Взрыв в Леонтьевском

Гладков Теодор

25 сентября 1919 года группа «анархистов подполья» совершила террористический акт — взорвала бомбу в помещении МК РКП(б) в Леонтьевском переулке в то время, когда там проходило многолюдное собрание. Погибло несколько человек, десятки были ранены. Целью заговорщиков было убийство Ленина, которого по чистой случайности не было в зале.

Приключенческая повесть «Взрыв в Леонтьевском» рассказывает о деятельности МЧК в первый год своего существования, о раскрытии заговора «анархистов подполья» и ликвидации террористической организации анархистов и левых эсеров

 

 

Глава 1

Пасмурным утром 23 сентября 1919 года к газетному щиту возле стрельчатой арки бывшей Синодальной типографии на Никольской улице подошел, неспешно хромая, инвалид-расклейщик в замызганной австрийской шинели. В одной руке он держал кисть, в другой — ведерко с клейстером, через плечо — холщовая сумка со стопой газет и рулонами афиш. Содрал бугристые от ночных дождей обрывки вчерашнего и, ловко шлепнув предварительно несколько раз влажной Кистью по углам доски, прилепил свежий номер «Известий ВЦИК». Рядом приклеил желтоватый листок с каким-то сообщением или приказом — власти, и центральные, и московские, издавали в ту пору таковые едва не ежедневно — и, перейдя на другую сторону узкой улицы, потопал дальше, к Верхним торговым рядам.

Некогда шумная и оживленная Никольская теперь была малолюдна, даже пустынна. Только жалась вдоль домов молчаливая и безнадежная в многочасовом ожидании очередь к дверям углового магазина. Изредка, чихая сизыми клубами выхлопных газов, проезжал к Кремлю или от Кремля легковой автомобиль, а то и конный экипаж. Из былого двухмиллионного населения к осени девятнадцатого в городе оставалось менее половины. Две войны и две революции, голод и страхи разметали москвичей по всей России. Да и поумирало от болезней и лишений множество, не говоря уже о тех, кто сложил головы на фронтах империалистической и гражданской. Словом, обезлюдела Москва-матушка, обветшала, пришла в запустение и упадок. Наглухо заколочены стеклянные двери роскошных ресторанов на Тверской, словно ветром сдуло былое обилие с прилавков Елисеевского и Филиппова, в витринах «Мюра и Мерилиза», Солодовниковского и Петровского пассажей остались одни лишь ободранные манекены. Закрылись, за редким исключением, театры и кинематографы. Вместо привычного слова «провизия» утвердилось сухое, даже угрюмое «паек» — полфунта пшена и несколько закаменелых от долгого лежания на армейских складах воблин. Воблу, ободрав, прямо с головой варили долго с пшеном, похлебка получила прозвание, и надолго, «карие глазки». Самой твердой валютой на черном рынке стали крохотные (резали ножом вдоль, а потом еще раз поперек), брусочки усохшего хозяйственного мыла, резиновые калоши, керосин и махорка.

Недобрая то была осень и для Москвы, и для всей страны. Республика Советов переживала, по выражению Предсовкаркома товарища В. И. Ульянова-Ленина, самый критический этап в своей такой еще короткой истории.

Летом Красная Армия ценой огромного напряжения всех сил отбила наступление белогвардейцев на Петроград, ближе к осени отразила решающий, как полагал «царь Антон» — генерал Деникин, рывок Добровольческой армии на Москву, на востоке отбросила от Урала дивизии «Верховного правителя» Колчака.

В Москве, Петрограде, фактически во всех крупных городах Советской России чекисты вскрыли и обезвредили контрреволюционные заговоры, шпионские и диверсионные организации. В июне на Балтике части Красной Армии подавили вооруженный мятеж в фортах «Красная горка», «Серая лошадь» и «Обручев». В августе — сентябре ВЧК раскрыла в Москве разветвленный заговор кадетской в основном организации «Национальный центр» и тесно связанного с ним белоофицерского так называемого «Штаба Добровольческой армии Московского района». С помощью партийных ячеек Москвы и при участии вооруженных рабочих отрядов чекисты арестовали около семисот активных контрреволюционеров.

В связи с опасным продвижением деникинских армий и реальной угрозой антисоветских восстаний (в столице тогда проживало около 38 тысяч бывших царских офицеров, в то время как вся партийная организация насчитывала после ряда мобилизаций на фронт лишь 17 тысяч коммунистов) 4 сентября в Москве было введено военное положение. Всю власть в городе сосредоточил Комитет Обороны. От ВЧК и МЧК в него вошел Ф. Дзержинский, от столичной парторганизации — секретарь МК РКП (б) В. Загорский.

Военное положение наложило отпечаток на весь облик Москвы. Улицы и площади контролировались вооруженными патрулями милиционеров, красноармейцев и чоновцев. У подозрительных лиц проверяли документы, по сомнительным адресам устраивали облавы и обыски. Забились в дальние щели уцелевшие после летней беспощадной чистки города от уголовного элемента блатные, знали — патрульные не церемонятся, оружие применяют в случае надобности без предупреждения.

Тревожной и суровой стояла вторая послереволюционная московская осень…

Вот и листок, что лепился рядом с газетой, заполнен был словами строгими, даже жесткими. То было обращение ВЧК «Ко всем гражданам Советской России» в связи с раскрытием заговора «Национального центра». Заканчивалось оно так:

«Всероссийская Чрезвычайная комиссия обращается ко всем товарищам рабочим и крестьянам:

Товарищи! Будьте начеку! Стойте на страже Республики днем и ночью. Враг еще не истреблен целиком. Не спускайте с него своих глаз!

Всероссийская Чрезвычайная комиссия обращается к остальным гражданам:

Граждане! Знайте, что пролетариат стоит на своем посту. Знайте, что всякий, кто посягнет на Республику пролетариата, будет истреблен без всякой пощады. На войне как на войне. За шпионаж, пособничество шпионажу, участие в заговорщицкой организации будет только одна мера наказания — расстрел…»

К витрине подошли двое. Мужчина лет тридцати трех в длинном темном пальто с узеньким бархатным воротничком. Наружные карманы пальто от привычки глубоко засовывать туда руки топорщились и были даже надорваны в уголках. За стеклами пенсне в тонкой металлической оправе остро поблескивали недобрые глаза. Темные волосы зачесаны налево, на косой пробор. Человек казался каким-то взъерошенным, словно наэлектризованным злой энергией. Его спутница — молодая, с высокой грудью и осиной талией, лицо строгое, броской армянской красоты. Влажные глаза тревожно смотрят из-под низко, по-монашески повязанного шерстяного платка.

Двое читают внимательно и вдумчиво (женщина даже по-детски шевелит губами) каждое слово обращения. Длинный, на шестьдесят семь фамилий список расстрелянных контрреволюционеров явно перечитывают еще раз, словно запоминая каждое имя. Так же пристально читают и газету. Осторожно, едва приметным движением мужчина касается кисти своей спутницы, глазами молча указывает на одну из полос. Она отвечает тоже кивком, беззвучно: вижу, мол…

Это объявление: «Московский комитет РКП (большевиков) приглашает нижеследующих товарищей на заседание, которое состоится в четверг 25 сентября ровно в 6 часов вечера в помещении — Леонтьевский переулок, № 18… Заседание важное и необходимое».

Чуть слышно женщина читает список приглашенных, чья явка на совещание обязательна: Инесса Арманд, Керженцев, Коллонтай, Красиков, Крестинский, Кропотов, Ломов, Невский, Ногин, Покровский, Смидович, Стеклов, Степанов, Ярославский… Поднимает встревоженные глаза;

— А он?!

Мужчина пожимает плечами:

— Его не приглашают… Но он будет, должен быть… Идем!

Подхватив женщину под локоть, он быстро увлекает ее к проходному двору, что соединяет Никольскую с Воскресенской площадью. Новое название — площадь Революции — еще у москвичей не прижилось.

…Человека, столь внимательно изучавшего объявление в газете (не случайно — он знал, что такое сообщение вот-вот появится, и ходил к газетным щитам каждое утро), звали Донатом Андреевичем Черепановым. До недавнего сравнительно времени он был членом Центрального комитета партии левых социалистов-революционеров, а проще — эсеров.

6 июля 1918 года он принимал активное участие, а точнее — был одним из руководителей левоэсеровского вооруженного мятежа в Москве. Именно он, Донат Черепанов, известный среди членов своей партии под кличкой Черепок, заявил Феликсу Эдмундовичу Дзержинскому в особняке фабриканта Морозова в Трехсвятительском переулке, ставшем штабом мятежников, о его аресте. В нервном истерическом припадке он кричал сохранявшему поразительное спокойствие председателю ВЧК:

— У вас, Дзержинский, были октябрьские дни, теперь наступили наши, июльские!

«Июльские дни» не состоялись. «Петушиный заговор», как насмешливо назвал мятеж Дзержинский, был ликвидирован в считанные часы. За измену были расстреляны заместитель председателя ВЧК левый эсер Александрович, поставивший подлинную печать ВЧК на поддельное удостоверение, с которым заговорщики Блюмкин и Андреев проникли в здание германского посольства в Денежном переулке и убили посла Мирбаха, и несколько бойцов вооруженного отряда Попова, а сам Попов сумел скрыться. К остальным участникам мятежа трибунал проявил великодушную снисходительность. В частности, Черепанов, от суда сбежавший, был приговорен всего лишь к трем годам лишения свободы.

С той поры на протяжении почти пятнадцати месяцев, изменив внешность, прятался по старым конспиративным квартирам, иногда ночевал у знакомых, случайных лиц. Бывало, он неделями не выходил на улицу, опасаясь, что его опознают и арестуют. В странствиях по городу Доната сопровождала его возлюбленная — слепо преданная ему, экзальтированная террористка Тамара Гаспарян. За год с лишним пребывания на нелегальном положении Черепанов дошел до крайней степени одичания, и как следствие — разочарования в левоэсеровских идеях. По сохранившимся связям он объявил о разрыве со своей бывшей партией и переходе к террору как единственно эффективному, по его убеждению, средству борьбы с большевиками.

Новых единомышленников Донат нашел среди анархистов, причем тех, кто, как и он, ставил динамит и маузеры во главу всего и вся. Искать их, впрочем, ему особенно и не требовалось. В этой среде у него были с давних пор и связи и друзья. Лютая ненависть к большевикам, во многом покоящаяся на зависти к их авторитету в массах, признание террора как единственного средства уничтожить Советскую власть стерли теоретические разногласия и тактические расхождения, которые когда-то существовали между левыми эсерами и анархистами.

К подпольной борьбе, тем более в форме террора, склонялись далеко не все анархисты, ее не принимали, в частности, легальные, входившие в официально признанные федерации и имевшие свои органы печати. Но самые отчаянные, утратившие к тому же твердую политическую платформу под ногами, бросались, очертя голову, в откровенный политический авантюризм.

Хорошо образованный, умный и энергичный Черепанов быстро подчинил их своему влиянию, хотя формально и не входил в какую-либо анархистскую группировку. Он был признанным, но теневым вожаком. В конечном счете без его согласия, а точнее, хитро осуществляемой подсказки не совершалась ни одна серьезная акция московских анархистов.

Последние месяцы Донат жил маниакальной идеей «большого террористического акта» против руководителей большевиков. И главной мишенью будущего удара должен был стать Ленин…

У Черепка были немногочисленные, но хорошо информированные люди, надежно законспирированные в советских и даже партийных органах Москвы. Один такой информатор укрылся и в Моссовете. Он и дал в газеты объявление о совещании в МК РКП (б). Фраза «Заседание важное и необходимое» служила кодированным сигналом, она означала возможность присутствия Ленина со значительной долей вероятности.

Бесшабашные, вроде бы никем и никак не управляемые анархисты, прошедшие зачастую и тюрьмы, и каторгу, участвовавшие не в одном налете, а кое-кто и в боях, не боявшиеся ни бога, ни черта, были в то же время в большинстве своем наивны как дети. И это простодушие делало их в определенных ситуациях опаснее диких зверей. Они были в равной степени подвластны и собственным настроениям, и влиянию со стороны. Свобода означала для них не только избавление от самодержавной воли государства, но и отбрасывание вообще каких-либо сдерживающих начал, будь то законы страны, воинская дисциплина, партийный устав, религиозные догмы или просто нормы человеческих отношений. Ненависть к многовековому подавлению естественных прав и свободы личности трансформировалась в полное нигилистическое отрицание какого-либо подчинения принципиально, в слепое отвержение авторитетов и установлений, даже самых разумных и безобидных. Понятие свободы уродливо превратилось во вседозволенность, отрицание принципов жестокой самодержавной власти — в непризнание никакой вообще. Они хорошо сознавали, точнее ощущали, необузданную силу разрушения и абсолютизировали ее в некий мистический символ. Неудивительно, что разбойник, а не сознательный борец стал для анархистов воплощением идеального героя.

Сильный, но холодный ум при минимальной дозе социальной демагогии легко мог превратить этих людей в слепое орудие самого разрушительного свойства и направления. Подлинным поводырем этой группы ослепленных и опьяненных разгулом русской бунтарской крови и стал Донат Черепанов.

Отец российского анархизма Михаил Бакунин призывал когда-то «разбудить в народе дьявола», «разнуздать самые дурные страсти». В людях, с которыми подполье связало Черепанова, дьявол был давно разбужен, а страсти разнузданы. И он научился управлять этими людьми надежно и уверенно, причем так, что сами они этого не сознавали. Условие требовалось только одно: внушать им беспрестанно и без устали, что все, что они совершили, совершают и совершат делается во благо народа, во благо подлинной революции…

Черепок хорошо изучил психологию анархистов, всегда учитывал их непоследовательность, возбудимость, даже капризность. Руководствуясь точным, взвешенным расчетом, он явился на их штаб-квартиру не двадцать третьего, когда узнал о совещании в МК, а день в день — двадцать пятого, в три часа, чтобы поставить перед фактом, не дать времени на осмысление, следовательно, и для сомнений. Потому как одно дело — готовить теракт в принципе, вообще (он был обговорен давно, еще летом), совсем другое — конкретно, когда пути назад быть уже не должно, когда остается одно голое действо, без раздумий. Черепанов боялся раздумий. Черт его знает, что могли эти лихие, но столь неустойчивые ребята надумать за два дня? А за несколько часов ничего не надумают. Тем более не проверят повестку дня. Как знать, выведай они, что на совещании никакие «репрессивные меры против населения» обсуждаться не будут, согласятся ли на постановку акта? То, что видных большевиков в зале будет горстка, а масса — рядовых партийцев из рабочих, могло резко и самым существенным образом отразиться на замысле Черепанова.

…Донат условленным образом позвонил в дверь и был незамедлительно впущен в огромную, некогда богатую, а теперь до крайности запущенную квартиру доходного дома за номером 30 на Арбате, известного многим последующим поколениям москвичей своим «Зоомагазином».

Дверь отворил высокий, крепкого сложения мужчина, одетый в сильно потрепанный защитный френч с большими накладными карманами. Опухшее, с высокими монгольскими скулами лицо было какого-то мучнистого цвета, словно человек этот неделями не выходил на свежий воздух. На низкий лоб опускался ежик топорщащихся, коротко подстриженных, как у Керенского, волос. Блеклые глаза его при виде Черепанова несколько оживились. Он вытащил из кармана галифе правую руку, поздоровался. Карман, однако, так и остался оттопыренным — в нем явно лежал револьвер.

— Сегодня в шесть, — коротко бросил Донат, войдя в захламленную, давно не прибираемую комнату. — Будет он…

— Где? — свистящим шепотом спросил Соболев. Лицо его сразу утратило сонное выражение, напряглось, заходили под сухой кожей желваки.

— В Леонтьевском, в Московском комитете…

Не снимая пальто, Черепанов присел к большому круглому столу карельской березы, обезображенному черными пятнами папиросных ожогов, брезгливо отодвинул локтем в сторону тарелки с остатками какой-то снеди, вытащил записную книжку, вырвал из нее чистый листок и стал чертить па нем что-то вроде схемы.

— Зал заседаний на втором этаже, окна выходят в сад, лестница в кустах, у стены. Окно балконное, очень удобно…

Соболев понимал его с налету.

— Вася! — крикнул он в дверь, ведущую в смежную комнату.

Петр Соболев возглавлял группу анархистов-боевиков, обосновавшихся в Москве в конце лета и начале осени. Специалист по террористическим актам и экспроприациям, он вернулся в столицу из Гуляйполя, наделенный батькой Махно диктаторскими полномочиями. Человек не слишком большого ума, Соболев, однако, обладал огромной силой воли, абсолютный и бескорыстный фанатик анархистской идеи, он был наделен способностью сплачивать вокруг себя единомышленников, безраздельно подчинять каждого.

При одном из «эксов» боевики взяли шестьсот тысяч рублей. После долгого обсуждения было решено, чтобы Соболев из этих денег купил себе новые брюки, взамен старых, вконец прохудившихся. Сделать это можно было тогда только на Сухаревке. Знаменитая всемосковская толкучка в девятнадцатом году признавала в основном только натуральный обмен. Правда, деньги все-таки принимались, но цены в рублях были столь несусветными, что нормальная торговля фактически свелась почти к нулю.

В сопровождении двух боевиков Соболев отправился на барахолку, однако выяснив, что обыкновенные штаны стоили три тысячи рублей, он, даже не пытаясь торговаться, повернул обратно. Этот террорист, стрелявший в людей не моргая, искренне считал невозможным потратить на личные нужды такие большие деньги… Они, по его убеждению, могли быть вложены только в борьбу с большевиками.

Соболева уважали, но и боялись. Все в группе знали, что он никогда не выходит на улицу, не рассовав по карманам трех пистолетов, а то и двух гранат. И выхватывал оружие молниеносно, а стрелял по-македонски, с обеих рук, и того быстрее…

В комнате появились двое. Васей был лишь один — Азаров, он же Азов, худой, нескладный парень с тоскливым выражением лица и длинными, неуклюжими руками. Фамилия второго была Барановский (он же Попов). Он принадлежал к тем членам организации, что разными путями, но в одно примерно время прибыли в Москву из штаба Махно.

— Приступай, — коротко и внушительно, обращаясь к Азову, сказал Соболев. — Сашка, — он кивнул в сторону Барановского, — тебе поможет. — Ну а мы, — он повернулся к Черепанову, — собирать людей.

Голос его, глухой, чуть надтреснутый, звучал спокойно, вполне буднично.

— Пятерых хватит?

Черепанов только пожал плечами в ответ. Эта деталь его не касалась.

— Зал какой, сколько народу? — впервые открыл рот Вася Азов.

Соболев вопросительно уставился на Черепанова.

— Человек на сто, сто пятьдесят… Зал прямоугольный, потолок невысокий… Здание каменное, а перекрытия, черт его знает, небось деревянные…

Вася поднял глаза, отрешенно, сморщив узкий лоб и шевеля губами, посчитал про себя. Затем сообщил:

— Полутора пудов хватит…

Донат почувствовал, как между лопатками у него пробежал холодок.

— Так мы пошли? — стряхивая озноб, повернулся он к Соболеву.

— Пошли… — выходя из комнаты, Петр еще раз напомнил Барановскому: — Значит, ты остаешься. Поможешь Васе и вообще…

— Ладно, — Барановский понял, что заключительное «вообще» означало охрану квартиры, в которую теперь без разрешения Соболева не должна была проникнуть ни одна живая душа, даже из своих.

Когда Черепанов и Соболев ушли, Барановский закрыл дверь на несколько надежных замков и запоров (в годы войны и революции их появилось в московских квартирах, что в банковских кладовых), накинул цепочку и устроился на табуретке возле окна в кухне, откуда превосходно обозревалась и сама улица, и оба ближайших переулка, то есть всё подходы к дому.

…Вася Азов был бомбистом. Именно бомбистом, а не террористом вообще. Его не интересовали ни пистолеты, ни револьверы, никакое огнестрельное оружие, не говоря уже о холодном, всяких там финках и кастетах, этих игрушках для блатных. Он признавал только динамит, нитроглицерин, мелинит, любую другую взрывчатку. Карманы его всегда были набиты капсюлями, взрывателями, динамитными палочками, обрезками бикфордова шнура, наконец, просто черным порохом россыпью, иные так носят махорку. Пальцы были изъедены кислотами, темнели пятнами от ожогов. Боевики мрачно шутили, что в присутствии Азова даже курить опасно — упади на него искра от спички или горячий пепел от папиросы, может взлететь на воздух. Вася подобных шуток не принимал.

Порождение террора, он был его живым олицетворением и, чего сам не сознавал, его жертвой…

Оставшись один, Азов принялся священнодействовать. Достал со шкафа большую круглую коробку, наподобие тех, в какие упаковывали не так давно в богатых магазинах дамские шляпы, расположил ее на полу в центре комнаты. Из-под дивана вытащил с некоторой натугой длинный узкий ящик и любовно откинул крышку. В ящике ровными рядами лежали аккуратно завернутые в вощеную бумагу лоснящиеся, мылкие на глаз бруски динамита.

Неуклюжие пальцы Васи вдруг приобрели чрезвычайную гибкость. Бережно, четко выверенными движениями он извлекал из ящика бруски и ласково, словно то были живые существа, в понятном одному ему лишь порядке укладывал их в коробку. Этому занятию он мог предаваться вечность. Как пьяницу от бутылки, его невозможно было оторвать от снаряжения бомбы, пока он сам не решал, что дело сделано и сделано хорошо. Само лицо его неузнаваемо менялось, его словно озаряло некое внутреннее сияние. Он пьянел от чуть уловимого специфического запаха динамита, впадал в мистический, неведомый для непосвященных транс.

Когда коробка была заполнена, Вася с явным сожалением, тяжело вздохнув, закрыл и задвинул обратно под диван ящик с остатком динамитных шашек. Потом подошел к пузатому купеческому комоду и извлек из его чрева картонку, в которой хранил взрыватели. Нежно, как елочную игрушку из хрупкого, невесомого стекла, закрепил взрывное устройство в заранее оставленном пазу.

Через пять минут бомба была полностью снаряжена и перевязана многократно прочным шпагатом. В крышке было оставлено отверстие, прикрытое аккуратно вырезанным квадратиком клеенки, которое позволяло исполнителю акции привести в действие взрыватель, имеющий замедление примерно на тридцать секунд.

Закончив работу, Вася еще некоторое время любовался творением своих рук. Наконец, он стряхнул оцепенение и позвал Барановского. Настенные часы-кукушка к этому времени уже показывали шестой час. Барановский чувствовал себя прескверно, его бил колотун. Не от волнения перед актом — у него начинался тиф, но сам он этого еще не знал. Чтобы сбить озноб, боевик достал из шкафа бутылку с «керенской водкой» — так называли денатурат за зеленоватый цвет, схожий с цветом ассигнаций канувшего в Лету Временного правительства. Налил себе стопку и жадно проглотил жгучее зелье. Предложил Васе, тот отказался — на работе он никогда не пил…

Вернулись Соболев и Черепанов, с ними несколько боевиков и бесцветная женщина лет тридцати — Настасья Корнеева, хозяйка квартиры, приятельница знаменитой Маруси Никифоровой и сожительница Александра Восходова, правой руки Петра Соболева.

Боевики были люди разные, они и одеты были кто во что, но во всем их облике проскальзывало какое-то неуловимое сходство. Скорее всего, въевшаяся под кожу, как угольная пыль у шахтеров, готовность к мгновенному действию, физически ощущаемая направленность на одно, и нехорошее, дело. В то же время незаметно было той нарочитой развязности, разболтанности, порой истерического надрыва при очевидном отсутствии культуры, что характерны для чисто уголовных сообществ.

По знаку Соболева все уселись вокруг стола. Барановский поставил в центре стола нелепую керосиновую лампу в виде бронзовой кариатиды с хрустальным шаром-светильником над головой. Донат извлек из кармана газету трехдневной давности, развернул так, чтобы всем было видно объявление. Свистящим шепотом воскликнул:

— Вот он, наш час! Сегодня в Леонтьевском совещание. Будут обсуждать репрессивные меры против анархистов, левых эсеров, рабочих Москвы.

Он обвел собравшихся тяжелым взглядом и добавил уже спокойно, акцентируя каждое слово:

— Должен быть Ленин!

Соболев вырвал из рук Черепанова газету, быстро пробежал текст.

— Все верно, — поднял на Доната сумасшедшие белесые глаза. И тут же, не скрывая враз проснувшегося подозрения: — А откуда про Ульянова? Здесь ничего не сказано…

Многозначительно Черепанов поднял к потолку указательный палец:

— Источник надежный, оттуда.

Заметался по комнате Соболев, не в состоянии сдержать возбуждения:

— Что ж, господа-товарищи-комиссары! Посмотрим теперь, кто кого распорет!

Резко, словно споткнувшись о невидимое препятствие, остановился. Неожиданно спокойно скомандовал:

— Значит, так… Гречаников, Николаев, Глагзон идут впереди. Через Арбатскую, Воздвиженку, Моховую, Тверскую. С Тверской где-нибудь спуститесь на Большую Никитскую. Нас выглядывайте у церквушки, что против консерватории… Да не с улицы, найдите какую-нибудь подворотню… Большой Чернышевский просмотрите по обеим сторонам, да не гуртом, по-одному…

— Знаем, — лениво отмахнулся Николаев, он же Федька-Боевик, — не впервой.

— Такое — впервой! — круто оборвал его Соболев. — С акта снимаетесь следом за мной, и залечь, глухо залечь на сутки. Ты, — он обернулся к Николаеву, — завтра мотай в Тулу, объявишь сбор, пусть ждут сигнала из Москвы. Потом возвращайся. Ну а теперь — ни пуха!

Трое, молча проверив оружие, не попрощавшись, вышли из комнаты. Глухо хлопнула за ними дверь на лестницу.

 

Глава 2

Леонтьевский переулок в самом центре Москвы назывался переулком, видимо, лишь потому, что соединял две главные улицы — Тверскую и Большую Никитскую. А так это была самая настоящая улица, достаточно длинная, хотя и узкая, застроенная утопающими в садах особняками. Некоторые из них принадлежали когда-то именитым аристократам, но позднее, на рубеже веков, перешли в руки купцов и фабрикантов, таких, как Мамонтовы, Алексеевы, Морозовы. Одного из Алексеевых, Константина Сергеевича, знала вся Москва, правда, под его сценическим псевдонимом «Станиславский».

Любители и знатоки народных промыслов хаживали сюда в великолепный, воистину древнерусский терем, построенный на пожертвования Саввы Морозова под Музей кустарных изделий.

По правой стороне Леонтьевского (если идти от Большой Никитской) под номером 18 располагался чуть в глубине сада большой двухэтажный особняк, принадлежавший до революции графине Уваровой. И графиня, и давно покойный муж ее были весьма известны в ученом мире первопрестольной столицы.

Граф Алексей Сергеевич Уваров в XIX веке считался одним из образованнейших историков в России. Парадоксально, но отец его — граф Сергей Иванович, министр народного просвещения, при Николае I, оставил по своей деятельности память самую скверную.

Это он провозгласил печально знаменитую триединую формулу «православие, самодержавие, народность», ставшую на долгие десятилетия лозунгом реакции. А вот сын его стал одним из основателей Российского и Московского археологических обществ, по его инициативе был устроен Московский Исторический музей, водружен (уже после смерти графа) памятник первопечатнику Ивану Федорову. Жена его Прасковья Сергеевна, на многие годы пережившая мужа, была также дамой ученой, председательствовала в Московском археологическом обществе.

Особняк, перекупленный Уваровыми в Леонтьевском переулке, имел долгую историю. Когда-то именно в нем имела место партия в карты, сыгравшая столь трагическую роль в судьбе знаменитого композитора Александра Алябьева, автора «Соловья».

Бурные события 1917 года напугали графиню, пребывавшую уже в летах, она покинула Россию, а особняк ее в конце концов занял Московский комитет Российской коммунистической партии (большевиков), переехавший сюда с Тверской, из здания гостиницы «Дрезден».

В недавно еще патриархально-тихом переулке закипела новая жизнь. Старые обитатели, облаченные в добротные собольи шубы и лисьи салопы, не то чтобы бесследно исчезли, но как-то затерялись среди серых шинелей, кожаных тужурок, подбитых ватой бекеш из грубого сукна, что носили рабочие, советские служащие, парторганизаторы, красноармейцы, запросто и без малейшего почтения к прошлому входившие в парадный подъезд уваровского особняка.

В тот день, четверг 25 сентября, здесь, в МК партии, точно состоялось совещание, о котором без всякой на то надобности оповестили всю Москву газеты. В самом деле, чтобы собрать полторы сотни нужных людей, зачем давать объявление, которое прочтут десятки тысяч? Вполне можно было своевременно оповестить кого следовало простыми телефонными звонками в районы, а то и непосредственно в партячейки на предприятиях и в учреждениях. Соображение это уже после разыгравшихся в тот вечер событий будет высказано, учтено, а сам факт публикации — тщательно расследован.

А в этот вечер, задолго до шести часов, с обоих концов переулка — и от Тверской, и от Никитских ворот — сюда стекались люди. Изредка подъезжали служебные автомобили центральных учреждений, машин было совсем мало: даже сам секретарь МК товарищ Загорский для поездок по городу обычно пользовался трамваем, почему ему и был выдан служебный проездной билет.

В основном шли рабочие-пропагандисты промышленных предприятий Басманного, Благуше-Лефортовского, Бутырского, Рогожско-Симоновского, Городского, Замоскворецкого, Пресненского, Сокольническо-Богородского, Сущевско-Марьинского, Хамовническо-Дорогомиловского и самого отдаленного Алексеево-Ростокинского районов уже и тогда огромного города.

В холле особняка за хрупким столиком, похоже бывшим ломберным, две девушки регистрировали участников совещания. За старшую держалась та, что по возрасту была явно моложе своей подруги. Действительно, сотруднице аппарата МК РКП (б) Ане Халдиной едва исполнилось семнадцать лет, а помогала ей вчерашняя работница, направленная на службу в Моссовет, Таня Алексашина, которой было уже целых двадцать. Чередой подходят к столику люди.

— Волкова Мария, Прохоровская мануфактура… Ой, Таня! — Работница радостно здоровается с Алексашиной. — Ты что, здесь теперь?

— Да нет, в Моссовете. Прислали сегодня Ане помочь.

— Заходи, не забывай своих!

Волкова отходит. Ее место занимает молодой паренек в просторной, не по его плечам тужурке, перешитой из шинели.

— Савушкин Николай… Завод Дангауэра.

Девушки быстро отмечают в своих списках:

— Кваш. Бюро субботников.

— Корень, Василий. Завод Бромлея.

Подлетает темноглазый, чубатый красавец с лихо закрученными усами. Под черным матросским бушлатом полосатая тельняшка.

— Разоренов-Никитин. Алексеево-Ростокинский район.

Аня не сразу понимает:

— Так Разоренов или Никитин?

Матрос обижается:

— Почему это «или»? Через черточку пишется. Фамилия такая, двойная.

Аня смущается:

— Я думала, такие только у графов бывают.

— Скажешь тоже, граф…

Матрос не в состоянии долго обижаться. Приглушив гулкий бас, он спрашивает, наклонившись к столику:

— Ильич, то есть товарищ Ленин, будет?

Сурово насупив тоненькие бровки, Аня отвечает нарочито казенным тоном:

— Ничего определенного сказать не могу, товарищ Разоренов-Никитин.

— Понимаю-понимаю… — Матрос заговорщицки подмигивает и отходит.

…Соболев — теперь командовал не Черепанов, а он — после ухода Глагзона, Николаева и Гречаникова выжидал минут сорок. Потом решительно встал — пора. Подозвал хозяина квартиры:

— Вот что, Восходов. Завтра наведешь справки с утра и сообщишь. Адрес знаешь.

Поднял коробку за перекрестье веревок.

— Ого! Ну, пошли.

Молча двинулись следом Барановский, Черепанов, последним — Азов. Васино лицо снова стало скучным и полусонным. Теперь он очнется только при сладостном для его уха грохоте взрыва.

Александр Восходов запер дверь на все замки, обессиленно прислонился спиной к стене и вытер ладонью взмокший холодный лоб. Неслышно появилась в прихожей его подруга. Тихо, с тоской в голосе выговорила:

— Сань, а Сань! Там же, кроме комиссаров полно народу…

— Иди ты, — зло оборвал женщину Восходов. — Лес рубят — щепки летят!

…Соболев и его спутники не спешили. Обойдя Собачью площадку, они долго петляли по арбатским переулкам, прислушивались настороженно, нет ли слежки. Завидев редкого постового милиционера, укрывались в подворотнях. Тяжелую коробку несли по очереди. С Арбата, наконец, выбрались на Малую Молчановку, оттуда через Трубниковский (под аркой громадного здания винных складов Абрау-Дюрсо даже выкурили по цигарке, пряча огонек в рукав) на Поварскую. Потом снова кружили, через Малый Ржевский выбрались к Никитским воротам, не останавливаясь, пересекли бульвар, миновали побитое сильно в дни октябрьских боев здание кинотеатра «Унион» и сделали очередную передышку в подворотне у Никитского театра на углу Большой Никитской и Малого Кисловского переулка. Здесь уже курить не рискнули — Леонтьевский начинался почти напротив, через дорогу… Там могли быть и милиционеры по случаю совещания в МК.

Дальше, дальше… Большую Никитскую перешли почти уж против Долгоруковского переулка и здесь направились в обратную сторону. Вот, наконец, и древняя церквушка Малого Вознесения на углу с Большим Чернышевским переулком.

В тени притвора Соболев опустил на землю коробку, которая теперь, после полуторачасовых скитаний, весила, казалось, все пять пудов.

— Петро! — негромкий оклик оглушил, словно выстрел над ухом.

Это Николаев. Успокаивающе, едва различимо показывает в отдалении жестами, что все тихо. Соболев собран, как туго заведенная пружина часов. Трогает за плечо Азова.

— Стой здесь! Дальше не ходи. После взрыва никого не жди, снимайся.

Вдвоем Черепанов и Барановский поднимают коробку, идут по левой стороне Большого Чернышевского в сторону Тверской. Вот и невысокий забор, мало различимая в сгущающихся сумерках калитка в сад. В глубине его светятся окна тыльной стороны уваровского особняка.

— Вон балкон, — шепчет Черепанов, пригнувшись к самому уху Петра, — лестница под балконом, я проверял…

Соболев его не слушает, он намертво запомнил схему застройки, оценил в должной степени, что к особняку можно подобраться не со стороны Леонтьевского, где наверняка есть охрана, а с тыла, со стороны Большого Чернышевского. Нащупывает щеколду калитки… Глухо звякает придержанный ладонью металл.

— С богом! — шепчет Черепанов.

Соболев впереди, Барановский с коробкой в руках следом входят в сад. Петр нашаривает в жухлой траве лестницу-стремянку, должно быть принадлежавшую садовнику, приставляет ее к стене и с ловкостью матроса парусного флота взбирается на балкон. В метре от него чуть приоткрытая дверь, за ней слышен шум людского сборища.

Соболев прислушивается: аплодисменты, потом чей-то уверенный голос:

— Товарищи! Если вопросов к докладчику больше нет, небольшой перерыв, можно покурить. Литературу получите потом, на выходе.

Соболев торопливо перегнулся через перильца, дал знак Барановскому. Поднявшись на несколько ступенек, тот с усилием поднял бомбу над головой и протянул Петру. Укрыв ее полой плаща, Соболев раздвинул дощечки на крышке и при слабой вспышке зажигалки из винтовочной гильзы привел в действие взрывное устройство. Теперь в его распоряжении на все оставалось полминуты… Тридцать секунд. Соболев выждал не более четырех, чтобы, набрав в легкие воздух, поднять бомбу обеими руками и с силой швырнуть ее в распахнутую дверь…

В холле здания МК уже никого не было, кроме Ани Халдиной и Тани Алексашиной. Только присел у дверей на табурет, вытянув ноги, дежурный сотрудник МЧК. Аня собрала в папку регистрационные листы и обратилась к подруге:

— Тань, посиди тут одна, ладно? Может, еще кто подойдет. Проверь повестку и запиши. А я поднимусь в зал, хочется хоть конец доклада послушать.

Татьяна только рассмеялась, она сама только-только собиралась попросить Аню о том же самом. Ну да уж раз та первая сказала, значит, ей и идти.

— Хорошо, ступай, я посижу…

Легкими шагами вспорхнула Аня по широкой лестнице, вошла в зал и осторожно прикрыла за собой тяжелую дубовую дверь.

Профессор Михаил Николаевич Покровский, бородатый, в золотых очках, более похожий на думского деятеля, нежели па профессионального революционера, уже закончил свой доклад и теперь неторопливо собирал бумаги в объемистый портфель. Участники совещания встали со своих мест, обменивались мнениями, кое-кто спорил, но никто не спешил покинуть зал, кроме нескольких самых уж заядлых курильщиков.

