Я пришло к ней, когда ей было три года.

Я приснилось ей.

Во сне она бежит по бесконечному коридору в белой бесформенной одежде, достающей до косточек на щиколотках. Впереди (прямо перед ней) летит маленький пульсирующий огонек (похожий на пламя движущейся в пространстве свечи), но это не свеча. А если и свеча — то неразличима нить, которая сгорает, обычно питая огонь. Неразличим воск, который содержит в себе эту нить и формирует тело свечи. А может и нить, и воск были настолько черны, что растворились в обрывках неровной тьмы?

Что-то горело невидимое, колыхаясь видимым нервным пламенем. Что-то освещало этот серый коридор с неровными стенами, и этого было достаточно.

Сон был черно-белый. Даже серо-белый. И короткий.

В конце этого сна твердь под её ногами исчезла, и она полетела куда-то вниз.

И, вздрогнув, проснулась.

Возможно (возможно!) ей снились до этого сны.

Но запомнила она именно этот.

И с тех пор помнила его, как Первое Приснившееся ей.

Первое Сновидение.

В ее памяти хранилось странное: помнила — причем отчетливо — явно очень маленькую себя в полной темноте. Она говорила в эту темноту:

— Мама! — и почти сразу, где-то слева, загорался свет. Сквозь деревянные прутья она видела мужчину, встающего с постели. Видела заспанную женщину рядом с ним. Видела бутылку с белым содержимым, приближающуюся к ней. Чувствовала резиново-молочный вкус во рту. Видела, как тух свет. И самое странное — помнила еще три-четыре секунды этой темноты с соской во рту. И это воспоминание было гораздо более ранним, чем сон.

А еще помнила совсем непонятное: молодую маму с большим животом. Видела ее со странного ракурса — очень снизу. Мама возвышалась многометровой глыбой. И в животе у Мамы — была она. Это было не совсем понятно. Даже совсем непонятно.

Хотя бы потому, что беременной мама была до этого только один раз. И видеть молодую беременную маму «очень снизу» мог только старший брат.

Но вот. В памяти ее было так.

И когда я пришло к ней, ей было три года.

Я приснилось ей.

Я было с ней в бесконечном коридоре ее сна.

И когда твердь под ногами и неяркий свет, и сам коридор исчезли — мы вместе полетели куда-то вниз. А может быть вверх.

Мы полетели вместе.

Она дернулась в полудреме, и мы вместе проснулись, не досмотрев этот сон до конца.

Ей было три года одиннадцать месяцев и тридцать один день. Ее звали Юля. Сегодня ей исполнялось четыре.

Мы вместе смотрели, как весь этот длинный-предлинный день мама готовит еду. А внезапно наступившим вечером — гости эту еду едят.

Ей подарили куклу, кубики и зеленую картонную коробку с чем-то тяжелым внутри. Юля ела конфеты, которых было много и которые не помещались в маленькие карманчики ее платья. Взрослые включили громкий музыкальный ящик, и мы смотрели, как крутятся два больших блина с пленкой. Как подрагивают стрелочки в светящихся окошках. Мы слушали, как волшебный женский голос пел волшебные слова под волшебство музыки:

«Я так хочу… Чтобы лето не кончалось… Чтоб оно за мною мчалось… За мною вслед…».

Но самый волшебный подарок был в той самой зеленой картонной коробке. Это был матово блестевший ящичек странной формы с большим стеклянным глазом, похожим на подзорную трубу старшего брата.

Когда все гости разошлись, мама повесила на стену белую простыню и выключила свет в комнате. И тут же в ящичке зажегся огонек.

Маленькая Юля заворожено смотрела на это. Ей казалось, что это маленький домик с маленьким круглым окошком. И из этого окошка на белую простыню попадали красивые цветные картинки с буквами понизу.

Мама читала эти буквы, и мы с Юлей узнавали о путешествиях Гулливера, о приключениях Маленького Мука и скитаниях Калифа-Аиста.

Название у волшебного ящичка было тоже волшебное и трудное: диафильмоскоп. Юля никак не могла его запомнить.

Его запомнило Я.

Я помню все.

Я ее запасная память.

Даже если она забудет, я буду помнить, что в детстве она не могла спать лицом к стене, на которой висел ковер. Ей казалось, что из ковра сыплется пыль и забивается в нос. Она начинала задыхаться, но лежала так до последнего. И только когда пыль забивала и горло, и рот, она, крепко зажмурившись, поворачивалась лицом к темной комнате, в которую проникал свет уличного фонаря. Она не боялась темноты. Она боялась того, кто мог в ней быть.

Однажды, когда она болела стандартной детской болезнью с каким-то недлинным противным названием, у нее неожиданно и опасно поднялась температура. Родители сначала не поняли этого. Но Болезнь и Высокая Температура заставили обратить на себя внимание. Причем не совсем обычным способом. Маленькая Юля и сама не поняла, что происходит. Она сидела на родительской кровати, и ей вдруг очень захотелось пить. Она почувствовала, что пересохло во рту, и собралась сообщить об этом маме — как вдруг заметила на соседней кровати двух медведей. Медведи были огромные. Они лежали обнявшись и смотрели на Юлю. А она, открыв рот, смотрела на них. Больше всего ее поразило, что оба медведя были сделаны из какашек (а к тому возрасту она уже точно знала, как какашки выглядят). Она вдруг ощутила, как загустел воздух и время вокруг нее. Она с непонятной ей самой паникой поняла, что все вокруг замедляется.

И вдруг увидела огромную моль, застывшую во времени. Моль одновременно летела и висела в пространстве. Замерла и двигалась.

Маленькой Юлей овладел такой УЖАС, высыпавший льдом на спине, что она завизжала во всю силу своих детских голосовых связок.

Завизжала так, что у матери, говорившей с отцом, на несколько секунд остановилось сердце, а отец выронил градусник, который держал в руке.

Градусник долетел до пола и разбился.

Юля визжала так, что у родителей кровь стыла в жилах:

— Папа, убей её!!! УБЕЙ ЕЁ!!! УБЕЙЕЁ!!!!

Потом врач говорил, что температура тела, видимо, резко возросла — примерно на четыре градуса за пять минут — и ребенок начал бредить. В те времена детские врачи не использовали слово «галлюцинации» в разговорах с родителями своих пациентов.

Но Медведи и Моль отпечатались в ее памяти навсегда. А испытанный в тот момент УЖАС по-настоящему улегся (или исчез совсем?) спустя двадцать лет…

А еще Юля (когда уже почти выздоровела и ей разрешили играть) нашла на полу комнаты маленькую (со спичечную головку) бусинку. Маленький, тусклый, дрожащий шарик за ножкой шкафа. Она осторожно трогала его карандашом и рассматривала в подзорную трубу, которую можно было (но очень осторожно!) брать для игр из шкафчика брата.

— Интересно, что это? — спросила она, как все дети, обращаясь то ли к себе, то ли еще к кому-то.

Я знаю, что это.

— Пуххх! — сказала она вслух и ударила по шарику чуть сильнее. Шарик вдруг распался на три шарика поменьше.

Юля высунула язык и, стараясь не дышать, приблизила свой правый глаз как можно ближе к полу.

— Что же это такое? — спросила она. Опять обращаясь то ли к себе, то ли к пространству вокруг. Некоторым это помогает. Например, сосредоточиться. Некоторые задают себе вопросы и сами же отвечают на них. Некоторые, делая что-либо, комментируют процесс. Это им помогает. Сосредоточиться. Некоторые настолько сосредотачиваются, что начинают говорить вслух. С собой. Возможно с кем-то еще.

— Что же это такое? — не вслух спросила Юля. Обращаясь к себе или к пространству вокруг.

Я знаю, что это. Это ртуть из разбитого градусника.

— Ртуть, — сказала она. — Ртуть.

