если отец из поездки привозил ей куклу, то она спрашивала, почему он купил одну, а не две, ведь тогда они смогли бы играть между собой. Если я шила ей платье, ей не нравилось качество ткани. Мы жили в довольстве, но богачами не были. А она говорила только о деньгах, которые хотела потратить. Ее требования росли вместе с ней. Когда они стали подростками, Джай потерял всякий интерес к материальным благам, а его сестра только о них и думала. Ах, если бы она брала пример с брата…

Я впервые слышу в голосе колдуньи сожаление. Что стало с ее дочерью? Умерла, как и муж?

Я не решаюсь задать этот вопрос. Но ведь благодаря своему дару, она слышит его и, может быть, ответит сама.

— А потом одно событие ускорило то, что было предназначено судьбой. Я в ту пору не понимала небесных знаков, не умела читать карту рока. Я шла по дороге жизни в тумане, не зная, куда она меня ведет. Мой муж часто отправлялся на заработки в горы Бирмы, оставляя нас с близнецами одних на ферме. Он уезжал в конце сезона дождей искать нефрит, спрятавшийся в приграничных горах, которые не затронула свирепствовавшая несколько лет тому назад война. Накануне его последнего отъезда я решила приготовить ему курицу, лапкхай, как он любил. Я знала, что в горах он не всегда хорошо питается. Иногда он возвращался изголодавшимся, худым, как скелет. Мне очень хотелось, чтобы он покинул родной дом с полным желудком и толстыми щеками. После обеда я пошла за самой большой, самой жирной курицей в курятнике. И очень долго не могла ее поймать. Она все время вырывалась у меня из рук. Сейчас я понимаю, что должна была оставить ее в покое и взять другую птицу. Потому что когда наконец я ее схватила и отрубила ей голову, произошла самая странная вещь на свете. Кровь словно свернулась, загустела и превратилась в камень внутри тела курицы, ни капли не пролилось на землю. Боясь, что, сварив такую птицу, я могу отравить всю семью, я выкинула ее тушку и взяла другую курицу. Я и не подозревала, что судьба послала мне предупреждение о несчастье. Что мой муж, обнимая нас в тот вечер, прощался с нами навсегда. Через две недели после его отъезда, когда дети были еще в школе, незнакомый человек пришел известить меня о смерти мужа. Обвал. Гора задрожала, разгневавшись на жалких смертных, которые все время вгрызались в ее бока. И поглотила их. Всех. Живыми.

Нок прерывается. Она переводит дыхание, прижимая руку к груди и словно черпая воздух из легких. Ее голос охрип во время рассказа, стал почти рычанием в тот момент, когда она говорила о предзнаменовании, которое не сумела понять. Скрип вентилятора по сравнению с ним кажется жалким, слабым писком, заглушаемым громом.

Пхра Джай незаметно распрямляет спину. Наверное, он, как и я, чувствует, что эта история растет в ее груди, словно опухоль. Что кашель грозит взрывом. Колдунья опускает веки, подавляя приступ. Когда она поднимает ресницы, ее блестящие глаза сияют, как звезды. Губы дрожат в неверном пламени свечи. Я понимаю, что начинающийся приступ вызван также и печалью.

