После отъезда хозяина снятых резалок опять возвратили на плот: до конца путины оставалось недели две, и каждая работница была на счету, да и то вся артель едва справлялась с работой. Нового плотового не присылали, и управляющий поставил на его место Веникова. Плотовой на промысле — сила большая. Он — правая рука управляющего, как знаток рыбного дела и опытный специалист по обработке рыбы. Он следит за приёмкой, за количеством доставляемой рыбы, безошибочно определяет её сорт и размер, подбирает опытных резалок и укладчиц на каждый сорт рыбы, знающих солильщиков и мастеров-икряников. Его зоркий глаз с одного взгляда определяет крепость тузлука, степень просола рыбы и достоинства балыка, икры и частиковых сортов. Он следит за хранением красной рыбы в ледниках и за укладкой «частика» в чанах и бочарах. Управляющий без плотового и шагу не может шагнуть: хоть он и доверенный хозяина, хозяйский глаз, хозяйская власть, но ни одного решения, ни одного приказа без плотового провести не может. Приказчик — подручный плотового. У него мелкие обязанности: следить за порядком работы на плоту и на дворе, за доставкой рыбы в прорезях, при моряне или в арбах, когда её привозят с ериков на лошадях.

Матвей Егорыч считался редким плотовым, и слава о нём шла по всему Каспийскому побережью. Его переманивали к себе промышленники северного берега и Волги, но на Жилой Косе он работал с молодых лет, строил этот промысел, сделал его самым лучшим и большим в этих местах и на ериках Эмбы; на арендованных угодьях построил несколько малых промыслов, которые обслуживали старый, а старый рос, расширялся и вытеснял соседние промысла, как сильный и богатый конкурент. Бывший рыбак, смётливый, распорядительный парень, он обратил на себя внимание хозяина и смело принял от него должность плотового. В те времена Пустобаев часто приезжал на рыбные промысла и сам хозяйничал в дни путинного сезона. Потом он доверил всё дело Матвею Егорычу и был очень доволен его смышлёностью и предприимчивостью. Молодой плотовой объезжал большие и хорошо поставленные промысла в Ракуше, в Гурьеве, на ериках Волги, изучал работу опытных мастеров и год от году совершенствовал дело у себя. В Гурьеве он встретился с купеческой дочкой, которая влюбилась в пригожего и разбитного парня и убежала с ним на Жилую Косу. Хозяину понравился дерзкий поступок плотового, и он даже устроил свадебный пир в своих покоях. Слушая рассказ о похищении богатой девицы, он хохотал до слёз. Но с этого дня и началась несчастная жизнь плотового. Девица оказалась очень нравной, избалованной, привыкшей к роскошной жизни, а здесь пришлось жить бедно, в трудовой среде. Удовольствий никаких не было, каждая копейка была на счету. Донашивались платья, которые она привезла с собой из Гурьева, растаяли деньжонки, подачки отца, а ей хотелось одеваться и щеголять барыней. И вот однажды, когда она захотела поехать с Матвеем Егорычем к своему отцу, чтобы просить у него прощения, он наотрез отказался. С этого дня жизнь его зачадила: каждый день жена устраивала ему скандалы. И он понял, что любви к ней у него не было, что соблазн его стать богатым был роковой ошибкой, что он поступил подло — изменил и себе, и своим былым товарищам. Раскаяние и совесть не давали ему покоя, и он запил. Родился ребёнок, и мать почему-то невзлюбила его. Ребёнок привязался к отцу. Потом, когда он подрос, она вдруг стала ухаживать за ним и внушать ему отвращение к отцу. Но Гаврюшка бессознательно тянулся к Матвею Егорычу, который обращался с ним запросто и любовно. Он водил его с собою по промыслу и рассказывал ему разные увлекательные истории о приключениях рыбаков.

Говорили также за столом, в часы вечернего отдыха, что у Матвея Егорыча была хорошая, тихая любовь к какой-то резалке ещё до женитьбы, что у этой девушки родился от него ребёнок. Но эта любовь кончилась тоже тихо и незаметно. Рассказывали об этой его трогательной любви шопотом, с оглядкой, и имени девушки не называли, словно чувствовали, что она где-то здесь, и боялись, как бы не услышала она их пересудов. Жалели не только её, но и самого Матвея Егорыча и, жалея, осуждали его. С каждым годом он стал держать себя на плоту и в лабазах всё свирепей, и его боялись, как огня. И чем ни безропотнее, чем ни боязливее становились резалки и рабочие, тем он больше свирепел и стал пускать в дело кулаки. Только с бондарями оживлялся и веселел. Объясняли это просто: в годы своей молодости он тоже играл Стеньку Разина в действе.