Однажды, когда она уже научилась читать, когда пошла в школу, получила первые «хорошие» и «плохие» оценки, побывала на коротких зимних, длинных и любимых летних, и совсем незаметных осенних и весенних каникулах — однажды в кабинете географии она увидела карту своей страны. Огромную карту — во всю стену. Очень подробную: каждый, даже самый маленький, населенный пункт был нанесен на эту карту. Она долго искала свой город и когда нашла, почему-то невероятно обрадовалась. Где-то там, в этой точке с названием, стояла сейчас она. Юля.

Она смотрела на эту карту и вдруг поняла, что видит столько населенных пунктов, что даже столько же человек не знает. Не успела еще познакомиться. И еще она поняла, что и не познакомится за всю свою жизнь с таким количеством людей. Потом позже она смотрела на карту своего материка. Своего полушария. Она смотрела на странный шар Глобус — карту своей планеты — и думала о том, что в каждом, даже самом маленьком, городишке живут люди. И что людей ТАК МНОГО — что даже в голове не укладывается. Она гораздо спокойнее восприняла информацию о том, что Земля похожа на мяч, чем то, что людей ТАК МНОГО. Но это случится позже.

А сейчас, пока родителей и брата не было дома, она приставляла к шкафу стул, влезала на него и доставала зеленую картонную коробку с диафильмоскопом. Она задергивала шторы, аккуратно включала домик с круглым окошком в розетку и направляла его на стену. Она осторожно заправляла пленку в специальный зажим, прокручивала свои любимые картинки и всегда удивлялась: объектив круглый, а картинка квадратная… Чудеса…

Она не умела читать и просто рассматривала красивую одежду героев, в которую вкраплялся рисунок обоев.

Она смотрела на картинки, а Я шептало ей то, что написано под ними. Не то, чтобы Я умело читать — нет, Я научусь этому позже вместе с ней, — но Я запомнило то, что читала мама. Потом, через время, эти символы сложатся в образы, затем в алфавит, а потом и в слова. А сейчас она прокручивает к следующей картинке. И шевелит губами, повторяя за мной.

Я долго не могло понять, знает ли она обо Мне?

Догадывается? Я вслушивалось в окружающее меня пространство, но не чувствовало ничего подобного Мне.

Я было Одно.

С ней. В ней? Вне ее?

Я было. Она была. Мы были вместе.

— Ртуть, — сказала она, пробуя слово на вкус. — Ртуть.

Юля была послушной, доброй девочкой. Она слушалась маму и папу, и старшего брата. Она знала, что Нельзя совать шпильки от маминых бигудей в розетки, что стекло может разбиться и будет «вава», что ножик острый и что огонь больно кусается.

Она знала все, что НЕЛЬЗЯ и все, что МОЖНО.

Но однажды она ослушалась и маму, и папу, и брата. Она гуляла на улице поздним зимним днем. Уже начинало потихоньку (и одновременно быстро — как это обычно бывает зимой) темнеть. Небольшой двор возле общежития, где Юля жила вместе с родителями, был пуст. Все соседи либо уже валялись перед телевизорами в своих комнатах, либо добирались сюда на дребезжащих желтых автобусах со своих далеких, непонятных «работ». Во дворе стояла перекошенная карусель, похожая на ржавый Пентагон с приваренными к нему стульями. Рядом с Пентагоном (через песочницу) стояли качели, которые скрипели так уныло, что на них уже года три никто не присаживался, даже покурить.

У Юли уже мерзли щечки и пощипывало пальчики рук и ног, когда она решила напоследок слепить еще один снежок: только сегодня они начали получаться похожими на настоящие. Она зачерпнула снег своими мохнатыми варежками и стала мастерить снежный шар.

Она не знала, что существуют законы физики и химии, и простейшие понятия о температурном режиме. Что в тот момент, когда брат показывал «Как — Нужно — Лепить Снежок», на улице было «плюс столько-то», и снег был подходящим — рыхлым и липким.

Сейчас было «минус столько-то», и не хотел снег лепиться в нужную форму. Сыпался сухой белой пылью. Как мука был. Хрустел, но не хотел становиться тестом.

— Здравствуй, Юля, — сказал кто-то у нее за спиной.

Она обернулась. Мы вместе обернулись и посмотрели на мужчину, стоящего у нас за спиной.

Как и все взрослые вокруг Юли, дяденька был таким, что смотреть на него приходилось, запрокинув голову.

— Здрасьте, — сказала Юля, сжимая снежок озябшей ладошкой.

Дяденька присел на одно колено, и лицо его оказалось совсем недалеко от Юлиного. У него были большие голубые глаза, как у папы, и белые-белые зубы: дяденька улыбался.

— А смотри, что я умею, — сказал он, и Юля стала смотреть.

Дядя снял перчатки и показал ей пустую ладонь.

— Есть что-нибудь? — спросил он.

Юля помотала отрицательно головой:

— Нет, — сказала она.

Дяденька сжал руку в кулак. Протянул ей:

— А ну-ка, подуй…

Юля дунула на чужие пальцы.

Дяденька разжал кулак. На ладони его лежало маленькое блестящее колечко. Юля смотрела на него, открыв рот.

— А как это? — спросила она вдруг.

— Волшебство, — сказал дяденька.

— А ты, что ли, волшебник?

Дяденька кивнул.

— Взаправдишный?

Дяденька кивнул. Он протянул ладонь, а с ним и колечко Юле:

— Бери…

Она бросила недолепленное снежное тесто себе под ноги. Зубами стащила связанную мамой варежку. Взяла озябшими пальчиками круглую, блестящую желтым, железку:

— Мне???

Дяденька кивнул.

Солнце, которое еще двадцать минут назад висело над соседним парком, исчезло за деревьями.

— У меня еще сережки есть… — сказал дяденька Волшебник, — … с красными камешками… Хочешь?

Юля кивнула. Зажала колечко в правом кулачке. Левый — в варежке — протянула дяденьке. Он поднялся с колен, взял ее за руку и пошел в сторону парка.

— А ты где живешь? — спросила Юля.

Я не слушало, что говорил ей мужчина. Я всматривалось и вслушивалось в него. Я впервые ощупывало другого — тем более взрослого человека — и не знало: получается у меня?

Я вдруг поняло, что у Волшебника за голубыми глазами и улыбкой, за веселым голосом и словами — есть еще что-то. Еще одно. А все вышеперечисленное — тонкий слой скрывающий Это. За этим слоем… Как же это?.. На что-то похоже… Словно… Да! Словно наэлектрилизованный сгусток материи. Невидимое и неосязаемое. Да! Я поняло — это НЕТЕРПЕНИЕ. Сначала Глаза.

Потом Улыбка.

Потом НЕТЕРПЕНИЕ.

Потом…

Я нашло трещину в его НЕТЕРПЕНИИ всего лишь на мгновение. Лишь на мгновение Я увидело, чего он с таким НЕТЕРПЕНИЕМ ЖЕЛАЛ.

Я долго не могло понять — знает ли она обо Мне? Догадывается?

Я вслушивалось в окружающее меня пространство, но не чувствовало ничего подобного Мне. Я было Одно. До сегодняшнего дня.

— Юля! — сказало Я с максимальным напором. — Юля! Ты меня слышишь???

Долгую (длинной в официально принятое летоисчисление) секунду я ждало ответ.

Да, — очень слабо и удивленно ответили Мне.

Я не могло позволить себе удивляться, радоваться или скорбить.

— Юля! — сказало Я. — Ты знаешь этого дядю?

— Не знаю, — ответила она.

— Зачем ты с ним идешь? — спросило Я. — Куда ты с ним идешь?

— Не знаю, — озадачено ответила Юля вслух.

— Что? — спросил мужчина, быстро оглядываясь по сторонам.

— Юля! — сказало Я. — Юля, слушай Меня! Этот дядя Плохой! Ты Меня понимаешь? Он Злой Волшебник! Что тебе говорили мама и папа?

