Как давно это было!.. Он написал эти строки, когда ему было всего шестнадцать. А сейчас уже… Нет, в сущности, он еще совсем молод. Как принято говорить — в расцвете сил. Он не чувствует своих лет, вот только заботы… Сейчас даже смешно вспоминать: надо же, шестнадцатилетний парень, а так точно предсказал собственную судьбу: «да бури — подруги и грозы вокруг». И какие грозы!

Хорошо, что в последнее время у него появилась возможность посидеть вот так часок-другой за письменным столом наедине с листом бумаги. Курсанты, конечно, думают, что начальник академии занимается вопросами высшей стратегии. А он просто пишет стихи. Как когда-то в юности. Впрочем, сегодня как раз не стихи.

Из-под зеленого конуса лампы мягкий ровный поток, не тревожа спокойную тишь темноты, освещает лишь крупную сильную руку и тетрадь. Строгие и твердые набегают друг на друга строчки, ровные, как шеренги бойцов в строю.

«В последнее время я начал все чаще думать о смерти. Может быть, потому, что время от времени меня осматривают врачи. Я очень благодарен за такое внимание… Врачи измеряют мое сердце, считают пульс, щупают печень и кишечник…

Врачи правы. По ночам я иногда чувствую, слышу свое сердце. Работает оно глухо, неровно. Что-то в нем заскакивает, как в усталых, старых часах, готовых остановиться. Сердце сладко замирает, но в мозгу пульсирует, кипит кровь. Конец! Конец!..

Умереть в кровати я не хочу. Смерть в кровати слишком торжественна. Вся церемония похорон мне противна. Противен путь в крематорий… Я не сомневаюсь, что меня, как старого партизана, проводят с музыкой. Об этом позаботятся друзья. Они торжественно будут стоять вокруг моего гроба, тихо перешептываясь, точно боясь меня разбудить.

Черт побери эту торжественную церемонию!

Поэтому я говорю: я хочу умереть так, как умер мой друг, незабвенный донецкий шахтер Нирненко, который повел за собой в революцию родную деревню Титовку и сложил под Варшавой свою горячую, светлую голову. Я хочу умереть так, как умер другой шахтер, славный командир сто тридцать шестого полка, Дзюба, или так, как умер храбрый Апатов — у него были длинные, как у священника, волосы, блестящие, черные, как та смола, которой он, мариупольский рыбак, когда-то смолил лодку. Глаза у него были голубые, той теплой голубизны, какая бывает у моря летом. Я хочу умереть в бою»*.

Рука оторвалась от бумаги… Человек встал, потянулся до хруста всем большим, сильным телом, прошелся по комнате. Был он высок, строен, широкоплеч, с крепкой шеей борца. И это завидное, бьющее в глаза здоровье отличало его от героя очерка, потерявшего под Перекопом руку и ногу… Но думали и переживали они одинаково — оба хотели умереть в бою.

Оба они были латышами. Когда мы говорим «латыш», в нашем представлении сразу возникает образ высокого человека с крутым подбородком и льняными волосами. У него должны быть глубоко посаженные светлые глаза под чуть сдвинутыми, густыми бровями. Оденьте его мысленно в форму командира Красной Армии с двумя орденами Красного Знамени на груди, не забудьте, что человек этот немногословен, нежен в своих чувствах и суров в их проявлениях. Вспомните, что в двадцать с небольшим лет он одновременно решал судьбы тысяч людей и писал стихи. Что он познал и ни с чем не сравнимую радость побед и горечь неудач, что, рожденный воспевать красоту нежной зелени майских берез, он чаще, чем окунал свое перо в чернила, обнажал оружие.

Это Роберт Эйдеман. Воин и поэт.

Были еще…

Михаил Тухачевский — воин и музыкант.

Александр Егоров — воин и артист.

Виталий Примаков — воин и журналист.

Павел Штернберг — воин и ученый.

Были еще агроном Григорий Котовский, кузнец Степан Вострецов, крестьянин Василий Чапаев, металлист Василий Блюхер. Были тысячи людей, рожденных для созидания и ставших солдатами Великой Революции. Рожденным строить, им предстояло сначала разрушить «весь мир насилья». Они это совершили. Но как мало их дожило до наших дней, когда мы видим зримые черты того мира, во имя которого они сменили перо и плуг, резец и молот, скрипку и гаечный ключ на винтовку и шашку!

Мы помним их воинами, строгими и суровыми, мужественными и решительными.

…Роберт Эйдеман — воин и поэт.

Он родился 9 мая 1895 года в тихом городке Леясциеме, в Лифляндской губернии. Кроме него, в семье было еще восемь детей, и отцу — Петерису Эйдеману, народному учителю, хватало забот, чтобы прокормить столько ртов на свое скромное жалованье. Но — не хлебом единым жив человек. Петерис Эйдеман и вся его семья жили еще и литературой. Не много свободного времени (как и денег) у народного учителя. Зато и ценит он его — до последней минуты. Минуты эти отдаются стихам. Он пишет сам и переводит. Переводит русских поэтов. Читает, чередуясь с женой, детям. И маленький Роберт одинаково жадно слушает вдохновенные строки Райниса и Лермонтова. Есть еще неисчислимый клад народных сказок и песен, которым владела и который раскрывала щедро всем желающим матушка Цауне, батрачка. И есть приволье неповторимого в своем суровом очаровании родного края… И Роберт Эйдеман пишет свои первые детские стихи:

Но запомнил он и другое. Каторжный, бездонный труд рыбаков и пахарей, лесорубов и рабочих. На помещиков и «серых баронов» — кулаков, на владельцев фабрик и лесозаводчиков. Он видел беспросветную нужду, ту самую нужду, о которой через много лет писал:

Потом в Латвию ворвался 1905 год. Красными флагами, выстрелами, языками пламени над помещичьими усадьбами. В рядах революционеров и народный учитель Петерис Эйдеман. А потом страшные дни царской расправы. Снова пожары, но уже полыхают крестьянские дворы, чубатые донцы порют стариков, женщин, детей. Карательные отряды расстреливают каждого заподозренного в том, что в дни восстания он держал в руках ружье или косу.

Мальчик видел и тех, кто пал в неравном бою, и тех, кто смирился под плетьми, и тех, кто не сдался и ушел в дремучие чащобы, чтобы продолжать борьбу. Их звали «лесными братьями». Виденное запомнилось на всю жизнь.

Первый сборник стихов пятнадцатилетнего реалиста Роберта Эйдемана «В потоке» вышел в 1910 году. Через два года появился второй — «Солнечной тропой». Это были лирические стихи о любви и природе, раздумья о жизни. Он пишет и рассказы о безрадостной судьбе тех, кто гнет спину с утра и до поздней ночи.

