Я – Терпиловский…

Автобиография

Я – Терпиловский Генрих Романович, родился 10 ноября 1908 года в г. Новгороде. Отец был офицером-артиллеристом, мать – учительницей. Во время Первой мировой войны мой отец в чине полковника погиб на фронте. Мать, овдовев, переехала со мной в Петроград.

В 1926 году я окончил 11-ю совтрудшколу 1-й и 2-й ступени, до 1928 года учился в 3-м Ленинградском музыкальном техникуме. В 1928 году поступил на экономический факультет Ленинградского сельскохозяйственного института, который окончил в 1931 году. Занятия музыкой не прекращал и в том же 1931 году окончил по классу рояля 3-й Ленинградский музыкальный техникум. Работу по специальности, полученной в институте, продолжал совмещать с заочной учебой в Ленинградской консерватории, которую окончил по классу композиции в 1934 году.

Композитор в молодости: короткий период славы

До 1934 года работал старшим экономистом, а с 1934 года по представлению Ленинградского отделения Союза композиторов был переведен на работу в качестве дирижера молодежного оркестра Ленинградского обкома ВЛКСМ.

Из Ленинграда в 1935 году решением Особого Совещания при НКВД СССР сослан в г. Алма-Ата сроком на пять лет. Там работал руководителем оркестра кинотеатра «Алма-Ата». В 1937 году постановлением тройки УНКВД при Алма-Атинской области был заключен в исправительно-трудовые лагеря сроком на десять лет. Срок отбыл полностью и после освобождения вновь работал по дирижерской специальности: с 1947 до 1949 года – в г. Грозном, с 1949 года – в г. Молотове. Здесь был арестован и Постановлением Особого Совещания при МГБ СССР сослан в Красноярский край.

После 1953 года я трижды был реабилитирован, и прежние судимости с меня были сняты: первая – Постановлением Президиума Ленинградского городского суда, вторая – Постановлением Президиума Алма-Атинского областного суда и третья – Президиумом Молотовского областного суда. Все годы заключения и ссылки (семнадцать лет) зачтены в мой трудовой стаж.

В ноябре 1954 года по телеграфному вызову дирекции Дворца культуры им. Сталина я вернулся из Красноярска к работе, прерванной ссылкой. С того времени постоянно проживаю в Перми. Семья моя состоит из двух человек: я и жена Терпиловская Антонина Георгиевна, с которой мы зарегистрировали брак в 1949 году.

По найму работал до 1967 года, уволился из Дворца культуры им. Свердлова по болезни, имея инвалидность 3-й группы.

С 1968 года на пенсии, тем не менее не прекращаю композиторской деятельности: к 250-летию Перми написал юбилейную кантату, до этого два моих балета шли на сцене Оперного театра. На общественных началах пятый год руковожу Объединением композиторов Прикамья при областном Доме народного творчества.

 

Свидетельствует документ

Из Постановления Президиума Ленинградского городского суда от 26 апреля 1957 года

«…Заслушав доклад члена Ленгорсуда Карлова и заключение прокурора Цыпина, поддерживающего протест, Президиум установил:

Постановлением Особого Совещания при НКВД СССР от 9 марта 1935 года Терпиловский Генрих Романович, 1908 г. р., уроженец г. Новгорода, по национальности поляк, подвергнут ссылке на 5 лет в Казахстан как социально опасный элемент.

Основанием для ссылки послужило то обстоятельство, что Т. – сын полковника, бывшего потомственного дворянина.

Как видно из дела, Терпиловскому никакого обвинения предъявлено не было. Каких-либо данных о совершении Т. преступления в материалах дела нет. При таком положении в действиях Т. отсутствует состав преступления, а принадлежность его родителей к дворянам не может быть признана уголовно наказуемой для Терпиловского.

С учетом изложенного и руководствуясь Указом Президента ВС СССР от 19 августа 1955 года, Президиум Ленгорсуда постановил:

Постановление Особого Совещания при НКВД СССР от 9 марта 1935 года в отношении Терпиловского Генриха Романовича – отменить и дело производством прекратить за отсутствием в его действиях состава преступления.

Председатель Еременко».

 

Комсомольский джаз

Интервью с композитором Г. Р. Терпиловским

– Генрих Романович, как началась Ваша композиторская биография?

Терпиловский : Довольно неожиданно. В школе я даже не подозревал, что стану музыкантом. Когда же не прошел по конкурсу в политехнический институт, то поступил в музыкальный техникум, так тогда назывались музыкальные училища. Он очень эффектно назывался: «Темп» – Третий музыкальный техникум. Учился я по классу рояля у Б. Л. Вольмана. Последние годы он был профессором Ленинградской консерватории, а в тридцатые годы играл в джаз-оркестре Л. Я. Теплицкого и был чуть ли не единственным импровизатором. На этой почве у него порой возникали конфликты, Леопольд Яковлевич требовал, чтобы музыканты в оркестре играли честно по нотам. А Вольмана тянуло импровизировать на фортепиано.

Потом, уступив настояниям мамы, я поступил в сельхозинститут. Там как раз организовался самодеятельный джаз-оркестр, и я начал в нем активно участвовать. Наш джаз пользовался большим успехом у студенчества. Правда, в то время высказывались мнения, что джаз вообще нужно запретить. В связи с этим особенно дорого, что Ленинградский обком комсомола проявил интерес к бытовой музыке.

Так родился молодежный джаз-оркестр при КРАМе [кинотеатре рабочей молодежи]. Была определена смета: ведь музыканты ежевечерне давали концерты и в самом кинотеатре, и в институтах, и в воинских частях. Эпоха энтузиазма распространялась в полной мере и на нас. К тому времени по окончании сельхозинститута я работал старшим экономистом в Ленгоснарпите, но уже обратил внимание на себя первыми музыкальными композициями для джаза. И мне предложили официально руководить оркестром. Обком комсомола сделал это через директора КРАМа Владимира Ивановича Ладухина. Удивительный человек, с благодарностью вспоминаю его всегда. Старый большевик, позднее он был секретарем партийного комитета Ленкино, а умер уже после блокады, будучи директором Монетного двора. Без него в КРАМе, наверное, не существовало бы ни джаза, ни крамовских традиций. Кинотеатр славился не только оркестром. Здесь, по-моему, чуть ли не впервые в истории нашего кинематографа практиковались встречи с артистами, снимавшимися в том или ином фильме. Помню встречу с участниками фильма «Чапаев». На нее пришли братья Васильевы, Б. Бабочкин и мой сосед по школьной парте Б. Блинов, исполнивший роль Фурманова.

Особой была атмосфера в самом кинотеатре. Никаких надписей типа «Строго воспрещается». Просто висела табличка: «Береги кинотеатр – он твой». Этим, по-моему, все сказано.

Джаз нуждался в своих авторах и в своих аранжировщиках. Но далеко не всегда профессиональные музыканты с консерваторским образованием могли выполнить такую работу. Нужна была молодежь, сведущая в жанре. Мною Ладухин заинтересовался именно потому, что я уже имел самостоятельные композиции для джаза. Такие, как «Джаз-лихорадка», цикл блюзов на стихи американского поэта Л. Хьюза. Хотя кое-кто из «серьезных» музыкантов настороженно относился к моему приему на должность руководителя оркестра.

– А как складывались Ваши дальнейшие отношения с джазом?

Терпиловский : Некоторое время я работал с Леонидом Осиповичем Утесовым. Был аранжировщиком, а когда болел один из пианистов, заменял его. Мы и сейчас любовно встречаемся с Леонидом Осиповичем. Забыты все трения, которые возникали прежде из-за репертуара. Мне казалось, что он уводит оркестр от чистого джаза. Он же считал, что мы, джазисты, ковыряемся в слишком узком кругу музыкальных интересов, пренебрегаем интересами широкой аудитории. И, знаете, время доказало, что каждый из нас в чем-то был прав, а в чем-то ошибался.

Оркестр Утесова был аккомпанирующим коллективом: Утесов поет, оркестр изредка заполняет промежутки музыкальными номерами. «Крамовский» же джаз не имел хороших вокалистов, и потому у нас был перегиб в сторону оркестровой музыки. Мы тоже стремились уйти из плена американских оркестровок. Приглашали Никиту Богословского, Сергея Воскресенского и Бориса Старка писать для нас. Некоторые из них теперь почти неизвестны, а вот Никита Богословский признан и любим. Хотя его ранние джазовые оркестровки были встречены в штыки. Их даже оплачивать не хотели.

– Скажите, а завоевания джаза имеют какое-то современное продолжение?

Терпиловский : Конечно, за сорок лет легкая музыка очень обогатилась. Раньше джаз даже противопоставляли серьезной музыке, шли, например, дискуссии «Джаз или симфония?», по-моему, совершенно надуманные. А сейчас есть целый ряд разновидностей легкой музыки. И джаз в том числе. Наряду с биг-битом, наряду с роковой музыкой, наряду с поп-музыкой. И я стою за то, чтобы каждая из них имела свою аудиторию. Особенно, если учесть широкую популярность всех этих жанров. Вспомните хотя бы, сколько самодеятельных исполнителей прослушало жюри на областном конкурсе «Алло, мы ищем таланты!». Выступали даже ребята, не занимающиеся в каких-либо коллективах. Наверное, тот разговор, который мы с ними вели, не прошел бесследно.

Я познакомился с джазом в период его возникновения. Но это не значит, что только в этом жанре замкнулись мои композиторские интересы. Я писал и симфонические произведения. В Перми написал три одноактных балета: «Выстрел», «Лесная сказка», «Чудесница». Правда, элементы джаза, <…>, давали себя знать и в них. Когда шло обсуждение «Чудесницы», один из московских композиторов, хотя и не знал моей биографии, заметил влияние джаза, но не в укор, а как факт. Джаз – это ритм, а для балета ритм тоже очень важен.

Написал несколько песен о комсомоле. И продолжаю создавать музыку для эстрады.

Молодая гвардия. 1978, 14 апр.

 

Через все испытания

Из воспоминаний Н. Г. Терпиловской

…А встретились мы с моим дорогим и безгранично любимым человеком в 1943 году. Война была в самом разгаре, а когда она началась, меня как будто кто-то толкал, тихо шепча: иди в армию. Повинуясь столь усиленному нажиму извне, я уволилась с работы в крайфинотделе, где работала старшим бухгалтером бюджетного управления, пошла на призывной пункт и попросила взять меня в ряды Красной Армии. Многих девушек призывали в то время, но мой возраст не подходил под призыв. Тем не менее я преуспела в своих просьбах и попала на Дальний Восток в батальон аэродромного обслуживания – БАО-805. Была солдатом, как и все девочки, прибывшие вместе со мной. Вскоре меня взяли в канцелярию. Участвовала в самодеятельных концертах, играла в спектаклях и пела. Однажды мы поехали с концертами на ЦАРЗ (центральный авиаремонтный завод). После концерта меня пригласили в одну из гримерных при клубе, где находилось человек пять мужчин. Я растерялась, но, услышав просьбу спеть все, что я могу, знаю и хочу, успокоилась. А знала я много лирических песен, цыганских романсов и арий из оперетт. Когда я таким образом развлекала своих слушателей, вошел молодой мужчина очень высокого роста. Он скромно сел в дальний угол на диван и ничуть не помешал мне, но странно: между нами протянулась невидимая нить, мы часто взглядывали друг на друга, и эта нить как будто соединила наши сердца воедино, пока еще бессознательно.

С того вечера я, под предлогом репетиций, ссылаясь на отсутствие в нашем БАО аккомпаниатора, частенько прибегала в зону ЦАРЗа, чтобы увидеть этого милого, обаятельного, скромного и умного человека. Все отпущенное мне время мы отдавали работе, разучивали новые песни, соприкасаясь друг с другом только взглядами через разделяющий нас рояль. В одну из очередных репетиций я очень пристально посмотрела в глаза Генриха Романовича (до этого я стеснялась), и вдруг в моем сердце как будто повернули какую-то пластинку, я полюбила его мгновенно, сильно и навсегда. Бывает ли так? Да, бывает, и со мной это произошло! Проведя беспокойную ночь, едва дождавшись рассвета, я побежала в зону (у нас был тайный лаз). От переполнявшего чувства стало тесно в груди. Я вбежала в комнату, в которой он жил при клубе, почти без чувств. Он все понял, так как сам уже любил меня. В это утро мы стали мужем и женой перед Богом, но не перед людьми. От людей нам надо было скрываться. Но, как ни были мы осторожны, о нашей любви все же узнали, и нас разлучили. Меня посадили на гауптвахту за связь с зеком, а Генри этапом отправили на Биракан.

До того как все это произошло, прежде чем Терпиловский оказался в ЦАРЗе, много ему пришлось вынести физических мук и пыток, которые над ним учиняли. Он вытерпел все! Как справедливо сказал Л. О. Утесов о Терпиловском: «Да, он терпелив, очень терпелив, и фамилия его очень ему подходит». Он выдержал пытки, он выдержал восемнадцатимесячное пребывание в камере-одиночке, в камере смертников, откуда его выводили почти каждую ночь на расстрел, чтобы под страхом смерти заставить его признаться в том, в чем он не был ни в коей мере виновен. Признаться в том, что он якобы был организатором террористической группы, совершившей убийство С. М. Кирова. А взяли его в Алма-Ате, куда он был выслан из Ленинграда, потому что отказался сотрудничать с ОГПУ и доносить на своих, таких же ссыльных, несчастных товарищей.

О тех страшных годах написано немало. Я же могу передать только то, что мне рассказали те немногие, что попали в переделку и, вытянув счастливый билет, остались в живых, вышли из этого ада.

Мой дядя по отцу был арестован за безобидный анекдот и умер во внутренней тюрьме.

Ни в чем не повинные люди подвергались жесточайшим пыткам, после которых арестованный не имел шанса остаться в живых. Заключенные гибли сотнями. На Алдане их топили в реке, а в Свободном, в ущелье между сопок, под шум заведенных тракторов расстреливали из пулеметов по 100–150 человек за ночь.

Между сопок, неподалеку от этого лобного места, находилась тюрьма, где содержался еще один счастливчик, оставшийся в живых. Счастливчик с утраченным здоровьем и искалеченной судьбой – Генрих Романович Терпиловский.

Попал Генрих Романович в эту мясорубку по доносу. Он занимал шикарную квартиру из нескольких комнат, в которой жил вдвоем с экономкой своих родителей. Имя доносчика не было достоверно известно, оно только предполагалось, и это было чудовищно, так как подозревался бывший муж мамы Генриха, за которого она вышла замуж после смерти своего первого мужа, отца Генриха.

Подозрение вылилось в уверенность после длительных размышлений над предыдущими событиями, когда была арестована мама Терпиловского, выслана в Карелию, где и скончалась. Имя предателя явственно проступило: это он, бывший муж – Евтеев!

Само по себе заявление о занимаемой большой квартире не явилось бы поводом для ареста, но убийство С. М. Кирова послужило толчком для очистки Ленинграда от «сомнительных» людей, а Генрих – поляк по национальности, сын полковника царской армии, и это было достаточным основанием.

В ссылке Терпиловского арестовали и увезли на Дальний Восток…

Обессиленный пытками и голодовками, которые держал трижды по неделе и больше, добиваясь встречи с прокурором, Генрих Романович надеялся, что его если и не освободят, то переведут в лагерь. А лагерь – это не тюрьма, там можно гулять по зоне, видеть небо и солнце, дышать чистым воздухом, а не смрадом камеры. И Терпиловский был переведен в лагерь.

Но и лагерь не освободил его от пыток, хотя это были пытки другого рода. Он должен был, как и все, копать ямы. К чему эти ямы, для чего предназначены, никто не знал. Но копали, ибо было приказано. Нормы Генрих, конечно, не выполнял, уж слишком неподходящим для такой работы он был. За невыполнение его сажали в карцер на воду и хлеб, 300 граммов в сутки. Отсидев положенное время, он выходил и снова долбил смерзшийся грунт ослабевшими руками. И снова, как по кругу: невыполненная работа, карцер, и так до бесконечности.