Я почувствовало, как она испугалась. Как она вспомнила самое главное. Самое главное «НЕЛЬЗЯ!».

Но маленькие ножки ее продолжали идти.

— Юля!!! — сказало Я. — Юля, слушай Меня!!!

Из переулка, медленно ступая, вышли две пожилые женщины, тянущие на санках большую плетеную корзину.

— ЮЛЯ!!! — Я поняло, что это последний шанс. — ЮЛЯ!!! КРИЧИ!!!

Тук-тук-тук-тук — ее сердечко.

У дяденьки-волшебника сладко зачесалась розовая кожица под ногтями рук и ног: еще двадцать шагов.

ЮЛЯ!!! КРИЧИ!!!

Это позже Я поняло, что паника может подавить все инстинкты. Самосохранения в том числе. А ребенок? Такая добрая, послушная (непослушная!) девочка?

— ЮЛЯ!!! — если бы Я могло, Я бы зажмурилось. — ЮЛЯ!!! МОЛЬ!!!

Он испугался.

Он испугался так, что я увидело все места, где он закапывал тела.

Он испугался.

Вороны, уже усевшиеся спать на деревьях в парке, взорвали тишину сотнями крыльев и глоток.

Он испугался и, не думая, побежал, бросив ее руку. Бросив ее.

Юля визжала так, что ее мать, дувшая на ложку бульона в общей кухне «Общежития № 5», услышала ее через двор и двойную линию гаражного кооператива «Нефтяник».

В тот вечер она нарушила главные правила из папки «НЕЛЬЗЯ!». Она разговаривала с Незнакомцем. Она взяла у Незнакомца что-то. Она пошла с Незнакомцем. В тот вечер она пообещала родителям, себе (Мне?), что больше НЕ будет так делать.

В корзинке, установленной на санках, завернутые в два пуховых платка путешествовали недавно открывшие глазки котята и их мама — кошка Дуся. А двух пожилых женщин звали Тамара Федоровна и Любовь Федоровна. Они были очень похожи друг на друга, но — и это стало самым удивительным для Юли в тот вечер — были не сестрами, а мамой и дочерью. Юля никак не могла понять: как может одна совсем седая бабушка, быть мамой другой совсем седой бабушки. Но это было так.

Баба Люба и баба Тома привели Юлю во двор, где уже металась перепуганная мама с соседками. Потом все сидели на большой общей кухне и шумно обсуждали произошедшее. Баба Тома и баба Люба развязали платки в корзине, и Юля с подружкой Тасей аккуратно гладили смешных, пищащих котят.

— Юля! — спросила мама. — Ты помнишь, какой был тот дядя? Как он выглядел?

Юля кивнула.

Пришел участковый. Выслушал всех. Задал Юле, Тамаре и Любови Федоровнам несколько вопросов. Записал что-то в папке. Ушел.

Я знаю о голубоглазом Волшебнике все. Но не он меня заинтересовал.

В тот вечер я поняло, что Я не одно. Что есть подобное Мне, но не Я. Что-то скрывающееся за улыбками и глазами. Что-то прячущееся за нетерпением и желаниями. Я не увидело его. Я почувствовало его присутствие. Словно за запотевшим стеклом. Или зеркалом?

Словно за слоем льда есть вода, в которой ты отражаешься. Но где она сейчас? И слой-то этот — та же вода. Вода, в которой ты отражался уже. Но сейчас она не отражает. Сейчас твое отражение (почти ты сам… или ты?) — там. За этим холодным, твердым слоем бывшей воды… Бывшего зеркала… Я почувствовало присутствие.

Как чувствовало присутствие мышей в прогнивших стенах общежития. Их ночные передвижения в подполе и на чердаке.

Еще я поняло, какое мощное оружие Страх. Тем более, Страх, полученный в подходящий момент в неподходящем состоянии.

Юля спала. Спал маленький котенок Васька которому предстояло однажды сменить свое имя. Баба Тома и баба Люба разрешили выбрать одного и Юля выбрала этого — серо-белого и смешного. Жить ему разрешили в маленькой картонной коробке в общем коридоре.

Моль и Медведи отправлялись в бронированный сейф, в самом нижнем погребе подсознания.

Юля собиралась прожить следующий кусок своей жизни. И Я было в самом главном цеху по созданию автобиографии.

А сейчас она спит.

А в спичечном коробке — там, под шкафом, за старыми пластинками и перегоревшими новогодними гирляндами — лежит маленькое, блестящее желтым металлом колечко.

Васька всегда очень пугался пылесоса. Как только мама включала новенький «Вихрь», похожий на робота из мультика, котенок пулей летел под диван. А Юле звук работающего пылесоса нравился. Особенно если поднести ухо как можно ближе к всасывающему шлангу. Тогда похоже на разогревающий двигатели самолет. Юля знала этот звук — каждое лето она летала далеко-далеко, к бабушке в Деревню. Но, то летом…

А пока зима кончилась, Васька чуть-чуть подрос, и началась весна. Весна, сначала пахла тающим снегом. Потом подсыхающей землей. Затем запахло клейкими почками на деревьях и (наконец-то!) по порядку, и в разнобой, сменяя друг друга и смешиваясь, запахло абрикосовым, яблочным, черемухиным цветом.

Юля брала Ваську на руки, шла в общий коридор и звала Тасю. Тася выкатывала свою кукольную коляску (совсем как настоящую, только поменьше). Подружки усаживали Ваську в этот четырехколесный пластмассовый экипаж и шли к автобусной остановке.

Их общежитие стояло на окраине города возле старого полузаброшенного парка. Когда-то по выходным в парке гуляло много нарядного народа, и играли в волейбол. Теперь там были потрескавшиеся асфальтовые дорожки и битое стекло, а в самом глухом месте — почти развалившееся строение с непонятым ржавым механизмом внутри. Юля с Тасей найдут его через два года. Они долго будут гадать: почему эта здоровенная штуковина, совсем не похожая на паровоз и трамвай, стоит на рельсах? Откуда тут вообще этот пятиметровый отрезок железной дороги? Зачем так высоко от земли прикреплено маленькое и тоже невероятно ржавое сидение со спинкой?

А пока они идут с котом Васькой на остановку.

Остановка называлась «конечная» или «кольцо». Здесь заканчивал свой маршрут, отдыхал и ехал обратно жёлтый автобус Единица. Здесь — на «конечной» — зимой и летом, осенью и весной сидели на одинаковых складных стульчиках четверо.

Баба Варя с ведром семечек и двумя стаканами — большим и маленьким. Баба Аня — у неё в ведре плавали в рассоле бочковые огурцы, а сверху «на досточке» лежали кольца домашней кровяной колбасы. И бабушки Тома и Люба, старые знакомые Юли. Они сидели рядышком друг с другом. Перед Тамарой Фёдоровной лежала картонка с надписью, выполненной химическим карандашом: «бурки». У Любови Фёдоровны на картонке значилось «бруки».

Под «бурками» скрывалась обувь, изготовленная из какого-то толстого ворсистого материала. Шил «бурки» сосед обеих Фёдоровн, инвалид Пискунов. Шил вручную, добротно и качественно. Поэтому, кроме пенсионеров, эти немодные, но тёплые боты с удовольствием покупали любители зимней рыбалки. «Бруки» — штаны из какого-то неясного составом и невнятного цветом материала — шил тот же Пискунов. Лишившийся ноги во время войны, он занялся в своё время заточкой инструмента и изготовлением ключей. А теперь вот сидел дома и на модернизированной своими руками швейной машинке шил всё, что шилось. А бабушки Фёдоровны за небольшой процент это «всё» продавали.

Баба Люба и баба Тома всегда радовались, когда Юля приходила к ним.

— Ой! — говорили они. — Наша Юленька пришла!