Год от году мужает талант Роберта Эйдемана. Уже всем ясно, что он станет настоящим поэтом. Но каким? Теперь мы это знаем. Знаем потому, что Эйдеман до конца сохранил верность тому поэтическому призванию, о котором сам писал:

…В 1914 году Роберт Эйдеман едет в Петроград — учиться в Лесной институт. Здесь, в студенческих кружках, начинается его революционная деятельность. Но долго учиться не пришлось. Студента Эйдемана призывают в армию и, как отвечающего необходимому образовательному цензу, направляют в Киевское военное училище. Потом офицерские погоны и назначение в Канск, в 16-й запасный Сибирский полк.

Само собой получилось так, что с солдатами — на занятиях ли в казарме или на полевых учениях — подпоручик Роберт Эйдеман, выходец из трудовой интеллигенции, чувствовал себя гораздо лучше, чем в офицерской среде. Он дружил лишь с некоторыми сослуживцами, такими же, как он, путями оказавшимися прапорщиками и подпоручиками, и все теснее и теснее сближался с солдатами. Сын учителя, он и сам оказался прекрасным преподавателем, хотя и не думал никогда раньше, что будет обучать других военному делу.

Назревали грозные события. Это чувствовалось не только на фронтах и в столицах, но и в глубоком тылу, в Сибири. И солдаты, быстро и безошибочно угадав в молодом офицере близкого им по духу и настроениям человека, все чаще и чаще вступали с ним в разговоры отнюдь не служебного свойства. Они доверяли ему, а он доверял им.

Еще в институте Эйдеман примкнул к эсерам-максималистам. Здесь, в полку, он неожиданно обнаружил, что некоторые солдаты из рабочих разбираются в вопросах политики куда лучше его, хотя и не имеют такого образования. Беседы с ними невольно заставляли пересматривать некоторые прежние взгляды. Когда в феврале 1917 года рухнул прогнивший за триста лет престол Романовых и открыто закипела политическая жизнь, оказалось, что эти люди — большевики.

В маленьком сибирском городе, как в капле воды, отражались события, волновавшие всю страну. Как в Петрограде и Москве, здесь шли ожесточенные споры с меньшевиками и эсерами. Так же страстно и горячо обсуждали Апрельские тезисы Ленина, так же непримиримо и энергично выступали против политики Временного правительства и продолжения кровавой империалистической бойни. Когда питерские рабочие отражали поход Корнилова, здесь разоружали контрреволюционных офицеров.

Роберт Эйдеман в гуще событий. Молодому офицеру солдаты поручают командование батальоном. Его избирают в Канский Совет рабочих и солдатских депутатов, затем — председателем Совета. В Канск приезжает эмиссар Временного правительства — агитировать за продолжение войны до победного конца. На митинге с ним схватился председатель Совета. В зале — сотни возмущенных людей. Шум, крики, кто-то стреляет в потолок. Резолюция: «Долой войну!» Лес рук. Вместе со всеми поднимает дрожащую руку и… вконец перепуганный правительственный эмиссар.

Воевать никто не желает, солдаты рвутся к домам и семьям. Но революция еще не кончилась, она только начинается, и слишком много у нее врагов. Роберт Эйдеман выступает на митингах, на заседаниях Совета, подолгу беседует с группами возбужденных солдат. Призывает, убеждает, объясняет, почему нельзя просто бросить оружие и разойтись по родным деревням.

В начале октября 1917 года Роберт Эйдеман приезжает в Иркутск. Здесь открывается 1-й Общесибирский съезд Советов. На съезде жестокая борьба между большевиками и их идейными противниками, в первую очередь правыми эсерами и меньшевиками. Демагогическая болтовня об «объединении революционной демократии», об Учредительном собрании.

Большевики и группа левых эсеров требуют: «Вся власть Советам!»

Среди левых эсеров выделяется красивый синеглазый прапорщик. Страстно и убежденно, заражая своим пылом зал, он обвиняет эсеров и меньшевиков в обмане народа, в измене его интересам. Он требует немедленного провозглашения советской власти и организации масс в ее защиту.

Так впервые встретились в далекой от их родных мест Сибири латыш Роберт Эйдеман и молдаванин Сергей Лазо.

Всего несколько недель продолжалось это содружество двух солдат революции, но навсегда сохранил Эйдеман светлую память о трагически погибшем руководителе дальневосточных партизан. Нежностью и любовью дышат строки:

«…Лазо — лирика гражданской войны, романтика, зов вперед. И сам он стройный, мускулистый. Из Бессарабии… принес Лазо в сопки свои темно-синие, огромные, мечтательные бархатные глаза. Но Сибирь провела глубокие страдальческие морщины у его рта… Тайга и сопки любят Лазо. Когда он говорит, смолкает тайга и одобрительно скрипит снег под тяжелыми сапогами партизан.

…Может быть, еще и сейчас между Антипихой и Харбином или под Владивостоком ходит тот паровоз, в топке которого пламя придушило последний вздох Лазо…

Но живет, не умирает в памяти этой суровой и прекрасной страны Лазо, большевик с бархатными спокойными глазами и вихрем страстных слов, увлекающих людей в революцию.

В пламенном дыхании всех паровозов, бешено мчащихся по этой стране необъятных пространств, приветствую твою большевистскую неукротимость, Лазо!»*

…Съезд принял большевистскую резолюцию:

«Всякое соглашательство с буржуазией должно быть решительно отвергнуто, а Всероссийскому съезду Советов взять власть в свои руки. В борьбе за переход власти Советы Сибири окажут Всероссийскому съезду действительную поддержку».

Роберта Эйдемана избирают заместителем председателя Центрального Исполнительного Комитета Советов Сибири. Это признание масс, но это и огромная ответственность перед массами.

Очень скоро Роберт Эйдеман оправдает это доверие, оправдает в бою.

Из Петрограда вихрем донеслась долгожданная весть: Временное правительство свергнуто, Зимний дворец пал, II Всероссийский съезд Советов взял власть в свои руки и создал подлинно революционное правительство рабочих и крестьян. Во главе правительства — Совета Народных Комиссаров — вождь большевиков Владимир Ильич Ульянов-Ленин.

Началось победное шествие советской власти по огромной стране. Уже к концу октября она восторжествовала и в Сибири.

Но враги революции не сдавались. И первые дни молодой республики стали первыми днями заговора против нее контрреволюцонных сил, поддерживаемых всем мировым империализмом. Здесь, на Дальнем Востоке и в Сибири, заговорщики нашли щедрую поддержку со стороны правительств двух таких, казалось бы, расходящихся в своих интересах стран, как Япония и Соединенные Штаты Америки. Ненависть к большевизму объединила традиционных соперников.

