Моя дорогая Ева!

Прошло два месяца с тех пор, как ты получила от меня последнее письмо. Два месяца напряженного труда, а в конце — приступ малярии (к счастью, не опасный, но достаточно сильный, чтобы отбить у меня охоту ко всякой деятельности). Теперь я уже здорова и хочу поделиться с тобой всем, что произошло за это время в нашей маленькой деревне.

Ты помнишь, наверное, что в день свадьбы Лилиекени в О’у исчезли две девушки — Упвехо и Аулу. Поиски не дали никаких результатов. Островитянки пропали бесследно, если не считать разорванного шнурка со снизками раковинных дисков и одной сережки, которые нашли на песке заливчика и на коралловой осыпи. Подруги Аулу утверждали, что украшения принадлежат ей, но другие девушки доказывали, что это могли быть остатки сережек «эхо» давно умершей женщины, оставленные в этом месте с целью превратить их потом в реликвию. Так или иначе, жители О’у ломали себе головы над жалкими кусочками некогда изящных украшений, пока наконец не возобладало мнение, что духи столкнули исчезнувших девушек с кораллового берега в морскую пучину, а остальное довершили акулы. Одни прямо говорили, что девушек съела акула, часто появляющаяся на отмели между Улавой и островками Трех сестер. Другие утверждали, что это дело рук только речного духа, Пвауру Охо, который специально охотится за представительницами прекрасного пола и тщательно прячет тела похищенных.

Через неделю об исчезнувших девушках уже не вспоминали, и только маленькая Даниху плакала втихомолку. Днем я часто заставала ее сидящей на песке в заливчике с поникшей головой. Я не «могла, конечно, поверить в духов, убивающих молодых, красивых девушек, и поэтому была готова согласиться скорее со старой Халукени, утверждавшей, что пропавших девушек похитили воины с других островов и сделали своими женами или же продали. Но когда я пыталась заговорить об этом с некоторыми юношами, то те или уклонялись от ответа, или же рассерженно замечали, что уже много лет никто с соседних островов не умыкает девушек, так как теперь люди не соблюдают запрет бракосочетания со своими сородичами и у себя дома можно найти достаточно невест. Иного мнения был Рехе, возлюбленный Упвехо. Этот крепкий, мускулистый и предприимчивый молодой человек с острова Малаита, работающий механиком на одной из плантаций, приехал на Улаву в отпуск. Он не верил, что девушки погибли в пасти акулы или же убиты речным или каким-либо другим духом. По его мнению, их скорее всего похитили и продали на близлежащих островах. Рехе решил уйти с работы, купить моторную лодку и с несколькими смельчаками отправиться на поиски девушек.

Ни шумная свадьба Лилиекени, ни исчезновение Упвехо и Аулу не оказали ни малейшего влияния на приготовления к обряду посвящения молодежи. Все было уже давно готово, оставалось лишь закончить отделку высокого помоста для будущего тира. Жители селения украшали резьбой поддерживающие его столбы, расписывали изображения духов-хранителей, приводили в порядок ритуальные лодки, инкрустировали их перламутром, составляя символические узоры. Подростки, подлежавшие посвящению — от восьмилетних ребятишек до семнадцатилетних юношей, — уже давно находились в двух хижинах с ритуальными лодками. Им запрещался любой контакт с девушками и женщинами, даже с родными матерями. Спали они в доме холостяков, а еду им приносили в условленное место, откуда готовящиеся к посвящению забирали ее.

Так как женщинам не разрешалось даже глядеть на подростков, а также на хижины, лодки и помост, то я, не желая подвергаться возможным неприятностям со стороны аборигенов, не собиралась нарушать их запреты, но не имела ни малейшего желания воздерживаться от фотографирования. Я нашла укромный уголок, откуда могла делать снимки с помощью телеобъектива. Проявив несколько пробных кадров, я убедилась, что место выбрано удачно и фотоснимки торжества посвящения должны получиться очень четкими, если только подросши не обнаружат мой тайник! Чтобы уберечь меня от неприятных сюрпризов, папа посоветовал установить над моим «укрытием» макет лесной гробницы, поскольку в период совершения обряда никто не подходит к могилам. И вот Анджей в течение нескольких дней под предлогом охоты на мегаподов скрывался поутру в лесной чаще. Он украдкой подбирался к моему тайнику и, соблюдая величайшую осторожность, сооружал над ним «могилу».

Насколько же он оказался смекалист в таких делах! Когда я впервые увидела законченный макет, то подумала, что это настоящая могила! Сверток на помосте был весь в пятнах, истрепан дождем и солнцем, потрескался и порвался, а из дыр проглядывали кости. Для большего эффекта он положил на мешок змею, что придало могиле какой-то жуткий вид. Правда, змеи на Улаве совершенно безвредны, но само появление этого пресмыкающегося воспринимается островитянами как плохое предзнаменование. Я только тогда решилась войти в укрытие, когда своими глазами убедилась, что на мешке лежит всего лишь чучело змеи. Вскоре я так привыкла к моему убежищу, что неоднократно сладко дремала в нем.

На Улаве заканчивался «зимний» и начинался «жаркий» сезон. Этот переход вызывается здесь ветрами. Непрерывно веявший до сих пор юго-восточный пассат уступил место северо-западным ветрам. Если «зимний» период довольно приятен для европейцев, проживающих на Соломоновых островах, то этим «жарким» сезоном нас пугали еще в Лондоне, а затем на корабле и в Хониаре. Но как раз во время жары океан становится спокойным и у побережья островов появляются крупные косяки бониты, охотящейся за летучими рыбами, головоногими моллюсками и другими обитателями моря. Для жителей Соломоновых островов ловля бониты была и остается вопросом существования; не случайно с этой рыбой у них связаны разного рода верования и обряды. Согласно старинным обычаям, бониты не простые рыбы; их «матерями» считаются огромные восьми- или десятиметровые акулы, которые два раза в день, утром и вечером, позволяют своим «чадам» охотиться на поверхности моря, поджидая их в глубокой воде. По представлениям местных жителей, бонита священна и для ее ловли недостаточно простой ловкости рыбака. В каждом сезоне мангадаа первая выловленная бонита преподносится колдуну, который спрашивает у морских духов, можно ли ему ее съесть. Разумеется, ответ почти всегда оказывается положительным, после чего рыбаки отправляются на лов. Удивительно здесь то, что колдун указывает направление, в котором им следует плыть, чтобы встретить косяки рыб, хотя зачастую небо затягивают черные тучи и с расстояния двадцати шагов на море ничего не видно. Рыбаки прибывают на место, иногда ждут час или больше, но в конце концов море вокруг них начинает «кипеть» и рыба клюет.