Они расспрашивали её и Тасю о том, как идут их детские дела. Бабушка Варя насыпала им два больших кулька семечек. Бабушка Аня — отламывала кусочек кровяной колбасы Ваське. Потом все, довольные друг другом, расставались.

— В адном гораде жила парачкааа.

— Муж садовник, жина садавооод…

— И была у них дочка Аллачка,

— Ей ишол питнацатый гоооод… — пели свою самую любимую песенку Юля и Тася по дороге домой. Юля никак не могла запомнить, кто из бабушек Фёдоровн дочка, а кто мама. В глубине души она вообще в это не верила. Она смотрела на свою взрослую маму и на себя, маленькую-премаленькую девочку Юлю, и не могла представить себе, что они когда-нибудь станут двумя одинаковыми, седыми старушками, сидящими вместе на табуретках.

Тася тоже не могла различить, кто из бабушек дочь, а кто мама. В конце концов, две подружки решили, что та Фёдоровна, которая умрёт первой — та и старше. Оставшаяся, значит, будет дочкой. Довольные логичным решением проблемы, Юля и Тася запели следующую «Самую Любимую Песню»:

— Каламбина — так девачку звали!

— Каламбина красивай былааа!

— Да симнацати лет не любииилааа!

— А патом палюбила анаааа!!!!

Однажды Юля долго стояла у трюмо, рассматривая себя. Три зеркала (одно большое по центру и два узких и длинных по бокам), повёрнутые под правильными углами, позволяли видеть себя во всех подробностях. Мама гладила бельё. Время от времени она набирала в рот воду из большой кружки и со смешным звуком разбрызгивала её на наволочки, пододеяльники и всё остальное.

— Мам, — сказала вдруг Юля.

— Да, доча?

— А когда я вырасту, я буду тётей или дядей?

Спустя много лет Юля будет рассказывать человеку, с которым только что познакомилась:

— А ещё я в детстве не могла есть кильку в томате…

— Почему? — спросят её.

— Бабушка рассказывала, что я осторожно заглядывала в банку и говорила: «Я не могу её есть! Она на меня смотрит!»

Но это будет потом. А пока Юлино детство продолжалось. В этом своём детстве она любила:

маму, сидеть в самолёте у иллюминатора, арбузы, фруктовое мороженое, ситро «Пчёлка», папу, апельсины.

Не любила: дыни, то, что жвачку нельзя глотать, пломбир, тушеную капусту, газводу без сиропа, куриные яйца.

Куриные яйца для Юли долго были загадкой. Особенно когда она поняла, что эта хрупкая штуковина появляется у курочки из попы. Потом-таки свыклась с этой мыслью. Но не свыклась со вкусом яиц.

Спустя много лет она будет рассказывать человеку, с которым только что познакомилась:

— Однажды бабушка заметила, что сахар уж очень быстро заканчивается… А его в деревне закупают мешками… На варенье там и вообще… Вот… Смотрит она как-то, я в кладовку иду. Подсмотрела за мной. А я, оказывается, наберу сахару в кулёчек и иду в курятник. Сыплю его в кормушки, в воду… Бабушка моя: «Внученька! Шож ты делаешь?!» А я: «Хочу, чтобы яички у курочек сладкие были!»

Но, то будет потом.

А в ближайшее лето, оставив Ваську на попечение соседей по общежитию, родители завезли Юлю в деревню, старшего брата отправили в летний лагерь, а сами поехали на море.

Лето было длинное-предлинное…

Тёплое-тёплое…

Дни и ночи проводила Юля с бабушкой Надей. Они готовили кушать, собирали малину, ходили купаться на речку… А лето все шло и шло… Все не кончалось…

По вечерам они сидели с соседками по проулку на лавочках. Щелкали семечки, разговаривали. Ждали пастуха с коровами. Когда уже темнело, пригонял он деревенское стадо. Коровы тяжело и неспешно шли по улице, безошибочно определяя свои дворы и усеивая дорогу лепешками. Пастух Федька Зайцев, всегда веселый и выпивший, все норовил стукнуть ладонью по заднице какую-нибудь незамужнюю молодуху.

— Тьфу, прИдурок «(с ударением на первый слог)! — кричали ему. — Иди к Настьке-Ведьмачке целоваться!

Настькой-Ведьмачкой звали девушку с другого края села. Она жила в доме возле самого леса с дяденькой, который называл ее мамой. Настька-Ведьмачка всегда улыбалась и выглядела гораздо моложе этого «сына». Но Юлю подобное не удивляло: уж если две абсолютно одинаковые бабуси — это мама и дочь, то, значит, все может быть в этом странном мире.

Она знала о моем существовании?

Или нет?

Я так и не поняло это.

После случая с Волшебником, я все ждало, когда она позовет меня. Спросит:

— Эй? Ты здесь? Хотя бы поинтересуется ради того, чтобы понять: ей показалось. Никого нет. И не было.

Ни разу.

Ни разу не обратилась она вовнутрь с вопросом.

Ни разу не спросила.

И я молчало терпеливо. Может, не пришло еще время. Может, и не придет никогда. Может, она ничего не поняла тогда. Может, УЖАС стер все из памяти. Может, она забыла?

Я помню все.

Я ее запасная память.

Даже если она забудет — Я буду помнить.

Они пришли с бабушкой в «Центр» — так называлось в Деревне место, где стояли рядышком Почта, Клуб, Сельсовет и Магазин. Именно Магазин интересовал двух родственниц с сорокапятилетней разницей в возрасте. Баба Надя купила Юле стаканчик розового мороженого, надела на нос очки и стала по составленному заранее списку совершать закупку товара.

Она произносила:

— Мыло два куска… — и продавщица тетя Маша лезла за этим мылом в ящик.

— Ага… — говорила бабушка Надя. — Так… Теперь уксуса бутыль…

И тетя Маша шла в подсобку чем-то звенеть и шуршать, выискивая нужный товар.

Так могло продолжаться минут двадцать.

Юле было скучно есть мороженое в такой обстановке и она вышла на улицу. Солнцу оставалось еще примерно полпути расстояния и час времени до высшей точки дня. Что посреди лета в этих широтах означало — уже жарко.

Юля, ковыряя плоской деревянной палочкой содержимое картонного стаканчика, прошлась до угла магазина. Здесь была наклеена афиша нового фильма, идущего в Клубе. Щурясь от солнца, Юля рассматривала дяденек и тетенек нарисованных на ней. Потом развернулась и, продолжая есть мороженое, вернулась к крыльцу магазина. Заглянула в дверь: бабушка еще зачитывала продавщице свой список.

Протарахтел трактор, громыхая пустым прицепом. Тракторист помахал Юле грязной рукой, улыбнулся. Юля облизала плоскую деревянную палочку и помахала ей вслед трактору. Потом решила прогуляться в другую сторону. И прогулялась.

Когда до угла оставалось примерно пять ее детских шагов, она оторвала взгляд от содержимого слегка размокшего стакана, подняла свое перемазанное розовым и липким лицо, посмотрела вперед и остановилась.

Прямо перед ней стояла молодая девушка в цветастом платье по колено и ослепительно белой косынке, повязанной на голову. Девушка была голубоглаза, боса и держала обеими руками перед собой большую пустую авоську.

Девушка улыбалась.

Юля, открыв рот, смотрела на нее.

Я смотрело на нее.

Мы знали, кто это.

Настька-Ведьмачка.

Всякое говорили про нее в селе.

Всякое слышала про нее маленькая Юля.

Но я уже знало: не все, что говорят, нужно слушать.

Слушать нужно другое.

Юля заворожено рассматривала Настьку.

Я смотрело.

Я видело.

За улыбкой Настьки — еще одна улыбка.

А за ней — еще одна. А там — дальше — травы, пахнущие пряно, от чего слабость в коленях, большой пень нагретый солнцем — теплый.