И теперь, когда он ушёл с промысла со своим сынишкой неизвестно куда, все жалели о нём и говорили про него только хорошее.

Путина подходила к концу, и работа на плоту в эти последние дни проходила волнами: то она затихала от безрыбья, то вдруг рыбой заваливали весь плот.

И вот в один из холодных и ветреных дней разразилась смута, которая с нашего промысла, словно по сигналу, перебросилась и на соседние. Началось как будто с пустяков, а взрыв произошёл ошеломительно, словно что-то копилось, назревало долго и, наконец, прорвалось.

Хотя плот был защищён по длине камышом, но в широкие пролёты врывался пронзительный ветер и гулял по всему плоту. Резалки напялили на себя фуфайки, деревенские кацавейки, а некоторые набросили на плечи одеяла. В шубах работать было неудобно: они связывали руки. На плоту всегда было много воды: рабочие непрерывно целыми бочками выливали её на бунты рыбы и выхлёстывали из вёдер на пол, чтобы смывать дрянь и слизь, поэтому башмаки и чулки резалок всегда были мокрые. А в эти ледяные дни ноги и руки коченели, и женщины дрожали от холода. Раздавался топот, словно все начинали плясать. А когда руки деревенели, резалки бросали ножи и багорчики и дули на ладони и пальцы, чтобы немного согреть их. Каждый день одна за другой женщины застывали на скамьях, как в столбняке, и по отупевшим лицам скатывались крупные слёзы. Ножи и багорчики падали на пол. Иногда женщины в обмороке сваливались со скамей, как мёртвые. Дополнительных уроков своих резалки не выполняли. А харчи были совсем несытные: чёрный сырой хлеб не лез в горло, сухая вобла в жиденькой кашице разваривалась в противную бурду, на приварок картошки не выдавали, а пшена отпускали так мало, что каша без масла была похожа на болтушку. В казарме лежали больные, Марийка слегла от простуды — заболела грудь. Она металась в жару и кашляла. Упала на плоту и заболела кузнечиха. Мать тоже была больна, но перемогалась. В дни моей болезни в казарме лежало несколько женщин. Но на плоту кашляли все, и этот общий лай врывался в казарму.

Рабочим было легче, и простуда не косила их: тачковозы, солильщики и сортировщики работали в шубах и в ватниках и всё время были на ногах. Карманка попрежнему кротко и доверчиво улыбался, как идол.

При хозяине подрядчица вела себя прилично: и одевалась нарядно, и делала вид, что к работницам относится требовательно, но ласково. После отъезда Пустобаева она не сбросила своих нарядов, и в эти страдные дни надела шубку на меху и пыжиковую шапочку. В первые дни она гуляла по плоту довольная, сытая, благодушная и даже шутила с резалками: должно быть, купцы щедро наградили её, а может быть, и свистнула она у них, одуревших от пьянства, не одну пачку ассигнаций. Но уже на второй неделе она стала сварливо придираться к резалкам: вероятно, обидно ей было, что гуляки уехали и лишили её удовольствия ухаживать за ними и очищать их бумажники. Жадность её была ненасытна и требовала постоянной поживы. Когда работницы прерывали работу, отогревая дыханием окоченевшие руки, она вынимала из кармана шубки книжечку и отмечала в ней что-то карандашиком. Когда уносили в казарму упавшую со скамьи резалку — тоже пристально царапала карандашиком. Работницы сначала посматривали на этот её карандашик с испугом в глазах, потом со злобной насмешкой, а иные посмелее уже нарочно бросали работу, когда она проходила мимо, и назло ей ехидно дули на пальцы, вскакивали со скамьи, топали ногами и кричали:

— Пиши, госпожа наша подрядчица! Да не карандашом, а вот ножиком пиши… кровью моей пиши!

Подрядчица с холодной властностью молча ставила в книжечке какие-то значки и проходила мимо. Она как будто дразнила резалок, и этот обломок карандаша грозил им неизбежной расправой. Веников занят был приёмкой рыбы и её сортировкой.