И вдруг… Через проем балконной двери с тяжелым стуком упала на пол в проходе между рядами большая круглая коробка. Отчетливо расслышали многие какой-то щелчок, похожий на слабый выстрел из детского ружьеца монтекристо.

Непонимающе смотрит на коробку Мария Волкова.

Застыл на трибуне, придерживая пальцем очки, профессор Покровский.

Застыл в третьем ряду все уже понявший Разоренов-Никитин.

Из-за стола президиума сорвался с места средних лет, очень красивый человек с пышной вьющейся шевелюрой над высоким лбом, в пенсне — Загорский. Он уже тоже все понял, и что произошло, и что еще должно произойти. Побежал к коробке, полагая, видимо, что есть какие-то у него секунды, чтобы предотвратить беду. Закричал громко, чтобы не разразилась паника и давка:

— Спокойно, товарищи! Сейчас мы все выясним!

Какого-то мгновения не хватило Владимиру Михайловичу, чтобы поднять и вышвырнуть в сад смертоносный снаряд.

Беззвучен оглушительный взрыв… Вспыхивает ослепительное пламя. Обрушиваются с грохотом перекрытия лепного потолка. Со звоном падают осколки люстр и оконных стекол. Взлетают и опускаются, медленно кружась, так и не розданные листовки.

Бегут по Леонтьевскому к месту взрыва люди.

Мертвая Мария Волкова…

Мчатся легковые автомобили от Кремля, Лубянки, Моссовета.

Мертвый Кваш…

Несется по Тверской конный пожарный обоз. Мертвый Разоренов-Никитин… Те, кто остался жив, торопливо разбирают развалины.

Широко раскрыты глаза еще улыбающейся, но уже мертвой Ани Халдиной. Широко раскрыты остекленевшие от ужаса глаза Тани Алексашиной, застывшей в дверном проеме. По ее лицу стекает струйка крови.

Непрерывно клаксонит, пробиваясь сквозь набежавшую толпу, карета «скорой помощи». Санитары выносят на носилках пострадавших, легко раненных выводят под руки, тут же перевязывают.

По-прежнему недвижима в двери, уже никуда не ведущей, Таня Алексашина. Она даже не чувствует, как чья-то рука с длинными нервными пальцами осторожно прикрыла ей глаза. Высокий худой человек в полувоенной одежде, с характерной, чуть загнутой назад остроконечной бородкой бережно, но твердо отстраняет девушку в сторону. Подальше от зияющего пролома под ногами, обрушившихся балок, досок перекрытий, кровавого месива и стона раненых…

Это Дзержинский.

…Феликс Эдмундович вернулся в свой кабинет на Большой Лубянке далеко за полночь, когда пожарные в основном свою тяжкую работу завершили — извлекли из-под обломков тела одиннадцати погибших товарищей. Тело двенадцатого — секретаря МК Загорского удалось обнаружить лишь через несколько часов поисков. Раненых и контуженных после оказания первой помощи на месте отвезли в госпитали и больницы. Среди них были член ЦК РКП (б) редактор «Правды» Николай Бухарин, члены ВЦИК: военный организатор МК Александр Мясников, Емельян Ярославский, редактор газеты «Известия ВЦИК» Юрий Стеклов, видный партийный публицист Михаил Ольминский.

Среди убитых опознали работницу Хамовнического района Ирину Игнатову, участника баррикадных боев в Москве 1905 года Георгия Разоренова-Никитина, сотрудницу МК Аню Халдину, большевика с 1905 года члена Моссовета Николая Кропотова, члена Реввоенсовета 12-й армии Александра Сафонова, секретаря Железнодорожного райкома партии Анфису Николаеву…

Владимир Михайлович Загорский происходил из Нижнего Новгорода, в тамошней гимназии он учился четыре года и очень дружил с Яковом Михайловичем Свердловым. Вместе Загорский (в то время он еще носил фамилию Лубоцкий) и Свердлов бросили это почтенное учебное заведение, чтобы с головой уйти в революцию.

Когда Свердлов готовил знаменитую сормовскую демонстрацию, описанную М. Горьким в романе «Мать», Лубоцкий делал то же самое в Нижнем. Горький хорошо знал обоих юношей, сожалел очень, что ради участия в революционной борьбе Владимир забросил не только гимназию, но и живопись, в которой проявлял большие способности.

В дальнейшем Загорский прошел все, что только мог пройти большевик с дореволюционным стажем: аресты, побег, эмиграцию, в которой познакомился с Лениным. В 1905 году Владимир Михайлович сражался на московских баррикадах. После поражения Декабрьского вооруженного восстания скрывался в рабочих семьях. На одной пресненской квартире он познакомился с молодым художником и поэтом Владимиром Маяковским.

Потом была эмигрантская жизнь в Лейпциге. Когда в Германию приехал Ленин, Загорский предоставил Владимиру Ильичу свое жилье. После Октябрьской революции он некоторое время работал советником первого постпредства РСФСР в Германии, а вернувшись на родину, стал секретарем МК РКП (б).

Это Загорский 30 августа 1918 года, когда стало известно об убийстве в Петрограде Урицкого, движимый тяжелыми предчувствиями, позвонил по телефону Ленину и попросил, даже потребовал от имени Московского комитета не ехать на митинг на заводе Михельсона. Ленин отшутился, сказал, что большевики не должны быть «министрами в коробочках». А через несколько часов эсерка Каплан тяжело ранила Владимира Ильича двумя пулями…

Расследование всех обстоятельств взрыва в Леонтьевском переулке Дзержинский решил возложить на Московскую чрезвычайную комиссию, в которой он сам и председательствовал. Такое необычное положение — Феликс Эдмундович одновременно возглавлял и Всероссийскую чрезвычайную комиссию — сложилось в силу ряда конкретных исторических обстоятельств.

ВЧК была образована постановлением Совнаркома 20 декабря (по новому стилю) 1917 года. На местах формирование органов государственной безопасности затянулось, этот процесс везде протекал по-своему, многое зависело от конкретной, в том числе военной, обстановки в данной губернии или городе.

Первые недели после установления Советской власти порядок и безопасность в Москве обеспечивали Военно-революционный комитет и различные комиссии при районных советах. В начале марта 1918 года исполком Моссовета принял решение образовать городскую комиссию по борьбе с контрреволюцией. Однако свою деятельность МЧК тогда развернуть так и не успела. 10 марта в связи с переносом столицы из Петрограда в Москву переехала Всероссийская чрезвычайная комиссия, которая обосновалась сначала на Поварской, а затем на Большой Лубянке, 11. Коллегия ВЧК признала нецелесообразным существование в одном городе двух чрезвычайных комиссий. ВЧК была слита с МЧК в один орган.

Однако через несколько месяцев ситуация круто изменилась. Разгорелась гражданская война, началась открытая интервенция Германии и стран Антанты, активизировалась и внутренняя контрреволюция. В функциях ВЧК все более важное место занимала централизация действий губернских чрезвычайных комиссий, особых отделов в Красной Армии.

Так вновь возникла необходимость создать органы, которые осуществляли бы борьбу с контрреволюцией, спекуляцией и преступлениями по должности непосредственно в столице. Такими органами стали первоначально образованные в августе 1918 года районные ЧК. В начале декабря приступила к работе и Московская чрезвычайная комиссия. Учитывая особое значение Москвы как столицы РСФСР, первым председателем МЧК был утвержден 23 ноября, с сохранением должности председателя и ВЧК, Феликс Эдмундович Дзержинский.

Заместителем его по МЧК в 1919 году был профессиональный революционер, член партии большевиков с 1906 года Василий Николаевич Манцев. Старыми революционерами были и другие ответственные сотрудники, члены коллегии и заведующие отделами МЧК Станислав Адамович Мессинг, Тимофей Петрович Самсонов, Ефим Георгиевич Евдокимов, Наталья Алексеевна Рославец.

Первоначально МЧК располагалась в том же здании — Большая Лубянка, 11, — что и ВЧК, а позднее перебралась в собственное помещение почти напротив — Большая Лубянка, 14. Это здание можно считать историческим. Когда-то оно было городской усадьбой графа Федора Васильевича Ростопчина, в 1812 году московского генерал-губернатора. Усадьбу эту описал в «Войне и мире» Лев Николаевич Толстой. Особняк сменил не одного владельца, пока не оказался собственностью известного страхового общества «Саламандра». От той поры МЧК достались в наследство необыкновенной формы письменные столы — полукруглой формы и настоящее чудо — бронированная комната, в которой хранились некогда ценности московских богатеев, а теперь пустовавшая без надобности.

Московские чекисты с самого начала работали в особо сложных условиях, это было обусловлено и огромными размерами города, и его столичным рангом. Да и силы контрреволюции были здесь весьма внушительны.

В ходе ликвидации «Национального центра» была обезврежена и связанная с ним сильная офицерская организация «Штаб Добровольческой армии Московского района». «Штаб» должен был при подходе к Москве в конце лета — начале осени 1919 года войск Деникина поднять вооруженный мятеж, захватить центр города, правительственные учреждения, Кремль, мосты, вокзалы, узлы связи, арестовать членов Совнаркома и ЦК партии, обеспечить белым легкое и быстрое занятие столицы.

Пришлось сотрудникам МЧК заниматься и по-московски своеобразным заговором церковников, которых в богомольной первопрестольной с ее сорока сороками храмов и монастырей было хоть пруд пруди.

Много усилий требовала и борьба со спекулянтами, центром которых была знаменитая на всю Россию Сухаревка. Сюда уплывали с государственных, в том числе и воинских, складов огромные ценности, начиная от яловых сапог и кончая дефицитнейшим мылом и сахаром, не говоря уже об обычных крупах и прочем продовольствии. Довелось чекистам и пресечь вывоз контрабандным путем за границу драгоценных музыкальных инструментов работы Страдивари, Амати, Гварнери, картин старых мастеров, иных культурных, исторических да и ювелирных ценностей.

Подлинным бедствием для москвичей стали в восемнадцатом и девятнадцатом годах бандиты. Никто не мог бы хоть приблизительно сказать, сколько их развелось в городе. Не то что с наступлением темноты — средь бела дня налетчики раздевали прохожих на улицах, грабили квартиры, убивали с нарочитой жестокостью и мирных обывателей, и сотрудников уголовного розыска. Дерзость преступников, имевших связи, располагавших даже автомобилями, доходила до того, что они совершали налеты на охраняемые государственные учреждения и… комиссариаты милиции. Вся обывательская Москва, и не без основания, трепетала при одном лишь упоминании имен Гришки-Адвоката, Айдати, Рожки-Ножки, Ваньки-Вороного и других матерых уголовников, имевших до революции не одну судимость. 24 января 1919 года банда некоего Сафонова по кличке Сабан, разъезжая на двух автомобилях в районах Долгоруковской улицы, Оружейного переулка, Лесной улицы и Тверской заставы, за несколько часов убила выстрелами в голову шестнадцать постовых милиционеров. На счету банды было множество ограблений, сопровождавшихся зверскими изнасилованиями и убийствами.

В том же январе на Сокольническом шоссе близ Краснохолмского моста банда Кошелькова совершила налет на автомобиль, в котором ехали В. И. Ленин и Н. К. Крупская. Владимира Ильича спасло от гибели лишь то обстоятельство, что главарь банды не узнал Председателя Совнаркома.

Часто и далеко не случайно в составе банд действовали кроме уголовников и замаскированные белогвардейцы. По сути дела, бандитизм отчетливо принимал политическую, явно антисоветскую окраску. Да и крупные деньги и драгоценности, захваченные при налетах на банки и богатые квартиры, как удавалось иногда установить, шли в значительной части не на пропой в воровских «малинах» и не на игру в таких же «мельницах», а на финансирование контрреволюционного подполья.

Для ликвидации банд и особо опасных главарей преступного мира была создана специальная группа МЧК, впоследствии реорганизованная в ударную группу по борьбе с бандитизмом. Ей помогали отряды особого назначения. Одним из таких отрядов командовал плотный, темнобровый рабочий, отпустивший усы, должно быть для того, чтобы выглядеть посолиднее своих двадцати двух лет, Ваня Лихачев. Через несколько лет ему предстояло на добрые четверть века стать директором Московского автомобильного завода, ныне носящего его имя, а затем и министром СССР.

С большим трудом и жертвами московским чекистам, действовавшим в тесном контакте с обновленным уголовным розыском, который возглавил пришедший из ЧК Александр Максимович Трепалов, удалось к осени 1919 года покончить в основном с самыми крупными бандами. В числе других главарей был ликвидирован и неуловимый долгое время Кошельков.

Но, видно, передышка не была суждена чекистам. Теперь в кратчайший срок им предстояло разгадать многие загадки, которые уже задал взрыв в Леонтьевском.

 

Глава 3

Для первого серьезного обмена мнениями Дзержинский пригласил своего заместителя Манцева, заведующих отделами Мессинга, Евдокимова, Глузмана. Он только что приехал из Кремля, где имел трудный разговор с Лениным. Трудный для него, Дзержинского. Владимир Ильич как раз был спокоен и сдержан, ни единым словом не попрекнул чекистов, что упустили кого-то или что-то. Просто поинтересовался, что дали первые часы расследования. А что они дали? Практически ничего, кроме самых общих соображений. Дзержинского все время их разговора неотступно мучила мысль — а что, если бы Владимир Ильич сумел двадцать пятого, как намеревался, приехать в Леонтьевский? Вслух эту мысль не высказал, прекрасно понимал, что Ленину будет крайне неприятно рассуждение, что могло бы случиться предположительно с ним лично, когда в реальности погибли другие люди, двенадцать прекрасных коммунистов, в том числе Загорский, которого он знал много лет и высоко ценил.

— Какие меры предприняты? — спросил Феликс Эдмундович Манцева. Василия Николаевича из всех своих сотрудников он выделял особо, хотя тот был еще относительно молод — всего-то тридцать лет, однако в партии тринадцать. Манцев активно участвовал в революции 1905–1907 годов, неоднократно арестовывался, был хорошо образован, выдержан, доброжелателен, обладал тем, что принято называть масштабностью мышления. Обладал Манцев и непередаваемым личным обаянием. Уже один мягкий взгляд прозрачно-светлых глаз на удлиненном несколько лице порождал в любом собеседнике чувство доверия. Но умел Манцев быть и деловым, и деловитым, в высшей степени организованным человеком. Ответил Василий Николаевич Дзержинскому предельно точно и обстоятельно, насколько это вообще было возможно в абсолютно еще неясной ситуации:

— Установлены постоянные дежурства вооруженных отрядов и групп в районах, а также в МЧК. Усилена проверка всех подозрительных лиц, не задержанных нами по какой-либо причине ранее. В каждом районе совместно с Советами Московский комитет объявил всех коммунистов мобилизованными, партийцы разбиты на группы, каждой дано конкретное задание. Из числа самых надежных товарищей назначены заведующие разведкой, проверяющие патрули, заведующие охраной оружия и складов.

Добавил заведующий отделом по борьбе с контрреволюцией Мессинг:

— Во всех районах ведется внимательное наблюдение за всеми происшествиями, даже самыми невинными на первый взгляд, в подозрительных домах, пустующих помещениях проводятся обыски.

Доложил и мрачноватый, всегда насупленный Ефим Евдокимов, днями назначенный в МЧК заведующим Особым отделом. За его плечами была непростая и нелегкая жизнь, хотя ему, как и большинству ответственных сотрудников комиссии, еще не исполнилось и тридцати. В революционное движение он вступил еще подростком, когда, будучи железнодорожным рабочим, участвовал в уличных боях девятьсот пятого года в Чите. Был дважды ранен, судим, и только возраст спас его от неминуемого расстрела.

Как и Мессинг, Евдокимов был по-военному краток:

— Всем частям отдела приказано иметь половину состава сотрудников на дежурстве круглые сутки. Кто отдыхает, велено из дома не отлучаться. Активной части предложено вести сугубую бдительность, разведку и привести в боевую готовность. — Помялся, вздохнул и виновато добавил: — С питанием плохо, товарищ Дзержинский, а люди из сил выбиваются.

Помрачнел председатель МЧК. Он не хуже заведующих отделами знал, что сотрудники не просто плохо питаются, но подчас голодают, особенно семейные. Едоку из рабочей семьи полагалось в день по карточкам 124 грамма хлеба, 12 граммов мяса и столько же постного масла. Теоретически он мог получить на день еще и полфунта картошки, но только теоретически — все лето картошки в Москве не было вообще.

Дзержинский давно уже вынашивал мысль — обратиться в Совнарком и ЦК с предложением, чтобы чекистов-оперативников приравняли в правах, включая размеры пайка, с красноармейцами. А то ведь сказать кому на стороне, так не поверят, сотрудники считаются обычными совслужащими, подлежат даже призыву в Красную Армию на общих основаниях. Да все неловко как-то… Каждый красноармейский паек нужен фронту. Но, видно, придется все-таки обращаться в правительство. Из-за хронического голодания сотрудников страдает дело, дело государственной важности.

Выслушав каждого, Дзержинский сообщил товарищам:

— Дело о взрыве в Леонтьевском поручено Московской комиссии уже и официально. Президиум Моссовета образовал специальную следственную комиссию. В нее включены от ВЧК член коллегии Григорий Семенович Мороз, от президиума Моссовета заместитель председателя Михаил Иванович Рогов, от МЧК, — он повернулся к заведующему следственным отделом Глузману, — вы… Но до нормального проведения следствия еще дожить надо.

Следующая фраза уже предназначалась Манцеву и Мессингу:

— Вы, Василий Николаевич и Станислав Адамович, возглавите непосредственное руководство всеми действиями по выявлению и аресту преступников.

В дверь, осторожно приоткрыв, заглянул помощник:

— Феликс Эдмундович, вы вызывали Мартьянова, он только что прибыл с места.

— Пусть зайдет, он нужен.

В дверной проем продвинулся высоченного роста мужчина лет двадцати шести, с костлявым длинным лицом и неожиданно добрыми синими глазами, словно утопленными в глубоких глазницах под кустистыми темными бровями. Одет он был в сплошную кожу, в тяжелых яловых сапогах, в кулаке внушительных размеров сжимал кожаную же фуражку. Поверх тужурки Мартьянов был перепоясан офицерской двойной портупеей, через плечо болтался маузер в деревянной коробке. Судя по сильно оттопыренным карманам, то было при нем не единственное оружие.

Феодосий Мартьянов командовал всеми отрядами ударной группы по борьбе с бандитизмом. Что число налетчиков из самых опасных в Москве за последние месяцы значительно поубавилось, было немалой его заслугой, причем некоторые вожаки банд были ликвидированы им собственноручно, если продолжали сопротивление при захвате.

Как и многие коренные пресненцы, Феодосий подростком участвовал в баррикадных боях 1905 года, взрослым прошел всю империалистическую войну, отмечен был двумя Георгиевскими крестами и таким же количеством ранений. В январе 1918 года Мартьянов добровольно вступил в Красную Армию, но повоевать успел лишь самую малость, был отозван в Москву на партийную работу, откуда через несколько недель переведен в МЧК. Борьба с бандитизмом оказалась его призванием. Силен Феодосий был не только физически. Отличали его хитрость, умение просчитать комбинацию, понимание психологии людской вообще, вражеской — в частности.

В кабинете председателя Мартьянов явно чувствовал себя неуютно, и не от робости перед высшим своим начальством, но исключительно из-за малости помещения. Осторожно, привычно опасаясь поломать, присел на гнутый венский стульчик, потом, передумав, перебрался на более надежный кожаный диван с пристроенными по бокам к спинке застекленными шкафчиками.

Дзержинский обратился к нему:

— Ваша ударная группа, товарищ Мартьянов, также переключается в основном на поиск и задержание террористов. До тех пор пока убийцы не будут арестованы, вы будете находиться на казарменном положении.

Мартьянов вскочил с места, так что запели внезапно освобожденные пружины, вытянулся привычно по-военному:

— У меня просьба, товарищ председатель… Людей не хватает. Кого на Деникина мобилизовали, кого поубивало… Факт. Так что подкрепление нужно…

Дзержинский понимающе кивнул головой. Зябко передернул худыми плечами:

— Знаю, знаю… Говорил об этом и в МК, и в Моссовете. Рогов сказал, что нам в помощь направляют двадцать рабочих с заводов Гужона, Бромлея, Дангауэра и Кайзера.

Повернулся к Евдокимову:

— Ефим Георгиевич, выделите, пожалуйста, опытного инструктора по военной части для этой группы, да и в оперативной премудрости просветите новичков по мере возможности…

Евдокимов тяжко вздохнул — вот именно, по мере возможности… Людей московские заводы и фабрики присылали, если удавалось, хороших, это факт, но ведь не умели они ничего. В лучшем случае, знали оружие, кое-кто имел некоторый опыт боев в городе, а то и на войне. Но таких попадало мало. Мобилизации подчистили город изрядно, дальнейшие призывы грозили остановкой таких производств, без которых немыслимо было бесперебойно обеспечивать фронт вооружением, боеприпасами, амуницией.

А что значит подготовить бойцов за считанные часы? Не куда-нибудь новобранцев посылать, в ударную группу по борьбе с бандитизмом! Туда не каждый и обстрелянный солдат годится. В группе надо особыми качествами обладать: умением действовать в мгновенно меняющейся обстановке, зачастую в одиночку, наблюдательностью, терпением, да и хитростью изрядной. Не говоря уже о том, что товарищ должен быть проверен «до самого нутра». Дело секретное, ответственное и опасное. Отбор полагается самый основательный. Оно бы хорошо направлять в ЧК вообще лишь партийных товарищей, да чтобы стаж не менее года, да образование какое-никакое, ну и здоровье чтоб не подводило, а точнее, силенка была, да чтобы успел в другой обстановке опыта под пулями поднабраться…

Еще раз тяжко вздохнул Евдокимов: ну кто ему, да столько, сколько надо таких бойцов сегодня по Москве найдет, с рабочих мест сорвет и предоставит. Нате вам, дорогой Ефим Георгиевич, самых лучших наших боевых товарищей. Когда надобность отпадет, верните, пожалуйста, к родным станочкам да верстакам. Если уцелеют, конечно…

Подумав, подсчитав что-то в уме, Дзержинский довольно неожиданно для Евдокимова и Мартьянова обратился к Манцеву:

— Мне кажется, Василий Николаевич, этих двадцати новичков Мартьянову на каком-то решающем этапе не хватит. Кто знает, сколько боевиков скрывается сейчас в подполье. Поэтому по мере надобности, особенно, если дойдет до крайности, усиливайте группу Мартьянова комиссарами МЧК.

Комиссарами МЧК были самые опытные оперативные работники, какие только имелись в комиссии.

— Хорошо, — Манцев что-то прилежно черкнул в маленькой тетрадочке, которую извлек из кармана суконной гимнастерки. Все знали, что свои записи Василий Николаевич делает столь сжато, пользуясь при этом немыслимо хитрой системой стенографии собственного изобретения, что, окажись тетрадочка во вражеских руках, никто в ней ничего не поймет. Тем не менее после исполнения какого-либо конкретного пункта Манцев переносил запись в официальный секретный дневник, а ненужный более листок из тетрадочки вырывал и сжигал.

Получив последние указания, Мартьянов ушел.

Дзержинский вернулся к столу и обвел товарищей взглядом.

— Что ж… Плохо, друзья, очень плохо. Мы должны признать, что хотя в основном разгромили и «Национальный центр», и «Штаб Добровольческой армии Московского района», но до конца дело не довели… Какую-то организацию, причем злую, я бы сказал, отчаянную, наша разведка упустила… Она уцелела, в результате — теракт в Московском комитете, тяжелые жертвы.

Дзержинский перебрал стопку свежих газет. В «Известиях ВЦИК» было опубликовано постановление губернского исполнительного комитета. В нем, в частности, говорилось: «В Москве обнаружен белогвардейский заговор, имеющий целью свержение Советской власти. Заговорщики арестованы и расстреляны. Последовавшее затем покушение белогвардейских террористов на жизнь ответственных работников-коммунистов указывает на существование в Москве еще не раскрытой контрреволюционной организации, имевшей, по-видимому, свои отделения и в Московской губернии…»

Постановление объявляло Московскую губернию на военном положении.

Из отрешенности Дзержинского вывел спокойный голос Мессинга:

— Феликс Эдмундович, а может, это никакая не организация, а лишь осколки? Какой-нибудь озверевший поручик, уцелевший от ареста?

Дзержинский отрицательно покачал головой:

— Может, и осколки… Но мы должны исходить из худшего. То есть что уцелела вполне структурная, пусть и небольшая, белогвардейская организация. Откуда у одиночки чуть не два пуда динамита? И точная информация о возможном присутствии на собрании Владимира Ильича? Вряд ли террористов интересовали пропагандисты. Но на совещании собирался присутствовать Ленин! Вы ведь знаете, что Старик буквально в последнюю минуту изменил свои планы и решил выступить в госпитале перед ранеными красноармейцами.

Манцев тоже был убежден, что взрыв — не слепая удача, вылазка одиночки.

— Похоже на заранее подготовленную акцию. И подготовленную хорошо. Неудача — в том смысле, что убить Ленина им не удалось, — случайна. Но технически все было обставлено квалифицированно.

— Вот именно! — Дзержинский встал: — Все свободны, товарищи. Продолжайте работу. Прошу всю серьезную информацию незамедлительно докладывать Рогову и Морозу.

Оставшись один, Феликс Эдмундович надолго задумался. В который раз просмотрел документы, пока еще очень скудные, относящиеся к взрыву в Леонтьевском. Потом перелистал протоколы допросов основных фигурантов по делу «Штаба Добровольческой армии Московского района». Неожиданно произнес, словно спрашивая сам себя:

— А если это не осколки? И вообще не белогвардейцы?

Решительно поднял трубку телефона и попросил соединить его с Евдокимовым:

— Ефим Георгиевич? Дзержинский. Если у вас нет ничего срочного, вернитесь ко мне, пожалуйста. Возникло одно соображение, хочу посоветоваться.

Председатель ВЧК и МЧК вторично пригласил к себе начальника Особого отдела вне связи с той должностью, которую Ефим Георгиевич занимал. В данном случае Дзержинскому важен был собственный политический опыт Евдокимова. Ведь чекист-большевик начинал свой путь революционера в составе боевой рабочей дружины, сформированной анархистами…

 

Глава 4

В тот ненастный, хмурый день, понедельник 29 сентября 1919 года, уже с раннего утра к Дому союзов, бывшему Благородному собранию, со всех застав и окраин тянулись молчаливые колонны. Шли рабочие с заводов Гужона, Михельсона, Грачева, Дангауэра и Кайзера, «Динамо», железнодорожных депо, Сокольнических ремонтно-трамвайных мастерских, Прохоровской мануфактуры… В толпе, одетой вовсе не по-сентябрьски, выделялись ровными серыми пятнами шинелей взводы и роты красноармейцев — представителей частей Московского гарнизона. Отдельно, стараясь не оторваться от своих, держались группы крестьян — то приехали на похороны жители близлежащих к Москве сел и деревень.

Над некоторыми колоннами несли кроме знамен с черными лентами полотнища с надписями, которые словами простыми и горькими выражали гнев и ненависть, скорбь и печаль. Их никто не готовил, не согласовывал заранее и не утверждал, они родились сами, в глубинах рабочих масс. Неведомый летописец эпохи записал некоторые из них, дошли они до наших дней, донесли чувства и переживания тех уже далеких лет до нас, потомков…

«Бурлацкая душа скорбит о вашей смерти, бурлацкие сердца убийцам не простят!»

«Ваша мученическая смерть — призыв к расправе с контрреволюционерами!»

«Вас убили из-за угла, мы победим открыто!»

Перед Домом союзов шествие застопоривалось, ряды перестраивались, в раскрытые настежь двери люди втекали по двое, по трое… Скинув шапки, картузы, фуражки, примолкали, на глазах навертывались слезы, некоторые женщины-работницы крестились… Из глубины Колонного зала торжественно и печально доносились звуки красноармейского духового оркестра, непрерывно игравшего траурные мелодии. Беломраморные колонны обвивали красно-черные полотнища, таким же красно-черным крепом затянуты были огромные хрустальные люстры, зеркала в переходах и фойе.

В центре зала был воздвигнут постамент. На нем, в цветах и лентах, отливали белым металлом двенадцать запаянных цинковых гробов с останками погибших при взрыве.

Никаких распорядителей при постаменте видно не было. Время от времени от какой-нибудь делегации отделялся ее представитель и произносил несколько слов прощания, кто как умел.

Все тот же безымянный репортер записал одно такое выступление:

«Настроение — смелое и твердое! Взгляд — бодрый и уверенный! Сердце, полное ненависти к врагам, рука, крепко сжатая для сокрушительного удара, — вот результат подлого проявления бессильной злобы и остервенения белогвардейцев и их сознательных и бессознательных пособников!»

Оратора сменяет кто-то из членов Московского комитета. Он зачитывает резолюции протеста против покушения на лучших представителей московского пролетариата, вынесенные на рабочих митингах во всех районах столицы, телеграммы, полученные из провинции и с фронтов, в которых трудящиеся и красноармейцы выразили глубокую скорбь по утрате стойких борцов за социализм.

Непрерывной чередой проходят мимо гробов люди. В одну из групп затесался Петр Соболев, в его глазах озлобление и разочарование. С ним звероватого вида, атлетического сложения Яков Глагзон и второй — растерянный, с подрагивающими губами идейный анархист Афанасий Лямин… Уже на выходе из зала он еле слышно шепчет:

— Что же это, Петр, зачем столько жертв, погибли-то рабочие!

Тоже шепотом, резко обрывает его Соболев:

— Чего нюни распустил! Все правильно! Массы надо будить, слов не понимают — разбудим динамитом!

В испуге отшатнулся Лямин, страшен, не по-людски, по-звериному страшен был Соболев в этот миг. С белыми от бешенства глазами рванулся он к выходу, увлекая за собой враз потерявших какую-либо охоту возражать спутников. Они изумились бы, если б узнали, что гнев и бешенство, в кои впал их главарь, вызваны глубинным страхом. Нет, не страхом перед возможным возмездием, самым суровым. Соболев был смелый человек, ни чужая, ни собственная смерть не значили для него ровным счетом ничего. Страх, который он почти физически ощущал, в чем сам себе боялся признаться, был вызван ненавистью к убийцам тех, кто лежал сейчас в запаянных гробах, со стороны всей этой сплоченной массы людей… Людей, которых он хотел, надеялся поднять за собой против Советской власти. Взрыв вызвал грозную ударную волну, в этом он не ошибся. Ошибся в другом, что и уловил в тесноте и давке лестниц и переходов Дома союзов: волна народной ненависти била по нему, его организации.

До сих пор Соболев полагал себя истинным участником революции, идущим по единственно правильному и праведному пути ко всеобщей свободе. Учиненный им взрыв полутора пудов динамита обрушил не только стены и перекрытия старого здания. Он обрушил в нем самом последние иллюзии, оборвал все нити к тому народу, счастью и свободе которого он действительно готов был отдать себя всего без остатка и свою жизнь тоже.

Но его жизнь не нужна была тем, кто потерял в страшный день 25 сентября двенадцать своих товарищей.

Соболев понимал, что теперь его уж точно непременно расстреляют, если разыщут, задержат, изобличат. Расстреляют даже не из чувства мести, а по принципу высшей меры социальной защиты. Так убивают бешеную собаку, не для того, чтобы покарать, а чтобы уберечь людей от ее ядовитых укусов.

Соболев был далеко не глупый, хотя и ограниченный человек.

Ощущение всеобщей ненависти и презрения могло одного сломать, самого кинуться в петлю от ужаса пред содеянным, другого — прийти с покаянной, потребовать для себя самой жестокой казни, третьего… Соболев не сломался и не раскаялся. Он с удесятеренной силой возненавидел этих людей.

В прошлом он хоть искаженно, словно в кривом зеркале, но что-то сделал для революции — когда активно участвовал в свержении самодержавия. Отныне, после 25 сентября, и на веки вечные он был братоубийцей, у которого пролитая кровь выжгла все человеческие чувства. Самым худшим из всех возможных типов убийц — маньяком, обуянным неутолимой жаждой убивать, убивать, убивать… Слепо и нескончаемо. И остановить его теперь могла только пуля.

…Ни в тот день, ни в последующие Сергей Вересков так и не мог объяснить себе, почему он пошел на похороны в Дом союзов. Со здоровьем дело обстояло еще очень неважно. Нет, ничего не болело, но два одновременных ранения в голову и грудь, а через месяц подхваченный, видимо, на вокзале, а может, и в вагоне санитарном сыпной тиф, едва не отправившие его на тот свет, довели, что называется, до ручки. Хорошо еще, что сыпняк свалил уже в Москве, в «Главной военной гошпитали» в Лефортове, где нашлись нужные лекарства, да и выхаживали раненых и больных лучше, чем в провинциальных больницах, в которых порой и обычного йода не хватало.

В общем, он выкарабкался, был выписан и получил отпуск до полной поправки здоровья. Угрюмый военврач полковничьим раскатистым баритоном на вопрос, когда его снова отправят на фронт, безапелляционно ответствовал:

— Будешь лопать вдосталь, через месяц признаем годным.

Легко сказать — лопать вдосталь! — в Москве девятнадцатого года. На фронте, на Дону и Волге, они хоть не голодали. А тут… Командирского пайка ему и тетке Анне едва-едва хватало, чтобы, как говорится, ноги не протянуть. И то тетка больше притворялась, что ест, все норовила побольше, посытнее кусочек подсунуть любимому племяннику, и вообще единственному родственнику на всем белом свете. Собственной семьей тетка почему-то в свое время не обзавелась. Брат Василий, отец Сергея, погиб на германской, родителей, то есть деда и бабки Верескова, не стало и того раньше, невестки тоже.

Появление племянника, отощавшего до того, что на ходу ветром разворачивало, в крохотной комнатушке, бывший келье, в одном из крыльев Новодевичьего монастыря обрадовало добрейшую тетку до слез. Найти жилье, к тому же временное, в обезлюдевшей Москве большой проблемы не составляло. Но об этом и речи быть не могло.

Утром тетка Анна уходила на службу, или, как говорила она по-старинному, в присутствие, — школьный отдел Хамовнического района. Возвращалась поздно, и целыми днями Сергей был предоставлен сам себе. За эти первые две недели он перечитал все, что только смог найти в комнате. А нашлись кроме учебников кое-какие сытинские однотомные издания и несколько подшивок «Нивы» периода русско-японской войны. В журнале были любопытные фотографии, к тому же извлек из него Сергей массу ненужных, но занятных сведений, например, что известный поп Гапон до Кровавого воскресенья служил священником в Петербургской пересыльной тюрьме…

Вересков точно знал, что друзей и знакомых у него в Москве никого не осталось, в гости ходить было не к кому, да и сил для долгих путешествий у него не хватило бы. Постепенно и потихоньку он, однако, стал выбираться в город, поначалу, правда, ограничивался прогулками по ближайшим окрестностям: Лужникам и вокруг Новодевичьего монастыря. Когда окреп малость, стал ходить подальше: через железнодорожный мост по ту сторону Москвы-реки в Нескучный сад и даже на Воробьевы горы.

Рвался на фронт, конечно, тяжелое положение Красной Армии для него, четыре с лишним года провоевавшего на офицерских и командирских должностях, было очевидным. Но что он мог поделать? Понимал прекрасно, что еще весьма далек от тех физических кондиций, которые позволили бы принести хоть какую-то пользу в войсках.

О ликвидации белогвардейских заговоров и взрыве в Леонтьевском переулке он узнал из газет, а кое-какие детали от тетки Анны. Старая партийка, она знала многих сотрудников и МК, и Моссовета. Событие взволновало его, и он решил вдруг непременно пойти на похороны. В конце концов, от Новодевичьего до Охотного ряда не так уж и далеко. Дойдет не спеша. И он пошел…

В Колонный зал он попал вместе с группой, судя по тужуркам и молоточкам, скрещенным на металлических пуговицах, рабочих железнодорожного депо. Следом за железнодорожниками шло множество женщин и девушек в одинаковых красных сатиновых косынках, с большими, сатиновыми же черно-алыми бантами на груди. Из плаката, что они несли над головами, понял, что это работницы Прохоровской мануфактуры. Одна девушка чем-то выделялась. Сергей разглядел, что под косынкой голова у нее была перебинтована, к тому же по всей левой щеке до самой шеи тянулась грубая ссадина, окрашенная йодом. Глаза девушки были опухшими от слез, хотя сейчас она уже не плакала.

Что-то словно толкнуло Сергея в грудь, он мгновенно догадался: в отличие от подруг эта девушка двадцать пятого сама была в Леонтьевском, когда произошел взрыв. Глаза ее еще хранили отсвет того пламени и ужас пережитого. Выходит, она тоже могла лежать в одном из этих гробов, отливающих тусклой белизной холодного металла.