Я слушало.

Я слышало.

За улыбкой Настьки — еще одна улыбка.

А за ней — еще одна. А там — дальше — шорох травинок, листьев на деревьях от легкого ветерка… каждый звук плетет узор ласкового нежного шепота…

Что-то улыбалось оттуда. Что-то было источником, рождающим Спокойствие… от которого, как круги по воде, расходились улыбки, достигали далеких и ближних берегов. Одним из которых была Настя… А мы стояли сейчас на берегу ее глаз и смотрели…

— Ба?.. — позвала Юля, когда они уже улеглись в свои постели и потушили свет.

— Да?.. — баба Надя спала в соседней комнате за ширмой. Зимой это было самое теплое место в хате. Внучка лежала на раскладном диване под иконами. Они всегда разговаривали перед сном, прежде чем пожелать друг другу спокойной ночи.

— Ба… А Настька красивая…

Баба Надя помолчала какое-то время. Потом произнесла вздохнув:

— Красивая…

Юля услышала, как заурчал холодильник, стоявший на веранде и перекрывающий своим тарахтением все ночные летние звуки.

— Ба…

— Что?..

— А она, правда, ведьма?

Молчание. Потом из темноты, из-за невидимой ширмы:

— Говорят так…

— А это правда?

— Не знаю я, Юленька… Ежели ведьма, то Бог ей судья… Ежели нет — не ведьма значит…

— А кто тогда?

— Дурочка бедная… Спи, Юленька.

— Спокойной ночи, бабушка…

— Спокойной ночи…

Я не одно.

Я не увидела его.

Я почувствовало его присутствие. Там — на другом берегу… Где-то ТАМ от него как круги по воде расходились спокойствие и улыбки, достигали далеких и близких берегов… И я хотело быть таким берегом… Всего мгновение… Но хотело…

Я не одно.

Хорошо это?

Не знаю.

Юле нравился мед.

На вкус, на запах, на вид.

Очень.

Однажды — когда она уже научилась читать, училась во втором классе и мама разрешала ей с деньгами ходить в магазин — Юля с подружкой Тасей Пастуховой пешком пошли в далекий и Большой Универмаг.

Было Воскресенье.

Была Весна.

Светило Солнце.

Девочки шли рядом по широкому тротуару и вслух мечтали о том, какие у них будут платья на Свадьбе. Настроение у обеих было преотличное: они шли за медом. В двух сетчатых авоськах болтались пустые литровые банки с тугими полиэтиленовыми крышками.

Девочки собирались свернуть во двор, чтобы таким образом сократить себе путь, когда сзади раздался тонкий, очень высокий скрип отполированного металла и тупой (БУП!) звук сильного удара.

Они обернулись, и Юлин зрачок фотографически запечатлел момент: чуть просевшая вперед в момент торможения, сверкающая, словно покрытая лаком, зеленая машина и белый мохнатый шар, висящий в воздухе над крышей автомобиля.

Мохнатый шар плавно облетел авто, словно повторяя его контур, и вдруг шлепнулся на дорогу позади зеленой молнии.

Черные длинные отметины на дорожном покрытии выглядели так, словно их провели нереально толстым фломастером.

Зеленый «Москвич» сбил белую собаку какой-то мохнатой породы. А может и вовсе беспородную. От удара она взлетела в воздух и тяжело шмякнулась об асфальт. С таким звуком, что сразу стало ясно — это ВСЕ.

Юля за секунду до того, как обернулась, думала о том, что прежде чем надеть на банку полную мёда крышку, можно облизать стеклянное широкое горлышко.

И обернулась.

Как только она осознала то, что увидела, — Юля испытала шок, словно от удара током, и долго не могла выдохнуть набранный в легкие воздух. Словно вместо весеннего ветерка резко вдохнула жидкий азот. Они выдохнули одновременно с Тасей — плюс-минус полсекунды — и с той же скоростью побледнели. Они одновременно отвернулись и сразу пошли. Чувствуя, как вся кожа, мышцы, тело — враз, до кончиков ушей, — онемели. Они шли, постепенно ускоряя шаг, и уже почти свернули во двор, как тут собака пришла в себя и ощутила, как это — когда в теле не осталось ни одной целой кости. Она издала такой вой, такой вопль Боли и Ужаса — разогнавшийся за секунды из тишины в ультразвук — что две человеческие самки, не достигшие детородного возраста, забыв о том, как звучали и что значат их глупые имена; о том, как разжечь огонь, читать, писать; о том, что Земля круглая, — два живых организма, объятые первобытным СТРАХОМ СМЕРТИ, бросились бежать.

Бежать, не чувствуя ног.

Не видя и не думая: «Куда?»

Они остановились только тогда, когда сердца уже не могли перекачивать кровь еще быстрее, когда легкие разрывались от боли, а ноги исчерпали лимит скорости и выносливости. Ноги гудели так, что казалось — сейчас просто отпадут.

Юля, задыхаясь, увидела, как блюет упавшая на четвереньки Тася.

Даже если она забудет это.

Я буду помнить.

Я ее запасная память.

Время шло.

Для Юли оно, то тянулось длинными, зимними вечерами. То летело последними летними днями перед школой. Юля каждый день, просыпаясь от звона ненавистного красного будильника, садилась в кровати и сидела так — сквозь полуслипшиеся ресницы смотря на очередное новое утро.

Она медленно сползала с постели, вдевала ноги в тапочки с дурацким и нелюбимым сейчас узором. Шла в ванную. Умывалась. Чистила зубы и только потом — промокнув лицо полотенцем — смотрела на себя в зеркало.

Это повторялось изо дня в день. Неделя за неделей. Юля смотрела сначала на свой нос, потом на губы и наконец в глаза. Оценивала их цвет, их неповторяющийся больше нигде в мире оттенок и мелкий рисунок вокруг зрачка.

Юля рассматривала свои брови, потом уши. Потом делала лицо, какое обычно пыталась повторить в фотосалоне.

Их семья любила фотографироваться.

Раз в полгода они все — мама, папа, брат и Юля — шли в ближайшую фотомастерскую и фотографировались на большой «настоящий» фотоаппарат.

На тех снимках менялись их причёски и одежда, выражения лиц и настроение. И самое главное — возраст. И если бы зеркало фотографировало Юлю каждый раз, когда она делала в него соответствующее лицо — то из получившихся негативов можно было бы склеить короткий фильм. Где в инверсии прокрутить бы сорок секунд этого фильма, а потом проявить последний кадр. И увидеть фото уже повзрослевшей на четыре года, но всё ещё маленькой девочки. Третьеклассницы Юли.

Чуть-чуть заострились её черты.

На себя в зеркало утром смотрит девочка с другой длинной волос.

С её щёчек исчезла припухлость.

Девочке Юле восемь лет.

Уже много (очень много!) чего произошло.

Однажды кот Васька неожиданно родил четверых котят. Это стало шоком для всего общежития. Сосед дядя Дима долго смеялся и говорил сквозь хохот:

— Васька?! А кто-нибудь этому Ваське под хвост заглянуть додумался??? Ха-ха-ха!!!

Васька стал Василисой и примерно в это же время исчез из жизни Юли навсегда.

Их семья переехала в большой, новый девятиэтажный дом. Родители очень строго и однозначно дали дочери понять — здесь никаких животных.

Юля в восторге от новой квартиры, пахнущей обойным клеем и линолеумом, от своей (СВОЕЙ!) комнаты, от новой полированной мебели и от совсем не укладывающегося в голове ослепительного, фантастического — Лифта!!!

Она благоговейно смотрит на его большие, круглые, блестящие белым металлом кнопки.

Она ездит в нём со священным трепетом и испытывает нечто нереальное в груди в тот момент, когда ЭТО трогается с места. ЛИФТ! — это Невероятное. Ее брат поступает в Суворовское Училище. Он строгий уезжает со слегка растерянным папой в далекую и непонятную «Казань». И через три месяца они уже всей семьей едут к нему, его «проведывать»! На поезде!