Оксана, больная и лихорадочно взвинченная, задыхалась от кашля и тряслась от холода. Она бросала нож и багорчик и прятала руки под мышки, но тёмные глаза её горели злым упрямством. Властное чванство подрядчицы и её карандашик распалили её до бешенства. Она мстительно следила за Василисой и ядовито отмечала:

— Третий раз… четвёртый раз… Я у ней в книжке-то уже за два дня одиннадцать раз записана. Это она наши грехи отсчитывает. Вот я сейчас ей покажу фокус.

Прасковея чувствовала себя нездоровой, но старалась держаться бодро. Её тоже раздражала назойливая охота подрядчицы за резалками, прерывающими работу от холода. Всем было ясно, что подрядчица хочет отнять у них заработок, а чтобы они не буянили, доконать их своей книжечкой.

Оксана встала со скамьи и пошла к Василисе, которая стояла невдалеке и зорко обводила глазами плот.

Прасковея строго позвала Оксану:

— Девка! Воротись!

Но окрик её словно подстегнул Оксану: она быстро подскочила к подрядчице.

— Покажи-ка, подрядчица, что ты карандашом в своей книжке пишешь, — попросила она вкрадчиво.

— Это тебя не касается. Почему оставила скамью?

— Да ты так пронзительно чиркала своим огрызком, что у меня мурашки по коже заползали.

Она быстро выхватила книжечку и спрятала её в карман ватника.

— Вот и нет у тебя капкана. В ловушки с нами не играй!

Подрядчица ошеломлённо схватила её за ватник.

— С ума ты, что ли, спятила? Возврати книжку!

Оксана отшибла её руку.

— И не подумаю. Не увидишь книжки, как своего затылка. Ты уж давно привыкла ругаться над девками, насобачилась ещё в красном фонаре. Ну, да теперь отольются тебе, волчихе, овечьи слёзы. Не я одна посчитаюсь с тобой. Ты нас всех до калечья довела. Душегубка! — И Оксана в исступлении начала хлестать Василису по щекам. — Вот тебе, гадюка! Вот тебе, шлюха!

Прасковея, Галя, Наташа и несколько резалок бросились к ней с криком:

— Брось, Оксана! Угомонись! Отдай ей эту паршивую книжку!

Но Оксана, бледная, дикая, начала рвать на клочки записную книжку и топтать её башмаками.

— Вот её ловушка… вот чем она нас стращала…

И быстро пошла к своей скамье. Рассыпанные по мокрому настилу белые клочки топтали резалки.

Подрядчица застыла на месте и с красными пятнами на лице смотрела вслед Оксане. Женщины стали расходиться по местам, а Василиса всё ещё стояла, как в столбняке.

Потом она убежала в контору. Веников сделал вид, что ничего не заметил, и продолжал работать с сортировщиками. Рыбу на тачках развозили по плоту, и она серебристыми кучами лежала перед скамьями. Кое-где скамьи пустовали, а кое-где на скамье работала только одна резалка. В этот день скопилось очень много необработанной сортовой рыбы. Веников молча и замкнуто обходил плот, растерянно смотрел на кучи принятой рыбы, которая коченела, обмерзала и становилась негодной для обработки. На плоту стояла необычайная тишина, все подавлены были тяжёлым ожиданием. Веникова вызвали в контору, и он пошёл нехотя и угрюмо.

Оксана побрела в казарму, едва держась на ногах.

Вечером после работы Прасковея с Гришей, не ужиная, ушли куда-то и возвратились поздно, когда все спали.

На другой день была получка. Заработок, как обычно, выдавала подрядчица на плоту. Она вызывала по фамилиям работниц и рабочих и объявляла, сколько кому причитается, сколько выработано поурочно. Больным пропущенные дни не оплачивались. Тут же она объявляла резалкам, на кого из них наложен штраф за нерадивость, за испорченную рыбу, которая по их вине осталась лежать на плоту: контора и она, подрядчица, не могут взять на себя убытков из-за плохой работы резалок, которые нарочно, назло ей, Василисе, бездельничали на плоту. Начался горластый скандал: многие резалки не только не получили на руки ни копейки, но ещё остались в долгу. Рабочие, которые обычно держались в стороне, на этот раз вмешались в скандал.