— Я была уничтожена, — шепчет она совсем тихо. — Все оставшееся до прихода детей время я думала, как сказать им о случившемся. Когда они вернулись из школы, я встретила их слезами. Услышав страшную новость, Джай погрузился в молчание. А его сестра начала вопить как безумная. Она бегала по двору, стучала себя кулаками в грудь и испускала бессмысленные крики. Она билась в конвульсиях на земле. На миг мне показалось, что в нее вселился дух усопшего мужа. Больше часа мы с Джаем не могли успокоить ее, расслабить тело, чтобы выпустить беса. Но несмотря на все наши усилия, мы не сумели погасить огонь безумия, загоревшийся в ее глазах и словно продолжавший жечь ее в последующие недели. Ты знаешь, смерть дорогого человека вызывает в разных людях разную реакцию. Траур подобен муссону: океан слез либо очищает душу, либо преисполняет ее мстительной горечью. Через месяц после смерти отца Джай принял решение посвятить свою жизнь медитации и состраданию. Чтобы претворить его в жизнь, ему нужно было отправиться в Ват Пхо, в Бангкок. Сестра протестовала, угрожала покончить жизнь самоубийством, если брат ее покинет. Даже я, должна признаться, испугалась его отъезда. Если он уедет, как я без мужской помощи буду содержать ферму, как справлюсь с дочерью? Но я его не удерживала. И долгими уговорами убедила сестру не перечить брату. Я знала, что судьба готовит мне тяжкие испытания. И подготовилась к ним. Они пришли в мой дом на другой день после отъезда сына. Его сестра-близнец перестала ходить в школу. Я не сразу узнала об этом. Она очень хорошо лгала, она скрывала правду, рассказывала мне о школьной жизни, в которой на самом деле не участвовала. Я и не подозревала, что в свободное время она кружит головы окрестным мужчинам и обворовывает соседей. Когда я обнаружила это, я сделала все возможное, чтобы наставить ее на путь истинный. Я ее била, наказывала, запирала. Все было безрезультатно. Она встречала побои дьявольским смехом, она отвечала на мои крики ругательствами. Она казалась неисправимой. Эта девочка наслаждалась, покрывая семью позором. И только тогда, когда Джай дал обет в Ват Пхо, когда мы приехали посмотреть на обряд, поведение моей дочери неожиданно изменилось. Я очень хорошо помню этот день. Я помню преисполнившую меня гордость при виде сына в белой тоге, с обритой головой, с радостной улыбкой на лице, стоявшего на коленях перед погруженным в благостное спокойствие монашеским братством. Сладкий запах ладана плыл по воздуху, мощными волнами поднимая души к высшим сферам. Я была потрясена. В тот миг, когда Пхра Джай последовал за своими учителями и исчез в глубине храма, я почувствовала, как задрожала стоявшая рядом дочь. Я никогда не видела, чтобы она искренне плакала, слезы она всегда использовала только в качестве оружия. А вот тогда она зарыдала не из корысти. И не от грусти. Мне показалось, что она очищает свое сердце, что она освобождается от ненависти и обид, от всех низких чувств, которые владели ею с самого детства. И с этого дня сердце ее начало остывать. Девочка снова пошла в школу, стала помогать мне по ферме, потеряла интерес к деньгам и мужчинам. Дьявольский огонь в ее глазах погас, она сделалась нежной, любящей и даже послушной. Тигр превратился в котенка. Я не могла ее узнать. Сначала я ей не доверяла. На гнилом дереве иногда расцветают прекрасные, но очень ядовитые цветы. Но прошло три года без гроз и бурь. Поэтому, когда один городской молодой человек пришел просить ее руки, я решила, что она готова к семейной жизни, и не возражала. Молодой человек не был богачом, но зарабатывал хорошо. Достаточно, чтобы содержать семью. Он, вместе с родителями, которых я хорошо знала, держал небольшую антикварную лавку. А главное, он обладал добрым сердцем. Я видела это по его глазам. Несмотря на всю свою тогдашнюю сдержанность, моя дочь не осталась равнодушной к его чарам. Мы назначили день свадьбы, и я начала энергичную подготовку к церемонии. Если бы тогда я могла видеть будущее так хорошо, как сейчас, если бы умела приподнимать занавес судьбы, я, быть может, сумела бы предотвратить надвигавшуюся трагедию. Но я была просто наивной фермершей. Я не подозревала, что зло дремлет в глубинах души моей дочери и что оно скоро проснется.

Свистящий голос Нок умолкает. Ее глаза закрываются, руки вцепляются в матрас, поднявшийся из глубин ада кашель овладевает ею и уже не отпускает. Кашель, от которого трясется стол и звенят чашки.

Я быстро сажусь рядом с ней и пытаюсь помочь, хлопая ее по спине. Пхра Джай тоже встает. Но подойти к ней он не может. Его оранжевое одеяние и бритая голова, его посвященная молитвам жизнь не разрешают ему прикасаться к представителям противоположного пола. Даже если речь идет о его умирающей матери. И он стоит перед нами с опущенными руками, мудрец, потерявшийся в лачуге. Я чувствую, что он изо всех сил сдерживает себя, что ему хочется подержать ее за руку, на секунду снова стать сыном, помогающим матери. Он застыл в своей любви, в своей вере.