Бонита — близкий родственник тунца, но меньше последнего: ее длина не превышает восьмидесяти сантиметров, а вес достигает четырех-пяти килограммов. Кожа гладкая, но покрыта чешуей серебристо-голубого цвета с черными поперечными полосками по бокам. Мясо бониты сочное и очень вкусное.

Период появления косяков бониты близ берегов Уланы обозначается на местном языке слоном мангадаа, а подросши, подвергающиеся обряду посвящения и отправляющиеся на море, чтобы впервые выловить эту священную рыбу, называются малаоху. Это словосочетание из двух частей: мала — делать и оху — кипеть, что символизирует «кипение» моря, когда рыба выпрыгивает из воды, хватая добычу.

В давние времена люди на Улаве преуспевали; они не знали денег, не работали на чужих плантациях, не должны были платить налоги, имели вдоволь свинины, ямса, кокосовых орехов и плодов саговых пальм, а в море водилось несметное количество рыбы. Обряды посвящения совершались тогда довольно часто и каждый раз заканчивались великолепным пиршеством, устраиваемым вождем селения или состоятельными людьми, которые могли позволить себе большие расходы, ибо кроме искусно инкрустированных лодок, участвовавших в обряде малаоху, кроме расходов на изготовление резных украшений на столбах и помосте, кроме массы съестных припасов, заготавливаемых для трапезы, устроителю пиршества приходилось также доставлять на торжество девушек, которые должны были развлекать гостей. Их вербовали на других островах, например на Уги, Био, Малаупалме, Сан-Кристобале и Санта-Ане. На лодках девушек привозили на Улаву.

Этим молодым, здоровым и крепким женщинам любовные приключения были хорошо знакомы, так как на многих островах половая жизнь начиналась очень рано. Это, конечно, разновидность проституции, однако с девушками никто не обращался презрительно или грубо, а по окончании торжеств их щедро вознаграждали и отвозили в родные селения, где они быстро выходили замуж.

С течением времени жизнь на Улаве начала меняться. Все чаще в водах, омывающих остров, появлялись китобойные суда, стремившиеся пополнить свои команды, затем скрывающиеся под личиной вербовщиков торговцы живым товаром, которые похищали аборигенов и продавали их на плантации в Перу или на Зондские острова, сея насилие и опустошение и занося незнакомые здесь до той поры болезни. Наконец, на Соломоновых островах появились первые евангелические миссионеры, малообразованные фанатики, которые все не связанное с христианством считали порождением дьявола.

На Улаву европейская цивилизация стала проникать сравнительно поздно. Однако и здесь она давала о себе знать. Вожди становились все беднее и постепенно теряли свое значение, поэтому и обряды посвящения малаоху совершались все реже. Их приходилось устраивать нескольким селениям сообща, так как связанные с торжествами огромные расходы стали совершенно непосильны для отдельных людей. В то же время родители всячески старались провести своих детей через обряд посвящения в соответствии со старыми обычаями. И вот, на наше счастье, этот необычайно любопытный обряд совершается теперь в О’у.

Согласно одной из местных легенд, обычай посвящения малаоху привил на Улаве некий колдун. Он прибыл с острова Тего (около пятидесяти миль к югу от Улавы), который был когда-то затоплен водами океана и погрузился в морскую пучину. Этнографы же считают, что этот древний обряд пришел из Индонезии вместе с культом духа моря, почитанием акул и ловлей бониты. Так как ни ты, дорогая Ева, ни я не собираемся проникать в далекое прошлое жителей Соломоновых островов и нас не очень волнует, чью культуру они заимствовали, то предоставим решать эту проблему отцу и Анджею, а сами обратимся к повседневным делам.

Ежедневно утром независимо от погоды после купания в заливчике и завтрака, который мне приходилось готовить для всех (мыть посуду иногда помогает «ассистент», но чаще всего это делают местные девушки), я брала уложенные в футляры фотоаппараты и шла в лес, чтобы затем перейти через речку, разделяющую селение на две части. Каждый раз меня поражала ее чистота. И не только прозрачность самой воды, стремительным потоком бегущей с гор в море, но и весьма опрятный вид, в котором содержатся берега реки.

В самой речке и на ее берегах не найдешь никакого сора, даже горстки мусора. Каждый камешек, палочку или листок жители тщательно собирают, а землю подметают чуть ли не до блеска. Детей с малолетства приучают соблюдать чистоту у речки. Недаром там царствует речной дух Пвауру Охо! Когда он гневается, то вздымает на ней волны, которые бурлят и пенятся. Никто до сих пор не мог объяснить подобное явление, но оно, по-видимому, связано с частыми тектоническими процессами в этом районе, который подвержен подземным толчкам. Ужас обуревает в такое время жителей селения, и, когда вода успокаивается, они сразу же начинают искать причину, разгневавшую духа. Разумеется, всегда находится какой-нибудь небрежно брошенный на берегу предмет, оставленный незадачливым островитянином, который брал воду для приготовления пищи или для купания детей; зачастую это всего лишь плюска каштана или твердая скорлупа канарского ореха.

Переходя через речку, я всегда снимала с ног сандалии и бродила по воде, ощущая под ступнями острые кораллы. Иногда я заходила в речку до самых бедер, порой, когда никого не было поблизости, снимала шорты и майку и вся погружалась в воду. Даже во время сильной жары вода в речке остается прохладной и приятно освежает тело.

Я шла на «верфь», если можно так назвать место, где здесь строятся лодки. Почти полгода назад в этнографическом отделении Британского музея я восхищалась свисавшей с потолка на железных прутьях великолепной боевой ладьей, доставленной… с острова Улавы. Я понятия не имела тогда, что буду жить на этом острове, но сама лодка, ее стройные формы и прежде всего перламутровая инкрустация привели меня в восторг. Глядя на безукоризненную отделку лодки, трудно было поверить, что ее смастерили «дикие жители затерявшихся в далеком океане островов». Теперь же я получила возможность воочию увидеть, как строятся такие лодки.

Хотя жители Улавы пользуются ныне отличными инструментами, которые доставляются из Гонконга, процедура изготовления лодок осталась такой же, какой была много веков назад. Правда, на Улаве сейчас покупают лодки, которые строят… китайцы, но это результат последней войны, лишившей жителей Улавы искусных плотников. К счастью для меня, в О’у есть пожилой человек по имени Доравиви, знающий все тайны этого ремесла. Поэтому я могу подробно описать тебе, как именно сооружаются здесь лодки.

