От электрички – с километр; С подножки спрыгнув на ходу, Межой, заросшей бересклетом, Я до околицы дойду. Там спит берёза одиноко, Как бы стеснённая корсажем, Гвоздём воткнув хромую ногу В горизонтальность пейзажа. И перевёрнутою кружкой В репейника седой кайме Незавершённая церквушка Стоит без шапки на холме. Как недочитанные книги Дома заброшенные ждут, Но лишь святых забытых лики Там словно призраки живут. Я постою на перекрёстке Двух улиц – Мира и Труда, Одна из них ведёт к погосту, Другая – вовсе в никуда. Но прыснет вдруг из-под калитки Как туз из шулерской руки Щенок в отчаянной попытке Мои прикончить башмаки. Он здесь царит, чтоб ежечасно Верней теорий и идей Напоминать, что жизнь прекрасна И сущее бессмертно в ней.

…Будто кто-то в хрустале Чай мешает ложечкой – Застучали по воде Быстрых капель ноженьки. Сыпет летняя гроза Капли по щепотке, Щурит Ладога глаза Словно от щекотки. Как пастух на водопой С утренней прохладой Дождь уводит за собой Волн-барашков стадо. Убегая, он ещё Что-то шепчет Ладоге, Бросив солнцу на плечо Полотенце радуги.

Где ласточки склевали май зелёный, Там в осень, в тишину стрекозьих снов Созвездья выпадают красных клёнов И блекнут радуги застенчивых цветов. День говорком грудным пронзён навылет, И спорит с камнем чистотой своей Протяжный взмах отяжелевших крыльев Приколотых к закату журавлей. Как синевой витийствует природа! Струит неспешно на полей холсты Из голубого глаза небосвода Всю мудрость лаконичной простоты.

Я не мечтаю о спортивном «Мерседесе», Мне за грехи отведена работа – Играть в мимансе бесконечной пьесы, Поставленной почётным идиотом. А так хотел жить с пользой для народа! Да он повадками давно уже не тот – Вмиг из моей залапанной свободы Для огорода пугало набьёт. Он в мачехи себе призвал волчицу, Что выкормила римских близнецов, К ней тщетно льнёт и силится напиться Из бронзовых пустых её сосцов. Но я не первый горькое коварство Смиренно и безропотно приемлю: Пусть кто-то лучший любит государство, А мне любить оставьте эту землю, Что красками полей затейливо-воздушна И так легка, как детская ладонь, – В ней ягод гроздь и свежая горбушка, Она трепещет, лишь её затронь. Где в старых Кодрах в пригоршне холмов Как яблоко, укутанное в стружку, Вздыхает в дрёме и не видит снов Заброшенная белая церквушка.

Пусть Господь подопрёт мне висок черенком виноградным, когда захочу я губами припасть к облакам, к источнику чистого слова… Или нет, пускай лучше матушка утешит меня и обнимет. Тогда я пойму, что всё ещё здесь. Тогда вспомню всех, кого я любил…

Кто ещё может помнить о прошлом там, где земля, не скованная правилами формы, не знавшая науки размеров, была простым словом? Где всё таяло вечером во вселенском бульоне, чтобы утром вновь обретать контуры и весомость, уповая на везенье, да на замысловатость творенья. Где ржавчина невзгод откалывалась осколками кремня, отрытыми в борозде. Так основательно и деловито, что даже эти холмы скорби казались пригодными для жизни. Слишком непостижимая простота, чтобы быть игрою случая, блестящая таким светом, что, вглядываясь в неё всё глубже, ты начинаешь падать вверх, к облакам.

Испуганные ветки по ночам Стучат в окно застенчиво и робко. Чернила – прочь! В июнь недужный нынче окунаюсь И сам себе немного удивляюсь, И небо узнавать учусь. Крестить распятья сонных переулков. По местам Расставить имена, события и даты… Да разве мы хоть в чём-то виноваты? Всего лишь в том, что жизнь голубина, Как будто в ней проснулась невесомость. И я ломаю ветви пополам, Я чту огонь, как вескую готовность Прослыть героем завтрашней былины, – Я строю храм у века на зрачке! Так дети строят домик на песке, Так письма доверяем мы кострам.

У трёх вокзалов, как всегда, ажиотаж: К прибытью поезда спешат подать гвоздики, Да чёрта с два кому сейчас продашь, К цветам бесстрастны молдаване и таджики. На Воробьёвых – царство шаурмы! Хоть брали Персию и турка воевали, Повсюду не трактиры – чайханы, Где русский пирожок найдёшь едва ли. На смотровой – сплошь иноземцев лица, – Довольные, что им в Москве просторно, Они любуются красотами столицы И потешаются, взирая, как упорно От самодержца бронзовой пяты (Знай, златоглавая, кавказского данайца!) Москва-река пытается уйти С отчаяньем затравленного зайца.

Сумасшедший старик под дождём На центральном базаре танцует чечётку. Изо дня в день, изо дня в день. Так и слово моё – бьёт в виски каблуками И на пролежнях жизни смеётся и пляшет Изо дня в день, изо дня в день. Эпохи родительских забот Ветхий плед спасает меня от озноба времён Изо дня в день, изо дня в день. И всё это – чтобы я вновь снисходительно корчил миру улыбки С энтузиазмом добившегося успеха человека. Изо дня в день, изо дня в день.

Здравствуй, девочка, милая осень! Хоть и был я в твоих камергерах, Нынче мысли о новых карьерах В недалёкие дали уносят. Я бы мог послужить тебе снова, Да уж больно гадать не люблю: Где синица, где быть журавлю… Где полправды найду, где полслова.