Колдунья продолжает выплевывать легкие в ладонь, а я руками пытаюсь удержать в ней жизнь. Ей не хватает воздуха. Вдохи становятся более короткими, чем выдохи. Она как будто тонет. Красная густая жидкость окрашивает уголки рта. В свете зарождающегося дня, просачивающегося сквозь москитную сетку, я вижу красные пятна на ее белой рубашке. Я теряю голову, понимая, что у нее опять идет горлом кровь. В панике я бросаюсь на кухню, проклиная свою несчастную ногу, которая замедляет мои движения. Я достаю салфетку с верхней полки и роюсь в ящиках в поисках лекарства, сиропа, порошка, чего-нибудь, что может остановить кровотечение. Но ничего не нахожу. Я возвращаюсь к умирающей с одной тряпкой в руках, и мне кажется, что силы уже покинули ее. Она уже не может откашляться, не может издать легкими громоподобный звук. Ее измученное тело сотрясают частые бесшумные судороги, она открывает рот, но из него лишь сочится черная жидкость. Она похожа на рыбу, брошенную умирать на берегу.

Пхра Джай по-прежнему неподвижно стоит у стола и благодарит меня взглядом. Я мягко вытираю тканью мокрые губы колдуньи. Ее полуоткрытые глаза ничего не видят. Неужели она умрет?

— Ложитесь, пожалуйста, — говорю я ей, когда буря затихает.

Я осторожно подталкиваю ее, пытаясь уложить на матрас.

В комнате наступает тишина, нарушаемая скрежетом вентилятора и пением глупой птицы. Той самой, что каждое утро поднимает меня с постели и отправляет на работу.

— Я… я должна рассказать, что стало с моей дочерью.

Губы ее не шевелятся, хотя я слышу ее голос. Он звучит словно с того света. Тяжелый, хриплый, как голос ясновидящей. Мне очень хочется узнать судьбу близняшки с горячей кровью, судьбу девушки с черной душой, судьбу половинки Пхра Джая. Но, видя неподвижное, обессиленное проснувшимся в нем прошлым тело колдуньи, я отвечаю:

— Вам надо немного отдохнуть. Я попозже зайду.

Грудь Нок поднимается в знак протеста. Словно живущая в ней девушка рвется наружу.

— Пхон прав, мама. Тебе нужно восстановить силы. Малыш вернется вечером, чтобы услышать конец истории. А я до тех пор останусь с тобой, — говорит бонза, снова садясь на пол.

Странное ощущение охватывает меня, когда я слышу, как монах выговаривает мое имя. Такое ощущение, что это происходит не в первый раз. Словно его язык уже и раньше с отеческой доброжелательностью произносил обозначающее мое существо звукосочетание. Колдунья же, кажется, заснула, убаюканная мирным предложением сына.

Я киваю головой, адресую ему ваи в знак благодарности и осторожно встаю, чтобы не разбудить старуху. На пороге я чувствую, как мягкий утренний ветерок приглашает меня на улицу. Небо расчистилось. День будет прекрасный. Спускаясь по лестнице, я думаю о том, что узнал сегодня от колдуньи. Думаю об истории, делающей ее смертной и уязвимой, о близнецах, делающих ее матерью. Я никогда бы не поверил, что у колдуньи, в чьих глазах сияет вечность, у колдуньи, способной проникать в тайны будущего, была семья.

— Иди, Пхон. Я посижу с ней.

 

Докмай

Ноябрь 1986 года

Дождь стучит по дереву, по жести. Он стучит так сильно, что заглушает музыку, и сутенерша вынуждена кричать, чтобы ее услышали:

— Что вы будете пить?

Он облокотился на стойку, он весь промок, вода льет с него ручьями. Глаза пустые, лицо осунувшееся. Его усталое лицо избороздили морщины, многодневная щетина покрывает подбородок, делая выражение лица непроницаемым. Тени под его глубокими, как океан, глазами говорят о бессонной ночи.

— Пиво безо льда, пожалуйста, — отвечает он наконец беззвучным голосом.

Старуха оборачивается, берет бутылку с прозрачной жидкостью и вертит ее в пальцах с красными ногтями. Она убрала волосы в пучок. Высоко зачесанные косы туго натянули кожу на скулах и делают ее улыбку похожей на гримасу. Сутенерша оделась сегодня, будто на праздник. На ней блестящее зеленое платье под горло. В китайском стиле, соблазнительное, но не вульгарное, подчеркивающее линии, но не открывающее тело. Встретив ее на улице, можно было бы подумать, что она идет на встречу с мужем, богатым, влиятельным человеком, в один из многочисленных роскошных ресторанов столицы. Что она идет на встречу с мужем, таким же красивым, как фаранг, сидящий за стойкой неподалеку от меня.

