…Когда же я понял, что любовь к своим детям – не инстинкт, надиктованный свыше, не страх одиночества, не догмат продолжения себя, а желанный и тяжкий пожизненный труд? Не тогда ли, когда сорванцом семилетним убегал я на озеро с удочкой утром, а вечером мама стирала мою одежду? Склоняясь над тазом с отбитой эмалью, она сокрушалась, жалуясь мыльной воде, что штанов и рубашек не напасешься на этого непоседливого мальчишку. А я перед сном забавлялся игрою фантазий, дивился бамбуковой гибкости маминого позвоночника, сравнивая его с удилищем, выгнувшимся над пенными волнами под тяжестью сказочной рыбы, которую мама тянет из таза – той самой, что непременно исполнит три моих сокровенных желания. Сейчас, когда приезжаю навестить постаревшую маму и привычно отмахиваюсь от расспросов о делах и здоровье, я замечаю, что время гнёт её все ниже к земле, и она не может уже распрямить прежде крепкую спину. Будто моя старая терпеливая мать и по сей день удочкой натруженного позвоночника силится изловить, покорить ту чудесную рыбу, чтобы сын, её единственный мальчик, наконец-то был счастлив…

Когда вина не пьём, так хочется скорбеть! Судьба ворчит и плачется помпезно, Всё ноет да пыхтит, – Мол, будто надо ехать ей куда-то, Ей чемоданы не успеть собрать, Ей лучше было раньше умереть, Чем так всю жизнь свою прожить До самой пенсии с тобой, – Таким дурным и бесполезным. Ну и что? Пусть едет. Ведь не виновата, Что по углам души как мелкие щенята Скребутся мысли о потерянных годах, Друзьях забытых, брошенных словах… Когда вина не пьём, так хочется скорбеть! И даже карты начинают плесневеть, Да так упрямо, что и не всегда Ты отличишь шестёрку от туза. Я в жизни – жил. Не понял ни аза Однако в ней. Да это ли беда? …И ношеные вещи хороши, и старые ботинки, Когда бы смысл имели вечеринки, Когда бы женщины от нас не уставали… Но мы, друзья, и выпьем, и споём, И посмеёмся над бесхитростным бытьём. А если завтра нам судьбы сурдинка Вновь пропоёт: «Да ой ли?! Да едва ли»?! То мы её ко всем чертям пошлём: Ни нас судьба, ни мы её – не звали…

Твоим удачам – звонкий тамбурин, Моим печалям – засорённый тамбур. Как хочется, чтоб корень был один У этих слов… А знаешь, есть такая штука: Бутылка Клейна: верх и дно – Отсутствуют в ней, как ты ни крути. Поверхность только. Никакой основы, Как самоё себя родящая дорога. Да я люблю тебя, хоть это и не просто… Поверь: мне не почудилось, ей-богу, Что неспроста всех лечащее слово Со мной сотворчеством повязано навек. Твоим удачам – громкий тамбурин, Моим печалям – засорённый тамбур. Всех слов не помню. Маленького роста Ко мне пристал вчера угрюмый человек. Я думал – он попросит денег, А он, на подкосившихся коленях, Сказал, что люди – это божьи дети, Что я за всех за них воистину в ответе. Ему поверил я. И с поезда сойду…

Вчерашняя, ты снилась мне сегодня, Сейчас я вспоминаю сна обрезки: Как будто ты меняла занавески На наших окнах с рамами вовнутрь. А я выбрасывал кухонную утварь, И верил я во сне, что это нужно, Что я по-прежнему один тебе угоден, Не помня, что давно уже наружу Чужие я распахиваю окна. Все равно Я должен ждать, надеяться и ждать. Вчерашняя, ты снилась мне сегодня. Ещё осталось в холодильнике вино. Я распахну окно и буду спать.