Измученный до предела, он обратился к врачу, руководившему отбором заключенных для отправки в лагерь инвалидов, с просьбой, чтобы и его включили в список отправляемых. К этому злополучному времени Терпиловский стал инвалидом. Опухшие от постоянного недоедания и отсутствия каких-либо витаминов ноги, покрытые язвами, которые болели и кровоточили, едва передвигались. Эта болезнь носила звучное название «пеллагра».

Врач, испытывающий к Терпиловскому симпатию и сострадание, ничем, к сожалению, не мог ему помочь. Он только говорил: «Прошу Вас, Генрих, не проситесь и не уезжайте в тот лагерь: там не станет вам лучше, там вы совсем пропадете. А здесь я постараюсь почаще давать вам освобождение от общих работ». Уговорил, тем самым подарив Терпиловскому многие годы жизни. Да, это так, потому что весь состав с заключенными и охраной ушел в воды Байкала из-за железнодорожной катастрофы. Только два человека по счастливой случайности остались в живых, так как находились в наружной охране. Они-то и рассказали о происшедшем.

Я говорю большое спасибо этому доктору. Спасибо за то, что только благодаря его стараниям я смогла встретиться со своим любимым. Эта встреча принесла много счастливых, а иногда и горестных лет. Его болезнь, разлуки и переживания. Но такова жизнь, не всегда ее дорога бывает гладкой. Наверно, только подлецам удается пройти дорогу жизни без тревог и волнений…

Терпиловского отправили в лагерь СКОЛП (расшифровать я это не могу), где и нашел его лихой парень Павел Дудин, отбывающий небольшой срок по бытовой статье и работающий на ЦАРЗе снабженцем. Как бытовик и снабженец, Дудин был расконвоирован и свободно ходил по городу.

Узнав, что в СКОЛПе, находящемся в двух километрах от ЦАРЗа, содержится профессиональный музыкант и композитор Терпиловский, Дудин заинтересовался (а он был большим любителем театра, музыки и всего того, где он мог проявить свои незаурядные способности артиста), заручился разрешением директора ЦАРЗа Горюнова и направился в СКОЛП для знакомства с Терпиловским. Когда Дудин увидел, в каком состоянии находится Терпиловский, то чуть не задохнулся от боли. Это был тощий, изможденный, похожий на скелет, почти на грани конца своего жизненного пути человек. Не сказав ни слова, Дудин убежал, раздобыл курицу, масло и другие продукты, принес все это Терпиловскому и стал откармливать его. Потом получил разрешение директора Горюнова взять Терпиловского на завод в качестве руководителя оркестра. Только там, на усиленном пайке, приравненный к итээровским работникам, Терпиловский приобрел нормальный и даже холеный вид. Впоследствии Дудин и Терпиловский стали большими друзьями. Огромное спасибо П. Дудину, светлая память о котором сохранилась у меня, за то, что он спас Генриха Романовича от неминуемой близкой смерти.

Терпиловский ожил, стал полноценным человеком, руководил оркестром (а тот, естественно, состоял из заключенных), написал там музыку к оперетте «Девушка-гусар», имевшей большой успех как среди заключенных, так и у вольнонаемных. Роли исполняли вольнонаемные и заключенные.

Терпиловскому была отдана для жилья одна из гримерных при клубе, куда он приходил с работы отдыхать или спать, если не надо было репетировать с оркестром. И вот в это-то время я и встретилась с ним. Но после недолгого счастья была разлучена.

Итак, о Биракане, куда Генрих Романович был отправлен.

В каждом или почти в каждом лагпункте была тяга к созданию драмкружков или оркестров, если среди заключенных находились музыканты. Если же их не оказывалось, как это случилось в Биракане, тогда их подбирали в других лагерях. И тут Генриху немного повезло: начальником Бираканского лагеря оказался прежний заместитель начальника ЦАРЗа Лев Чернышев, который, доверяя Терпиловскому, отправил его в командировку в г. Свободный на ЦАРЗ (конечно, под конвоем) с предписанием отобрать несколько музыкантов и привезти их в Биракан. Выбрал он Геньшина (скрипач), Фаворского (трубач), К. Гордона (баянист) и других, фамилии которых не помню. Но не только за этим ехал Генрих в Свободный: его окрыляла надежда увидеться со мной. Увы, он меня не застал. К этому времени закончилась война, и я, получив документы и литер на билет, уехала в г. Красноярск, где жила моя мама. Папа уже умер от туберкулеза, доставшегося ему от колчаковцев, когда они били его шомполами до того, что нижняя его рубашка осталась на теле в рубцах от побоев. В 1942 году папа был еще жив и, слушая по радио сводки о продвижении коричневой своры по нашей территории, говорил: «Только не говорите мне, что этот толстоголовый салман (так он называл Сталина) сдаст Москву!»

Я дома, но чем для меня был родной кров без Генриха? Я не находила покоя и все рвалась в г. Свободный, думая, что Генрих там. Я ведь не знала, что он этапирован в Биракан. И вдруг я получила письмо! О радость! От него! Он знал мой домашний адрес. У нас началась оживленная переписка.

В одном из писем я получила еще более радостную весть. Генри писал: «Я расконвоирован, приезжай, Юлия поможет тебе устроиться на работу, и мы сможем видеться». Юлия – это жена начальника лагеря Чернышева, с которой мы были в дружбе.

Недолго думая, я собрала весь свой багаж, постель, посуду в два чемодана и побежала в органы за разрешением поездки на Дальний Восток. В то время выехать дальше Иркутска без особого на то пропуска было так же невозможно, как перейти границу, разделяющую государства.

Пропуск был получен. Я отправилась в далекий путь в совершенно незнакомое мне место под названием Биракан. Встретила меня Юлия и повела в дом, где Генри подыскал место для жительства. Генри, естественно, встретить меня не смог. На следующий день он прибежал ко мне, и радости нашей не было предела. Мы вновь вместе! Но счастье наше длилось недолго, всего три дня. За это время узнали, что к Терпиловскому приехала жена, и его законвоировали. А это значило, что мы опять не сможем видеться. Оставаться в Биракане после этого, как сказал сам Генри, не имело смысла. Уезжала я с болью в сердце и с мыслью о том, когда же мы теперь увидимся.

Вскоре после возвращения к родным пенатам мне предстояло опять выехать на Дальний Восток. Генриха перевели из Биракана в Юхту, в лагерь для малолетних правонарушителей, с которыми ему надо было работать, прививая им через музыку добрые чувства. Он был расконвоирован и в этот раз мог встретить меня и поместить в комнату на частной квартире. На следующий день я поехала в Юхту к начальнику лагпункта Новаковскому. Сказала ему, что я жена Терпиловского, мне хотелось бы находиться рядом с мужем, не поможет ли он (Новаковский) устроиться мне в Юхте на работу. Новаковский с сочувствием на меня посмотрел и ответил: «Уважаемая Антонина Георгиевна, я с большим бы удовольствием все сделал для вас, но здесь я не один, есть еще один начальник. Узнав, что вы жена Терпиловского, он тут же законвоирует его, и ваша жизнь в Юхте потеряет смысл. Сделаем мы лучше так: вы уезжаете в Свободный, от нашего поселка это всего 15 километров, я помогу вам устроиться на работу и буду каждую неделю отпускать Генриха Романовича». Новаковский выполнил свое обещание, и Генрих каждую субботу вечером приезжал ко мне, а на следующий день вечером мы расставались до следующей субботы. Приезжал он, разумеется, без конвоя, как полноправный человек, и мы могли посещать знакомых.

До конца десятилетнего срока заключения, к которому был приговорен без вины виноватый Терпиловский, оставалось где-то около года. Генри изъявил желание иметь аккордеон на всякий случай, авось пригодится, надо было освоить игру на нем. Сделав все возможное и невозможное, я купила ему этот инструмент.

Но тут грянула беда: у Генри обострилась язва желудка. Сказались прежние голодовки и нервное перенапряжение, когда он находился в тюрьме, отстаивая свое право на жизнь. Его срочно повезли в Хабаровск и положили в военный госпиталь. И в то время находились добрые люди, относящиеся к Терпиловскому с большим уважением и симпатией. Делал операцию профессор Гейнац (впоследствии он уехал в Ленинград). Он удалил две трети желудка без наркоза – не было его, только новокаин. Два часа на операционном столе почти без всяких обезболивающих средств вытерпел Терпиловский. Все вытерпел, получив еще в придачу карбункул (застудился в госпитале). Подошло время выписки, и я повезла его в Юхтинский лагпункт.

Довезла я моего дорогого до Юхты и сдала у ворот зоны под охрану. В зону меня не пустили…

Наконец настал тот долгожданный день в 1946 году, когда Генрих стал свободным в городе Свободном!..

Во всех последующих событиях, происшедших с нами, я считаю виновной себя, так как только из-за меня Генрих отказался от комнаты и прописки в Таллине. Согласись мы на это, и не было бы того, что случилось с нами дальше. Ведь и так незаконная ссылка, арест, все мучения, перенесенные им, искалечили ему жизнь и здоровье, карьеру композитора, в числе лучших из которых мог бы он быть. Когда Генри работал в КРАМе руководителем оркестра, к нему частенько обращался В. П. Соловьев-Седой с тем, чтобы Генри исполнил его произведения. Генри Терпиловский был очень одаренным человеком. В свои двадцать лет он был необычайно образован: блестяще знал литературу, писал стихи, рисовал, свободно владел французским, немецким, английским, польским языками и сочинял музыку. В джаз-клубе с Терпиловским начали свою биографию саксофонисты О. Кандат, А. Котлярский и А. Дидерихс. Сочинения Терпиловского исполнялись Ленинградской филармонией. И все это полетело к черту! Из-за ссылки и арестов он был оторван от любимой работы почти на 30 лет! Тем не менее о нем как о композиторе знают в Англии и Америке…

Мы с Генри, продав аккордеон, поехали в Грозный к Павлу Дудину. Там прожили в невероятно неудобных условиях около двух лет. И тут на нашем горизонте появился Дорохов, парень из Перми, в то время называвшейся г. Молотов. Он был ударником в оркестре клуба при заводе им. Сталина. Вцепившись, как клещ, он стал уговаривать Генри и меня переехать в Пермь, нахваливал и город, и директора завода Солдатова, который был большим любителем музыки и сердечно относился к музыкантам. Мы прежде всего спросили, будет ли квартира. На это Дорохов безапелляционно заявил, что будет. И мы согласились. И добровольно попали к волку в пасть: авиазавод и 58-я статья несовместимы.

Встречали Новый год мы уже в Перми. Генрих не проработал и полгода, 15 июня 1949 года его забрали прямо с репетиции. Кто-то пустил слух о том, что Генри, играя на рояле, передавал условные знаки о секретных сведениях завода. А он никогда и не был на заводе, не знал его секретов, никогда ими не интересовался, был всецело занят музыкой. Опять пришла беда в наш дом. В отчаянии и в слезах прошли сутки.

Надо было что-то предпринимать. Первым моим побуждением было обратиться к директору завода Солдатову. Принял он меня сердечно, внимательно слушал, но ответ его был неутешителен. Он сказал, что если бы арест произошел по старому делу, то смог бы помочь, но тут что-то новое, и он бессилен. Вокруг меня сразу же образовалась непроходимая стена отчуждения. Никто не пришел, даже музыканты, восторгавшиеся Генрихом Романовичем, хотя бы из любопытства, узнать, что же случилось. Только одна женщина, работавшая на заводе секретарем, осмелилась навестить меня дважды, и то глубокой ночью.

Пошла я к прокурору города. Он что-то начал мне объяснять, успокаивал меня, а я ничегошеньки не понимаю, пусто в голове. Сказать откровенно, что произойдет с Генрихом, он, видимо, не имел права, но, видя мое состояние, не выдержал, стукнул по столу рукой и сказал: «Да успокойтесь наконец, будете вы с мужем вместе». Разрешил мне свидание. Только увидев мужа, я пришла немного в себя, поняла, что его отправляют в ссылку в Красноярский край. Ссылка – это все же не лагерь, значит, мы не будем разлучены. Попрощалась я с Генри и выехала в Красноярск к своему брату. Прошло лето, приближался праздник 7 ноября. Все радуются, смеются, а я с поникшей головой, со слезами на глазах думаю: где же Генри, что с ним? И тут к нам в окошко кто-то постучал. Это были совсем незнакомые люди, муж и жена. Они рассказали, что на вокзале к ним обратился человек и попросил передать мне, что его везут в Абан, адрес брата он знал. Абан – это за Канской железной дорогой, а оттуда надо ехать еще 50 км на машине.

Поехала я в Абан. Поселок невелик, а ссыльных мужчин и женщин уйма. Там оказался и Яков Харон, с которым я встречалась на ЦАРЗе в г. Свободном. Устроиться на работу негде, даже мне, вольной. Как же жить этим людям – несчастным, незаслуженно изгнанным из привычной, благоустроенной, относительно обеспеченной жизни? С болью в сердце уезжала я из Абана, опять расставаясь со своим обездоленным горемыкой мужем. Вернувшись в Красноярск, я пошла в приемную МВД, а там в ожидании своей судьбы сидят профессора, врачи и гадают, куда же их направят. Не раздумывая долго, набрала по внутреннему телефону начальника МВД и безапелляционно заявила, что я хотела бы встретиться с ним. Удивительней всего было то, что он тут же назначил мне встречу на следующий день. Изумлению сидящих людей не было предела. Ровно в 20 часов следующего дня я была в приемной начальника. Я шла по ковровой дорожке до его стола, как мне показалось, 100 метров. Начальник предложил мне сесть и спросил:

– Что вы хотите?

– Я хочу, чтобы вы разрешили моему мужу, Терпиловскому, приехать в Красноярск, ибо, находясь в Абане, нет возможности выжить. Единственное, что мы имеем, – это голову и руки, но там для них применения нет.

– Кто ваш муж по специальности? Музыкант? Пусть переквалифицируется.

Тут я взорвалась.

– Что же ему, на лесоповал идти? Так он инвалид второй группы. (Жалею, что не сказала: «Полученной в ваших застенках».)

– Куда бы вы хотели поехать?

– Вот сюда.

– Нельзя.

– Почему?

– Это южнее Красноярска.

– А куда можно?

Он взял указку, подошел к карте Красноярского края, ткнул куда-то.

– У нас нет средств, добраться в Туву можно только самолетом. Если муж приедет в Красноярск, возможно, он сам договорится с работой, и нас доставят в Туву за казенный счет.

– Хорошо, я разрешаю приехать вашему мужу в Красноярск, но теперь по этому вопросу обращайтесь к майору Ежаку.

Обратилась к майору, объяснив суть дела, получила ответ, что он незамедлительно направит запрос в Абан для разрешения выезда Терпиловского в Красноярск.

Через неделю явилась опять к Ежаку. Он выразил изумление:

– Как, еще нет? Безобразие, сейчас же отправляю повторный запрос.

Наконец, получив телеграмму о выезде, мы с мамой поехали на вокзал. Поздней ночью мы встретили Генри. Декабрь 1949 года был лютым, но мы не чувствовали мороза. Нам было тепло и отрадно от сознания того, что мы вместе. Через два дня мы выехали в село Атаманово, где Генри договорился с работой. Село это стояло на берегу Енисея, в 80 км от Красноярска. Генри работал в конторе, а для меня работы не нашлось. Я стала брать заказы на пошив платьев у местных модниц. Дров, выдаваемых Генриху конторой для обогрева нашего жилища, нам не хватало, норма была ограничена. Я брала пилу и санки и шла в лес. Проваливаясь по пояс в снег, я выбирала высокую, но не очень толстую березу и пилила ее. Когда она падала, я распиливала ее на несколько частей, а дома мы с Генри распиливали березку на более мелкие части.