Насколько мне известно, каждой семье на Улаве принадлежит в лесу делянка с дикорастущими деревьями специальных сортов или же такие деревья сажаются самим владельцем. Так как Вату, молодому мужу Лилиекени, предстояло построить новую лодку, то его отец и он сам, сопровождаемые почти всем семейством и друзьями, ушли в лес на поиски необходимого материала.

На местном диалекте лоДка называется йола; состоит она из киля, двух пар бортовых досок, нескольких шпангоутов, форштевня и кормы. На киль идет твердая древесина темно-вишневого цвета, на бортовые доски — светло-желтая помягче. Нужно срубить два дерева особого сорта, так как из одного ствола вытесывают только две доски.

После того как нужные деревья найдены, спилены и очищены от ветвей, их слегка обрубают с обеих сторон, а затем доставляют в селение. Здесь более мягкие стволы режут пополам, а ствол вишневого цвета начерно обтесывают. На шпангоуты выбирают ветви очень эластичного, но твердого дерева, соответствующим образом изогнутые, а на форштевень и корму идут легкие и мягкие доски, вытесанные из дерева тапаа — того самого, из которого изготовляют утварь и кубки для пиршеств.

В былые времена, когда на Улаве еще не знали железа, деревья срубали и обтесывали каменными топорами, привязывая их к топорищу очень крепкой тетивой. Мне удалось приобрести такой топор. Он тяжел и неудобен, но имеет весьма грозный вид. Его всегда клали на первую доску под крышей, чтобы иметь под рукой в случае вооруженного нападения жителей соседних островов.

Когда Вату и его отец подготовили материал, на строительной площадке в окружении друзей появился Доравиви. Как и подобает пожилому мужчине из почтенной семьи, он держал себя с достоинством, осмотрел колоду, предназначенную на киль, разрезанные пополам стволы, постучал по ним обухом, определил длину лодки и принялся за работу. Поверь мне, только щепки летели! Он действовал тяжелым плотничьим топором с такой легкостью и какой-то непонятной для меня точностью, что вскоре колода уже стала приобретать очертания киля. Он не пользовался ни линейкой, пи рулеткой, однако, глядя на его работу, поневоле ищешь метку, которая указывала бы, куда следует ударить топором. Затем он вырезал на киле две глубокие борозды для бортовых досок и на этом пока закончил работу над колодой темно-вишневого цвета.

После этого Доравиви принялся за доски. Он обтесал их начерно сперва с наружной, а затем с внутренней стороны, оставляя выступы, к которым следовало прикрепить шпангоуты. Когда первые две доски были готовы, Доравиви насадил их на киль. Они подошли так точно, как будто всегда там стояли. Я была поражена необычайной остротой зрения мастера: ведь он не вычерчивал и не измерял изгиба лодки, однако ему достаточно было слегка подтесать тут и там доски, как они точно вошли в пазы киля. Затем Доравиви пробуравил в досках и киле отверстия с интервалами в несколько дюймов и короткой тетивой соединил все в одно целое. Мне показалось, что обе доски, справа и слева, пришиты к килю!

Заметив, что его работа повергает меня в изумление, старый Доравиви улыбнулся и начал рассказывать мне, как его отец не только пользовался каменным топором, но и отверстия в киле пробивал с помощью каменных пробойников! Представь себе, какой это был адский труд, если боевая ладья, предназначенная для дальних плаваний на острова Нью-Джорджия, Санта-Исабель или Флорида, имела в длину от восьми до десяти метров.

Пока Доравиви со своими помощниками обрабатывал вторую пару досок, женщин послали в лес собирать опавшие орехи тунгового дерева, мякоть которых содержит клейкую, студенистую массу. Женщины ежедневно собирали огромное количество этих орехов и приносили в селение. Там их складывали на площадке, где строились лодки.

Вторая пара досок была надлежащим образом обтесана, после чего борта так крепко соединили с килем, что они уже не могли сместиться. В таком виде лодка называлась йола хуу, то есть «сырой остов».

Неделю лодка просыхала, затем временные швы были сняты, а доски перенесены к берегу моря, где их стали скоблить и выравнивать. Эту работу проделывали сильные мужчины, пользуясь специального рода камнем, гак называемым хола тапаа. Доски они положили на прежнее место, где сшили их очень крепкой тетивой ваарао. По-видимому, это разновидность ротанга, так как ее можно делить на полосы любой толщины длиною в сто метров и более.

Теперь на площадке появилась целая орава мальчишек. Им роздали орехи, с которых ребята сдирали толстую скорлупу и гладкими камешками выскребывали изнутри студенистую массу, которая с успехом заменяет отличную натуральную шпаклевку. Лодку перевернули вверх дном и толстым слоем «шпаклевки» покрыли все швы как внутри, так и снаружи. Мальчики и взрослые мужчины носились как угорелые, так как студенистая масса очень быстро застывала на воздухе, становясь сперва розовато-желтой, а затем почти совершенно темной. Каждую трещину, каждое отверстие, углубление или неровность замазывали этой чудесной «шпаклевкой», которая, высохнув, делается водонепроницаемой. Внутренние ребра или шпангоуты прочной тетивой привязали к килю и доскам. Обычно от числа шпангоутов зависит и численность экипажа лодки.

Оставалось лишь отделать лодку, то есть насадить носовой брус и корму, а также разукрасить ее в зависимости от назначения. Женские лодки, предназначенные для ловли лангуст, осьминогов кли мурен, изготовляются обычно из одного выдолбленного ствола; у них нет надстроенных форштевня и кормы, они не украшены резьбой и не инкрустированы перламутром. У обычных рыбачьих лодок, которыми пользуются мужчины, оба конца высоко приподняты и часто снабжены так называемым хаку — коротким форштевнем, защищающим лодку от волн. У лодок, предназначенных для ловли бониты, как и у больших боевых ладей, высокие форштевень и корма. Рыбачьи лодки украшаются барельефами фрегата, держащего в клюве бониту. Боевые же ладьи обычно гладко обструганы, высоко приподняты и украшены по носу и корме резьбой. На мягкой подстилке из раскрашенных тонких пальмовых волокон лежат кокосовые орехи, а сверху ладьи гордо вздымается плюмаж. Лодки для ловли бониты в нескольких дюймах над ватерлинией покрыты резьбой, изображающей половину разрезанной пополам собаки, другую ее половину можно увидеть на этой же высоте ближе к корме.