С того момента, как он появился на пороге «Розовой леди», я, затаив дыхание, замираю на своем табурете рядом с занавеской, ведущей в коридор наслаждений, рядом с Кеоу. Когда дверь открылась, он заметил меня сразу же. Его бездонный взгляд сначала устремился на меня, потом обежал зал. Затем он пошел в моем направлении, его шаг замедляла дождевая вода, пропитавшая джинсы, майку и кроссовки. Фаранг поставил свой чемоданчик на пол и сел за стойку. Но не около меня. Он оставил между нами пропасть, непреодолимую бездну. В виде простого табурета.

— Налей мне то же, что и господину, — произносит Ньям обольстительным голосом, походя к нему и расправляя грудь.

Естественно. Она хочет заполнить пространство, образовавшееся между нами. Старуха из-за стойки бросает на меня убийственный взгляд, который означает: будешь знать, как изображать тихоню!

— Вы живете в Бангкоке, не так ли? — с нажимом говорит Ньям и призывным движением прижимает ногу к стойке. — Вы уже в четвертый раз к нам приходите. Между прочим, вы мне сразу понравились.

Француз не отвечает. Его взгляд прикован к ряду бутылок, освещенному яркой неоновой лампой, руки сжимают ледяной стакан, кажется, он ее не слышит.

— Вы где работаете?

Я чувствую улыбку Кеоу, трепет старухи за стойкой, изумление всех остальных, вызванное бесстрастием, с которым клиент отражает напор королевы бара.

— Вы не очень разговорчивы, — бросает Ньям, она чувствует неловкость и вертится на табурете. — Быть может, вы предпочитаете…

Он вздрагивает, Ньям запинается. Француза вывело из задумчивости или из созерцания кошмаров прикосновение пальцев к его руке. Он отшатывается, как от удара током. Его взгляд встречается с моим. Я чувствую, что теряю равновесие, что меня увлекает притяжение желания.

— Извините, — бормочет фаранг потрясенной Ньям.

Он берет одной рукой стакан, другой — свой чемоданчик, встает и оставляет свою раздосадованную соседку. Он подходит ко мне. Я дрожу всем телом. Несколько мгновений мы храним неподвижность, как два неопытных подростка. Мы окаменели. Даже Ньям, которая в бешенстве отходит от стойки, оттолкнув табурет, не производит на нас никакого впечатления.

— Докмай, ты выпьешь чего-нибудь?

Старуха склоняется надо мной, надеясь своим вопросом вывести меня из оцепенения. Ее длинные тонкие руки лежат на гладкой, холодной поверхности стойки. В ее глазах безмолвно горят вчерашние советы. Она хочет, чтобы я обольстила этого фаранга, чтобы тело мое преисполнилось магии, чтобы я добилась того, что не удалось Ньям. Она хочет, чтобы я наконец зашевелилась. Но, несмотря на ее настойчивый взгляд, несмотря на желание угодить ей, я не могу. Я не могу повернуться на табурете, приблизить свое лицо к лицу француза, показать ему свою грудь, а не лопатки. Потому что я боюсь этой встречи так же сильно, как и желаю ее. Я распалась на части.

— Докмай!

— Сударь, садитесь, пожалуйста, на мое место, — произносит справа певучий голос Кеоу. Она спрыгивает с табурета.

Я отстраненно смотрю на нее, в душе борются гнев и благодарность. Прежде чем отойти, она мне подмигивает.

— Спасибо, — говорит француз.

Он ставит стакан, садится, кладет руки на стойку и принимает прежнюю позу. Глаза его устремлены на ряд бутылок. Лицо непроницаемое.

— Так что, Докмай… Ты решила?

Наше безмолвие нервирует сутенершу, которая любит развлекаться, слушая разговоры девушек с клиентами. А сегодня никого нет. Кроме нас, двоих неуклюжих подростков, которые не открывают рта.

— Да, простите меня. Дайте мне сингха, пожалуйста.

Сутенерша, ворча, подчиняется. Она бормочет неслышные за шумом дождя упреки. Наверное, ругает меня за то, что я совсем забыла о правилах, сердится из-за моего молчания, из-за одеревеневшего, не принимающего соблазнительные позы тела, что совершенно недопустимо в ее баре. Наверное…

— Я ждал тебя два года и один день.