В различных городах и районах начались выступления контрреволюционеров. Попытка свергнуть советскую власть была предпринята и в Иркутске. Здесь, в фактическом центре Сибири, скопилось несколько тысяч бывших царских офицеров и юнкеров, бывших чиновников, представителей крупной буржуазии. Врагов лютых, озлобленных.

В ночь на 8 декабря они подняли вооруженный мятеж. Используя численное превосходство, захватили почти весь город. Сил иркутских красногвардейцев явно не хватало, чтобы восстановить в городе советскую власть.

На помощь двинулись спешно сформированные отряды из Красноярска, с Черемховских угольных копей и других мест.

Пришло время бывшему подпоручику Эйдеману показать, что не зря прошли для него месяцы овладения военной премудростью, что не зря избран он командиром батальона. Эйдеман возглавляет отряд в несколько сот человек, организованный из рабочих и солдат Канска.

В Иркутске разгорелись ожесточенные бои. Полем сражения стала каждая улица, каждая площадь. Мятежники отрезали от основных советских сил бывший губернаторский дворец, где отбивались от юнкеров руководители партийной организации города. Юнкера засели в церкви на Тихвинской площади, вышли к мосту через Ангару, где и натолкнулись на упорное сопротивление отряда рабочих-красноярцев под командованием Сергея Лазо.

И для Лазо и для Эйдемана подавление контрреволюционного мятежа в Иркутске стало боевым крещением. Мужество красноярцев и канцев позволило отразить самые злые и упорные атаки мятежников, удержать ключевые позиции и перейти к полному разгрому контрреволюционеров. Мятеж был подавлен. Лишь его организаторы — несколько царских полковников — укрылись от справедливого возмездия под крылышком своих хозяев и вдохновителей, в помещении одного из иностранных консульств.

Вскоре после восстановления советской власти в Иркутске Роберт Эйдеман вместе с другими посланцами Сибири едет в Петроград. Он делегат III Всероссийского съезда Советов.

Здравствуй, знакомый перрон, знакомая привокзальная площадь, такой родной Невский проспект! Петроград, город, в котором прошли его студенческие годы, где он впервые приобщился к революционному движению, город, отныне и навеки связанный с именем вождя революции — Ленина. Вместе с тысячами делегатов: питерских металлистов, ивановских текстильщиков, украинских крестьян, балтийских моряков — Роберт Эйдеман приветствовал Ильича…

Делегат Сибири, Эйдеман был рад встретиться на съезде с земляками: старейшим революционером, основателем Коммунистической партии Латвии Петром Стучкой, прославленным впоследствии героем гражданской войны Яном Фабрициусом, пламенным большевиком, будущим комиссаром по военным делам в первом Советском правительстве Латвии Карлом Петерсоном.

Имя Роберта Эйдемана было хорошо известно в Сибири. Но в скромности своей уж никак не мог он полагать, что оно известно и здесь, в Петрограде, столице советской власти. И потому был глубоко взволнован, когда на заключительном заседании съезда услышал свое имя в числе избранных съездом членов Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета.

За Уралом было тревожно. Старый мир не желал сдавать свои позиции без боя. Гражданская война разгоралась с каждым днем. По всему Дальнему Востоку и Сибири возникают вооруженные банды. Их атаманов — Дутова, Калмыкова, Семенова и других снабжает оружием, деньгами международный капитал. Белогвардейских офицеров поддерживают реакционное казачество, кулачье. Открыто выступают против советской власти меньшевики и эсеры. Наконец самый тяжелый удар — восстание белочехов. В Омске создается штаб для боевых действий против белочехов с востока и запада (по линии железной дороги) и с юга — против казаков. В составе штаба — большевики А. Окулов, А. Шлихтер, В. Косарев, Г. Усиевич и Р. Эйдеман — теперь тоже большевик.

И днем и ночью в помещении штаба многолюдно. Спешно формируются отряды для отражения опасности. Эйдеман почти не спит, его высокую фигуру можно видеть повсюду: в железнодорожных мастерских, на пристани, на фабриках и заводах. Но слишком мало времени, слишком мало сил и боеприпасов.

25 мая — первый бой с белочехами под станцией Марьяновская, в 45 километрах от Омска. Небольшой отряд рабочих-красногвардейцев — около 300 человек — был почти целиком уничтожен в неравном бою.

К 1 июня против 2 500 красных бойцов действовало свыше 5 тысяч отлично вооруженных, под командой кадровых офицеров, белочехов. Когда стало ясно, что дальнейшая борьба означает лишь гибель и без того немногочисленных красных сил, штаб принял решение — оставить город. 7 июня под прикрытием группы Эйдемана красные отряды грузились на суда и уходили по Иртышу. Уходили, чтобы разжечь в степи и тайге пламя партизанской борьбы. Уходил вместе с последними бойцами и Роберт Эйдеман, до конца выполнив свой долг.

Партизаны Западной Сибири лета восемнадцатого года… До обидного мало знаем мы сейчас о них. Грозные события последующих лет как-то заслонили их скромный ратный труд. Эти люди первыми отражали банды Дутова, белочехов, первыми встречали с оружием в руках полчища Колчака. Потом их видели в отрядах Блюхера, Азина, Вострецова. Овеянные славой новых побед, они не очень-то кичились старыми заслугами.

Когда Роберт Эйдеман стал героем Каховки, уже мало кто помнил, что его боевой путь начался где-то за Тюменью. Правда, до Тюмени был Иркутск, но одно дело — подавление мятежа юнкеров, другое — создание отряда, превращение его в настоящую воинскую часть, руководство этой частью в открытом бою.

Мы мало что знаем об этом периоде в жизни Роберта Эйдемана. Он был слишком скромен, чтобы подробно рассказывать о себе, слишком много лет самое имя его предавалось забвению, слишком мало участников событий тех далеких дней осталось в живых.

Но остались бережно сохраненные теми, кто не верил клевете, книги Роберта Эйдемана. В них — правдивые и скромные рассказы о людях, сражавшихся с ним бок о бок в бескрайних просторах Сибири.

Омские рабочие, красногвардейцы, бывшие солдаты запасных полков, матросы-речники, крестьяне окрестных деревень, группа земляков — латышских стрелков. Они стали ядром партизанской армии, действовавшей на огромной территории между Ишимом и Тюменью. Впрочем, их можно было назвать армией только условно. Предстояли еще долгие бои, успехи и неудачи, прежде чем партизанское войско могло стать дивизией Красной Армии. Много лет спустя Эйдеман вспоминал:

«…Армия была своеобразная, незнакомая с законами военной науки. Я не могу не согласиться с историками, которые теперь указывают нам наши ошибки и слабые стороны. Воевать сегодня, как тогда, было бы дерзостью, безумием. Но тогда мы не могли воевать иначе, вернее сказать, не умели. И мы воевали, как умели. Во всяком случае, это было лучше, чем, смущаясь своим неумением, покорно сложить руки. Вообще мы, большевики, — довольно дерзкий народ…

В армии были полки, батальоны, отряды… И почему бы не могло быть в полках девяносто-сто красноармейцев, если в самой армии была только тысяча? Мы шли в наступление, чтобы отступить, и отступали, чтобы перейти в наступление»*.