Когда наступила весна, мы посадили картофель – участки в три сотки выделяли всем желающим ссыльным, а их в Атаманово было достаточно. Картофель уродился отменно вкусный. Такого я не ела ни до, ни после, сколько живу. Прожили мы в ссылке две зимы, ездили к брату встречать Новый 1951 год. А летом 1951 года Генриха вновь арестовали и отправили в лагерь в Березовку, находившуюся в 50 км восточнее Красноярска. Я приезжала к нему почти каждое воскресенье, чтобы подбросить ему что-либо из продуктов, а также для того, чтобы дать небольшой концерт березовской публике. Генрих аккомпанировал мне на аккордеоне, который, кстати сказать, был прислан ему Утесовым. Сам Л. О. Утесов внес немалую долю на его приобретение. Эти короткие минуты выступления на сцене давали нам с Генри хотя бы на короткое время глоток свободы. Эти дни воскресенья были днями отдохновения, нашей отдушиной. В 1952 году Генриха перевели в Тайшет, в лагерь более строгого режима, откуда даже письмо написать разрешалось только раз в месяц. Поехала я летом в Тайшет и обратилась к начальнику лагеря за разрешением на свидание с мужем. Увы! Он мне отказал: «Ваш муж является врагом народа». – «О, сколько лет прожила я с ним вместе и не знала, что он враг народа». – «А если бы знали, то не сидели бы здесь рядом со мной». Подтекст очевиден: я бы тоже сидела в каком-либо лагере, а не в его кабинете.

Приближался 1953 год. Я получила письмо от Генриха, в котором он сообщил, что его сактировали, но почему-то до сих пор держат в лагере. Сактированный человек – это человек, не способный к труду, что засвидетельствовано врачами. Он должен быть отпущен на свободу. Меня охватил праведный гнев: Генри должен быть уже дома, а его до сих пор содержат под стражей! Я стала готовиться к поездке в Тайшет с объявлением войны лагерному начальству за свободу моего мужа. И тут нам улыбнулось счастье: в марте 1953 года умер наш «великий», «родной», рябой палач Сталин. Выехала я в Тайшет в конце мая, обратилась к начальнику лагеря. О чудо! Мне любезно предложили присесть, разрешили свидание и даже позволили передать букет цветов.

– Извините, но я приехала не букетами радовать мужа, а взять его домой!

– Тогда вам надлежит обратиться к начальнику особого отдела Цевелеву, так как дело об освобождении вашего мужа находится у него.

Прихожу к Цевелеву. Он сказал:

– Дело об освобождении вашего мужа находится у судьи.

Я направилась к судье. Тут я повысила голос:

– На каком основании вы до сих пор держите в лагере зека Терпиловского, когда он давно уже должен быть освобожден, что подтверждают находящиеся у вас документы врачей! Вы что же, думаете, вам не придется ответить за нарушение законности?

– Что вы кричите?

– А как же мне не кричать, если вы до сих пор держите больного человека под стражей? Вам придется ответить, если он умрет.

– Нет у меня документов, они находятся у подполковника.

– Хорошо, я сейчас пойду к нему.

Взбешенная, я опять прибежала в кабинет Цевелева, взяла стул, села напротив стола подполковника и заявила:

– Вы что гоняете меня, как футбольный мяч? Сколько это будет продолжаться? Вот сейчас я здесь сяду и не выйду до тех пор, пока вы не освободите моего мужа!

Подполковник начал звонить судье, чтобы сию же минуту доставили документы, затем в канцелярию – о приготовлении справки, в фотолабораторию – о снимках. Через 30 минут он мне заявил:

– Ну вот, все готово, можете забирать своего мужа.

– Я побегу за билетами! – радостно воскликнула я. Но тут он охладил мой пыл:

– Ваш муж поедет в вагоне для заключенных.

Мне уже было не до нюансов, в каком вагоне поедет мой муж, я выиграла бой. Я побежала в лагерь, чтобы сообщить мужу радостную весть, а он уже приготовился. И мы виделись с ним, правда, через окошко вахтера.

Генрих Терпиловский и Нина Георгиевна. Последняя красноярская ссылка…

Я почти приползла на станцию, а там стоит группа заключенных, окруженная стражей и собаками. Среди них и мой муж. Я взяла билет, заключенных погрузили в вагон с зарешеченными окнами, и вскоре поезд тронулся. На каждой остановке я выбегала к окошку вагона с железными решетками, где сидел Генри, и мы могли видеть друг друга.

Прибыл поезд в Красноярск где-то около 15 часов дня. У меня оставалось еще время забросить аккордеон домой и бежать в МВД. Каким образом я узнала, к кому надо обращаться, сейчас уже и не помню. Я сказала очередному начальнику:

– Моего мужа освободили по акту врачей, он должен находиться под их наблюдением, и если отправите его опять куда-нибудь в район, он погибнет. Прошу оставить его в городе.

– Где вы работаете? – последовал вопрос. Я ответила, что на кирпичном заводе.

– Хорошо, приходите за вашим мужем завтра туда-то и тогда-то.

Пробормотав «спасибо», я ринулась домой, чтобы смыть с себя грязь и пот. Не успела еще ополоснуться, как раздался стук в дверь, открываю, а за ней – Генри! Он приехал на такси как настоящий полноправный гражданин Советского Союза. Начались разговоры без конца…

Прожив в Красноярске до декабря 1953 года, мы вернулись в Пермь, предварительно списавшись с директором Дворца культуры, куда Генриха Романовича с большой охотой взяли руководителем оркестра.

С этих пор мы уже не расставались с ним до самой его кончины…

 

«Земляку по стране, именуемой джаз»

Воспоминания М. И. Футлика, почетного архитектора России

В городе он был весьма заметной личностью.

Издалека можно было заметить его долговязую фигуру, воткнутую по грудь в уличную толпу. Он возвышался над нами, всегда элегантно одетый. Летом – в импортную вельветовую куртку цвета беж, в светлую рубашку (кофе с большим количеством молока), завершающуюся у подбородка большим бантом шейного платка, и в неизменной кепочке. Ансамбль дополняли трость и брюки белого или серо-коричневого цвета. В общем, предметы, как в сюите Эллингтона, – «бело-черно-бежевого цвета».

Он шел, свободно размахивая руками, и казалось, что его руки и ноги могли сгибаться в суставах по всем направлениям. Его худоба зрительно увеличивала его двухметровый рост.

В общем, эта незаурядная фигура была в свое время непременным дополнением городского пейзажа. Я часто встречал его на улицах. Мы не были знакомы, но иногда при большом сближении слегка раскланивались.

Я знал о нем уже довольно много по рассказам бывших его музыкантов. Рассказы эти не носили искусствоведческого характера. В основном, это были потешные случаи, связанные с женщинами и испитием большого количества горячительных напитков на репетициях и во время гастролей. В этих рассказах Генрих Романович был человеком бесшабашным, но с доброй душой. У него легко можно было занять несколько рублей в «трудную минуту», чему я был неоднократно свидетелем. О его арестах и лагерях говорили мало и приглушив голос.

Познакомиться с ним мне помогла Перестройка.

Лавина советских и импортных джазовых пластинок обрушилась на наши неподготовленные головы, сметая непонятно шипящие записи на рентгеновских пленках. Это уже был звук. Это был Джаз. Правда, и раньше можно было переписать на магнитофон «кое-у-кого кое-что» с «фирменного» диска. Эти разрозненные записи часто не имели к джазу никакого отношения. Но теперь в этом океане музыки стала проступать четкая система.

Пожелтевшие листочки «самиздата» сменила нормальная литература.

В этой связи нельзя не упомянуть нашу Шуру – Александру Сергеевну Лаврову. Благодаря ее активной деятельности я превратился в обладателя обширной коллекции джазовых дисков. Шуре я обязан знакомством с Г. Р. Терпиловским, дружба с которым продолжалась у меня все последние десять лет его жизни.

Однажды Лаврова сообщила мне, что Генрих Романович ищет покупателя на антологию американского джаза 1920-х годов, которую он привез из Варшавы с очередного джазового фестиваля. Это была польская перепечатка из десяти пластинок в картонной коробке – первые записи новоорлеанских оркестров и чикагских диксилендов: Джерри Рол Мортон «Доктор Джаз», Бикс Байдербек… Процесс купли-продажи быстро перешел в долгую беседу. Естественно, как все джазовые фанаты того времени, мы перешли к разговору о фирменных дисках, имевшихся у нас. Выяснили, что оба любим главное направление в джазе – «мэйн-стрим» – и довольно равнодушно относимся к «би-бопу» и модерну.

Расстались мы довольными друг другом и с пожеланием обмениваться дисками для переписывания.

Через пару дней я уже звонил в шестидесятую квартиру на высоком четвертом этаже дома на улице Газеты «Правда» (ныне Павла Соловьева. – В. Г.), имея при себе большой сверток «пластмассы», выражаясь современным языком.

Квартира имела странную, на мой архитектурный взгляд, планировку. Прямо от входных дверей небольшой коридор вел в спальню. Чтобы попасть в кабинет мэтра, нужно было повернуть направо мимо туалета и ванной, пройти через кухню, где за столом, дымя дешевенькими папиросками «Дымок», раскладывала пасьянс Нина Георгиевна. Дверь в кабинет из кухни была постоянно открыта.

Справа, у всегда зашторенного окна, письменный стол, накрытый стеклом. Позади стола стеллажи с книгами и пластинками. Там же на полке стереопроигрыватель какой-то прибалтийской марки. Слева у стены черное пианино пермской фабрики, и над ним в рамочке маленькая цветная фотография Дюка Эллингтона.

Эта фотография всегда привлекала к себе внимание. Если к ней приглядеться внимательно, то можно было разглядеть выдавленную размашистую роспись. Видимо, в ручке кончилась паста.

Когда композитор Ю. Саульский представил Терпиловского Д. Эллингтону во время его гастролей в Москве (1971), Дюк уже знал кое-что о Генрихе Романовиче. Роясь в своих вещах в поисках сувенира, Эллингтон сердито внушал своей свите:

– Раздаете все всякой шпане и подонкам. А когда приходит порядочный человек, и подарить-то нечего!

Из всей тирады разгневанного мэтра на американско-джазовом сленге Терпиловский разобрал только эти слова.

Наконец нашлась фотография, которая и была подарена с автографом (И значок с образом Дюка. – В. Г.).

У Терпиловского я стал бывать довольно часто. Наши долгие беседы не ограничивались музыкой. Искусство, кино, театр, живопись, литература… И, конечно, политика.

Обмен новостями: кто, что сумел услышать по «Голосу Америки» или Би-Би-Си. Шумелки и глушилки еще работали на полную мощь, и разобрать что-либо из передач на русском языке было довольно трудно. Все же иногда мне удавалось прослушать новости и литературные передачи Довлатова и Солженицына.

Терпиловскому с его знанием немецкого и польского языков было легче. Передачи на этих языках у нас не глушили. Перестали наконец глушить «Джазовый час» по «Голосу Америки» со знаменитым ведущим комментатором Виллисом Коновером – передача, которая пользовалась бешеным успехом в середине 1950-х.

Кстати, на одном из фестивалей, то ли в Таллине, то ли в Варшаве, В. Коновер подарил Терпиловскому пластинку Эллингтона с теплой дарственной надписью: «To Hanry – with all my best wishes. Sincerely, Willis Conover. 1967».

Терпиловского хорошо знали за границей, он являлся фигурантом американской Джазовой энциклопедии, издатели джазовых журналов Германии и Великобритании долгие годы безвозмездно посылали на его имя журналы Jazz Podium и Crescendo international. Советские джазовые коллективы, гастролировавшие за бугром, привозили ему приветы иногда от совершенно незнакомых лиц.

Но я снова возвращаюсь в рабочую комнату с черным пианино и фотографией Дюка над ним. Наши вечерние посиделки стали традиционными. Они становились необходимыми нам обоим. В качестве собеседника я предоставлял Генриху возможность выговориться, которую, видимо, он не находил среди своих знакомых. В свою очередь, я сам каждый раз узнавал от него много нового и интересного.

Как сейчас, слышу мягкий его голос в телефонной трубке:

– Михаил, что-то давненько Вас не видно. Когда появитесь?

Я приносил ему интересовавшие его книги и журналы, которые стали появляться тогда в большом количестве. Какие-то статьи из газет. И, конечно, пластинки, которые были тогда дефицитом. Зная стесненное материальное положение Терпиловских, старался под каким-либо предлогом их подарить.

Я никогда не замечал у Терпиловских посетителей из пермских знакомых. Кроме врачей или медсестер, делавших уколы. Жили старики уединенно и очень бедно, в основном, на смехотворную пенсию Нины Георгиевны. Часто болели. В этих случаях Нина Георгиевна просила меня по телефону принести что-нибудь из еды, что я немедленно исполнял, благо моя мастерская находилась рядом с их домом.

Посещали их великие гастролеры, часто приезжавшие в наш город, – Л. Утесов (с неизменным букетом цветов для Н. Г.) и О. Лундстрем. Забегали молодые музыканты из ленинградского Диксиленда.

Дружба Утесова с Терпиловским зародилась в 1920-е годы в Ленинграде. Многие музыканты, игравшие у Терпиловского, со временем перешли в оркестр Утесова.

А перед Новым годом, каким-нибудь праздником или юбилеем вся передняя их квартиры была буквально завалена яркими открытками и телеграммами. Передней я называю ту часть коридора у наружной двери, где вдоль стены, противоположной вешалке, громоздилась прямо от пола вторая стена – из книг. Квартира была буквально забита книгами – художественной литературой, тщательно отобранной в соответствии со вкусами хозяев. Так вот, на этой книжной стенке, высотою около метра и задрапированной тканью в несколько слоев, лежали поздравления: открытки, письма, телеграммы. Я всегда поражался их количеству. Здесь можно было прочесть имена Д. Шостаковича, Н. Петрова, Л. Утесова, О. Лундстрема, Ю. Саульского, А. Котлярского…

Обычно двери открывал он сам. С загадочной улыбкой, кивая в сторону своей комнаты, откуда доносилась музыка, спрашивал:

– Отгадайте, Михаил, чей оркестр играет?

Отгадать не составляло труда. Я знал о его большой привязанности к биг-бэндам, особенно Дюка Эллингтона и Каунта Бейси. Если Эллингтон был слишком узнаваем, то с Бейси было посложнее, пока не услышишь его характерное соло на рояле.

– Каунт Бейси, Генрих Романович, – уверенно произносил я, и он был почти счастлив.

Он умел радоваться по-детски всяким пустякам.

Нужно сказать, что Генрих Романович Терпиловский был широко образованным человеком.

Он не зациклился только на музыке, как большинство музыкантов. Неожиданно проявлял довольно глубокую осведомленность и свое независимое мнение в различных областях искусства и науки. От него я впервые услышал об Оруэлле. Когда-то он прочел его роман «1984» то ли в самиздате, то ли в оригинале и запомнил почти наизусть. Он пересказывал мне этот роман так близко к тексту, что когда его напечатали (кажется, в «Иностранной литературе»), то читать мне его уже не хотелось.

Его блестящие рецензии в местной прессе на выступления музыкальных коллективов и отдельных артистов написаны простым, понятным языком. Даже сложные вещи поданы так, что становились понятными любому читателю.

В нем погиб великолепный музыкальный критик.

Он всегда был мягок, деликатен и очень внимателен к собеседнику.

Меня это поражало. Человек, переживший за свою жизнь такое, что не каждый способен пережить, испытавший столько несправедливостей по отношению к себе, совсем не был озлобленным, даже в минуты крайнего раздражения никогда не повышал голос. Следы немецкого воспитания в Анненшуле? Нет! Голубая кровь. Это синтез генов многих аристократических поколений.

Я уверен, что характер вырабатывается в семье.

Он обладал чувством юмора и всегда радовался, когда я приносил ему свежий анекдот или что-нибудь юмористическое.

– Нюся! – возбужденно кричал он жене. – Нюся, послушай!

Нина Георгиевна появлялась, неся на подносе чашки черного кофе и тарелку необычайно вкусного хвороста, испеченного по польскому рецепту.

