Завод «Б»
Как-то раз, в один из поздних вечеров, примерно в середине октября 1948 года институтскую группу исследователей, в том числе и меня, посадили в военный самолет «Дуглас», и полетели мы на восток. По пути в аэропорт ехали в легковой машине, и мне запомнился плотный снежный туман. Снежинки, пролетающие мимо машины с вихревой скоростью, до сих пор ясно вижу перед глазами, когда вспоминаю тот вечер. Мы не имели понятия куда едем. Знали одно — надо выполнять задание. Мы еще были под влиянием военного времени, когда долг был законом для собственной совести. Работать не считая времени — это обычный порядок, переоценивать как-то никто не собирался.
Однажды мне поручили растворять уран и сделать это срочно. Я был в рабочей комнате в институте трое суток, и отрывался от дел только на завтрак, обед и ужин в столовой института. На третий день заставили писать отчет — и тут я уронил голову и заснул у стола. Никто не удивился, ведь я не спал несколько суток. Тогда так работали.
Именно инерция труда военного времени сохранилась и на последующие долгие годы, когда надо было срочно все восстанавливать, срочно делать заново жизнь. Нам было поручено необыкновенное задание, и мы его и делали необыкновенно, с полной отдачей всех сил.
Когда мы прилетели в г. Челябинск, а затем приехали в г. Кыштым, я вспомнил своего фронтового товарища — капитана Солякова Степана Павловича. Он мне в землянке рассказывал о своей жизни, о родном Урале и звал меня поехать туда. Его родина — г. Кыштым. Попытался искать его через коменданта, но ничего не добился. Потом, когда я уже стал жить на Урале, я нашел его сестру, узнал у нее, что живет он в г. Соликамске. Жаль, что встретиться не удалось. Он много, не жалея себя работал на химическом заводе и вскоре умер.
И опять ночью поехали в свою «деревню», нас поселили в квартирную гостиницу, где мы стали жить, чтобы пустить завод. В институте мы его создавали на бумаге и в памяти, а на Урале надо было его построить, отладить и пустить.
Поселок, который потом стал называться городом Челябинск-40, представлял собой небольшую улицу Ленина, застроенную от озера до столовой № 1 двухэтажными домами (они и теперь сохранились и жильцы их уважают), улицу Школьную от озера до ул. Ленина, а в продолжение ул. Школьной — ул. Дуговую, застроенную одноэтажными деревянными коттеджами из двух квартир. Заканчивалась ул. Дуговая опять озером, близко к парку и стадиону «Труд». Между ул. Ленина и ул. Дуговой — ул. Комсомольская. В то время, осенью и зимой 1948—49 гг., стадиона не было, а был чудесный красивый уголок природы, где еще собирали грибы, а зимой я катался на лыжах с горки в сторону озера. Уже тогда были построены два уютных домика (называли их «КС»). В них жили два друга — И. В. Курчатов и Е. П. Славский. К этим домикам вела дорога через парк, которая сейчас заканчивается военной заставой с гаванью для катеров. Со стороны озера смотрелись домики очень красиво. К сожалению, нет у меня фотографий ни домиков, ни местности тех времен. Нельзя было фотографировать, запрещалось. В те годы запреты доходили до курьезов. Спрашивал я конструкторов- архитекторов проектного института, почему улицы такие кривые? Ответ был самый неожиданный — чтобы не подражать американцам, не допускать космополитизма. В то время был ярый настрой против т. н. космополитизма, т. е. делать так, как у капиталистов. Смешно? Но так было. Правда, этот уродливый настрой не долго продержался, как-то незаметно о нем забыли, но и такие искривления в идеологии нашей жизни бывали.
Где-то в стороне, идя по тропинке в глубь леса, в сторону нынешнего Универмага скрывался магазин, в котором можно было купить все, и мы купили там брюки А. П. Ратнеру после того, как он свои здорово испачкал на заводе. Мы много смеялись над этими брюками, потому что они были короткими и узкими по сравнению с обычными, для тех времен, длинными и широкими. Я часто вспоминаю этот случай потому, что через несколько лет появилась мода на узкие и короткие брюки и получилось так, что наш доктор А. П. Ратнер оказался законодателем моды в нашем городке.
На улице Школьной были и теперь есть двухквартирные коттеджи, в которых жили руководители производства, а три коттеджа были в два этажа, тоже на две квартиры, но каждая из них жилой площадью 101 кв. м с большой дополнительной нежилой площадью. В одном таком двухквартирном коттедже жил Б. Г. Музруков (угол ул. Школьной и ул. Сосновой, а теперь — ул. Ермолаева и ул. Музрукова). Этот коттедж в обе квартиры, сделанный на одну семью, занимала семья Бориса Глебовича с прислугой. Коттедж был огорожен чугунной решеткой-забором, имел проходную-будку и охранялся часовым из военной охраны.
В те времена высокое начальство отгораживалось от людей не только забором и охраной, но и общением. Я не помню ни одного выступления Музрукова Б. Г. на партийном или другом собрании, зато хорошо запомнил его деловые совещания на заводе. Школьная улица упиралась в озеро, но у берега ее перегородили 3 деревянных коттеджа с высоким забором. В них сейчас живут горожане, а тогда, в крайнем вправо, жил уполномоченный Совета Министров Ткаченко, ставленник Берии. Он имел личные купальни и пляжи у озера, а если кто к ним подплывал, то охрана или прогоняла, или задерживала.
Есть на улице Школьной коттедж № 32. В этом доме в те времена был маленький ресторан, в котором можно было вкусно позавтракать, пообедать и поужинать с богатой выпивкой. В этот «генеральский ресторан» пускали и нас, представителей науки, членов пусковых бригад, и мы там иногда бывали. В одно утро за завтраком у меня произошла необыкновенная, запомнившаяся встреча. Напротив меня сидел солидный мужчина с седоватыми волосами и лицом, которое мне напоминало, а кого — не мог вспомнить. Потом подумал, что это Ваня Кирин — мой товарищ по школе, который был озорник и хромал на одну ногу. Решил проверить и взглянул на него, когда он пошел на выход. Да, хромает, это он. Пошел за ним, разговорились. Оказалось, что он такой же сотрудник института и приехал пускать завод, только другой. Он сообщил мне, что в этом же поселке живет Петя Трякин, тоже школьный товарищ и даже дал его адрес. С тех пор я не видел Ваню. а с Петром Ивановичем Трякиным в тот же день встретился и до сих пор встречаемся. Вот такие бывают случаи в жизни.