Прасковея подходила то к одному, то к другому рабочему и о чём-то толковала с ними. Галя крикнула, чтобы никто денег не брал на руки, а нужно пойти в контору и сказать управляющему, что подрядчица шкуру дерёт, что контора своего слова об отмене штрафов не сдержала. Рабочие забушевали: одни орали, чтобы денег никто не брал, другие спорили с ними. Резалки стучали ножами и багорчиками, кричали, что их обсчитывают, что больных заставляют голодать, что надо всем друг за дружку стоять. Улита хотела подойти к подрядчице за получкой, но её оттолкнули.

Подошёл Веников и стал успокаивать толпу, но на него набросились так же враждебно, как и на Василису. Он замахал рукой, подошёл к столу подрядчицы и взял лист бумаги, по которому она рассчитывалась с резалками и рабочими. Она хотела вырвать у него этот лист, но он спокойно отвёл её руку. Все замолчали и сгрудились около Веникова. Он, как всегда, хладнокровно сказал Василисе, чтоб она воздержалась от штрафов, пока сам управляющий не узнает, в чём дело. Но подрядчица послала его к чорту и вырвала у него лист. Веников молча пошёл в контору, а подрядчица встала, спрятала лист в карман и обозлённо объявила:

— Ну, и убирайтесь к дьяволу! Ничего не получите. А будете скандалить, полицию вызову. Смутьяны да бунтари давно уж по острогу тоскуют.

Прасковея напомнила ей:

— Это на промысел Пустобаева полицию? Хозяин за это не помилует: он страсть не любит полицию.

Подрядчица фыркнула и сверкнула глазами на Прасковею.

— Я лучше тебя знаю хозяина.

Все резалки и рабочие говорливо пошли в казарму. Осталась Улита да трое старых солильщиков. Улита смиренно, как нищенка, ждала, когда швырнёт ей деньги подрядчица, а старики неодобрительно оглядывались на уходящую толпу, цокали языками и укорительно качали головами.

Утром, как и всегда, все, кроме больных, вышли на работу. Даже Оксана, едва перемогаясь, натянула штаны, накинула на плечи шубу и пошла рядом с Прасковеей и Галей. Но на плоту никто не сел на скамьи, и на злые окрики подрядчицы не обращали внимания. Когда рассвело, Прасковея, Наташа и Оксана, тесно прижимаясь друг к другу, пошли в контору.

Подрядчица помчалась вслед за ними.

— Вы это куда? Как вы смеете с плота уходить? Жаловаться? Дуры! Кому жаловаться?

Она обогнала их, с разбегу влетела на крыльцо и скрылась за дверью. Женщины нерешительно остановились перед ступеньками крыльца, поговорили о чём-то и, словно раздумывая, одна за другой поднялись по лесенке и вошли в контору. Они не показывались очень долго, и на плоту женщины и мужчины, сбившись в тесную толпу, дрожали и от волнения, и от холодного ветра.

Из конторы женщины шли бойко и бодро, но лица у них были злые. Потом вышел на крыльцо управляющий в шубе и каракулевой шапке пирожком, а за ним — скромный Веников и подрядчица. Она наскакивала на управляющего и взволнованно доказывала ему что-то, размахивая руками. Но управляющий смотрел на плот и не обращал на неё внимания.

А Прасковея втиснулась в толпу и с ожесточённой усмешкой крикнула:

— Ну, товарки, ничего не вышло! И управляющий, и подрядчица заодно: я, говорит, в её расчёты с вами не вмешиваюсь. Рыба вас, говорит, не будет ждать, а путина горой навалится.

Оксана нетерпеливо вскрикнула, как от боли:

— Мы сказали, что не будем работать: пускай эта гадюка выплатит нам всё до копеечки!

Прасковея обняла её и строго успокоила:

— Угомонись, Оксаночка! Иди в казарму, ляг. Я не хочу, чтобы ты слегла и сгорела.

— Не до болезни мне сейчас. Я добьюсь, чего желаю. Не гони меня, Прасковея, а то я с ней рассчитаюсь по-своему.

Прасковея закончила:

— А на нас он ногами топал. Ежели, говорит, не будете работать, полиция заставит вас арапниками: она — наготове. А смутьянок, говорит, арестуем и отправим в уездный замок.

Оксана опять болезненно крикнула:

— Пока подрядчица не расплатится — не будем работать! С нас взять нечего, а путина не ждёт.

Галя вскинула обе руки и повелительно потребовала:

— Не смейте работать! Никто! Да мало этого: надо эту гадину на тачке в свалку вывезти. Пускай покрасуется.