Как нос, так и корма лодки изготовляются из легких, мягких досок хлебного дерева, которые пришивают к корпусу, заделывают «шпаклевкой», выравнивают и полируют. Перламутровую инкрустацию накладывают на «шпаклевку» и прижимают к доскам, а после того как она прилипнет, полируют. К аккуратно выровненному и украшенному полированным перламутром форштевню прикрепляют с обеих сторон стилизованные резные изображения акул, а к корме — такие же изображения фрегатов. Орнамент, расположенный в две линии вдоль всей лодки, также состоит большей частью из фрегатов, выложенных из кусков перламутра.

Украшение лодки продолжается нередко значительно дольше, чем само ее сооружение. Поэтому я не просиживала все время около Доравиви, а ежедневно приходила в свое укрытие и следила за тем, что происходит среди малаоху. Отец был занят своими исследованиями и записью легенд, которые ему пересказывали аборигены. С утра до вечера бродил он между селением, площадкой, где строились лодки, и ритуальными домами бониты, а потому в лес меня иногда провожал Анджей.

Как он изменился! Все так же внимателен и деликатен, но временами заключает меня в объятия, как свою собственность, и целует. Вероятно, вернемся в Польшу уже как супруги, хотя пока я еще не совсем уверена, люблю ли его так сильно, чтобы связать свою судьбу с ним на всю жизнь, или это просто местный климат разжигает мою страсть. Я честно сказала, что ему очень симпатизирую и, если ни он, ни я не разочаруемся друг в друге, стану его женой.

Из своего тайника я следила за участниками посвящения, а когда погода благоприятствовала, то снимала на фотопленку все, что удавалось. Посылаю тебе несколько снимков как доказательство, что не трачу попусту ни пленку, ни фотобумагу. На первом ты увидишь нескольких подростков в праздничном одеянии. Эти мальчики прибыли из разных селений и даже с соседних островков, но между ними нет большой разницы. Как видишь, вся их одежда — это весьма искусно сплетенные пояса из разноцветных ракушек и красные набедренные повязки, а на запястьях и голенях — манжеты также из разноцветных ракушек. Выше над локтями видны широкие браслеты из раковин тридакны или крупных океанических моллюсков, а еще выше — наплечники, вышитые красивыми узорами из белых, красных и черных ракушек. Ниже колен у всех повязки из раковин, застегнутые посередине большой белой полированной пластинкой, на которой вырезаны символические фрегаты и знаки, так называемые ха’а ли’или’и. На груди у одних — круглые, а у других — полукруглые диски из толстого полированного перламутра, из-под которых выступают кончики разноцветных ожерелий, отделанных клыками летучих собак или морских свиней. Некоторые подростки отделывают эти ожерелья зубами хищных рыб или диких собак. Все носят мастерски выполненные серьги. На лбу у мальчиков — повязка из больших полированных белых раковин. Волосы посыпаны слоем извести; в них воткнут высокий гребешок в виде суживающихся кверху трех палочек, каждая закапчивается пышной свисающей кистью из окрашенных в красный цвет волокон.

На головах двух мальчиков, стоящих с краю (гребешки они уже вынули), — миски с едой, доставленной им из селения; другие подростки держат в руках ритуальные копья из твердого красного дерева. Заусеницы острия, асимметрично вырезанные в древке, украшены у основания пучком волокон из цветных папоротников особых сортов.

На третьем снимке виден почти полностью законченный помост. Уже теперь вожди селений складывают сюда фрукты и орехи, позднее они принесут на помост и другие съестные припасы. К сожалению, снимок чернобелый и не отражает всего великолепия красок, которыми расписано это сооружение. Так, опорные столбы помоста окрашены белой, красной и черной красками, а их верхняя обшивка — желтой. На ней видны черные стилизованные изображения меченосов. Над этим обрамлением возвышается невысокая решетчатая стенка из реек, уложенных косо, с интервалами, украшенная на всех четырех углах огромными резными по дереву изображениями тунцов. Говорят, что фигуры тунцов содержали в прежние времена реликвии, но теперь, очевидно, они служат лишь декоративным украшением. К помосту ведут ступеньки, по которым мальчики поднимутся, чтобы представиться старшим, собравшимся на пир.

Анджей показал мне свои снимки помоста, сделанные со стороны моря, а поэтому недоступные для моего объектива. На них видны две деревянные фигуры, изображающие необычайно рослых женщину и мужчину. Говорят, это олицетворение каких-то духов, стерегущих разложенную на помосте еду или же другой вход на помост, у которого они стоят.

На шестом снимке видна двенадцатилетняя девочка, увешанная целой массой снизок из раковин. На голове у нее диадема, в ушах — серьги типа «эхо», а на животе — узорчатый пояс. Посмотри на ее щеки и обрати внимание на искусно выполненные треугольные украшения из красных раковин, соединенные двумя тоненькими нитками с нанизанными на них пластинками.

Посылаю тебе фотографии отца и Анджея за работой, а также несколько случайных дорожных снимков. Может быть, они дадут представление об окружающей меня буйной тропической растительности. Если удастся, привезу в Польшу полнометражный цветной фильм, на просмотр которого заранее тебя приглашаю.

Сидя в укрытии, я становлюсь порой свидетельницей самой сокровенной жизни леса. Так, однажды, когда я установила телеобъектив на фотоаппарат, укрепив его на штативе, то неожиданно услышала поблизости звук, похожий на басовитое кудахтанье курицы и хриплое кваканье остроголовой лягушки — очень интересной разновидности, встречающейся, как говорят, только на Соломоновых островах. Хотя лягушка широко распространена на Улаве, я видела только один экземпляр этого земноводного, вернее, его чучело, установленное па витрине коллекции пастора Фокса. Пастор рассказал мне, что эта лягушка с остроконечной треугольной головой так хорошо сливается с корой местных деревьев, на которых проводит большую часть жизни, что обнаружить ее можно лишь в том случае, если неожиданно коснешься рукой ствола. Представь себе, как я обрадовалась, полагая, что увижу прыгающей где-то на ближайшем дереве эту недосягаемую для меня до сих пор лягушку. Я тихонько съежилась в моем укрытии и внимательно огляделась.