В то время всякое общение с другими людьми в условиях режима тех лет, вызывало внимание контрольных органов, и, видимо, поэтому Ваня внезапно исчез, не оставив никакой весточки о себе. О работе, как правило, не разговаривали вне рабочих мест, мало упоминали названия элементов, которые были предметом нашей работы. Даже в стенах института, где нужны были понятные изложения, мы пользовались условными названиями, условными символами. Если почитаете отчеты тех лет о результатах исследовательских работ, вы не найдете слово «уран» или «плутоний». Все называлось по-другому. Мы как-то остерегались лаже в разговорах произносить эти слова и это так впиталось в наше сознание, что бывали каверзные случаи. Однажды после работы я ехал на трамвае по Москве и захотелось мне побывать в кино. Все равно чего смотреть, лишь бы отдохнуть. В окно трамвая увидел кинотеатр, но когда прочитал название кинотеатра «Уран», я не пошел в кино.
Как-то мне рассказал Семен Борисович Цфасман — наш главный приборист о том, что он от частых хождений мимо многих часовых, так привык вытаскивать из кармана пропуск, что, когда приехал домой, то стал искать пропуск, чтобы показать у двери своей жене. Я ему поверил. Жаль человека. Какой он был умница. Вскоре после пуска завода его уволили (тогда всех евреев Берия увольнял с нашего завода), он приехал домой в Москву и не мог долго найти работу, сильно заболел язвой желудка и вскоре умер. Эту «язву» он нажил еще работая на заводе.
А теперь поедем на завод. В те дни он назывался объект «Б» и начальником его был Петр Иванович Точеный — типичный руководитель, хозяйственник того времени. Он бегал, суетился, много кричал, постоянно вытирал платком свою потную бритую голову и проявлял такую энергию и готовность делать все сразу, что это, порой, мешало самой работе. Будучи малого роста, но с большим ожиревшим животом, он катился по стройплощадке быстро и всюду успевал. Свое дело он делал добросовестно, старательно и для завершения самой стройки он выполнил все, что мог и что надо. Он постоянно ругался со строителями, требовал испытывать оборудование давлением, гидравликой и сам старался все проверить. Строители его слушали, побаивались и подшучивали. Как-то в столовой на «березках» во время обеда начальник строительного участка А. К. Грешнов (капитан) рассказал, что рабочие-строители забрызгали мазутом Точеного, а потом сильной струей воды отмывали его. И вот капитан предложил тост за то, что живот Точеного выдержал испытание давлением 10 атм. Такие шутки были обычны, они никого не обижали, и, несмотря на постоянную перебранку с крепкими словцами, люди жили дружно и уважительно.
В этой столовой-ресторане специалисты, строители, монтажники, ученые отдыхали после тяжелого труда довольно весело, дружно. Рассказывали разные байки, анекдоты, смешные истории, а однажды главный конструктор большой железобетонной трубы — тов. Ротшильд поспорил, в ожидании обеда, что простоит на руках на столе пять минут и за это соседи должны его накормить бесплатно. Он был маленький, щупленький, и никто не поверил в такие его способности. А когда он простоял все 5 минут, то А. К. Грешнов заявил, что наконец-то впервые в жизни Ротшильд заработал своими собственными руками кусок хлеба. Шутка была безобидна, все смеялись и полностью отвлеклись от бесчисленных забот на короткое время. Уверенно говорю, что жили тогда дружно, доброжелательно, люди понимали и уважали шутки.
Ранним октябрьским утром, еще в темноте, ехали мы в автобусе первый раз на свой объект. Проезжая мимо завода 156, мне на ухо шепнул Угрюмов: «Это Аннушка». Я ничего не понял, но промолчал. Потом, когда расспросил, оказалось, что мы ехали мимо объекта «А», первого промышленного реактора, и говорить о нем, тем более о том, где он находится, было строго запрещено. Вскоре мы подъехали к «своему» объекту — зданию 101, которое было в полном разгаре строительства. Вызывала удивление труба высотой 151 м и удаль строителей и монтажников, которые еще продолжали достраивать трубу и монтаж ее оснастки. Разумеется, я поспешил посмотреть, где и как идет монтаж оборудования 8-го отделения, в котором мне предстояло работать, пускать новое производство. Однако, проникнуть удалось не везде. В самой конечной части технологического передела монтировалось оборудование из серебра, золота, платины и поэтому вход туда был весьма ограничен, с обязательным полным переодеванием и с проходом в голом виде. Вел монтажные работы главный инженер управления «Уралпроммонтаж» т. Николаевский. Это изумительно энергичный человек, имеющий богатый опыт монтажных работ, грамотный и умный специалист. Работал он почти круглые сутки, не выходя с завода. Он говорил громким женским голосом. Если не видно, кто говорит, то обязательно подумаешь, что указания дает женщина, это являлось всегда предметом шуток. Зато работал и мыслил, как настоящий мужчина. У него были мастера высокого класса, такие как Докашенко, Березовский Б. Н., Дериш; они умели монтировать с большой точностью и высоким качеством. Вообще я считаю, что отношение к работе в те времена было более ответственным, более добросовестным, чем сейчас, когда длительное отвлечение от работы на различные идеологические занятия, семинары, на спортивные соревнования и художественную самодеятельность, дали свои отрицательные последствия. Сказалась и меньшая требовательность к срокам и объему производства. Сказались и различные производственные совещания, ПДПС. эксперименты, бросания в разные направления хозяйствования. Таким путем появилось равнодушие к работе со всеми тяжелыми последствиями.