А недостатка в боях не было. Ожесточенные схватки каждый день, на каждой станции. Белые теснили со всех сторон. Тыла не было. Понимая, что не удержать ему давление все сжимающегося обруча, Эйдеман дал приказ: драться только лицом на восток — в сторону Омска и Ишима, закрывая белым путь на Тюмень. Бойцы рвались в бой, они готовы были драться с кем угодно, невзирая ни на численное превосходство противника, ни на отсутствие боеприпасов, ни на… тактическую целесообразность.

Нужна была железная воля, чтобы сцементировать этих людей, подчинить их революционный пыл революционной же дисциплине. Они мыслили тогда еще только крайними категориями: в осторожности видели трусость, в отходе — поражение, в неудаче — измену. Ох, какое это было тогда трудное дело для командира — завоевать беспредельный авторитет! Только беспредельный, иначе командовать было бы нельзя. Одной храбрости для этих отчаянных храбрецов было мало, без этого качества они не приняли бы в свою среду даже ездового в обоз, не то что командующего.

Требовалось внушить этим людям веру в неминуемое торжество их дела, нужно было, чтобы они поняли: партизаны не просто мстители, а бойцы за новый мир, бойцы великой армии Советов, защищающей революцию не только под Тюменью, но и под Архангельском, Петроградом, Ригой, Киевом, Царицыном, Астраханью, на Кавказе и в Крыму.

От боя к бою партизаны все лучше понимали это и творили чудеса. Они дрались как безумные, не щадя ни крови белых, ни своей жизни. И до конца дней своих помнил Роберт Эйдеман, как умер под станцией Вагай питерский металлист Вавилов — командир броневика при штабе. Белые зашли в тыл, и плохо пришлось бы, если бы не подоспел Вавилов. Целый час носился броневик вдоль путей. Когда командующий с отрядом разведчиков вбежал на станцию, то увидел черный, закоптелый броневик с двумя обгорелыми телами в нем. А вокруг станции валялось свыше полусотни трупов. Остальные белые ушли в степь…

«…Сибирская степь… Знаете ли вы этот простор моря сочной травы, волнуемой ветром? Простор такой. безбрежный, что по нему гуляет хозяином только ветер… Он проходит мимо нив, нежно гладит рукой июльские тяжелые зреющие колосья, посвистывая, уходит в синие сумерки. И тихой ночью, когда смолкают выстрелы, слышно, как нежно звенят колосья.

Этот звон сливается с металлической песней первобытной однострунной скрипки кузнечика.

Колосья тяжелые. Еще тяжелее закрома, в которых хранится прошлогодний хлеб. Но… в Москве хлеба нет…

Точно девочки, забежавшие в зеленую воду, стоят в степи березовые рощицы. У рощиц чаще всего бывают сражения. У белых ног девочек умирают от большой любви грязные, небритые люди… Умирают от любви к Москве, где есть Ленин, но нет хлеба, и от любви к мировой революции»*.

Закаляется характер бойцов, закаляется характер и командиров. Поэт Роберт Эйдеман хотел стать лесничим. Против воли сделали его офицером царской армии. Теперь волей революции и собственной волей он превращался в красного полководца.

Он сильно изменился даже внешне за эти недели и месяцы. Вытянулся еще больше, исхудал, круглое лицо заострилось. Длинные — по-студенчески — волосы сменил короткий ежик. Глаза стали строже и жестче. Как изумились бы бойцы, если бы узнали, что их суровый и требовательный командир, выглядевший старше своих двадцати трех лет, занимался когда-то таким далеким от войны делом, как сочинение стихов.

Это знали немногие — одиннадцать соотечественников латышей, которых Эйдеман в феврале привез с собой из Москвы. Знали потому, что перед войной уже многие в Латвии читали его книжки. Эти одиннадцать были отличные бойцы — веселые, жизнерадостные, не знающие страха и упрека. Они вместе с четырьмя пулеметами всегда находились при штабе — для самых важных, особых заданий.

Их, как последний резерв, повел Роберт Эйдеман в критический момент в бой, когда нужно было отстоять станцию Подъем, чтобы отвести угрозу от Тюмени. Разведчики белых взорвали мост в тылу армии. Единственный бронепоезд красных метался между фронтом и мостом и ничем не мог помочь своим. Специалисты сказали, что на ремонт моста нужна неделя. Глоткой и наганом Эйдеман добился от них обещания починить мост к вечеру. А пока что повел к станции последний резерв — одиннадцать латышских стрелков с четырьмя пулеметами. Стрелки весело пели:

Начался смертельный бой… Через несколько часов Эйдеман вернулся в Тюмень, чтобы сколотить пополнение из рабочих кожевенной фабрики и железнодорожников.

…А на станции Подъем бушевали пулеметные смерчи до самого вечера. Когда одиннадцать веселых латышей выпустили последние пули и на них бросились остатки белых, латыши пошли им навстречу с гранатами…

Громыхнуло одиннадцать взрывов, и все умолкло… Но станция была спасена. Занимать ее было некому, только трупы белых солдат валялись на путях, и стоял с поднятой кверху рукой семафор, словно отдавая честь павшим в неравном бою красным бойцам.

Так рождалась 2-я Уральская дивизия, так рождались в незабываемом восемнадцатом году сотни полков и дивизий Красной Армии. А когда наступил год девятнадцатый, Роберт Эйдеман, уже кадровый советский командир, получил новое назначение: принять 16-ю стрелковую дивизию, действующую на Донском фронте против казаков Краснова.

Ко времени приезда нового начдива 16-я дивизия уже славилась как одно из самых заслуженных соединений Красной Армии. Ее боевой путь исчислялся многими сотнями верст, боями с петлюровскими гайдамаками, бандами контрреволюционных мятежников, казаками Краснова.

Дивизия отличалась необычайным упорством в боях и стойкостью. Первым начальником дивизии был один из ее организаторов — легендарный герой Василий Киквидзе, получивший в боях двенадцать ран и умерший, не приходя в себя, от тринадцатой… Это случилось 11 января 1919 года под хутором Зубриловом. В память организатора и первого начальника приказов Реввоенсовета Республики дивизии было присвоено имя Киквидзе.