Юле очень хотелось хоть раз проехать на поезде. Самолет никогда не сравнится с волшебством передвижения по железной дороге. В этом Юля убедилась в первые же минуты после того, как попала в купейный вагон.

Лифт померк.

Он потускнел и уменьшился в размерах. И остался таким надолго — коробкой на тросе: вверх-вниз. Вниз-вверх.

Но поезд! Поезд навсегда остался любимым ее средством перемещения в пространстве.

Это было в сто пятьдесят тыщ мильёнов раз лучше самолета.

Здесь можно было сидеть на нижней полке и есть. А валяться весь день, играть, читать, смотреть в окно и спать (!) на второй (!) полке!!!

Здесь был вагон-ресторан.

Здесь был магический звук: стук колес о рельсовые стыки.

Нет. Поезд был определенно лучше.

Юле нравился уже десятый по счету мальчик. Она прочла «Конька-Горбунка» и «Карлсона». На полке стоял «Хоббит или путешествие Туда и Обратно», но пока Юля просто просмотрела в этой книге все картинки.

Когда-то она, засунув в спичечный коробок головастиков, прокатила их на лифте. Потом закопала их в том же спичечном гробу за домом. Теперь ей хотелось пианино и набор железной кукольной посудки, в которой можно готовить настоящую еду. Например, суп из полсосиски. Она была в гостях у новой подружки Саши Ивановой из соседнего подъезда, и Сашина мама помогла им сварить такой суп в такой кастрюльке на Настоящей Электропечке. Юля, просто подпрыгивая от нетерпения, прибежала домой — просить такой же набор у родителей на ближайший праздник.

Она открыла дверь своим ключом и сразу услышала, как родители говорят друг с другом на повышенных тонах.

Это было странно. Юля была на сто один процент уверена в том, что мама очень любит папу.

Юля вошла в зал и родители, увидев ее, замолчали. Папа держал в руках дорожный чемодан. Мама со всех сил сжимала прижатые к бедрам кулаки. Родители смотрели на Юлю. Она на них. Потом папа, как-то не торопясь, но очень быстро прошел мимо Юли. Щелкнул замок входной двери.

Мама смотрела на Юлю. Потом подняла кулаки к лицу и прижала их к глазам. И вдруг со всей силы ударила кулаками по столу. Еще. И еще.

Она завыла, как сбитая машиной собака, — так, будто ни одной целой кости не осталось в ее теле.

Так — что Юля отчетливо поняла — в этот момент ее детство закончилось.

Не тогда, когда мама побила все зеркала в доме.

Не тогда, когда Юле пришлось вызывать «неотложку», чтобы маме вкололи успокоительное.

Не тогда, а именно в эту секунду Юля поняла — детства больше нет.

Юля была права: ее мама очень любила папу.

Она не могла жить без него.

И ей было очень больно.

Мама переживала то, что много позже станут называть умными словами, и чем (еще позже) станет модно, а потом и нормально болеть.

Мама Юли чувствовала, что сходит с ума.

Чтобы не попасть в дурдом, мама занялась привычным делом. Тем, что получается у человечества лучше всего — самоуничтожением. Самоуничтожение вообще прерогатива человечества. Раненый и искалеченный зверь старается выжить во чтобы-то ни стало. Тащит себя зубами с Того Света. Вгрызается в жизнь.

Здоровые физически человеки вдруг начинают убивать себя. Медленно: удушение, прыжок с крыши, вскрытые вены — не входят в их планы.

Они едут в преисподнюю в общем вагоне, медленной скоростью, немодным, но самым популярным рейсом — заливают в себя слоновьи дозы дешевого алкоголя. Сивушных масел и токсичных соединений. Парфюмерные спирты и прочие жидкости технического назначения.

Мама Юли не хотела, чтобы ее мозг погрузился в безумие. Она его разрушила. Выжгла. Вместе с печенью. И если бы каждая бутылка делала фотографию Юлиной мамы, то из каждого десятого негатива можно было бы склеить короткий фильм. В течение которого лицо Юлиной мамы поменяло бы свой цвет, размеры и черты.

Лицо ее изменилось, как это обычно бывает в таких случаях. Юлина мама стала щекастой, рыхлолицей, загорелой и удивленной: брови ее, как и у всех алкоголичек, были приподняты так, будто она непрерывно чему-то удивлялась. Эти брови словно компенсировали то, что внутри Юлиной мамы Никто и Ничему уже давно не удивлялся.

Мама спилась за два года.

Она почернела от водки.

Ее глаза выцвели от количества и качества выпитого.

Для Юли это были бесконечные сто четыре недели. Летящие со скоростью света в обратном порядке семьсот тридцать дней. Стоящие на месте двадцать четыре тысячи восемьсот двадцать часов. Примерно.

Мама начала самоуничтожение с мрачной решимостью, и ее фотография незадолго до смерти, наверняка, висела на доске «Они — наша гордость» у входа в Ад. Маму словно не волновало, что у нее есть дочь.

Иногда волновало.

Юля не могла бы точно сказать, когда именно происходило что-либо в тот период ее жизни.

Сначала закончились банты. Потом чистые гольфы и трусы. Однажды она обнаружила, что ей стало мало школьное платье.

Первый раз мама накричала на Юлю через два месяца после ухода папы. Первый раз ударила на три недели позже.

Шокированные соседи десятки раз звонили в милицию: мама, иногда выпив пару бутылок красного портвейна, любила включить на всю громкость мощную стереосистему и, размахивая третьей початой бутылкой, орать во все горло, подпевая знаменитой певице:

— Я так хочу!!!

— Чтобы лето не кончалось!!!

— Чтоб оно за мною мчалось!!!

Через полгода, прежде чем лечь спать, Юля подпирала дверь стулом и пододвигала письменный стол.

Иногда по ночам мама ходила по их огромной квартире, прихлебывая пахнущее карбидом вино из картонных пакетов. Разговаривала сама с собой. Иногда плакала.

Иногда у нее в руках был большой нож.

Юля спала с найденным в кладовке молотком под подушкой.

Брат приехал неожиданно.

В своей черной курсантской форме, с алыми погонами и аккуратным черным чемоданом. Утром в дверь позвонили, Юля открыла — и брат был там.

Он долго, словно в какой-то прострации, стоял и смотрел на спящую в этот ранний час мать.

Потом они с Юлей вымыли полы, вынесли мусор и перемыли всю посуду. Брат, переодевшийся в свою пахнущую сыростью «домашнюю» одежду, бесстрашно давил тараканов, и каждый раз Юля вздрагивала от омерзения.

Проснулась мама. Пришла в кухню и минуту с недоумением рассматривала своих детей, потом воскликнула:

— Сережа! — и обняла своего сына.

Она заплакала и стала покрывать его лицо поцелуями. Он терпеливо снес запах ее рта и тела, ощущая на губах вкус ее слез и слюны.

— Я в отпуск приехал, мама, — сказал он.

Мать прижимала сына к себе изо всех сил. Юля смотрела на них сверху, стоя на подоконнике: когда мама зашла в кухню, она как раз протирала влажной тряпкой форточку.

— Все, мама, — сказал брат. — Ты больше пить не будешь.

— Не буду, мой золотой… — пролепетала мама, размазывая слезы и кивая.

К обеду ее стало трясти так, что Юля встревожилась не на шутку. Вечером сын поймал ее возле лифта — она босиком выскользнула из квартиры. Когда он попытался взять маму за руку, она заверещала как взбесившееся животное. Она кричала на сына, чтобы он отстал от нее. Она материлась и плевалась. А потом ударила его изо всех сил в лицо. И замерла замолчав.