Вересков многое видел на войне, со многим свыкся, но только не с этим — женщиной перед лицом насильственной смерти. Женщина и война были для него мучительно, невыносимо несовместны. Он видел их убитых, пускай не так часто, как мужчин… Из сообщений знал, что из двенадцати погибших в Леонтьевском четыре женщины. Выходит, их могло быть пятеро. По крайней мере…

На улице девушка с перевязанной головой как-то безучастно, кивком, распрощалась с подругами и направилась в сторону университета. По ее нерешительной походке Сергей понял, что она идет бесцельно, просто куда ноги бредут. Идти на Красную площадь, где должны были состояться похороны, видимо, сил душевных у нее уже не оставалось. Повинуясь какому-то безотчетному порыву, Вересков направился за ней. Он словно боялся оставить незнакомку одну.

Таня Алексашина действительно неотвязно думала о том, что и она могла сейчас лежать в одном из этих жутких жестяных ящиков. Все эти дни она проплакала. Было жалко Аню, и Анфису, и товарища Дениса — под этим партийным псевдонимом рабочая Москва знала Загорского. И других, кого не знала да и видела только мельком, не подозревая, что видит их за считанные минуты до смерти… Как этого веселого моряка с двойной фамилией, например. Неужели она такая трусиха?

Девушка не знала, да и знать еще не могла, что мысли эти и страх не трусость вовсе, а нормальная, естественная реакция человека, тем более молодого, впервые столкнувшегося со смертью…

Еще в зале рядом с девушкой вился какой-то немолодой лысоватый мужчина с огромным траурным бантом в петлице суконной толстовки. При выходе на улицу он, как показалось Верескову, окликнул девушку, но та либо не поняла, что к ней обращаются, то ли просто не расслышала. Некоторое время мужчина нерешительно смотрел ей вслед, потом повернулся и поспешил вместе с основным потоком делегаций на Красную площадь, откуда уже доносилась торжественная медь военных оркестров.

…Таня перешла Тверскую и остановилась бессильно у подъезда 1-го Дома Советов, как теперь называли бывшую гостиницу «Националь». Краем глаза приметила, что сразу же задержался нерешительно и молодой военный, которого, как ей смутно показалось, она вроде бы уже видела то ли возле Дома союзов, то ли в Колонном зале. Выше среднего роста, в длинной кавалерийской шинели, перепоясанной портупеей без оружия. На голове сидела лихо, по-гусарски заломленная фуражка. Обмундирование военного было далеко не с иголочки, но ладно подогнано, даже сапоги начищены до блеска, только шпор не хватало (шпоры у Верескова имелись, только в городе он их никогда не надевал). Таня давно уже не видела в Москве таких начищенных сапог. Словом, военный выглядел не просто подтянутым, но даже щеголеватым, и это вызвало у Тани чувство мгновенной, но отчетливо ощутимой неприязни. Ему бы еще шашку да погоны золотые…

Весь этот внешний шик, однако, плохо вязался с изможденным лицом военного: длинный прямой нос был откровенно заострен, серые глаза казались глубоко запавшими, шея тонковата… Любой фронтовик мгновенно определил бы — человек только недавно покинул госпитальную койку, провел на которой не одну неделю и не по пустяковому поводу. Но Таня в таких делах не разбиралась, она видела только, что человек худой, это раз, ей не нравится, два. И дурацкими своими начищенными сапогами, и тщательно, до бледной синевы выбритыми щеками.

Военный подошел ближе и участливо тронул ее за плечо:

— Извините, вам, кажется, плохо? Я могу чем-нибудь помочь?

Светло-голубые глаза девушки потемнели, губы искривила неприятная гримаса:

— Вы поможете, как же…

Сергей растерялся. Что он сказал такого, отчего такая вспышка?

— Извините, я не хотел вас обидеть, — банальная и беспомощная фраза, но единственная в подобной ситуации.

Мягкая вежливость совсем вывела девушку из себя. Ответила резко, почти грубо:

— «Не хотел»! Может, те, кто бомбу бросили, тоже не хотели?

Сергей вздрогнул, на них уже с подозрением оглядывались прохожие, сегодня их на улицах было заметно больше, чем обычно, люди шли навстречу, от Большой Никитской, с Арбата, из Замоскворечья к Красной площади, и громко прозвучавшее слово «бомба» не могло не привлечь их внимания. Пожав плечами, Вересков с недоумением спросил:

— За что это вы меня так?

Девушка ответила, словно отрезала:

— Потому что вы из офицерьев!

К удивлению Тани, военный не обиделся, наоборот, губы его под щеточкой аккуратно подстриженных рыжеватых усов раздвинулись в застенчивой улыбке:

— Ну какой же я офицер… Я командир. Командир Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Еще и раненый…

Верескову уже все было ясно. На фронте он забыл, что человек в форме и с выправкой кадрового офицера (он кадровым не был, но внешне от таковых не отличался) может вызвать у рабочих если не подозрение, то недоверие. Не все же знают, что в РККА честно служат тысячи офицеров и даже генералов старой русской армии. Сергей не обиделся, вспомнил вовремя, что только что в столице арестованы за участие в заговоре «Штаба Добровольческой армии Московского района» сотни белогвардейцев. Так что девушка, пожалуй, права, что отнеслась к его искреннему порыву помочь без особого энтузиазма. Наоборот…

Меж тем Таня опомнилась. Исподлобья взглянула на военного уже более спокойно. Тут только приметила звездочку с перекрещенными плугом и молотом на фуражке, квадраты из алого сукна на левом рукаве шинели… Конечно же, командир Красной Армии. Приметила и хрупкий лиловатый, совсем недавний шрам на правой скуле, убегающий под фуражку. Приметила и то, что военный молод и был бы, пожалуй, красив, если его чуточку подкормить.

На уличного ухажера не похож, да и сама она сегодня с перевязанной головой, опухшими глазами и этой желтой ссадиной на пол-лица не слишком-то привлекательна, чтобы к ней приставали на улице с знакомствами. Видно, парень действительно подошел по доброте.

Ничего этого, конечно, Таня вслух не произнесла, но молчала уже более миролюбиво и не стала возражать, когда он пристроился по ее левую руку и на полшага сзади. Девушка не подозревала, что по неизвестным ей правилам хорошего тона, вроде бы категорически отмененным революцией, мужчина должен именно так идти рядом с женщиной, если не держит ее под руку. А знала бы, незамедлительно взбунтовалась снова.

Молча они дошли до Пречистенки. И тут только военный опять заговорил доверительно и даже застенчиво.

— Вообще-то вы угадали. Я из офицеров. Только знаете, как в старой армии про таких, как я, говорили? «Курица не птица, прапорщик не офицер». А кто с солдатами в окопах да в самом пекле? Наш брат прапор, «Ванька-взводный», «гвоздь в погоне».

— Почему «гвоздь в погоне»? — не удержалась от улыбки впервые, заслышав странное и смешное выражение, девушка.

— Потому что у настоящего кадрового офицера в первом после выпуска звании — подпоручика на погоне две звездочки, а у прапорщика только одна, торчит, словно обойный гвоздик, — обрадованно, поняв, что разговор завязывается, объяснил Сергей. Признался: — Потом, правда уже на фронте, дослужился до поручика.

— Все равно господа, голубая кровь… — больше по инерции упрямилась Таня.

— Это я-то голубая кровь? — расхохотался военный. — Я до войны сельским учителем был, а батюшка мой покойный из крестьян Вышневолоцкого уезда, деревня Белавино… «Голубая кровь» в юнкерских училищах, там офицера из дворян в основном несколько лет готовили. А мы, прапорщики, офицеры военного времени, все больше из студентов и учителей. Шесть месяцев ускоренной подготовки, и марш на фронт… «Взвейтесь, соколы, орлами…» А вы где работаете?

Девушка явно смягчилась. Украдкой еще раз оглядела военного, теперь он ей уже нравился. Да и нет в нем ничего золотопогонного. Просто подтянутый красный командир, и вежливый. Ответила уже вполне дружелюбно:

— Сейчас в Моссовете… В агитотделе. А вообще-то я с Прохоровской мануфактуры, как Маша Волкова…

— Она погибла? — понимающе спросил военный.

— Да, — голос девушки предательски задрожал. — И Аня Халдина, моя подруга, тоже. Мы с ней вместе в Моссовете работали, а потом ее в МК взяли.

— Вы тоже там были? — Сергей украдкой покосился на ссадину.

— А-а, — перехватив его взгляд, отмахнулась девушка. — У меня ерунда, — ее снова передернуло от пережитого страха.

Военный остановился, подбросил ладонь к козырьку и представился:

— Моя фамилия Вересков. — Подумав, повторил уже не столь официально: — Сергей Вересков.

Девушка доверчиво протянула ему ладошку лодочкой.

— А я Таня, — потом спохватилась и произнесла очень чинно: — Татьяна Алексашина.

И они улыбнулись друг другу.

 

Глава 5

Стремительными, легкими шагами по длинному коридору здания МЧК на Большой Лубянке расхаживал взад-вперед, сосредоточенно думая о чем-то, Дзержинский. Большие пальцы ладоней заложены за широкий солдатский ремень, голова опущена, взгляд сосредоточен. Спешащие по делам сотрудники здоровались в ним без удивления — все знали привычку председателя разгуливать по коридорам. Но немногие догадывались о происхождении этой привычки. Треть своей жизни — четырнадцать лет — Феликс Эдмундович провел в тюрьмах и на каторге. Долгие годы заключения породили острую подсознательную неприязнь к замкнутому пространству, пускай в настоящее время таковым был достаточно просторный служебный кабинет. И сидеть в тюрьме в дневное время полагалось только на закрепленном, чтоб надзиратель в глазок мог всегда видеть, табурете. Вот почему и любил Дзержинский, когда хотел поразмышлять над чем-то очень серьезным, отмеривать версты по коридорам комиссии.

На плечах каким-то чудом удерживалась наброшенная длиннополая шинель. Эта широко известная его привычка тоже от тюрьмы. В камерах и казематах всегда было холодно, заключенные ни днем, ни ночью не снимали полосатый арестантский халат. И Феликс Эдмундович еще несколько лет после выхода из Бутырской тюрьмы носил в помещении шинель внакидку… Правда, и в помещениях МЧК было нежарко — дрова для отопления выделялись по строгому лимиту далеко не в достаточном количестве.

Дзержинский уже тогда был болен, сильно болен, но не позволял себе и думать об этом. Быстрая ходьба была и своего рода отвлечением от постоянного недомогания. Движения взбадривали, улучшали самочувствие, собственно говоря, ничего другого противопоставить болезни Феликсу Эдмундовичу было нечего, тем более что в целебную силу медикаментов он не слишком и верил. Подобное отношение к собственному здоровью, по тогдашним представлениям, естественно безразличное, было характерно для большинства профессиональных революционеров, особенно бывших политкаторжан. Они все держались на ногах без помощи медиков, следовательно, оставались на посту ровно столько, сколько позволяло оставшееся здоровье, умноженное на трудно измеримый коэффициент воли и чувства долга перед партией, народом и страной.

С улицы, отряхивая с тяжелого плаща капли дождя, вошел Манцев. Дзержинский приветственно помахал ему рукой.

— Откуда, Василий Николаевич?

— С Патриарших прудов, Феликс Эдмундович. Арестовали нескольких офицериков. Прятались после ликвидации «Штаба» на квартире некоего адвоката Куличко. Рыльце у всех в пушку, но ничего похожего на причастность к взрыву.

— А показания арестованных ранее?

— Выходы куда угодно, в том числе на полковника Хартулари, начальника деникинской разведки, только не на Леонтьевский.

— А сам адвокат?

— Бывший активный кадет. Большие связи по высшему эшелону партии. Типичный московский краснобай-теоретик. На практические действия не способен… Однако проверили на всякий случай. Двойное зеро.

Дзержинский подхватил своего заместителя под локоть, увлек в дальний конец коридора, где уселся на край широкого подоконника, поджав одну ногу. Неподходящее вроде бы место, да и поза со стороны неудобная крайне. Все это, однако, ни в малейшей степени не смущало Дзержинского. Он привык работать непрерывно и в самых неподходящих условиях. Поэтому приступал к делу, когда оно этого требовало, не теряя и минуты на то, чтобы перебраться в более удобное место. Вот и сейчас он не тратил время, не пошел в свой кабинет, который, кстати, принадлежал Дзержинскому как председателю МЧК скорее формально, куда чаще им пользовался Манцев как его заместитель.

По интонации Василий Николаевич сразу догадался, что предстоит продолжение разговора, начатого Дзержинским еще с самим собой, без собеседника. За недолгие месяцы знакомства Манцев усвоил эту особенность Феликса Эдмундовича и научился мгновенно включаться в беседу с ним, безошибочно улавливая нить размышлений.

— Понимаете, Василий Николаевич, меня после того заседания коллегии все время мучает одна мысль: а вдруг это не белогвардейцы? Вдруг кто-то другой, кого мы, по уши занятые «Национальным центром» и «Штабом Добрармии», сбросили невольно со счетов, и зря? А?

Манцев не возражал:

— Что ж, теоретически возможно… Нечисти любой окраски в Москве хватает.

Дзержинский заговорщицки, немного задыхаясь, зашептал почти на ухо. Ему нельзя было быстро говорить, случалось, горячая речь переходила в приступ неудержимого кашля, но Феликс Эдмундович, увлекаясь, всегда забывал об этой коварной особенности своей болезни.

— В том-то и дело, уважаемый Василий Николаевич! Весьма странным и даже многозначительным показалось мне некое обстоятельство. А именно: кое-кто из хорошо известной нам нечистой публики, весьма амбициозной и шумной доселе, подозрительно притих в последнее время. И не просто притих, а, я бы сказал, сошел с горизонта политической деятельности. А может, не сошел, а притаился? Тогда почему? В первую очередь — анархисты. Вы только подумайте сами, анархисты и вдруг шуметь перестали. Словно по команде? С чего бы так?

Манцеву ничего не надо было повторять дважды. Подхватил молниеносно мысль, словно кольцо на палочку в детской игре серсо, наблюдать которую приходилось ему некогда во Франции.

— А может, воистину по команде?

— Вот-вот!

Возбуждение Дзержинского достигло наивысшей точки:

— После ухода вашего я по некоему наитию снова вызвал Евдокимова. Ефим Георгиевич, может вам неведомо, свою революционную деятельность во времена оные начинал среди анархистов-синдикалистов. Ну, что было, то было и быльем поросло. Публику названную знает хорошо. Через свои связи Ефим Георгиевич установил, а Станислав Адамович перепроверил и подтвердил, что несколько анархистов-боевиков с конца лета словно в воду канули. В том числе и замешанные в крупных ограблениях. Опять же — деньги… Суммы большие, однако в уголовном мире никаких следов их не обнаружено. Да и сами ограбления, если помните, по методам исполнения на обычные налеты не походили.

— Верно, некоторые, во всяком случае налет на тот же «Центротекстиль», точно явно имели целью добыть средства для каких-то политических акций. Факт. Но, однако, мне трудно представить того же Льва Черного в роли налетчика, а то и бомбиста.

— А вы вспомните разоружение анархистов в прошлом году на Малой Дмитровке. Сколько уголовников и разного рода авантюристов мы тогда среди них обнаружили. Сверхреволюционная концепция вселенского разрушения всегда привлекала и долго будет привлекать к себе мелкобуржуазных радикалов, люмпен-пролетариев, разочаровавшихся в жизни выходцев из зажиточных слоев общества, или богемы. И неудачников… А разочарование легко перерастает в отчаянье, отсюда рукой подать до звериной ненависти ко всему, что мешает реализации инстинкта разрушения…

— …власти, государства, — подхватил Манцев.

— Вот именно! Для анархистов нет различия между царизмом, самодержавием, буржуазной республикой и рабоче-крестьянской властью.

— Крайняя абсолютизация самого понятия. Отсюда и возможность союза, точнее, слияния с контрреволюцией.

— Конечно! Хотя ни один идейный анархист нипочем не признает, что на деле он союзник Деникина, а никакой не революционер.

— А что-нибудь конкретное Мессинг установил?

— Установил! — почти возрадовался Дзержинский. — Вы помните Марию Никифорову?

Манцев только хмыкнул:

— Марусю-то! Боевая девица. Слышал, где-то на Украине атаманит.

— Так вот, до разоружения анархистов в Москве она жила на Арбате. Потом уехала на Украину, сколотила там партизанский отряд и на каких-то автономных началах примкнула к Махно. Мессинг выяснил, что, уехав, она квартиру за собой умудрилась сохранить, кто-то ее оплачивает, и, похоже, щедро. Удалось выяснить, что в этой квартире живет нелегально известный анархист Александр Восходов. Квартиру часто навещают подозрительные или, скажем мягче, странные лица, пока неустановленные…

Манцеву уже все было ясно. Он готов был сорваться с места, если бы не почтение к председателю ВЧК и МЧК. Вдруг на его длинном лице засветилась улыбка…

— Я сказал что-нибудь смешное? — полюбопытствовал Дзержинский.

— Что вы! — протестующе замахал руками Манцев. — Это я вспомнил смешное.

— Поделитесь!

С явным удовольствием стал рассказывать Манцев:

— В 1911 году я бежал из ссылки во Францию. Ну, это длинная история, сейчас не до нее. Много всякого было, довелось послушать лекции Владимира Ильича в партийной школе Лонжюмо. В 1913 году было принято решение о моем возвращении на подпольную работу в Россию. Вы же знаете, Феликс Эдмундович, как существовали наши эмигранты за границей, в частности, как одевались. Незадолго до намечаемого моего отъезда меня пригласил к себе Владимир Ильич, мы поговорили, потом он осмотрел меня весьма придирчиво с головы до ног и сказал категорично: «Если вы поедете в Москву в таком виде, как вы сейчас одеты, вас сразу же примут за анархиста и арестуют».

Феликс Эдмундович рассмеялся и живо спросил:

— Так что было дальше?

— А дальше Владимир Ильич самолично отвел меня в недорогой, но очень приличный магазин и помог подобрать платье, в котором я выглядел как преуспевающий коммивояжер.

Дзержинский заливисто смеялся, едва сдерживаясь, чтобы не хохотать во все горло: он легко представлял интеллигентнейшего Василия Николаевича, выходца из Московского университета, в европейской визитке и котелке, но с трудом — в обличье смутьяна из анархистов, глазами дореволюционного стража порядка, разумеется.

Отсмеявшись, Манцев деловито спросил:

— Адрес Восходова, если позволите?

— Арбат, тридцать, квартира пятьдесят восемь. Детали — в активной части… Но с обыском повремените день-другой, пока только плотное наблюдение.

— Конечно. Разрешите идти?

— Разумеется.

Манцев ушел торопливо в активную часть. Дзержинский некоторое время смотрел ему вслед, затем слез с подоконника, поправил шинель и зашагал в сторону своего кабинета.

 

Глава 6

Одним из самых больших парадоксов гражданской войны было то обстоятельство, что, невзирая на существование фронтов, чудовищную разруху и хаос на транспорте, железнодорожные поезда из Москвы в разных направлениях и обратно все-таки ходили. Плелись, тащились, еле ползли, подолгу застаиваясь на каждой станции и разъезде, а то и в чистом поле, чтобы усилиями пассажиров раздобыть хоть сколько-нибудь дров, подвергались лихим налетам и ограблениям банд, но тем не менее, хоть и без малейших намеков на расписание, народ, перемещавшийся по всей России, в конечные пункты доставляли. Правда, иногда не в те, куда пассажиры стремились первоначально.

Холодные, с выбитыми стеклами, по три человека на каждой полке, включая багажные, нередко, особенно летом, с людьми даже на крышах, ползли вагоны по необозримым просторам великой страны. Впрочем, от Москвы пассажирские поезда невыразимыми усилиями бригад, вокзальной милиции и транспортных отделов ЧК отправлялись в более или менее пристойном виде и сохраняли оный примерно до Калуги, Серпухова, максимум — Тулы или Брянска.

Именно к последнему из названных городов 2 октября 1919 года приближался, дребезжа всеми сочленениями, громыхая на стыках рельс, поезд, следующий из Москвы на Украину. В одном из давно не ремонтировавшихся вагонов бывшего третьего класса сидела на нижней полке, не выпуская из рук большой соломенной сумки для провизии, молодая черноволосая женщина с худым, даже аскетическим лицом. Характерная внешность интеллигентного человека, выразительные библейские глаза никак не вязались с простонародной одеждой, похоже, заимствованной с чужого плеча.

Поезд замедлял ход, когда пожилой крестьянин, сидевший напротив женщины, выглянул в мутное окно:

— О-хо-хо! К Брянску подъезжаем, православные. — Он привычно перекрестился и пояснил попутчикам: — Большая станция. Тут завсегда проверка. Пронеси, господи! — С тяжким вздохом крестьянин снова осенил себя крестным знамением и извлек откуда-то из-за пазухи узелок с документами.

Черноволосая женщина вздрогнула, судорожно прижала к груди сумку, встала с лавки и начала потихоньку продвигаться к выходу. Меж тем лязгнули буфера и вагонные сцепы, поезд встал, и вот уже с обеих сторон от дверей послышались зычные голоса:

— Внимание, граждане! Всем оставаться на местах! Приготовить документы!

С очевидной неохотой и тревогой в огромных, таких черных, что зрачков не различить, глазах женщина вернулась в свое отделение, присела на краешек жесткой скамьи, нервно перебирая тонкими пальцами ручки сумки.

В проходе показался медленно перешагивающий через баулы, чемоданы, узлы проверяющий чекист, следом за ним два красноармейца с кавалерийскими карабинами без штыков. Судя по доносившемуся шуму, второй наряд работал в другой половине вагона.

По мере приближения контроля нервозность женщины все более нарастала, и это не осталось незамеченным: чекист, привычно быстро проверяя документы, уже не выпускал ее из поля зрения. Когда наряд достиг ее отделения, женщина, используя толкотню в вагоне, попыталась прошмыгнуть в соседний отсек, где документы уже были проверены. Резко, хотя и не грубо, чекист удержал ее за локоть:

— В чем дело, гражданочка? Куда это вы?

Охнув, женщина попыталась сунуть свободную правую руку за пазуху. Опять-таки не грубо, но достаточно сильно чекист перехватил и сжал ее запястье. С негромким стуком упал на зашарпанный пол так называемый карманный браунинг. Назывался он так из-за небольших размеров, но сильный патрон калибра 6,35 миллиметра делал его достаточно опасным, причем безотказным оружием.

Никак не выразив своего удивления, тем более недовольства, чекист мгновенно припечатал пистолет к полу носком сапога, потом подобрал, вытер аккуратно о полу тужурки и сунул в карман. Затем взял у враз обессилевшей женщины кошелку, передал ее красноармейцу и будничным, каким-то даже скучным голосом сказал:

— Придется пройти с нами, гражданка-дамочка…

Задержанную доставили в помещение транспортного отдела Брянской чрезвычайной комиссии. В раскрытое настежь (иначе немыслимо было проветривать насквозь прокуренную злой моршанской махрой небольшую комнату) окно доносились обычные станционные звуки: натужные свистки локомотивов, невпопад удары колокола, которые давно уже ничего не означали, гомон и выкрики пассажиров.

Чекист, задержавший незнакомку, выложил на ободранный канцелярский стол, за которым восседал начальник отдела Анисимов, браунинг, к нему две обоймы, документы, изъятые при поверхностном досмотре. Аккуратно приставил к ножке стола соломенную кошелку, в которой, как успел убедиться, ничего, кроме немногих носильных вещей и продуктов на дорогу, не было.

— Снята с московского, — доложил он лаконично, без подробностей.

Анисимов, не обратив внимания на браунинг, быстро пролистал документы. Поднял добродушное курносое лицо со словно чужими, жесткими глазами:

— Значит, гражданка, имя ваше будет (он заглянул на всякий случай, чтобы не переврать, еще раз в паспорт задержанной) Софья Каплун?

— Да…

— Фиксирую ответ как положительный, — удовлетворенно отметил Анисимов. — И следуете вы, гражданка Каплун, — он снова для надежности, такая уж у него была привычка, заглянул в документы, — в город Екатеринослав, уроженкой коего и являетесь, по сугубо личным обстоятельствам. Так? (Женщина согласно кивнула головой.) Фиксирую — так…

Затем, грустно вздохнув, не скрывая сарказма, Анисимов сказал:

— А пистолет этот, у вас отобранный, браунинг образца 1906 года, взяли с собой в целях самозащиты от нападения банды атамана Зеленого, а может, Шовкопляса, а может, еще кого… Так?

Женщина сидела, словно окаменелая, недвижный взгляд уткнулся куда-то в потолок. Меж тем чекист задумался на несколько секунд, явно припоминая что-то. Потом заговорил, вначале неуверенно, затем все более убежденно, что не ошибся:

— Знакомая фамилия, гражданка, да и личность, в смысле обличье, по выразительности мне также известна. Наезжали вы в Брянск… Точно скажу, когда именно наезжали — в августе прошлого, стало быть, одна тыща восемнадцатого года. Аккурат под мятеж нашей федерации анархистов. Присутствовал, помнится, тогда в вашей компании небезызвестный в наших палестинах Митько-Богдан, ликвидированный впоследствии со своей бандой в Дубровинском скиту Медведевым-младшим… А вас на Покровской горе задерживал тогда сам начальник ЧК товарищ Медведев-старший, Александр Николаевич. Так?

Женщина только передернула презрительно плечами, словно затвором пистолета. А чекист невозмутимо продолжал:

— Сами вы, дай бог памяти, принадлежите к анархистской группе «Набат». Правильно излагаю?

Он правильно все излагал, этот Анисимов. И от бессильной злобы, невозможности опровергнуть ни слова Каплун взорвалась:

— Ну, и что из этого? Мы легальная партия!

— Легальная, — охотно согласился Анисимов, — нешто я говорю, что нелегальная? Упаси бог. Но пистолетик-то, повторяю, вам к чему? — он ласково подбросил на широченной ладони недавнего паровозного кочегара компактный, отдающий синевой вороненой стали браунинг. — Моделька эта, к слову, только на вид маленькая, да удаленькая, патрончик у ней по убойной силе ого-го!

Женщина молчала.

— Ладно, разберемся, — великодушно простил ей это молчание чекист и, с явной неохотой расставаясь с оружием, сунул браунинг в стол. — А бежать почему пытались?

Каплун лишь в который раз негодующе передернула плечами.

— Значит, так, — подытожил разговор Анисимов. — Ввиду подозрительных обстоятельств задержания, а также тревожного внутреннего и международного положения вынужден, гражданка Каплун, до полного выяснения личности вас арестовать.

Анисимов вскрыл конверт, обнаруженный среди других бумаг в кошелке анархистки, медленно шевеля толстыми губами, прочитал вслух первую строчку письма:

— Ну-ка, ну-ка… Атаману революционно-повстанческой армии Украины Махно Нестору Ивановичу лично, в собственные руки…

Дальше чекист читал уже про себя. И с каждой прочитанной строкой лицо его все более хмурилось. Дочитав, поднял на женщину тяжелые глаза. Приказал коротко:

— Увести!

Красноармеец-конвоир вывел совсем сникшую Каплун из комнаты. Меж тем Анисимов повернулся к дежурному связисту, сидевшему тут же, за столиком телеграфного аппарата:

— Ну-ка, Гулько, срочно соедини с Москвой… Манцева.

Глава 7

Нельзя сказать, чтобы этот старый, запущенный парк в окрестностях Новодевичьего монастыря пользовался популярностью у местных жителей. За полтора года гражданской войны народ отвык гулять просто так, без дела. Да и небезопасное стало занятие — прогуливаться в пустынных местах вроде парков, когда людей раздевали при ясном солнце прямо на Воздвиженке и Никитском бульваре. Верно, за лето девятнадцатого бандитов в городе поубавилось, но обыватель на то и обыватель, чтобы лишний раз не рисковать и в опасный район без крайней нужды не соваться. Только совсем уж безответственный или, наоборот, совершенно уверенный в себе человек мог позволить такое — отправиться дышать свежим воздухом в столь, в общем-то, тихое и замечательное место, как осенний безлюдный парк Новодевичьего монастыря.

Зловещая репутация этого уголка у жителей Хамовников, похоже, нисколько не смущала Верескова, а может, он о таковой даже и не подозревал, когда именно сюда пригласил Таню Алексашину на прогулку в день их первого свидания. А это было именно свидание, как ни уверял себя поначалу Сергей, что ему просто интересно с девушкой, диковатой и простодушной, доверчивой и колюче-настороженной в одно и то же время, малообразованной, но, это чувствовалось в разговоре, с пытливым и острым умом.

Последнее свидание в его жизни состоялось зимой шестнадцатого года, когда с короткой оказией довелось ему приехать в Москву с Юго-Западного фронта. Разыскал он тогда девушку Лару, за которой ухаживал, и нешуточно, в бытность свою юнкером школы прапорщиков, а ее гимназистской выпускного класса. Увы, прав был древний философ, утверждавший, что нельзя дважды войти в одну и ту же реку. Разговаривать с миленькой, но совершенно пустенькой московской барышней ему, обстрелянному подпоручику, имевшему уже и ранение, и анненский темляк на шашке, и «Станислава», оказалось просто не о чем…

Таня была совсем другой. Она не умела мило болтать обо всем и ни о чем, не умела кокетничать, вообще не имела даже смутных представлений о том, что такое легкая, светская беседа. Говорить с нею было интересно и потому, что она была сознательная единомышленница, с твердо сформировавшимися политическими взглядами. Это резко отличало ее от тех экзальтированных, а то и фанатичных девиц, которых он знавал в свое время в эсеровской среде. Они тоже бывали сильными личностями, убежденными, порой безрассудными, но, увы, скорее способными на самое бессмысленное самопожертвование, нежели на простое разумное высказывание или решение.

Наконец, Таня была красива, красива с очевидностью, чего не могли скрыть ни синяки, приобретшие уже мрачный сизый оттенок, ни еще не зажившие ссадины на нежной коже.

Примечательно, что, расставшись с девушкой после их первой, уже не случайной встречи, Сергей не мог вспомнить, о чем, собственно, они проговорили целых два часа, помнил только ощущение какого-то удивительного старознакомства, почти родности от общей тональности этого разговора, а еще помнил ее легкий, почти неслышный порой смех и — мелодичный перезвон малых колоколов со звонницы Новодевичьего монастыря.

Как бы то ни было, увлеченный этим разговором, Сергей не обратил ни малейшего внимания на двух мужчин, показавшихся на миг впереди, на перекрещении двух дорожек, и почти тут же скрывшихся за чащобой разросшегося, давно не подстригаемого кустарника. А между тем, будь они поближе, Сергей одного из них мог бы и узнать, потому как встречал его весной восемнадцатого: Петра Соболева. Даже имел с ним разговор во дворе церквушки Рождества Богородицы в Путинках после взятия «Дома анархии», что был в двух шагах, на Малой Дмитровке. Соболев тогда был лишь обезоружен и, как многие другие «идейные анархисты», отпущен восвояси. Никаких ограблений и террористических актов за ним тогда еще не числилось.

Издали Соболев, конечно, нипочем бы не узнал Верескова, сильно сдавшего после ранений и тифа, но вблизи как знать — анархист обладал зоркостью и памятью отменной.

Как бы то ни было, их пути не пересеклись, вернее, едва не пересеклись. Вересков и Таня медленно шли в сторону Большой Царицынской улицы — девушке пора было возвращаться на службу. Эти двое расходиться не торопились, разговор у них шел важный, определяющий, что делать дальше. Разговор странный, рваный какой-то, без внутреннего стержня. Вроде и одинаково мыслили, а потому и говорили одинаково оба собеседника, но слова их означали лишь от сих до сих, не выводили за круг сиюминутных действий, мгновенных каких-то решений. Обсуждали то, что только внешне успехом казалось, но таковым, по сути, не было, а ничего нового, что могло бы вывести объявленную ими борьбу на какой-то простор, придумать оказались не в состоянии, хотя сами этого не сознавали. И не из-за отсутствия фантазии, а потому, что сама история им такой возможности восхождения по спирали не предоставляла. В лучшем случае, они могли бы повторить с большей или меньшей степенью результативности то, что уже произошло кровавым вечером 25 сентября.

Потому Донат Черепанов был какой-то сумрачный, весь нахохлившийся, Соболев — нервнонапряженный, готовый в любой момент сорваться. Говорил больше он, говорил не взвешенно, как подобало руководителю хоть и не густой людьми, но все ж организации, а злобно, порой истерически взвинченно.

— Кое-кто из легалов закуковал о безвинных жертвах…

— Чушь! — Донат резко остановился, так, что каблуки врезались в утоптанный песок дорожки. — Жертвы — да, безвинные — да! Но чем хуже, тем лучше! Жизнь — это борьба, только зверские акты могут довести народ до неминуемого бунта. Кролик перед удавом замирает обреченно, как паралитик, а заяц с большого перепуга на собаку кидается!

— Меня не агитуй! — взвился Соболев. — Я им каждый раз толкую, что настоящий революционер порывает со всем миром, со всеми законами и моралью… Ему все дозволено во имя достижения высшей цели!

Монгольские скулы Соболева пылали чахоточным румянцем.

— Вот-вот! — подхватил Донат. — В эту точку и бей!

— Бью, — махнул рукой Соболев. — Только уж много жалостливых развелось. Достоевского начитались, графа Толстого…

— С этими рвать будем, и с концами… — конец фразы в тонких, искривленных губах Черепанова прозвучал откровенно зловеще. — Ладно, — произнес он после недолгой паузы. — Перейдем от теории к делу. Чека шерстит офицеров. Поначалу нас это устраивало, мы успели скрыться. Но пора и открываться, поднимать массы.

— Знаю, — Соболев не собирался так уж безропотно уступать лидерство Донату. — Казимир подготовил манифест. Принимаем ответственность на себя…

— Этого мало! В смысле ответственности надо прямо заявить, что Леонтьевский только начало!

— Не рано ли? Не ой ли?

— Самая пора, — убежденно отрезал Черепанов. — Распространять манифест начинай дня через два… Чтобы успеть подготовиться к новому акту…

Склонив головы друг к другу, почти касаясь плечами, шатаясь от возбуждения, словно пьяные, они брели вдоль могучей монастырской стены.

Новый отчаянный план роился в их помутившемся от ненависти и озлобления сознании.

 

Глава 8

— Что ж, товарищи, ситуация начинает проясняться, — Дзержинский обвел глазами спешно приглашенных в его кабинет членов коллегии МЧК. — Поступило сообщение из Брянска. Тамошние чекисты сняли с поезда известную анархистку Софью Каплун. При ней обнаружено письмо одного из руководителей федерации «Набат» Барона, он же Факторович, к Нестору Махно. Читаю текст: «Теперь в Москве начеку. Пару дней назад местный комитет большевиков взорван бомбой, погибло больше десятка. Дело, кажется, подпольных анархистов, с которыми у меня нет ничего общего. У них миллионные суммы. Правит всем человечек, мнящий себя Наполеоном. Они сегодня, кажется, публикуют извещение, что это сделали они. Барон».

Тяжело вздохнул Мессинг, по-бычьи опустив большелобую, с залысинами голову.

— Выходит, мы ошиблись, приписав теракт белогвардейцам.

Манцев живо возразил:

— Даже если и ошиблись, на оперативных мероприятиях это никак не отразилось, мы на беляках не замыкались, искали широко.

— И то слава богу, — согласился Дзержинский, — и все же несколько очень важных дней мы шли по ложному следу.

— А если Барон ошибается? — осторожно, как и подобает человеку, отвечающему за следствие, спросил Глузман.

Дзержинский вздохнул:

— Если бы… Если бы не одно совпадение, оно же подтверждение. Барон пишет, что эти самые «подпольные анархисты», о которых никто из нас до сих пор и слыхом не слыхивал (слова эти содержали скрытый упрек Мессингу, ведавшему отделом борьбы с контрреволюцией), собираются выпустить воззвание. Сотрудники Евдокимова только что заполучили один, вернее, первый экземпляр этого воззвания. Зачитайте, Ефим Георгиевич.

Гулко откашлявшись, Евдокимов достал из тоненькой папочки листовку, начал читать глухим, безнадежно простуженным голосом:

— «Граждане и братья! Вечером 25 сентября на собрании большевиков в Московском комитете обсуждался вопрос о мерах борьбы с бунтующим народом…»

— Ложь! — не удержавшись от возмущения, воскликнул Манцев.

Укоризненным взглядом Дзержинский остановил своего заместителя. Взглядом же предложил Евдокимову продолжать.

— «…Властители большевиков все в один голос высказались на заседании о принятии самых крайних мер для борьбы с восставшими рабочими, крестьянами, красноармейцами, анархистами и левыми эсерами, вплоть до введения в Москве чрезвычайного положения с массовыми расстрелами… Наша задача — стереть с лица земли строй комиссародержавия и чрезвычайной охраны и установить Всероссийскую вольную федерацию трудящихся и угнетенных масс… Первый акт совершен, за ним последуют сотни других актов, если палачи революции сами не разбегутся».