Через две-три минуты крик повторился и одновременно послышался громкий шелест, словно кто-то сгребал сухие листья. Разумеется, шум этот не мог исходить от маленькой, всего в восемь сантиметров длиной, лягушки; источником его было какое-то другое, более крупное существо. «Быть может, это дикая собака», — мелькнула у меня мысль, и мурашки поползли по спине. Вскоре я сообразила, однако, что у этого хищника отличное обоняние; он несомненно ощутил бы мое присутствие и, вместо того чтобы валяться рядом на листьях, попытался бы потихоньку убраться с опасного для него места. Предусмотрительно накрыв голову большим увядшим банановым листом, я осторожно выглянула из своего тайника.

Вокруг простирался высокоствольный лес, перемежавшийся столь густыми кустарниковыми зарослями, что, кроме сплетенной листвы, из-под которой проглядывали коричневые полосы стволов и стеблей, я ничего не могла разглядеть. Разочарованная, я уже собралась перевести взгляд в сторону моря, как вдруг все тот же хриплый крик повторился где-то очень близко, а вслед за ним зашелестели сухие листья. Я оцепенела, а затем, пользуясь тем, что шелест все продолжался, начала потихоньку раздвигать пальцами окружавшую меня листву. Когда наконец мне удалось убрать последнее препятствие в виде огромного листа болотного таро, передо мною открылась поляна, посередине которой стояло большое каучуковое дерево. Под его стволом я увидела широкую и довольно высокую кучу листьев, а на ней большого мегапода. Если бы птица стояла на земле, то я, вероятно, не заметила ее, так как светло-коричневое оперение полностью сливалось с широкими, плоскими, как доски, корнями дерева. Мегапод, повернувшись хвостом ко мне, могучей лапой выкапывал ямку в бугре. Вскоре он вновь закудахтал. На зов мегапода из чащи прибежала самка, размером несколько меньше его и значительно более хрупкая. Мегапод нахохлился, широко расправил коричневато-серые крылья, грузно спрыгнул с бугра, обежал, приплясывая, вокруг курицы, а затем тяжестью всего тела прижал ее к земле. Через мгновение, встряхивая перьями, он уже стоял рядом, а курица ловко вскарабкалась на бугор и снесла яйцо. Затем она бережно захватила его лапой и положила в ямку. Самец прикрыл гнездо тонкими ветками, корой и корешками, а сверху забросал толстым слоем листьев. Какое-то время вместе с подругой они осматривали проделанную работу, а затем исчезли в густых зарослях.

Когда вечером я рассказала о своих наблюдениях мужчинам, отец объяснил, что мегаподы сами не высиживают яйца, а закапывают их в горячий прибрежный песок или попросту используют для этой цели тепло, выделяющееся при испарении влажных листьев, которые они сгребают в большие кучи. Говорят, сооружением таких куч занимаются только самцы, целыми месяцами собирая листья, и, после того как куры положат в них яйца, поддерживают там необходимую температуру в течение нескольких недель.

Анджей очень обрадовался, узнав, что я нашла гнездо мегапода, так как коллекционирование яиц — одно из его довольно многочисленных хобби. На следующий день он пошел со мной и вынул одно яйцо из гнезда, чтобы пополнить свою богатую коллекцию. В груде листьев мы обнаружили уже девять яиц; все они были уложены ровненько, одно к одному, и воткнуты суженным концом и песчаную подстилку под кучей листьев. Вряд ли можно считать, что курица укладывает яйца торчком сознательно, скорее всего она делает это инстинктивно. Хотя яйца достигают примерно девяти с половиной сантиметров в длину, их скорлупа столь тонка и хрупка, что лопнула бы, если расположить яйца в гнездах так, как это делают другие птицы.

Едва Анджей успел засыпать кучу листьями, как на полянке появился мегапод. Нам показалось, что мы застигли его врасплох, но вскоре наросты на шее птицы надулись, из пурпурных стали лиловыми, мегапод нахохлился и, пронзительно кудахтая, прыгнул в нашу сторону. Я думала, что он кинется на нас и начнет долбить своим сильным клювом, но мегапод повернулся, крепкой лапой сгреб землю и стал швырять в нас песок, камешки и кусочки коры. Он проделывал это так ловко и метко, что я едва успевала прикрывать лицо и глаза руками, однако сильные удары камешков ощущала по всему телу. В значительно худшем положении оказался Анджей: он не мог прикрыть лицо, так как держал в руках драгоценное яйцо, и буквально в одно мгновение его голова и тело покрылись песком. Я схватила беднягу за руку и почти силой заставила бежать. Он спотыкался о корни, несколько раз чуть не падал, но яйцо из рук не ронял. Впоследствии, уже в палатке, когда я промыла ему глаза и Анджей смог наконец взглянуть на белый свет, он прежде всего посмотрел на добытое им яйцо и, лишь вдоволь налюбовавшись им, улыбнулся мне!

Несколько дней спустя я встала утром совершенно разбитая. Все небо затянуло темными, свинцовыми тучами, и было так душно, что, пока я добралась до заливчика, пот стекал с меня ручьями. Я взглянула на океан. Его волны показались мне совершенно черными; они лениво качались, словно залитые густым маслом. Я сбросила купальный халат на горячий песок побережья и погрузилась в нагретую воду. Чайки и крачки, сидевшие на коралловых скалах, поднялись с оглушающим криком и начали стайками кружить надо мною, как бы желая отвадить от купания. Пытаясь избавиться от них, я нырнула вглубь и через мгновение всплыла на поверхность почти у самого кораллового барьера. Еще несколько сильных движений — и я очутилась у высокой скалы, верхушка которой выдавалась над коралловой осыпью в виде башенки высотою в несколько метров.

Скала была вся в расщелинах; в каждой ямке или углублении гнездилось множество разнообразных крабов, которые при моем приближении разбегались в стороны или попросту скатывались в море. Я быстро вскарабкалась на скалу и удобно уселась на ее сплющенной верхушке, слегка наклоненной к морю.

Каменная башня оказалась; значительно выше, чем я сначала предполагала. С одной стороны с нее открывался обширный участок океана, лениво перекатывавшего свои волны, с другой — виднелись черные, почти неподвижные воды заливчика, а дальше, несколько левее, — участок, предназначенный для купания женщин. Неожиданно я заметила, как несколько девушек, появившихся из-за кустов, остановились па высоком берегу, что-то высматривая в безбрежной дали океана. У меня отличное зрение, но сначала я долго ничего не могла увидеть и, лишь присмотревшись, заметила несколько неясных коричневых полосок, похожих на рыбачьи лодки. Мне было известно, что вчера рыбаки отправились на отмели, расположенные между островами Улава и Трех сестер, для ловли трепангов, но я полагала, что они уже давно вернулись домой. В лодках, должно быть, находились очень сильные гребцы или же их было много, так как суденышки приближались довольно быстро. Они то и дело исчезали из виду в широких бороздах океана, но вскоре их стало уже отчетливо видно.