До прибытия Эйдемана дивизией временно командовал старый соратник Киквидзе, также один из ее организаторов, Самуил Медведовский. Подпрапорщик старой армии, опытный и смелый военачальник, большевик. Бойцы дивизии тяжело переживали гибель всеобщего любимца Киквидзе и считали Медведовского его единственным «справедливым» преемником на посту начальника дивизии. Они не могли и представить, что в дивизию придет «чужой» человек. Поэтому назначение неизвестного им Эйдемана было встречено многими с недовольством. Дивизия замитинговала, заволновалась.

Холодный прием, разумеется, не был приятен Эйдеману. Хотя он и понимал, что его бывшие партизаны тоже так просто не приняли бы в свою среду неизвестного им человека. Через несколько месяцев, когда революционная дисциплина стала законом в Красной Армии, подобные ситуации уже никогда не повторялись. Но в начале девятнадцатого года еще был силен дух партизанской вольницы, еще были свежи в памяти старых бойцов времена выборности комсостава. К новому порядку привыкали не сразу.

Справедливости ради следует сказать, что доброжелательнее всех к новому начдиву отнесся сам Медведовский. И это не была подчеркнутая поза, за которой скрывается порой уязвленное самолюбие. Отнюдь нет. Медведовский был дисциплинированный солдат революции и менее всего думал о служебной карьере. Эйдеман это понял и обрел в лице Медведовского надежного и опытного помощника. Очень скоро, хотя и не без недоразумений, киквидзевцы оценили нового начдива. Убедились, что он храбр, выдержан, настойчив, опытен, — и признали своим.

Весь февраль и март дивизия наступала, наступала столь стремительно, что оторвалась на несколько переходов от соседа, наступавшего по правому берегу Дона. Фланг обнажился, возникла опасность контрудара противника. Чтобы не дать белоказакам передохнуть и собраться с силами, Эйдеман на ходу создает конную группу в составе примерно двух полков и бросает ее на юг в направлении станицы Цимлянской для обеспечения наступления.

В неудержимом порыве пехотные части вырвались к реке Чиру. Переправ — ни одной. Нашли выход: перешли на ту сторону по балкам сожженного белыми железнодорожного моста. Рискуя свалиться, стараясь не смотреть в черную талую воду, бойцы перетащили по обнаженным фермам орудия и обоз.

Переход в весеннюю распутицу по проселочным размытым дорогам, размешанным тысячами солдатских сапог, был чрезвычайно тяжел. Но тем не менее дивизия за десять дней прошла свыше двухсот верст и отбросила казаков за Донец и Дон.

Передышка. Подтягивание тылов, отдых войскам, устройство полевых укреплений, налаживание связи, разведка.

Передышка кончилась так же внезапно, как и началась. В тылу красных войск вспыхнуло разожженное деникинской агентурой восстание казачьего кулачества. Одновременно — наступление по всему фронту дивизии. Эйдеман к этому времени на собственном опыте познал железное правило гражданской войны: бить кулаком, а не растопыренными пальцами. Он формирует Ударную группу и обрушивает ее на мятежников. Восстание не достигло цели — оно не смогло ослабить тыл красных и тем самым способствовать успешному наступлению белых на фронте.

Все, чего смогли достигнуть они, — это ценой огромных потерь и за счет большого численного превосходства несколько потеснить наши части. После тяжелых, упорных боев фронт выровнялся (вот когда пригодились заблаговременно подготовленные позиции!). Белым не удалось добиться сколько-либо заметного успеха, а в середине августа красные войска на этом участке снова перешли в наступление.

Но Эйдемана к этому времени в дивизии уже не было. Он сдал командование дивизией Самуилу Медведовскому и отбыл на Южный фронт принимать 41-ю стрелковую дивизию, ведущую отчаянные бои против деникинских войск, нацеливших удар в самое сердце Советской республики — на Москву.

На Южном фронте разгорелось одно из самых ожесточенных сражений гражданской войны. Деникин бросил в бой отборнейшие офицерские полки, казачьи корпуса. Антанта позаботилась, чтобы у белой армии было вдоволь и вооружения, и обмундирования, и боеприпасов. К началу октября фронт растянулся на 1 130 километров. Белые захватили большую часть Украины, Крым, Северный Кавказ, часть Курской, Орловской, Воронежской губерний, район Царицына. Возникла прямая угроза столице.

Центральный Комитет партии предпринимает поистине героические меры, чтобы остановить продвижение деникинских войск на Южном фронте, спасти республику. По предложению В. И. Ленина на Южный спешно перебрасываются лучшие красные части с других фронтов и коммунистические батальоны. Сюда переводятся опытнейшие командиры. Среди них Роберт Эйдеман.

То, что он увидел, превзошло даже самые худшие его ожидания. Дивизия была обескровлена, в полках оставалось всего по нескольку сот бойцов, усталых до предела. И все же люди сражались отчаянно, устилая трупами белых каждую пядь сдаваемой земли.

Задача, поставленная перед начдивом-41 новым командармом-14 Иеронимом Уборевичем (таким же молодым, как и он сам), была как раз по упорному и несокрушимому характеру Эйдемана — удержать противника, перемолоть его живую силу, не дать продвинуться дальше, сбить темпы его наступления, чтобы затем, собрав силы, в ближайшее время самим перейти в решительное контрнаступление.

Пока дивизия Эйдемана вместе с другими частями сдерживала натиск деникинских войск, командование Южным фронтом и армией успело сколотить под Орлом ударную группу войск, на долю которой и выпало решить исход дела в пользу Красной Армии. Имена этих соединений золотыми буквами записаны в истории наших Вооруженных Сил: Латышская стрелковая дивизия, Эстонская стрелковая бригада, отдельная бригада Павлова и бригада червонных казаков Примакова.

С середины октября разгорелось знаменитое Орловско-Кромское сражение, невиданное до сих пор по своим масштабам и ожесточению.

В решающие дни командарм Уборевич счел необходимым поставить перед командованием фронта вопрос о переводе Роберта Эйдемана на один из самых ответственных участков — фланг армии, где намертво держала оборону 46-я стрелковая дивизия. Против нее дралась сильнейшая дроздовская дивизия. Приняв командование 46-й, Эйдеман в результате мастерского маневра наголову разбил дроздовцев у Севска и вынудил к отступлению весь левый фланг 1-го Добровольческого корпуса белых. А тем временем спокойная за свои фланги Ударная группа гигантским молотом дробила и крушила деникинцев на главном направлении.

Очередной поход Антанты против Республики Советов провалился так же бесславно, как и предыдущий. Белая армия покатилась к югу.

Харьков был освобожден 12 декабря 1919 года без единого выстрела. Красные войска вошли в город одновременно сразу с трех сторон.

Освобождение крупнейшего промышленного центра Украины произошло в результате блестящего осуществления плана, разработанного командармом Уборевичем. Немалая роль по этому плану уделялась и войскам, которыми командовал Роберт Эйдеман.