Евдокимов еще раз откашлялся и закончил:

— Подписано: «Всероссийский повстанческий комитет Революционных партизан».

— Провокаторы! — взорвался-таки Манцев.

— И прямые пособники деникинцев, — добавил Мессинг.

— Все верно, — согласился Дзержинский. — Однако оставим излишние эмоции при себе. Тут есть над чем поразмыслить. Первое, а вдруг это все-таки не анархисты. Обратите внимание на подпись — «Всероссийский комитет». Но у анархистов, как вы знаете, никаких комитетов не бывает, тем более Всероссийских. Второе — и это прямо противоречит первому… Барон утверждает, что у него, то есть у легальных анархистов, ничего общего с этими партизанами нет, однако он знает об их существовании, знает и о том, что они намерены выпустить воззвание, которое действительно появилось вскоре на свет божий…

— Быть может, есть смысл допросить этого Барона? — предложил Глузман.

— Попробуйте, — согласился Дзержинский. — Однако уверен, он ничего путного не сообщит, сошлется на слухи и прочую ерунду.

— Да, похоже, что взрыв все-таки устроили анархисты, — твердо произнес Мессинг и добавил с нескрываемым сарказмом: — Самая р-революционная партия России!

— Если это так, — Дзержинский поднял ладонь, восстанавливая тишину, — то наша задача незамедлительно этих архиреволюционеров и вытащить за ушко да на солнышко!

Феликс Эдмундович снова взглянул на воззвание, отыскал подчеркнутую синим карандашом строчку:

— Обращаю ваше внимание, товарищи, на одно место. Среди так называемых жертв большевиков названы рядом анархисты и левые эсеры. Это неспроста. Я вижу тому только одно объяснение: кто-то из неразоружившихся левых эсеров столкнулся с анархистами, и очень тесно.

Председатель МЧК повернулся к Мессингу:

— Прошу вас, Станислав Адамович, проверить это мое предположение. А что у вас, Василий Николаевич?

Поднялся с места Манцев:

— С минуты на минуту жду вестей с Арбата…

 

Глава 9

К огромному многоквартирному доходному дому на Арбате со стороны Большой Никитской переулками приближался, нещадно отравляя воздух выхлопами смеси газолина и спирта, грузовичок, собранный еще в шестнадцатом году из привозных частей на заводе АМО и принадлежащий ныне Московской чрезвычайной. В кузове под откидным брезентовым тентом подскакивали на скамьях, когда под колесо попадала очень уж крупная булыга, несколько сотрудников комиссии.

Командовал группой комиссар МЧК Илья Фридман, еще молодой парень во флотской форме с надписью «Стерегущий» на ленточке бескозырки. Комендант комиссии уже не раз предлагал Фридману одеться нормально, как все, соблазнял почти новенькой кожанкой и совсем новой кожаной же фуражкой. Но улыбчивый и добродушный, всегда уступчивый Илья в этом вопросе становился твердым как кремень. Видимо, принадлежность к славному племени марсофлотов составляла для Фридмана не только предмет особой гордости, но и своеобразную форму самоутверждения личности. История не сохранила обстоятельств службы Ильи на морских просторах, находились злопыхатели и завистники, которые утверждали даже, что никакой он не моряк, а бывший солдат Литовского полка. Но чекист, как бы то ни было, из него вышел превосходный! В ударной группе еще при подавлении в восемнадцатом году вооруженного мятежа левых эсеров он выделился и храбростью личной (что было качеством непременным), и быстрой сообразительностью (что также считалось достоинством чрезвычайным, но, увы, встречалось гораздо реже первого). В ударной группе служил и брат Ильи Михаил, во многом схожий со старшим.

Пока машина тряслась на московских ухабах и выбоинах, Фридман пытался, как ему казалось, вести задушевную, воспитательную работу с одним из своих новеньких — еще три дня назад рабочим завода Дангауэра на Владимирском шоссе — Колей Савушкиным, одним из тех, кто был легко ранен при взрыве в Леонтьевском. Педагогический подход Ильи заключался в том, что время от времени он толкал Николая локтем в бок и заботливо спрашивал:

— Ну как, Савушкин, не дрейфишь?

И каждый раз Савушкин вздрагивал и честно сознавался:

— Да боязно…

В конце концов он внес в ответ существенное дополнение:

— Только вы не думайте, товарищ комиссар, что я боягуз какой… Только ведь впервой.

— Ладно, — успокаивал его Илья, — главное, без команды никуда не суйся. И с наганом поаккуратнее. Наше дело живьем брать, так что больше на снасти рассчитывай, — и он выразительно показывал Савушкину крепкий кулак.

— Это я могу, — оживлялся Николай, — мы, дангауэровские то есть, почитай, каждое воскресенье с измайловскими ребятами…

Рассказ о воскресных времяпрепровождениях лихих парней из Дангауэровской слободы, их безусловном превосходстве над слабаками-измайловцами Савушкин закончить так и не успел. Машина остановилась, не доехав до нужного дома несколько десятков метров. В заранее намеченном порядке чекисты вошли в подъезд, поднялись к нужной квартире. Один из чекистов остался на площадке ниже, другой занял место площадкой выше. Убедившись, что все готовы к любой неожиданности, Фридман нажал на кнопку звонка и, откинувшись спиной к стене, замер наготове, сжимая в руке тяжелый «кольт».

Ничего страшного, однако, не произошло. В квартире не оказалось никого, кроме спокойно открывшей дверь хозяйки.

Обыск превзошел все ожидания. Чекисты обнаружили целый склад оружия: пистолеты «кольт» и «веблей-скотт», револьверы «наган» и «смит-вессон», уйму патронов к ним, десятки гранат-лимонок и… динамит. Двадцать фунтовых шашек известной фирмы братьев Нобель, моток — аршин сорок бикфордова шнура. В нижнем ящике пузатого комода нашлась картонка из-под дамских ботинок, доверху наполненная всевозможными взрывателями и капсюлями, а также тяжелый полотняный пояс с инструментами для взлома и отжатия замков. Воровской набор, похоже, был изготовлен по заказу хорошим мастером из превосходной стали.

Перепуганная хозяйка, анархистка Корнеева, на все вопросы отвечала либо плачем, либо несусветными глупостями. Где сейчас ее сожитель Александр Восходов — не знает, откуда оружие и взрывчатка — не знает, люди разные заходили, но кто, как зовут — не знает…

С наступлением темноты весь этот склад понемногу, чтобы не привлечь внимания излишнего, перенесли в машину и вместе с хозяйкой отправили в МЧК. Один крупнокалиберный «смит-вессон» Илья Фридман, питавший мальчишескую страсть к пистолетам и револьверам, сунул за широкий ремень под бушлат — ни в один из карманов он не вмещался.

Оставив в засаде четырех сотрудников, Фридман ушел…

Ночь, судя по тому, что звонков из засады на Лубянку не было (в квартире имелся действующий телефон), прошла спокойно. Утром Фридман отправился туда снова, чтобы принять смену. Шел он со стороны Зубовского бульвара Денежным переулком. Не доходя пересечения с Сивцевым Вражком, комиссар услышал доносившиеся с Арбата выстрелы.

Надо сказать, что утренней стрельбы в Москве уже не было слышно несколько недель, поэтому неожиданный салют — как впоследствии выразился Фридман — ему сразу не понравился. Екнуло сердце, не к его ли ребятам имеет отношение эта пальба? Выстрелы слышались именно со стороны Арбата, более того, они приближались. Вытащив из-за ремня «смит-вессон», еще не опробованный в деле, Фридман шустро заскочил за угол так, чтобы держать под обзором Денежный.

Так и есть! По переулку мчался мужчина в темной тужурке, без шапки и на бегу, не останавливаясь, отстреливался из двух пистолетов. За ним, тщетно пытаясь догнать, также стреляя на ходу, бежали двое — Фридман узнал обоих: Козлов и Савушкин, двое из четырех чекистов, оставленных в засаде.

Узнал — и тут же вскрикнул: нелепо споткнувшись, словно напоролся на протянутую невидимую проволоку, рухнул на мостовую Козлов. Савушкин невольно замедлил бег и нагнулся над товарищем. Это была ошибка, и мужчина в тужурке не замедлил воспользоваться ею — тут же ускорил бег. Бежал правильно — зигзагами, враскачку, видно, не в первый раз уходил от огня. Как бы то ни было, но и Фридман, выпустив по ногам беглеца подряд две пули, тоже не сумел попасть.

Мгновенно оценив изменившуюся обстановку, мужчина отшвырнул один из своих пистолетов, видимо, обойма в нем была уже расстреляна, выхватил из-за пазухи гранату и метнул в сторону чекиста. Илья кинулся на землю, прикрыв голову руками… Взрыва не последовало, потом уже Фридман сообразил, что спасло его почти чудо: террорист просто не успел выдернуть чеку взрывателя. Но время он выиграл. Тех нескольких секунд, что Илья провалялся на мостовой, мужчине хватило, чтобы свернуть в Сивцев Вражек и скрыться во дворе большого жилого дома.

Вбежав во двор следом за ним, Фридман остановился, чтобы оглядеться и перевести дух. Бандита, конечно, никакого он не увидел. Илья стоял не остерегаясь. Ему уже было ясно, что беглец человек опытный, первым стрелять не станет, дабы не обнаружить себя. Оглядел двор — пусто. Выходит, надо ждать подкрепления в лице Савушкина, чтобы идти осматривать подряд все квартиры, подвалы, чердаки, для этого надо оцепить дом, а то и квартал. Тоскливо… Если Савушкин и найдет его здесь, все равно придется отсылать его за настоящей помощью.

Неожиданно услышал откуда-то сверху оклик:

— Эй, матрос!

Поднял глаза: в окне второго этажа отчаянно размахивал руками, стараясь привлечь его внимание, старик в одной нижней рубахе:

— В будке он, зараза, в будке!

И тут же над головой чекиста просвистела пуля. Не дожидаясь второй, Илья мгновенно укрылся за стволом могучего вяза. Вон оно что! И комиссар беззвучно расхохотался: отчетливо разглядел, что из круглой дыры большой собачьей будки в дальнем углу двора торчит нога в рыжем сапоге!

Выходит, бандит столь поспешно нырнул в дыру, что успел втащить внутрь только одну ногу, да так и застрял. Но в следующий миг Фридману стало уже не до смеха: теперь неизвестный его со двора за помощью не выпустит. Рассчитывать, что Савушкин правильно сориентируется и догадается заглянуть именно в этот двор, не приходилось. Стрелять в воздух неразумно, в «смит-вессоне» оставалось всего четыре патрона, в собственном «кольте» восемь. Для серьезной перестрелки маловато, тем более что Илья не знал, сколько выстрелов оставалось в запасе у террориста.

У чекиста был только один выход: предложить неизвестному сдаться, в случае отказа — стрелять по будке, в расчете, что по счастливой случайности не убьет, а только ранит. Тянуть время нельзя было еще по одной серьезной причине — бандит мог уничтожить имевшиеся при нем документы. Последнее соображение положило конец колебаниям.

— Эй ты там, в будке! — зычным голосом заорал Илья. — Выходи! Иначе стреляю наверняка!

В ответ прогремел выстрел…

Илья поднял «смит-вессон», с явным сожалением взглянул на дуло — в него свободно можно было засунуть большой палец, — прицелился, держа оружие обеими руками, тщетно пытаясь угадать, где в этой чертовой будке может оказаться плечо бандита, а где голова, и выстрелил подряд три раза…

Вытащить тело из будки оказалось делом непростым, помог старик в нижней рубахе со второго этажа, выскочивший во двор, когда стрельба закончилась. Фридман перевернул убитого на спину: кровавые пятна растекались по самому центру старой железнодорожной тужурки. Илья наклонился над трупом, обыскал карманы. Документов никаких, только пухлая записная книжка, пачка денег, граната-лимонка, несколько обойм. Подобрал со дна будки австрийский пистолет «манлихер». Еще раз взглянул на лицо убитого: интеллигентное, темная бородка клинышком, усы, высокий, с залысинами, лоб. Нет, раньше он нигде этого человека не встречал.

 

Глава 10

Почему не удалось захватить неизвестного на квартире — позднее стало предметом особого разбора на оперативном совещании. Если не вдаваться в подробности, все объяснялось тем, что конспиративный опыт и чутье явившегося на квартиру анархиста превосходили навыки еще недостаточно поднаторевших в своем деле чекистов. Дзержинский, конечно, был расстроен, что «железнодорожника» (так пока, до опознания, называли убитого) не удалось арестовать, но претензий к Фридману не предъявлял — тот действовал соответственно обстановке. Спасибо вообще, что он по чистому совпадению оказался на пути бандита, а то бы тот ушел, непременно ушел.

При более тщательном обыске вещей убитого в МЧК все же был обнаружен один документ — провалившийся из рваного кармана за подкладку. Удостоверение служащего отделения Московско-Курской железной дороги.

Проверка удостоверения обнаружила интересное обстоятельство: фотография и указанная должность соответствовали действительности. Служащие отделения подтвердили, что этот человек у них точно работал. Но имя и фамилия, утверждал эксперт, были фальшивыми, вписанными после подчистки. Таковым же оказался и домашний адрес, записанный в регистрационной книге по месту работы.

Казалось, следствие зашло в тупик. Выручил неожиданно Мартьянов. Когда документ попал к нему в руки, он уверенно заявил, что или фотографию «железнодорожника», или его самого в натуральную величину он видел в прошлом году и что человек этот имел какое-то отношение к налету на «Центротекстиль».

В ЧК это дело помнили хорошо. Действительно, в восемнадцатом году группа анархобандитов совершила дерзкий налет на трест «Центротекстиль». Несколько налетчиков было схвачено. На допросе в ЧК один из них показал, что анархисты готовили взрыв в помещении Чрезвычайной комиссии, и назвал адрес конспиративной квартиры, где снаряжалась бомба.

Чекисты направились туда немедленно и точно обнаружили металлический ящик размером аршин на пол-аршина, набитый взрывчаткой. Часовой механизм взрывателя был установлен на восемь часов утра, но еще не заведен. Это было более чем странно: на это именно время назавтра в кабинете заместителя председателя ВЧК Яна Христофоровича Петерса было назначено важное совещание членов коллегии и заведующих отделами.

Дальнейшее следствие установило, что агент анархистов, пролезший обманным путем на должность комиссара ВЧК, собирался пронести вечером ящик к Петерсу под видом изъятого сейфа с ценностями и оставить там до утра, когда придет специалист, чтобы вскрыть замок, поскольку ключа не имелось. Точное время начала совещания заговорщикам назвала другая их сообщница, работавшая в ВЧК машинисткой…

По распоряжению Манцева из резервного архива немедленно затребовали дело «Центротекстиля», подняли все имевшиеся в нем документы, фотографии, приметы налетчиков и другие материалы. Долго искать не пришлось, все сличения без сомнений привели к одному знаменателю: «железнодорожник», сумевший вырваться из засады на Арбате и застреленный в Сивцевом Вражке комиссаром МЧК Фридманом, — видный анархист Казимир Ковалевич.

Секретарь МЧК Яков Давидович Березин вспомнил эту фамилию, она ему кое о чем говорила. Оказывается, Ковалевич был не только отчаянный боевик, он еще претендовал, и не без успеха, на роль теоретика движения. По некоторым оперативным данным, которыми уже располагал Мессинг, летом Ковалевича видели на Украине при штабе Махно.

Это уже кое-что объясняло. В частности, и то, почему задержанный (но не арестованный) и допрошенный Барон-Факторович, как и предвидел Дзержинский, отвечал на все прямые вопросы уклончивыми ссылками на слухи. Барон представлял в Москве федерацию анархосиндикалистского толка «Набат». Ее создали украинские анархисты, бежавшие в восемнадцатом году от австро-германских оккупантов. Лидеры «Набата» В. Волин (В. М. Эйхенбаум, родной брат знаменитого литературоведа профессора Б. М. Эйхенбаума) и П.А. Аршинов (Марин) проповедовали теорию так называемой «третьей революции», а если проще, агитировали за свержение Советской власти и немедленное провозглашение «безвластного» общества.

«Набатовцам» удалось подчинить своему идейному влиянию Махно (Аршинов сидел с ним вместе при царе в Бутырской каторжной тюрьме), если вообще можно было говорить о чьем-либо влиянии на самолюбивого и взрывного батьку. Они послали в Гуляйполе видных анархистов Иосифа Гутмана, Макса Черняка, Михаила Уралова. Потом заявились и сами. Волину Махно доверил председательство в своем «реввоенсовете», Аршинову — заведование «просветительно-культурной частью» и редактирование газет «Путь к свободе» и «Повстанец».

Однако в чисто военных вопросах Махно с отцами-анархистами не считался вовсе. И все же, сознавал это батька или нет, но Волин и Аршинов всячески подталкивали его на обострение и без того достаточно сложных отношений с Советской властью.

Из записей, обнаруженных в книжке Ковалевича, явствовало, что он имел прямое отношение к «анархистам подполья». Ну а раз он прибыл в Москву от Махно, то, понятно, Барон о нем ничего не сказал и не скажет. Дзержинский и Манцев не исключали, что Барон действительно не имел прямого касательства к взрыву, но помочь следствию в выходе на «анархистов подполья» мог, да не захотел.

…Через два почти года, 16 августа 1921 года в Москве группа вооруженных бандитов совершит налет на кассу ГВИУ — Главного военно-инженерного управления и захватит сто миллионов рублей. При погоне и перестрелке на Смоленском рынке несколько человек было убито и ранено. Один из задержанных налетчиков назвал своих сообщников. Сотрудники МЧК их арестовали. Среди них оказались… уцелевшие участники группы «анархистов подполья» И. Шапиро, В. Потехин, П. Турчанинов (Лев Черный), И. Гаврилов, И. Бубнов, Т. Каширин и другие. В числе этих других был и… Барон! На допросах выяснилось, что первое сообщение о взрыве в Леонтьевском печаталось в квартире Льва Черного на Зацепе, где с ним и ознакомился Барон, все, следовательно, знавший из первых рук, а не «по слухам»… На совести грабителей ГВИУ было несколько жестоких налетов, многочисленные убийства. Девять самых активных участников анархобандитской группы были по постановлению МЧК расстреляны…

Теперь все надежды чекисты возлагали на содержание записной книжки Ковалевича. Часть записей была зашифрована, ими предстояло заняться специалистам. Но некоторые адреса, фамилии, клички, суммы захваченных денег, их получатели были занесены, как говорили когда-то в разведке, клером, то есть открытым текстом. Так были установлены конспиративные квартиры и явки в кофейне на Пречистенском бульваре напротив памятника Гоголю, в Глинищевском переулке, на Собачьей площадке, в других местах.

Манцев читал адреса вслух, Мессинг выписывал их на отдельные листки и тут же отдавал распоряжения сотрудникам, конкретно по каждой явке. Покончив с адресами, Василий Николаевич стал выбирать клички: Петр, Дядя Ваня, Черепок…

Дзержинский оживился, похоже, в нем проснулся старый конспиратор, привыкший держать в памяти десятки, а то и сотни псевдонимов.

— Ну-ка, ну-ка, позвольте… Петра не знаю, Дядю Ваню тоже…

— Я знаю, — мрачно отозвался Мартьянов, — бандюга и убийца… Настоящая фамилия Леонид Хлебныйский, а может, и не настоящая, проходил и как Приходько.

— А зато я знаю, — сказал Дзержинский, — кто такой Черепок. Если не совпадение, то это старая и очень прозрачная кличка Доната Андреевича Черепанова, одного из вожаков прошлогоднего мятежа левых эсеров и члена их Центрального комитета.

Манцев вскочил с места:

— А бывший особняк графини Уваровой в Леонтьевском тогда занимал именно ЦК левых эсеров!

Пробасил молчавший до сих пор Евдокимов:

— Все ясно! Донат и навел, не иначе. Потому и прошли так уверенно с Чернышевского, словно к себе домой…

Дзержинский согласился:

— Похоже, очень похоже, что именно так и есть.

Он нахмурился, вспоминая нечто неприятное.

— Как раз Черепанов вместе с Юрием Саблиным арестовал меня тогда в Трехсвятительском. Кстати, кому-нибудь известно, что с Саблиным?

— Мне известно, — ответствовал Евдокимов, — с ним все в порядке. Он вообще-то хороший парень, увлекся по молодости не тем, чем надо. За мятеж ему дали, кажется, год, тут же и амнистировали за заслуги в октябрьских боях семнадцатого года. Ушел на фронт, командует уже дивизией, вступил в РКП (б).

— Что ж, очень за Саблина рад, — искренне сказал Дзержинский. — А Черепанов?

— Сбежал после мятежа, судили заочно, дали три года. Куда девался, неизвестно.

— Выходит, он в Москве и спелся с анархистами, — сделал вывод Мессинг.

— Выходит, — подтвердил Дзержинский, — и это очень опасный альянс. Реальной угрозы эти авантюристы, давно оторвавшиеся от масс, для революции не представляют, но бед натворить еще могут… Кстати, — обратился он к Манцеву, — в каком контексте там упоминается Черепок у Ковалевича?

— Отметка стоит — «пол. 100 тыс.».

— Выразительно! Что ж, попросите дешифровальщиков ускорить свои изыскания, а вы продолжайте разработку установленных адресов.

В дверях кабинета неслышно вырос помощник:

— Разрешите, Феликс Эдмундович?

— Да, что у вас?

— Еще одна срочная депеша из Брянска.

Председатель быстро пробежал глазами текст перепечатанной шифровки, с досадой бросил на стол.

— Час от часу не легче. Дурные вести, товарищи. В Брянске арестован некто Лещинский, резидент белопольской «двуйки». У него на связи был когда-то один из вожаков местной федерации анархистов некто «товарищ Тиль». Лещинский показал, и эти показания подтвердились объективной проверкой, что тамошние анархисты похитили в Брянском арсенале и переправили в Москву около ста пудов динамита.

Стукнул тяжелым кулаком по столу Евдокимов:

— Черт! Да как им удалось провезти? Это же целый вагон надо!

Дзержинский лишь развел руками:

— Эту задачку мы поручим решить транспортной ЧК. Меня сейчас другое интересует. Товарищ Мартьянов, в какой упаковке был динамит на Арбате?

Феодосий встал, доложил:

— Заводской пудовый ящик, Феликс Эдмундович. Заполнен наполовину. Еще один, пустой, обнаружен на кухне. Вернее, был пустой, хозяйка его для своих нужд приспособила.

Дзержинский повертел в сухих, чутких пальцах карандаш, бросил с досадой на сукно стола:

— Вот и вся арифметика анархистская. Полтора пуда ушло на бомбу. Это полтора пуда. Двадцать фунтов найдено на Арбате. В Брянском арсенале, округлим для ровного счета, украдено сто пудов. Это сто ящиков. О двух нам известно. Спрашивается, где остальные девяносто восемь? Вы представляете, товарищи, что еще они могут натворить, имея столько взрывчатки?!

— Нужно искать, — глухо произнес Манцев.

— Не искать, а найти! — энергично, даже резко поправил его Дзержинский. — Они не успокоятся на Леонтьевском. Тем более что главная цель — убийство Ленина — не достигнута. Они, уверен, знали, что Владимир Ильич собирался приехать в МК. Ведь доктор Обух уговорил его поехать в госпиталь буквально в последний момент. Ильич решил, что встреча с ранеными красноармейцами сегодня важнее, чем выступление перед активом. И слава богу, что перерешил. Нового взрыва, или даже серии взрывов, можно ожидать где угодно и в любой момент!

Жестокий приступ кашля прервал нервную речь Дзержинского, буквально согнул его пополам. Справившись с приступом, глухим астматическим голосом Феликс Эдмундович отдал последнее распоряжение:

— Все адреса по расшифровке взять под плотное наблюдение. В предположительно самых важных — обыски и засады.

 

Глава 11

С засадами в этот день как раз было плохо. Словно злой рок играл с чекистами обидные шутки.

Часа через два после того, как сорвался в дверях конспиративной квартиры на Арбате и едва не сбежал Казимир Ковалевич, туда явились новые посетители — мужчина плотного сложения и ничем внешне не примечательная молодая женщина. Остававшиеся в квартире два чекиста Стеблов и Бочкин их тут же арестовали. Имена задержанных — Хиля Ценципер и Фаня Барон — сотрудникам ничего не говорили. Если бы знали они, кто попал в засаду — опаснейшие боевики! Фаня к тому же была одной из вдохновительниц группы. (Через два года она совершит побег из рязанской тюрьмы, примет участие в вооруженном нападении на кассу ГВИУ, будет в который раз арестована, но теперь уже за все свои преступления расстреляна.)

Относительная легкость задержания, проявленная при этом анархистами покладистость жестоко подвели не слишком опытных чекистов. Арестованных усадили в дальней комнате квартиры. С ними находился Стеблов, вооруженный наганом, заткнутым за пояс. Бочкин же пошел в переднюю к телефону: сообщить в МЧК о задержании двух анархистов.

Улучив удобный момент, Ценципер выхватил у беспечно расхаживавшего по комнате Стеблова наган и ударом рукоятки по голове оглушил его. Фаня Барон мигом сорвала с подушки на кровати наволочку, сделала из нее кляп и заткнула им рот потерявшему сознание чекисту. Затем Стеблову простынями связали руки и ноги.

Осторожно, на цыпочках боевики вышли в прихожую и столь же успешно обезоружили и связали Бочкина. Затем они сорвали со стены телефонный аппарат, разбили трубку и ушли…

На уже упоминавшемся оперативном разборе всем сотрудникам, находившимся на Арбате в засаде, изрядно попало. Дело, конечно, было не в служебном разносе — в анализе допущенных по недостатку опыта ошибок, извлечении из оных должных выводов и уроков.

Но в тот день, увы, это была не последняя неудача…

Захват второй известной квартиры анархистов — в Глинищевском переулке, Соединявшем Тверскую с Большой Дмитровкой, — с самого начала обещал определенные сложности. Предварительное наблюдение установило, что квартира большая и многонаселенная, точнее — в ней бывает изрядно посетителей. К тому же рядом находилась самая шумная, центральная улица города. Это приходилось учитывать особо.

Дом заранее обложили со всех сторон, в частности, перекрыли проходящие по задам запутанной конфигурации проходные дворы, что тянулись до самой Страстной площади.

Убедившись, что все подходы находятся под жестким наблюдением и никаких подозрительных личностей поблизости не болтается, Мартьянов дал сигнал о начале операции. Четыре чекиста заняли площадки ниже и выше этажом. Сам Феодосий и Илья Фридман замерли у стены справа и слева от двери, рядом с ними еще два сотрудника. Приглашенная из домового комитета женщина-партийка нажала на кнопку звонка.

— Кто там? — послышался приглушенный толстой обивкой мужской голос.

— Домком, Семенова. Насчет карточек, — трубным голосом объявила женщина и осторожно отступила в сторону.

Послышалось звяканье цепочки, скрежет отодвигаемых засовов, клацанье замка. Едва дверь стронулась с места, уже готовый к этому моменту Фридман с силой швырнул ее за ручку на себя и буквально ворвался в прихожую. За ним влетели Мартьянов, другие сотрудники.

Захваченные врасплох анархисты оказать вооруженного сопротивления попросту не успели. Чекистам, как выяснилось, повезло и в том отношении, что обитатели логова в Глинищевском еще не знали о провале арбатской квартиры. Но узнать об этом могли буквально через час, а тогда кто его знает, как повернулось бы дело. Во всяком случае, здесь все обошлось без единого выстрела. Фридман сильным ударом рукоятки «кольта» выбил «наган» из окостеневшей руки анархиста, оказавшегося, как он ответил при допросе, довольно известным до революции еще Афанасием Ляминым. Сам Мартьянов сноровисто заломил руку террористу, в котором тут же опознал своего давнего знакомого по июльским дням восемнадцатого года:

— Ба! Да никак Федя-Боевик? Он же Николаев? Ты же вроде в левых эсерах числился? Как же так?

Благодушно выговаривая Николаеву, но в то же время удерживая его словно замком в состоянии до злых слез беспомощности, чекист извлекал из одежды задержанного разные прелюбопытные предметы. На пол один за другим легли наган-самовзвод офицерский, английский пистолет системы «веблей-скотт», несколько снаряженных обойм к нему, горсть наганных патронов, граната-лимонка, короткий, до бритвенной остроты отточенный финский нож, пачка денег, стальной кастет с шипами.

Разоруженный Николаев только и смог, что процедить зло сквозь зубы:

— Гад!

— Да ладно, Федя, не ругайся! — весело пробасил Мартьянов, довольный уже тем, что без кровопролития удалось взять вооруженного до зубов Федю-Боевика. Покончив с обыском и убедившись, что в квартире больше никого нет, Мартьянов громко позвал: — Захаров!

— Здесь я! — в прихожую вбежал один из оставленных на верхней площадке чекистов.

— Вместе с Чебурашкиным отвезешь этих двоих на Лубянку. Выводи черным ходом.

Лямина и Николаева увели, предварительно связав им руки за спиной. Взятое у них, а также обнаруженное в квартире оружие Захаров вынес как-то очень непочтительно в плетеной кошелке, которую нашел на кухне. Оставив в квартире засаду из четырех сотрудников, Мартьянов и Фридман тоже ушли. Перед возвращением на Лубянку им предстояло лично произвести рекогносцировку еще одной, предположительно важной конспиративной квартиры анархистов на Собачьей площадке.

Меж тем в крохотном кабинетике на Лубянке Наталья Алексеевна Рославец допрашивала задержанную на Арбате подругу Александра Восходова. Рославец, худенькая, большеглазая, с вздернутым носиком и припухлыми скулами, походила на курсистку-бестужевку. Невозможно и представить было, что эта скромная, застенчивая женщина — активная участница революционного движения, дважды арестовывалась при царе, приговорена заочно к смерти левыми эсерами за то, что принципиально и резко порвала с ними после событий 6 июля. В МЧК на ответственный пост члена коллегии она, уже член РКП (б), была направлена по личной рекомендации Манцева.

До мятежа восемнадцатого года левые эсеры занимали в ВЧК много важных постов, включая пост заместителя председателя. Им был В. Александрович, один из руководителей заговора. После ликвидации «петушиного заговора» произошел фактически политический крах этой некогда достаточно популярной партии. Многие левые эсеры, в том числе такие видные, как Ю. Саблин, А. Устинов, А. Колегаев, Г. Закс, Н. Рославец, полностью перешли на большевистские позиции и вступили в РКП (б).

Вопрос о назначении Рославец на чекистскую работу решался персонально на заседании Московского комитета РКП (б). В последующие годы Наталья Алексеевна, зарекомендовавшая себя как исключительно добросовестный и ценный работник, занимала важные посты начальника секретной части Особого отдела ВЧК, начальника секретно-оперативного отдела и члена коллегии Всеукраинской ЧК в ту пору, когда ВУЧК возглавлял переведенный из Москвы все тот же Манцев.

Сейчас по просьбе Василия Николаевича Рославец уже довольно долго допрашивала, а точнее, как женщина с женщиной беседовала доверительно с задержанной анархисткой. Она уже поняла, что Корнеева человек морально надломленный, подавленный трагической гибелью ни в чем не повинных людей. Наталья Алексеевна интуитивно чувствовала, что женщина, когда выйдет из состояния послеистерического оцепенения, даст абсолютно чистосердечные показания. Так оно и произошло.

— Вот посмотрите, Настасья Карповна, — мягко сказала Рославец, выбрав подходящий момент, — это воззвание, которое ваши друзья распространили по городу. Несколько экземпляров его найдено в вашей квартире. Вы сами-то его читали?

— Читала…

— Здесь написано, что взрыв в помещении МК большевиков — это месть за семерых махновцев, расстрелянных в июне в Харькове по постановлению чрезвычайного военно-революционного трибунала. Так?

— Да, так…

— Но ведь логично было, если бы «анархисты подполья» отомстили лицам, вынесшим этот приговор, — Пятакову, Раковскому и другим, работающим на Украине…

— Да, так… — женщина еще не понимала, к чему клонит Рославец.

— Но они этого не сделали, и акт мести осуществили почему-то в Москве, это столица РСФСР, а не Украинской Советской Республики…

— Я не знаю, почему так…

— А вы вдумайтесь. МК большевиков не имел никакого отношения к харьковскому приговору, который, с моей точки зрения, был совершенно справедлив. Значит, этот взрыв вовсе не месть, мстят ведь всегда конкретным людям. И убиты не судьи, а рядовые московские рабочие и работницы. И товарищ Загорский, который родом с Урала и никогда в жизни на Украине не бывал… Значит, это акт не мести, а политической борьбы против советской власти вообще и партии большевиков в частности. Причем в самое трудное время, когда Деникин стоял почти у Москвы и нависла реальная угроза над революцией. Выходит, это контрреволюционный акт, выгодный только белогвардейцам.

Женщина зарыдала, уткнувшись опухшим лицом в пуховый платок. Потом пробормотала, давясь слезами:

— Это была ошибка, да, ошибка, нам сказали, мы не знали, что там будут рабочие… Нам сказали, что будут обсуждать репрессии против населения.

— Кто сказал? — быстро спросила Рославец. — Черепок.

— Черепанов, Донат?

— Он…

— А что это за организация такая — «Повстанческий комитет Революционных партизан»?

— Да нет никакого комитета… Мы себя называем «анархистами подполья» или «революционными партизанами» в отличие от легальных анархистов.

— А почему подписали «Комитет»?

— Когда узнали, кто на самом деле погиб в Леонтьевском, то взять на себя ответственность сразу, как положено, побоялись. Вот и придумали «Комитет». Нету его, никакого комитета…

Это походило на правду. Рославец было доподлинно известно, что анархисты принципиально не признавали никаких комитетов. Разумеется, она не стала говорить допрашиваемой, что эта подпись — «Комитет» — родилась у вожаков организации не только из-за страха взять на себя ответственность, но и чтобы отвести подозрения следствия, что и было в какой-то степени достигнуто. Несколько дней чекисты топтались на месте в поисках осколков белогвардейского заговора.

— Ну ладно, — покончила Рославец с этим вопросом, — теперь скажите, кто же в вашей группе главный?

— Соболев, Петр… Кто метал бомбу, не знаю, но когда уходили, нес он. Петр-то сильный и злой… Остальные перед ним… — женщина пренебрежительно показала рукой над полом.

— А где он живет?

— Не знаю… Никто не знает. Иногда у нас ночевал.

— А Черепанов?

— Тоже не знаю. И Восходов не знает. Он сам приходил.

Допрос продолжался еще минут тридцать, пока женщина не взмолилась:

— Простите, не могу больше говорить… Устала. Да и не знаю больше ничего.

Рославец сама открыла дверь в коридор и приказала конвоиру:

— Уведите арестованную. Разместите в одиночной.

Вернувшись в кабинет, подняла трубку телефона:

— Манцева… Василий Николаевич? Рославец. Подруга Восходова показала, что в день взрыва у них на квартире было семь человек. Она лично знает не всех. Были Черепанов, некто Глагзон, приехавший из штаба Махно. Пиротехник у них Азаров, он же Азов, Василий. Унес бомбу Петр Соболев. Похоже, он у них главная фигура, тот «Наполеон», которого поминал в письме Барон… Нет, Ковалевич занимался листовками, деньгами и поддержанием связей с эсерами в других городах… Не только с левыми, но и максималистами. Еще был Барановский… Нет, остальных она по фамилиям не знает, только клички. Еще помнит, что Азов приезжал откуда-то из-за города. У меня все.

Рославец опустила трубку и крутнула ручку отбоя.

 

Глава 12

А тем временем события в Глинищевском нарастали, как снежный ком для рождественской бабы. Через час после того, как увезли Лямина и Николаева, к дому подошел высокий мужчина в бекеше, осмотрелся воровато по сторонам и шмыгнул в подъезд. Он поднялся на нужный этаж и открыл дверь конспиративной квартиры своим ключом… Хорошо, что сигнальщик, укрывшийся на лестничной площадке в доме напротив, успел дать знать чекистам, что, возможно, идет «гость».

Человека в бекеше обезоружили. Он оказался анархистом, известным по кличке Батя. Едва отвели его в дальнюю комнату, как заявился еще один и опять со своим ключом. Его тоже мгновенно скрутили, изъяли из карманов три револьвера, множество патронов и гранату. Когда задержанного уводили в импровизированную арестантскую, у него на глазах, к полному изумлению старшего по засаде комиссара МЧК Николая Павлова да и других чекистов, блестели самые натуральные слезы невероятной досады… Это было столь необычным для боевика-анархиста, что Павлов даже впал в состояние некоторого душевного смятения. Все объяснилось само собой, когда установили личность задержанного. Им оказался… злополучный Хиля Ценципер, который всего лишь три часа назад так лихо вырвался из засады на Арбате!