Объект стал формироваться кадрами. Они прибывали с других предприятий страны из техникумов, институтов. Большинство из них молодые девушки и уже не молодые мужчины. Молодые парни остались там, на фронтовых полях. Некоторые молодые, еще не специалисты, проходили практику в Москве, в нашем институте на установке У-5. Две девушки, техники по образованию, проходили практику в моей лаборатории, где я изучал процесс лантан-фторидного осаждения плутония на носителе — это Надя Мелетина и Вера Урядова (теперь Померанцева, работала в РСО ЦЗЛ и ушла на пенсию), помогали мне в лабораторных исследованиях и придавали настрой молодости и веселья. Они же потом на заводе были операторами за щитом управления и работали очень хорошо и добросовестно.
Началась учеба, и я проводил занятия с новичками. Как и мы сначала, так и они не имели понятия, чем будут заниматься. Никто, никогда не изучал радиохимию, да и мы «специалисты», освоили ее только по книгам «Радиоактивность» М. Кюри, Отто Хана и по закрытым текстам радиевого института. Да особенной глубины самой химии и не требовалось. Надо было хорошо изучить монтажные схемы не только по чертежам, но и на месте, в натуре. Носить с собой записки, схемы не разрешалось и надо было знать все на память и так, чтобы зрительно представлять, где как идут линии, где какие стоят аппараты, вентили, из какого аппарата перетекает какая жидкость, с какой скоростью и по каким трубам.
Эти познания нужны были еще и потому, что требования режима были необычно жесткими, а контрольные органы сами не знали, что надо сохранять в тайне, а что не надо. Так, например, на щите управления на панелях была нарисована немая схема с обозначением номера аппарата. Один из авторитетных контролеров, в брюках с красными лампасами, увидев цифры на квадратике схемы, потребовал убрать их, заявив, что по номеру аппарата можно узнать их количество, и определить объем производства. Пришлось выполнить его требование и работать стало еще сложнее. Управлять технологией вслепую не так просто, особенно ночью, когда появляется усталость и ослабляется внимание. Деятельность режимных органов, которые возглавлял Берия, была весьма сурова и доходила до безрассудства. На каждом входе в отделение стоял часовой и требовал пропуск, причем спрашивал имя, отчество и фамилию и держал перед глазами пропуск. Так повторялось много раз за смену, а в аварийной обстановке это доводило женщин-операторов и начальника смены Зырянову Г. Н. до слез и нервных потрясений. Удалось, после больших переговоров, отменить эту процедуру на местах охраны, а потом совсем снять часовых.
Начальник объекта Петр Иванович Точеный работал недолго. Был постоянно предметом шуток, забавных рассказов о нем. Как он ходил на оз. Карачай на охоту в полном охотничьем снаряжении, но без ружья. Вроде бы ему оно не требуется, все равно мимо стреляет. В те времена это озеро было забито дичью, и туда охотники ходили с Петром Ивановичем. Были и трагические случаи. Так, например, он решил проверить внутреннее состояние аппарата-202 — растворителя. Залез нормально, а выбраться не мог, т. к. был полный и неловкий. Пришлось монтажникам вытаскивать его и с большим трудом. Он и закончил свою службу на этом объекте благодаря своей чудаковатости. Как-то в середине 1949 года приехал на стройку Берия. Естественно, его встречали трепетно, вылизав объект до полной чистоты. Помимо большой свиты своей личной охраны, его сопровождал Петр Иванович и Громов Борис Вениаминович. Петр Иванович, слабо зная детали производства и своих людей, путался в рассказах и называл Берию по имени Абрам Павлович, а не Лаврентий Павлович — как правильно. Берия рассердился и приказал уволить с работы Точеного. В этом же обходе Борис Вениаминович Громов давал толковые объяснения, знакомил с персоналом, зная их по имени и отчеству, и показал свою блестящую память и эрудицию. За пуск завода Берия наградил Громова званием Героя Социалистического Труда. Вот так бывало, да бывает и сейчас. В те времена наказывали и награждали довольно резко. Так, за ввод нашего объекта, после пуска всего комбината и испытания в сентябре 1949 года первой атомной бомбы были такие награды, которых сейчас нет. Например, главному технологу проекта Якову Ильичу Зильберману построили под Ленинградом дачу, такую же премию получил Никольский Всеволод Дмитриевич — дачу под Москвой, а архитектор-строитель Ленинградского института ГСПИ — П. Ротшильд — автор проекта высокой железобетонной трубы, был удостоен не только премии, но и получил право поездки на всех видах транспорта в любом направлении без ограничения числа поездок круглый год. Это право мы называли «ковер-самолет». Многие были награждены орденами и даже мне, сравнительно рядовому исследователю, вручили в Кремле орден Ленина. Такая награда меня радует до сих пор. Но я несколько вышел вперед.
Октябрь, ноябрь, декабрь 1948 года для меня остались в памяти как самые трудные месяцы подготовки и пуска завода. Мы изучали теорию на занятиях, практику на монтаже, осваивали так, чтобы, не глядя на схему, знать, где что стоит, где как проходят трубы, как расположены ключи и штурвальчики управления на щите. Монтаж еще продолжался, а мы начали водную обкатку, проверку проходимости, тарировку приборов. Почти все приборы изобретались заново. В создании средств контроля показал себя одним из талантливых инженеров и хорошим организатором — Семен Борисович Цфасман. Он сам, своими руками отлаживал поплавковые уровнемеры, контактные сигнализаторы и датчики счетчиков активности. Они были все примитивные, но работали так, что позволяли ориентироваться. Когда наладили прибор замера гамма-активности и появилась на перфоленте запись кривой, мы обратили внимание, что активность меняется по времени отстоя и догадались определять характер отстоя по кривым записи. Это теперь всем кажется, что иначе и быть не может, а тогда мы с Семеном Борисовичем обрадовались такой возможности и заложили этот показатель прибора в инструкцию. Все открывалось заново, впервые. Мне поручили быть ведущим технологом отделения конечного передела, т. е. аффинажа и я делал все, что мог. Когда проектировали объект, ко многим вопросам и решениям подходили наивно, без должной смекалки. Только уже в период освоения очень многое исправлялось.