Оттого ли мне кажется странной Междометий проворная пыль, Что мой пращур с напевом гортанным Мял верблюжьим копытом ковыль? А за что не люблю я глаголы, Но союзы леплю почём зря?! Не затем ли татаро-монголы Не хотели иметь букваря? Не поклонник я деепричастий, Прилагательных пленник, да стой! Что же мнилось вам днями ненастья, Днями тяжких раздумий? Толстой! Ломоносов, Тургенев, Есенин! Гоголь, Лермонтов, Пушкин, Лесков! Я смиренно стою на коленях Пред великим своим языком. Я люблю опьянение делом, Вспоминая, как в детстве моём Тётя Глаша, «бидонщица» в белом Нас поила парным молоком. Я люблю опьянение словом: Но бидонщиц, лет тридцать, как нет «О, великий»! Призваньем суровым Мне завещан приятный обет: Погремушкой из красок и звуков Наиграюсь я, словом ведом, Чтоб навек – не потешной заслугой – Опьянеть мне родным языком!

Словно звонкая монета В кулаке нагрелось лето. Остальные тридцать шесть Я истратил. Где? Бог весть. Нынче та, что разлюбила Вдруг глаза мои открыла На бесцельное житьё. Вот, три денежки её! Не транжирил, не терял, Просто так на память дал. Что осталось – не считаю, Бойко песенки слагаю, Жду с фортуной рандеву, Так тихонечко живу. Помню, как ещё четыре Подарил монетки Ире, Оле, Тане, Ксюше, Свете – Всем оставил по монете, (Бывших жён не позабыть!) – Тридцать девять, стало быть. Пальцы тянутся к карману, Я сейчас его достану – Новый звонкий золотой – Вот он, мой сороковой! Что осталось – не считаю, Бойко песенки слагаю, В кулаке монетка ждёт, Да никто уж не берёт…

Любил, любил! Любовь ещё быть может… Но крышу мне сорвать уже не сможет. Кузнечиком в руке жестокого ребёнка зажат в горстях судьбы, а всюду рожи надуты пафосом, и вот уже не слышит Он – кто летать меня учил давным-давно… Был свой секрет у той науки тонкой: чтоб не разбиться, нужно научиться промахиваться об землю – вот и всё. Как вспомню – и сейчас смешно, – когда уворовал я для любимой охапку зайцев солнечных с небес. Вот парадигма моего бытия, где словно шейка балерины ажурна хрупкая динамика чудес: к обвисшей сиське матушки-Фортуны прильнуть, а дальше – всё равно! Цари роскошным знаком восклицания посередине первобытной глины, грозя нарушить девственность её могучим фаллосом пророческого слова! Итак, начнём всё сызнова, начнёмся сами снова: из пункта А в пункт Б я выйду налегке, не крепче ветра, не приблуднее души. Не стану жаловаться, ныть, искать поблажек. И что с того, коль бога рассмешит, что в лужах, где ступал, останется вода святая? Я тоже посмеюсь – мой день с ухмылкой ночи накрошит вдоволь птахам строк бумажек: пусть веселятся всласть на пикнике его небес нехоженых обочин.

Голову вскинув гордо, Под руку с модным в бородке, Шла ты как с писаной торбой Танцующей лёгкой походкой. Каблук твой нанизывал листья, Словно струна бемоли, А я нехорошие мысли Вдогонку вам слал обоим. Лишь глаз золотые рыбки Хвостами меня мазнули, Мгновенная тень улыбки, Что ранит похлеще пули. Я свору породистых строчек Гонял по бумажному полю, Да это лекарство не очень Лечит душевные боли. Глотал без разбора горстью Стихи, запивая водою, И в каждой случайной гостье Сходства искал с тобою. И снова как встарь обнимаю Твои перелётные плечи… И только потом понимаю: Время – тоже не лечит. Очнувшись, глаза открываю, Застыв на печальном жесте, – Я спинку кресла сжимаю… Ночь. Я один. И кресло.