«Да, уж кому не повезет…» — сочувственно вспомнил Павлов малопристойную, но весьма подходящую к месту юнкерскую поговорку…

Еще через полчаса в той же прихожей был взят следующий посетитель, участник террористического акта (чего чекисты тогда, конечно, не знали) Миша Гречаников. Он был очень силен, ловок, обладал превосходной реакцией. Прежде чем Мишу скрутили, он устроил настоящую рукопашную схватку, в результате чего вся мебель в прихожей оказалась изломанной, большое зеркало вдребезги разбитым, а физическое состояние Павлова, Чебурашкина и младшего Фридмана изрядно ухудшено.

Всего в этот день было взято одиннадцать до зубов вооруженных анархистов и других лиц, входящих в группу. К сожалению, не удалось задержать двенадцатого…

Опять сказался недостаток опыта. Так уж вышло, что боевые чекисты, дежурившие в засаде, что называется, набили руку в задержании самых опытных преступников, умели противостоять и огнестрельному, и холодному оружию, но о многих специфических тонкостях конспирации пока еще и не догадывались. Владели ими в достаточной степени те сотрудники, у кого был за плечами опыт подпольной работы до революции. Но таковых в составе засады не имелось, а специальными школами для подготовки квалифицированных оперативных работников ЧК еще не обзавелась.

…Утром на квартире в Глинищевском находились последние задержанные — двое мужчин и девушка, которая просила называть ее «товарищ Тата». Картину, которую лицезрел бы сторонний наблюдатель, можно было назвать идиллической. «Товарищ Тата», приткнувшись за круглым обеденным столом, молча вязала (в сумке, отобранной при аресте, у нее кроме браунинга имелись два мотка шерсти, крючки и половина кофты). Рядом с ней пристроился, клюя носом, Николай Савушкин. Чуть поодаль, покачиваясь в кресле-качалке из крученой соломы, изучал стопу анархистских брошюр и газет Миша Фридман. Тихо… Лишь мерно тикали часы-ходики на стене.

В соседней комнате находились еще два чекиста. Дверь из этой комнаты вела уже в кухню. Из окна комнаты можно было видеть подъезд дома напротив, где занимал свой пост чекист-сигнальщик, наблюдавший за переулком. Кухня же была устроена странным образом. Одно из двух ее окон выходило на… лестничную площадку. Такая планировка встречалась иногда в старых московских домах, тех, где на первом этаже имелась маленькая квартирка для консьержки. Последняя имела возможность видеть всех входящих в дом.

На подоконнике кухни стояла большая кастрюля под крышкой с супом, рядом — миска с двумя солеными огурцами, луковицей и несколькими ломтями белого (!) хлеба, давно в Москве невиданного. Чекисты, еще ночью сгрызшие прихваченные из дому сухари, в сторону подоконника старались не смотреть.

Фридман поднял очередную прокламацию, вполголоса с интересом прочитал, изредка изрекая собственные комментарии:

— «Большевики (мы, стало быть)… ныне царствующая самодержавная коммунистическая партия (красиво излагают!)… захватила всю власть в свои руки — отняли у трудящихся все их завоевания, все фабрики, заводы, землю… задавили всякое право человека, всякую свободу, всякую независимость…» Скажи-ка, а я и не заметил! — Михаил недоуменно покачал кудрявой головой и продолжил чтение: — «Долой всякую власть — источник угнетений! Зажигайте всюду пожарища новой революции!»

С усмешкой обратился к «товарищу Тате»:

— И это все, что вы можете предложить народу — пожарища?

Женщина ответила не раздумывая, как заученное, с вызовом:

— Разрушение — это и есть созидание! Без всякой власти и комиссаров, без насилия и армии!

Фридман от нечего делать не прочь был вступить в теоретический спор. Поэтому возразил:

— А взрыв в Леонтьевском, это нешто не насилие? А Деникина и Колчака вы как, без армии, уговорами ко всеобщему братству людей труда убедить хотите?

Истерически, покраснев так, что враз стала некрасивой, кричит «товарищ Тата»:

— Да! Мы зовем народ ко всеобщему бунту! Только всеобщий бунт может стать и станет прологом подлинно социальной революции! И Деникина сметет всеобщий бунт!

Михаилу уже надоело спорить с фанатичкой. Досадливо махнул рукой и подвел итог так и не состоявшейся дискуссии:

— Ладно, потолковали, и хватит. Ваших бунтовщиков Деникин разгонит казачьей полусотней, без шашек даже, одними нагайками. А наша революция непобедима, потому что опирается на силу вооруженного народа. Точка и факт! Потому-то вы и беситесь…

Заскучавший от спора, в котором он не очень разбирался, хотя и стоял всецело на стороне старшего товарища, Савушкин бесцельно бродил по квартире. Анархистские брошюрки его не интересовали, ничего другого почитать в комнатах не нашлось, да и читать, сильно подозревал, в засаде не полагалось, равно как и спорить с задержанными. Почему в глубине души он и не одобрял поведения своего прямого начальника, каковым, безусловно, являлся в текущий момент для него товарищ Фридман Михаил, как, впрочем, и все остальные чекисты, здесь присутствовавшие.

Закуталась зябко в платок и умолкла Тата, зыркая изредка по сторонам мрачными, глубокой синевы глазищами. Нет-нет, взор ее со скрытой тревогой останавливался на циферблате ходиков и на миске с едой, стоявшей на подоконнике кухни. Единожды она даже сделала попытку пройти туда, но Фридман так глянул на нее, что она тут же осеклась.

Савушкин несколько раз пересек комнату и кухню по длинной диагонали, задержался на мгновение у подоконника, машинально, не думая, взял из миски аппетитно выглядевший огурчик и… с хрустом съел. Уловив презрительный взгляд анархистки, смущенно пробормотал:

— Извините, гражданка Тата, не удержался…

— Да чего уж, — спокойно ответила женщина, — ешь… Мог бы и меня угостить. Мы тоже небось люди.

— Можно? — с нескрываемой надеждой в голосе обратился Николай к Фридману.

— Давай, — не раздумывая, почувствовав, как враз голодной слюной оросило рот, разрешил Михаил. — Не пропадать же добру. И наших ребят покорми.

Обрадованный Савушкин, не дожидаясь повторного разрешения, мгновенно подхватил миску и честно, с зачетом съеденного им огурца, разделил ее содержимое между чекистами и задержанными. И ни он, ни его товарищи не заметили злорадного огонька, на миг вспыхнувшего в бездонных глазах анархистки.

А через час примерно в переулке появился еще один прохожий, сразу привлекший внимание чекиста-наблюдателя. То был крепкого сложения мужчина лет тридцати, одетый в потрепанную коричневую тужурку, брюки-галифе, на голове ворсистая кепка с отложными наушниками. Обе руки глубоко засунуты в карманы. «Скуластый, настороженный», — привычно отметил про себя наблюдатель самое характерное во внешности и поведении неизвестного.

Мужчина вошел в подъезд, поднялся по лестнице, поравнялся с окном в кухню конспиративной квартиры, искоса глянул на подоконник и, словно ошпаренный, круто развернулся и устремился обратно вниз. Он бежал, перепрыгивая через ступеньки, по-звериному ловко, почти не производя шума. Кинулся следом чекист, дежуривший на верхней площадке. Пробегая мимо двери квартиры, успел нажать на кнопку звонка и крикнуть: «Уходит!»

Истерически захохотала «товарищ Тата», торжествующе тыча пальцем в опустошенную миску. Поймал ее взгляд Савушкин в ужасе — он все понял! Миска не просто так стояла на окне… Должно быть, каждый огурец, каждый ломоть хлеба и луковица тоже имели какое-то тайное, ему неведомое значение и смысл.

— Сигнал! — в отчаянии закричал он Фридману. — Я ж сигнал ему дал!

Выхватив наган, Николай стремглав вылетел из квартиры. Уже тоже все понявший Михаил успел поймать за локоть кинувшуюся было к двери анархистку, отбросил ее в комнату и побежал следом за Савушкиным.

Меж тем мужчина в тужурке выскочил из подъезда, с ходу выстрелил два раза перед собой, расчищая путь к бегству, и кинулся к Тверской. Бежал грамотно, петляя, достаточно плотно отстреливаясь с обеих рук так, чтобы помешать преследователям вести по нему самому прицельный огонь. А бежали за ним трое — Савушкин, Фридман и наблюдатель. Савушкин впереди всех, самый молодой и быстрый, к тому же его подхлестывало страстное желание исправить свою же ошибку.

Анархист, хоть и был лет тридцати, а то и старше, похоже, обладал отменным здоровьем, да и бегать умел. В ужасе шарахнулись от него прохожие, когда он пулей промчался мимо дома знаменитого булочника Филиппова, пересек, едва не поскользнувшись на трамвайном рельсе, узкую Тверскую и устремился к Страстной площади… На какое-то мгновение он задержался, но тут же, выпустив назад еще две пули, свернул в длинный Гнездниковский переулок. Это было рискованно — в Гнездниковском располагалось управление московской милиции. Но резон определенный был: отсюда начиналась паутина прихотливых переулков, со множеством проходных дворов, церквушек, старых городских усадеб с запущенными садами. Проскочи он опасное место — и вполне можно уйти, раствориться, сгинуть бесследно. Ищи потом ветра в поле…

Но ему не повезло. Не повезло и молодому сотруднику милиции, выходившему в этот самый момент на улицу. Поняв, что происходит, милиционер сделал попытку задержать беглеца, успел даже схватить его за рукав, но, получив в упор пулю в грудь, рухнул замертво на мостовую. Но все же именно эта секундная задержка и решила судьбу бандита. Соскочил с мотоцикла подъехавший по редкому стечению обстоятельств к управлению сам начальник московского угро, вчерашний чекист Трепалов, кинулся наперерез… Теперь беглец оказался меж двух огней. Он швырнул гранату, но, как и Ковалевич, не успел выдернуть чеку, а в следующую секунду и сам был сбит навзничь двумя пулями из маузера начальника угро.

Первым к нему подбежал Савушкин. Даже ему, видевшему в своей жизни всего одного убитого, сразу стало ясно, что этот человек мертв…

Труп обыскали. При нем было три револьвера, еще одна граната, записная книжка и восемь документов, из которых четыре были выписаны на разные фамилии. Но на других фамилия была указана одна, и настоящая — Петр Соболев.

Подбежавший Фридман первым делом просмотрел записную книжку. В ней была целая бухгалтерия, отметки о добытых при многих налетах деньгах, суммы, выданные различным лицам, израсходованные на всякие нужды, в том числе — наем квартир, с адресами и фамилиями владельцев. Были в книжке фамилии и Черепанова, и других левых эсеров, и не только их.

В тот же день еще на одной конспиративной квартире на Рязанском шоссе были схвачены, обезоружены и доставлены в МЧК еще семеро анархистов.

 

Глава 13

Сумрачный и по внешнему виду, и по душевному состоянию был в этот день Дзержинский. Молча, без обычной заинтересованности прослушал доклад Манцева об открытиях, сделанных в записной книжке Соболева.

— Так что метальщик снаряда и, без всякого сомнения, он же руководитель акции и организации в целом Соболев ликвидирован. Это подтверждается и найденными при убитом документами, и показаниями арестованных анархистов, которым был показан труп…

Дзержинский согласно кивнул головой и плотно охватил пальцами виски, раскалывающиеся от пульсирующей боли.

— Еще один… И этот милиционер. Его фамилия Глухов? Да, Глухов… Ненавижу насилие. Когда слышу об очередной жертве, это причиняет мне физическую боль. Ненавижу…

Манцев не мог скрыть удивления:

— О чем вы, Феликс Эдмундович? Конечно, Глухова жаль. Но при чем тут Соболев? Это же бешеная собака.

— Знаю… Но даже бешеные псы рождаются нормальными славными щенками. Возможно, у Соболева есть мать, близкие…

Манцев счел долгом отвлечь председателя от этих неожиданных для него переживаний:

— Вы не должны так, Феликс Эдмундович. Партия вложила в наши руки меч революции.

— Но и с мечом в руке надо сохранять доброту в сердце. Иначе беда. Страшно даже не само насилие, без этого нам пока не обойтись. Но до крайности опасно привыкание к насилию. А это грозит каждому из нас, сотрудников ВЧК. Не могу привыкнуть к этим смертям, к этой, увы, неизбежной жестокости революции и гражданской войны. Боюсь, она нам еще отзовется…

— Не мы развязали войну!

— Конечно, не мы начали первыми… Только сознание этой истины и помогает мне выдерживать все. Вы правы, Василий Николаевич, правда революции и правда истории на нашей стороне. Тем более наша борьба должна вестись высокоморальными средствами. Дурные средства могут обесценить, скомпрометировать даже святую цель. На этом, кстати, свихнулись и анархисты, и левые эсеры.

Дзержинский налил в стакан воды, отпил глоток. Затем продолжил разговор, по всему судя, имевший для него особое значение.

— Борьба во имя высоких идеалов означает борьбу милосердную. Никак не иначе. Жестокость ведет к вседозволенности. Если мы не будем помнить постоянно об этом, то разложим себя изнутри. Даже в самых тяжких, невыносимо тяжких обстоятельствах мы должны оставаться рыцарями. Рыцарями диктатуры пролетариата.

Феликс Эдмундович выпил еще воды и решительно встряхнул головой, давая понять собеседнику, что мгновение откровенности душевной миновало и пора переходить к делу.

— Так вы полагаете?

— Полагаю, — обрадованно, а потому излишне громко отозвался Манцев, — что со смертью своего главаря Соболева штаб «анархистов подполья» развалится. Тем более что их идеолог Ковалевич тоже убит.

— Ошибаетесь, Василий Николаевич. Все будет как раз наоборот. Владимир Ильич не случайно подчеркивал, что анархизм — это порождение отчаяния, психология выбитого из колеи интеллигента или босяка. Архитеррор всегда привлекал самые горячие головы и самые безрассудные. Именно в отчаянии, что все рушится, они пойдут на самую сумасшедшую и кровавую авантюру. К тому же не забывайте, что на свободе пока еще гуляет Черепанов! Это сильная личность и природный вожак.

— Вы думаете, они решатся повторить теракт?

— Непременно! У них чуть не сто пудов динамита, этого хватит на десятки взрывов, да и руки чешутся. Я вот о чем подумал. Белогвардейцы обошлись бы с такой горой взрывчатки по-военному рационально. Склады оружия, узлы связи, мосты, ну, и тому подобное. А этим… — акцентируя внимание собеседника, Дзержинский постучал по столу, — …нужен не просто теракт, а такой, чтобы вся Европа ахнула. Никак не меньше. Пристрастие к театральным эффектам у анархистов да и у левых эсеров в крови.

Манцев уже включился в ход мыслей Дзержинского:

— Выходит…

Феликс Эдмундович не дал ему договорить:

— Да! По всему выходит, что теперь они замахнутся на Кремль! И расшибутся в лепешку, чтобы подгадать взрыв или 7 ноября, или накануне годовщины революции.

После небольшой паузы председатель МЧК отдал распоряжение:

— Прошу вас, Василий Николаевич, все отделы, всех ответственных сотрудников ориентировать на поиски анархистского арсенала. Это самое важное сегодня дело. Самое срочное. Не оставляйте без внимания ни сигнала, ни ниточки, за которую можно было бы ухватиться.

— Незамедлительно передам ваше указание товарищам, — отозвался Манцев. — Теперь об эсерах…

Встрепенулся Дзержинский:

— Что-то новое?

— Новое… Выяснилось, что в соседней с захваченной нами квартире на Глинищевском живет левый эсер Тарасов. Мы устроили в ней обыск. Нашли взрыватели, идентичные тем, что использовали террористы-анархисты, запасные документы, принадлежавшие Соболеву, даже три поддельных незаполненных бланка ВЧК. Ранее на Тарасова никаких подозрений не было…

— Подождите, подождите, — сообщение взволновало Дзержинского. — Тарасов, как мне помнится, максималист. Но до сих пор максималисты соблюдали лояльность по отношению к Советской власти.

— Так оно и было до последнего времени. Я выяснил, оказывается, максималисты раскололись. Одна часть действительно сохраняет, как вы выразились, лояльность. Другая, к которой принадлежит Тарасов, слилась с неразоружившимися левыми эсерами и «анархистами подполья».

— Доказательства?

— Налицо. В засаде на квартире Тарасова захватили трех максималистов. Все они вместе с «анархистами подполья» участвовали в ограблении кассы Тульского патронного завода. Тогда они взяли три миллиона рублей. Деньги поделили.

— Кого именно арестовали?

— Колодова, проживал под фамилией Костин. Прохорова, при аресте назвался Евстифеевым. Третий вообще фокусник: документы политотдельца Селиванова, в Туле действовал как Родионов, ну, а в Москве опознан как Михайлов.

— Выходит, круги расширяются, — подвел итог Дзержинский. — А ведь это закономерность, Василий Николаевич. Мелкобуржуазные революционеры, не порвавшие со своей средой, неотвратимо скатываются в болото контрреволюции. И заметьте: крайне редко просто отходят от революции, становятся обывателями. Нет! Самыми злыми врагами!

…А в это самое время на дальней по тогдашним меркам окраине Москвы, в Лефортове, в громадном кабинете «Главной военной гошпитали» перед пожилым военврачом стоял раздетый по пояс, подрагивая от холода, Сергей Вересков. В высоком сводчатом окне виднелись еще не опавшие кроны вязов и лип старого кладбища, прочно прозванного москвичами Немецким, хотя официально именуемого иначе — Введенским. Более двух веков хоронили здесь обитателей местности, называемой Немецкой слободой, а того ранее — Кукуем. Сюда, к сердечному другу Францу Лефорту (кстати, и не немцу вовсе, а швейцарцу), наезжал юный царь Петр… Лежали здесь, вдали от родной земли, и французские гренадеры, брошенные на гибель в московские снега «маленьким капралом»— императором Наполеоном, и немецкие солдаты, умершие в плену уже в недавнюю войну, империалистическую.

Но всего боле покоилось здесь умерших от ран и болезней в «Главной военной гошпитали» конечно же русских офицеров и солдат — ветеранов всех войн, что вела Россия за последние два столетия.

Но о грустных этих вещах никак не хотелось думать Сергею, когда вертел его в разные стороны, прощупывал до костей, мял сильными короткими пальцами, обстукивал то со спины, то спереди грубоватый, но, по всему видать, знающий врач. Судя по старому кителю, выглядывающему из-под белого халата, из медиков старой русской армии. Да и властность в нем чувствовалась не профессорская, а типично офицерская.

Ткнув пальцем в несколько синих рубцов и выдернув из ушей резиновые наконечники стетоскопа, доктор осуждающе, словно сам Вересков был в том первейше виноват, буркнул:

— Что ж, голубчик, в целом подлатали вас вполне удовлетворительно. Претензий к медицине с вашей стороны по сей причине нет и быть не должно. Но вот это, — он легонько коснулся рубца под левым соском, — в сочетании с тифом скверная комбинация.

Последние два года здание «Главной гошпитали» с ее метровой толщины кирпичными стенами топилось скверно, если в палатах еще поддерживалась мало-мальски терпимая температура, то в кабинетах врачей было просто холодно.

Подрагивая бледной кожей, враз покрывшейся гусиными цыпками, Сергей упавшим голосом спросил:

— Что вы хотите сказать… — и добавил на всякий случай подхалимски, — профессор?

На «профессора» военврач никак не отреагировал, наоборот, даже рассердился:

— Да не бледнейте, Вересков, вы же командир, а не кисейная барышня! Я же не сказал, что это навсегда. Окрепнете, подлечитесь, через годик мы снова с вами встретимся.

— Да через год война кончится!

— Ну и слава богу! Нашли о чем горевать.

— Но мне обещали при выписке…

— Знаю… Обещали, чтобы поддержать, так сказать, боевой дух.

Он достал из кармана кителя толстое вечное перо, отвинтил колпачок с золотым держателем, решительно подвинул к себе историю болезни:

— Пишу — после переосвидетельствования признан ограниченно годным к нестроевой службе. Очередному переосвидетельствованию подлежит через двенадцать месяцев. Так и доложите вашему начальству. Официальное заключение вышлем обычным порядком…

— Есть доложить начальству! — скучным голосом отозвался Вересков.

— Да, еще, — военврач пристально смерил с головы до ног тощую фигуру начавшего одеваться краскома, — два месяца вы будете получать фронтовой паек. Вообще-то вас следует подкормить подольше, но, увы, два месяца — это мой потолок.

Поблагодарив, Вересков вышел. В голове роились мысли самые мрачные. Он понимал отчетливо, каким скверным должно быть его здоровье, коли в такое тяжелое время его на год освобождают от службы да еще дают фронтовой паек, равный двум обычным красноармейским. Выходит, с армией придется расстаться. Впрочем, быть может, ему подберут должность по силам…

О многом передумал Сергей, топая не слишком быстро в сторону Немецкой улицы. Меньше всего он мог подозревать о том, что полчаса назад на Лубянке завершился разговор председателя МЧК Дзержинского со своим заместителем Манцевым, который неким образом в самом ближайшем будущем будет иметь касательство к его дальнейшей судьбе.

 

Глава 14

В середине дня Манцев еще раз пришел к Дзержинскому, сообщил о новых арестах.

— Что дали допросы?

— Почти ничего, — вздохнул Манцев. — О местонахождении склада динамита молчат. Или несут свои бредни… Разбудить в народе дьявола, разнуздать страсти, ну, и тому подобное.

— У нас нет времени, — несколько раздраженно отреагировал Феликс Эдмундович, — ждать, когда от анархистских лозунгов они перейдут к вполне конкретным показаниям.

Тем не менее, — возразил Манцев, — я ощущаю некую скованность при допросах оттого, что плохо знаю анархизм. Да и о Махно наслышан весьма поверхностно.

— Да-да… Пожалуй, вы правы. Противника надо знать хорошо, и теоретические его взгляды, и вытекающую из них политическую практику, — согласился Дзержинский. — Что же касается Нестора Махно, то он, безусловно, сильная личность и талантливый человек. От природы наделен даром подчинять себе людей, особенно крестьян. Мне о нем рассказывал покойный Яков Михайлович Свердлов, они встречались…

Нестор Махно в самом деле был одной из самых удивительных и своеобразных личностей, вознесенных на арену политической жизни и военных событий революцией и многими противоречивыми обстоятельствами.

Формальное его образование ограничивалось церковноприходской школой в Гуляйполе. Подростком пастушил, потом несколько лет работал в красильной мастерской и литейном цехе. В анархистское движение вступил семнадцати лет в годы первой русской революции. За участие в убийстве пристава был приговорен к повешенью. Как несовершеннолетнему смертную казнь ему заменили пожизненной каторгой. Отбывал ее — почти десять лет — в Москве в Бутырской тюрьме, причем длительный срок в ручных и ножных кандалах. В тюрьме и пополнил свое образование, к сожалению, с помощью анархистов, в том числе уже упоминавшегося Аршинова.

Освободила Махно Февральская революция. Когда германские и австрийские войска вторглись на Украину, Махно сколотил в родных краях свой первый «вольный батальон» и начал воевать с оккупантами. Воевал хорошо, талантливо. Сам отличался прямо-таки безумной храбростью, но и чрезвычайной жестокостью. В ЧК были сведения, что Махно сильно пьет, иногда принимает наркотики. Возможно, этим объяснялась его всем известная психическая неуравновешенность, в частности, взрывы необузданной ярости.

Говорили, что именно Махно первым додумался поставить станковый пулемет на обычную южнорусскую тачанку и разработал тактику применения тачанок в бою.

После захвата немцами Гуляйполя, да и всей Украины, Махно отступил на Волгу, к Саратову, откуда в июне восемнадцатого года приехал в Москву. Здесь он связался с местными анархистами, установил множество знакомств, обзавелся приверженцами. Несмотря на молодость — ему не исполнилось еще тридцати, — Нестор уверенно выдвигался на роль общепризнанного вождя анархистского движения. По крайней мере — на юге России. После того как весной того же восемнадцатого были ликвидированы в Москве, Петрограде и других крупных городах «Дома анархии», превратившиеся в берлоги преступного люда, так называемые «идейные анархисты» лишились в центральной России и обеих столицах какой-либо массовой опоры. Тогда-то и решено было сделать главную ставку на малорослого длинноволосого молодого еще человека со странным плоским лицом и сумасшедшими, невыносимого блеска глазами.

К этой роли «подлинно народного вождя» и готовили Махно секретарь «Московского союза идейной пропаганды анархизма» Петр Аршинов-Марин, Иуда Гроссман-Рощин, Лев Черный. Махно побывал на конференции анархистов в гостинице «Флоренция», встретился и с патриархом русского анархизма князем-бунтовщиком Петром Кропоткиным.

Под прямым воздействием этих встреч Нестор, по его собственным признаниям, все более утверждался в мысли, что любая политическая и государственная власть — это юродивое шарлатанство, что городской пролетариат хочет властвовать над своими собратьями по труду — крестьянами и т. п. Бывал Махно и на митингах, где выступали большевики и левые эсеры, а надо отметить, что все это происходило почти накануне мятежа 6 июля. Левоэсеровская платформа была Махно ближе, но его цепкий ум сразу и безошибочно определил, что шансов на успех у них нет никаких. Правда, не по слабости их мировоззрения (в теории Нестор был слабоват), а потому, что у левых эсеров нет такого вождя, как Ленин.

Махно отправился в Кремль, где его принял Председатель ВЦИК Свердлов. Беседа настолько заинтересовала Якова Михайловича, что он рассказал о ней Ленину. К тому же он сразу распознал в замухрышистом посетителе недюжинную личность. Владимиру Ильичу накануне ратификации I съездом Советов Брестского мирного договора с Германией крайне важно было знать как можно больше о положении на Украине, настроениях крестьян, размахе и возможностях партизанского движения, там развернувшегося. Он тоже захотел поговорить с Махно, и их встреча состоялась в присутствии Свердлова.

Махно заявил тогда, что большевиков на Украине почти нет, что всю борьбу с оккупантами ведут они, анархисты, что они же первыми создали сельскохозяйственные коммуны и артели. Он, Махно, видит будущее как вольный советский строй, когда вся Россия покроется местными, совершенно самостоятельными хозяйственными и общественными самоуправлениями. Никакого государства для этого, никакой власти не потребуется.

Потом он упрекнул Председателя Совнаркома, что большевики разогнали весной «Дома анархии».

Ленин возразил:

— Если нам пришлось энергично и без всяких сентиментальных колебаний отобрать у анархистов с Малой Дмитровки особняк, в котором они скрывали всех видных московских и приезжих бандитов, то ответственны за это не мы, а сами анархисты…

Махно промолчал, в глубине души он знал, что в этом вопросе Ленин прав. Заговорил о другом, с горячностью и убежденностью: он против подчинения пролетариата политической партии, вообще, социалистическое государство нужно пролетариату, как телеге пятое колесо.

Ленин и бровью не повел, заслышав от умного человека такую нелепицу. Сказал лишь, стараясь акцентировать практическую, а не теоретическую сторону дела, что анархисты, не имея своей серьезной организации и не желая таковую иметь из принципиальных соображений, не могут организовать пролетариат и беднейшее крестьянство, следовательно, не могут поднять их на вооруженную борьбу.

Прощаясь, Ленин предложил Махно работу в Москве. Тот отказался, попросил Владимира Ильича помочь ему вернуться на Украину, уже отрезанную от России «брест-литовской» границей. Ленин обещал и через несколько дней свое обещание выполнил.

Когда Махно ушел, Владимир Ильич с явным сожалением сказал Свердлову:

— Анархисты всегда самоотверженны, идут на жертвы. Но, близорукие фанатики, они пропускают настоящее во имя отдаленного будущего. А между тем с анархокоммунистами на известных условиях можно совместно работать на пользу революции.

Он задумался, а потом еще раз повторил свою мысль:

— Да-да… Анархисты много думают и пишут о будущем, не понимая настоящего. Мыслями о будущем они сильны, в настоящем же они беспочвенны, жалки исключительно потому, что в силу своей бессодержательной фанатичности реально не имеют с этим будущим связи.

С документами на имя прапорщика старой русской армии Ивана Шепеля, украинца, возвращающегося на родину, Махно благополучно пересек границу. От старых товарищей узнал, что немцы его искали, расстреляли старшего брата Емельяна, арестовали другого брата Савву, сожгли дом матери.

Он сколотил из единомышленников новый отряд и возобновил вооруженную борьбу с немцами и гетманцами — войсками ставленника кайзера Вильгельма марионеточного «гетмана» Скоропадского. После разгрома гарнизона оккупантов в Большой Михайловке имя Махно становится известным всей Украине. Его повстанческое войско доходит до 30 тысяч штыков, главным образом сабель. Махно контролирует территорию 72 волостей с населением в два с лишним миллиона человек.

Пиком успехов «батьки» стало взятие при сильной поддержке подпольного большевистского ревкома Екатеринослава. Правда, удержать город махновцы, немедленно начавшие грабить обывателей, смогли лишь два дня.

Не раз Махно из тактических соображений, дабы обрести передышку и заручиться поддержкой населения, заключал временные соглашения с Советской властью и Красной Армией. И столько же раз нарушал непрочный союз… И даже в дни вынужденных перемирий махновцы то и дело без пощады убивали коммунистов, советских работников, активистов комитетов бедноты. Не случайно приютил у себя Махно и назначил начальником контрразведки бежавшего из Москвы бывшего левого эсера Дмитрия Попова, того самого, который командовал 6 июля вооруженным отрядом мятежников, держал под арестом Дзержинского и грозил огнем из орудий смести с лица земли Кремль.

Попов поклялся лично убить 300 коммунистов и к тому времени, когда был, наконец, обезврежен, почти выполнил свою кровавую норму. Свершить такое на ратном поле было не под силу не только новокрещенному в анархисты левому эсеру, но и легендарному донскому казаку Кузьме Крючкову. Тому самому, который, если верить конфетным оберткам и плакатам четырнадцатого года, одним махом насаживал на пику сразу по семь австрияков. Нет, в бои Попов не рвался: он лихо рубил только пленных.

Прижились и заняли видное место в «повстанческой армии» садисты-атаманы Шусь, Калашников, Фома Кожа, откровенные уголовники вроде известного на юге бандита Мишки Левчика.

Но так называемые «идейные анархисты» сидели не только в махновском агитотделе и редакциях — известный уже читателю Яков Глагзон, например, успешно подвизался в контрразведке, перенимая опыт у того же Попова. Возможно, именно поэтому он, в числе других махновских эмиссаров, включая Соболева и Ковалевича, и очутился осенью девятнадцатого года в Москве — среди несуществовавших доселе и в помине «анархистов подполья»…

— Значит, молчат, — протянул после затянувшейся паузы Дзержинский. Это был не столько вопрос, сколько констатация факта. Потом, видимо, ему пришла в голову какая-то интересная мысль, скорее даже — ход. — А что Лямин, тоже молчит?

— Молчит, — подтвердил Манцев.

— Кого еще взяли в засадах после инцидента с Соболевым?

— Ценципера, Гречаникова, Исаева… Боевики-фанатики с сильной уголовной окраской. Эти говорить не начнут, пока не прижмем неоспоримыми уликами. А таких фактов у нас пока маловато.

Феликс Эдмундович задумался, потом неуверенно сказал:

— Я помню Лямина по восемнадцатому году и еще раньше, до революции, по Орловскому каторжному централу. Был неплохой парень, хотя и путаник страшный. Но — честный, от уголовных был далек. Как же дошел он до жизни такой?

Решительно закончил:

— А ну-ка, вызывайте его. И приготовьте все документы комиссии с материалами, касающимися последствий взрыва…

Лямина привели через пятнадцать минут — арестованных по делу 25 сентября содержали здесь же, на Лубянке, во внутренней тюрьме, под которую была переоборудована часть здания бывшего страхового общества.

Афанасий Лямин, очень худой, всклокоченный мужчина с нервным, изможденным лицом, был значительно старше других участников подполья. Он происходил из семьи довольно известного в Харькове врача, можно сказать даже — модного, вырос в полном достатке. К ужасу родителей, в старших классах гимназии увлекся анархистскими идеями. Еще до мировой войны Афанасий за участие в убийстве в Харькове жандармского офицера был осужден к десяти годам тюрьмы и действительно несколько месяцев содержался вместе с Дзержинским в одной камере печально знаменитого на всю Россию Орловского централа.

Уже после освобождения из заключения в феврале 1917 года Лямин всего за несколько недель пребывания в отчем доме успел вовлечь в анархистскую федерацию младшего брата Михаила, с которым очень дружил, несмотря на ощутимую разницу в возрасте.

В восемнадцатом году Лямин очутился в Москве, был в числе организаторов «Дома анархии» в особняке на Малой Дмитровке, в котором до революции располагалось Купеческое собрание. Когда красноармейцы и чекисты вынуждены были с боем штурмовать здание, поскольку анархисты и уголовники отказались сдать его без кровопролития, Лямин стрелять по атакующим отказался, и не из-за трусости, но сугубо идейных соображений.

Трусом он действительно не был, что и доказал, когда после освобождения очутился у Махно, в боях с гетманцами и немецкими оккупантами. Осенью девятнадцатого вместе с Соболевым Лямин приехал в Москву, через Харьков, где за ним увязался и брат Михаил. Чисто интуитивно, однако, Афанасий оберегал брата от активной деятельности в группе «анархистов подполья».

Когда Лямина вывели из тюремной части здания в собственно служебную, он сразу догадался, что предстоит допрос каким-то начальником, поскольку до сих пор следователь допрашивал его прямо в камере. Но он и представить не мог, что им заинтересуется сам председатель ВЧК, да и не жаждал, признаться, такой встречи. Нет, страха никакого он не испытывал перед Дзержинским, но готов был отдать что угодно, лишь бы не оказаться со своим бывшим сокамерником глаза в глаза. Каким-то шестым чувством предвидел, что выглядеть будет в этой ситуации не идейным достойным противником, а так, нашкодившим гимназистом-недоучкой.

И вот Лямин в кабинете. Сердце екнуло: кроме знакомого уже Манцева здесь находился еще именно-таки Дзержинский!

«Осунулся», — невольно отметил про себя Афанасий, не видевший Феликса Эдмундовича всего-то полтора года. И вдруг понял, именно по этой своей первой реакции, что в предстоящем разговоре ему не удастся удержаться на позиции твердого отказника.

— Здравствуйте, Лямин, — хмуро сказал Дзержинский и рукой указал на свободный стул. — Садитесь.

— Здравствуйте, — буркнул Афанасий и настороженно присел, взлохматив для чего-то и без того кудлатую голову.

«Нервничает», — подумал Дзержинский и неожиданно, по какому-то наитию продекламировал:

— «Под знаменем черным великой борьбы мы горе народа потопим в крови!»

Изумленно уставился на него Манцев. Оторопел и Лямин.

— Что, Василий Николаевич, — спросил Дзержинский своего заместителя, — не приходилось слышать?

— Да нет… На Блока, во всяком случае, не похоже.

— Равно как на Бальмонта, или даже Сашу Черного… Это «Черное знамя». Гимн анархистов. Слова прямо-таки трогательные. Рифма, правда, подкачала: «борьбы — крови». А вот на идейку рекомендую обратить самое пристальное внимание. Насчет потопления горя народного в крови. Непонятно, правда, в чьей? Может быть, разъясните, Лямин? Ну? Это я вас спрашиваю!

Вздрагивает, словно от удара, арестованный.

— Ладно, — успокаивается Дзержинский. — Отложим разговор о гимнопении, — и в упор, уже без сарказма: — Будете давать показания?

— Не могу… Слово революционера.

— Не сметь! — Дзержинский гневно бьет ладонью по краю стола. — Я не волен заставить вас давать показания, но запрещаю вам в этом кабинете произносить слово «революция». Вы ее предали! И тогда, когда грабили рабочие кооперативы, и когда стали убивать настоящих революционеров!

Лямин пытается возразить:

— Мы принципиальные противники узурпации власти!

Дзержинский обрывает его:

— Это кто же узурпирует власть?! — он рывком выдвигает ящик стола, вынимает оттуда большую фотографию и кидает на стол перед анархистом. Лямин бледнеет — на снимке изуродованное девичье тело…

Меж тем Дзержинский продолжает:

— Может быть, товарищ Аня Халдина, которой никогда не исполнится восемнадцать лет, потому что вы ее убили в семнадцать?

Он кладет перед Ляминым еще одно фото:

— Или старый политкаторжанин товарищ Ефрем, который вас выхаживал в Орловском централе, после того как вы были до полусмерти избиты надзирателями?

Молчит Лямин, низко опустив голову, лишь непроизвольно подрагивающие пальцы выдают сильнейшее волнение. Дзержинский чутко улавливает перелом в состоянии арестованного. Негромко, но очень твердо требует:

— Смотрите в глаза, Лямин, и слушайте. То, что вы мне сейчас скажете, вашу личную судьбу, возможно, и не изменит. Но вы можете хоть столько (показывает на ноготь мизинца) искупить свою вину перед революцией, перед народом…

Еле слышно Лямин выдавливает:

— Спрашивайте…

— Как возникла организация?