Так, например, линия с реагентами и сдувок смонтировали за щитом управления на расстоянии 1,5—2 метра, не догадываясь о том, что в эти линии могут попасть активные растворы, фон от которых был высокий и облучал операторов. В каньонах, где фильтровали осадок, содержащий плутоний и высокоактивные продукты деления, через ткань Петрянова, которую потом, после растворения осадка, снимали вручную, наивно полагая, что осадок будет чистый. Аналогичное решение, только в еще худшем варианте, было сделано в другом, 15-м отделении, где фильтровали осадок урана в виде соли уранилтриацетата, и эту соль, после промывки вручную, совками пересыпали в мешки. Так готовился продукт 80, который отправлялся потребителю. От большого фона гамма- и бета-излучений поражались аппаратчики, которые заболели лучевой болезнью, а некоторые из них умерли. Сдувочные линии из аппаратов, где проводились осадительные процессы в растворах с огромной активностью, врезались в вытяжную вентиляцию, и были случаи выброса пульпы с активным осадком в вентиляционные короба, откуда свисали сосульки желтого осадка и стекалась жидкость большой активности на отметку, т. е. на пол, по которому ходили люди и разносили «грязь», очень опасную «грязь», по всем помещениям. Вентиляционные короба входили в большую трубу, из которой воздух, загрязненный сдувочными газами, выбрасывался в атмосферу, загрязняя территорию аэрозолями, содержащими продукты деления урана.
Все эти ляпсусы при проектировании были допущены не за счет халатности, а из-за незнания, отсутствия опыта эксплуатации, из-за лабораторного мышления. Это сейчас мы стали грамотными, а тогда все не представляли, как будет работать завод, как сделать его безопасным при эксплуатации и как не допустить переоблучения персонала. Все делалось впервые. Казалось бы ученые-радиохимики должны были догадаться, сообразить, как будет все на заводе, но и они познали беду только потом, когда начали работать. Ведущие специалисты, доктора наук, академики постоянно были на объекте, но и они недооценивали все коварство радиохимической технологии.
Борис Александрович Никитин — руководитель всей пусковой бригады, автор технологии с применением экстракционных процессов, сам оказался жертвой незнания всей подробности радиохимии и умер вскоре после пуска объекта.
Александр Петрович Ратнер — доктор химических наук, ученик Хлопина, во время пуска и в первый период эксплуатации наблюдал за технологией не со щита, и не только по анализам, а сам лез в каньон, в аппарат, смотрел, щупал, нюхал и всегда без средств защиты, в одном халате, в личной одежде.
Вряд ли я преувеличу, если назову его Героем труда и науки. Его самоотдача, которая сопровождалась пренебрежением к чистоте, аккуратности, к санитарной обработке после посещения опасных мест привела его к гибели. Он умер через 3 года после пуска объекта.
Главный технолог проекта Яков Ильич Зильберман был более аккуратным, но обстановка заставляла и его бывать везде и видеть все. Он умер не сразу, а через 10 лет. Но это жертвы незнания. жертвы неопознанной науки. А как много было пострадавших из тех, кто вел технологию своими руками, головой, кто ремонтировал, переставляя аппараты, вентили, приборы, кто заваривал свищи и убирал пролитый активный раствор, кто просто беззаветно трудился, полностью доверяя специалистам, инженерам, которые задумали завод и определили, как его сделать. Разве думал о последствиях своего беззаветного труда техник-механик Алеша Кузьмин или инженер-механик Александр Ведюшкин, которые сделали свое дело и молча умерли. Можно привести еще много фамилий, имен тех, которые были настоящими героями. Неопытность и риск привели к тяжелым последствиям и ведущего специалиста, начальника технического отдела Каратыгина Александра Александровича. Он готовил вручную в бутылях раствор готовой продукции перед отправкой потребителю. Забыв опасность изменения геометрии объема, он наклонил бутыль, что привело к цепной реакции, а она сопровождается большим потоком нейтронов. Переоблучение было настолько сильное, что несмотря на своевременное оказание медицинской помощи, Александр Каратыгин после длительной болезни лишился ног и остался с искалеченными пальцами на руках.
Недавно умер Анатолий Федорович Пащенко, и его смерть имеет такое же происхождение. Он много работал в условиях высоких полей, в условиях сильной загрязненности воздуха. Такова радиохимия.
Наиболее заметной фигурой того времени на объекте «Б» была фигура главного инженера объекта Громова Бориса Вениаминовича. Он уже тогда был кандидатом наук, а по своей эрудиции, грамотности, по своему умению ориентироваться в науке и технике был выдающимся специалистом. Не случайно после увольнения Петра Ивановича Точеного, уже в 1949 году его назначили начальником объекта. Он умел разговаривать и со старшими и с подчиненными, знал многих в лицо и по фамилии, к людям относился хорошо, любил молодых и красивых женщин, и они это понимали и отзывались как могли. Уже в то время он был женат на 2-й жене, которая дала ему двух сыновей. Он платил алименты двум другим женщинам, а бюрократы из бухгалтерии высчитывали с него за бездетность (не представил справку). Он терпеливо переносил все невзгоды от скандалов с женой, которая иногда сильно сердилась на него. Он вел войну с бюрократами и формалистами, которые упрекали его во всех грехах и пытались «проучить за непостоянство в семье. Он легко доказывал свою правоту цитатами из учения Энгельса о семье и браке. Он был начитан и умен. В то время я работал с ним главным инженером объекта.
Работал Громов с утра до позднего вечера, как, впрочем, и все руководители того времени. Вряд ли я преувеличу, если скажу, что Громов Б. В. вместе с А. П. Ратнером довели производство до нормальной эксплуатации. Это они мучились с подбором решения, чтобы добиться нужной очистки раствора от продукта деления на переходе в аффинажный передел. Тогда, по проекту это осуществлялось на узле марганцевой очистки. Аппарат, размещенный на верхней отметке с толстой чугунной защитой, был предметом больших хлопот, ибо именно в этом аппарате велось марганцевое осаждение осадков с радиоактивными цирконием и ниобием. Большое количество макропримесей в исходных растворах и реагентах образовывали объемистые труднорастворимые осадки, и это мешало дальнейшим технологическим переделам. Долго мучились с узлом марганцевой очистки, пока не придумали принципиально новую технологию, так называемую схему ББ. Сущность ее сводится к тому, что ацетатный процесс повторяется дважды. Он начинался с исходного раствора, полученного от растворения блоков урана, и состоял из окислительного процесса, когда после осаждения уранилтриацетата в растворе оставались продукты деления и макропримеси, а в осадке уран и плутоний, тоже с примесями, и восстановительного осаждения, когда 4-валентный плутоний остается в растворе, а 6-валентный уран осаждается в виде уранилтриацетата. Раствор с плутонием должен подвергаться очистке от радиоактивных и других примесей, и эта очистка начиналась марганцевым осаждением, а заканчивалась сложной технологией фторидного процесса. Трудности марганцевой очистки сопровождались сильным загрязнением места расположения аппарата, загрязнением труб и вентилей, которые подходили к аппарату. Протекавшая жидкость из неплотностей труб проникала на нижние этажи и загрязняла многие помещения, где люди работали без защиты от излучения.