Часто Терпиловский предавался воспоминаниям. В последние годы это происходило все чаще. Детство. Юность. Annenschule. Колбасьев. Первые джазовые пластинки, которые тот привозил из заморских плаваний, лежали у Генриха в книжном шкафу в картонном альбомчике и в очень хорошем состоянии.

Первая джазовая программа по Ленинградскому радио. Ведущий Колбасьев. Пальмовые иголки для патефона. Первый электропроигрыватель, придуманный и изготовленный Колбасьевым. Первый джаз-бэнд в огромной квартире Терпиловского на Литейном.

Кандат, Дидерихс, Узинг, Котлярский – имена первых его сотоварищей-музыкантов будут часто возникать во все периоды его нелегкой биографии.

Первые аресты. Лагеря.

Последний раз его взяли в 1949 году после репетиции прямо из нового Дворца культуры имени Сталина, еще пахнувшего свежей краской. Надо же случиться, что как раз в это время в кинотеатре «Художественный» крутили американскую комедию «Джорж из Динки-джаза». Фильм для дебилов. Суть его заключалась в том, что немецкий шпион, игравший в американском оркестре, передавал музыкальные сигналы по радио немецкой подводной лодке. И вот какая-то сволочь, то ли по злобе, то ли с похмелья, «проявила бдительность» и стукнула куда надо, что Терпиловский тоже извлекает из рояля непонятные и вражеские звуки. Вернулся он обратно в Пермь лишь в 1957 году.

Я просил, уговаривал его записать воспоминания на бумаге.

– Зачем? Кому это надо? Да и не время еще.

Я уходил домой переполненный впечатлениями. Почему я не записывал его рассказы по свежим следам? Надеялся, что он сам сделает это? Я принес ему лагерные рассказы Разгона, Шаламова.

– Вот, уже все можно.

– Эх, Михаил, – говорил он, хитро сощурившись, – в этой стране в любой момент все может повернуться вспять. Да и мне, с моим жизненным опытом, рисковать, когда уже играют коду (кода – заключительная часть музыкальной пьесы. – Прим. ред.)?

Он имел право на такой мудрый ответ. Если дороги в России кое-как еще можно залатать, то идиотов не вывести никогда. Они размножаются в геометрической прогрессии. И вообще, со времен Тютчева не вырос еще у людей тот орган, которым можно было понять страну.

После приезда к нему в Пермь Алексея Баташева, который собирал материалы для своей книги об истории советского джаза, Терпиловский наконец согласился написать о своем первом оркестре. Для облегчения работы над воспоминаниями, чтобы он не корпел над рукописями, я предложил ему наговорить на магнитофон весь текст. Затем с магнитофона я его перепечатываю на машинке, он его правит – и все готово.

Вскоре действительно я получил от него записанную кассету, которую и распечатал слово в слово. Но по звучанию его голоса было понятно, что это не импровизация. Он просто читал по бумажке. Придя к нему за следующей записью, я обнаружил ворох черновиков, исписанных его характерным бисерным почерком.

Он любил писа́ть. Любил отвечать на многочисленные письма. Сочинял стихи.

Написанное слово сильно отличается от произнесенного. Поэтому наговоренные им на кассеты воспоминания во многом проигрывают его устным рассказам и имеют сухой, официальный привкус. Так родились очерки «Джазовый рассвет над Невой», «А как насчет джаза в Перми?», которые были напечатаны в «Вечерней Перми».

Как-то я раздобыл книжку Дона Джоржа «Обыкновенный Дюк Эллингтон» (Don George «The Real Duke Ellington», London, 1982) на английском языке. Книжка оказалась захватывающей. Прочел ее на одном дыхании. Яркие запоминающиеся события, живой язык повествования с добрым юмором без заумных искусствоведческих выкрутасов. Автор, проработавший с Эллингтоном долгие годы в качестве сочинителя текстов для песен, рисует жизнь оркестра изнутри.

Я понял, что я лопну от перевозбуждения, если не поделюсь с кем-нибудь своими впечатлениями. Все свободное время сидел с пишущей машинкой, пока 70 страниц перевода не были готовы. И, конечно, первый, кому я потащил свой многодневный труд, был Терпиловский. Я принес ему оригинальный текст тоже, потому что там было много фотографического материала.

Пробежав несколько страниц перевода, Генрих вошел в состояние той же эйфории, в которой пребывал и я все это время. На следующий день Г. Р. позвонил мне и попросил разрешения переслать копию перевода в Ленинград А. Котлярскому. Вскоре от Арчи пришло письмо с благодарностями и, как приложение к ним, – его собственные воспоминания об оркестре Утесова. Как правило, вспоминаются только смешные ситуации. Поданы они были с хорошим одесским юмором. Я дико хохотал, перечитывая отдельные места.

Михаил Футлик у первого варианта своего портрета Г. Терпиловского

Вспоминаю еще одно событие такого же плана.

Я подарил Терпиловскому магнитофонную пленку с записью саундтрека из кинофильма «Скрипач на крыше».

Здесь нужно пояснение новому поколению. Созданный лет двадцать тому назад (до описываемого момента) известный мюзикл, с прекрасной музыкой, уже стал во всем мире хрестоматийным. До нас же долетали из-за бугра лишь отдельные его фрагменты, искореженные попсой.

Когда я снова пришел к Терпиловскому, я застал его в великом волнении. Он бесконечно прокручивал эту пленку. В глазах его стояли слезы.

Вспоминаю, как мы с ним приходили в библиотеку Дворца культуры имени Свердлова, чтобы в переполненном зале на маленьких экранах телевизоров посмотреть плохие видеокопии давно во всем мире известных фильмов «Крестный отец», «Кабаре», «Весь этот джаз».

Будь проклят этот говенный железный занавес и будь прокляты все сволочи, возводившие его, если нормальные люди воспринимали каждый лучик информации о великих современниках по другую его сторону, как великое счастье.

Сейчас, когда мы получили широкий доступ к пиратским дискам, в том числе и к DVD, когда стоит лишь протянуть руку за кассетой, чтобы увидеть «живьем» концерт Каунта Бейси, Бени Гудмена, Дейва Брубека, Оскара Питерсона и многих других гигантов джаза, я всегда вспоминаю Терпиловского, который не сумел дожить до этого времени.

Считаю, что он всей своей жизнью заслужил, чтобы этот джазовый рассвет над Россией наступил бы лет на двадцать-тридцать раньше.

Семидесятилетний юбилей Г. Р. Терпиловского отмечался в театре оперы и балета. Исполнялись его симфонические произведения. Симфоническим оркестром дирижировал В. Рылов, который вскоре после этого уехал в Ленинград, в Мариинский театр. Фрагменты из балетов. Запомнились блюзы на слова Ленгстона Хьюза в исполнении тогда еще пермского баса М. Кита, тоже покинувшего Пермь ради Мариинки. Поразили две песни о Ленине. Одна из них – в исполнении тенора Э. Пелагейченко, с легким армяно-азербайджанским орнаментом.

Концерт состоял из двух отделений. Виновник торжества вместе с Ниной Георгиевной находился в «правительственной» ложе, а не на сцене. Когда раздавались особенно бурные аплодисменты, в глазах его поблескивали слезы. Он приподнимал бледные дрожащие ладони то ли в знак приветствия благодарных зрителей, то ли просто заслоняя себя от этого шума.

Зал был заполнен далеко не весь. Я пришел на юбилей вместе с Валерой Левиным, архитектором, бывшим трубачом оркестра Терпиловского. Не надеясь на театральный буфет, мы предусмотрительно притащили с собой тяжелые сумки с шампанским. Так и сидели в партере с этими сумками, которые при каждом неосторожном нашем движении издавали хрустальный звон, как люстры в Колонном зале. Буфет не работал. После того как представители пермской культурной власти зачитали по бумажкам приличествующие случаю поздравления и раздали цветы, публика стала быстро расходиться. Мы с Левиным вместе с сумками подошли к Г. Р. и спросили, какие будут указания. Он передал нас в распоряжение Ю. В. Ушакова, тогдашнего начальника управления областной культуры, который и привел всю компанию в какую-то не очень уютную артистическую комнату.

Генрих не пил, только пригубил бокал. Больше молчал. Когда речи и шампанское подошли к завершению, появились Кит с Рыловым и с еще одним молодым человеком – как потом выяснилось, руководителем отдела ЦК ВЛКСМ.

На город уже спустилась ночная мгла, как на Ерушолаим. Ушаков отвез чету Терпиловских домой, а мы впятером побрели искать приюта в этом забытом богом городе. Пермские кабаки встречали нас темными окнами и наглухо запертыми дверями. Валера вспомнил, что у него в мастерской остались кой-какие запасы. Такси. И мы уже сидим в его уютном полуподвальчике на улице Осипенко. О чем мы тогда болтали до самого утра – совершенно не помню. Но было ощущение теплоты и полного взаимопонимания. Приязни. Расставаясь, мы оставили свои автографы-автопортреты друг другу на программках концерта.

P. S. М. Кит часто бывает в Нью-Йорке вместе с театром. Когда он встречается там с В. Левиным, они каждый раз вспоминают эту ночь.

М. Футлик. Портрет композитора Г. Р. Терпиловского.

Конец 1980-х годов

Вячеслав Михайлович Клыков. Известный московский (российский) скульптор, народный художник. «Главный монархист России». Но в те годы просто Слава – талантливый скульптор из Москвы. Без всяких заморочек. Он жил в композиторском доме, в бывшей квартире Д. Шостаковича. Пожалуй, это все, что связывало его с музыкой.

– Ты знаешь, Миша, мне слон на ухо наступил.

Это его слова. Так что заводить с ним разговор о джазе было совершенно бесперспективно.

Тем не менее во время пребывания Дюка в столице (1971) какие-то музыканты из его бэнда куролесили в мастерской Клыкова всю ночь. Под утро, когда участники дружеской попойки были объяты крепким сном, кто-то из российских собутыльников упер импортный саксофон, чтобы добыть спиртного, но был вовремя схвачен. Саксофон был возвращен, к большой радости его владельца.

Это – присказка, а сказка заключается в том, что я в течение нескольких лет внушал Клыкову: в Перми пропадает натура, о которой должен мечтать любой скульптор. Кроме того, эта натура является основателем советского джаза, неоднократно репрессирован властями. Последнее обстоятельство вызывало в ваятеле некоторый интерес. В конце концов мы нашли возможность свести мастера и натуру. Это произошло на квартире у Терпиловского, где мы с Клыковым провели не более часа, но зато сумели договориться о встрече с Ю. Екубенко.

Слава сказал, что работа может получиться интересной, что он уже видит всю композицию в бронзе. И попросил меня более детально сфотографировать Г. Р. в разных ракурсах. Особенно – руки. Фотографии эти были переданы Клыкову. Но другие дела и другие заказы заставили забыть его об этой работе.

Клыков работал быстро, одновременно двумя руками. Небольшой этюд сидящего Терпиловского он вылепил в течение полутора часов. К сожалению, не хватило пластилина, и фигурка осталась незаконченной. Незаконченная, но полностью узнаваемая. Характерная поза, посадка головы, прядка волос на голом черепе, сплетение пальцев рук. За складками одежды угадывалось костлявое тело. Кто-то сказал, что фигура вполне закончена. В таком недосказанном виде она уже впечатляла. Давала простор фантазии.

Она долго пылилась в мастерской Юры Екубенко.

При новом хозяине мастерской она исчезла: видимо, использовали пластилин по другим надобностям. Так часто бывает принято у художников – не щадить работы своих коллег…

Умер Г. Р. в июле 1988-го. До этого много дней подряд в Перми стояла дикая жара, более тридцати градусов. А он еще умудрился простудиться. Лежал с температурой.

Мне позвонила Нина Георгиевна. Я сразу поехал к ней. Было воскресенье. Никого из друзей, знакомых найти по телефону не удавалось. Все были на сельхозработах, то есть на дачах. Наконец нам пришла счастливая мысль – позвонить Корчмарской. Ирина Корчмарская, вечный деятель ВТО (СТД), всегда относилась к своим подопечным, как мама. Конечно, она была дома. Конечно, она сумела дозвониться до Лидии Лисовенко, Нины Эдель (тогдашних руководителей культуры. – Прим. ред.). Те, в свою очередь, договорились с моргом первой медсанчасти…

Хоронили его из вестибюля оперного театра. Народу собралось мало. Было жарко. Потом стал накрапывать мелкий дождик.

Примечание.

…На одной из книг – «Советский джаз», – подаренной автору этих воспоминаний, есть автограф Генриха Романовича: «Земляку по стране, именуемой джаз».

 

И это все – о нем

Послесловие к посмертной выставке: отклики, отзывы, мнения

Летом 1989 года во Дворце культуры, который в разные времена привычно называли сначала «Сталинским», затем «Свердловским», а в последнее время – муниципальным Дворцом культуры имени Солдатова, открылась посмертная выставка, посвященная жизни и творчеству Г. Р. Терпиловского, музыканта, композитора, дирижера, публициста, музыкального критика.

Прочитаем некоторые из отзывов, оставленных посетителями посмертной выставки в альбоме:

«Генрих Терпиловский был одним из могикан, на котором держался советский джаз. Благодаря таким людям он не исчез… Память о нем должна жить».

Д. Москвин, инженер-строитель

«Спасибо за память о великолепном мастере и замечательном Человеке! Генрих Романович – это целая эпоха».

Подпись неразборчива

«Память о выставке оставила в моей душе незаживающую рану… На витринах выставлялись и пластинки, и справки о реабилитации композитора, статьи в журналах. А самое главное – значок с Дюком Эллингтоном!»

А. Шихов

«Спасибо за все, дорогие друзья. И за то, что вы сделали для популярности грампластинки нашей фирмы «Балкантон». От всего сердца!»

Несколько подписей болгарских гостей

«Память несет в себе и обязанность будущего перед прошлым. В данном случае мы – или, если не успеем, следующее поколение – должны влить в светлую память о невинно уничтоженных многих миллионах после октября 1917-го материальное содержание и судить Судом народов носителей мракобесия, «экспериментаторов» от крови и т. д. Призываю всех почтить светлую память Г. Р. благородными делами.»

Инженер-нефтяник, подпись неразборчива

«Большое спасибо за выставку! Всегда с большим уважением относился к этому Человеку и сейчас с интересом узнал о его жизни».

Подпись неразборчива

«Жизненная трагедия Г. Р. отражала воровство подручных Сталина от культуры, в частности на поприще джаза, по отношению к русскому народу. В результате сего нашим потомкам досталось в наследство нечто убогое и безвкусное, называемое сегодня современной культурой: а культура ли это? Светлая память об одном из пионеров советского джаза и эта выставка только укрепляют меня в вере, что Time of Jazz in USSR по-настоящему еще впереди, даже несмотря на перестройку, но об этом особый разговор. Спасибо устроителям этого островка джаза!»

Профессор А. Ермилов

Помнится, начиная с той выставки, я стал записывать воспоминания о Терпиловском. Встречался с ветеранами пермского джаза, с людьми, знавшими композитора. Постепенно из этих воспоминаний, как из фрагментов мозаики, складывался портрет колоритной, яркой личности.

Некоторые мемуаристы вступали в противоречие друг с другом, порой сами искренне удивлялись тому, что узнавали об ушедшем человеке. Порой открывалось такое, что в душе рождалось сомнение: «И это все о нем, об одном человеке?!»

Это все – о нем, о Генрихе Терпиловском…

***

Виктор Иванович Голдобин, аккордеонист, играл с Терпиловским в конце 1950-х годов.