Внезапно подул сильный ветер. Он хлестнул по скале с такой силой, что, пожалуй лишь инстинктивно прижавшись к шершавому кораллу всем телом, я удержалась на каменной поверхности. Неожиданно ветер угас. Стало так тихо, что даже в ушах зазвенело Чайки и буревестники исчезли с коралловой осыпи, где они обычно сидели, не слышно было ни курлыканья перелетных голубей, ни сварливых криков зеленых попугаев в близлежащем лесу. Эта тишина или, быть может, почти совершенно черное небо, которое, казалось, полностью сливалось со столь же темным океаном, произвели на меня настолько жуткое впечатление, что я безотчетно скатилась в заливчик. Правда, это движение стоило мне сломанных ногтей, стертых до крови кончиков пальцев и ушибленных коленок, но я не обратила тогда внимания на кровоточащие ранки, так как стремилась поскорее очутиться среди людей.

Не успела я доплыть до середины заливчика, как вновь налетел вихрь. Теперь это был уже настоящий смерч, поднявший целую тучу листьев, обломков деревьев и иссохших ветвей. Он закружил их, вздыбил в одно мгновение воды заливчика и с ужасным грохотом ударил по коралловому барьеру. Я заметила, что мой купальный халат поднялся как вздутый парус в воздух и исчез где-то далеко в океане. Следующий порыв ветра швырнул в заливчик несколько крупных ветвей, отломившихся от хлебного дерева или канарского ореха, и вспенил воду. Что-то большое и тяжелое со свистом пролетело над моей головой и ударило по воде с такой силой, что она брызнула гейзером вверх, а вихрь раздробил неизвестный предмет на мелкие щепки и тут же унес с собою. Вскоре ничего, кроме адского воя и дикого свиста (его, как я выяснила впоследствии, вызвал ураган, гуляя по многочисленным расщелинам кораллового рифа-башенки), уже не было слышно.

Как я очутилась на берегу, наполовину засыпанная песком, разбитая, измученная и обессиленная, этого я уже не помню… Кажется только, что среди разбушевавшейся стихии я боролась за жизнь не столько сознанием, сколько повинуясь простому инстинкту самосохранения.

Не знаю, долго ли я лежала, лишенная каких бы то ни было мыслей, но, когда ко мне вернулось сознание, поразилась и испугалась, поняв, что полностью засыпана песком и не в состоянии пошевелить ни рукой, ни ногой. Когда я сумела все же освободить сперва одну, а затем и другую руку, то обнаружила, что не задохнулась под этой насыпью лишь благодаря крупным листьям хлебного дерева, которые каким-то чудом прикрыли мне лицо и голову. Однако мне пришлось приложить немало усилий и труда, чтобы освободиться от песка, так как на моих коленях лежала огромная, тяжелая ветвь. Когда наконец я выбралась из-под всей этой насыпи, чуть было не ставшей моей могилой, то с ужасом, но и с большим облегчением увидела, что вихрь швырнул на меня огромную ветвь, отломанную от хлебного дерева. Эта ветвь спасла меня от смерти, но с таким же успехом могла и убить, так как упала на песок совсем рядом и затем опрокинулась на меня, а одна из веток с листьями прикрыла мне лицо. Купальный костюм, увы, разорвался в клочья, а натянуть даже эти жалкие лохмотья я была просто не в состоянии.

Пролежав некоторое время на берегу, я стала размышлять, что же мне теперь делать. Возвращаться в селение я не могла, так как ветер дул с такой силой, что буквально валил с ног и захватывал дух. Впрочем, если бы даже мне удалось каким-то образом добраться до хижин, то можно себе представить, какое зрелище представила бы для местных жителей совершенно обнаженная белая девушка! К счастью, я вспомнила в этот момент, что где-то наверху, на территории, предназначенной для женщин, я видела нескольких девушек. Их общество казалось мне в этот момент спасением. Они могли, правда, успеть скрыться еще перед бурей, но такая возможность представлялась маловероятной. Уж слишком коротко было затишье, чтобы успеть пробежать хотя бы с полсотни шагов.

Я собрала все силы и вскочила на ноги. Хотела вскарабкаться на обрыв и укрыться за растущими на его краю кустами. Но стоило мне сделать первый шаг, как сильнейший порыв ветра свалил меня с ног, и я вновь растянулась на песке. Затем перекатилась несколько метров, поранившись колючими раковинами и кораллами, пока наконец мне не удалось удержаться за выступавший из земли пень, которого я раньше ни разу здесь не замечала. Этот опыт доказал мне, что при ураганном ветре я ничего не сумею сделать, стоя на ногах. Поэтому я медленно поползла, стараясь защитить глаза и рот от песка. Такой способ передвижения оказался более удачным: хотя на меня сыпались кучи песка, камней и обломков деревьев, швыряемых резкими порывами ветра и причинявших мне нестерпимую боль, я все же оказалась на откосе. Теперь требовалось, однако, следить, чтобы вихрь не оторвал меня от земли и не швырнул на коралловую осыпь, где свирепствовала разбушевавшаяся стихия. Я ползла словно змея, цепляясь пальцами за каждую щель, каждое углубление, пыталась опереться па каждый нащупанный мною камень, пока наконец, к великому счастью, не ухватилась пальцами за ветви какого-то куста. Еще одно движение — и я окажусь на откосе…

Ухватившись левой рукой за куст, я оперлась правой па выступавший из-под земли коралл, который залегал, должно быть, глубоко в грунте, так как даже не дрогнул, когда я попыталась сдвинуть его с места. Держась за коралл, я выпустила куст из левой руки, чтобы схватить другой, более крупный, находившийся всего в полуметре от первого. Но о это мгновение коралл треснул у меня в руке, и вихрь смел меня с откоса, как соломинку. Я перекувырнулась, пожалуй, раз двадцать и ударилась о какой-то твердый предмет так сильно, что долго не могла сообразить, что случилось. Когда наконец сознание вернулось ко мне, я никак не могла открыть глаза, так как под веки забился песок. Рот также был полон песка, а на нёбе ощущался привкус травы. К счастью, я могла дышать носом, вернее, одной ноздрей, так как вторая была забита чем-то твердым. Я попыталась двинуть руками и ногами. Несмотря на ужасную боль, стало ясно, что они целы… Дотронуться до какой-либо части тела я была просто не в состоянии, так как оно было втиснуто во что-то хотя и гнущееся на ветру, но зажавшее меня, словно в клещах.