С такой откровенной небрежностью Взял белый билет у судьбы, Что выучил ласки избежности Без всякой при этом борьбы. С такой мимолётной условностью Я выжил, бытия хлопоча, Что даже забыл о готовности Не вкладывать в ножны меча. С такой оголтелой привычкой Меня повенчала строка, Что я уже сам как кавычки, Как стёртый каблук башмака.

Дух Габсбургов, туманно-величавый, Прохладен, как старушечья постель, Но Моцарта усмешка чуть лукава, Да чопорна соборов канитель. Здесь Фрейд глумился над венцом творенья, Умаслив мифом логики сухарь. Здесь Рильке пел – искусник замещенья Живой крови на рифмы киноварь. И неба тут фальшив глазок хрустальный, Но по узору плит на мостовой Плывёт романтик старый и печальный – Лозы дунайской холодок хмельной.

Мой пасынок, кленовый лист желтеющий, Не заиграй моё сокровище, дружок! Всего-то и остался, – что тускнеющий Тяжёлой рифмы золотой кружок. Из всех пожитков – разве что усталость, Да слов твоих прощальные шмели. А всё ж смешно – подчас какая малость Мешает оторваться от земли! Кто знает всё о счастье и страдании, Тому резона нет ни жить, ни умирать. Ему награда – райское изгнанье, Где можно с Богом в шахматы играть. А я не смыслю вовсе в одиночестве, – Я кораблей не ставил паруса, Лишающих пространство непорочности, Пронзавших якорями небеса. И потому мне те милее сказки, Где нет героев, подвигов, страстей, Нет гнева и тоски, а значит – нет завязки Для пошлых илиад и одиссей.

Бывает, в ясеневом слоге Царит такая благодать, Что просто жаль его, ей-богу, Стихам невнятным посвящать! Травяноглаз и сладкозвучен, Он будто шмель на языке, Плывёт, плывёт под скрип уключин Развратным бесом по реке. И под его упрямой плотью Бесстыдной наготой вода Влечёт к себе из-под лохмотьев Ещё не стаявшего льда. О, если бы мои желанья Могли в назначенный им срок Принять иные очертанья, То ими стал бы этот слог! Ах, как бы он дурил бумагу, С душою споря горячо… Да ей-то что? Она – имаго Слогов, невиданных ещё.

На черепа церквей неслышно Набросит белые платки И ноги обалделых вишен Оденет в снежные чулки, С пюпитров крыш стряхнувши ноты, К всему привыкших воробьёв, – Взъерошит кружевным гавотом Бредовый шепоток снегов. Посапывая, город дышит Из-под подушки облаков, И вот, уже сквозь сон не слышит Печально шелестящих слов. А озеро с моста искрится, Что полированный рояль… И нам с тобой опять не спится, И сердцу вновь чего-то жаль.

Порывисто, огульно, виновато Любили мы, – да то, что воровато, Никак не останавливало нас. Мы были молоды, прекрасны и щедры И вера в собственное постоянство Нам заменяла правила игры, – Мы создавали новые миры… …В каких теперь ты царствуешь пространствах? …Какие я выдумываю сейчас?

Всё тише вдох. Уже за тридцать пять, и я ищу: кому бы попенять, что давеча от свежести лоснился, а нынче – глядь – уже поизносился; за то, что с каждым разом всё верней подруг себе я выбираю подурней? Кому перед судьбой держать ответ за белый безнадёжности билет, за то, что не сумел расправить плеч, пытаясь свою голову сберечь, что о фантазий пыльных большаки моя бессонница разбила башмаки? За то, что я не верю в чувство долга, один и тот же что пиджак подолгу приходится, увы, теперь носить, за верность нищете – кого бранить? За скользкую окольную тропу и за кликуш клюющую толпу, за ложь и боль, предательство и страх на чьих лежит ответственность плечах? Кто на пирах меня скамьи лишил, кто жизнь так угрюмо сшил, что самому с собой противно быть… Кого сейчас за это мне винить? Уж не того ль, кто в руки дал челнок, веретено и пряжу, чтобы смог из кропотливых лоскутов труда я выкроить такие города, такие земли, воды, небеса, где ангелов благие голоса мои невзгоды зычно отпоют и замыслы Творца душе вернут?..

Глотает вмиг тебя вагон, Стою покорно. Вокзала хриплый вавилон Берёт за горло. В холодном тамбуре к окну Ты лбом прижмёшься, Домыслить истину одну – Что не вернёшься… А даже если позову, Не возвращайся. Здесь только призраки живут, И те – несчастны.

А подбрось-ка ты хмелевых шишек в камин, Да встречай же меня у порога! Нет камина? Да что ж я, ей-богу: Всё не чую, не вижу руин… Но люблю ведь тебя, недотрога! От усталости мне поднеси коньяку, Стол накрой и постель постели. Нет постели?! Что мне – мужику – Я вернусь. Я приду на неделе.

Что может быть терпеливей Чугунных истёртых ступеней, На которых – оттиском «Заводъ Гершензона» – Застыла эпоха, замерли тени шагов? И призрак моей памяти мнётся здесь в очереди За теми, кого сегодня помнят старые ступени.

– Как думаешь, Бог есть? – Думаю, да. – Тогда почему ты печальный?

Склонился к её лицу, увидел тень, брошенную моими губами, и испугался: был ли это я? Или какой божок ходит за ней по пятам, выжидая удобный момент, чтоб умыкнуть её у меня…