Однажды мир узнал, что больше нет любви. Она ушла внезапно, не простившись, и ни тебе записки, ни полслова… Об этом сообщили все газеты, хрипело радио с утра, а популярный телекомментатор расплакался, чудак, в прямом эфире. Мир разделился на чужих и нелюбимых мужчин и женщин, и печаль вползала в святые опустевшие места. Застыли биржи, банки и конторы, правительство к порядку призывало растерянный народ, но флот и сухопутные войска на всякий случай привели в готовность – конец ли света, не конец, а конституция, дружок, не горсть изюма, – функционировать должна, пусть даже и без любви – уж ей-то не впервой… Но только мы не знали ничего, сверчками целый день в неведенье проспав, и в сумерках от голода проснулись, и целовались, да так долго, что щетина успела на щеках моих взойти. А после мы отправились в кафе, где грустный и подвыпивший буфетчик нам щедро налил коньяка, и вот тогда мы новости последние узнали… И ты то плакала, то в голос хохотала над незадачливой подругою своей, вложившей деньги в брачное агентство и модный свадебный салон… Потом по улицам пустынным мы брели, разглядывали трещины в асфальте сосредоточенно, как пара голубей, и редкие прохожие нам вслед смотрели озадаченно подолгу, дивясь, что, взявшись за руки, мы ходим в объятьях света тусклых фонарей. А дальше – тишина. Лишь только я и ты – принадлежащие друг дугу две души, два тела, словно двоеточие среди бесчисленных случайных запятых листка последнего божественной тетради. И вот тогда – клянусь, что так и было – любовь от нас из-под одеяла на пол тихонько соскользнула и – как была – боса, простоволоса, из дома выпорхнув, давай себе вприпрыжку бежать по улицам и площадям ночным! А свету, свету было от неё – куда там олимпийским фейерверкам! Он землю заливал, пульсировал аортой, пронзая пустоту, кляня смятенье, он на лету отчаянье разил, и благодатью поил с руки утративших надежду… Ты спросишь: как так получилось? Как смогли мы свершить вдвоём такое чудо, какое промыслу людскому не под силу? Любимая, и вправду, сам не знаю! Быть может вот что: очевидно, Бог, любовью человека награждая, нас этой же любовью обязал? А обязательство такое – не подарок! С ним не поступишь, как душе угодно: ни передашь, ни выбросишь, ни спрячешь… Одно я знаю точно: что в ту ночь для нас двоих зажёг свою менору – семь звезд Большой медведицы – Господь, когда (хоть строг, а всё ж, сентиментален!) увидел он, что снова в этом мире всё стало хорошо весьма…

Шелестит таинственная осень Как в монашей келье часослов, Сосны упирая в неба просинь Стрелками торжественных часов. Там мерцает, ноет будто спьяну Одинокая продрогшая звезда, Ей с акцентом вторят иностранным Телеграфные вдоль трассы провода. Не туман над речкою струится – Мир накрывшая кармическим крылом Дивная божественная птица Кормит землю веры молоком, Чтобы каждому достало откровения, Всякому хватило выбирать Путь и долг, и сторону творенья За какие жить и умирать. Быль и небыль – суть единокружие, «Да» и «Нет» Творцу равноугодны. Тенью свет поверив, пламя стужей, Смерти жизнь доверив, мир оружию Человек становится свободным.

Я забрёл в букинистическую лавку В старом дворике Кузнецкого моста. Мне навстречу встал из-за прилавка Персонаж библейского холста. Был старик под стать его товару, – Как пергамент с пылью седины – Авраам московских антикваров, Ной книгопечатной старины. Он вдоль полок вёл меня степенно, Раритетов книжных генерал, По-учительски умно и вдохновенно Что-то мне про книги объяснял. Невпопад в ответ ему кивая, Я стыдился праздности своей, Словно вся литература мировая Мне пеняла с книжных стеллажей. А старик очки протер платочком И губу обиженно поджал: Красноречья бисер вновь нарочно Зря перед клиентом разбросал! За прилавок, как за амбразуру Встал и даже пальцем погрозил: «Не ищите, мол, макулатуру – У меня – солидный магазин!» Ты, старик, бездарный наблюдатель, Книжной пыли мелкотравчатый Гобсек! Я такой, быть может, покупатель, Каковых ты не видал вовек! Здравомыслия заслуженный расстрига, Вот за что я, сколь попросишь, заплачу: Дай мне Господа поваренную книгу, – Я рецепт любви узнать хочу!