Я долго ломала голову, пытаясь оценить свое положение, потом решила действовать. Обеими руками я начала шарить по сторонам. Сначала ничего не попадалось, но вот кончиками пальцев правой руки я зацепилась за какую-то ветку или сухой стебель. Вскоре в руке оказался тонкий, но крепкий и эластичный прут куста, очень распространенного на этом побережье. Я попробовала согнуть руку в локте, а когда это удалось, решила коснуться пальцами лица. Тут, однако, я наткнулась на какое-то препятствие, которое не давало руке двинуться дальше. Я начала теперь манипулировать левой рукой, и после долгих усилий, сопровождаемых болезненными уколами и царапинами, мне удалось все же коснуться лица. Прежде всего я очистила рот от песка, а затем слегка помассировала веки. И это помогло! К счастью, со слезами уплыли песчинки, причинявшие мне адскую боль. Наконец я смогла раскрыть глаза, хотя это оказалось весьма болезненным.

Над собой я увидела сперва черные тучи, которые ветер гнал с бешеной скоростью, затем согнутые ураганом побеги куста и, наконец… Я закрыла, а потом вновь открыла глаза, желая убедиться, что это не сон, а явь. Вихрь швырнул меня в самую середину широко разветвленного куста, вросшего своими корнями, в край обрыва у высокого берега, под которым с ревом и грохотом катились волны. При каждом порыве ураганного ветра куст сгибался все сильнее, и казалось, что он вот-вот свалится со мною в бездну разбушевавшегося океана…

Пришла пора спасать жизнь от страшной угрозы! Моя левая рука оказалась совершенно свободной, и я ухватилась ею за несколько прутьев куста, пытаясь слегка приподнять тело. Мне удалось немного отодвинуться назад, но тут я поняла, что мою правую руку зажало между двумя ветвям». Нужно было каким-то образом освободить ее из этой ловушки. Я начала изгибаться, как змея, а затем стала производить все известные мне гимнастические упражнения, пока, наконец, мне это не удалось! Гибкая ветвь выстрелила подо мною, словно ракета, оставив кровавый рубец на ягодицах. Невзирая на адскую боль, я радовалась тому, что обе руки теперь свободны!

Дальше пошло уже легче. Наученная горьким опытом, я старалась по возможности уберечься от ветра. Во всяком случае, необходимо было сначала подыскать себе подходящее убежище. Обрыв был еще слишком близок, чтобы забыть о морской пучине. Дюйм за дюймом сползала я с куста, не обращая внимания на острые сучья, которые ранили мне спину, а потом ползла на животе к находившимся позади зарослям. Они крепко вросли в грунт, поэтому я отдохнула под их сенью, а затем двинулась дальше. Тут кустарник был уже гуще и рос целыми группами, так что ветер дул не так сильно. Правда, несколько раз мне приходилось связывать волосы, которые так стегали меня по лицу и спине, что я дала себе слово подрезать их, как только доберусь до лагеря.

Ползая среди кустарников, образующих густые, плотные заросли, я вдруг услышала сквозь вой ветра какие-то голоса. Не раздумывая ни минуты, я рванулась через чащу и, очутившись в окружении знакомых девчат из О’у» разревелась, как маленькая. Потом что-то случилось со мной, так как я больше ничего уже не слышала и не чувствовала…

Когда я наконец немного пришла в себя, то увидела склонившееся надо мной лицо… Лилиекени. Голова моя находилась на ее коленях, а она какой-то мягкой губкой или пучком волокон стирала песок с моего кровоточащего тела. Лилиекени делала это так заботливо и деликат-по, что самая нежная мать не; умела бы помочь мне лучше. Глубоко тронутая добротой этой красивой темнокожей женщины, я обняла ее и сердечно поцеловала. Окружавшие нас девушки даже ахнули, увидев такую незнакомую им ласку. Лилиекени казалась очень смущенной и долгое время оидела совершенно неподвижно, только ее пухлые губы сложились словно для поцелуя.

После короткого и неловкого молчания девушки занялись моим несчастным искалеченным телом. Они вытащили все колючки и занозы, прочистили раны, щебеча наперебой, словно стайка красных попугаев. Хот? они говорили очень быстро, кое-что я все-таки уловила. Оказывается, девушки заметили возвращавшихся после ловли рыбаков, но в этот момент налетел ураган. Они видели, как лодки отбросило ветром далеко от берега, как они попали в водоворот огромных волн, которые швыряли их, как скорлупу кокосовых орехов. Затем некоторые лодки исчезли из виду: видно, их отнесло далеко в океан. Остались только четыре с четырьмя гребцами каждая, которые быстро приближались к берету. Но тут случилось что-то неладное, три лодки начали быстро тонуть, а на четвертой гребцы стали топорами отрубать хаку, изготовленный из легких досок. Вскоре и эта лодка исчезла в морской пучине, но теперь на гребне большой волны появились трое людей, судорожно вцепившихся в форштевень лодки. Девушки не успели заметить, сумели ли спастись эти трое, так как ветер чуть не унес их самих в море. Ураган достиг такой силы, что им пришлось лечь на песок, тесно прижавшись друг к другу, а затем общими силами кое-как доползти к развилистым зарослям. Найденными здесь раковинами моллюсков они выкопали в земле широкую яму, которая и стала их убежищем.

Нам не оставалось ничего другого как дожидаться в этой яме, пока ураган не утихнет, но конца ему не было видно. Ветер проносился над нами, уныло завывая, а временами разражался столь пронзительным и злым хохотом, что я ежилась от страха. Девушки сидели, сбившись в кучку, и непрерывно о чем-то тараторили, а мне становилось все хуже и хуже. Сперва это был лишь легкий озноб, затем он настолько усилился, что я начала стучать зубами. Вскоре все мое тело стало обливаться холодным потом, и, наконец, началась адская головная боль. Почувствовав странную тяжесть во всем теле, я впала в какое-то безразличное состояние. Ч го-то, видно, затмилось в моем мозгу, так как я временами видела над собою го лицо одной из девушек, то склонившуюся надо мною… Мюриель.