Словом, этот узел был больным местом в общей технологической схеме и тогда Б. В. Громов вместе с А. П. Ратнером предложили и осуществили повторение процесса ацетатных осаждений и назвали эту схему «ББ». В лабораторных условиях она была проверена группой исследователей во главе с Н. Г. Чемариным и одобрена руководством комбината. Борьба была тяжелая и в этой борьбе Б. В. Громов проявил себя мудрым руководителем. Но это уже потом, после пуска объекта, после выполнения первого производственного плана.
А пока вернемся к началу, к декабрю 1948 года.
22 декабря 1948 года дежурный инженер Александра Ивановна Неретина загрузила первую порцию облученных в реакторах блоков урана в аппарат А-201. Это было поздно вечером, но на щите управления было много народу — руководители разных уровней науки и производства. Всех волновал вопрос: как будет проходить растворение. Ведь это было впервые, когда в большом количестве блоки с облученным ураном подвергались растворению. В числе «любопытных» был и я, но без особого беспокойства, т. к. именно мне впервые пришлось растворять урановый блок в натуральном размере еще в институте, и я был уверен, что это растворение произойдет также, как и в лаборатории. Однако и мне было неспокойно от того, что начинается этот процесс с растворения алюминиевой оболочки блока, а это идет с саморазогревом, и если неправильно дозировать реактивы и не остановить внешний подогрев в начале реакции, то могут быть выбросы. Об этом знали немногие, в том числе Борис Петрович Никольский, который давал рекомендацию на технологию растворения и был ответственным руководителем этой части радиохимии. В дальнейшем, когда А. П. Ратнер уехал домой в Ленинград, Борис Петрович стал руководить всей технологией завода и остался научным руководителем промышленной радиохимии до глубокой своей старости, до последних своих дней.
Итак, растворение началось. Оно шло нормально (если не считать досадную ошибку с дозировкой азотно-кислой ртути), без бурного кипения, т. к. температурный режим был правильно отработан еще в институте на установке У-5. Первая порция уранового раствора была получена и на следующий день передана на ацетатное осаждение. Для надежности растворение продолжалось 24 часа (так было предусмотрено инструкцией).
Перед радиохимиками стояла задача: из облученного урана выделить плутоний-239 и очистить его от продуктов деления и всех примесей в миллионы раз. Для этих целей предусматривалось подвергнуть урановый раствор ацетатным переосаждениям, отделить плутоний от урана и осколков и полученный концентрат плутония подвергнуть дополнительной очистке от тех же примесей, но уже на фторидном переосаждении, т. е. на аффинаже, где для отделения плутония от урана, использовали их разную валентность в восстановительной среде. Вначале раствор окисляли бихроматом калия в азотнокислой среде. При этом уран и плутоний имели шестивалентное состояние и при ацетатном осаждении уходили в осадок, а в растворе оставались макропримеси и продукты деления. Так удавалось сбросить основную активность с жидкостью, а осадок растворялся, восстанавливался бисульфитом натрия и вновь осаждался ацетатом. При этом уран сохранял шестивалентную форму, а плутоний переходил в четырехвалентную и уже оставался в растворе. После отделения осадка от раствора отделялся и плутоний от урана. Таков, кратко, принцип технологии, которая была заложена в самом первом варианте промышленной радиохимии.
Тот же принцип разделения урана от плутония применялся и на повторной очистке, на аффинаже, но осаждение велось не в ацетатной среде, а в азотнокислой среде в присутствии фтора.
Сначала раствор окисляют бихроматом, затем добавляют плавиковую кислоту. Образуется осадок фторидов редких элементов вместе с лантаном, который добавляют в раствор перед осаждением. В окисленной среде плутоний остается в растворе, а продукты деления вместе с лантаном выводятся с осадком. Затем раствор восстанавливают бисульфатом и, добавляя лантан, осаждают плутоний. Такова схема.
Как было бы хорошо, если бы все шло, как описано.
С первых дней начались неожиданности. Когда провели осаждение, то осадка не получили. Долго искали причину, волновались, разводили руками и не могли ничего ответить высоким начальникам с генеральскими лампасами. Когда увидели протекающую жидкость желтого цвета из щелей вытяжной вентиляции, тогда сообразили, что весь раствор загнали в сдувку, т. к. она была врезана в вентиляционный короб. В период водной обкатки неправильно отрегулировали подачу барботажного воздуха и когда его подали при осаждении в большом избытке, то он вынес всю пульпу в сдувочную систему. Это был первый урок в усилении контроля в подготовке к пуску.
После перебранки и новой регулировки смыли осадок как смогли, при этом порядочно загрязнили помещение, где ходили люди в своей личной одежде и обувью (были все в галошах) разносили «грязь» по всем помещениям, переделали сдувку и повторили осаждение уже из новой порции.