Я ржавый меч держу в руках И протираю керосином. Пришёл таинственный монах, Потом ушёл, неся корзину. Лучина таяла в харчевне, Хозяин налил в кружки эль, И пьяно пел о королевне Побитый оспой менестрель. За дверью слышен храп коня, Собаки изредка шумели, И намечалась у меня Война на будущей неделе.

Опьянённые соитием, стали рифмами слова, Просветленьем, как короной, увенчалась голова. Полумысль обернулась в бриллиантовый сюжет, Вечер мёрзнет у порога в золотое разодет. В небесах до дыр истёрты сгибы Млечного пути, – Это карта небоходов! Чтоб по ней могли идти Чудотрепетных созданий величавые суда Сам Господь на ней отметил маяки и города. Должен быть на карту эту нанесён и мой маршрут, – Мимо пажитей небесных, где торжественно живут Посреди травы забвенья, отрешившись от страстей Шестикрылые служаки, что исполнены очей. Опьянённые соитием, стали рифмами слова, Сон ли, явь, земля иль небо – разберёшь теперь едва. Ветер облаком играет, или крыльев тает след… Вечер мёрзнет у порога в золотое разодет.

Калёная полночь, ты мой часослов! Твои чёрные сосны, как стрелки часов. Не спеши: позови, назови Все мудрёные тайны свои. Калёная полночь, невеста моя! Твои горькие губы угрозу таят, Но осталось всего ничего – На приданое глянуть твоё. Калёная полночь, родная жена! Отчего же ты мне не осталась верна!? Быть вовек мне уже неприкаянным, – Нынче с Авелем, завтра с Каином…

Сударыня, мне снится всё одно: Игривая Гертруда пухлой губкой Потягивает мутное вино, Со мною чокаясь посеребрённым кубком С облупленной по краю окантовкой. Держу пари, Вам стало бы неловко, Когда б мой сон могли Вы увидать… Нет ни Гертруды, ни вина. Идёмте спать.

Не забудет тебя Одиссей, Да ты его, нимфа, тоже. Но уже безупречный борей Остудил, осушил ваше ложе. Как вам сладко спалось, как нежны Были ночи с тобой, но законом Ни его, ни твоей нет вины, Что мужья возвращаются к жёнам.

Он в слове угадал предел границ, – как будто передел маршрутов перелётных птиц, явлений, дуновенья ветра, и, наконец, божественную волю: веками нить гекзаметра слепою, но верною рукою геометра чертить по человеческому полю.

Структура мифа: главного героя Ждёт оплеуха властного отца, Изгнанье, цепи под скалою И невозможность скорого конца. Карающий отец не милует. Но вечен Целебный вымысел: попробуй только тронь, Коль из-за нас орёл терзает печень За уворованный и даренный огонь. Структура мифа: мы не так уж сонны. Мы новые обряды утвердим, Почтим героев, будем бить поклоны Божественным изгнанникам своим. Я тоже был отцом наказан в детстве, Когда из фотокамеры его Принёс мальчишкам, жившим по соседству Магическое толстое стекло. Я камеру разбил, чтоб удивить друзей Особенностью линзы объектива – Сплетать клубок из солнечных лучей, Рождая пламени таинственную гриву. Огонь, изгнание, падалыцик во чреве… Даруя, знай, герой, что это не твоё! Титан, мальчонка, гений духа в гневе… Как, Прометей, сейчас тебе житьё? И хоть меня клюёт орёл помельче, В структуре мифа вижу смысл один: Коль пораженьями мужает человече, Пускай к победам их причислит, не судим.

Таким я запомню, наверно, Не с кистью его с колонком, – Пучком освежёванных нервов Кладёт он мазок за мазком. Три краски на грубой холстине В неброском пейзаже его, И вроде бы нет и в помине, А всё-таки есть волшебство! Там стынут за речкой покосы, Белеет усадьбы балкон, И псовая свора по овсам Несётся за зайцем в угон. Что сказано им в той картине – Неважно. Скажу наперёд, Что он от тоски и рутины Туда, не простившись, уйдёт.

Голова моя пригодна для жилья Даже самого серьёзного царя, Но отстал от предложенья спрос, И царям вопрос квартирный – не вопрос. Может, не устраивает их Квадратура площадей моих? Иль район им чем-то не хорош? Да монархов разве разберёшь! Хоть бы завалященький царёк Прописаться у меня бы мог, – В жизни бы настал сплошной профит, Но виной всему царёвый дефицит. Вот такие нынче времена: Голова моя монархам не нужна. Что ж теперь – и вовсе пропадать?! За работу, слышь, царёва мать!