План был великолепным образцом нового оперативного искусства, выкованного командирами революции в ходе гражданской войны. Единый белый фронт на юге перестал существовать. Деникинская армия покатилась от Харькова двумя разделенными потоками — на Ростов и в Крым и на Одессу. А на пути у них — объятая пламенем партизанского движения украинская земля.

Деникин понимал, чем грозит ему потеря Харькова, и даже решился на крайний шаг: сместил с поста командующего Добрармией вконец спившегося Май-Маевского и заменил его своим личным врагом и злейшим конкурентом Врангелем.

План Врангеля не отличался особой сложностью: отразить наступление красных на дальних подступах к городу и затем самому перейти в наступление. Единственным трезвым моментом в этом плане была надежда на утомление бойцов Красной Армии предыдущими боями. Это соответствовало действительности, но не отражало исторической правды, той великой правды, которая помогала усталым, голодным, плохо одетым и плохо обеспеченным боеприпасами красным войскам беспощадно бить белых.

В первые дни декабря Врангелю удалось добиться кое-каких успехов. Конница Мамонтова несколько даже потеснила наши войска на внутренних флангах 12-й и 13-й армий. Но — этим роковым для мамонтовцев «но» стала — в который раз! — 1-я Конная, еще совсем недавно разгромившая старых знакомцев под Воронежем. Мамонтов был разбит и теперь.

Начальник 46-й дивизии Роберт Эйдеман был вызван в штаб командарма и посвящен в план захвата Харькова.

— Ваша дивизия будет идти в центре четырнадцатой армии, — показал на карте Уборевич. — Направление движения — Грайворон — Золочев — Мерефа.

Эйдеман понял свою задачу с полуслова: обойти Харьков с запада. Задача была не из легких, о быстром продвижении теперь не могло быть и речи. Железные дороги и линии связи разрушены отступающими деникинцами, с подвозом продуктов и боеприпасов плохо. Связь с армией то и дело нарушается. Соседи слева — Латышская и Эстонская дивизии отстают, встречая отчаянное сопротивление белых.

Никаких лихих наскоков: упорное, методическое наступление пядь за пядью, от рубежа к рубежу, от одного населенного пункта к другому. Выдержка, терпение, хладнокровие, настойчивость. Качества эти Эйдеман воспринял еще с молоком матери, укрепил и развил в сибирской тайге и донских степях. Теперь он должен был передать их каждому бойцу и командиру дивизии.

7—8 декабря дивизия выдержала самый тяжелый за весь этот период бой — под станцией Лютовка. Станция эта, с горечью заметил начдив, получив сводку о потерях, оправдала свое зловещее название.

Вечером Эйдеман отправился на участок 2-й бригады, здесь днем складывалась самая тяжелая обстановка. Странно: ни одного выстрела, пусто, тихо.

Около железнодорожной будки — обходчик.

— Вы кто?

— Мы красные.

— Быть того не может. Красные отступили, только что ушел на Харьков бронепоезд белых…

Начдив не на шутку встревожился. Действительно странно: что, если фронт красных прорван? Но, спрашивается, почему в таком случае бронепоезд ушел к Харькову, а не в противоположную сторону, где бы ему полагалось быть в случае успеха деникинцев?

В конце концов Эйдеман разыскал на северной окраине села штаб бригады. Южная окраина продолжала оставаться у белых. Комбриг был явно терроризован большими потерями, слухами о приближении свежих деникинских частей.

— Ваше мнение? — коротко спросил Эйдеман. Лицо его, казалось, ничего не выражало. Только очень давно и хорошо знающий его человек мог бы угадать за этим внешним бесстрастием обуревавшие его чувства.

Комбриг, убежденный в неизбежности контратаки белых, предложил остановить наступление.

Эйдеман резко встал, зло взглянул с высоты своего роста на оторопевшего комбрига. Разъяснил лаконично:

— Только человек, полностью потерявший общую перспективу — а это недопустимо для командира любого ранга, — может не видеть, что речь идет не о приостановке наступления, а об окончательном разгроме врага.

Приказал:

— Выслать усиленный разведывательный отряд!

…Разведчики донесли, что противник отступил к югу. Наступление возобновилось. Белые не оказывали уже почти никакого сопротивления. 46-я дивизия Эйдемана и 41-я Саблина, очутившись в тылу деникинцев, отрезали «добровольцам» путь в Крым. Харьков был взят, как и задумано, — без боя.

В конце лета двадцатого года обстановка на юге снова сложилась для Красной Армии тяжело. Теперь ареной ожесточенных боев стала Северная Таврия. В Крыму засела армия «черного барона» — Врангеля. Антанта вдосталь обеспечила его орудиями, самолетами, боеприпасами, даже танками.

В июле 1920 года Врангель уже вырвался из Крыма и устремился на север. Цель его не представляла особого секрета: нанести удар по войскам Юго-западного фронта. Ему удалось захватить часть Северной Таврии, вырваться к Донбассу и Александровску (ныне Запорожье). В авангарде врангелевских войск шли ударные, наиболее боеспособные части: конный корпус генерала Барбовича, офицерские полки дроздовцев и корниловцев. Опытный, лютый противник.

В какой-то степени на стороне Врангеля оказалась и военная удача: вырвался далеко вперед 1-й Конный корпус, не дождавшись ни сопровождающей пехоты, ни авиации, ни бронеотрядов. Жестоко растрепали его врангелевские самолеты и броневики. Только благодаря личной храбрости командира корпуса Дмитрия Жлобы удалось избежать полного истребления.

Все попытки «заткнуть дыры» оказались безуспешными. С горечью говорил Эйдеман боевым друзьям:

— Это же старая истина: кто на войне пытается прикрыть все направления, ничего не прикроет и будет неизменно бит.

Каждый день, каждый час приносил все более и более горестные вести. Врангель наглел. Левый фланг его войск упирался в Днепр, и в надменной своей самоуверенности барон полагал, что только потерявший голову человек рискнет, не располагая фактически инженерными средствами, форсировать Днепр и идти в бой, имея за спиной могучую реку.

Но к командующему армией, противостоящей здесь Врангелю, менее всего подходило определение «потерявший голову». Это был еще совсем молодой человек с умным интеллигентным лицом и добрыми глазами за стеклами пенсне, красный командарм Иероним Уборевич.

Что такое форсирование Днепра и сражение за ним, он понимал не хуже, а лучше Врангеля, что и доказал блестяще. Командарм принял смелое, но вполне трезвое, глубоко продуманное решение: ударить со стороны Каховки по противнику, зажать живую силу его между Днепром и Крымом, отрезать пути к отступлению и уничтожить. Эйдеман полностью разделял план командарма, отвечающий его собственному убеждению, что «…на войне успех могут обеспечить только смелые решения. Средние решения, продиктованные одной лишь осторожностью и стремлением страховать себя «на все случаи», неизбежно расплескивают силы и волю армии на мелкие дела. Настоящий полководец смело идет на сосредоточение сил в ударных группировках, не боясь на сознательно ослабленных участках временного «успеха» противника».