В толпе началась перепалка: одни кричали, чтобы все расселись по скамьям, но за работу не принимались, другие звали в казарму, чтобы не околевать здесь от холода, а третьи прятались за спины друг друга и ругались: заварили, мол, кашу, а теперь расхлёбывай… Тачковозы стояли позади резалок и тоже переругивались. Пришла подрядчица и, к удивлению всех, просто и по-свойски, будто ничего и не случилось, пригласила всех сесть на скамьи и начать работу.

— Ну, хватит дурить, девчата! Поругались и довольно. Покапризничали, посвоевольничали, отвели душу — и дело с концом. Рыба-то вон вся закоченела. Сами же зло себе делаете: хозяин убытки на вас же взвалит. Вам худо, а мне — вдвойне. Так и быть: штрафы на этот раз снимаю, а недовыработки и рыбные отходы на себя принять не могу. Это не моя, а ваша вина.

Прасковея деловито спросила:

— Значит, хозяйские убытки — на нас? На кого же всё-таки — на одних резалок или вместе и на рабочих?

Подрядчица так же деловито ответила:

— Раз все в одной артели, значит все должны и расплачиваться.

Прасковея строго оглянула всех и улыбнулась.

— Слышали, товарки? А вы, ребята? Согласны принять на себя хозяйские убытки?

Тут сразу началась такая суматоха, такой разразился гвалт, что ничего нельзя было понять. Тачковозы и солильщики орали, как на сходе, громче всех и все вместе. Они грозили кому-то кулаками, рвались вперёд с озлобленными лицами, а женщины кричали и на мужчин, и друг на друга.

Никто не заметил, как на плот прихлынули бондаря с Гришей и Харитоном впереди. Почувствовали их по хорошему запаху деревянной стружки. Гриша и Харитон продрались в середину, к Прасковее, и стали с ней озабоченно совещаться.

Кто-то из резалок с весёлой ненавистью крикнул:

— Удрала… глядите, удрала наша подрядчица! Опять к управляющему побежала. Со страху и шапчонка на ухо съехала.

В разных местах захохотали, а кто-то из мужчин лихо свистнул. Но Гриша сердито прикрикнул на них:

— Не валяйте дурака, люди! Эка, забаву себе нашли… Дело надо решать, а дело очень даже серьёзное. Всем и каждому придётся драться. Хоть мы, бондаря, и не от подрядчицы работаем, а пришли вот к вам на подмогу. Мы тоже решили вместе с вами работу бросить. Стойте крепко и от своего не отступайтесь. Управляющему некуда деться: или промысел закрывай, или нас ублаготвори. А дело наше правильное. В обиду себя давать нельзя.

Толпа одобрительно зашумела, но кто-то из мужчин ехидно крикнул:

— А кто бока будет подставлять? Ежели прогонят — куда с семейством пойдёшь? К волкам али помиру? Вам, холостым, Григорий, — с полагоря: бродяжить-то вам не привыкать стать.

Харитон, с хмурой усмешкой и горячими глазами, обрезал:

— Мы все такие же бродяги, как и ты: у нас одна судьба. А нам с Григорием и кой-кому из женщин придётся хуже всех, ежели вы струсите и от артели отобьётесь. Тут одна всем дорога — стеной стоять, как в кулачном бою. Бойцы-то сильны дружностью, а нет дружности — бойцам печёнки отбивают да рёбра ломают. Мы вот не боимся, чего бы там ни случилось, и сейчас вот… Видите, все распорядители сюда идут. Мы-то не уйдём, товарищей не бросим, а впереди станем. Крепко держитесь, как один, рука в руку, и сами увидите, что сила-то на нашей стороне. По одному нас легко раздавить, а перед большим народом у них душа в пятки уходит.

От конторы шёл управляющий. Он сутулился ещё больше, а лицо стало ещё острее и язвительнее. Веников удручённо глядел в землю, а Василиса, одряблевшая, бледная, бормотала что-то и грозила ему кулаком.

— На тачки их, чертей!.. — мстительно выкрикнула Галя, но на неё шикнула Прасковея.

Все заворошились, подтянулись, плотнее прижались; друг к другу и с тревожным ожиданием замолчали.

Управляющий остановился в пролёте, а подрядчица прошла немного вперёд и стала в стороне. Веников уныло застыл рядом с управляющим.