Процесс пошел вроде нормально. Но когда получили первый плутониевый раствор после ацетатных переосаждений, то выяснили, что в растворе плутония нет (почти нет). Вот тут опять все забегали, начались повторные анализы, совещания, обсуждения. Когда догадались оценить, что собой представляет 200 г плутония и в каких объемах и емкостях он проходил, то стали надеяться, что он сорбировался на стенках сосудов. Так оно и оказалось. Только после «закладки» плутония в аппаратуре, он показался в растворах на конечных переделах. Разумеется, ожидать его появления было тяжело, особенно руководителям науки и производства, когда сотрудники службы Берия были наготове. Выдержка победила, продукт появился и начались очередные операции по дальнейшей очистке. Процесс ацетатного осаждения был изучен в институте на установке У-5 и он был сравнительно надежным и нуждался только в уточнении параметров. Однако, один производственный узел оказался неудачным, как по проектному замыслу, так и в исполнении. Это узел фильтрации осадка уранилтриацетата после восстановительного осаждения урана. Осадок сливался через запорный вентиль на нутчфильтр, покрытый бельтинговой тканью. Затем через осадок пропускали промывную воду, просасывали до сухого состояния, а затем выгружали осадок в мешки вручную совками. Расчеты на то, что осадок будет отмыт и радиоактивные примеси будут удалены с промывными водами, не оправдались. Сохранилось немало продуктов деления — циркония, ниобия, цезия, стронция и других излучателей бета- и гамма-активности, которые создали в каньоне, где работали аппаратчики, высокий фон и облучали людей.
В первое время на эту обстановку мало обращали внимания, т. к. кассет, измеряющих облученность персонала, не было, дозиметрический контроль только зарождался, а медицина еще не вмешивалась. Расфасовка осадка в мешки (продукт 80), замена фильтрующей ткани — вот самая тяжелая и опасная для здоровья работа, от которой потеряли здоровье рабочие, инженеры, техники и научные работники. В дальнейшем этот узел подвергался переделке. Первое, что сделали, это защитный экран с отверстиями для рук и окном со свинцовым стеклом для осмотра. Рабочие, а затем и авторы проекта забраковали эту конструкцию. Затем, уже через год, смонтировали подвесную центрифугу, которая принимала пульпу, отделяла осадок, но от ручной расфасовки в мешки не избавила. Да и работала весьма опасно, т. к. слив пульпы был не всегда равномерным и начиналась сильная вибрация с раскачиванием вала. Однажды, главный механик объекта М. Е. Сопельняк взял в руки вагу — бревно толщиной 10—12 см и пытался ей прижать вал и успокоить биение. Михаил Ефимович переоценил свою силу: хотя он был физически сильным, крепким мужчиной, но попал в опасную ситуацию—бревно полетело в сторону. Отдавая себя целиком производству, своим трудом много сделал для завода. Был впоследствии награжден орденом Ленина.
Узел фильтрации пульпы и расфасовки осадка (продукта-80) оставался самым трудным и опасным местом производства долгие годы, пока не спроектировали и не изготовили новую центрифугу под названием «Афон-1200».
Практическое применение и полное освоение этой машины было осуществлено уже на новом заводе — объекте ДБ.
На переделе ацетатных переосаждений были и другие помехи и сложности, но они исправлялись в ходе освоения технологии и не остались в памяти. Можно только отметить общий недостаток в компоновке оборудования и арматуры. Некоторые узлы размещались на верхних этажах, и если были проливы активных растворов, а они были, то протечки были на нижние этажи (отметки) и тем самым загрязнялись многие помещения, где и не было оборудования с опасными растворами. Особенно неудачно размещались вентили в нишах вертикального расположения. Ниши закрывались тяжелыми чугунными плитами, и если вентиль надо было заменить, надо было снимать плиты, при этом оголенные трубы и вентили, в которых был активный раствор, создавали фон, опасный для здоровья, и наши слесари переоблучались.
Неожиданными были источники загрязнения помещений конденсатом влажного вытяжного воздуха, который образовывался в большой трубе и оседал на дно, откуда просачивался на отметки, но это обнаружили и исправили только в 1950 году, т. е. через полтора года после пуска объекта. Интересна история большой трубы. Когда я впервые приехал на объект, она еще строилась, и верхней ее точки не было. Из любопытства пошел посмотреть, как ее строят и удивился ее размерам — у основания она была 11 метров! Стенки заливались отдельными кольцами, и все связывалось металлической сеткой. Ее главный конструктор Абрам Зиновьевич Ротшильд принял смелое решение: делать толщину стенки трубы всего 200 мм. Расчеты конструкторов оказались правильными — трубу построили высотой 151 м с диаметром наверху 6 м, и в то время она была самая высокая на всем Урале. Само строительство такого сооружения требовало много инженерных решений и большой смелости и даже храбрости рабочих-верхолазов. Не обошлось и без трагических случаев, когда в сильный ветер снесло площадку с верха трубы, а вместе с ней сорвался монтажник. Рабочему удалось зацепиться и повиснуть на железных прутьях. Снять его было нелегко, постоянных перил и лестниц еще не было, и тогда поручили одному храбрецу (заключенному) снять беднягу и спасти. Говорили тогда, что за этот геройский поступок «преступника» освободили из заключения.
По проектным замыслам труба служила для выброса воздуха из вытяжной системы здания 101, а также для сброса газов из аппаратов, где производились химические переделы. Большая высота трубы нужна была для надежного рассеивания вредных газов на большую площадь и тем самым снижать концентрацию вредных выбросов. Внутри трубы парогазовая смесь, обдуваемая воздухом, конденсировалась и стекала вниз на поддон у основания трубы. Но через год все пришлось переделывать. Как-то ранним утром мы с Громовым Б. В. ехали на объект и увидели сырые пятна снаружи трубы. Забеспокоились, попросили строителей проверить качество бетона, его целостность и выяснить, почему течет труба. В то время всякое аварийное состояние было недопустимо. Начальник строительного участка капитан Грешнов Александр Капитонович сам залез на трубу, вырубил образцы бетона и дал на анализ. Бетон оказался неповрежденным, наши опасения были напрасны, но специалисты-проектировщики решили не допускать газовых выбросов в общее пространство трубы, а сделать другую, из нержавеющей стали и смонтировать ее внутри бетонной. Хорошо сказать смонтировать, а попробуй ее повесить на высоту 150 м, если она длиной 140 м. Пришлось сначала монтировать наверху мощные балки-опоры, затем лебедки, а затем подымать плеть металлической трубы диаметром более метра. Сброс сдувочиых газов направили в смонтированные трубы внутри большой, а слив конденсата вывели в специальные сборники. Многие другие переделки выполнялись в период отладки и освоения, но о них потом.