Очнулась я в каком-то холодном и темном помещении. Пыталась подняться, но безуспешно: меня чем-то словно пригвоздили к месту. Не стало больше ни воя ветра, ни ударов камней, зато откуда-то издали, как будто за стеной, доносился писк каких-то резвых птичек, которым вторило басистое, пылкое воркование голубей. Постепенно глаза привыкли к темноте, и я с изумлением увидела над собой лиственную кровлю хижины, а слева — стену, покрытую пальмовыми листьями. Я не успела еще ничего понять, как надо мной склонилось детское личико… Даниху. Девочка внимательно посмотрела, затем радостно улыбнулась… и сразу же исчезла, как привидение. Но вот где-то сзади скрипнула дверь, и вскоре меня окружили люди, в том числе Мюриель, отец и Анджей. Позади них я увидела Лилиекени и еще нескольких женщин и девушек. У всех исхудалые лица и покрасневшие, словно от бессонницы, глаза, по они улыбались мне, и в их взорах сквозила радость. Я хотела протянуть руки, но только теперь поняла, что лежу вся забинтованная на раскладушке. Двинуться я не могла. Тут послышался тихий, ласковый голос Мюриель:

— Лежи спокойно, дорогая! Все обстоит хорошо! Через несколько дней поправишься, но теперь ничего не говори, ни о чем не думай, только отдыхай!

Предупреждение оказалось излишним, я была так слаба, что только рот расплылся в улыбке, а потом, видно, снова впала в забытье, так как все лица тут же растворились, как во мгле…

Очнулась я внезапно, в полном сознании и, как мне показалось, почти совсем здоровая. Первая, кого я увидела около своей кровати, была Мюриель. Сперва я подумала, что снова впала в бред, но сидевшая в кресле фигура улыбнулась, встала, склонилась надо мной и поцеловала в лоб. Я поняла, что это не галлюцинация, а реальная действительность!

С этого дня я стала быстро поправляться. Казалось, будто каплю за каплей кто-то вливал в меня животворный эликсир. Ко мне возвращались силы, аппетит и хорошее настроение. В хижине собирались теперь самые близкие мне люди и осторожно рассказывали о том, что произошло в селении. Часто заходили местные женщины и девушки, каждая приносила какой-либо гостинец, например вкусную рыбешку или какую-нибудь исключительно красивую раковину. Столько доброты от этих людей я никак не ожидала, ведь я, собственно, ничем ее не заслужила.

Я узнала, каким образом Мюриель очутилась в О’у. В тот памятный день ураган сильно разрушил селение. С одних домов ветер сорвал крыши, в других выбил стены или совершенно стер хижины с лица земли. Уцелели только те, что находились среди рощ кокосовых и арековых пальм, хотя и там падавшие орехи наделали немало бед. Наши палатки вихрь разорвал в клочья, но группа юношей бросилась помогать отцу и спасла большую часть коллекций и снаряжения, а Анджей сумел сохранить мои кинокамеры, фотоаппараты и пленку. Зато почти полностью погибла моя химическая лаборатория, так как ураган расколол всю посуду, а ее осколки даже поранили кое-кого из спасателей.

К вечеру, когда буря утихла, девушки принесли меня на руках в бессознательном состоянии в селение. Отец сперва даже не поверил, что я могла так пострадать. Он тотчас же занялся мною, в чем ему больше всех помогала Лилиекени, предложив нам поселиться в ее новом доме. Правда, хижина лишилась в бурю половины кровли и одной стены, но такие веши не представляют на Улаве проблемы, если вблизи растут саговые пальмы, листья которых позволяют легко и быстро исправить повреждения. Оказалось, однако, что для меня и других раненых срочно необходимы инъекции противостолбнячной сыворотки, а нашу аптечку вдребезги разбило о коралловые рифы.

За сывороткой и другими медикаментами Анджей отправился в Моли в сопровождении одного из юношей. Они шли пешком по тропинкам, проложенным вдоль восточного побережья острова, и по всей первой половине маршрута вплоть до селения Моута встречали разрушения. Ураганный ветер вырвал деревья с корнями, уничтожил рощи канарских орехов, поломал кустарники, а селение Суухоло почти сровнял с землей. Зато находящееся всего в нескольких километрах от Моуты селение Уво оказалось нетронутым, а дальше к северу люди жили все это время спокойно, недоумевая только, почему это океан так бушует, что невозможно опустить на воду лодки. В Моли Анджей зашел к Фоксам, которые несколько часов назад услышали об урагане по радио из Киракира, главного города острова Сан-Кристобаль. Радиостанция, как говорят, предупредила население о тайфуне, надвигавшемся откуда-то с южного побережья Новой Гвинеи, но об этом мало кто знал, так как на Сан-Кристобале, как и на других Соломоновых островах, радиоприемники имеют большей частью лишь европейцы да некоторые китайцы. На Улаве же насчитывается не более трех или четырех приемников.

Мюриель очень взволновала моя болезнь. Тотчас же она уложила всю свою аптечку в автомобиль и вместе с мужем, Анджеем и его спутником выехала в О’у. Они ехали по западному шоссе и близ Нипо наткнулись на следы урагана. Мои друзья изрядно намучились, убирая валявшиеся на дороге обломки деревьев и камни, но в конце концов добрались до цели. Жена пастора ужаснулась, увидев меня, и сделала тотчас же несколько инъекций, а раны и ссадины помазала бальзамом, настоенным на местных растениях. Через несколько дней тело мое стало заживать, остались лишь струпья и красные рубцы.

За время моей болезни для нас выстроили прекрасный домик, что-то вроде легкого бунгало. Каждый из нас имеет теперь свою комнатку, а перед домом устроена широкая веранда, на которой я отлеживаюсь после болезни и пишу теперь тебе, так как Мюриель выезжает через несколько дней на остров Гуадалканал, где проведет жаркий сезон в горах. Она уговаривала и меня поехать, но я не хочу оставлять отца и… Анджея одних. Впрочем, мне нелегко было бы покинуть теперь также и местных жителей О’у, которые так сердечно отнеслись ко мне.

Только что узнала новость. Мюриель уезжает уже завтра, поэтому кончаю это несколько длинное письмо и обещаю тебе написать новое как можно скорее.

Крепко целую тебя и жму руки, всегда преданная тебе

Аня

P. S. Мюриель с ужасом рассказала мне, что за последние несколько месяцев на некоторых островах архипелага бесследно пропали более десяти девушек и молодых женщин. Вначале полагали, что это дело рук островитян, но предположение оказалось ошибочным. Дознание по делу продолжается.

А.