— Ну, так что же вы… решили бездельничать? — с притворным спокойствием спросил управляющий. — Побунтовать желаете? Кто же это вас надоумил?

Галя смело ответила:

— Госпожа наша подрядчица. Она на это ловкая.

Гриша крикнул на неё:

— Молчи! Не тебя тянут за язык.

Управляющий с усмешкой покосился на Гришу.

— Вот и бондаря на подмогу пришли. Это что же… подмётные листочки взбудоражили?

Гриша вежливо поправил его:

— Какие там листочки, господин управляющий! Тут зараза хлеще: и верблюды ревут, когда их дерут, а люди вольны и за себя постоять.

— Поэтому и ты со своей артелью работу бросил и привёл бондарей, чтобы баб подзудить? Опытный атаман.

— Неужели вы не знаете, управляющий, кто кого подзуживает? Побыли бы в нашей шкуре, почуяли бы хозяйские зубы.

Прасковея решительно, с гневной дрожью в голосе, потребовала:

— Перестаньте, управляющий, людей обсчитывать. Кровные деньги, через силу заработанные, мы не отдадим. Да за болезни пускай подрядчица не вычитает: по вашей же милости люди с ног валятся. Лечить их надо, а не добивать. Сами же вы людей с плота в гроб загоняете. Сколько сейчас в казарме резалок лежит? Ей, подрядчице-то, всё равно: сделали урок аль не сделали, абы клок мяса вырвать.

Оксана крикнула надрывно:

— Она человечиной питается: раньше в своём красном фонаре — девками, а сейчас — резалками. Напорется! Не кончится это добром…

— Ого! — рванулась к управляющему подрядчица. — Слышите, как они грозят? Они ещё с ножами на меня полезут. Без полиции не обойдётся.

— Не пугай! — вызывающе крикнула Галя. — Не испугаешь. У самой от страху глаза на лоб лезут.

И верно, подрядчица дрожала, как в ознобе, лицо посерело, а руки судорожно елозили по суконной шубке.

Управляющий оглядел толпу. Холодно, властно и угрожающе выпрямился.

— Ну, довольно! Принимайтесь за работу! Я пришёл к вам не шутки шутить. Будете дурака валять — все убытки на вас навалю.

Подрядчица злорадно засмеялась.

— Вот то-то!.. А то ишь бунт какой подняли! Смутьянов надо выгнать с плота да из казармы, а то от них житья не будет.

Она как будто обожгла людей: все оглушительно закричали, забушевали, замахали руками и с ненавистью в глазах рванулись к ней. Она с оторопью отскочила к управляющему. Гриша вышел вперед и поднял обе руки.

— Тише, народ!

Бондаря дружно, со смехом и шутками оттеснили толпу назад.

Громче всех кричала Галя:

— На тачку эту гадину! И управляющего с ней заодно!

Управляющий неожиданно усмехнулся и примирительно сказал:

— Хорошо! Начинайте работать! Ваши претензии я рассмотрю и завтра объявлю.

Прасковея повернулась к толпе и призывно крикнула:

— Слышите, товарки? Глядите, ребята. Управляющий зубы заговаривает — обмануть хочет. Пускай он сейчас ответ нам даёт.

Кузнец Игнат, засунув руки за нагрудник, пробасил простодушно:

— Куй железо, пока горячо. Моя баба совсем свалилась. Словами сталь не наваривают.

Оксана выбежала из толпы и, как безумная, бросилась с ножом и багорчиком к подрядчице.

— Мне силы нет терпеть… Душу мою эта гадюка истерзала…

Подрядчица, с ужасом в выпученных глазах, спряталась за спину управляющего, а Оксану подхватили под руки два бондаря и втиснули в толпу резалок.

— Всё равно я её зарежу!.. — хрипло кричала Оксана. — Всё равно нам вместе на земле не жить!..

Веников подошёл к управляющему, изнурённый и подавленный, и что-то начал говорить ему дрожащими губами. Но управляющий воткнул в него бешеные глаза:

— Вы кому служите — хозяину или бунтарям?

Прасковея махнула рукой и решительно скомандовала:

— По казармам, люди! Работать не будем… Пускай управляющий с подрядчицей сами с путиной справляются.