— Казимир Ковалевич в мае выезжал в Харьков. Там встречался с Соболевым, Глагзоном, Ценципером и другими анархистами, которые уже были в штабе Махно. Потом всякое было… Ну а в августе было окончательно решено — бить по центру.

— То есть по Москве?

— Да, отсюда все зло.

— Что потом?

— Потом перебрались в Москву. Казимир связался с Донатом Черепановым, они давние друзья.

— И много людей у вас?

— Как у дядьки Черномора. Тридцать три… богатыря.

Манцев взглядом испрашивает у Дзержинского разрешение включиться в допрос. Теперь уже спрашивает он:

— Структура?

— У нас три секции. Идеологическая — листовки, манифест, ну, и прочее — Ковалевич. Арсенальная — Вася Азов. Боевая — Соболев… Он и бомбу метал.

— Кто с ним был?

— Барановский, Глагзон, Николаев, еще кто-то. Я не всех знаю.

— Откуда брали деньги?

— Эксы… Этим занимались Соболев и Николаев, ну, и с ними разные… Сначала взяли банк на Большой Дмитровке, потом на Серпуховке и Долгоруковской, ну, а еще раньше был «Центротекстиль»… Самый большой экс был в Туле, на патронном заводе. Взяли три миллиона.

— Где печатали листовки?

— На дачах в Одинцове и еще где-то по Казанской дороге… Использовали и легальную типографию, кажется Наркомпути.

— Свой человек?

— Да, в каком-то совете или комитете… Точно не знаю, слышал, что меньшевик.

Дзержинский переглядывается с Манцевым, спрашивает недоверчиво, даже с подозрением:

— Вы не путаете, Лямин?

— Чего путать…

— Позор! — негодует Манцев. — Социал-демократ нелегально печатает листовки для террористов!

Дзержинский продолжает допрос:

— Кто входит в штаб от левых эсеров?

Лямин уже взмок от напряжения. Умоляюще просит:

— Дайте покурить.

Манцев вынимает из кармана пачку дешевых папирос, протягивает арестованному. Лямин закуривает, после нескольких жадных затяжек отвечает:

— Я уже говорил — Черепанов, а еще Гарусов.

— Где скрывается Черепанов?

— Не знаю. Гарусов живет легально.

— Где взрывчатка?

— На даче.

— Кто делает бомбы?

— Азов, Соболев и Ценципер.

— С повинной придут?

Лямин хмыкает:

— Придут… С динамитом.

Дзержинский видит, что арестованный очень устал, сейчас он начнет сбиваться и путать. Задает потому последний вопрос:

— Какие вы знаете конспиративные квартиры?

— Кроме арбатской и в Глинищевском только одну — Гарусова. Собачья площадка, шесть. Есть еще где-то на Рязанском шоссе и в Тестове. К Гарусову еще ходят на службу на Казанский вокзал.

Из того, что рассказал Лямин, чекистам многое уже было известно. Но значение все равно имело существенное, так как подтверждало косвенно правдивость той части его показаний, которая содержала новую информацию. А таковая представляла значительный оперативный интерес.

Дзержинский вызвал конвоира. Уже в дверях Лямин вдруг остановился и обратился к председателю МЧК:

— Дзержинский, из-за меня арестовали моего младшего брата. Он ни при чем. Прошу его освободить.

Феликс Эдмундович ответил откровенно:

— Если ваш брат ни в чем не виноват, его освободят и без вашей просьбы. Но я обещаю лично проследить…

Лямина увели. Дзержинский подошел к Манцеву:

— Если их было и в самом деле тридцать три человека, примем — около сорока, значит, на свободе еще гуляют два десятка террористов… Уже испробовавших вкус крови. Значит, вдвойне опасных…

 

Глава 15

Еще не взятая под наблюдение квартира Гарусова на Собачьей площадке. Кроме хозяина в комнате Донат Черепанов, меланхоличный, с отсутствующим взглядом Вася Азов, мрачный, с тюремными замашками Яков Глагзон. Здесь же брат хозяина, крепкий молчаливый парень, выполняющий функции охранника.

Как только начинается серьезный разговор, Гарусов приказывает брату:

— Ну-ка, Антон, давай к дверям.

Антон уходит в прихожую и занимает там место на табурете, крутя на указательном пальце наган-самовзвод.

Черепанов, не снимая пальто, нервно расхаживает по комнате, говорит быстро, с ноткой истеричности:

— Теперь месть и месть! За Соболева и Ковалевича. Вы знаете, к чему готовился Петр, и мы осуществим его план. Леонтьевский взбудоражил Москву, теперь пусть содрогнется вся Россия!

Азов вздохнул:

— Людей мало.

Гарусов подтвердил:

— Чека еще восьмерых замела.

Уныло вопросил Вася:

— А кто большой акт рассчитает? Мне одному шестьдесят пудов не заложить… И подземку знал только Петр.

Откашлявшись, вступил в разговор Глагзон:

— Проводника я достану… Есть один человек на примете на Цветном бульваре. Митя-Уши, извиняюсь, Дмитрий Хрипунов. Москву знает как никто. В шестнадцатом году через подземку брал кассу купца Брыкина на Самотеке и мастерскую ювелира Фаберже.

Гарусов недовольно поморщился:

— Опять с блатными связаться…

Взорвался Глагзон, заорал неистово, так, что сунул нос в комнату из прихожей встревоженный Антон:

— А ты, Михаил, свое чистоплюйство брось! Ваш Филин что, лучше? Да, за нами идет армия преступников. Ну и что? У нас общая цель, мы разрушаем общество современное, и они разрушают. Вся и разница, что мы выше этого общества, а они ниже. Мы приветствуем всякое разрушение, всякий удар, наносимый нашему врагу.

Зааплодировал одобрительно Черепанов:

— Хорошо сказал Глагзон! Давай, зови этого самого Хрипунова.

…Следующий день выдался холодный и дождливый. Около полудня у круглой афишной тумбы примерно на углу Столешникова переулка и Петровки встретились четыре человека: Черепанов, Азов, Глагзон и невзрачного вида оборванец явно хитрованского происхождения. От него и пахло соответственно. С нескрываемой брезгливостью, даже отвращением рассматривал Черепанов босяка, словно шагнувшего сюда прямо из мизансцены знаменитой пьесы писателя Горького «На дне».

Перехватив его выразительный взгляд, Глагзон поспешил успокоить эсера:

— Прошу любить и жаловать, сам Митя-Уши (точно, из-под мятого картуза у Хрипунова выпирали хрящеватые, оттопыренные, словно у летучей мыши, уши). Лучше его подземную Москву не знает никто.

— Совершеннейшая, натуральная правда, господин хороший, — подобострастно заверещал Митя, То и дело оглядываясь на Глагзона, которого, похоже, смертельно боялся. При каждом выдохе он извергал терпкий аромат денатурата. — Как, значит, Яков Евсеич справедливо рекомендуют. С нашим к вам почтением проведу в наилучшем виде куда пожелаете. Угодно, к «Елисееву», к «Ферейну», угодно, в «Мюр и Мерилиз».

— Нам угодно в Кремль, — жестко оборвал его Черепанов.

С лица Хрипунова, словно влажной тряпкой мел с доски, стерло дурашливую ухмылку. В глазах смешались удивление и страх. И сразу стало видно, что он не такой уж босяк, каким прикидывается. Эту метаморфозу углядел и Донат. Глаза его сузились.

— Ну?! — шепотом, но со скрытой угрозой спросил он.

— Можно, — коротко, уже без тени хвастовства и ерничанья ответил налетчик.

Быстрыми шагами все четверо направились в глухой, безлюдный товарный двор Солодовниковского пассажа. Остановились возле канализационного люка, закрытого железной решеткой. Вытащив из-под полы давно потерявшего и цвет, и форму бушлата стальной, загнутый на конце ломик, Митя ловко поддел им решетку и оттянул в сторону. Донат глянул вниз: в колодце тускло отблескивала темная, с затхлым запахом вода.

— Тут неглубоко, — заверил Митя-Уши, — водичка только на дне, под самой решеткой. Дале посуше будет. Значит, так, я поперед полезу, а вы следом. Тут в стене скобочки есть, держитесь покрепче.

Зажав в сухом кулачке огарок свечи, Хрипунов ловко заскользил в подземелье. За ним Черепанов и Азов. Последним, кряхтя, пытаясь ужаться, чтобы не застрять в узком лазу, спустился громоздкий Глагзон. Задвинул за собой железную решетку.

Пустой, унылый товарный двор…

Меж тем в комендатуре МЧК, где постоянно находилась в боевой готовности дежурная группа ударного отряда, тянулся обычный рабочий день. Густо завис под потолком сизый махорочный дым. Горой высился на дощатом столе огромный жестяной чайник с кипятком. В углу, возле столика с телефонным аппаратом, — переносная пирамида для карабинов, в углу — ручной пулемет «льюис». Приятно разморенные теплом, однако, не снимая портупеи с кобурами, чекисты пили пустой морковный чай. Это только в кинофильмах, снятых десятилетия после окончания гражданской войны, все сотрудники ЧК сплошь щеголяли в новеньких хрустящих кожанках. Увы, на самом деле тужурки из тугого хрома носили считанные единицы, особо отличившиеся в боевых операциях комиссары. По постановлению партячейки остальные кожаные костюмы были сданы для нужд фронта. Точно так же отчисляли в отдельные месяцы семидневную получку сахара, однодневный паек хлеба и трехдневное жалованье. Вот почему большинство чекистов носило ту одежду, в какой пришло в МЧК, — кто из армии, кто от станка, кто со студенческой скамьи. В общем, одевались если не бедно, то и не лучше, чем тот же рабочий и служилый люд на улицах.

Вошли в комнату из глубины здания Манцев и Мартьянов. Василий Николаевич торопился в МК партии с докладом о серьезном факте саботажа, только что вскрытом чекистами. Для срочных работ на фронте потребовались гвозди в количестве 1200 пудов и другие строительные материалы. Организация, ведающая снабжением фронта, в этой заявке отказала. «Нет гвоздей, и все тут». Однако чекисты обнаружили на складах одного лишь Икшонского завода этих самых гвоздей аж… 7000 пудов! Вот Манцев и направлялся в МК, чтобы решить вопрос о немедленной ревизии еще нескольких центральных учреждений, в том числе Главлескома, Продамета, Главнефти, Главкожи.

Чекистские проверки обнаруживали не только припрятанные гвозди, мануфактуру, сахар, сапоги. При обыске одной квартиры на Большой Алексеевской улице были изъяты, а затем переданы комиссариату просвещения скрипка мастера Гварнери, скрипка мастера Амати, альт и два смычка мастера Руджери…

Прощаясь с Мартьяновым, Манцев на секунду задержался и подчеркнул напоследок:

— Еще вот что, Феодосий. Соболев убит, Ценципер (он постучал каблуком в пол) у нас… Выходит, у них остался один-единственный настоящий арсенальщик — Азов. Возьми под присмотр всех, кто им может помочь в этом деле. Мне кажется, я даже убежден, что они станут, непременно станут искать бомбиста.

— Понял, товарищ Манцев.

…Шлепая по грязной жиже, бредут гуськом по каменной трубе четверо. Тускло подрагивает пламя свечи, отбрасывая на сферические стены и потолок уродливые колышащиеся тени. Вдруг страшный грохот над головой заставил Черепанова вздрогнуть и схватиться за рукоятку нагана.

— Не боись, — поспешил успокоить его Митя-Уши, — то мы с-под тротуара под мостовую вышли. Видать, груженая телега проехала.

Черепанов в изнеможении стер со лба то ли пот, то ли влагу подземелья… Четверо пошли дальше. Наконец Митя остановился у решетки, перекрывающей ответвление в сторону.

— Малый театр прошли, — сообщил он, — сейчас аккурат под Воскресенской площадью. Дальше пойдут лазы к Никольской башне и Кавалерскому корпусу.

— Значит, саженей двести? — спросил Донат.

— Ну!

— И можно пройти?

— Ну! Только уже не в полный рост, а скорчимшись.

— Ясно, — потоптавшись в грязи, заглянув еще раз в черноту за решеткой, Черепанов решительно скомандовал: — Хватит! Возвращаемся…

Часом позже, насилу очистившись от грязи и нечистот, отослав Митю-Уши в его берлогу на Цветном бульваре, Черепанов, Азов и Глагзон продолжили разговор.

— Петр, царствие ему небесное, говорил, что шестидесяти пудов динамита хватит, — напомнил Донат.

Азов рассердился — он не терпел некомпетентных суждений обо всем, что касалось взрывов.

— Ну, что Петр, Петр! Может, и двадцати пудов хватит, а может, и ста мало! Это не бомбу снарядить, тут точный расчет потребен. И как шашки расположить (показывает руками), в каком порядке… Какое взрывное устройство поставить. Шутка ли, такую махину поднять. Здесь спец нужен настоящий.

Какое-то время трое идут молча. Вдруг Донат останавливается, чуть небрежно, вроде бы вскользь, говорит Глагзону:

— Вот что, Яков… Боюсь, у этого твоего Мити не только уши, но и язык длинный…

Глагзон равнодушно кивает головой:

— Понял. Украдем.

Словечко было из махновского жаргона. «Украсть» в окружении батьки означало «убить»…

Вдруг и разом оборвалась благодушная тишина в комендатуре МЧК. Захлопали входные двери, слились топот сапог, грохот прикладов об пол, гомон возбужденных голосов… То вернулась с задания, завершившегося короткой, но злой перестрелкой, группа чекистов под командованием самого Мартьяныча, как называли между собой Феодосия бойцы ударного отряда. (После ухода Манцева он тоже уехал к Савеловскому вокзалу, где его уже ожидали в укромном месте участники намеченной в большом секрете операции.)

Еще не остывший после схватки Феодосий выгрузил на стол перед дежурным помощником коменданта груду револьверов, пистолетов, финок, гранат, документов и денег. Выложили не вместившееся в карманы оружие и другие бойцы.

— Ого! — уважительно отозвался дежурный. — С полем тебя, товарищ Мартьянов. Неужто с бандой Айдати кончили?

— С ним, гадом! Считай, после Кошелькова и Сабана последний крупный главарь оставался. Целый год всю Бутырскую и Петровский парк в кулаке держал. Четыре кооператива и двух убитых милиционеров за ним числил…

— Даешь, Мартьяныч! — восхищался дежурный. — А теперь жми к Манцеву. Он как из МК вернулся, уже два раза тебя спрашивал.

— Иду…

Через пять минут Мартьянов уже докладывал заместителю председателя МЧК о ликвидации опаснейшей банды рецидивиста Дмитриева, известного в уголовном мире под кличкой Айдати. Факт сам по себе отрадный и значительный — действительно, крупных, хорошо организованных, подвижных и крайне жестоких банд в Москве теперь не существовало. Конечно, бандитов, воров, спекулянтов, скупщиков краденого оставалось еще хоть пруд пруди, но уже одиночек, небольших шаек. Бороться с ними было куда легче и МЧК и угрозыску. Но меньше всего Феодосий собирался утешаться и довольствоваться этим бесспорным обстоятельством. Его волновало нечто совсем другое, и об этом другом он и заговорил с Манцевым незамедлительно после завершения обязательного и очень сжатого доклада о том, как он вышел на ту квартиру на Селезневке, где укрывалась головка банды.

— Понимаете, Василий Николаевич, — излагал суть дела Мартьянов, — я давно приметил, что очень уж шустро уходил от нас каждый раз этот самый Айдати. Хлоп! — взял кассу — хлоп! — и нету его, словно корова языком слизнула. И ни одной осечки… Кошелькова банду ликвидировали, и Сабана, и Гришки-Адвоката. Этот — как заговоренный. А у него, оказывается, документ! — Мартьянов шлепнул на стол перед Манцевым найденный в карманах убитого мандат. — Пожалте! Командир Третьего Татарского стрелкового полка. Бланк, печать — настоящие. А среди трупов бандитских подарочки и того краше… Один оказался наш сотрудник Гец, другой комендант Сущевского военкомата Желобов. Еще одного живым взяли. Установили личность — милиционер первого Бутырского комиссариата Смирнов. То-то они каждый наш шаг наперед знали! Чуяло мое сердце, захват готовил в секрете, людей отбирал лично, на операцию поехал, сказал, что домой обедать…

У Манцева окаменело лицо. Он знал, конечно, о случаях, и далеко не единичных, проникновения и контрреволюционеров, и просто уголовников в советские органы и учреждения. Вот только что, 16 сентября в Ревтрибунале закончилось рассмотрение дела нескольких бывших чинов Центророзыска, оказавшихся пособниками бандитов. Помнил и дело Центротекстиля, когда предателями были два сотрудника ВЧК. Относиться философически спокойно к подобным фактам было невозможно. Каждый такой случай Василий Николаевич, человек честнейший, воспринимал как личное оскорбление и переживал соответственно. Чистота чекистских рядов была, в его представлении, основой основ всей деятельности чрезвычайных комиссий. Партия направляла на работу в ЧК самых закаленных, проверенных, безукоризненных во всех отношениях товарищей. Казалось бы…

Да, он понимал прекрасно, что враги, ненавистники Советской власти, наконец, проходимцы всех окрасок, каких всегда поднимает волна бурных общественных катаклизмов, непременно будут стремиться проникнуть и в правящую партию, и в Советы, и конечно же в ЧК. Этого следовало ожидать, это можно было предвидеть, этого следовало не допускать ни в коем случае, и об этом нужно было помнить днем и ночью…

Взвешивая каждое слово, тяжело произнес Манцев продуманное уже тысячу раз:

— Видишь ли, товарищ Мартьянов… Каждая революция имеет одну неприглядную, хотя и преходящую черту: появление на сцену всяких проходимцев, наемных дельцов, авантюристов, просто преступников, примазывающихся к власти с корыстными или иными преступными целями. Они причиняют революции колоссальный вред.

— Уже и к нам пролезли, гады!

— Пролез негодяй Гец. Но подозревать врага в каждом нашем товарище негоже. Задача ЧК в борьбе с врагами революции, а не в создании этих врагов там, где их нет. Горе тому чекисту, который станет на этот путь. Подозрительность в нашем деле гибельна. Мы должны быть бдительны и решительны в нашей борьбе с контрреволюцией, но и осторожны.

Мартьянов остывает:

— Вы правы, конечно, товарищ Манцев. Нельзя о товарищах плохо думать, только и за одного такого Геца обидно.

— Мне тоже. А как он у нас оказался — выясним. И с виновных спросим. Хорошо спросим, не сомневайся!

…Именно Манцева партия всего через несколько недель назначила на ответственную должность начальника Центрального управления чрезвычайных комиссий Украины, когда потребовалось решительно очистить их от проникших туда в неимоверном количестве чуждых и даже прямо вражеских элементов. Манцев справился тогда с этим поручением. Ответственным и горьким. Горьким, потому что он был одним из немногих, кто понимал в полной мере и осознавал опасность, которую мог представить чекистский меч, попавший во вражеские руки. Именно эти руки срубили через двадцать лет его красивую голову…

Почти в этот самый час Дзержинский и Мессинг ехали на открытой машине от Калужской заставы к себе на Лубянку. Когда раскрылась перед ними великолепная панорама Кремля, председатель МЧК тронул за плечо шофера:

— Остановитесь на минутку, товарищ Кудеяр.

Несколько мгновений Феликс Эдмундович откровенно любовался дивной красотой.

— Хорош наш Кремль, Станислав Адамович, а?

— Хорош, и впрямь хорош.

— Есть в нем что-то очищающее и возвышающее душу.

— Олицетворение национального духа и самосознания народа в камне.

— Верно… Белогвардейцы это тоже понимают. Не случайно на деникинских деньгах изображен Царь-колокол…

Губы Дзержинского тронула слабая улыбка:

— А знаете, до революции я в Кремле был всего один раз. Весной шестнадцатого года меня с Уншлихтом и другими товарищами из Таганской тюрьмы пешком пригнали в Московскую судебную палату. Теперь в этом здании Совнарком. К отбытому сроку добавили еще три года каторги.

Мессинг оживился:

— Значит, видели то место, где Каляев убил великого князя Сергея Александровича?

— Видел… Это почти сразу за Никольскими воротами… Бессмысленное убийство, бессмысленная жертва. Я имею в виду казненного Каляева, конечно, а не дядю царя.

Станислав Адамович рассудительно возразил:

— Не такое уж бессмысленное, если вспомнить, что бомбу террорист получил из рук Азефа и Савинкова. Скорее, политическая провокация.

— Пожалуй, — согласился Дзержинский. — Тем более жаль несчастного Каляева… И он, и Егор Сазонов, убивший министра Плеве, искренне верили, что народ откликнется на их подвиги новым бунтом.

— А в итоге лишь скверный анекдот родился. Дескать, великий князь впервые в жизни раскинул мозгами.

Дзержинский завершил недолгий разговор:

— И новые виселицы на тюремных дворах…

Тронул водителя за плечо:

— Спасибо. Поехали.

Неслышно двинулся с места автомобиль, набрал скорость.

Председатель МЧК обратился к Мессингу уже обычным своим, деловым тоном:

— Как обстоит сейчас дело с охраной Кремля?

— Оснований для беспокойств нет. Комендант Мальков в контакте с нами порядок навел.

— Флотский? — с улыбкой спросил Дзержинский, намекая на моряцкое прошлое Павла Дмитриевича Малькова.

— Вот именно. Система пропусков и контрольных постов продумана. Круг лиц, имеющих право выписывать разовые пропуска, ограничен до минимума. Все грузы, ввозимые в Кремль, досматриваются. Бойцы охраны надежный народ, партпрослойка значительная. Полагаю, что сегодня посторонний может проникнуть в Кремль разве что по воздуху…

Машина внезапно и ощутимо подпрыгнула: колесо прошлось по плохо подогнанному канализационному люку. Встрепенувшись от толчка, Дзержинский негромко, скорее всего не собеседнику, а самому себе, добавил:

— Или под землей…

 

Глава 16

По давно не убираемой почти исчезнувшими в Москве дворниками, потому грязной Пречистенке Вересков шел в сторону Пречистенского бульвара. Намерения у него были в тот день самые прозаические: добиться у то ли еще настоящего, то ли уже бывшего военного начальства решения вопроса о своем дальнейшем существовании. В конце концов, два месяца, что ему положен фронтовой паек, пролетят, а что дальше? Да и эти два месяца ему бездельничать никак не улыбалось. С него вполне хватило того сомнительного отдыха, что он отбыл после выписки из госпиталя.

Тетушка уже деликатно выспрашивала, не хотел бы Сергей пойти на работу в систему Наркомпроса. От самого слова «система» Верескова бросало в дрожь, но преподавать словесность в старших классах он взялся бы с удовольствием. Правда, предварительно пришлось бы изрядно заняться восстановлением растерянных за пять лет войны знаний и профессиональных навыков.

Татьяна, хотя прямо он с ней на эту тему не говорил, косвенными намеками дала понять, что одобрила бы его возвращение в школу — главным образом потому, как он чувствовал, что недолюбливала все, относящееся к армии, особенно его закоренелые «офицерские манеры».

День был холодный, порывами хлестал октябрьский ветер, гоня по тротуару опавшие листья. Сергей уже сворачивал на бульвар, когда с другой стороны улицы его окликнул чей-то забытый голос:

— Поручик Вересков!

Он поднял голову, и губы его раздвинулись в улыбке:

— Старший унтер-офицер Мартьянов?

Чекист довольно ухмыльнулся и перебежал неширокую Пречистенку. Давние сослуживцы крепко пожали друг другу руки. Потом нарочито недовольным тоном Феодосий спросил:

— И когда ты перестанешь дразнить меня унтером?

— А ты тоже хорош: «поручик Вересков»! Ты бы уж проще обратился: «Ваше благородие!»

Они оба рассмеялись и долго еще хлопали друг друга по плечам. Видно было, что употребление давно отмененных чинов и титулований стало для них когда-то своеобразной игрой, понятной лишь им одним и довольно-таки странной для наблюдателя со стороны.

Наконец, Вересков отстранился, пристально вглядываясь в Феодосия:

— Смотрю, настроение у тебя хорошее!

— А как же! Орел взят, а вчера освобожден и Воронеж!

— Да ну! Вот здорово! — по-детски обрадовался и Вересков.

— Считай, перелом на Южном фронте наступил, — авторитетно заявил Мартьянов, — теперь погоним Деникина. А ты давно в Москве, и вообще, каким ветром?

— Сыпнотифозным, — Вересков враз поскучнел. — Два месяца отвалялся в Лефортовском госпитале. Потом дали месяц для полной поправки, потом добавили. Теперь вообще повис между небом и землей. Вот собрался к Кедрову… А живу я тут неподалеку у тетки, на Большой Царицынской.

— Здорово зацепило?

— Хорошо зацепило… Осколки в грудь, плечо, голову. Ну, и тиф.

— Ясно, — Мартьянов с любовью разглядывал бывшего командира своей роты на румынском фронте. — Слушай, Сергей Николаевич, — предложил он, — тут за углом кофейня имеется. Кофе, конечно, не то ячменный, не то из дубовой коры. Но мокрый и горячий, а сахар у меня свой имеется. Посидим?

— Ну, — рассудительно согласился Сергей, — если сахар свой, в смысле твой, то отчего же не посидеть.

Не доходя Арбата, Мартьянов и Вересков спустились в обшарпанное полуподвальное помещение, что почти напротив андреевского памятника Гоголю, и заняли места за угловым столиком. Полусонный половой неспешно принес им кофейник с ячменным кофе. В тот голодный год кофейня не прекратила свое существование лишь потому, что превратилась в столовую для служащих некоторых близлежащих советских учреждений. Скудные обеды отпускались в установленное время по талонам. Прочие посетители могли претендовать фактически лишь на кипяток в двух обличьях: кофе и чая. Мартьянов и Вересков, не имея, разумеется, никаких талонов, ни на что, кроме так называемого кофе, и не претендовали.

Феодосий извлек из кармана парусинового плаща тряпицу, в которой обнаружились кусок голубого сахара-рафинада и ломоть подсохшего серого хлеба.

— Так когда ж мы виделись с тобой в последний раз, Сергей, а? — спросил Феодосий, ловко раскалывая сахар на чугунной ладони точными ударами большого складного ножа и вбрасывая в рот почти невидимые крошки.

— Да, пожалуй, с мятежа левых эсеров.

— Точно, слух был, ты потом в Поволжье отличился?

— Да вроде бы, — Сергей смущенно улыбнулся-Сыграл на давних связях с эсерами, довоенных знакомствах.

Тут самое время дать некоторые пояснения. Вересков и Мартьянов действительно были сослуживцами аж с пятнадцатого года, когда первый носил погоны всего лишь прапорщика, а второй — младшего унтер-офицера. Два года они воевали в одной роте, были ранены, получили награды, соответственно прапорщик, ставший к концу шестнадцатого года поручиком, — св. Анны и Станислава, а младший унтер-офицер, дослужившийся до старшего, — два солдатских Георгиевских креста.

Постепенно они сблизились, со временем, незаметно для постороннего взгляда, поскольку это категорически возбранялось в царской армии, стали друзьями. Причиной была не только взаимная симпатия (что, конечно, тоже немаловажно), но и нечто более серьезное: и Вересков, и Мартьянов давно уже, еще до армии, активно участвовали в революционном движении. Сергей, как многие российские интеллигенты в маленьких провинциальных городках, принадлежал к левому крылу партии эсеров, Феодосий был, разумеется, большевиком. Поручик и старший унтер-офицер много времени (естественно, с учетом фронтовых условий) проводили в политических разговорах. Частично под их влиянием, но больше — под влиянием самих событий Вересков перешел на большевистские позиции, а летом 1917 года, будучи избранным вместе с Мартьяновым в полковой комитет, вступил в РСДРП (б) и формально.

Летом 1918 года они встретились в Москве, принимали участие в ликвидации мятежа 6 июля, а уже 7-го Вересков был с важным разведывательным заданием направлен на Волгу, где развязал кровавую авантюру бывший эсеровский кумир Борис Савинков…

— Так что было после Ярославля? — продолжал расспросы Феодосий.

— Снова фронт. Когда создали особые отделы, получил назначение в 16-ю дивизию Василия Киквидзе. Остальное ты знаешь.

— А дальше куда?

Вересков помрачнел.

— Дальше худо, — откровенно признался он другу. — Комиссовали. Фронта не видать. Ограниченно годен для службы в тылу, да и то через два месяца… Вот собрался в Особый отдел, к Михаилу Сергеевичу Кедрову. Попрошу работу по силам. Не дадут — пойду в школу, по гражданской профессии. Ты же помнишь, я учитель.

— Помню, конечно.

Мартьянов допил кофе, скрутил толстую цигарку. Пахнув крепчайшим махорочным дымом, спросил просто так, на всякий случай:

— Слушай, ты часом такого эсера, Гарусова, не знавал?

Верескову и припоминать ничего не потребовалось.

— А как же! Он, если жив, небось по сей день считает меня за эсера из саратовского комитета.

— Он жив… Что за человек?

— Злой, решительный, однако чтоб умен, так не очень. На первые роли не годится, но на вторых силен. Кстати, мы с ним еще прапорами одно время в запасном полку пребывали, но потом его как путейского телеграфиста куда-то отозвали…

Заслышав последние слова Верескова, Мартьянов в возбуждении едва не поперхнулся едким дымом:

— Выходит, он тебя и как военспеца знает?

— По-видимому. А что особенного?

Мартьянов разволновался:

— Погоди, Сергей, погоди… Тут одно дело набрякло, и ты можешь сгодиться.

— Что за дело?

— Извини, друг. Никак сказать не могу. Надо начальству доложить. Словом, к тебе такая просьба будет: на Лубянку пока не заходи, боже упаси. Завтра я тебя сам разыщу.

Мартьянов извлек из кармана замусоленную записную книжку и огрызок карандаша.

— Ну-ка, диктуй теткин адрес…

Ни Мартьянов, ни Вересков не заметили, что время от времени в их сторону поглядывал настороженно благообразного вида немолодой человек с бородкой клинышком, неприметно приткнувшийся за дальним столиком. А между тем, вглядись в него Сергей попристальнее, вполне мог бы и узнать: тот самый мужчина с огромным черно-белым бантом на груди, что пытался окликнуть Татьяну на выходе из Колонного зала Дома союзов.

…Крайне возбужденный, можно сказать, ликующий Мартьянов буквально ворвался в кабинет степенного, в высшей степени сдержанного в проявлении эмоций Мессинга. Закричал еще от дверей:

— Станислав Адамыч! Тут такое дело!

— Здравствуйте, Феодосий Яковлевич! — спокойно ответствовал Мессинг.

— Ох, здравия желаю, Станислав Адамович, — смущенно спохватился Мартьянов, но тут же снова загорелся: — Тут такое дело, линия на комбинацию намечается…

При этих словах начальник отдела по борьбе с контрреволюцией выразил некоторую заинтересованность:

— Излагайте.

— Иду, значит, я по Пречистенке, а навстречу Сергей Вересков, — начал Феодосий азартно.

— Это, видимо, очень известный человек, — совершенно серьезно вставил Мессинг, — но мне о нем слышать не приходилось.

Мартьянов смутился лишь на мгновение. Но, тут же сообразив, что к чему, придвинулся ближе к Станиславу Адамовичу и продолжил уже более связно:

— Вересков — это наш чекист, вернее, армейский особист. В германскую мы с ним служили вместе, он ротный, а я взводный. Вместе и в полковом комитете были после Февраля. Но не в это дело. Одно время Вересков был начальником полковой минной команды, а Гарусов тогда же…

С каждым словом Мартьянова Мессинг становился все серьезнее и серьезнее. Наконец он жестом остановил увлеченного рассказом Феодосия, поднял трубку телефонного аппарата и приказал дежурному:

— Это Мессинг. Соедините с председателем…

 

Глава 17

Комната, в которой разместился агитпроп, от других служебных помещений Моссовета отличалась тем, что от пола до потолка почти вдоль всех стен была завалена грудами книг, брошюр, перевязанными бечевкой кипами листовок. Да и посетителей в агитпропе бывало много больше, нежели в других отделах. Сюда приходили люди с заводов и фабрик, частей Московского гарнизона, советских учреждений за литературой, с заявками на лекторов и докладчиков. Приходили запросто и рядовые пропагандисты из партячеек, если требовалось проконсультироваться по какому-либо важному вопросу внутренней и внешней политики, положению на фронтах, вообще, как тогда говорили, текущему моменту. Словом, зайти в агитпроп мог кто угодно с улицы, благо никаких пропусков не требовалось.

Вересков и заходил сюда с некоторых пор каждодневно. То, что он любит эту девушку, Сергей понял, изумительно отчетливо и убежденно, при прогулке у Новодевичьего монастыря. Понял и то, что его внезапное озарение для Тани очевидно как божий день уже после первого их свидания. Сергей не сомневался, что Татьяна, при характере независимом и решительном, ни на какие свидания с ним нипочем не согласилась, если бы он ей не нравился тоже. Так выходило по логике. Правда, он не был уверен, что в таком деле, как любовь, законы логики имеют хоть какую-то силу. В конце концов, не мудрствуя лукаво, Вересков решил действовать так, как действовали до него миллионы, то есть по принципу «будь что будет».

Когда он вошел бочком, деликатно, чтобы не потревожить всегда безмерно занятых Таниных сослуживцев, девушка разговаривала по телефону, терпеливо успокаивая невидимого собеседника:

— Ты, товарищ Царт, не шуми. Докладчик вам выделен, записывай: товарищ Донченко… Это не он, а она… Ну да, женщина. А ты что, против? Нет? Тема — текущий момент. Все.

Таня повесила трубку и только теперь заметила Верескова, застывшего у двери. Обрадованно замахала ему рукой:

— Заходи, Вересков, я сейчас.

Торопливо, по свежим следам телефонного разговора сделала отметку в рабочей тетради. Ни она, ни Сергей не заметили острого взгляда, которым мгновенно смерил краскома с головы до ног сотрудник, занимавший стол у дальнего окна, — немолодой, с бородкой клинышком. Уже дважды их пути пересекались: у Дома союзов и в кофейне против памятника Гоголю, куда заходил Вересков с Мартьяновым. Человек, без сомнения, узнал Сергея, но сам, видимо, узнанным быть не пожелал, почему и укрыл быстро лицо развернутой газетой.

Меж тем, покончив с записями, Таня торопливо прошептала:

— Сереж, билеты есть на представление в клубе «Прохоровки»…

— А какой театр? — тоже шепотом спросил Вересков.

— Ну, где не разговаривают, а поют.

— Оперный?

— Вот-вот. Так пойдем? Это на Пресне.

— Конечно!

— Тогда заходи за мной в шесть. Нет, лучше подожди на улице.

— Есть!

Спохватившись, девушка спросила:

— А ты чего приходил-то?

Вопрос был для порядка. Прекрасно понимала Татьяна, что приходит все эти дни Вересков сюда, чтобы увидеть ее, но приличия ради каждый раз он придумывал благовидный предлог. Она, тоже приличия ради, делала вид, что этому верит. Сегодня же, когда разговор начала она, поспешила вопросом исправить оплошность. Но ответ Сергея оказался для нее неожиданным.

— Да понимаешь… Словом, проститься.

Смущенно потупился Вересков. Физически ощущалось, как неприятно ему лгать девушке, а ложь присутствовала, и она ее улавливала безошибочно. Вчера они виделись, Таня полностью была в курсе его госпитальных дел, никаких расставаний не предвиделось и предвидеться не могло. Подозрительно посмотрела на опустившего голову краскома:

— Как проститься? Ты сам говорил вчера…

Как можно убедительнее постарался Сергей ответить:

— Обстоятельства переменились. Тут меня вызвали… Словом, я должен уехать, нет, не в дивизию, а так, по делу на несколько дней.

Пристально глядела девушка на человека, о существовании которого она совсем недавно еще и не подозревала и который при первом знакомстве вызвал у нее такую неприязнь. И без которого дальше жить она не могла и не хотела. И то, что те самые слова между ними еще не прозвучали, не имело для нее никакого значения. Она знала свой ответ на них.

Спросила враз потускневшим голосом:

— И когда ехать надо?

— Утром… Так я пошел? До вечера…

Только когда закрылась за ним дверь, охнула Таня. Непостижимой женской интуицией угадала, озарилась, что «несколько дней», на которые должен завтра отбыть Сергей, могут означать и действительно несколько дней, и — навсегда…

Застыла беспомощно, слепо уставившись в дверь. И не ощутила, конечно, на себе цепкого и долгого взгляда от дальнего стола.

Меж тем не так уж далеко от Тверской — на Арбате, на Собачьей площадке — Илья Фридман и Александр Захаров обживали чердак жилого дома, примечательного лишь тем, что располагался он точно напротив другого, в котором проживали братья Михаил и Антон Гарусовы. Отсюда, через чердачное полукруглое окно, отлично просматривался и подъезд, и лестничная площадка, на которую выходила квартира Гарусовых, и одна из ее комнат.