– Если точно, я играл с ним с 1956 и до 60-го, когда меня призвали в армию. Для Генриха Романовича музыка составляла весь смысл жизни. Высокообразованный человек, знал несколько языков: английский, французский, ну и польский (начал изучать его под конец жизни). Терпиловский писал не только в наши издания, но и в английский журнал, на студию, на которой вел джазовые передачи. В Советском Союзе у него был авторитет большой, его знали все, кто приезжал сюда на гастроли, приходили к нему домой. В их квартире был своего рода клуб в то время. И скромный был человек, интеллигент в полном смысле слова. Не рекламировал свои переживания, ничего не рассказывал о тяжелых сторонах жизни. Не распространялся о лагерях, ну, и не клял никого. Притом, что отношения с нами, музыкантами, старался строить на откровенной, честной основе.

Виктор Иванович считает, что гонения на джазистов – или джазменов, кому как больше нравится, – начались раньше, с 1946. После «оттепели» опять взялись. При Хрущеве началось это самое «разгибание саксофона»: не преподавали в училищах тогда ни шестиструнную гитару, ни аккордеон, ни тот же саксофон. «Не наши» инструменты, считалось, не русские, космополитические. Программы пересматривали, перетряхивали, иностранные произведения не давали играть. На иностранном языке тоже никто уже не пел.

– А удалось этим гонителям своего добиться – отбить у вас всякое желание играть джаз? – интересуюсь я у Голдобина.

– Нет, нисколько! – ответил мой собеседник. – Я в армии, конечно, не занимался джазом. Но форму старался поддерживать…

Из воспоминаний тех, кто был знаком с Терпиловским, поначалу вырисовывался образ какого-то идеального человека. Наверное, была в нем какая-то черточка, которая не нравилась?

В. И. Голдобин, ветеран пермского джаза, честно признается:

– Не знаю такой. Я лично не нахожу в своей памяти ничего отрицательного.

Примерно в то же время, в конце 1980-х – начале 1990-х, я решил записать воспоминания своих коллег по редакции «Вечерки». Начал с журналистов, которые были старше меня, они лучше знали Терпиловского.

Владимир Иванович Аборкин, наш «Карл Маркс» (такой же мудрый, плюс пышная борода, шевелюра), не только работал с текстами «почетного рабкора», но и сам писал для композитора тексты. По списку Г. Терпиловского, в период с 1968 по 1972 год им написаны на стихи В. Аборкина четыре песни: «Песня о Камском бульваре», «Песня о Чарджоу», «Эх, Мотовилиха!», «Уральское небо». Не все они выдержали проверку временем, но «Уральское небо», к примеру, нередко включали в концертные программы, эту песню исполнял солист оперы В. Елин.

– Наше творческое содружество основывалось на взаимном интересе, – рассказывал мне Владимир Иванович. – Что скрывать, хотелось бы мне сейчас, задним числом, поговорить с Генрихом Романовичем. О многом, например о той же Польше (у меня мать полька)… О стихах… Он мне никогда не читал своих стихов, но я знал, что он сам их писал. Я сейчас-то понимаю, что мои тексты несовершенны. Надо делать поэзию, а не политику, но ведь и сегодня многие не понимают этого! Ну, отдали дань, как говорится. Терпиловский писал все – но не как грешник. Для него эти песни были и формой заработка, и способом существования, попробовать себя хотелось. Например, свой знаменитый «Марш милиции», или «Марш 02» он написал ночью. Позвонил ему генерал – он и загорелся, за ночь сочинил. Генрих Романович – человек из другой эпохи. Я к нему, кстати, обращался только на «вы»…

Борис Матвеевич Львов, редакционный пересмешник, невозмутимый юморист (вел клуб юмора в газете), при разговоре о Терпиловском становился до странности серьезен.

– Приходил он к нам часто, приносил рецензии, статьи. И каждый раз это была встреча с истинной, врожденной интеллигентностью. Несмотря на разницу в годах, он никому не говорил «ты». А так как называть нас, сопляков, по имени-отчеству было смешновато, обращался он к нам уменьшительно-ласкательно: Галочка, Боренька, Валенька – и обязательно на «вы». Довелось мне однажды встречать в одной компании с ним и его супругой какой-то праздник. И он, самый старший по возрасту, оказался самым скромным. Говорил меньше всех. Зато доброжелательно всех слушал и улыбался… Таким человеком Пермь должна гордиться.

Николай Владимирович Гашев работал в те годы заведующим отделом культуры в газете, часто встречался с Генрихом Романовичем, и не только по работе.

– Помню, однажды в столовой я рассказал ему про какие-то свои неприятности, в общем, пожаловался: плохо, мол, дела идут. А он мне своим тихим голосом: «Разве это плохо… Вот когда следователь на допросе переворачивает табуретку и приказывает тебе садиться на нее, и она входит в тебя, как кол, – вот когда плохо». Его же уже к «вышке» приговорили однажды, даже на казнь водили, инсценировку устроили…

Еще помню такую деталь про последний его арест, в Перми. В тот самый раз, когда Терпиловского обвинили, что он английский шпион, якобы передавал заводские секреты своим агентам, сидевшим в зале, через музыку. Так это на него соседи по дому «настучали», недовольны были, что он допоздна музицирует.

На страницах газеты, в которой я работал, публиковались и сообщения о Неделе музыки Г. Р. Терпиловского. Она проходила в цехах и подразделениях объединения «Моторостроитель». По заводскому радио звучали музыкальные произведения, написанные им в Ленинграде и у нас в Перми: «Джаз-лихорадка», «Блюз Моховой улицы», «Рыжая девчонка», симфония «Амок», «Кантата о Перми», музыка к балетным спектаклям «Чудесница», «Выстрел», «Лесная сказка». Исполнял их эстрадный оркестр Дома культуры железнодорожников под руководством В. Буйлина (запись на магнитную пленку была сделана в 1961 году). А почему Неделя проходила в «Моторостроителе», думаю, понятно: Генрих Романович руководил эстрадным оркестром Дворца культуры имени Я. М. Свердлова (вначале – имени И. В. Сталина). На заводе и сейчас есть, наверное, немало рабочих и инженерно-технических работников, которые бывали на концертах этого творческого коллектива. Познакомились мы и с участниками эстрадного оркестра, для которых, благодаря Г. Р. Терпиловскому, музыка стала вторым призванием, без которого они уже просто не мыслят своей жизни. Например, Ю. П. Гальянов играл в оркестре на ударных инструментах. В музейной экспозиции Дворца культуры появился стенд, посвященный Терпиловскому. Помню, среди экспонатов там был музыкальный журнал на английском языке, автор которого, в знак особого уважения к таланту композитора, называет его профессором!

Журналиста еще поразил тот факт, что на «сороковинах», вечере памяти замечательного человека, было всего несколько человек. Из музыкантов присутствовал только один поляк, игравший какое-то время с Терпиловским.

После того как ушла из жизни вдова композитора (1994), общественность Перми, и прежде всего журналисты, развернула активную деятельность по созданию музея джаза памяти Г. Терпиловского. Но где? Его квартиру вдова завещала своей московской подруге и помощнице. Областное управление культуры обещало поддержку, но при условии, что будет решена проблема с помещением.

Проклятый квартирный вопрос… Как вскоре выяснилось, московская наследница недвижимости Т. В. Буйлина, тот самый друг семьи Терпиловских, в прошлом артистка цирка, «просто подарить» квартиру не захотела. Продав ее, она увезла в столицу и большую часть архива Г. Р. Терпиловского.

Спустя несколько лет, когда я встретился с Т. В. Буйлиной в столице, бывшая наследница передала часть фотоархива композитора для публикации. Передавая фото, Тамара Васильевна приоткрыла одну из самых тяжелых тайн семьи Терпиловских, о чем они никогда никому не рассказывали.

Тамара Васильевна Буйлина, друг семьи Терпиловских:

– Я была подругой Нины Георгиевны. Расскажу, пожалуй, о самых тяжелых годах испытаний, выпавших на долю этой четы. Лагерный срок Генриха Романовича тогда еще не кончился, Ниночка всюду следовала за ним. В таких ужасных условиях у них и появился ребенок, первый и, увы, последний. Он умер младенцем от пневмонии. Причем так все случилось, что своей смертью малыш спас жизнь отцу. Дело в том, что Генриха Романовича прооперировали, кажется, от прободной язвы, и неудачная была операция, ножом делали, в общем, зарезали: он практически умирал. А Нина не могла отойти от малыша. Но когда ребенок умер, она бросилась к своему Генри. И тут ей говорят, что он тоже умер, что его уже увезли.

«Как увезли?!» – не поверила Нина. Она собрала последние свои силы, пошла в то ужасное место, куда складывали трупы, и, представьте, нашла там своего Генри, действительно уже раздетого, но – еще дышащего! Она накинула на него свое пальто и потащила в барак… Полутруп, выражаясь по-лагерному, доходяга – а ведь выходила его! Но детей у них уж больше не было, не судьба.

Многим был обделен Терпиловский – только не любовью, это точно.

Однажды, в минуту откровения, Буйлина пожаловалась на свои плохие дела в цирковом коллективе, на интриги коллег и несправедливость. А Генрих Романович «успокоил»: «Тамарочка, ну что вы, у нас, как в песне поется: «По заслугам каждый награжден». В этой стране награждают без заслуг…»

Горькая шутка, конечно.

Как говорил поэт, большое видится на расстоянии. Понадобилось почти десять лет, прошедших со времени кончины Генриха Романовича, и несколько джазовых фестивалей, чтобы в обществе созрела мысль о необходимости создания фонда имени Терпиловского. Масштабность личности сообразна росту этого человека – многие помнят его высоченную, согбенную фигуру, очень похож был на Дон Кихота, и не только внешне.

А мое собрание воспоминаний и фототека продолжали пополняться с каждым годом… Об одном жалею. Когда вышел фильм «Мы из джаза» – прекрасная картина с Игорем Скляром в роли молодого музыканта, сколотившего первую джаз-банду, – никто не узнал в его герое Генриха Терпиловского. А ведь в основе роли – именно его биография, его мемуары использованы, это его начало. Удалось бы обнародовать мое собрание раньше, своевременно – все бы узнали в обаятельном музыканте его, Генриха…

 

И это все – тоже о нем

Мозаичный портрет, созданный на основе рассказов коллег-музыкантов, учеников и последователей

В этой главе вниманию читателей предлагаются воспоминания и оценки тех, кто знал Г. Р. Терпиловского, работал с ним в Перми. Кто знает, может, из такой мозаики и составится объективный портрет незаурядной личности…

«ФАМИЛИЮ – ЗАТУШЕВАТЬ!»

Анатолий Афанасьевич Черемных, музыкант, около сорока лет дружил с Г. Р. Терпиловским, играл в его оркестре:

– В жизни Генриха Романовича выделяются два пермских периода. Первый начался в конце 1940-х, когда город еще носил имя Молотов. Мы приехали сюда почти одновременно. Я – из Москвы, где служил в отдельном образцовом оркестре Военно-Морских сил, кларнетист и тенор-саксофонист. В январе 1949-го меня пригласили в джаз-оркестр клуба завода № 19 (так называлось тогда моторостроительное предприятие).

Перед концертом. У рояля маэстро Терпиловский.

Во 2-м ряду 2-й справа – А. Черемных

Примерно в феврале того же года из Грозного был приглашен Генрих Терпиловский. Директор клуба представил нам нового руководителя. Человек высокого роста, худощавый, немного сутуловатый, с добрым и внимательным взглядом. Вот первое впечатление о человеке, с которым мы впоследствии работали и дружили почти сорок лет (за вычетом четырех лет).

Первая встреча Генриха Романовича с оркестром также помнится очень ярко. Все, конечно, волнуются. Естественно: ведь встреча-то самодеятельного коллектива с известным джазовым музыкантом и композитором. Коротко рассказав о себе, он просит нас сыграть что-нибудь из оркестрового репертуара. От волнения, конечно, допускали ошибки, но Генрих Романович их как будто не заметил. Поблагодарил за исполнение, рассказал несколько музыкальных баек. На лице его появилась улыбка, и, в общем, он быстро снял напряжение. Расположить к себе музыкантов ему удавалось благодаря доброте, интеллигентности, простоте и юмору.

И оркестр начал готовить новую программу с новым руководителем. Репетиции проходили очень интересно, Генрих Романович каждый раз приносил свои оркестровки, а иногда и свои произведения. Примерно в течение месяца он подготовил с нами новую программу. Начались концерты – в основном, конечно, для работников нашего завода. Вот когда мы познали большой успех, оркестр получил одобрение и поддержку руководства и тогдашнего директора завода А. Г. Солдатова. Он лично поблагодарил Генриха Романовича.

Оркестр тогда носил название «джаз», но это только название, и не больше. Джазом там еще и не пахло, как говорится. Но постепенно у нас на пультах стали появляться ноты из произведений таких джазовых корифеев, как Дюк Эллингтон, Каунт Бэсси, Глен Миллер. Начали осваивать азы джаза. Этот период, возможно, и надо считать первыми ростками джазовой музыки в Перми, и посеял их Генрих Терпиловский.

Конечно, эти произведения в концертные программы не включались, время еще не пришло. Мы просто проходили ликбез. А в концертах звучала в основном музыка советских композиторов. Но Генрих Романович умудрялся так делать оркестровки, что использовались аккорды и окраска джазовой музыки. Особенно мне запомнились саксофоновые хорусы. Мы получали огромное удовольствие. Оркестр «перерождался» на глазах, появился ряд новых музыкантов. Вроде бы нас ждала интересная творческая жизнь и дальше. Приступили к подготовке очередной программы…

И вдруг… Шла репетиция, когда на сцену неожиданно пришел секретарь директора клуба: Генриха Романовича «приглашают» к директору. Он извинился перед нами, сказал:

– Я скоро вернусь, а пока – перерыв.

Он действительно вернулся к нам, только спустя четыре года ссылки.

Нам ничего не объяснили тогда, лишь нашему нотному библиотекарю было приказано затушевать в нотах фамилию «Терпиловский».

Оркестр остался без постоянного руководителя, вторая программа Терпиловского так и не увидела света. В те годы в оркестр приглашали разовых дирижеров, в основном из театра оперы и балета. И только весной 1953 года к нам вернулся Генрих Романович. Встречали мы его уже в новом Дворце культуры, который открылся в 1951 году. Так начался второй период жизни Генриха Романовича в Перми.

К тому времени в оркестре произошли изменения в количественном составе, появились струнная группа – скрипки, виолончель, несколько солистов вокала – и большая танцевальная группа. Во Дворце была самодеятельная оперетта, которую также сопровождал оркестр. Так что Генриха Романовича ждал очень большой объем работы.

Мы выезжали с концертами на родственные заводы: в Рыбинск, Уфу, Запорожье. Случались и гастрольные поездки по городам области. И везде был успех. Никто не верил, что это самодеятельный коллектив. Все концерты начинались вступительным маршем Терпиловского.

Ежегодно делали по три-четыре программы плюс спектакли оперетты. Ко Дню авиации – запись на Центральном радио, монтаж песен в обработке Генриха Романовича. Участие в подготовке новогоднего «Огонька» на Пермском телевидении, только что появившемся.

Генрих Романович организовал для нас несколько встреч с оркестрами Утесова и Лундстрема. Помню, Леонид Осипович Утесов сказал Генриху Романовичу после прослушивания:

– В Союзе два таких оркестра – мой и твой.

По составу и по репертуару мы действительно были близки. Такой комплимент для нас был наградой. Олег Лундстрем также отзывался об оркестре очень хорошо. Конечно, все это благодаря Терпиловскому, его дружбе с Утесовым и Лундстремом.

А в конце 1950-х Генрих Романович уходит из оркестра… Причин, наверное, несколько. Сменилось руководство завода, поменялось и непосредственное начальство во Дворце. Изменились время, политическая обстановка в стране. У городской власти появилось желание «навести цензуру» в репертуаре оркестра. Люди, не имеющие никакого отношения к музыке, к культуре, начали диктовать свой вкус. Все это не нравилось Генриху Романовичу, и он ушел.

Оркестр постепенно стал хиреть, музыканты начали увольняться, ушел и я. С Генрихом Романовичем мы поработали еще какое-то время вместе в оркестре нового кинотеатра «Октябрь», там состав был очень хороший. Затем Терпиловский создал оркестр при Пермской филармонии, получился очень интересный состав, в основном из музыкантов и солистов оперного театра. Был приглашен и я.