Француз не шевелится. Он говорит шепотом, который тут же заглушается грохотом ливня. Его взгляд по-прежнему не отрывается от стоящих перед нами разноцветных ликеров.

Старуха незаметно приближается к нам, словно лишь затем, чтобы налить мне пива. Наполняя мой стакан, она прислушивается, ей досадно, что она не слышала слов фаранга.

— Я ждал тебя у «Ориенталя». Ждал напрасно.

Сутенерша и я одновременно поднимаем на него глаза. Она — с изумлением, понимая, что он меня знает и накануне я, уткнув нос в стакан, солгала ей. Я — с полуоткрытым ртом, с готовой сорваться с губ вереницей оправданий, с гирляндой жгущих язык постыдных воспоминаний.

Но я не говорю ничего.

Старуха не сводит с меня глаз.

Докмай, я — Докмай, и никто другой. Даже если фаранг узнал меня. Даже если я не сумела обмануть его острый, пронизывающий взгляд, видящий души насквозь. Докмай должна его обольстить, Докмай должна его победить. Я расправляю плечи, вытягиваю ноги и закрываю рот, приклеив к нему улыбку.

— Сколько за ночь?

Он кричит. Его вопль звучит как ругательство, он сотрясает зал, как землетрясение. Даже сутенерша, обычно невозмутимая, всегда твердо стоящая на своих шпильках, вздрогнула и едва не пошатнулась. Я прислонилась к стойке, чтобы не упасть.

— Сколько за ночь?

Я смотрю на него умоляющим взглядом. Зачем он хочет унизить меня? Почему пытается наказать меня за то, что я изменилась? Докмай, я — Докмай. И он напоминает мне: проститутка. Волна слез заволокла мне глаза, угрожая унести с собой. Его руки на стойке сжались в кулаки. Он стиснул в ладонях бешенство, печаль и разочарование. Видя его таким потрясенным, охваченным чувствами, на которые я не считала его способным, я смиренно склоняю голову. Я побеждена. Он прав: кто я, если не проститутка?

— Тысяча батов. И выпивка, — бросает старуха, придя в себя. — Все деньги мне.

Не раздумывая дольше, фаранг срывается с табурета и хватает меня за руку, так сильно, что причиняет мне боль. Моя прямая спина, гордое лицо, движения моего тела — все, что я привнесла в себя, чтобы стать другим человеком, не нравится ему. Он не успокоится, пока не заставит меня держаться так, как в то время, когда мы познакомились.

— Вот! Берите все, — говорит он, протягивая сутенерше три банкноты по пятьсот батов. Она улыбается, разглаживая их. — Теперь ты пойдешь со мной…

— Не торопитесь, господин хороший! Докмай никуда не пойдет, — резко говорит старуха, приглаживая рукой свои склеенные лаком волосы.

— Как это? Но… я заплатил.

Я опускаю голову под тяжестью правил, которые все еще довлеют надо мной. Я не имею права покидать эти стены. Я пленница обряда посвящения, который продлится три месяца… Вечность. Я вынуждена вести фаранга в тускло освещенный душный бокс, который, несомненно, погасит горящую в его глазах страсть. Мне кажется, что я этого не переживу.

— Сожалею, сударь. Но Докмай новенькая. А новенькие не покидают помещения «Розовой леди», — бросает моя надзирательница, явно гордясь тем, что именно она распоряжается моим телом. — У нас здесь есть очень удобные комнаты.

Француз так и не убрал руку, протянувшую деньги. Она висит в воздухе. Раскрытая ладонь застыла над стойкой. Сутенерша быстро прячет банкноты. Она, как и я, испугалась, как бы он не передумал.

Дождь льет с удвоенной силой, укрывая бар своей непроницаемой завесой, словно отражающей неоновый свет. От порога поднимается легкий пар. Это уходит дневной жар. Мое сердце бьется в такт ритму ливня. Оно стучит в горле, пригоняя кровь к щекам. Все девушки обернулись к нам, ожидая вердикта, таящегося в вытянутой руке фаранга. Каждая вполголоса делает свой прогноз: останется? уйдет? Их шепот кажется мне оглушительным.

Наконец француз медленно опускает руку и поворачивается ко мне:

— Веди меня в эту комнату.

Мы вместе зашли за красную портьеру, скрывающую дверь, ведущую в коридор. В отличие от того вечера, когда я привела сюда японца, нас встречают не хрипы и стоны, а глухой шум дождя, беспрерывно стучащего в крышу.