Наблюдательный пункт оснащен основательно. Под рукой, на ящике вместо столика, тяжелый морской бинокль, часы-луковица с морским же — не на двенадцать, а на двадцать четыре часовых деления — циферблатом, тетрадка для записей, карандаш. Есть и фонарик со шторкой, чтобы делать записи в темноте. Ну, и оружие, само собой.

Дверь чердачная на надежном запоре, никто посторонний сюда не проникнет. Отворят Фридман или Захаров только по условленному стуку, время смены тоже обговорено.

Вот к подъезду дома подошел высокий мужчина средних лет, одетый в черную шинель гражданского покроя и кепку. Это и есть Михаил Гарусов. Фридман толкнул локтем в бок напарника:

— Объект номер один вошел в дом. Засекай время фиксируй…

Захаров сделал в чистой тетрадке первую запись…

В это самое время поднял трубку телефона в своем кабинете Дзержинский, попросил дежурного соединить его с начальником угро Трепаловым. Разговор был недолгим:

— Александр Максимович? Дзержинский… Просьба большая. Нет, нет, людей отбирать не будем, не волнуйтесь. Я знаю, у вас в штате есть старый сыщик, знаток… Да, по-видимому, это он. В секретном порядке наведите у него исчерпывающую справку, кто в Москве из уголовного мира до революции использовал для ограблений подземные коммуникации… Очень срочно. Прошу перезвонить мне или товарищу Манцеву немедленно, как узнаете. Благодарю.

Феликс Эдмундович опустил трубку и надолго задумался.

Вечером того же дня Вересков дождался Таню, как уговаривались. Тверской, бульварами, Большой Никитской, затем Пресней добрались за час неспешного хода до клуба бывшей Прохоровской мануфактуры. Партер и ярусы были битком набиты рабочими, работницами, красноармейцами, хватало и подростков. Сергею и Тане достались хорошие места в первом ярусе, совсем рядом со сценой.

Таня ошиблась: представление было не оперой, хотя включало, действительно, популярные оперные арии и дуэты. В цельном виде оперные и балетные спектакли в том сезоне были редкостью. Чаще всего, особенно на клубной сцене, устраивали дивертисментные концерты, участвовали в них те артисты, в том числе и знаменитости всероссийские, кого удавалось найти и уговорить организаторам.

Тане и Сергею повезло — то ли обстоятельства удачно сложились, то ли устроители особо постарались, но концерт получился превосходный по меркам и мирного времени. Был и легендарный бас, и знаменитый тенор, и популярнейшая исполнительница цыганских романсов, и лучшая балетная пара из Большого, и куплетист — любимец московской публики, В другую пору Сергей сказал бы про такой концерт непочтительно — «окрошка», но в последний раз он был в театре лет пять назад, если не больше. Кроме того, рядом с ним сидела Таня, которая, похоже, таких артистов видела вообще впервые в жизни. А потому они искренне радовались каждому номеру, вместе с залом бурно аплодировали актерам и вообще были счастливы.

Потом они долго брели по пресненским переулкам, незаметно приближаясь к зоопарку, неподалеку от которого жила Таня. Когда проходили мимо церкви Рождества Иоанна Предтечи, Таня по какому-то наитию спросила:

— А твоя поездка — это опасно?

Сергей вздрогнул, с ненужной поспешностью ответил вопросом:

— С чего ты взяла?

Девушка промолчала. Ей все было теперь ясно, хотя ничего конкретного она не узнала.

Они пересекли Пресню, подошли к неказистому трехэтажному зданию, который украшала вывеска парикмахерской. Постояли у Таниного подъезда. Сергей, отогнув обшлаг рукава шинели, взглянул на часы:

— Уже двенадцать, почти… — сказал он со вздохом.

— Тебе когда надо утром… уезжать? — с каким-то странным выражением спросила девушка, и у Верескова почему-то сразу пересохло горло.

— Часов в восемь, — неуверенно ответил.

— Тогда пошли, — и, не взглянув на него, Таня с решимостью шагнула в темный подъезд…

Странное зрелище являл следующим утром кабинет Мессинга. Прямо на письменный стол, накрытый, правда, предварительно старыми газетами, сотрудники выкладывали разные вещи и. предметы, доставляемые из комендатуры. Сам Станислав Адамович и Мартьянов внимательно, даже придирчиво осматривали красноармейские шинели, фуражки, смушковые папахи, ботинки на крючках с обмотками, яловые сапоги, брюки, гимнастерки, солдатский вещевой мешок, ремень, холщовые полотенца, изрядно застиранные, кисет с махоркой, зажигалку-«самопал», кусок темного мыла, складной нож, самодельные алюминиевые ложку и кружку, бритву, ношеное нижнее белье, прочее нехитрое имущество, которое мог иметь боец.

Тут же лежали изготовленные лишь этой ночью, но умело «состаренные» документы — красноармейская книжка, выписка из госпиталя, продовольственный аттестат, железнодорожное предписание, небольшая сумма денег.

Мессинг вдумчиво перебрал каждый предмет и вдруг поднял укоризненный взгляд на коменданта:

— А помазок где?

Комендант смущенно развел руками:

— Сей момент, товарищ Мессинг, я мигом…

Торопливо вышел из кабинета.

— Кажется, теперь все, — полуутвердительно, полувопросительно сказал Станислав Адамович Мартьянову. — Есть из чего выбрать экипировку.

— А как насчет оружия, товарищ Мессинг?

— Ну, по легенде он у нас артиллерист… Раньше фейерверкер что имел?

— «Наган» и бебут, это такой широкий тесак, обоюдоострый.

— Ладно, дадим ему наган. Только подберите у коменданта не новый, и чтобы солдатский, а не самовзвод.

— Есть.

 

Глава 18

Казанский вокзал справедливо считался одной из достопримечательностей Москвы, хотя, разумеется, к древностям ее никак не относился. Вокзал был порождением новой, капиталистической эпохи развития города. Сооруженный по проекту академика Академии художеств Щусева, он отличался масштабностью архитектурных объемов-«теремов» и богатством декоративного убранства. В оформлении фасада и внутренних помещений участвовали лучшие русские живописцы: Кустодиев, Лансере, Рерих. В главном зале Казанского свободно мог разместиться расположенный напротив, через Каланчевскую площадь, Николаевский вокзал.

Даже в условиях гражданской войны Казанский сохранял свое многолюдье — сюда прибывали поезда дальнего следования из благословенных «хлебных» мест, доставляя тысячи мешочников, исхитрявшихся просачиваться сквозь самые плотные цепи чоновских заградотрядов.

Как любое другое общественное помещение той поры, главный зал был замызган, оббитые тысячами пар грубых сапог и ботинок-«австрияков» полы усыпаны подсолнечной шелухой, окурками, всяким мусором. И однако, на этом грязном полу повсюду вдоль стен спали люди, грызли черные сухари, запивая сырой водой, измученные долгой дорогой и еще более долгим ожиданием поезда женщины кормили грудью детей. Гул многих голосов иногда прорезало треньканье балалайки или переборы гармошки-тальянки.

На одной из тяжелых дубовых скамей, каким-то чудом сохранившихся с довоенных времен, и прикорнул Вересков. Впрочем, всегда подтянутого, даже щеголеватого командира сегодня даже Таня вряд ли узнала бы в плохо выбритом красноармейце, одетом в потрепанную, прожженную в нескольких местах шинель, обутого в тяжелые трофейные ботинки с суконными обмотками. На коленях — тощий вещевой мешок — сидор, давно вытеснивший из армии красивые, но уж очень несподручные ранцы.

Место выбрано с точным расчетом — по обычному, установленному чекистами маршруту Гарусова внутри вокзала. Это было очень важно для создания обстановки наибольшей убедительности, чтобы эсер сам наткнулся на Верескова, а не наоборот. Сергей мог только догадываться, каких усилий стоило сотрудникам железнодорожной ЧК незаметно для стороннего взгляда «застолбить» эту скамью.

Краем глаза Вересков приметил лениво тащившегося по проходу изрядно помятого парня. Проходя мимо особиста, он едва не споткнулся о его протянутые ноги.

— Черт! Подбери копыта! — грубо кинул парень, даже не глянув в его сторону. Сергей внутренне подобрался. Это был сигнал. Значит, Гарусов уже в помещении вокзала и вот-вот появится здесь. Меж тем парень прошел дальше, присел на соседней скамье, выщелкнул пальцами из пачки дешевую папиросу, задымил.

И все же Гарусов появился в зале для Сергея неожиданно. Одет он был так же, как накануне, когда его наблюдали у дома Фридман и Захаров. Вот только утепленную кепку сменила форменная фуражка железнодорожника. Он шел быстро, привычно переступая через ноги, чемоданы, баулы, узлы, мешки. Только очень внимательный человек уловил бы в его движениях, жестах, взглядах по сторонам непреходящую настороженность. Верескова он выглядел, не доходя шагов десять, узнал — что значит хорошая зрительная память! — почти мгновенно. Остановился, удивленно хмыкнул, словно проверяя сам себя, не обознался ли, потом приветливо заулыбался:

— Вересков?

Очнувшись от полудремы, Сергей тоже удивился:

— Надо же, ты!

Гарусов огляделся, спросил озабоченно:

— Что здесь делаешь?

Сергей пожал плечами:

— Загораю вот…

Эсер еще раз внимательно оглядел зал. Убедившись, что никто не обратил на них ни малейшего внимания, приказным тоном произнес:

— Подожди меня здесь… Я сейчас…

Вересков не возражал:

— Давай, я не спешу.

Гарусов ушел озабоченный. Вересков уселся поудобнее, но вытянул вперед лишь правую ногу, левую поджал под скамью. Это тоже был сигнал — на него клюнули, подходить нельзя. Парень на соседней скамье толкнул тихонько локтем сидевшего рядом красноармейца. Тот потянулся лениво, откашлялся, встал с места и с независимым видом покинул зал: может, попить отправился служивый, может, узнать про поезда. Кому какое дело…

Через две минуты, а может поболе, красноармеец уже оказался в помещении транспортного отдела ЧК на Казанском вокзале и докладывал по служебному телефону:

— Товарищ «Четвертый»? Это «Восьмой». Объект вышел на «Рябину». Контакт успешный. Есть продолжать наблюдение…

Своего поезда в тот день Вересков, как намечалось, конечно же не дождался. Более того, вечером он уже пил чай в кухне гарусовской квартиры — разумеется, сам не напрашивался, по приглашению хозяина. Пока Сергей наслаждался первой чашкой с настоящей китайской заваркой (у Гарусова сохранилось несколько цыбиков — остатки реквизиции еще восемнадцатого года в известном магазине Высоцкого), младший брат Антон обшаривал в прихожей шинель и вещмешок гостя. Не найдя ничего подозрительного, он тоже прошел в кухню и подал Михаилу успокоительный знак.

— Почему же все-таки такой вид, Сергей? — спросил Гарусов, глазами зыркнув по линялой гимнастерке Верескова.

— А чем тебе не нравится мой вид? — осведомился Сергей.

— Да уж больно на дезертира похож.

— А я в каком-то смысле и есть дезертир! — расхохотался Вересков. Он взял в руки лежавшую на кухонном диванчике мандолину и лихо наиграл частушку:

Дезертиром я родился, дезертиром и умру, коль хотите — расстреляйте, в коммунисты не пойду!

— Это как понимать? — с настойчивостью в голосе поинтересовался Гарусов.

— Ладно, чего уж перед тобой темнить. — Сергей отложил мандолину, лицо его стало хмуро-серьезным. — До весны нынешнего года я служил в Красной Армии ротным командиром на Южном фронте. Это я тебе еще на вокзале сказал. Но тогда не все сказал. Теперь слушай остальное. Служил без дураков, под своим именем. Потом кто-то в Особом отделе пронюхал о моей причастности к ярославским событиям… Ну, особиста пришлось ликвидировать, случай вышел. А тут у меня убило бойца Архипова. Он меня всего на год моложе был, приметы схожи. С его документами прибился к другой части…

В этой легенде у Верескова имелось лишь одно битое место — Гарусов в свое время знавал его как левого эсера, а потому мог насторожиться, почему он участвовал в ярославском мятеже, который организовали правые эсеры, сторонники самого экстремистского направления, возглавляемого Борисом Савинковым. Однако задай Гарусов такой вопрос, ответ у него нашелся бы, таковой был разработан после тщательных раздумий Манцевым и Мессингом. Звучал бы он примерно так: Вересков кинулся к савинковцам, потрясенный «расправой большевиков с левыми эсерами». Косвенным подтверждением такого шага была сама хронология: мятеж в Ярославле и Рыбинске случился почти одновременно с вооруженным выступлением левых эсеров 6 июля 1918 года в Москве, но ликвидирован был только 21 июля.

Что же касается версии со службой Верескова в Красной Армии, то ее Гарусов перепроверить бы никак не смог, она опиралась на подлинные события и документы, только самую малость подправленные в нужном для чекистов направлении.

Видимо, Гарусов счел ярославскую часть легенды вполне естественной (он ведь и сам теперь действовал в тесном контакте с анархистами, ранее с которыми левые эсеры, да и правые тоже дел не имели). Потому осведомился уже о другом:

— Чего в Москве?

Вопрос этот, правда в иных словах, он уже задавал на вокзале. Но так полагалось, и Сергей это знал. Ответил равнодушно:

— Ранение, тиф… Окопный набор. На той неделе выписался.

Тут у Верескова все было чисто: шрамы на теле, общий внешний вид подтверждали его слова лучше всяких бумаг. Гарусов переглянулся с братом, потом спросил:

— Что делать-то думаешь?

Это был решающий, переломный момент разговора. На сем он мог либо засохнуть на корню, либо получить важное продолжение, то самое, из-за которого МЧК и затеяла рискованную для Верескова игру.

Ответил спокойно, убедительно:

— Не знаю… Хотел в полк вернуться, он сейчас куда-то под Мелекесс переброшен. В Москве мне долго задерживаться нельзя, знакомых много.

За спиной Сергея Антон изобразил брату пальцами револьвер.

— Оружие есть? — тут же спросил Михаил.

— Наган, — беззаботно ответил Сергей, прихлебывая чай из блюдечка. И сам спросил: — А тебе что, нужно? На мой не рассчитывай…

— Да нет, это я так… — Михаилу действительно не нужен был этот жалкий наган, но он должен был для душевного спокойствия услышать от гостя правдивый ответ. Дальше крутить с Вересковым никакого смысла не было. Гарусов не имел никаких оснований или подозрений не верить ему, а для серьезной проверки, тем более перепроверки, у него просто не было времени. Конечно, он шел на известный риск, но он и так рисковал ежедневно и ежечасно. Потому и пошел ва-банк.

— Слушай, Вересков. Я, конечно, могу хоть завтра сунуть тебя в поезд на этот самый Мелекесс, по старому знакомству. И ты мне ничего не рассказывал, а я ничего не слышал. Будь здоров, боец Архипов. Но у меня есть к тебе предложение. Ты ведь занимался когда-то подрывным делом…

В эти же самые часы Дзержинский в своем кабинете разговаривал с Манцевым и Мессингом. В голосе его явственно прослеживались нотки недовольства.

— До годовщины Октября остались считанные дни, товарищи. А мы все еще возимся с «анархистами подполья».

— Почему «возимся», — с некоторой обидой возразил Манцев. — Главари ликвидированы, многие арестованы.

— Знаю. Но на свободе, по вашим же данным, еще гуляет более двух десятков. Совершенно озверелых. И они наверняка захотят испортить нам праздник… Который рабочий класс Москвы заслужил. Так сказал Владимир Ильич. Он потребовал, чтобы ЧК обеспечила столице полную безопасность.

— Мы внедрили своего человека в окружение Гарусова, Феликс Эдмундович, — вступил в разговор Мессинг. — Надеемся получить от него сведения, нужные для решающего удара.

— Я это знаю. Но наш товарищ может оказаться в ситуации, когда встреча с ним будет невозможна.

— Мы обусловили безконтактные сигналы.

— Сигналами всего не передашь, всего не предусмотришь. Теперь вот что…

Дзержинский взял со стола листок бумаги.

— Мне звонил начальник угро Трепалов. По моей просьбе он выяснил, кто в уголовном мире дореволюционной Москвы занимался грабежами через всякие подземные ходы… Ну, там канализация, и так далее. Оказывается, таких было всего три человека. Один давно умер своей смертью. Второго в прошлом году убили в пьяной драке на Хитровке.

В комнате повисла напряженная тишина. После короткой паузы Дзержинский завершил сообщение:

— А теперь самое интересное и, если хотите, самое многозначительное. Был и третий, Дмитрий Хрипунов, клички Сморчок и Митя-Уши. Умудрился в свое время обокрасть названным методом магазин знаменитого ювелира Фаберже. Так вот, Хрипунов вчера найден убитым в проходном дворе Сандуновских бань. По моей просьбе Трепалов поднял все связи угро. Никаких концов пока не обнаружено. Ни-ка-ких…

Манцев взволнованный поднялся с места:

— Так вы полагаете, Феликс Эдмундович, что этого, как его, Сморчка сначала использовали, а потом убрали анархисты?

Дзержинский кивнул головой:

— Убежден в этом… Хотя, конечно, стопроцентной гарантии дать не могу. Всякие совпадения случаются. Но сходится многое. У анархистов всегда были тесные связи с уголовным миром. Я предположил, что они захотят использовать для совершения следующего теракта московские подземелья. Без проводника в них не попадешь. А где найти проводника? Только в уголовной среде.

Мессинг спросил:

— Но зачем его убили?

Дзержинский был готов ответить и на этот вопрос:

— Возможны два варианта. Или Сморчок отказался им помочь, или уже помог и стал не нужен. В любом случае анархисты постарались избавиться от опасного свидетеля. Давайте исходить из худшего: они располагают информацией, которой у нас нет. Поэтому надо немедленно, не дожидаясь разведки нашего товарища, взять под наблюдение и контроль все подземные коммуникации центра города.

Мессинг сделал пометку в своем блокноте. Потом сообщил:

— В свое время комендант Кремля Мальков интересовался у старых служащих городской управы. Точных, даже приблизительных схем подземелий и коммуникаций в наличии не оказалось… Или затеряны, или вообще не составлялись.

— Или находятся во вражеских руках! Возможен и такой вариант, — заключил Дзержинский. Помолчав, произнес сухо: — Надо найти, товарищи. Если не схемы, то человека!

И тут Манцева осенила спасительная мысль:

— Идея! — в возбуждении он даже заходил по кабинету. — Есть такой человек в Москве, король репортеров Дядя Гиляй! В миру Владимир Алексеевич Гиляровский, друг Чехова и Станиславского. Помнится, всегда считался человеком прогрессивных взглядов.

— Как же, как же, — живо откликнулся Дзержинский, — это его знаменитые строчки: «В России две напасти: внизу власть тьмы, а наверху — тьма власти». Что ж, идея рациональная. Обратитесь к Гиляровскому. Надо полагать, для такого человека Кремль святая святых. Должен…

Через два часа в кабинет Манцева вошел огромного роста, с необъятной грудной клеткой старик. Под широченным пиджаком — цветастая украинская вышиванка. Из-под кустистых бровей молодо блестели лишь малость выцветшие от прожитых лет светлые глаза. К подбородку спускались вислые запорожские усы. Во всем его облике запорожец и проглядывался. Одного взгляда на легендарного Дядю Гиляя было Манцеву достаточно, чтобы понять, почему именно его приглашал Репин позировать для своей знаменитой картины «Запорожцы пишут письмо турецкому султану».

Манцев вышел из-за стола, шагнул навстречу старику, уважительно указал на ближайший стул:

— Здравствуйте, Владимир Алексеевич, прошу, садитесь.

— Когда в ЧК говорят «садитесь», приходится садиться, — без улыбки прогудел Гиляровский и аккуратно, чтобы не раздавить, присел на стул и уперся могучими руками о тяжелую суковатую палку.

Манцев с трудом сдержал улыбку. Про себя подумал, что надо дать указание коменданту поставить в кабинет еще одно кресло.

Устроившись понадежнее, Гиляровский спросил:

— ЧК, помнится, означает Чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и преступлениями по должности. В коей из этих трех частей ко мне есть претензии?

— Да никаких претензий к вам, уважаемый Владимир Алексеевич, у нас нет, — ответил Манцев, откровенно любуясь живописным и явно своенравным стариком.

— Тогда чем обязан приглашению?

— Надобностью серьезной… Проговорили они добрый час…

Неспокойной, даже тревожной была эта первая ночь для Верескова на квартире Гарусова. Он прекрасно понимал, что даже после сделанного предложения включиться в деятельность «анархистов подполья» полного доверия ему не будет, а каждый шаг взят под тщательное наблюдение. Знал Вересков, что это такое — «чекистское внедрение во вражескую среду», чем может завершиться даже не явное разоблачение, но сколь-либо серьезное подозрение. Скорым и беспощадным уничтожением после мучительного допроса. Случаи такие были ему ведомы. Он знал, на что идет, когда ответил согласием сначала Мартьянову, а затем Мессингу и Манцеву. Чего он не знал и знать не мог, что за этим его шагом по прихотливому стечению обстоятельств, но как-то связанно, хотя он и не мог сказать, как именно, последует эта ночь, их с Таней первая ночь, счастливая и горькая одновременно.

Вересков не имел права рассказывать даже ей, члену партии, о своем задании. Предупредил только о главном и необходимом: ни в коем случае не подходить к нему и вообще вида не подавать, что они знакомы, если вдруг встретит она его где-нибудь в городе.

— Я сам приду к тебе, когда можно будет, — сказал он ей на прощанье. Мартьянова же попросил, если с ним что случится, поставить в известность тетку Анну (с ней Феодосий был уже знаком) и свою фактическую жену Татьяну Алексашину, сотрудницу агитпропа Моссовета. Мартьянов никаких вопросов не задавал, просто запомнил намертво имя и фамилию.

В конце концов Вересков заснул. Встал он рано, братья еще спали. Должно быть, с час он коротал время, перелистывая подшивку журнала «Театр и рампа». Потом в комнату заглянул Михаил:

— Читаешь?

— А что еще…

— Пошли завтракать.

Ели молча и быстро. Покончив с едой, Михаил приказным тоном сказал:

— Одевайся, пойдем в одно место.

Сергей неспешно оделся, влез в просохшую за ночь шинель (с вечера в Москве прошел изрядный дождь), направился было к двери.

Михаил жестом остановил его:

— Не сюда… Пойдем черным ходом.

…Это было упущение. Чекисты, наблюдавшие за квартирой Гарусовых, не знали, что есть черный ход во двор. Они не видели, как хозяева и «Рябина» вышли из дома, и, следовательно, не установили, куда они направились.

Утром Манцев, не в силах сдержать улыбку, рассказывал Дзержинскому о своей встрече накануне с Гиляровским. Прощаясь с журналистом, он сказал:

— Так наша машина отвезет вас домой, Владимир Алексеевич, и шофер подождет, пока вы соберете нужные бумаги.

— Хорошо, очень хорошо, — прогудел в ответ Гиляровский.

В дверях они как-то неловко столкнулись, и палка старика с гулким стуком упала на пол. Манцев поспешил поднять ее и — не смог удержать в руке! Палка оказалась невероятной тяжести.

— Господи, да она у вас чугунная, что ли?! — изумленно воскликнул Василий Николаевич.

— Точно! — Гиляровский легко подхватил палку и стал жонглировать ею, словно тросточкой. — Двадцать фунтов свинца залито! Для поддержания должного самочувствия в мускулах… Ну, и от лихого человека.

Заливисто рассмеялся и Дзержинский:

— Значит, взаимопонимания достигли со стариком?

— Полного. И бумаги полезные прислал, и личное содействие обещал. Поездить с нашими сотрудниками.

…Через много лет, когда «короля репортеров» уже не было в живых, Манцев узнал, что Гиляровский вовсе не случайно обронил палку. Это была одна из любимых его шуток: показать новому человеку, что у него есть еще порох в пороховницах…

 

Глава 19

Гарусов привел Верескова на конспиративную квартиру в Дегтярном переулке. Здесь уже несколько недель скрывался в буквальном смысле слова — даже на улицу почти не выходил — Донат Черепанов. К кому привел, не сказал. Однако Сергей узнал террориста по словесному портрету, но виду не подал.

Донат просверлил Верескова острым, недоверчивым взглядом:

— Слышал о вас, слышал… Пойдете с нами до конца? — он сделал явственное ударение на слове «конца».

Откуда «слышал»? И ни малейшего удивления от его прихода. Выходит, Антон Гарусов, а может, и сам Михаил, когда он заснул, смотал-таки сюда, на Дегтярный. Без предварительного уговора в эту берлогу нового человека не приведут. Черепанов — явный главарь. Уже поэтому тушеваться перед ним никак нельзя. Ответил спокойно вопросом:

— Чего ради я давал бы Михаилу согласие участвовать в акте?

— Ладно, — Донат устало махнул рукой. — Мы принимаем вас в комитет революционных повстанцев без проверки, в виде исключения под поручительство вашего друга. Я слышал о вашей работе в Ярославле, — и с нескрываемой досадой свернул разговор: — Да и проверять-то некогда!

Это была настоящая правда, на чем и строился весь расчет чекистов: проверять им некогда. А если станут выспрашивать детали — пожалуйста, Вересков был достаточно полно осведомлен о событиях в Ярославле.

Меж тем Черепанов повернулся к Гарусову, спросил уже другим, деловитым тоном:

— Когда можешь отправить его в Красково? Сегодня можешь?

Михаил отрицательно повел головой:

— Не получится… Филин вернется только ночью.

— Тогда не позднее чем завтра.

И снова Сергею:

— Рассчитываю на вас, Вересков. Россия знает силу Деникина. Россия знает силу комиссародержавия большевиков. Теперь она узнает третью силу — повстанцев-партизан! Ступайте!

Голос Черепанова был близок к истерическому срыву. Тем не менее Сергей перехватил его выразительный взгляд, предназначенный Гарусову. Смысл этого немого приказа мог быть только один: глаз с него, Верескова, не спускать все ж. Правильно, так и должны они были поступить. Это тоже было предусмотрено.

Молча надел в прихожей шинель и фуражку. Никто, конечно, не обратил внимания, что он оставил не застегнутой нижнюю пуговицу шинели и вроде бы случайно заправил в левый карман наружный клапан…

В дом братья Гарусовы и Вересков вернулись нормальным путем — через парадный ход. Это уже была оплошность Михаила. Едва завидев их появление на Собачьей площадке, аж застонал от досады старший поста Фридман:

— Ох, лопухи! Выходит, мы черный ход упустили!

Зафиксировав время, Фридман приказал напарнику:

— Захаров! Аллюр три креста! Доложишь Мессингу: у квартиры есть запасный выход во двор, который отсюда не просматривается. Нужен второй пост. Далее — объекты и «Рябина» уходили через двор в неустановленное время и вернулись в двенадцать десять. Это раз. «Рябина» подал два сигнала, это два…

Вересков подал два сигнала. Первый — находится под жестким контролем. Второй — просит связи. Значит, есть какие-то важные данные. Мессинг немедленно доложил о звонке от наружных наблюдателей Манцеву, сам же, прежде чем отправиться к Василию Николаевичу, распорядился немедленно установить второй пост на Собачьей площадке.

Выслушав Станислава Адамовича, Манцев вызвал Мартьянова, сообщил о случившемся, спросил:

— Захватить квартиру трудно?

— Можно, — согласился Феодосий, но тут же внес существенную поправку: — Однако если Гарусовы решат, что это «Рябина» навел, его вмиг порешат… Как пить дать.

Впрочем, Манцев и сам это понимал. Да и захватывать квартиру было преждевременно, иначе взяли бы ее и до внедрения туда Верескова. Спросил так, для утверждения в собственных мыслях. С сожалением произнес:

— Да… Выбросить записку ему не дадут. А ни почтальона, ни монтера не пошлешь… Какие нынче монтеры.

Он задумался, в глазах его вдруг засветился огонек надежды:

— Феодосий Яковлевич, — задумчиво произнес он, — а что сейчас самое обычное, хотя и неприятное в жизни москвичей? Тех, во всяком случае, кто в центре в хороших квартирах живут?

Мартьянов огласил без запинки:

— Обыски, пожалуй.

Манцев расхохотался:

— Точно! Вот и пойдите туда открыто, документы проверить, излишки провизии, муки прежде всего… К этому все привыкли. А на месте разберешься, по обстановке…

От полноты восторга Мартьянов так шарахнул по столу, что подпрыгнула тяжелая, замысловатой формы бронзовая с позолотой чернильница, доставшаяся Манцеву в наследство от тех времен, когда в здании размещалось страховое общество «Саламандра».

— Значит, идем в открытую!

— В открытую!

…В двадцати пяти верстах от Москвы по Казанской железной дороге есть тихий, не слишком известный, по сравнению с модной Малаховкой, дачный поселок Красково. Местность здоровая — сосновые леса вокруг, дачи недорогие, потому селились здесь до революции москвичи среднего достатка: преподаватели гимназий и университета, врачи, инженеры, присяжные поверенные, чиновники — от титулярных советников до надворных.

Дача некоего Горина — просторная, с застекленным мезонином, выкрашенная светло-коричневой краской — выстроена была на участке соснового бора и фасадом выходила на дорогу, ведущую в Малаховку. От других дач отстояла на изрядном удалении. Снимал ее железнодорожный служащий Падевич, который, однако, сам здесь не появлялся. Тем не менее дача была обитаема: в ней, с ведома съемщика, располагалась загородная база «анархистов подполья», причем главная. Еще одна дача была снята в другом подмосковном поселке, Одинцове. Именно в Краскове хранили террористы свои запасы взрывчатки, оружия и боеприпасов, а также ручной печатный станок. Сюда-то и должен был по указанию Черепанова привезти Верескова Михаил Гарусов.

А пока под наблюдением Васи Азова здесь снаряжали динамитом небольшие примитивные бомбы. Взрывчатку закладывали в чемоданы, корзины, коробки, даже в футляр к ручной швейной машинке.

Недовольно ворчал Глагзон:

— Для чего возни-то столько?

Азов, не прерывая работы, отвечал:

— Черепок передал — готовить и малыми партиями, чтоб каждая была готовой бомбой, с взрывателями и шнуром… Мол, если с большим актом не выйдет, подорвать в нескольких местах. Где народу поболе.

Глагзон, подумав, согласился:

— То верно… Попомнят комиссары Петра и Казика. — С кривой ухмылкой добавил: — Помнишь, ушастый этот ходы показывал к «Националю», «Метрополю», Малому театру… Туда заложи, через люки. В одном «Метрополе» сколько их живет, комиссаров этих…

Меж тем в помещении комендатуры МЧК начальник одной из ударных групп Иван Лихачев, исполняя поручение партячейки, диктовал машинистке:

— О праздновании годовщины Октябрьской революции… Записала? Постановили: праздновать будем четыре дня. Первый день — агитационный митинг. Выступать будут товарищи Петерс и Скрыпник… Будет играть оркестр корпуса войск ВЧК… Записала? Тогда стучи дальше. Второй день — концерт-митинг. Оркестр исполнит «Интернационал». Третий день — пьеса революционного содержания «Разбойники», сочинение Шиллера. Видела? И я нет… Дальше стучи: клуб украсить портретами товарищей Карла Маркса и Ульянова-Ленина. В отделах поставить фотографии видных борцов за социализм. Поставить цветы.

В дверь заглянул Мартьянов. Уловив последние слова, пробурчал:

— Ишь ты… Цветы поставить. А где их взять в ноябре?

Убежденно отчеканил Лихачев:

— Реквизировать за соответствующую компенсацию по мере нахождения оперативным путем.

В тот же день часом позже в квартире на Собачьей площадке Вересков вел серьезный и весьма деловой разговор с Гарусовым. Михаил держался уже не так настороженно, как раньше. То, что Черепанов «утвердил» Сергея на роль своеобразного военспеца, как бы сняло часть груза с него, Гарусова. Теперь он хоть и присматривал за Вересковым, но во всем остальном держался с ним уже как со своим.

— То, что Азов распихивает взрывчатку по мелочи, правильно, — с озабоченным видом говорил Сергей, — но только пусть не увлекается. Раскидает по всей Москве, потом на главный акт не соберешь.

— Петр считал, что шестидесяти пудов хватит, — спросил Михаил, — это верно?

— Теоретически да, — как можно многозначительнее отвечал Сергей, — а на практике зависит все от глубины заложения заряда, формы камеры взрыва, почвы, ну, и других факторов. Пока не осмотрю места, ничего окончательно сказать не могу. Какая, кстати, у него взрывчатка? Динамит? Мелинит? Аммонал?

Гарусов явно растерялся, ответил неуверенно:

— А черт ее разберет… Кажется, динамит.

— А в каких условиях ее хранят?

— Тоже не скажу… Вроде бы обыкновенный подвал.

— Цементный или земляной?

— Не знаю… Вообще-то дача у Горина богатая, два этажа. Должно быть, цементный твой подвал. А это важно?

— С взрывчаткой все важно…

Это было и так, и не так. На самом деле, задавая вроде бы узко профессиональные вопросы как подрывник, Вересков выуживал из Гарусова информацию, нужную ему как чекисту. Из разговора с Черепановым он уже знал, что логово террористов в поселке или деревне Красково, из ответов Гарусова — что на даче какого-то Горина. То, что дача в два этажа и с цементированным подвалом, могло иметь серьезное значение при ее захвате.

Увлекательный разговор грубо прервал длинный звонок в прихожей. Вересков невольно вскочил с места.

— Тихо! — схватил его за руку Гарусов. — У нас все в порядке… Он подошел к двери, спросил спокойно:

— Кто там?

Из-за двери раздался властный голос Мартьянова:

— Чека! Проверка документов!

Гарусов долго гремел засовами, потом отворил дверь, оставив, однако, ее на цепочке. Отошел к стене, так, чтобы налетчики, если это налет, а не настоящая проверка, не могли в него выстрелить. Твердо потребовал:

— Мандат предъявите!

— Грамотный! — уважительно откликнулся с площадки Мартьянов и протянул в щель свой служебный документ. Убедившись, что все правильно, Михаил прикрыл дверь, сбросил цепочку и снова распахнул:

— Проходите, товарищи!

Он держался выдержанно, с достоинством, да и чего было ему, лояльному служащему системы путей сообщения, бояться? Он с братом жил здесь на законном основании, документы Верескова (проверял!) были настоящими.

В прихожую вошли, не забыв вытереть о половик ноги, Мартьянов, несколько чекистов и бесцветная личность — председатель домкома.

— Кто хозяин квартиры? — осведомился Мартьянов.

— Гражданин Гарусов, Михаил Серафимович, — поспешил услужливо сообщить председатель домкома, — служит на Московско-Казанской железной дороге.

— Он самый, — подтвердил Гарусов и протянул Мартьянову документы. Феодосий быстро просмотрел его бумаги, вернул. Задал быстрый вопрос:

— Оружие?

— Не имею, по роду службы не положено.

В прихожую выглянул Антон.

— А это кто? — окинув младшего брата нарочито строгим взглядом, полюбопытствовал чекист.

— Гарусов Антон Серафимович. Шорник обозной мастерской у Донского монастыря.

— Излишки провизии имеются?

— Только паек, — ответил старший брат.

— Тогда так, — распорядился Мартьянов. — Чебурашкин и Гарусов Михаил пройдут с товарищем председателем домкома в кухню. Дроздов и Гарусов Антон — прихожая, чуланы и прочие подсобные помещения. Я осмотрю комнаты. Выполняйте…

Он прошел в гостиную и наткнулся на вытянувшегося по-солдатски Верескова:

— А ты кто такой?

Сергей уже понял, что эта проверка — единственный способ, какой только могли придумать чекисты, чтобы по его собственному сигналу выйти с ним на связь, принять полученные сведения.

— Красноармеец Архипов Сергей Кириллович.

Мартьянов говорил с ним недружелюбно, с нескрываемой подозрительностью.

— Документы… Что здесь делаешь? Почему не в полку?

— Только из госпиталя. Хотел вчера уехать, так поездов не было. Нынче вот тоже. Заночевал у знакомого…

Михаил Гарусов на кухне, пока комиссар тщательно осматривал все столы и шкафы, напряженно вслушивался в доносившиеся до него обрывки этого разговора, впрочем, громогласный Феодосий постарался, чтобы самое существенное было услышано обязательно. Но Михаил не видел, как не мог видеть и Антон, уведенный в кладовку из прихожей, что Мартьянов протянул Сергею свой блокнот с карандашом, а тот летящими каракулями набросал в нем несколько слов донесения. Сунув блокнот в карман, Мартьянов внушительно приказал:

— Беру тебя на заметку, красноармеец Архипов. Чтоб завтра же отбыл к месту службы.