Я есть как есть – кургузый пиджачок, Залысины, седины, давит печень, Зато достаточен в себе, как тот желток, Что утром подаётся всмятку Горячим, прямо к барскому столу. И потому живу всегда в оглядку, И свято верую, что миссией отмечен. Мне невдомёк, что барин поутру, Оглядывая постылое жилище, Подумает: «Какая скукотища!» Объявит, что весь завтрак был насмарку, Прикажет выпороть усталую кухарку И выбросит объедки за окно. Ему что всмятку, что вкрутую – всё равно.

Есть сладость в предвкушении разлуки, – Когда в новинку умиранье по слогам. Ни пошлости тебе, ни хриплой скуки, Ни зависти к безумцам и богам. И в беге вижу я покоя очертанья – Их равенства неоспорим скупой итог, Как тождество любви и расставанья, Стрелу с оленем породнивший холодок… Хочу стреножить время паутинкой, И тем обманом мудрость обрести, – Так почитаем мы раскаянья горчинку За сладкий яд ненужного «прости»! Но оживу я в роскоши печальной – Одушевлю все вещи, чтоб познать Их скрытый смысл, чистый, изначальный И смысл своей судьбе предначертать.

Возбуждённая, волоокая, в лилиях, ликах, литературе, В лиловых ливреях лукавых лакеев лучащаяся. Видите всех великолепных вальяжных вельмож, Вылежавших вдосталь всю власть в ложе Вашем? Вольтера лишь вечером воспоминали? Всё ледащий возница – в ледоход взалкал водки… Воротились, возницу – в вериги, выпив вермута, возлегли. Лакей Ванька лобзал Вас, вспоминая лошадь, лишённую ласки. – Проснитесь, Матушка-императрица, пора царствовать! – Доннер ветер, и в этой стране не дадут поспать!

Припаси одинокий денёк для меня, терпеливая внучка Элизы. Я возьму тишины в оплетённой лозою бутылке, да немного покоя, чтоб ломтиком тонким нарезав, сдобрить хлеб зачерствелый из зерна неотвязных печалей. Обними меня светом медовым! Шиповника цветом, пыльцой мотыльковой притаи синеву моих щёк: так укроем щетину небритых времён. Пусть сочатся елейно фокстроты любви отовсюду – из щелей подсознанья, протянутых рук и блудниц животов, – нынче всё целомудренно будет, всё свято… Это я так хочу – генерал тараканьих парадов, междометий слепой кукловод, я, – метафор пастух и разумности вечный расстрига, истязатель царя в голове, виночерпий потешных фантазий. Это я говорю – тихих песен заботливый отчим. Мне одна полюбилась особо из них – в голубом полинялом миноре. То песня о жизни – равнодушной и на руку скорой, как старый прозектор. Впрочем, грех на неё мне пенять: и событья умело кроит, и раны сшивает тугой паутиной всемирной сети Интернета. Вот где гоголем я торжествую, – это равенство зверю труда! Не дари, не дари мне своё состраданье, глуповерная внучка Элизы! Безрассудно и пошло соперничать с Богом. А нарви-ка ты лучше крапивы скорей у гнилого забора эпохи, да сплети из неё мне такую рубаху, чтоб впору пришлась. У бабки твоей в прошлый раз вдруг некстати закончилась пряжа! Так и век коротаю с тех пор – ни якорь поднять, ни взлететь – без руки, да с одним-то крылом…

Он будто топчется на месте, не то взлетая, не то падая – глашатай радужных известий, что будут для тебя наградою за терпкий опыт расставаний, за суетность невечных радостей, за беспричинность ожидания тобой выпрашиваемых малостей. Тебе вернее снов обманчивых напомнит он о светлом времени, когда ты большеглазым мальчиком до звёзд дотягивался теменем. И ты услышишь, как размеренно, как будто бы из ничего, сплетает он сюжет уверенный, и ты научишься его науке лёгкой и желанной, дающей стойкие основы твоим потешным ожиданиям, – что жизнь начаться может снова, что сможешь ты делить и множить на времена и расстояния те из своих попыток ложных, что ожидают окончаний. Что жизнь как будто станет лучше в служенье помыслам блестящим. Что отраженье неба в луже Вдруг небом станет настоящим.