Потом всё произошло как-то нежданно-негаданно. Коренастый рабочий с чёрной бородой и злыми глазами выскочил из-за толпы с тачкой, к нему, подмигивая, подскочили двое парней, а к ним рванулась и Галя. Они подхватили подрядчицу и втиснули её в грязную тачку. Она истошно завопила, задохнулась и застыла с открытым ртом.

— Ну-у, ребята! Покатим стерву в прорву!

Резалки с хохотом и визгом кинулись за тачкой и зазвякали ножами и багорчиками. Кто-то пронзительно запел плясовую.

Выкатилась другая тачка, но управляющий, путаясь в полах шубы, пустился бежать к конторе. Шапка слетела с его головы, но он даже не обернулся и только кричал срывающимся голосом:

— Полиция! Полиция!

Кто-то из тачковозоз взвизгивал фистулой:

— Держи-и!.. Хватай его за пятки!

К тачке подошёл Веников и сказал:

— Везите и меня заодно.

Но молодой тачковоз добродушно мотнул головой.

— Нет, Влас Лексеич, от тебя отказываюсь: ты к рабочему человеку понятливый.

— Вот что, ребята, — предупредил Веников. — Слышите, резалки? Григорий, Прасковея! Уходите скорей по казармам или все по скамьям садитесь. Сейчас полиция набежит: управляющий вызвал. Хлестать будут фараоны направо и налево. Эх, Матвея Егорыча нет! Разве он допустил бы до этого безобразия!

Подрядчица голосила на тачке, дрягалась, порывалась встать, но её толкали обратно. Резалки смеялись. Управляющий скрылся в конторе.

На плот прибежал какой-то парень и что-то испуганно сказал Грише.

Гриша приложил ладони трубкой ко рту и закричал:

— Ребята, товарки, назад! Бросьте её к чорту вместе с тачкой! Полиция!

Тачковоз опрокинул тачку и накрыл ею Василису, а сам, не оглядываясь, пошёл обратно. Резалки тоже повернули назад. Они поминутно оборачивались и хохотали. Тачка колыхалась на подрядчице, как панцырь на черепахе. И когда Василиса вылезла из-под неё, растрёпанная, грязная, с улицы в ворота вбежали шестеро полицейских с нагайками в руках.

Резалки и рабочие сбились в тесную толпу и молча, с испуганными лицами, смотрели на них. Кое-кто оторвался от толпы и опрометью выбежал в задний пролёт. Прасковея и Гриша стояли рядом, и оба, насторожённо-серьёзные, пристально следили за полицейскими. Бондаря стояли плечом к плечу и будто потешались над измазанной рыбьей чешуёй и слизью подрядчицей, которая уже без шапочки семенила наперерез полицейским и яростно грозила кулаками. Передний бородатый полицейский с озверевшим лицом, вероятно, решил, что эта раскосмаченная баба, вся заляпанная грязью, — одна из бунтарок, которая угрожает кулаками ему. Он с оскаленными зубами налетел на неё и ударил нагайкой. Она завизжала и шарахнулась от него. Остальные полицейские побежали на плот.

Толпа стояла неподвижно и молчала. Полицейские начали стегать людей направо и налево. Завизжали женщины. Люди стали разбегаться. Бондаря и Игнат со Степаном стиснули полицейских и стали хватать за руки.

Гриша укоряюще стал уговаривать их:

— Зачем же, господа полиция, драться-то? Никто вас не обидел и никто не бунтует. Сами видите.

— Не разговаривать! Знаем вас, разбойников… Не впервой! Отдай назад!

Бородатый полицейский, должно быть старшой, хрипло рычал:

— Всех арестую, сукины дети!.. Сгною!..

Голос Гали крикнул:

— Места у вас для всех не хватит.

— Кто это, какая стерва насмешки строит? Лупи их, чертей! Гони в полицию!

Но бондаря и тачковозы, подмигивая друг другу, сдавили их ещё плотнее, и полицейские, кряхтя и крякая, изо всех сил старались вырваться из толпы, но их плющили ещё сильнее.

— Раздайся! — задыхаясь, рычал бородач. — Отдай назад! В кандалы закую!

Харитон крикнул что-то бондарям и вытащил бородача из толпы.

— Здорово, Овчинин! Напрасно вас побеспокоили.

— Как это напрасно? Ты-то чего затесался сюда, гармонист?

— Как чего, господин старшой? Я же здесь работаю. Я — свидетель. Никакого здесь бунта нет. Всю суматоху подрядчица устроила. Зря вас пригнали. Бабы работали чинно, благородно, а она их обсчитала. Ну, и повздорили. Артельное дело. Люди стоят, расчёта требуют. Зачем же вас тревожить?