Первый период освоения всего производства был наиболее трудным на конечной стадии — в 8-м отделении, где заработала фторидная технология. Опасения за ее надежность высказывались еще при лабораторной проверке на отчете у В. Г. Хлопина. Извлечение плутония сопровождалось скоплением макропримесей в виде редкоземельных элементов, а также железа, хрома, никеля. В условиях 8-го отделения, где оборудование окислительного процесса было из хромо-никелевой стали, примесей было еще больше.
При осаждении плутония с носителем на лантане, а этот процесс проводился после восстановления бисульфитом в аппаратах из серебра, выпадало много примесей, из которых извлечь плутоний было весьма затруднительно и даже перевести в жидкое состояние осадки и после щелочной разварки в платиновой емкости не удавалось. Вот тогда-то и было предложено мной заменить лантан на кальций, фторид которого легче растворялся, но Е. П. Славский не разрешил. Уже потом я понял, что и кальций мало помог бы, что в осадке много еще железа, хрома, никеля, других примесей. Пригласили на консультацию доктора Тананаева Н. В., известного химика-аналитика, который приехал на объект, изучил обстановку и предложил поменять материал оборудования. Легко сказать — поменять материал. Это значит сломать все отделение и смонтировать заново. Однако, консилиум ученых, среди которых были такие корифеи того времени, как академик Виноградов Александр Павлович, член-корреспондент АН Никитин Б. А., доктор Никольский Б. П., доктор Ратнер А. П., кандидат наук Громов Б. В. и другие, вынуждены были признать необходимость замены аппаратов.
Еще в институте мы проверяли материал винидур, винипласт, плексигласс и все они оказались весьма пригодными для среды, где проводилось фторидное осаждение. Пугало одно — механическая прочность и старение. Совсем неизвестно было влияние облучения на стойкость материала. Маленькие аппараты из винидура и плексигласса мы заказывали на Владимирский завод, куда мне приходилось неоднократно выезжать, когда работал в институте. Заказали там и большие аппараты для 8-го отделения после решения о его переделке на другой материал основного оборудования. Были заказаны и трубы и вентили и все это было сделано за 2—3 месяца. Начался перемонтаж в условиях большой загрязненности. Вместо аппаратов из хромоникелевой стали на окислительном процессе, установили аппараты из винипласта, а вместо аппаратов из серебра на восстановительном процессе, поставили аппарат из плексигласса. Трубы были из винидура и плексигласса, запорная арматура тоже. Сейчас трудно вообразить, как смогли в 1949—50 годах спроектировать, изготовить и смонтировать целое отделение с оборудованием из другого материала в течение года. Целый аппарат высотой 2 метра, в диаметре около метра из плексигласса! Однако, все было сделано и на этом оборудовании начали вновь работать, начали выполнять план.
Первую порцию готового продукта в виде пасты мы соскоблили ложкой с нутч-фильтра в специальном каньоне вдвоем с Чугреевым еще в феврале 1949 года. Как ни трудно было извлечь плутоний из обилия примесей, нам удалось это сделать неоднократной щелочной разваркой, растворением, промывкой. Выдача первой порции проводилась из «подвального» помещения, которое мы почему-то называли каньоном, в присутствии представителей науки и администрации. Заложили «пасту» в эбонитовую коробку и передали ее представителю завода-потребителя. Сколько плутония там было, мы и не знали, да и знать нам не рекомендовалось. Даже потом, когда я уже был главным инженером объекта, количество плутония, заложенное в плане, было известно только начальнику объекта, а вся документация готовилась только в одном экземпляре.
Весьма сложным и опасным техническим узлом был каньон, где размещался нутч-фильтр с тканью Петрянова для фильтрации осадков урана и примесей при окислительном фторидном осаждении. Для удаления осадка с фильтра его вытягивали вместе с тканью в специальную кассету из чугуна с тяжелой задвижкой. Эту кассету тельфером грузили на машину, увозили в зд. 145 и там сбрасывали ткань с осадка в специально изготовленную яму из бетона, а кассету возвращали. Новую ткань на нутч-фильтр укладывали вручную, заходя в каньон через тяжелую дверь. Через некоторое время весь каньон и все кассеты стали очень грязными, появился высокий фон излучений, аппаратчики оказались в опасной зоне. К сожалению, в первые месяцы работы объекта дозиметрический контроль, практически, отсутствовал, и никто не знал, какое облучение приняли рабочие и инженеры завода.
Первым начальником отделения был Чугреев Николай Самойлович, а технологом этого отделения назначили меня. Оба мы трудились на объекте с небольшими перерывами на обед и ужин. Часто мы оставались на всю ночь и отдыхали на длинных столах. Позже нам была выделена комната в домике, где сейчас размещен РСЦ-12. Как и все сотрудники институтов и руководители стройки и объекта питались мы в столовой «Березка». Эта столовая размещалась в березовой роще около завода 40 в 20—30 метрах от автобусной остановки вглубь рощи. Она была местом встречи первопроходцев, которые строили и пускали объекты А и Б (завод 156 и 25).