В небе кнопками сверкает Млечный путь – что твой баян! Кто мехи его расправит? Может, строгий Иоганн, – Сам маэстро точной фуги? Или Вольфганг Амадей, Что держал взамен прислуги Вечно музу у дверей. Ну, а может, Ванька-Каин, Балагур и баянист, Трезв умом, душой отчаян, Хоть и на руку нечист! Он такую врежет польку, – Демиурги в пляс пойдут, Славя Господа, поскольку Так предписывает Талмуд. Режь, Ванюша, жги, как можно, – Сил не жаль на благодать! Жги, да только осторожней, Чтоб гармошку не порвать…

Вокруг скамейки с видом на Неву, где я пришёл к мысли, что Литейный мост напоминает стёртую подошву ботфорта Петра, такого же плоскостопого, как и основанная им северная столица, вальяжно и чинно гуляют вороны, похожие на раввинов. Изредка бросая на меня плутоватые взгляды, они словно спрашивают: «Ну что? Что вы на это скажете?!» Что я скажу? Извольте, скажу. Я скажу, что, по-моему, за пять тысяч семьсот семьдесят лет со дня сотворения мира ничего не изменилось. Не изменилось в том смысле, что всё по-прежнему хорошо весьма. Правда, с незначительными перегибами на местах, вроде той возведённой в подвиг исторической несправедливости, когда пожилой мастер художественного свиста был упокоен палицей страдающего мигренями муромского культуриста. Но это зависит от точки зрения, с которой взираешь на мир… Как если бы Литейный мост, глядя на меня, мог подумать, что создания бессмысленней и нелепее он не встречал. Так и об истине, – можно сказать, что она – не фунт изюму. А можно то же самое, только другими словами. Например: истина – это всего лишь фунт изюму. Разницы нет, потому что от милых сердцу вещей и имён все равно остаётся лишь пыль, так есть ли смысл заботиться о том, что никто не умрёт для себя самого? Но! К чёрту философию! Учтите, что любая красивая и строгая система не устоит на нашем зыбком льду самосознанья. Пойдёт ко дну, как тот тевтонский рыцарь… Другое важно: словно канифолью мы жалостью к себе натёрты так усердно, что любой смычок из королевского оркестра в сравненье не идёт! И это тоже хорошо весьма, поскольку не даёт возможности проснуться. Как, впрочем, и уснуть. Ах, жизнь моя, облысевшая от плохой экологии леди Годива! Всё же, шельма, ты многого стоишь, – взять даже это непостижимое притяжение, когда не земля удерживает тебя, а ты сам уже держишь землю…

Ах миляга, финансовый аналитик, что покорил меня дрессированными глазами и загипнотизировал уверенным голосом! Ах шельмец, причудливый говорящий всход семени Адама Смита на русском финансовом черноземье! Расскажи, расскажи же ещё, белорукий дородный мой гуру, как же выгодней распределить мультивалютную корзину моих накоплений? Поведай, как приумножить мои сбереженья? Скажи, умоляю, в какой банк, на какой депозит положить все богатства мои: имя любимой, запах её волос, с играющим в них в прятки солнечным зайчиком, цвет неба, отражённый её глазами, вкус ветра степного, оставшийся от её поцелуя?

Прогулялся по жизни, как по нотам диез, – Колокольцами слов бренча. Экие графитти на заборах небес – Это я себя плеснул сгоряча! По тропинкам любви я сапёром ходил И за пазухой Джа ночевал. Да вот только хороших людей от мудил Не всегда впервогляд отличал. Ярославль с Архангельском [7] есть у меня, – На дорогу должно хватить, Чтобы с вечера пятницы и до судного дня От обид и тревог мне уплыть. На большом, непременно большом корабле Под оркестра прощальную медь, И успеть всех простить, и проститься успеть И уже ничего не хотеть.

Вот женщина: без всякого старанья Пригладит прядь волос небрежным жестом, Оспорив им красу и совершенство, и целомудрие, и сложность мирозданья.

Поэты не стоят очередей За рифмой, за метафорой и слогом: Стихи они хватают из горстей Заботливо протянутых им Богом. А я иной: за стихотворца званье Беру Пегаса не уменьем, – на измор, Так каторга становится призваньем, И вдохновенье – словно приговор. Но день придёт, и станет цель стараний, Ошибок, неудач и ожиданий Наградой за сомнения и муки, Добытой изнурительным трудом, – Как лист осенний, тихо лечь стихом В твои доверчиво протянутые руки.