— А всё же приказ начальника я исполнить должон: забрать и представить бунтарей.

— Да где они? Кого же ты, друг, забирать будешь?

Прасковея кротко предложила:

— Начинай с первой бунтарки — с подрядчицы. Погляди, какая она красавица…

Подрядчица влетела с бешеным рёвом, на лице у неё вздулся длинный кровоподтёк от уха до подбородка. Она, как ведьма, набросилась с кулаками на сконфуженного, но грозного бородача:

— Как ты смел, чортова борода, бить меня? Я жалобу на тебя подам начальнику.

Старшой сдвинул брови и вытаращил на неё глаза.

— Ну, ты меня не охаль при исполнении службы… Ты первая бросилась на меня с кулаками, а сейчас оскорбляешь перед народом. Я тебя сейчас в полицию уведу. Кто здесь бунтовал?

Подрядчица надсадно орала:

— Все!.. А вот эти… — она тыкала пальцем на Прасковею, на Гришу, на Харитона, на женщин, — вот эти зарезать меня готовы.

Харитон опять засмеялся.

— Овчинин, скажи по совести: готов я людей резать? Или вот он, Григорий? Верно, мы режем — только обручи для бочар. А бабы-то! Ну, и отколола со зла! Что же, Овчинин, я готов пойти к начальнику, только без этой ведьмы: боюсь, что она по дороге меня укусит иль драться начнёт…

Веников подошёл к полицейскому и вежливо снял картуз.

— Я здесь вроде плотового. Скажу правду. Подрядчица сама работу сорвала. Обидела резалок и рабочих. Привычка драть шкуру с безобидных.

— Сволочь! — заорала подрядчица, хватаясь за красный рубец на щеке. — Так-то ты за хозяйское дело стоишь? А тебя, полицейский, гнать со службы надо… сорвать твои побрякушки… Людей не разбираешь…

Бородач разозлился:

— Это то есть как побрякушки? Это царские-то медали побрякушки? Ну, ты и есть настоящая подлюка. Это я тебя сейчас арестую. Идём и ты, гармонист!.. и ты… — указал он на Гришу. — Из баб… ты! — вдруг наобум ткнул он в мать своей толстой лапой. Она сжалась от страха и покорно вышла к полицейскому. Но Прасковея шагнула к ней, оттолкнула назад и твёрдо сказала:

— Это я пойду, а она не годится.

И вдруг со всех сторон женщины наперебой закричали:

— И я!.. и я!.. все пойдём!..

— Чего? — рявкнул бородач. — Оравой? Пастух я, что ли, чтобы баранту гнать? Пошли! Ты, Саврасов, и ты, Купцов, получше наблюдайте за этой шкурой, да держите нагайки наготове.

Гриша с Прасковеей и Харитоном под конвоем полицейских пошли к воротам, подрядчицу вели отдельно. Но она бунтовала, порываясь ускользнуть.

— Пойдём к управляющему! Как вы смеете тащить меня!

Все пошли толпой вслед за арестованными.

Подрядчица возвратилась первая. Лицо у неё раздулось и перекосилось. Резалки встретили её в казарме молчаливыми переглядками. Она скрылась в своей комнате и вскоре вышла, чисто одетая и с перевязанным лицом. В глазу её ещё кипело бешенство.

— Ага, достукались, мокрохвостки! Теперь-то я вас прищемлю. А смутьянки в тюрьме насидятся.

Больная Оксана вскочила с нар и, вся в жару, кинулась к подрядчице с ножом наотмашь.

— Ах, ты ещё издеваешься над нами, гадюка!.. Не жить тебе больше!..

Подрядчица бросилась к двери, а Галя и несколько резалок схватили Оксану и поволокли назад, к нарам.

Гришу с Прасковеей держали до ночи, но и их отпустили.

Поздно вечером пришёл в казарму Веников и сообщил, что управляющий посылал нарочного в Ракушу с телеграммой хозяину, а хозяин в ответ приказал отменить штрафы и вычеты. До поздней ночи в казарме плясали и пели песни. А через два дня арестовали Гришу и больную Оксану. Харитон с Анфисой опять бесследно скрылись. Говорили, что они уехали в Гурьев. На других промыслах работать начали в тот же день.