 

Глава 20

Уже через час после возвращения Мартьянова на Лубянку (для полного правдоподобия Феодосию пришлось досмотреть все квартиры дома на Собачьей площадке и при этом изъять-таки припрятанные в одной два пуда пшеничной муки, двадцать фунтов сахара и столько же явно ворованного мыла) Манцев докладывал Дзержинскому:

— «Рябина» установил, что база и склад оружия подпольщиков — дача Горина в Краскове. по Казанской железной дороге. Он же высказал предположение, точно сориентироваться не мог, вели дворами и путали, что Черепанов скрывается в одном из домов Дегтярного переулка.

Председатель МЧК не скрыл своего удовлетворения, но и озабоченности тоже. Обдумав сообщение, приказал:

— С помощью уездных чекистов незамедлительно уточните местонахождение дачи, разведайте все подходы. Только архиосторожно, не спугните. У них могут быть сторожевые посты и на соседних дачах, и на станции. Всех выходящих с дачи арестовывайте, дайте только отойти подальше. За Гарусовым наблюдение продолжать, но пока не трогать. Он может понадобиться на свободе… Вдруг выведет еще на какой-нибудь склад в городе. Дегтярный прощупать насквозь. Черепанова при установлении арестовать немедленно… И продолжайте контролировать все точки, указанные Гиляровским. И спешите… Очень прошу — спешите. Сегодня уже третье ноября…

Да, чекистам действительно следовало спешить. В подземелье близ гостиницы «Метрополь», в которой теперь располагался 2-й Дом Советов, в почти непроглядной тьме, разрываемой лишь язычками пламени восковых свечей, в мокрой грязи уже копошились какие-то тени. Неразличимые лица, темные фигуры, лишенные контуров… Это пытались заложить заряд анархисты, уцелевшие после первых арестов…

Утром следующего дня в дверь конспиративной квартиры в Дегтярном переулке осторожно постучали условным образом: три тире, две точки, два тире…

Донат отворил. Бочком, бочком втерся в прихожую невидный пожилой мужчина в бекеше из шинельного сукна с воротником из кроличьего меха и такой же шапочке пирожком. Шмыгнув носом, почтительно произнес:

— Здравствуйте, Донат Андреевич.

— Заходите, Моргунов, здравствуйте. — Черепанов широким жестом пригласил посетителя пройти в гостиную. Моргунов разделся, аккуратно расправил свою бекешу на вешалке, надежно пристроил, так, чтобы никак не свалился на пол пирожок, и все так же бочком, бочком прошмыгнул в комнату. Здесь он водрузил на круглый обеденный стол объемистый портфель с ремнями, раскрыл его и стал бережно извлекать пачки прокламаций.

— Вот, примите, Донат Андреевич… Четыреста экземпляров. А это, — он выложил осторожно сложенный вчетверо листок бумаги, — разные и прелюбопытные данные. По разумению моему скромному, весьма полезными оказаться могут. Посты милиции и ЧОН на демонстрации 7 ноября, порядок выступления ораторов, следования колонн и тому подобное. А это, — Моргунов протянул собеседнику еще один листок, — адреса секретных общежитий сотрудников ВЧК в Столповском переулке и в бывших меблированных комнатах «Вена» на Волхонке.

— Здорово, — оживился Черепанов, — пошлем туда Глагзона с гостинцами.

— У меня все, — подытожил Моргунов, закрывая портфель. Спросил деловито: — Что нового в смысле большого акта?

Похоже, у Черепанова секретов от этого человечка не было, потому как ответил сразу и без обиняков.

— Нашли военспеца… Бывший офицер и в минном деле разбирается. Эсер. Гарусов его давно знает.

— Надежный человек? — осведомился Моргунов. — Проверили?

— Ну, специальной проверки не устраивали, времени в обрез. Но я с ним разговаривал, и мне этот Вересков понравился. Слышал о нем…

Черепанов не успел договорить, потому что шлепнулся о пол звучно, выпав из внезапно ослабевших рук Моргунова, его портфель. Не веря словно ушам своим, пролепетал еле слышно:

— Как вы поименовать изволили?

— Вересков, Сергей Николаевич Вересков, — с недоумением ответил Черепанов. — По документам, впрочем, он Архипов, дезертир…

— Какой он к черту дезертир! — с ужасом воскликнул Моргунов. — Он чекист!

— Что?! — словно подброшенный пружиной, взвился Донат. — Да вы в своем уме, Моргунов? Какой чекист?

— Самый натуральный, с Лубянки! Блондин высокий, худой, лет двадцати восьми?

— Да…

— Он самый… Господи боже ты мой… — Моргунов обессиленно опустился на стул. — Вересков, точно… Жених, или сожитель, кто их нынешних разберет, этой стервы комсомольской, Таньки Алексашиной из моего отдела.

— Но почему, черт побери, вы решили, что он чекист?

— Потому что видел его вместе с Мартьяновым, начальником ударного отдела Московской чрезвычайки. Лично видел… Собственными глазами видел. Что делать? Что делать? — Моргунов в отчаянье схватился за голову.

— Тихо! Перестаньте верещать и возьмите себя в руки, Моргунов! До чего у вас, меньшевиков, нервы слабые! — Черепанов уже вполне пришел в себя от оглушительного шока. — Вересков сейчас находится на Собачьей площадке и один оттуда не выйдет… Черт! Никого под рукой нет. Мне на улицу никак нельзя. Если Гарусов под наблюдением, сцапают, у них и приметы мои, и фотки. — Донат подошел вплотную к Моргунову и легонько, но ощутимо тряхнул его за плечи: — Придется вам пойти, Алексей Алексеевич. Вас никто не знает, вы вне подозрений, работаете в Моссовете. В случае чего, придумаете что-нибудь. Адрес знаете?

— Зна-знаю…

— Звонки для своих: две точки, два тире. Откроет сам. Передадите, не заходя: чекиста ликвидировать и уходить на квартиру в Тестове. Вечером я тоже туда переберусь. Давайте!

Моргунов опрометью кинулся к двери:

— Да погодите! Галоши забыли!

Кое-как, впопыхах меньшевик впихнул ноги в галоши и исчез. Оставшись один, Черепанов принялся разбирать стол и сжигать в голландской печи бумаги. Под руку положил на всякий случай маузер…

Меж тем на Собачьей площадке в тепле и уюте братья Гарусовы и Вересков мирно ели вареную картошку с луком, запивая ее настоящим крепким чаем. На разговоры не отвлекались. Михаил с очевидностью размышлял о чем-то, вычислял, сопоставлял. Кончив есть, он решительно, стало быть, решение принял, подошел к печи, приподнял вроде бы крепко прибитый к полу гвоздями медный лист перед топкой, извлек из открывшегося тайника два нагана и кожаный кисет с патронами. Один револьвер бросил брату.

— Ты чего? — с недоумением спросил Вересков.

— Давай-ка собираться, — ответил Гарусов. — Я тут думал-думал, незачем судьбу дразнить, не тот случай. Не ровен час, опять чека нагрянет. Ты уже на замете, второй раз не отвертишься, заметут.

— Мы же завтра собирались, — пожал плечами Сергей. — Но если ты боишься…

— Осторожность не трусость, — парировал сердито Гарусов. — А береженого и бог бережет.

Он натянул парусиновый плащ, сунул в карман наган:

— Пошли…

В опустившихся сумерках чекисты тем не менее хорошо разглядели со своего поста, как вышли из подъезда Вересков и оба брата. Фридман тут же приказал одному из теперь уже двоих своих помощников:

— Семенов, прими объекты. Если разделятся, пойдешь за тем, кто будет с «Рябиной».

Одетый под мастерового чекист кошкой скользнул вниз по лестнице, выскочил на улицу.

Едва Гарусовы и Вересков скрылись за углом, в другом конце переулка показался Моргунов. Меньшевик явно трусил, то и дело сбивался с ноги, останавливался, без нужды и неуклюже проверялся, воровато оглядываясь по сторонам.

— А это что за фрукт? — заинтересованно спросил сам себя Фридман, когда Моргунов остановился возле «их» подъезда, задержался на миг, словно колеблясь, а потом шмыгнул в темноту парадного.

— Ну-ка, ну-ка, — азартно продолжал Илья, — чтоб мне пусто было, но этот тип дует до нашего кубрика…

Чекист поднес к глазам бинокль. Сквозь сильные окуляры ему было хорошо видно, как человек поднимался по лестнице, потом остановился возле квартиры Гарусова, позвонил. Можно было разобрать, что он звонит не просто, а неким определенным образом.

— Сигналит, гад! — восторженно отметил Фридман. — Два коротких, два длинных… Фиксируй, Захаров.

Потолкавшись у запертых дверей, Моргунов выждал минуту, повторил звонки. Убедившись, что в квартире никого нет, стал спускаться вниз.

— Чуешь, Захаров, — зашептал Фридман, — он не знал, что они ушли, а спешил, очень опешил… И мы не знали, что они уйдут сегодня. Мартьянов не предупреждал. А они ушли… А этот, факт, спешил… Тут что-то не так… Этот тип что-то важное нес.

— Что делать-то будем, товарищ Фридман? — встревоженно спросил напарник.

— А делать будем так, — комиссар уже принял решение на свой страх и риск. — Пойдешь за ним, возле первого милиционера снимешь тихонько, оружие и бумаги изымешь, доставишь в милицию. Оттуда позвони нашему дежурному, а сам возвращайся. Заодно доложи и о том, что Семенов пошел за «Рябиной» и братьями в сторону центра. Ну, полный вперед!

Неспешным, ровным шагом Гарусовы и Сергей шли по Николо-Ямской улице к Рогожской заставе. Никто из них следовавшего за ними чекиста не замечал.

— Куда мы? — задавая этот вопрос, Вересков ничем не рисковал. В конце концов, после часа ходьбы он вправе был поинтересоваться.

— К Филину, — лаконично ответил Гарусов. Однако, почувствовав, что этот тон по отношению к Вере-скову сейчас неуместен, решил дать какие-то минимальные объяснения: — Тут в ямской слободе есть наш человек. Кличка Филин. Работал когда-то на Сабана.

— Извозчик, что ли?

— Ну да… Не пешки же до Краскова топать.

— А для чего?

— Все равно надо оттуда бомбы и людей вывозить. По мелочи они еще месяц провозятся, а времени до седьмого ноября всего ничего осталось. И кто знает, чего еще чека надумает.

— Ты об обыске, что ли?

— Ну! — утвердительно кивнул Гарусов. — Может, пронесло, а вдруг унюхал что комиссар… От греха подальше.

Не было такого москвича, кто не слышал бы о Хитровке и Сухаревке, притонах Цветного бульвара и Марьиной рощи. А вот Рогожская ямская слобода свои тайны берегла ревниво и надежно. Испокон веков селились в этих местах ямщики и купцы, большей частью из старообрядцев, у них и кладбище свое здесь было, старообрядческое, и храм. И ямщики, и купцы здешние были людьми крепкими, зажиточными, что называется, себе на уме, и неразговорчивыми. Дома свои они строили как крепости. Никто не взялся бы сказать, сколько темных дел вершилось за их несокрушимыми стенами.

Наконец, Гарусовы и Вересков приблизились к приземистому двухэтажному дому с каменным низом. Чуть не в одну с ним высоту обносил прилегающее подворье глухой, с кованными железом дубовыми воротами забор из вершковых досок. Оглядевшись по сторонам, Михаил условным стуком постучал в закрытый ставень углового окна.

Замер в тени дома напротив чекист Семенов. По взмахам руки высчитал — отбил Гарусов два долгих, два коротких. Должно быть, ставень закрывал окно в хозяйскую спальню, потому что вскоре в прощелине вспыхнул узкой ленточкой мерцающий свет. Потом свет погас, а через минуту без скрипа, на хорошо смазанных петлях отворилась дверь, чтобы впустить пришельцев.

Прошло еще немного времени, и отворились, так же беззвучно, уже ворота. Выкатила извозчичья пролетка с поднятым верхом, запряженная доброй лошадью. На козлах — крепкий мужик, в суконном полушубке с меховым воротником и меховой же, низко надвинутой на лоб шапке. Пролетка свернула вправо и устремилась вдаль, к Рогожской заставе и Владимирскому шоссе.

— А-а, черт, — с досадой пробормотал Семенов. Вытащил из кармана брюк часы, заметил время и побежал к Андроньевской площади, где, знал, должен был быть пост милиции.

…Ранним утром следующего дня Манцев и Мессинг допрашивали съежившегося, посеревшего от страха Моргунова. Стенографистка едва успевала протоколировать: жестикулируя, вертясь на стуле, Моргунов так и сыпал словами, называл десятки имен, кличек, адресов, учреждений. Время от времени по сигнальному звонку в кабинет входил помощник Манцева, и Василий Николаевич на ухо ему, так, чтобы не слышал арестованный, отдавал очередное распоряжение.

И вот уже с Лубянки разлетелись по Москве — в Тестово, на Большую Александровскую, к Донскому монастырю и другие места легковые автомобили с чекистами и чоновцами. На многих выявленных конспиративных квартирах группы захвата МЧК «снимали» еще уцелевших участников антисоветского подполья.

Наконец, иссяк Моргунов, замолк, скис, растекся безвольно по стулу. Отложила карандаш девушка-стенографистка. Внимательно оглядев арестованного, понял Манцев, что за душой этого слизняка не осталось ни одного факта, который бы он уже не выложил. Вызвал конвойного. Моргунова увели.

— Можно? — в кабинет, стараясь не ступать сапогами на вытертый, но все же ковер, вошел в мокрой и грязной кожанке Мартьянов. Доложил: — В люке у «Метрополя» сняли пудовый заряд, еще четыре обнаружили в других местах…

— Как Кремль?

— Выяснили и трижды проверили: в Кремль проникнуть невозможно. Ни по земле, ни под землей. Однако охрана Кремля по нашим предложениям усилена. Все экипажи, автомобили, особенно грузовые, тщательно досматриваются.

— Хорошо… А теперь присаживайтесь, покурите. К сожалению, могу позволить вам отдохнуть минут десять, не больше.

Мартьянов понимающе кивнул: он и сам знал, что отдыхать ему сегодня не придется. Что ж, хорошо, что можно хоть папиросу выкурить в сухом, теплом помещении, а не под дождем, по щиколотку в воде.

Меж тем Манцев вызвал к себе всех руководителей отделов и их заместителей, которые накануне были предупреждены, чтобы домой не отлучались. Отдал последние распоряжения:

— Разослать по всем вокзалам, комиссариатам милиции, транспортным отделам ЧК ориентировку на Доната Черепанова. Он сейчас мечется по городу в поисках нового убежища. Немедленно усилить все милицейские посты чоновцами. Продолжать пристальное наблюдение за всеми подземными коммуникациями согласно розданной схеме… Передать на станцию Панки — задержать пролетку, следующую из Москвы, а может быть, возвращающуюся обратно. Кучер и седоки вооружены. Учесть, что один из пассажиров — в красноармейской одежде — наш товарищ. Все!

Сотрудники разошлись. Манцев поднял трубку, попросил соединить с Дзержинским. Разговор был коротким — Василию Николаевичу нужно было всего лишь получить подтверждение о начале заключительной фазы операции. Закончив разговор, подошел к шкафчику в углу комнаты, надел шинель. Потом достал из стола кольт, несколько снаряженных обойм к нему, рассовал по карманам. В дверях появился Мессинг, успевший сходить к себе, чтобы тоже одеться. Через плечо на длинном ремешке болталась деревянная коробка с маузером. Сделав последнюю затяжку, загасил окурок в пепельнице Мартьянов.

Манцев надел фуражку с красноармейской звездочкой и произнес буднично:

— Теперь в Красково!

 

Глава 21

Громыхает по вымощенному горбатым булыжником Рязанскому шоссе пролетка Филина. Подпрыгивают на сиденьях молчаливые пассажиры. Уже совсем темно…

Наконец, экипаж въехал в дачный поселок Красково и приблизился к одинокой двухэтажной постройке в лесу, принадлежавшем некогда княгине Оболенской. Это и есть дача Горина. Сквозь окна наружу не пробивалось ни одного огонька. Дом вообще выглядел необитаемым.

Гарусов заложил в рот два пальца, коротко и резко свистнул явно условным образом. Почти сразу скрипнула дверь, и на крыльце появилась темная фигура:

— Кто? — послышался настороженный голос.

— Гарусов Михаил, со мной свои…

— Давай.

Филин остался в пролетке, братья и Вересков поднялись на крыльцо, вошли внутрь. С интересом Сергей осмотрелся по сторонам. При свете десятилинейной керосиновой лампы большая комната выглядела казармой. Вдоль стен стояли обыкновенные дачные раскладушки, застланные несвежим бельем, на столе неубранная еда — чугунок с картошкой в мундире, сковорода чугунная с жареной рыбой, тарелка с крупно нарезанным репчатым луком, миска с квашеной капустой. Вересков про себя отметил, что на столе нет ни одной бутылки с самогоном…

И повсюду разбросано оружие: карабины, пистолеты, револьверы, гранаты, груды обойм, на двух табуретах — ручной пулемет «льюис».

Яков Глагзон — он здесь был за старшего — недоброжелательно оглядел Верескова с головы до ног. Поднялись с раскладушек, пришли из других комнат остальные обитатели дачи: арсенальщик Вася Азов, давний его приятель и первый помощник Митя Хорьков, Захар-Хромой (он действительно сильно припадал на правую ногу), рыжий парень с редким именем Мина, тощая девица с нездоровым кокаиновым блеском в глазах, которая, к неудовольствию Сергея, назвалась Таней. Последним явился Барановский, больной, зубом на зуб не попадающий в приступе жестокой лихорадки.

Гарусов коротко представил Верескова:

— Вот, привез спеца… Сергей Архипов. Будет ставить большой акт. Донат в курсе.

Глагзон еще раз ощупал Сергея недоверчивым взглядом. Протянул:

— Значит, спец?

Тут уж Гарусов понял, что надо разрядить обстановку, авторитета одного Черепанова явно не хватало:

— Сергей из эсеров. В германскую войну мы с ним служили в одном полку. Он командовал минно-подрывной командой.

Смягчился Глагзон. Кинул уже ниже тоном:

— Ясно…

Гарусов вынул часы, спохватился:

— Ну, братцы, мне пора обратно. Захвачу пудов шесть. Остальное вывезем днем.

— Куда? — спросил Яков.

— Пока к Филину, в слободу.

Анархисты начали выносить и укладывать в пролетку ящики с динамитом.

— Будя-будя! — остановил их встревоженный Филин. — Лошадь, чай, не трактор-фордзон.

К Гарусову подошел сильно озабоченный Глагзон.

— Захвати в город Барановского.

— А что?

— Да плохо ему… Бьет… Похоже на возвратный.

Везти к себе больного Гарусову никак не улыбалось, но и отказать Глагзону он никак не мог. Потому ответил односложно:

— Давай…

Глагзон помог Барановскому надеть теплую тужурку, нахлобучил ему на голову шапку, сунул в карман наган, усадил в пролетку. Тем временем Филин закидал ящики с динамитом сеном, прикрыл попоной. Заняли свои места братья Гарусовы. Дернул вожжи Филин. Пролетка тронулась с места и развернулась перед дачей в обратный путь…

В прокуренной насквозь комнате дежурного наряда сидели в полной боевой готовности чекисты ударных групп Мартьянова и Лихачева. Курили, перебрасывались малозначащими словами. Солдатским безошибочным чутьем ощущали, что этой ночью им предстоит что-то очень серьезное.

Возле насупленного Лихачева пристроился немолодой уже боец с дежурной, а потому за стены дежурки никогда не выносимой двухрядкой. Негромко наигрывая, мурлыкал частушки:

С пулемета как-то раз гад аккредитованный целый час в меня стрелял — Я ж как заколдованный. Эх, яблочко, да куды котишься, в ВЧК попадешь, не воротишься…

Закончить песенную историю, явно навеянную некоторыми подлинными событиями недавнего прошлого, он не успел. Дверь дежурки распахнулась, в помещение вошли Манцев, Мессинг и Мартьянов. Все встали. Василий Николаевич обернулся к Мартьянову:

— Феодосий Яковлевич! Отберите сами нескольких комиссаров в группу захвата.

— Так маловато будет, Василь Николаич!

— Хватит, не жадничайте. Двадцать чоновцев нам выделяют МК и Моссовет, подхватим их на Варварке.

— А мы, товарищ Манцев? — с обидой в голосе выступил вперед Иван Лихачев.

— А тебе, товарищ Лихачев, хватит дел и в городе. Во-первых, надо блокировать извозчичье подворье на Рогожской. Во-вторых, выявились новые конспиративные квартиры. Их надо ликвидировать к утру. Брать всех. Учти, они хорошо вооружены и озлоблены.

— Понял, товарищ Манцев, — Лихачев заметно повеселел, как только понял, что ему и его людям не придется отсиживаться в резерве.

Меж тем Мартьянов уже выкликал:

— Павлов! Дроздов! Фридман Михаил! Чебурашкин! Фридман Илья, это хорошо, что ты подсменился (Илья словно знал, что предстоит операция, с Собачьей площадки после смены отправился не домой отсыпаться, а на Лубянку), Захаров! С оружием на выход и в машину! Остальные в распоряжение товарища Лихачева!

Разобрав карабины, чекисты выбежали на улицу. И вот уже мчится по пустынной Лубянке, затем мимо Политехнического в сторону Варварки грузовой автомобиль. В кузове колышутся на фоне темного неба фигуры вооруженных людей.

А тем временем на даче Горина Вересков осматривал уже снаряженные взрывателями бомбы. Он проанализировал обстановку, насколько это было возможно в его положении. Понимал, что его приезд сюда во многом результат стечения обстоятельств — в сущности, он нужен анархистам не здесь, а в Москве, где планировался «большой акт», наверняка днем его снова отправят в город, и не одного. Решил воспользоваться в максимальной степени своим авторитетом военспеца, по сути, это означало отстранить от дела самого опасного человека на даче — Азова, поскольку в его руках, а не вожака Глагзона находилась взрывчатка. Приняв линию поведения, Вересков проводить ее стал сразу и круто, дабы не дать анархистам времени опомниться. Недовольным тоном распорядился:

— Взрыватели вынуть, упаковать отдельно.

Взвился, как и предвидел Сергей, Вася Азов:

— Да ты что! А если на чекистов нарвемся? Это же оружие!

— А если нарвемся на колдобину? Взлетим на воздух! А оружия вон, — кивнул головой на груды револьверов и карабинов, — и без бомб хватит.

…Меж тем пролетка подъехала к Панкам. Лошадь уже устала, и все попытки Филина взбодрить ее кнутом и нуканьем успеха не возымели. К переезду через Казанскую железную дорогу, прегражденному шлагбаумом, подошла шагом.

— Эй, служба! — заорал Филин.

Зевая, вышел из будки мужик в старой железнодорожной шинели, наброшенной на плечи.

— Ну, че шумишь, — недовольно пробурчал он, — щас подыму.

Но вместо того чтобы взметнуть противовесом ввысь полосатую балку, мужик вдруг цепко ухватил левой рукой под уздцы, нырнул под брюхо лошади для укрытия, а правой направил на Филина зрачок маузера:

— Руки вверх, не шевелиться!

Мгновенно высыпали из будки еще три чекиста, молниеносно обезоружили пассажиров раньше, чем те сообразили, что, собственно, происходит.

…На Варварской площади возле церквушки Всех Святых на Кулишках грузовик остановился не более чем на минуту — принял в кузов еще двадцать вооруженных — и помчался на полной скорости по Солянке и далее по кратчайшему маршруту через Таганку к Рязанскому шоссе. Гнали так до самого Краскова, и ни разу не зачихал, не заглох мотор, потому как накануне по всем правительственным и военным учреждениям собирал комендант МЧК не канистрами — бутылками — настоящий бензин для этой ответственной поездки.

Наконец, въехали в Красково. На опушке леса водитель чуть притормозил, и в тот же момент на подножку впрыгнул невидимый дотоле человек, местный чекист, который должен был стать проводником. На ходу доложил, что пролетка здесь уже побывала и отбыла, потом указал шоферу направление дальнейшего движения.

Бесшумно, на малой скорости автомобиль приблизился к даче и остановился у крайних к строению сосен. Тихо спрыгнули на землю бойцы, размяли затекшие ноги.

— Гости уехали не так давно, — прошептал Манцев Мессингу, — значит, если они (кивнул в сторону дачи) и легли уже, то вряд ли все уснули… Соблюдать осторожность!

Действительно, в одном из окон мерцал неровный свет от керосиновой лампы.

— Окружаем по часовой стрелке, — приказал Манцев. — Станислав Адамович, вы отрезаете все отходы к лесу…

— Понял, — так же шепотом ответил Мессинг и повел в темноту свою группу бойцов.

Манцев был прав, предположив, что, по крайней мере, один из обитателей дачи еще бодрствовал. Более того, осторожный Глагзон, не исключавший, что кто-нибудь в поселке мог заметить приехавшую ночью пролетку, еще и выставил на чердаке наблюдателя — Захара-Хромого, страдавшего бессонницей, а потому вполне надежного. Захар был хромой, а не кривой, он заметил смутное движение вокруг дачи, мгновенно сообразил, что происходит, и кубарем скатился по лестнице вниз с негромким криком:

— Чека! Окружают!

— Тихо! — вскочивший с раскладушки Глагзон был ошарашен, но самообладания ни на миг не утратил. Пригнувшись, подскочил к окну и несколько раз подряд выпалил из маузера в предутреннюю тьму. В промежутках между выстрелами успел скомандовать: — Лампы на пол! Все к бою!

Прогремевшие с дачи выстрелы означали, что внезапным налетом анархистов уже не взять. И то хорошо, что уйти им теперь отсюда никак не удастся, все блокировано. Чертыхнувшись, Манцев подозвал старшего из братьев Фридманов. Приказал:

— Возьмите двух бойцов, постарайтесь подойти к дому и сорвать дверь веранды.

Фридман с товарищами выполнить приказ не сумели. Как только они попытались пересечь открытое пространство, отделявшее дачу от дороги, их прицельно и весьма плотно обстреляли. Били из карабинов, не жалея патронов, дали длинную очередь из ручного пулемета.

К Манцеву подошел вернувшийся после того, как расставил цепь бойцов в лесу за дачей, Мессинг:

— Что будем делать, Василий Николаевич? С тыла подойти никак не возможно, там на первом этаже три окна, и в мансарде два. Простреливается каждый аршин.

Задумался Манцев, принял решение:

— Попробуем воззвать к благоразумию. Чем черт не шутит… Откажутся сдаться, открывай интенсивный огонь, но только по тем окнам, откуда ведется прицельная стрельба. Не забывай, что в доме Вересков.

Манцев впервые назвал чекиста не псевдонимом, а настоящей фамилией, теперь расшифровать сотрудника было не только можно, но необходимо, чтобы свои же не убили в горячке боя.

— Моих уже предупредил, — вставил подошедший к руководителям Мартьянов. Манцев и ему отдал распоряжение:

— Если отклонят наше предложение, возобновляйте стрельбу, имитируйте штурм. Пусть выжгут как можно больше патронов, все равно не уйдут.

Укрывшись за могучим стволом столетней корабельной сосны, Манцев сложил ладони рупором и прокричал в сторону дачи:

— Внимание, внимание! Я заместитель председателя МЧК Манцев! Граждане анархисты! Вы окружены! Сопротивление бессмысленно! Предлагаю сдаться без кровопролития! В этом случае гарантирую жизнь!

Скрипя зубами и матюкаясь, Глагзон выпустил из окна на голос длинную очередь из пулемета. На голову Манцева посыпались щепки. Он отступил назад, присел на корточки, извлек из кармана свой кольт и со вздохом произнес:

— Что ж, будем считать, что мирные переговоры не состоялись…

Верно поняв его слова, как команду приступить к активным действиям, крикнул Мартьянов:

— По окнам, мезонину и веранде огонь!

…Бой шел уже третий час. И все это время анархисты сохраняли контроль над подступами к даче, не позволяя, как им казалось, атакующим бойцам приблизиться для решающего броска. На самом деле Манцев и не форсировал события, он не хотел в канун праздника рисковать жизнями чекистов и чоновцев. Полагал, рано или поздно, когда у осажденных подойдут к концу боеприпасы, они попытаются вырваться с дачи.

Вересков и Хромой занимали позицию в мансарде. Захар, махновец-боевик, переброшенный в Москву вместе с Соболевым и Ковалевичем прямо из штаба батьки, чувствовал себя в бою как в родной стихии. Как у всех террористов, психика его была деформирована: сам смерти не боялся, и чужие жизни ни в грош не ставил. Пристроившись у окна, он с каким-то счастливым упоением, почти безостановочно стрелял из короткоствольного австрийского «манлихера», напевая в такт стрельбе под нос гуляйпольскую частушку: «Мы же их порежем, мы же их побьем, последних комиссаров в плен мы заберем… Ура, ура, ура! Пойдем мы на врага, за матушку Галину, за батьку за Махна!»

Вересков, как военный человек, прекрасно уловил замысел Манцева и палил вовсю в белый свет, как в копеечку. Увлеченный, не сразу заметил, что Хромой некоторое время уже не стреляет… А когда заметил — столкнулся, как ударило, с ненавидящим взглядом анархиста: тот обо всем догадался!

— Гад! — прорычал яростно махновец. — Мимо бьешь! Свои, значит!

Рванул от окна ствол, судорожно заплясал в руках «манлихер»…

Отпрянув на спину, вскинул свою драгунку и Сергей. Два выстрела слились в один. Выронив винтовку, завалился набок убитый наповал Захар Хромой. Бился на полу, царапая пол ногтями, с пробитой грудью Сергей Вересков. Когда просветлело чуть в глазах, оторвал с трудом полу рубашки, кое-как заткнул пульсирующую кровью рану. Ползком, ребрами пересчитывая ступеньки крутой лестницы, спустился на первый этаж.

В центре комнаты на полу лежали на спине убитые уже Хорьков и Таня. У окон оставались только двое, Глагзон и Азов, оба уже раненные, перепачканные кровью.

— Ты чего? — краем глаза завидев Сергея, крикнул Глагзон.

— Хромой убит, я ранен! — стараясь перекричать выстрелы и рвущую боль, прохрипел Сергей.

— Давай к тому окну!

Все так же ползком Сергей подтянулся к подоконнику, занял позицию, с которой до него вел огонь Хорьков. Подобрал карабин, собрав последние силы и волю, начал стрелять, как стрелял и раньше — поверх голов. Уже рассветало и за деревьями вполне можно было различать фигуры чоновцев. Каждый выстрел отнимал силы, в глазах плыли радужные пятна, Сергей физически ощущал, как из пальцев истекает жизнь…

С трудом расстреляв обойму, перезарядил винтовку. Обернулся в сторону Азова и Глагзона, попытался направить ствол в их сторону и — беспомощно опустил. Не мог выстрелить в спины…

И вдруг наступила тишина. Гулкая, звенящая и — грозная. Сергей снова с невольным стоном обернулся, неужто он остался живой один? Азов точно был мертв. Но Глагзон жив. Приподнявшись над подоконником, кричал срывающимся, хриплым голосом:

— Эй, комиссары! Кончай стрелять! Ваша взяла!

Донесся в ответ ровный голос Манцева:

— Выходи по одному и без оружия!

Оскалился Глагзон, ответил зло:

— Рад бы в рай, комиссар, да грехи не пущают! Нас всего двое осталось, и оба мы ранены.

Для убедительности вывалил с натугой Глагзон в окно «льюис», карабины, свой и Азова, револьверы.

— Фридман! Захаров! Павлов! За мной! — донесся новый приказ Манцева.

С оружием навскидку четверо чекистов стали осторожно приближаться к даче, за ними, в некотором отдалении следовали другие.

Округлились от ужаса глаза Верескова. Увидел в кровавом тумане, как Глагзон подтянул к себе ящик с динамитом, приладил неверными движениями взрыватель и обрывок бикфордова шнура. Вытащил из кармана, зажал намертво в кулаке, готовый в любой момент крутануть зубчатое колесико, безотказную зажигалку из винтовочного патрона.

А цепь чекистов была уже метрах в шестидесяти… И вот заплясало меж ладонями Глагзона хрупкое оранжевое пламя. И точно представил умирающий почти Вересков, что произойдет через мгновение. Фанатик-террорист взорвет дачу, как только чекисты и бойцы подойдут достаточно близко. Сумасшедшим огнем горели глаза анархиста, лицо скомкала спазматическая гримаса, ничего уже не видел он, кроме ненавистных до жути силуэтов. Все ближе, ближе, ближе…

Передернул затвор Вересков, выскочила и стукнула об пол последняя стреляная гильза. Магазин был пуст. Дотянуться до жестянки с запасными обоймами не было ни сил, ни времени… Судорожно стал как слепой ощупывать вокруг себя усыпанный гильзами пол. Вот она, примеченная уже граната-бутылка… Зажал ручку вспотевшей ладонью, зубами выдернул чеку, а потом отпустил ладонь, высвободив рычаг-предохранитель… Еле шевеля губами, отсчитал, казалось, что вслух, три секунды из четырех замедления, и — катнул гранату прямо под ящик с динамитом…

Оглушительный взрыв обрушил небо над Красковым. Эхо его донеслось и до Карачарова, и до Новогиреева, а если в другую сторону — и до Быкова, и до Кратова. Чудовищной силы ударная волна швырнула на землю чекистов и в первой, и во второй цепи, засыпала комьями дерна, вдавила до пронзительной боли барабанные перепонки… Словно в кошмарном сне увидели и Манцев, и Мессинг, и Мартьянов, и Захаров, и Павлов, и оба Фридмана, и все другие, кому суждено было в тот день избежать смерти, как поднялась в воздух на черно-красном столбе пламени и рассыпалась дача Горина…

А утром следующего дня Красную площадь и прилегающие улицы — Тверскую, Охотный ряд, Большую Никитскую — заполнили толпы ликующего народа. Гремели начищенной до зеркального блеска медью духовые оркестры, отбивали лихо и гулко такт марша натянутой туго свиной кожей барабаны. Не слишком стройными, но дружными и веселыми рядами проходили мимо украшенной алым кумачом трибуны близ Никольской башни демонстранты. Крайним на трибуне, зябко кутаясь в шинель и низко надвинув фуражку, стоял Дзержинский. Покойно и печально было его строгое лицо.

Вот приблизилась к трибуне колонна работниц в красных косынках, просветленных, жизнерадостных, скандирующих азартно: «Да здравствует второй Октябрь!»

Одна-единственная девушка, шедшая правофланговой в третьем ряду, шагала молча, отрешенная какими-то своими мыслями от этой площади, и этого праздника, и всего света.

В какой-то миг Таня Алексашина встретилась взглядом с Дзержинским. Они увидели друг друга разово и незнакомо, на миг, чтобы никогда больше не встретиться. И не подозревали оба, что его теплая рука касалась ее глаз совсем недавно… В тот страшный вечер в Леонтьевском переулке. И что одного и того же человека поминали они про себя в этот, такой радостный для трудового народа день 7 ноября.

…А Республика Советов вступала в третий год своей Истории.

ПОСТАНОВЛЕНИЕ МОСКОВСКОГО СОВЕТА

О СОЗДАНИИ

МОСКОВСКОЙ ЧРЕЗВЫЧАЙНОЙ КОМИССИИ

16 октября 1918 г.

Заслушав доклад Всероссийской чрезвычайной комиссии об ее деятельности, мнение президиума Московского Совета рабочих и крестьянских депутатов, Московского комитета Российской коммунистической партии и комиссии по выработке инструкции для Московской чрезвычайной комиссии по вопросу о структуре чрезвычайных комиссий — постановлено принять для доведения до сведения Совета Народных Комиссаров и Комиссариата внутренних дел:

1. Все районные чрезвычайные комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем должны быть подчинены и следовать директивам президиумов районных Советов и Исполнительного комитета Московского Совета рабочих и крестьянских депутатов.

2. Для объединения деятельности районных чрезвычайных комиссий создается Московская чрезвычайная комиссия, подчиненная Исполнительному комитету Московского Совета рабочих и крестьянских депутатов.

3. Вопрос о формах взаимоотношений Всероссийской чрезвычайной комиссии и имеющей быть организованной Московской чрезвычайной комиссии должен быть разрешен в общероссийском масштабе органами высшей власти с участием представителя от Московского Совета.

Для немедленного приведения в исполнение [этого решения] постановлено утвердить следующее предложение президиума.

Все конфискованные Всероссийской чрезвычайной комиссией по г. Москве суммы, все штрафы, налагаемые ВЧК по г. Москве, все конфискованные по г. Москве товары, продукты и проч., если таковые по декретам Совета Народных Комиссаров не идут в доход казны, должны быть немедленно переданы и впредь поступать в распоряжение Московского Совета рабочих и крестьянских депутатов.

Инструкцию об организации Московской чрезвычайной комиссии, выработанную комиссией согласно постановлению президиума от 12 октября, размножить для раздачи членам Исполнительного комитета до следующего заседания.

Управляющий делами

Член президиума

Секретарь