В моём голосе нет больше золота, новых песен не стоит звать. Что камнями и ветром намолото – то и будет в печи созревать. Только истины ищут пристанища у поэтов от бед и невзгод – до поры, когда их на ристалище лишь Господь-весельчак поведёт.

Вина и чаши изначальной сути Единство разности вовек непостижимо: Создателя вино в им созданном сосуде – Двух ипостасей спор неразрешимый. Что есть любовь, когда и винодела, И гончара усердие одно? Она ли чаша божьего удела Или в той чаше пенное вино? И что любви первичной мерой служит: Гончарный круг, курчавая лоза? Быть может, и гадать совсем не нужно, А истина прозрачна, как слеза, – Коль сам горшки привычно обжигает И давит гроздья спелые в руках, Не тем ли нас примером поучает, Что изначально утвердил в веках: Любовь – труда любимое дитя, Шесть первенцев тому живой пример. Любовь как дар, приветствуя и чтя, Трудами движутся и море, и Гомер! И только труд – мерило всех вещей, Он и причина мира сотворенья, И от его мозолистых мощей Стихом беременеет вдохновенье.

У него, кто спускается налегке мне навстречу, спрошу непременно: обязательно ли босиком нести этот крест, эту тяжкую ношу в гору? Или можно дорогу преодолеть в удобных ботинках, они почти новые…

Развратная беспечность городов, Где даже воздух заточён в кавычки, А умирание напуганных богов Из года в год становится привычней. И здесь асфальт давно не пахнет хлебом И молодым – с кислинкою – вином. Лишь горизонт под этим хищным небом Топорщится обглоданным ребром. Больная жизнь выгнулась как кошка, – Уже не веря ласковым речам, Она свои секреты осторожно Несёт навстречу важным палачам…

Завидую тому, кто хочет жить. Завидую тому, кто умереть спешил. Мои бесцельные и мрачные прогулки! Мои распятья старых переулков! Да что там страсти, – жизнь не перешить, Она – как воздух – не испить до дна. Её портной великий порешил Одёжкою добротной сделать. Так, Чтоб не топорщился в подмышках мой пиджак. Он так пошил, чтоб по плечу была, Чтоб в талии не жала, и могла Служить мне долго, – всё-таки – одна.

О Кишинёве помню я, что он похож на блюдо Старинного фаянса, прозрачного на свет, Где трещины кварталов и скверов изумруды, И леденцы церквушек сплелись в один сюжет. Над ним склонится ангел печальный и усталый И, проведя перстами по сколотым краям, Он смысл первобытный, пусть даже запоздалый Вернёт словам и птицам, деревьям и камням.

Проснулся заполночь. Шершавая луна Гвоздём вонзалась в памяти стигматы: Больней бывает только новизна Предчувствий неизбежности утраты, Когда не лечат ни слова, ни время. Когда душа, опохмелившись пустотой, Вкусивши радостей запазушных в Эдеме, Всё ж к телу прилетает на постой. А тело трезвое внимает тишине И видит призраков летучую походку, И слышит, как в простуженном окне Осенний дождь наяривает чечётку.

Как не печально? Ей сегодня умирать, Тебе – чуть после, всё-таки придётся. И это будет быстро – так и знай, Что лишь очередной костёр взовьётся, Ты загрустишь о собственной душе. Как женщину огню не предавай – Её не покорить вообще. Она к тебе, поверь, ещё вернется.

Узорчат день. Фарфором антикварным Сквозят сады пронзительно и тонко. И глянет осень на меня печальным Нахохлившимся чёрным воронёнком. А в ней самой – повадки птицелова: Она силки расставит не спеша, Чтоб в дёгте нераспознанного слова Забилась легковерная душа. Забьётся и замрёт. Зачем ей облака?! Она с ладони осени послушно Клюёт лениво зёрнышко стиха И вглубь себя взирает равнодушно.

Ты прав, мы все из леса вышли… Вернуться ли назад? Да пусть Всевышний Решает эту сложную задачу. А мы его пристроим гонорары. И на сдачу Дешёвого вина успеем прикупить, – Оно подёнщины пронырливый любовник… Я, верно, до сих пор ищу шиповник, Чтоб страхи темноты угомонить. Но трепетных метафор дилижансы Меня умчат от бед, и божьи все авансы Уйдут по новой на дешёвое вино. Шиповник, страхи, песни – всё одно.