Ударная группировка… Ее-то и предусматривал замысел красного командования. Так была создана знаменитая Правобережная группа в составе лучших, прославленных во многих боях соединений Красной Армии:

Латышской дивизии Стуцки;

52-й дивизии Германовича;

15-й дивизии Солодухина и только прибывшей с Восточного фронта 51-й дивизии Блюхера.

Командующим Ударной группой назначен Роберт Эйдеман.

Местом нанесения главною удара командующий выбирает: из-под Берислава на Большую и Малую Каховку. Днепр здесь неширок — метров четыреста — и огибает район будущей переправы полукольцом. Это удобно для артиллерийского прикрытия и первых шагов на той стороне.

Пока саперы вязали из всех мало-мальски подходящих материалов плоты, разведчики выявили и засекли огневые точки и боевые позиции белых. Эйдеман вовсе не намеревался «соваться в воду, не спросясь броду». Тем более что противник был очень силен. Правобережной группе противостоял пехотный корпус едва ли не самого толкового белого генерала— Слащева.

Обстановка на фронте сложилась так, что приказ о переходе в наступление Эйдеман вынужден был отдать, не дожидаясь подхода дивизии Блюхера.

В ночь с 6 на 7 августа одна за другой уходили в темноту без скрипа уключин, без всплеска весел лодки и плоты с бойцами Латышской и 52-й дивизий.

Эйдеман с группой командиров застыл на берегу. Ухо чутко ловит каждый звук. Каждый нерв напряжен до предела: решается судьба операции. «Тишина… Все еще тишина… Почему так долго плывут лодки? Что это — плеск весла или сонной рыбы?..

Наконец на правом берегу затрещали выстрелы. Грянуло, пронеслось над сонным простором реки «ура!». Значит, наши там. Значит, наши на том берегу. «Ура!»

Почти одновременно проснулись пулеметы белых. Белые были явно застигнуты врасплох. Струи пуль, свистя, проносились над нашими головами и ударялись в высокий обрыв, взрывая землю…»

Белые действительно не ожидали, что красные рискнут на столь «сумасшедший» шаг. Не верили в него настолько, что в те предштурмовые часы, когда Эйдеман отдавал последние приказания, все офицеры штаба Слащева жестоко упились.

К полудню красные войска захватили уже обе Каховки. К этому времени герои-саперы, стоя по грудь в холодной воде под непрерывным огнем, навели понтонный мост. Неслыханно быстро — за два часа. На правый берег, развивая успех, хлынули основные силы Ударной группы.

Наступление продолжалось до 10 августа, а потом… потом полки группы несколько отошли назад. Слащев поспешил сделать вывод, что «красные части, боясь окружения и уничтожения, в панике бегут к переправам».

Вот тут-то белых и ожидало знаменитое «каховское чудо». Оказывается, красные вовсе не отступали, а отходили на… заранее подготовленные позиции. Заранее— не случайное слово. За трое суток на огромном участке протяженностью в 27 километров, закрывая излучину Днепра, выросла укрепленная полоса. Так появился легендарный Каховский плацдарм. Инженерными работами руководил человек, имени которого суждено было стать много лет спустя символом мужества и преданности Родине, — Карбышев. Плацдарм строили днем и ночью. Когда не хватило рабочих рук, Эйдеман приказал мобилизовать на земляные работы буржуазию Херсона и прилегающих районов.

Все еще не веря собственным глазам, конники генерала Барбовича, марковцы и кутеповцы попытались с ходу сбросить в волны Днепра защитников плацдарма. И… «Мы видели, как конница Барбовича атаковала проволоку и окопы, как набегали и как стремительно уходили обратно ее волны, разбрасывая по степи темные пятна убитых лошадей и людей. Мы видели, как впервые надломилась ударная сила Врангеля — конный корпус Барбовича, не знавший до этих пор серьезных испытаний…»

Каховка выдержала. Плацдарм жил и креп с каждой отбитой яростной атакой отборных белых частей.

Потом в войсках прокатился слух о танках — подарках французов «черному барону». Говорили, что это могучая боевая машина, не знающая преград, легко преодолевающая и проволочные заграждения и окопы. Пули отскакивают от его брони, как горох от стены. Вскоре слух подтвердился: летчики заметили в тылу врангелевских войск огромные стальные черепахи.

Взвесив все, что ему было известно о новом, доселе невиданном грозном оружии, Эйдеман отдал единственно правильный в тех условиях приказ:

— Из винтовок и пулеметов по танкам не стрелять — пустой расход боеприпасов. Противопоставить им меткий артиллерийский огонь, разбить весь плацдарм по секторам, так чтобы можно было стрелять и ночью. Учтите, товарищи, одни танки захватить плацдарм не могут. Нужно, чтобы бойцы удержались в окопах, пропустили танки и отразили следующую за ними пехоту белых.

О первой встрече красных войск с танками Эйдеман рассказал сам. «…Не помню, был ли это конец августа или начало сентября, когда пришел вечер — непривычно сизый, непривычно тихий степной вечер, окончательно убедивший нас в предстоящей ночной танковой атаке. Плацдарм подготовился и ждал. Напряженно гудели в тот вечер телефоны, проверяя готовность отдельных участков, отдельных батарей. Артиллеристы проверяли и уточняли свои расчеты. Основная борьба с танками предстояла внутри самой укрепленной полосы, за спиной собственной пехоты. Выдержит ли она, останется ли в окопах? Напряженно работал в эти часы наш неутомимый большевистский политический аппарат.

Ночные события развернулись с головокружительной быстротой. Не успели еще отчитаться разведчики о замеченных ими громадных переползающих в темноте машинах, как заговорила, прервав напряженную тишину, артиллерия. Через несколько минут она уже ревела исступленными глотками десятков пушек, перекрывая нервный лай насторожившихся пулеметов.

Танки! Танки ворвались в укрепленную полосу!

Где пехота? Держится ли она?

Рвется, теряется связь.

Все, что под рукой, брошено в бой.

Да, это была напряженная встреча! Только постепенно вырисовывалась, прояснялась картина боя. Танки бродили в глубине оборонительной полосы. Пехота, пропустив их через окопы, отражала атаки живой силы белых. Передняя линия па всех участках была в наших руках. А в ее тылу, там, где были резервы и артиллерия, в самой сердцевине плацдарма, клокотал, гремел сотнями взрывов бой.

Французские танки, тяжелые, солидные «рикардо», оказалось, не были рады «встрече». На стальные чудовища с гранатами в руках бросались бойцы, их громила артиллерия. Два танка остались в нашем тылу. Другие, раненные, кряхтя, переползли обратно.