Француз, по-прежнему держа меня за руку, молча следует за мной. Когда мы подходим к моему боксу, тело перестает мне повиноваться. А вдруг фаранг поймет, увидев диванчик, какова была ночь моего посвящения? А вдруг ему покажутся отвратительными влажность помещения, запах тысячи тел, испытавших наслаждение в норах? А вдруг он убежит и покинет меня?

— Здесь? — шепчет он, словно в храме, словно боясь потревожить духов.

Я молча киваю. Он оставляет мою руку и медленно толкает дверь вместо меня. Он входит в комнату, не ожидая, пока я пройду первой.

Стены сочатся сыростью, дышат муссоном. Свет из коридора причудливыми тенями пляшет на выщербленном полу. Вентилятор прогоняет запахи, лица забытых клиентов. Француз, повернувшись ко мне спиной, останавливается посреди комнаты. Его мокрая майка прилипла к плечам, очерчивая позвоночник.

— Не очень-то здесь светло, — вздыхает он, оборачиваясь ко мне. — Но сойдет.

Мои ноги подламываются от желания и страха. Я стараюсь вспомнить вчерашнюю ночь с Юкио. Стараюсь преисполниться уверенности, которая толкнула меня в его объятия. Отрешиться от своего неуклюжего тела, от неловких жестов, стать другим человеком. Докмай. Стать Докмай.

Но голубые глаза фаранга парализуют меня, я застываю на пороге, в голове шумит, я дрожу. Тогда он ставит чемоданчик, медленно идет ко мне и берет в свои пылающие ладони мои ледяные, влажные руки:

— Идем.

Одно слово, сказанное шепотом, вызывает у меня озноб. Он привлекает меня к себе, но не прижимает, мое тело едва касается его. Он закрывает дверь и ведет меня к бамбуковому диванчику, кладет мне руку на плечо и сажает меня. Его скрывает темнота.

— Ложись, — шепчет мне белый гигант.

Я повинуюсь. Вытягиваю руки вдоль тела, прижимаю ладони к бамбуковой поверхности. Я уже думаю о неизгладимых следах, которые оставлю на ней. О многочисленных следах. Француз отходит от меня, меня убаюкивают песнь небес, скрип вентилятора, тишина, столь редко опускающаяся на норы.

Неожиданно я слышу щелканье замков. Щелканье открывающихся замков. Я приподнимаюсь и вижу голого по пояс фаранга, склонившегося над своим чемоданчиком. Он роется в нем, перебирая металлические предметы. Словно врач, который ищет стетоскоп в походной аптечке. Я заинтересованно вытягиваю шею. Он выкладывает из чемоданчика множество приспособлений, которые я, прищурив глаза, узнаю. Кисточки, три прямоугольные коробочки с тенями, сияющие, как звезды, флакончики и ватные шарики. Арсенал для накладывания грима.

— Ляг прямо, — бросает он тихо, не глядя на меня.

Я заворожена изяществом, с которым он манипулирует своими инструментами, я жду, пока он распрямится, и выполняю его приказ. Он становится на колени и расстилает на диванчике чистое полотенце, выделяющееся своей снежной белизной на фоне убогой обстановки норы. Затем, все с той же грацией, он раскладывает на нем коробочки и флакончики, сияющие восхитительным разнообразием красок. Очень довольный, он идет к раковине вымыть руки. Он возвращается ко мне с радостной улыбкой на губах.

— Начнем? — спрашивает он совсем тихо.

Полная страха, я молча киваю.

— Закрой глаза, — приказывает он, проводя рукой по моему лицу и опуская мне веки.

Белый человек лишил меня зрения и пробудил бурю ощущений, которые бушевали во мне до самого рассвета.

Подушечки его пальцев сначала покрыли мне кожу вихрем линий холодного крема. Затем они начали ласкать мне веки, заставляя их дрожать от наслаждения. Одна кисточка щекотала брови, другая прикасалась ко лбу, рисуя странные кривые. Пальцы ощупывали щеки, словно ища там сокровища, лепестками роз касались скул.

В ту ночь фаранг заставил мою душу танцевать на поверхности лица под мерный скрип вентилятора. А потом под учащающиеся вздохи наслаждений из соседнего бокса.

На заре, когда розовые лучи солнца достигли окошечка в коридоре, я уснула под ласками гиганта с золотыми пальцами.