Он смотрел маме в глаза секунд десять. Кровь из разбитого носа закапала его футболку с надписью «Спидвей-86. Скорости нашего времени».

Он развернулся, собрал свои вещи, переоделся и ушел ночевать к отцу.

И вот тут-то Юле стало по-настоящему страшно.

На первом же после этого случая медосмотре в школе медсестры из горбольницы добрались и до их класса. Урок был остановлен и тетеньки в белых халатах стали бегло просматривать языки, уши и волосы учеников 6—го «А».

— Ой-ей-ёй!!! — сказала вдруг одна из медсестер. — Это что еще за ужас???

Все повернулись и увидели, что тетя-доктор брезгливо держит рукой в резиновой перчатке длинный локон Юли.

— Вши? — спросила учительница, сидящая за своим столом.

— Да тут, по-моему, все! — сказала вторая медсестра, тоже подошедшая к Юле.

Юля испытала первое, по-настоящему жестокое, унижение в тот момент, когда её заставили собраться на глазах у всего класса. А во время наступившей внезапно перемены две врачихи, помахивая своими квадратными чемоданчиками, на глазах у всей школы провели её к автомобилю с красным крестом…

Уже в больнице она начала вдруг хныкать и отбрасывать от себя чужие руки. Её смогли успокоить, только пообещав побрить наголо и показав огромный шприц для промываний. Она не знала, что этим шприцом уколов не делают. Но сработали оба аргумента безотказно.

Ей втёрли в голову вонючую мазь. Заполнили документы и повезли домой.

Юля обречённо привела медиков в свою квартиру.

На следующий день появились представители Комиссии по делам несовершеннолетних. С Юлей поговорила тетенька, которую все вокруг называли Лара Евгеньевна. С мамой разговаривали какие-то люди и милиционер.

Маме показывали бумаги, и мама в них даже смотрела. Но Юля не могла с такого расстояния определить — видела ли мама эти бумаги вообще.

Мама «успела с утра». Граммов 150 как минимум. Поэтому с полуулыбкой слушала всё, что ей говорят, иногда кивала и даже почти не материлась.

Когда все ушли, Юля привычно закрылась в своей комнате, подпёрла дверь и посмотрела на свой портфель.

Она легла в постель, не выключая свет, и тихонечко поплакала. А потом заснула.

Ей снился хороший сон.

Потому что когда улыбаются во сне — значит, снится хорошее.

А она улыбалась. Я помню это.

На следующий день на пороге школы два первоклассника тыкали пальцем и кричали:

— Вшивая! Вшивая!

Они кричали это очень громко и от переполнявшей их радостной злости их юные голоса вибрировали. Юля вошла в большой холл большой престижной школы в хорошем районе города. Юля вошла в школу и увидела, как несколько десятков голов повернулось в её сторону.

Вихрастых голов и голов с косичками, голов с бритыми затылками и голов с аккуратными проборами, с «конскими хвостами» и чубами до носа.

Юля увидела это и остановилась. Потом развернулась и вышла. Пересекла школьный двор, прошла мимо автобусной остановки, свернула в сквер возле памятника. Прошла и его. Уже здесь услышала звонок на первый урок. Не из своей, а из ближайшей к ней сейчас 22—й школы.

У нее екнуло сердце — впервые она не шла на занятия как все Нормальные Дети.

Она прогуливала (!?) школу.

Значит, она Ненормальный Ребенок? Как все остальные мальчики-хулиганы и девочки-врушки? Интересно! — она, как и все люди, обращалась толи к себе, толи к кому-то еще. — Интересно! А бывают девочки-хулиганы и мальчики-врушки?

— Значит, я Ненормальный Ребенок! — она вдруг заулыбалась. — Я девочка-хулиган!

Настроение у нее улучшилось и она, с разбегу попрыгав по нарисованным на асфальте «классикам», побежала дальше, размахивая портфелем.

Она целый день гуляла по городу. Устала, но почему-то чувствовала себя невероятно легко. Нашла кусок булки и крошила его голубям на площади. Видела группу малышей из детского сада на прогулке. Под вечер, замерзнув, она вошла в большой Дом Культуры и села на одно из многочисленных мягких сидений в фойе. Какие-то дети с родителями переобувались и сдавали одежду в гардероб. Взрослые люди проходили мимо нее в кинозал на первый вечерний сеанс. Дети пришли на занятия в танцевальном кружке. Поэтому скоро удалились в свой «Танц. Зал № 1».

Родители на ближайшие два часа рассосались.

Потом началось кино.

За закрытыми дверями слышались музыка, интересные звуки и дружный смех. В фойе остались только Юля, полулежавшая в большом кресле, и тетенька, проверяющая билеты у входа в кинозал. Тетенька читала какой-то журнал.

«Наверное, про кино», — решила Юля.

— Тебя как зовут? — спросила вдруг контролер громко со своего места.

— Юля, — сказала Юля.

— А что ты тут делаешь? — она смотрела на Юлю поверх очков.

— Сестру жду младшую, — соврала Юля. И добавила:

— Она на танцы ходит.

Тетенька покивала.

— Кино хочешь посмотреть? — спросила вдруг она.

Юля моргнула.

Потом кивнула.

— Да, — сказал она, наконец.

Когда кино закончилось, она вышла со всеми зрителями на улицу и поняла, что уже давно стемнело. Юля остановилась и посмотрела в небо. Она увидела далекие и редкие осенние звезды, с трудом пробивающиеся сквозь зарево города.

Она не спеша шла в сторону дома и видела включенные фары движущихся автомобилей и пар, вырывающийся изо рта идущих навстречу людей.

В окнах домов она краем глаза замечала одновременное моргание тысяч телевизоров, включенных на один (и тот же?) канал. Она видела холодный безжизненный свет ламп дневного освещения под потолком городского бассейна. Видела вспышки электросварки на далекой стройке.

Юля прошла вдоль какого-то кафе и вышла на центральную улицу города. В стороне она увидела памятник танку. Рядом с ней была автобусная остановка. На остановке топталась молодежь с кассетником на батарейках и сидела одинокая бабушка с ведром семечек.

Юля смотрела на эту бабушку, когда к остановке, позвякивая, подъехал автобус с цифрой «1» над водительским местом.

Единица.

Через минуту Юля уже ехала к «конечной».

А ещё через пятьдесят минут стучалась в ворота небольшого частного дома.

Дверь ей открыла баба Люба.

— Юленька! — осветилось лицо старушки. — Заходи, деточка!

Юля обняла её за пояс и, прислонившись к животу, заплакала.

Потом они пили чай.

— Что случилось, Юленька? — спросила, наконец, баба Люба. Юля произнесла несколько предложений. Баба Люба молча выслушала.

— А где баба Тома? — спросила вдруг Юля.

Ещё через несколько секунд Юля узнала о том, что Тамара Фёдоровна Соболева скончалась полгода назад. Так Юля запомнила, кто же из двух одинаковых бабушек оказался дочерью.

Она осталась спать у бабушки Любы. Та простирнула в большом тазе всю Юлину одежду и повесила её над включенной на медленный огонь газовой печкой.

Утром они позавтракали хлебом с маслом и сладким чаем. Один бутерброд баба Люба завернула Юле с собой. Потом протянула ей ключи от входной двери. Юля вышла из дома и, чувствуя затылком взгляд бабы Любы, смотрящей на неё из окна, пошла в сторону остановки.

Она бодро шла по тропинке и вдруг увидела ржавую, перекошенную карусель, похожую на «Пентагон», с приваренными к нему стульями из толстого листового железа. Через песочницу от «Пентагона» стояли остатки качелей, которые когда-то скрипели так уныло, что на них даже покурить никто не присаживался. Теперь скрипеть было нечему. От качелей остался только замысловато погнутый железный столб, похожий на подвергшуюся пыткам букву «Z». Юля стояла в своём бывшем дворе и с удивлением видела, каким он стал маленьким. Каким ВСЁ здесь стало маленьким! Она поняла, что не была здесь пять лет — ого, себе!