Танки оказались бессильными решить участь Каховки. Их, «почетных иностранных гостей», с прибытием которых связывалось столько надежд и чаяний, не сумел поддержать человек. Этот человек, в своей массе насильно мобилизованный Врангелем таврический крестьянин, оказался ненадежной опорой для помещичьей контрреволюции.

И когда наступило ясное степное утро, к разбитым двум танкам подползли наши бойцы, гладили еще горячими от ночного напряжения руками остывший металл. «Эх, даже танки не спасут тебя, беленький!», «Нам бы вот таких машин!» Наши бойцы умели ценить технику. Они умели любить машину. Они отлично знали, как много, как дорого мы заплатили в ту героическую ночь за первые два танка, за свою отсталость, за первые уроки, преподанные этими неуклюжими, солидно-медлительными «рикардо»…»

Что ж, урок пошел впрок. Так рождалась тактика борьбы с танками, оправдавшая себя не раз много лет спустя на полях Великой Отечественной войны.

Каховка выстояла. Руки Врангеля были связаны. Мечту прорваться на север пришлось оставить. Фактически он снова оказался закупоренным в «крымскую бутылку». Каховка стала легендой. О ней до сих пор поют песни. Потому что…

«…Каховка — это изумительное сочетание выдержки, хладнокровия и спокойствия со страстной отвагой и героизмом отдельных людей и целых частей…

Где-то около Черненьки есть братская могила. В ней — бойцы целого полка Латышской дивизии. Они умерли так, как умирают герои.

Погиб смелый ударник гражданской войны питерский пролетарий Солодухин, начдив-15. Окруженный белыми, он сделал все, что мог сделать настоящий боец-революционер: он во главе кучки войск бросился в последнюю атаку.

Погиб храбрый командир латышского полка Лацис — большевик-пролетарий, перешедший с комиссарской работы на командную.

Сложили свои головы тысячи замечательных бойцов пролетарской революции, отстаивая Каховку как ворота для дальнейших побед Красной Армии.

Слава им, погибшим за дело рабочего класса!»

Для успешного осуществления плана командования под Каховкой требовался не просто талантливый военачальник. Это должен был быть человек несгибаемой воли, выдержки и упорства, человек, который бы беспредельно верил в своих бойцов и в которого так же беспредельно верили и они. Это значит, что для этого нужен был человек, в которого беспредельно бы верила партия. Именно такого человека она имела в лице двадцатипятилетнего солдата Роберта Эйдемана.

Отсюда, с Каховки, пошли потом на Перекоп красные полки на окончательный разгром Врангеля…

Перевалило к осени жаркое на Украине лето. Неспокойное то было лето. То и дело из-за кордона налетали банды.

Сам черт не разберет, под каким хозяином они ходили. Обманывать было некого — для селян они стали просто грабителями. Не верил в их правду никто. Верили лишь в правду ленинскую.

Заметался по степям и лесам сам гуляй-польский «батька» — Нестор Махно.

Горстка не горстка, но были у «батьки» под рукой еще верные клинки, хотя и понимал, что игру с ними уже не выиграешь. Ни дня, ни ночи спокойной. От одной погони уйдешь, другая навалится. Раньше фронты спасали — порой не до Махно было красным. Нет теперь фронтов, кроме внутреннего — его, Махно, и других бандюг помельче.

— С Махно — покончить.

Так приказал Фрунзе, командующий войсками

Украины и Крыма. Непосредственное руководство операциями поручено Роберту Эйдеману.

…Как ни неистовствовала махновщина, судьба ее была уже решена. Революция вынесла ей смертный приговор и поручила привести его в исполнение красным войскам Украины, руководимым Фрунзе и Эйдеманом.

Долго гонялись за бандой червонные казаки корпуса Виталия Примакова. Что ни день — рубка, отчаянная, насмерть. Наконец схлестнулись в решающем жестоком бою под Беседовкой и Грилевкой на Полтавщине махновцы и червонные казаки из бригады Петра Григорьева. В решающий момент боя сам Махно вылетел с тачанками — разметали картечью. И снова атака. Конница сшиблась с конницей. И в строю червонных казаков — Роберт Эйдеман. Много бандитских голов посекли в тот день. Не пощадили никого. Лишь сам Махно, окруженный кучкой приближенных, вырвался из смертельного кольца, чтобы найти смерть на скамье парижского бульвара. Проломил патлатую атаманскую голову бутылкой бывший дружок…

Обозы, пулеметы, снаряжение — все досталось червонным казакам. Черное махновское знамя сам сдернул с пробитого пулей древка Роберт Петрович Эйдеман…

За Махно следом вырубили и другие банды.

И только тогда окончилась для сына народного учителя из Леясциеме гражданская война. Рожденный писать стихи, он встретил пору зрелости красным генералом.

Потому что:

Потом была работа, упорная, беззаветная, целеустремленная — по строительству Советских Вооруженных Сил. Он возвращается туда же, где начался его боевой путь красного командира, на этот раз — командующим Сибирским военным округом. Возвращается в Москву и семь лет подряд руководит кузницей кадров советских командиров — Военной академией имени М. В. Фрунзе. И пять лет руководит работой Центрального Совета Осоавиахима. Роберт Петрович Эйдеман — член ВЦИК нескольких созывов и ЦИК СССР, член Реввоенсовета СССР. Одновременно— главный редактор «Советской военной энциклопедии», редактор журнала «Война и революция», автор многих работ на военные и военно-исторические темы. По-прежнему пишет стихи, повести, рассказы, очерки Участвует в работе первого писательского съезда страны. Он член правления Союза советских писателей и председатель его Литсекции.

«…Все же — не хочу я умереть в кровати.

Я хочу еще участвовать в тех боях, которые, без сомнения, еще предстоят нам, пока красное знамя не расцветет победою над всем миром…

Замечательное наше время, мой друг!..

Как коротка, слишком коротка была до сих пор человеческая жизнь!

С криком приходил человек в этот мир, чтобы уже с молоком матери всосать болезни и смерть. Одни умирали с голоду, другие от беспутства, и в конце концов все так или иначе страдали от неорганизованной, несправедливой жизни. При социализме человек будет жить долго, счастливо, и когда, наконец, его сердце устанет от долгих, мудрых и светлых лет, он расстанется с жизнью с таким же удовлетворением, с каким мы в годы войны, поев досыта, отодвигали в сторону пустые котелки.

При мысли обо всем этом мне всегда становится тепло и хорошо…»*

9 мая 1945 года, в День Победы, Роберту Эйдеману исполнилось бы 50 лет.

Но его не стало в тридцать седьмом.

ТЕОДОР ГЛАДКОВ