Помню, мы давали концерт для сотрудников редакции газеты «Звезда». Вскоре была опубликована рецензия, с фотографией нашего состава. А спустя несколько месяцев эта же фотография появилась в польском журнале «JAZZ», с рецензией Г. Терпиловского «Нам нужен джаз».

Этот оркестр и стал последним местом нашей совместной работы. Генрих Романович занялся композиторской деятельностью. Мы встречались и позже. Он приглашал меня после своих поездок в Польшу, мы часто слушали у него дома записи. До сих пор храню пластинку с записями Дюка Эллингтона, подаренную мне Генрихом Романовичем, с его автографом и добрыми словами.

«ЧЕСТЬ ИМЕЮ!»

Владимир Ильич Лицман, полковник в отставке, военный дирижер, заслуженный работник культуры РСФСР:

– Наше творческое содружество с Генрихом Романовичем длилось тридцать лет. А как все начиналось? Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. Однажды Терпиловский шел на работу в новый Дворец культуры, поскользнулся и упал. Да так неудачно, что сломал бедро. Вот и пришлось мне заменять маэстро. Прихожу в заводскую больницу – а он лежит, привязанный к постели. Так я вступил в должность руководителя оркестра. И оперетту ведь пришлось принять от Генриха Романовича, подхватив эстафету. Лет на десять эта работа растянулась. «Поцелуй Чаниты» Милютина играли 39 раз. Получилось, что я воплощал и задумки Терпиловского, который сразу хотел поставить дело так, чтобы оперетта шла в сопровождении джаза, а не какого-то салонного музицирования.

Мне одно непонятно: почему все ухватились сегодня за одно его сочинение – «Джаз-лихорадку»? Небольшая вещица, не самая важная для творчества Терпиловского. В Перми им написаны музыка к двум балетам, симфонические поэмы «Амок», «Куба в огне». А почему бы не исполнить ко Дню города, к примеру, замечательную «Кантату о Перми», написанную на слова В. Радкевича?

Владимир Ильич Лицман, настоящий полковник, музыкант, военный дирижер

Терпиловский сочинил «Блюз большого города» специально для молодого в ту пору солиста оперы В. Елина, который успешно исполнял его в Москве на Всесоюзном конкурсе (диплом 2-й степени). Я уже не говорю об огромном количестве его аранжировок, они в то время успешно распространялись по многим городам.

Начиная с 1959 года, Генрих Романович оказывал мне неоценимую помощь во всем: и аранжировки давал, и новые концертные программы помогал формировать. Каждая программа эстрадного ансамбля «Воины-дзержинцы» начиналась с марша, специально сочиненного для этого коллектива Г. Р. Терпиловским. Это был настоящий концертный марш, очень яркий, красивый. И слушатели принимали его тепло. В этом интересном коллективе, совершенно новом по форме для армейской эстрады (сейчас этот ансамбль работает в Екатеринбурге), проходили службу самые талантливые молодые люди. Из них вышло очень много теперь уже известных музыкантов и артистов. А творческим содружеством с такими знаменитыми музыкантами, как Л. Утесов, О. Лундстрем, Н. Минх, Г. Гаранян, Ю. Силантьев, А. Эшпай, А. Бадхен, Р. Щедрин и др., можно гордиться.

В 1970-е годы в стране началась работа по повышению авторитета нашей милиции, привлекли к этому и творческую интеллигенцию. Сочинения, посвященные милиции, появились тогда у Д. Шостаковича, А. Хачатуряна, Б. Фиготина и др. Мне подумалось: а почему нет марша пермской милиции? Обратился к Генриху Романовичу. Он ответил, что никогда не писал для военного оркестра, но обещал подумать…

Спустя несколько дней композитор принес в оркестр клавирные наброски марша. Мы окунулись в творческий процесс, и, скажу вам честно, это была очень интересная работа. На прослушивании марш понравился и милицейскому руководству, и специалистам. Специальным приказом сочинение узаконили как марш для торжественной встречи знамени пермской милиции. И произведение начало жить своей жизнью, его довольно часто исполняли. «Марш милиции 02» <…> был издан Музгизом, тиражирован в ряде сборников по всему СССР. Издание марша, кстати, поддержал Д. Д. Шостакович. Он позвонил Генриху Романовичу, поздравил с успехом и сообщил, что марш на днях прозвучит по радио «Маяк». Более радостного события для композитора не придумать.

Затем Терпиловского пригласили в Москву и на праздничном приеме в МВД вручили ему диплом, ценный подарок (часы) и, конечно, конверт с премией. Мой оркестр и я сам, конечно, радовались за Генриха Романовича и гордились, что приняли участие в создании данного сочинения. Партитура марша «02» и сейчас находится в нотной библиотеке Пермского губернского оркестра.

Должен сказать такую вещь: композитор очень нуждался в жизни, порой у него не было денег на черный кофе. Чем помочь? Я писал ему рапортички как педагогу оркестра, чтобы хоть как-то поддержать. Так вот жилось «отцу советского джаза»… Тем не менее всем, знавшим Терпиловского, запомнилось то, как элегантно он был одет.

Генрих Романович постоянно работал над книгой об истории джаза. К сожалению, он не завершил ее, но частично материал опубликован им в газете «Молодая гвардия».

Это был большой, талантливый человек, высочайшей культуры и интеллигентности. Человек из будущего времени. Горжусь дружбой с ним – вот и все, что могу сказать. Честь имею!

«ОН ОЦЕНИВАЛ НАС ПО СВОИМ КРИТЕРИЯМ»

Глеб Михайлович Вяткин, художник, скульптор:

– Два года я проработал в «Художественном», в джаз-оркестре, это были 1958–1959 годы. Играл на скрипке, все же музучилище окончил. Дослужился до концертмейстера. Иногда меня приглашали в кабинет директора, чтобы обсудить программу концерта. Приходил Генрих (отчества так и не знаю) Терпиловский, композитор. Играли мы симфо-джаз. Терпиловский приносил свои работы, специально для нашего состава. Это были фокстроты, танго. Мне особенно танго нравились: они великолепны, интересны гармонией своей. Играли по три-четыре раза за день. Тут главное – не отвлекаться, нужна полнейшая сосредоточенность. Терпиловский посидит в зале – и ничего, никаких замечаний. Уйдет к директору, и все. Бесед каких-то у нас с ним не было, ну как же: он известная личность, композитор, а я кто? Начинающий музыкант, который к тому же собирается стать художником. Я сидел, помалкивал. Ощущал, конечно, что передо мной – личность. Ну, если спрашивали – отвечал. По моей инициативе отмечали юбилеи Глинки и Чайковского. Я предложил нарисовать их портреты, составили концертную программу. Тут же, в кинотеатре, брал подрамник, писал сухой кистью на бязи. Я тогда уже готовился поступать в «Муху» (Высшее художественно-промышленное училище имени В. И. Мухиной) и рисовал, писал все время. И тут меня вдруг назначили концертмейстером. А до меня им работал пожилой музыкант, Ефим Гринберг. Он сразу после этого ушел из коллектива, обиделся. Хотя я просил его остаться: помоги, мол, у меня нет опыта руководить оркестром, мы же без дирижера играли. Это так: все смотрят на меня, а я должен скрипкой показывать ускорение-замедление ритма и т. д. Протестовал я против своего назначения, к директору ходил, неудобно же, в самом деле. Но они меня назначили как перспективного и образованного.

Художник и музыкант Глеб Вяткин

А вскоре все кончилось: все малые оркестры взяли и расформировали. Как «излишества». Я считаю, это был крупный просчет тогдашних властителей. Мы были связующим звеном для публики. Люди приходили в кино и, хоть изредка, «по датам», слушали благодаря нам серьезную музыку. А после такого приобщения кто-то мог пойти и в оперу. С нами же выступали и певцы, солистки театра. Фишер пел в наших концертах. Терпиловский был контактным человеком. Но чувствовалось, что он оценивает каждого по своим критериям. Мы ходили к нему с Мишей Футликом, и всегда он ставил какую-то музыку хорошую. Для меня часто это были новые имена. Мне удивительна была его фигура – худой, длинный… Московского скульптора Клыкова он тоже сразу поразил. Вячеслав загорелся вылепить его фигуру, работал он в мастерской Юры Екубенко, пермского скульптора. Я рисовал, он лепил. Когда Клыков сделал проволочный каркас фигуры, дальше нужно было глиной объемы наращивать, то я заметил: можно уже ничего не добавлять, образ найден. Печально, конечно. После лагерей он так и не смог оправиться от дистрофии. Но после он жил еще долго, до 80-ти.

После окончания учебы я виделся с Генрихом не раз, рисовал его. Сделал тогда два портрета, один подарил ему. А он вдруг говорит: «Меня много пермские художники рисовали, а портрет дарят впервые».

Вспоминается случай, как в лагерь к Терпиловскому приезжал Утесов. Они дружили давно, в картине «Веселые ребята» это частично отражено. Это была встреча не только двух друзей, но и одного из основоположников советского джаза, одного из корифеев. Нужно отдать должное мужеству Утесова: его уговаривали отказаться от встречи, шантажировали, пророчили неприятности. Леонид Осипович ответил: «Да, может быть, неприятности будут, но наша встреча важнее всей этой ерунды». Представляете? Утесов посещал Терпиловского не раз. Он еще добавил: все равно мне ничего, мол, не сделают. Слава его уже охраняла.

Генрих так интересно рассказывал о жизни, что я сказал ему однажды: «Вам бы записать все это». Он намекнул в ответ, что после смерти, мол, займутся, найдут кое-что…

«НАШИ ОТНОШЕНИЯ НЕ БЫЛИ БЕЗОБЛАЧНЫМИ…»

Евгений Дмитриевич Манцырин, заслуженный артист России, дирижер, композитор, руководитель оркестра Пермского цирка, преподаватель эстрадного отделения Пермского музыкального училища по специальности «Теория и практика джазового исполнительства»:

– Сейчас трудно понять, почему не появилась в Перми премия имени Терпиловского. Мне кажется, человек этот заслуживал такой чести, и не надо «сталкивать» двух известных композиторов, которыми по праву гордится Прикамье. Надо развести по разным сферам: ведь ясно, что А. Немтин (именем которого и названа упомянутая городская премия. – В. Г.) не имеет отношения к эстрадному искусству, в отличие от Г. Р. Терпиловского.

Открытие мемориальной доски Г. Терпиловскому на доме по улице Газеты «Правда», 3.

Слева направо: Н. Терпиловская, Е. Манцырин, О. Лундстрем.

Пермь, 1991 год

Улица имени джазового музыканта в Перми также не появилась. А пример подобный есть: помнится, когда мы гастролировали по Америке, то гуляли по улице Дюка Эллингтона…

Я был хорошо знаком с Генрихом Романовичем (делал для него аранжировки). Не могу сказать, что у нас с ним были безоблачные отношения. Сейчас, с высоты прожитых лет, причины споров, по которым я, бывало, вспыхивал, кажутся такими пустяковыми. Спонтанно жил как-то, а думать надо всегда, оценки нравственные себе давать. Этому учило общение с Терпиловским. Таких людей, как он, мало встречается. Интеллигент в настоящем смысле слова. Редкой душевностью обладал.

Он старался поддержать молодых, часто писал о джазовых коллективах. Вот выписка из его архива о составе нашего квартета: Сухорослов, Сыропятов, Акинфиев, я. По-разному сложились судьбы, двое из того состава уж давно не играют. Джаз – не вся жизнь…

В последнее время эстрадных, джазовых оркестров в стране стало значительно меньше. Считанные единицы остались – Лундстрем и еще несколько. Развалились повсюду, кроме цирка. Вот чем хорош цирк: он консервативен в отношении оркестров. Большие составы музыкантов, помимо обязательных представлений, ведут активную концертную жизнь, играют джаз.

Конечно, в цирке играешь не всегда то, что хочется – это понятно. Но вы думаете, что в оркестре оперного театра, к примеру, играют всегда то, что нравится? Далеко не так. Специфической цирковой, эксцентрической музыки, в принципе, немного. Я с огромным уважением вообще отношусь к цирковому искусству. В цирке не соврешь – вот в чем главное. Если уж умеешь делать что-то, оценят. А нет – ничем не скроешь, гримом не замажешь. Я обратил внимание как-то на руки Вальтера Запашного, нашего известного дрессировщика хищников: все в шрамах, страшно смотреть! Очень уважаю этих людей. Настоящих профессионалов.

Первые музыкальные впечатления очень яркие. Марш Дунаевского я отчетливо помню с той, еще дошкольной поры. Мне позже рассказывали, что я пытался даже подобрать мелодию на инструменте… С Дунаевским, между прочим, Терпиловский в 1930-е годы работал в составе первой джаз-комиссии, созданной композиторами Ленинграда…

 

Большое видится на расстоянии

О Г. Р. Терпиловском рассказывают: О. Л. Лундстрем, Г. А. Гаранян, Н. Г. Минх, братья Покрасс, Ю. А. Саульский, В. П. Соловьев-Седой, В. М. Клыков, А. С. Козлов, В. Б. Фейертаг

…Весной 2001 года в Перми выступал знаменитый джаз-оркестр Олега Лундстрема (музыканту тогда исполнилось 85 лет!). И во время концерта, и после него, в беседе с автором этих строк, руководитель оркестра тепло вспоминал о своем друге Генрихе Терпиловском. Вот мнение Олега Леонидовича:

– Пермь всегда считалась джазовым городом именно потому, что тут жил Терпиловский, а он был родоначальником советского джаза. Об этом, как и о его произведениях того времени, мало кто говорит. Помню, когда я принес пианисту первые аранжировки Терпиловского, тот воскликнул: «До чего здорово сделано! И точно в стиле!» «Джазовая лихорадка», записанная фирмой «Мелодия», появилась позднее и исполнялась большим составом оркестра. А в первый раз в исполнении участвовали две трубы, тромбон, три саксофона. Именно эту аранжировку мы играли. Я сознательно отказался от старинного ритма…

Написанное не должно выходить за рамки правды. Чаще всего интервью, к сожалению, начинается с рассказа о каких-то фактах моей биографии: «Мы знаем, что вы родились там-то, что вы не сворачивали с пути, несмотря на то, что на вас обрушились, «разгибали» вам саксофоны…» А на самом деле все не так было. Наш оркестр никто никогда не закрывал. Мы приехали (из Шанхая. – В. Г.) в 1947 году и в эпоху Сталина играли для народа. В Казани были, всю Татарию объездили, фольклор исполняли старинный, сложившийся еще до татаро-монгольского ига. Глинка говорил так (многим профессионалам это не нравится): «Музыку сочиняет народ, композиторы ее только аранжируют». Да, чем песни древнее, тем они ценнее, потому что они отшлифованы, все лишнее убрано.

Для чего я это все говорю? Мне больше всего не нравится, когда начинают: «Вы – легенда…» А я точно такая же легенда, как все молодые сейчас, и делал те же ошибки. Одно выручало: как говорил мой врач, у меня интуиция хорошая. И Терпиловский для Перми был живой историей и настоящей легендой. Меня с ним связывала долгая личная дружба. Слишком поздно оценили его, конечно. Открыли мемориальную доску на доме (я как раз участвовал в том торжестве). У нас всегда так: дождемся, когда человек уйдет, а потом уж… А мне кажется, заслуженные почести надо воздавать раньше, чтобы хоть как-то опровергнуть поговорку: нет пророка в своем отечестве. Терпиловский был интеллигентнейшим и добрейшим человеком, очень остроумным. Он столько перенес и остался самим собой – это не каждому дано. Большинство сломились бы.