Как я упоминал выше, с Чугреевым мы встречались еще в Московском институте, где он был ведущим технологом в подготовке задания на проектирование самой технологии. Его умение излагать свои мысли с веселым юмором, его личное обаяние потянуло меня к нему и в дальнейшем общение перешло в дружбу. Еще в середине пятидесятых годов, когда он купил в нашем городе машину «Победа», мы вместе вели ее в Москву по плохим дорогам Урала и еще больше сблизились. В пути был случай, когда мы ехали по «хорошей» дороге и еле успели остановиться у разрушенного моста через речку. Николай Самойлович был у руля, спокойно вышел, посмотрел и без особого волнения стал ругать местных начальников, которые не только не ремонтируют дороги, но и не ставят знаки в опасных местах. Свою выдержку он проявлял без всяких усилий в сложных деловых ситуациях, особенно в спорных делах. Он помогал нам тем, что подбирал изготовителей оборудования, добивался его изготовления в срок, а когда были споры о том, как вести реконструкцию, Николай Самойлович часто стоял на нашей стороне. Всю свою жизнь он занимался делами, а личным увлечением были шахматы. На склоне лет начал строить дачный домик и обрел второе хобби. Работа непосредственно на производстве, особенно в период пуска завода, так его увлекала и затягивала, что порой он забывался и невнимательно соблюдал правила техники безопасности, что сопровождалось его переоблучением, а нередко и попаданием в организм альфа-излучателей. И вот что интересно, он был всегда здоров и редко жаловался на недомогания. Уверен, что Николай Самойлович просто игнорировал вредное воздействие радиоактивности, внушил себе то, что это его не касается, что особой вредности нет. В моем представлении это и помогало ему сохранить здоровье. Мое убеждение подкрепляется тем, что я сам подвергался большому воздействию радиоактивного излучения, а в один только 1952 год —более 125 бэр. Живу уже восьмой десяток и не собираюсь умирать. Еще когда уезжал из Московского института, сотрудники смотрели на меня как на обреченного, и я спросил Зинаиду Васильевну Ершову, что надо делать, чтобы сохранить здоровье, она ответила: «Занимайтесь физкультурой». Я так и делал. Психологический настрой имеет большое значение. Еще в период пуска завода среди нас ходили разговоры о курьезном случае. Один сотрудник какого-то Московского института по фамилии Абрамзон приехал в поселок, затем на промплощадку, а потом бывал в зданиях, где начинал работать реактор. Он так был напуган возможностью облучения, что внушив себе смертельное поражение, вскоре уехал, а через год умер.
В 1988 голу я был в турпоходе на теплоходе «Мария Ульянова». Там встретился, как и все туристы, с певцом Киевской филармонии, и он поделился со мной своими страхами за свою жизнь только потому, что живет в Киеве, где, якобы, много радиоактивности от Чернобыльской аварии.
Еще в 1950 году, когда в зд. 101 велись ремонтные работы с привлечением монтажных организаций, один молодой специалист-монтажник обратился ко мне с вопросом, почему он испытывает страх и непонятное волнение, когда проходит по нулевой отметке мимо 16-й оси. Я объяснил ему, что, видимо, это потому, что там рядом есть помещение, где работают лаборантки, обаятельные девушки. Он немного растерялся, а потом признался, что страх прошел, а волнение усилилось.
Сейчас средства массовой информации всеми силами стараются внушить страх перед опасностью радиоактивного излучения и все случаи заболеваний, рождения калек и отклонений от норм приписывают Чернобылю. Такая атака на психологию населения действительно может привести к заболеваниям. Только эти болезни по своему происхождению часто далеки от последствий Чернобыльской аварии. В этой кампании развития страха у населения имеются и корыстные цели — урвать у государства побольше льгот, лучших условий жизни. Мои рассуждения могут вызвать бурю негодования, но я имею право так говорить, потому что всю трудовую жизнь провел в условиях куда более вредных, чем в окрестностях Чернобыля.
Вернемся обратно на объект.
Хозяйственные вопросы и технические изменения определялись, как правило, на совещаниях, которые вел Борис Глебович Музруков — начальник базы 10 — так назывался химкомбинат «Маяк» в первоначальные годы.
Он каждый четверг приезжал на объект, проводил совещание с руководителями и решал все вопросы. Решения оформлялись незамедлительно, исполнялись быстро, в течение недели, до очередной встречи. Очень жаль, что такой стиль руководства был утрачен последующими руководителями комбината. В дальнейшем установились ежегодные отчеты руководителей объектов у директора комбината в присутствии руководителей комбината. Исполнение нужных, острых вопросов растянулось на долгое время.
Работать технологам стало легче, начали более регулярно выпускать продукцию, стали уточнять саму технологию. Мы не имели данных о стойкости материала, из которого были изготовлены аппараты и немного беспокоились. Однажды произошла авария. Взорвался аппарат из плексигласса, в котором был осадок, вместе с плутонием. Каньон был закрыт и люди не пострадали. Аппарат разорвался так, что остались только мелкие осколки. Стали искать причину, изучать, как велась технология, были ли отклонения по температуре к давлению, как выполнялись регламентные нормы. Оказалось, что нарушений не было. Ученый совет определил причину взрыва и она заключалась в том, что плексигласе быстро стареет, особенно в условиях радиоактивного облучения, а при изменениях давления в аппарате возможны разрушения. С тех пор аппараты из плексигласса в радиохимии (промышленной) не применялись. За этот случай меня хотели посадить в тюрьму, но, слава Богу (!), все обошлось благополучно.
Ангелом-хранителем оказалась Ольга Степановна Рыбакова, которая потом говорила мне, что по этому случаю ее допрашивали в соответствующих органах и много говорили обо мне. Она доказывала мою невиновность, и это помогло. Она в те годы работала начальником 9-го отделения, где были большие емкости для хранения растворов, в которых протекал процесс распада нептуния.
В дальнейшем, когда выдержка облученных урановых блоков была достаточна для процесса распада нептуния, выдерживать растворы уже не требовалось, и отделение (хранилище) стали использовать для других целей. Но в период работы этого отделения Ольга Степановна подвергалась повышенному облучению и ей не удалось миновать коварного заболевания. В 1974 году она умерла.
Не всем удавалось миновать кары «железной руки». Работница отделения 6 Фаина Дмитриевна Кузнецова допустила нарушение и за это ее судили и направили в исправительные лагеря. Вернулась она тяжело травмированная, но сохранила свои силы и стала вновь работать на нашем заводе. Недавно ушла на пенсию, вырастив своего любимого сына.
А вот оператор 12-го отделения Петренко П. П. в начале 1950 года однажды не пришел на работу и мы его больше никогда не увидели. Из органов, за подписью начальника Соловьева, пришло коротенькое извещение о том, чтобы мы исключили из списка Петра Петровича Петренко. Что было с ним, почему исключить — в письме ни слова. Не особенно разговаривали с нами, даже с руководителями объекта. Исключить — и все. Вскоре и Соловьева куда-то «исключили».
Как видите, работа наша сопровождалась двойным риском — потерять здоровье и лишиться свободы. Тяжела была доля тех, кто делал атомную бомбу.