А время мы никогда не обгоним: ведь это – секунда, которая тут же становится прошлым…

Я уверен, не обойдись судьба с ним так жестоко, на сцене сейчас гремел бы джаз Терпиловского… Но даже при всем этом имя это включено в джазовую энциклопедию как одного из основоположников советского биг-бэнда. А то, что он почти не известен в стране… На то есть вполне объективные, не зависящие от него причины. Среди джазовых музыкантов, смею вас заверить, его знали даже за рубежом. Но случай вот так все перевернул, сорвал то, что должно было свершиться.

…Я всегда напоминаю молодым: не было бы нас – не было бы вас. Искусство живо преемственностью. Вклад таких творцов, как Терпиловский, как Утесов и многих других – чего стоят «Веселые ребята»! – просто неоценим. Ведь многое из того, что подается сегодня как открытие, новаторство? – уже было. Рок во многом вырос из джаза. Да, я дружил с Генрихом Романовичем и всегда дорожил этой дружбой. Но и я не знал, похоже, его достаточно хорошо. Говорят, он писал стихи, рисовал – для меня это новость. Ну, вот такой это был скромный человек. Вроде бы и знали друг друга давно, а сколько тайны в человеке обнаруживается…

Примечание.

Когда оркестр Лундстрема отмечал свое 60-летие, в юбилейном концерте прозвучала «Джаз-лихорадка» Терпиловского в подлинной аранжировке автора.

Автограф маэстро Лундстрема: «Дорогому Генриху Романовичу, зачинателю нашего джаза, – с благодарностью за энтузиазм и на добрую, добрую память! 1988»

***

Под самый занавес зимы 27 февраля 2007 года в Перми гастролировал ансамбль «Мелодия» под управлением народного артиста РФ, лауреата Государственной премии РФ Георгия Гараняна.

– Как, Гаранян, тот самый? Который «Какая песня без баяна, какой же джаз без Гараняна?» – не сразу поверили меломаны.

Да. Тот самый, с именем которого связано столько прекрасных мелодий. Тот самый, который много лет назад записал звучащую визитку пермского фестиваля – «Джаз-лихорадку» Генриха Терпиловского.

В концерте были исполнены многие полюбившиеся слушателям произведения М. Таривердиева, Н. Богословского, Д. Эллингтона, Г. Гершвина. Но музыканты не включили в программу творения пермского композитора Г. Терпиловского.

Оказалось, Георгий Арамович, собираясь на Урал, не вспомнил, что Пермь связана с именем Терпиловского. Он даже посетовал автору этих строк: «Ну, что ж Вы не зашли ко мне в антракте, не напомнили?» Но согласился рассказать, как записывали «Джаз-лихорадку».

– Это было в начале 1970-х, мы готовились отметить 50-летие советского джаза. Юра Саульский предложил мне несколько вещей. Вот, мол, настоящая джазовая музыка. Сложная работа была, надо сказать, и с нотами проблемы возникали, и с аранжировкой. Но все получилось. «Джаз-лихорадку» и на пластинку записали, «В старых ритмах».

– Можно ли отнести какие-то сочинения с этого памятного диска к «вечнозеленым» мелодиям – эвергрин?

– К сожалению, у композиторов первого поколения нашего джаза подлинно эвергрин нет. Ну, может быть, «Неудачное свидание» Александра Цфасмана.

– Вы несколько раз встречались с автором «Джаз-лихорадки». Каким он запомнился?

– Он оставил самое приятное впечатление. Очень вежливый, очень воспитанный человек. К сожалению, с ним случилась беда эта в молодости, он сидел, вы знаете. Но на него как будто все это не повлияло, во всяком случае, так Генрих Романович себя вел! Замечательный человек.

Георгий Гаранян на джаз-фестивале в Перми был дирижером, исполнителем и ведущим программы

…Во время интервью, ожидая, пока руководитель ансамбля обсудит со своими музыкантами неотложные вопросы, я вспомнил, как бросала судьба и самого Георгия Гараняна. Или, может быть, он бросал ее, резко меняя свою линию жизни. Однажды возник конфликт с Олегом Лундстремом. С 1960-х годов Гаранян работал в оркестре этого известного джазмена, стал лидером группы саксофонов, привел в коллектив своих друзей, с которыми играл еще в студенческом коллективе, а затем в оркестре столичного ЦДРИ. Но в 1965 году Гаранян со своей группой вдруг уходит от Лундстрема в новый эстрадный оркестр Всесоюзного радио под управлением Вадима Людвиковского.

– Скажите, Лундстрем тогда сильно обиделся на вас?

– Когда я ушел от него? Конечно, ну что вы! Для него это был удар, тем более я не один же ушел, увел с собой сильных музыкантов… Между прочим, те ребята, с которыми я ушел тогда, цвет лундстремовского оркестра, они сейчас снова со мной. Но коллектив другой. И, можно сказать, наша премьера состоялась в Перми, и пермский слушатель нас благословил.

Я рад, что это произошло в городе Терпиловского…

***

Николай Григорьевич Минх, многолетний руководитель джаз-оркестра Ленинградского радио. Позднее он переехал в Москву, где возглавил вновь открывшийся оркестр театра эстрады. Большой вклад внес композитор Минх в развитие жанра музыкальной комедии. Еще в годы войны необычайную популярность обрела его музкомедия «Раскинулось море широко». Затем им были написаны «Капитан первого ранга», «Друзья Милены», «Крылатый почтальон», «Бородатые мальчики», «Кварталы Парижа», «Таинственная незнакомка» и другие произведения, шедшие во многих театрах страны. В последние годы своей жизни много сил, времени отдавал работе в комиссии эстрадной, инструментальной и джазовой музыки Московской организации Союза композиторов.

…В октябре 1972 года в Москве состоялось празднование 50-летия советского джаза. Именно тогда Леонид Утесов произнес крылатую фразу: «Если мы можем побеждать в канадском хоккее, почему мы не можем первенствовать в американском джазе!»

Вместе с другими патриархами джаза на праздник пригласили и Генриха Терпиловского. Вечер состоялся по инициативе комиссии эстрадной, инструментальной и джазовой музыки Московской организации Союза композиторов. По свидетельству одного из участников праздника, сильное впечатление оставил оркестр старейших музыкантов, специально собранный по этому поводу. В его исполнении прозвучала классика, созданная в 1929 году: «Джаз-лихорадка» Г. Терпиловского и «Я одинок» Н. Минха. Оркестр фирмы «Мелодия» под управлением Георгия Гараняна восстановил аранжировки лучших номеров из репертуара 1930–1940-х годов. Тогда же был записан диск «В старых ритмах».

На этом празднике судьба подарила двум друзьям, Терпиловскому и Минху, еще одну счастливую возможность встретиться не только лично, но и в концертной программе. Пусть и в ретро-концерте, но многим стало ясно: вечнозеленые мелодии (эвергрин) появлялись в 20–30-х годах XX века не только в американском джазе.

Друзья юности состояли в многолетней переписке. В одной из открыток, адресованной Терпиловскому, Николай Григорьевич почти торжествует:

«…Сижу в экзаменационной комиссии института культуры, готовится первый выпуск советских джазовых музыкантов. Разве в молодости мы могли об этом мечтать?»

Ниже приводится одно из последних писем Николая Григорьевича, адресованное другу юности Г. Терпиловскому:

«Дорогой Геня! Прости, что отвечаю на Твою открыточку с опозданием. Как-то очень трудно писать, ибо на бывшем белом свете стало довольно пасмурно.

Все лето я безвыездно провел в Абрамцево, с надеждой на то, что моя хроническая пневмония легких хоть немного отступит. Но, увы! Сейчас вернулись в Москву, а мне стало еще хуже. Задыхаюсь. <…> Вся жизнь моя, начиная с января, прошла мимо всех музыкальных и прочих событий. Хорошо, что меня по нашей комиссии плодотворно замещают Саульский и Якушенко. Они очень хорошо провели очередной фестиваль Джаза и вообще выручают меня. Теперь я немного включаюсь в работу Союза, готовим концерт к «Московской осени». Играть будет оркестр Силантьева, но с приглашенными солистами Лукьяновым, Чижиком, ансамблем Левиновского (два оркестра вместе). Полагаю, что это может быть интересным.

Как ты отдохнул в Иваново? Написал ли что-нибудь? А на меня в Абрамцево нашла обломовщина – почти ничего нового. Несколько мелочей.

Будь добр, дай твою рецензию о пластинке – мне лично. Скоро выйдет сборник с предисловием Утесова. Обязательно пришлю. Крепко обнимаю, привет Нине. Всегда твой Минх. 22 сентября 1982».

Авторский сборник Н. Г. Минха вышел к его 70-летию в издательстве «Советский композитор».

Предисловие действительно было. Небольшое, но зато как тепло написано! И подпись: «Твой батя Леонид Утесов».

Дружить первое поколение советских джазистов умело. Терпиловский также выслал Минху обещанную рецензию. Они всегда старались поддержать друг друга.

Уже будучи тяжело больным, летом 1982 года Н. Г. Минх пишет дискуссионные заметки по поводу истории отечественного джаза (для сборника «Советский джаз»). В этих заметках он упоминает и «джазовые рассветы» молодого композитора Г. Терпиловского (подробнее о той полемике см. в интервью с В. Фейертагом). Заканчивает Николай Григорьевич так: «…Настоящие заметки вызваны не столько неточностями или недостаточной осведомленностью В. Фейертага (это поправимо), сколько моей огромной любовью к советскому джазу, желанием, чтобы его интереснейшая история была бы полной и максимально объективной. В конечном счете это наш общий долг».

Этим же руководствовался в своем музыкально-критическом творчестве и Генрих Терпиловский.

***

Братья Даниил и Дмитрий Покрасс, лауреаты Государственной (Сталинской) премии СССР, были знамениты и успешны в те годы, когда их ровесник и давний знакомец «мотал» срок за сроком. В 1930–1940-е годы необыкновенной популярностью пользовались их песни, музыка к кинофильмам «Если завтра война», «Мы из Кронштадта», «Трактористы», «Москва майская» и др. Мелодия «Марша Буденного (на слова А. Д'Актиля) стала символом своего времени. Сотрудничества с Терпиловским у братьев не получилось, но произведения их не раз появлялись в программах коллективов, которыми руководил Генрих Романович. К юбилею коллектива Дмитрий Яковлевич Покрасс отправил в Пермь телеграмму, которую можно считать проявлением благодарности за все вместе пережитое:

«Дорогие друзья горячо поздравляю 25-летием славного эстрадного оркестра радуюсь за ваши успехи желаю большого творчества вам моему другу Генриху Терпиловскому который является прекрасным музыкантом Ваш Дм. Покрасс».

Спустя несколько лет Д. Я. Покрасс не забыл поздравить Терпиловского с 60-летием. В заметке, опубликованной по этому поводу осенью 1968 года в газете «Звезда» под названием «Оптимистическое творчество», в частности, есть такие слова:

«Я с давних пор знаю и ценю Генриха Романовича не только как ветерана советского джаза, но и как разностороннего музыканта. На сцене Пермского театра оперы и балета, а впоследствии на сцене Кремлевского театра шел его детский балет «Чудесница», в Челябинске поставлен и часто идет другой балет для детей – «Лесная сказка». Терпиловский создал музыку к 12 спектаклям Пермского театра кукол. А Пермский ТЮЗ совсем недавно поставил «Сказки Маршака» с очень интересной музыкой этого композитора.

Но особенно объемен вклад Г. Терпиловского в нашу советскую эстрадную музыку. Помню, еще молодым человеком я с удовольствием слушал первые его творения в этом жанре. Успехи одного из старейших в России самодеятельных эстрадных коллективов – оркестра пермского Дворца культуры им. Свердлова – в значительной степени результат педагогических и дирижерских усилий Г. Терпиловского».

***

Юрий Саульский, композитор, дирижер, организатор московских джаз-фестивалей, автор многих популярных сочинений, песен, музыки к кинофильмам («Вся королевская рать» и др.). В одном из писем Генриху Романовичу Терпиловскому он пишет:

«Очень рад был получить от Вас письмо, потому что отношусь к Вам с особой симпатией не только как к музыканту, но и как к подлинно интеллигентному человеку, что сейчас, к сожалению, среди нашего брата-музыканта встретишь не так часто.

Я приношу извинения за то, что не сразу ответил на Ваше письмо, но меня неделю не было в Москве: я был в Болгарии, в г. Русе, на джаз-фестивале соцстран, где, кстати сказать, была конференция, на которой прозвучала мысль о создании джаз-федерации стран социалистического содружества. Мысль, по-моему, неплохая. <…>

О. Лундстрем (слева) и Ю. Саульский на джаз-фестивале, посвященном 60-летию оркестра и внесению коллектива Олега Лундстрема в книгу рекордов Гинесса.

Что касается высылки экземпляров Ваших нот, отпечатанных на ротапринте, то задержка получилась чисто техническая: я поручил выслать их одному человеку, а он этого вовремя не сделал. Завтра вместе с этим письмом я отправлю эти ноты сам.

Что еще из новостей? О Московском фестивале 1986 года Вы, очевидно, знаете. В этом году на «Московской осени» хорошо прозвучали новые джазовые композиции ряда московских авторов. Сейчас готовим концерт, посвященный 80-летию со дня рождения А. И. Цфасмана. А вообще есть мысль посвятить целый концерт музыке мастеров, которые начинали советский джаз, – в том числе и в первую очередь Вашей музыке. Сейчас я веду переговоры с молодежным ансамблем «Фонограф» о том, чтобы они приготовили несколько Ваших пьес (воспользовавшись тем же сборником, отпечатанным на ротапринте).

В издательстве «Советский композитор» Ваш сборник включен, если я не ошибаюсь, в план одного из последующих годов (по-моему, на 1988 г.). Там все это, как всегда, дело не быстрое. Но я за этим буду следить. Всего Вам доброго! Жду письма.

Ваш Ю. Саульский. 8 декабря 1986 г.»

***

Василий Павлович Соловьев-Седой, композитор, народный артист СССР, автор многих популярных песен, романсов, музыки к кинофильмам. В 1950–1960-е годы он был председателем правления Ленинградского отделения Союза композиторов СССР. По случаю очередного юбилея оркестра Генриха Терпиловского отбил в Пермь телеграмму следующего содержания:

«Пермь Дворец Культуры тчк Поздравляю вас коллектив вашего оркестра и его высокоодаренного руководителя Генриха Романовича со славной юбилейной датой тчк Желаю дальнейших побед Искренне ваш Соловьев-Седой».

***

Вячеслав Михайлович Клыков, народный художник России, заслуженный деятель искусств России, скульптор:

«Замечательный мужик был Генрих Романович, отличался от других. В 80-е годы, когда я работал в Перми над памятником «Героям фронта и тыла», я решил сделать портрет Терпиловского. Общение у нас шло на уровне доверительных отношений. Планку такие люди, как он, подняли в обществе очень высоко. Не дают одичать в нашем сумасшедшем мире. Внешность, фактура у него была также выдающаяся. Как складной старинный ножик. Портрет красиво у меня пошел, этюд получился (в пластилине), в три четверти натуры… Жаль, мне пришлось уехать в Москву, портрет со временем погиб, наверное. Это была личность, конечно. Я все сделаю ради памяти Генриха Романовича.»

Генрих Терпиловский и скульптор Вячеслав Клыков.

Фото М. Футлика, середина 1980-х годов

***

Алексей Семенович Козлов, саксофонист, композитор, аранжировщик, создатель первого в России джаз-рок ансамбля «Арсенал» (1973). Участник и лауреат многочисленных джазовых фестивалей в СССР и за рубежом. В издательстве «Вагриус» вышла его книга «Козел на саксе», о Терпиловском всего несколько строк:

«…Когда он пришел ко мне в гостиницу брать интервью для своей статьи, я знал, кто это такой, поскольку давно интересовался историей советского джаза. Его образ навсегда запал мне в душу. Это был персонаж из спектакля о далеких дореволюционных временах, а я невольно стал частью этого спектакля. Генрих Терпиловский выглядел и вел себя как настоящий аристократ, это был очень высокий, худощавый и подтянутый старик, ему уже было под девяносто (на самом деле композитору тогда только перевалило за 60. – В. Г.), с тростью, с манерой говорить на правильном русском языке, с благородством, которое не вытравил даже ГУЛАГ…»

Встреча автора этой книги с Алексеем Козловым состоялась в Перми. После концерта в кинотеатре «Кристалл», когда Алексей получил от меня подарок – сборник очерков о пермских поляках, раскрытый на странице с повествованием о Терпиловском, – он удивленно помолчал, полистал с таким выражением, словно хотел сказать: «Мало. Хорошо, но мало». А вслух произнес следующее:

– Я очень хорошо знаю Генриха Романовича. Он часто писал об «Арсенале». Хочу написать о нем. Спасибо за книжку, я обязательно напишу о нем…

Терпиловский не пропускал ни одного приезда «Арсенала» в Пермь. Он писал о гастролях Козлова в «Вечерке» (1979, 19 янв.; 1985, 1 ноября). Тогда джаз-ансамбль «Арсенал» под руководством саксофониста и композитора Алексея Семеновича Козлова выступал еще «под крышей» Калининградской филармонии.

В своих мемуарах «Козел на саксе» Алексей почти ностальгически описывает одни из первых гастролей «Арсенала» по Уралу. Было это в конце 1970-х. Зимой было довольно тяжко. Это сейчас убогость тогдашней действительности видится достаточно комичной. О закрытом городе Перми музыканты слышали раньше шутку, что ему присвоено звание города-героя по статье «60 лет без мяса».

«…Город Пермь оказался своеобразным во многих отношениях, – вспоминает А. Козлов. – На его примере я понял, что чем хуже снабжение в городе, тем лучше там воспринимают жесткую современную музыку. Вопреки всем социологическим догмам, согласно которым сперва физическое начало, а уж потом духовное, совершенно необеспеченная в материальном отношении публика оказалась наиболее восприимчивой к энергичной музыке. Я думаю, что обозленность доведенной до крайности молодежи находила выход в нашей музыке, вдобавок имевшей привкус полузапретности. Выражалось это в очень чутком отклике на малейшие нюансы по ходу исполнения пьес, в аплодисментах на удачные моменты по ходу импровизаций».

Местный знаток и теоретик джаза, о котором «арсенальцы» были много наслышаны, откликнулся на выступление очень оперативно. Он написал рецензию, которая приятно поразила дерзких гастролеров.

Алексей Козлов обожал Терпиловского (билет с фотографией музыкантов «Арсенала», внизу – автошарж Козлова на обороте билета).

«…Начиная с первых шагов, сделанных в джазе, – пишет Г. Терпиловский, – А. Козлов взял творческий курс на оригинальные и сложные композиции, сочетающие в себе элементы джаза и современной камерной музыки. «Арсеналом» нарек он свой ансамбль неспроста: в корне заложено латинское слово «арс» (искусство), в целом же название как нельзя лучше отражает суть дела – коллектив изготовляет и накапливает выразительные средства, во всей их мощи применяемые на концертах. Именно мощность (но ни в коем случае не громкость) звучания – первое, что впечатляет слушателя».

Представив коллектив молодых музыкантов, первых выпускников джазового отделения Гнесинского училища, композитор отметил, что «преобладание электроинструментов обогатило… звуковую палитру «Арсенала» разнообразнейшими, подчас самыми неожиданными эффектами. Тот факт, что их палитра находится в руках тонкого художника Алексея Козлова, является гарантией безупречного их применения».

Анализируя программу «Арсенала», композитор отметил в первую очередь ее новизну и оригинальность «академического стиля», с опорой на открытия советских джазменов. Автор вспомнил, что выдающийся теоретик джаза С. А. Колбасьев еще в 1934 году назвал данный стиль «сплавом из самых различных, иной раз прямо противоположных друг другу музыкальных культур». «Что же изменилось с той поры?» – задается вопросом Генрих Романович Терпиловский. И отвечает: «За исключением взятого напрокат труднопроизносимого слова «фьюжн» (что как раз и означает по-русски «сплав»), в принципе – ничего: сплавляли и продолжают сплавлять джаз с фольклором, с классикой. Иллюстрацией тому и может служить первое отделение концерта ансамбля «Арсенал».

Положительную оценку рецензента получили и произведения руководителя коллектива. На тему Великой Отечественной войны А. Козлов отозвался двумя пьесами: «Нашествие» и «Загадочный сон». В первой из них композитор не побоялся приблизиться к современной модернистской музыке, поскольку с ее помощью наиболее полно достигается требуемый эффект. В проникновенной пьесе того же автора «Былина» «органично соединены джаз со славянским фольклором и вместе с тем сохранена композиторская индивидуальность».

Слушая концертную программу 1985 года, Терпиловский был просто благодарен «арсенальцам» и за возможность окунуться в мир молодости. Пермский композитор пишет: «…Как могло показаться, музыканты себя исчерпали и больше ничего нового уже не придумать! Но в том и заключается жизненная сила джаза, что он всегда способен на сюрпризы. И «Арсенал» преподнес такой сюрприз!

Самое интересное, по словам Козлова, заключается в том, что ему со своими «арсенальцами» захотелось вернуться вспять к театрализованному джазу и воздать тем самым должное своим коллегам 1920-х годов. Как по мановению волшебной палочки, слушатели вдруг превратились в зрителей, перед которыми на сцене в течение неполного часа в стремительном темпе разыгрывался увлекательный спектакль (без единого произнесенного слова), или «электропантомима», как назвали это остро ритмизованное действие сами «арсенальцы».

Под не умолкающую музыку, в которой калейдоскопически чередовались все стили, от ретро до диско, музыканты во главе со своим руководителем превратились в слаженную группу профессионально двигающихся и жонглирующих мимов-роботов. И все это весело, на грани гротеска, с добрым юмором по отношению друг к другу и к зрительному залу…»

Терпиловскому вспоминалось при этом нечто отдаленно похожее: «цирко-джаз», руководимый К. Петровским. Тогда профессиональные циркачи, посредственно (мягко говоря) владеющие теми или иными оркестровыми инструментами, пытались создать свой театрализованный джаз. Но критик подчеркивал: их явно подводила музыкальная сторона дела.

«Конечно, чудес не бывает, – писал в заключение Терпиловский. – «Электропантомиме» предшествовала настойчивая работа со специалистом этого профиля, требующая полной самоотдачи каждого артиста джаз-ансамбля «Арсенал». Но уж таков добровольно избранный ими путь. Нам же остается констатировать, что джаз действительно полон сюрпризов, что его настоящее неотделимо от прошлого, а будущее не поддается никакому прогнозированию».

Алексей удивляется одному обстоятельству: «…Самое поразительное, что, при всей архаичности своего имиджа, он (Терпиловский) проявил самые модернистские знания в области джаза и абсолютную терпимость к моим экспериментам в сфере джаз-рока, не в пример гораздо более молодым критикам и журналистам. Его статьи о наших концертах в местной «Вечерке», которые я получал обычно позднее по почте, были написаны с полным пониманием того, что мы делаем».

Генриху Романовичу было под восемьдесят, а ощущение такое, что он моложе многих музыкантов, годящихся ему в сыновья и внуки. Все потому, наверное, что в личном «арсенале» Терпиловского всегда присутствовали глубокая музыкальная культура, устремленность в будущее и вера в лучшее в человеке и обществе.

Это и объединяло родственные души двух музыкантов.

***

Владимир Борисович Фейертаг, музыкант, историк джаза, ведущий пермского фестиваля «Джаз-лихорадка». Он окончил филфак Ленинградского университета и теоретико-композиторское отделение музучилища им. Н. А. Римского-Корсакова. Еще студентом – как и Терпиловский! – Владимир «сколотил» джаз-оркестр, сам писал аранжировки, играл на фортепиано.

Владимир хорошо знал Терпиловского. Несмотря на то что принадлежали они к разным поколениям (Фейертаг родился в 1931 году), но по образованности, по многосторонности дарований и влюбленности в джаз с ними мало кто мог сравниться. Вейертаг вспоминал:

«Знакомство наше началось с переписки. Я написал Генриху Романовичу – он ответил мне сразу. Почерк у него был красивый, четкий. Сейчас я понимаю: мы не могли не познакомиться.

Помнится, он поделился своим печальным предположением: «Наверное, мы с тобой не доживем до тех времен, когда можно будет съездить на фестиваль за рубежом…» Чуть-чуть он застал все же такое время, съездил в 1976-м на «Варшавскую осень». Помогло, видимо, знание языка, который он знал с детства, да и отношение к джазу изменилось. Власти как будто поняли, что от рок-музыки или от бардов вреда может быть больше, чем от джаза.

Присылал Генрих Романович мне и свои печатные работы, статьи, рецензии. Он умел поддержать талант и писал хорошо, у него замечательный слог…»

В 1960 году В. Фейертаг выпустил (в соавторстве с В. Мысовским) свою первую брошюру «Джаз». Она вызвала жаркие дебаты в прессе.

Так, исторические изыскания и выводы автора подверглись резкой критике со стороны Николая Григорьевича Минха, одного из старейших джазовых композиторов страны. В сборнике «Советский джаз» (1967) Минх уточнял, критиковал, дополнял опус Фейертага. Как не раз уже бывало, спор двух увлекшихся джазменов рассудил мудрый, все повидавший и все видевший «с высоты своего роста» Генрих Романович Терпиловский. В его статье «Неутомимый пропагандист джаза» есть, в частности, такие строки (цитируется по рукописи):

«…Когда в 1960 году на книжных полках магазинов появилась брошюра «Джаз», к слову сказать, молниеносно раскупленная, мало кто предполагал, что ее основной автор В. Фейертаг сменит перо на микрофон, но никогда не изменит основному делу – популяризации джаза. У малодушного же человека могли бы опуститься руки: газета «Советская культура» взяла новую публикацию в штыки, откликнувшись на нее ядовитым памфлетом «Энциклопедия джаза».

Автор напоминает, что до выпуска брошюры Фейертаг не один год потрудился в качестве руководителя большого свингового состава, столкнувшись на практике со многими из наболевших проблем джаза. Поэтому за лаконичными строками книги Терпиловский почувствовал «тонкое знание предмета».

«…Вскоре Фейертаг осознал, что концертная деятельность сама по себе еще далеко не тот вклад в искусство, на который он способен. В нем заговорил профессиональный филолог: хорошо отточенное в университете искусство элоквенции позволило ему уверенно выйти на просцениум для ведения бесед о джазовой музыке».

Термин «элоквенция» («красноречие»), употребленный автором, способен напомнить нам, что пишущий это принадлежит к поколению интеллигенции, которое хоть и было обучено в трудовых школах и вузах первых советских лет, но «породу не скрыть», как писал классик.

Круг знакомых, коллег у Фейертага с Терпиловским был, конечно, общий. Сначала партнером Владимира был Иосиф Вайнштейн. К середине 1960-х оркестр Вайнштейна находился в стадии расцвета. Достаточно вспомнить, что за роялем сидел Д. Голощекин, на альте-саксофоне играл Г. Гольштейн, на трубе – К. Носов. Это имена европейского класса.

Вскоре число ленинградских оркестров и ансамблей, вовлеченных в орбиту деятельности Фейертага как популяризатора, увеличилось. Лектор выступал уже не только в Ленинграде: его охотно приглашали для совместных выступлений джазисты Вильнюса, Таллина и, наконец, столичный биг-бэнд Олега Лундстрема.

Н. Г. Минх начинал свою музыкальную карьеру в 1930-е годы. Поэтому вполне можно понять его взволнованную реакцию на очерки истории русской советской эстрады, опубликованные В. Фейертагом. В своих заметках для редакции сборника о советском джазе Минх, в частности, обрушился на автора очерков за его заключение. Тот считал, что разрозненные усилия многих руководителей и аранжировщиков, стремившихся выработать советский инструментальный джазовый почерк, не могли дать какого-либо эффекта.

«…С этим утверждением невозможно согласиться, – спорил Минх. – Оно противоречит всей практике нашего джаза тех лет, игнорирует то его качество, которое получило определение «песенный джаз»… Влияние песен и джаза было обоюдным…»

В самом деле, примеры тому – у всех на слуху и поныне. Это многие песни из кинофильмов, вошедшие в репертуар Л. Утесова. Это песня Л. Книппера «Полюшко-поле», которая получила известность и исполняется поныне не как хоровой эпизод его забытой Четвертой симфонии, а как концертный номер утесовского джаза. И так далее.

Весьма решительно не соглашается Н. Г. Минх с молодым (тогда) критиком в оценке первых лет советского джаза:

«…В. Фейертаг справедливо отмечает, что «Джаз-капелла»… стала первой творческой лабораторией джаза». Однако, говоря о репертуаре этого оркестра, он упускает из виду такие интересные пьесы Г. Ландсберга и Г. Терпиловского, как «Сюиту на темы гражданской войны», «Пионерскую затею», «Наш паровоз» и некоторые другие. Вероятно, с позиций сегодняшнего дня эти сочинения могут показаться наивными и несовершенными, но для своего времени они были достаточно убедительными…»

Данный тезис важен для нас тем, что здесь появляются названия произведений, не известных нам, их не упоминает и Терпиловский. Судя по всему, те сочинения были подвергнуты переоценке самим автором. Через строгий авторский суд прошли и большинство из двухсот песен, кантат, инструментальных пьес, написанных Терпиловским для джазовых и эстрадных составов.

У него есть, к примеру, песни о Грозном, Чарджоу, о Перми (на слова В. Радкевича) – у них та же судьба: если и услышим, то, видимо, только в передаче «Встреча с песней». Более того, в списке крупных произведений, составленном Г. Р. собственноручно (см. Приложение), не упоминает автор и свои оперетты «Девушка-гусар» и «Я вам пишу», написанные во время войны. Тем самым взыскательный автор как бы говорит: гордиться нечем. Но для истории джаза это важно. Кроме того, в тех сочинениях есть ценные открытия, находки, темы, которые, кстати, были успешно использованы автором в других сочинениях.

В своем ободряющем очерке, посвященном В. Фейертагу, Г. Р. Терпиловский подчеркивает: «Но основная заслуга его именно в том, что он не приходит «на готовенькое», а сам изобретает и внедряет новые формы общения с аудиторией приверженцев легкой музыки». Касаясь расхождений во мнениях, рецензент разводит «дуэлянтов» по разным углам дискуссии:

«Главный упрек, адресованный музыкальной критикой первому печатному труду Фейертага, сводился к тому, что в нем имелся явный перекос в сторону Запада. Автор сделал для себя соответствующие выводы и знакомит слушателей своих циклов (наряду с хрестоматийными представлениями о синкопированной музыке США) с историей русского джаза и с творческими портретами советских музыкантов. Имена многих из них, благодаря очеркам Фейертага, стали известны читателям журналов ГДР, ФРГ.

Владимир Фейертаг (справа) и Аркадий Котлярский

Можно без приукрашивания сказать, что климат, благоприятствующий джазу в Ленинграде, бывшем когда-то колыбелью советской джазовой музыки, во многом обязан своим возрождением организаторским, ораторским и публицистическим способностям неутомимого Фейертага…»

На заключительном вечере пермского фестиваля «Джаз-лихорадка-2006» В. Фейертаг сказал:

– Время очень изменилось. Ныне высокой государственной награды удостаивают даже такое искусство, как джаз (Госпремия 2006 года была присуждена известному джазмену Игорю Бутману). Вот и наш фестиваль посвящается памяти дорогого для меня Генриха Терпиловского. В том, что мы объявлены культурной столицей Поволжья – видите, я уже начал говорить, как пермяк, «мы», – есть, смею надеяться, и вклад Генриха Романовича. А венгерский город Печ, который представляет здесь группа SIX FOR YOU, объявлен культурной столицей Европы.

Границы мира раздвигаются, и музыка нас объединяет…

На фестивальной программке друг и ученик Терпиловского написал:

«Спасибо! Джаз всегда будет с Вами».