Пять лет назад её семья оставила тут Ваську, ставшего Василисой, и переехала в противоположный конец города. Юля перешла в другую школу. И всё. Больше здесь с тех пор она не бывала. Родители даже на большие праздники бывших соседей не приглашали. Тогда Юля думала, что так положено. Так — нормально. Сейчас поняла: нет.

Юля ещё раз оглядела свой двор и пошла дальше.

Она захотела писать и, вспомнив о гаражном кооперативе, свернула к нему. Обошла трансформаторную будку рядом с котельной и увидела двух девочек своего возраста. Они держали в руках сигареты и явно собирались их прикурить.

Юля подумала, что темненькая девочка на кого-то похожа, и тут же поняла, что это Тася Пастухова. С Тасей, очевидно, произошло то же самое.

— Юлька! — завопила вдруг она.

Они подбежали друг к другу и впились друг в друга же глазами, не зная, что сказать. Светленькая ухоженная девочка с мелкими-мелкими кудряшками на голове подошла к ним поближе и сказала, держа сигарету в вытянутых красивых длинных пальцах:

— Меня зовут Стеша.

Потом они гуляли по старому парку, который стал еще более заброшенным. Была глубокая осень. Деревья стояли голые. И если летом листья кое-что прикрывали, то теперь мрачность этого места была очевидна.

Но трём девчонкам было не скучно. Они не спеша шли по аллее с остатками скамеек и разговаривали. Сначала Юля рассказала им про последние события в своей жизни. Стеша, выслушав всё до конца, сказала закуривая:

— У меня такое было.

Она сообщила, что отец бросил их с матерью ещё раньше — когда Стеше было всего три годика. Мама долго жила одна и только недавно у неё появился мужчина. Они полгода назад расписались, и теперь у Стеши новый папа. Хороший. Добрый. На артиста похож. Мама до этого тоже выпивала, но теперь только по праздникам… так что у одиноких женщин всегда появляются мужчины, а значит, у Юли скоро будет новый, хороший папа и всё наладится. Ещё Стеша сообщила, что когда куришь, становишься красивее, и что имя «Стеша» — самое красивое женское имя в мире.

— А Тася? — спросила Юля, стесняясь спросить про своё.

Тася заверила, что «Стеша» гораздо красивее. Так считается «в Америке». Юля решила, что девочкам виднее, и попросила сигарету себе.

— А это не вредно? — спросила она, поднося её к спичке.

— А мы не в затяжку! — успокоила её Тася.

Они гуляли так до обеда.

Юля услышала далёкий звонок — где-то закончился третий урок.

Она спохватилась:

— Вам в школу, что ли, не надо?

— А у нас справка! — сказали в один голос Тася и Стеша улыбаясь. И они все втроём рассмеялись.

Стеша предложила пойти к ней.

Они проехали одну автобусную остановку и вошли в дом очень похожий на Юлин. Через несколько минут они уже уплетали котлеты с яичницей прямо из сковороды.

У Стеши никого не было дома — ни мамы, ни нового папы. Они покушали. Потом достали учебники и тетрадки из портфелей и фигурно выложили их на столе в зале — всё должно было выглядеть так, словно три прилежные ученицы делают уроки после школы.

— А твои скоро придут? — спросила Юля.

— Неа… Но на всякий случай, — ответила Стеша.

Потом Тася что-то шепчет Стеше на ухо. Они о чем-то тихо и быстро говорят. Затем Тася подходит к Юле и тоже почему-то шепотом:

— Пошли… Мы сейчас… Только! — и Тася постучала себя по губам указательным пальцем правой руки. Юля кивнула.

Они пошли в зал.

Стеша на цыпочках сбегала к входной двери. Не дыша, послушала подъезд через замочную скважину и вернулась в комнату. Она влезла на стул, открыла какой-то верхний ящик и достала из его недр видеокассету. Быстро вставила ее в кассетоприемник и нажала кнопку на корпусе аппарата.

Когда Юля поняла, ЧТО она видит — она в секунду покраснела от корней волос до пальцев на ногах. У нее перехватило дыхание: она поняла, ЧТО именно делают дяденька и тетенька на экране. Она вдруг ощутила стыд и странное зудящее чувство, которое раньше никогда не испытывала.

Много лет спустя, вспоминая этот эпизод своей жизни, она расшифрует это чувство — Возбуждение. А пока — она смотрит первое в своей жизни легкое порно, и в одной части ее тела мурашки, а в другой — выступает пот.

Даже если она забудет это.

Я буду помнить.

Когда Юля вернулась к бабушке Любе, та была дома. Она накормила Юлю ужином, и они сели смотреть черно-белый телевизор.

Сначала Юля не могла понять застывшего на лице Любови Федоровны выражения.

Потом поняла: та днем побывала у матери.

— Поживешь пока у меня, — сказала она, расстилая постель.

Юля была не против.

На следующий день выпал снег.

Они позавтракали, и Юля отправилась «в школу». На самом деле она пришла в заранее условленное с Тасей и Стешей место — за котельную.

И так — каждый день.

Они ехали в центр города, в детское кафе «Чебурашка». Или другое — «Золотой ключик». В «ключике» были самые вкусные молочные коктейли, а в «Чебурашке» — пирожные «картошка». Карманных денег им иногда хватало даже на кино.

Через неделю к бабе Любе домой приехала завуч Юлиной школы и Лара Евгеньевна. Лара Евгеньевна, оказавшаяся прикрепленным к комиссии по делам несовершеннолетних психологом, долго говорила с бабушкой. Завуч — с Юлей. Потом они поменялись. Юля кивала, на все вопросы отвечала «да» и со всем соглашалась.

Еще через неделю залили главный каток города.

Юля, безошибочно выбрав время, прокралась в свою квартиру и достала из кладовки коньки. Потом в своей комнате побросала в большой полиэтиленовый пакет теплые вещи.

Потом заглянула в зал: мать спала перед включенным телевизором.

Юля бесшумно покинула свой дом.

Она ещё пару раз встречалась с людьми из комиссии и с Ларой Евгеньевной. Лара Евгеньевна просила Юлю рассказать, как они с мамой и папой жили раньше, какими были отношения с братом. Просила рассказать, что чувствует Юля сейчас. Юля, как могла, неохотно рассказывала. Ей не очень нравилась Лара Евгеньевна. Ей казалось, что Лара Евгеньевна притворяется. Но зато (как и было обещано) психолог посодействовала переводу Юли в её бывшую школу. И куда — в Тасин класс! Стеша училась в параллельном. Вот это была удача!

Юля клятвенно заверила бабушку Любу, что будет ходить в школу.

И пошла. Они отсидели с Тасей два первых урока, непрерывно хихикая и раздражая учительницу математики. Потом встретились со Стешей у доски обьявлений. Там, написанное от руки, висело приглашение на занятия в кружке «карате». Занятия начинались с завтрашнего вечера в школьном спортзале. Подружки решили записаться на карате втроём. Еле досидев до большой перемены, они привычно улизнули из школы, проигнорировав обед в школьной столовой. Покурив на «своём» месте за котёльной, Юля, Тася и Стеша двинулись домой к последней — они решили испечь яблочный пирог, а потом есть его, запивая молоком и смотреть мультфильмы.

Стеша открыла дверь своим ключом и тут же, сделав большие глаза, прижала палец к губам.

— Кто там? — послышался мужской голос из глубин квартиры. — Стефания, ты?

— Да пап, я! — громко сказала Стеша, сделав смешную гримасу. Девчонки захихикали.

— А что так рано? — спросил тот же голос приближаясь. Занавеска, отделяющая коридор от кухни отодвинулась, и появился мужчина с бутербродом в руке.

— О! — воскликнул он. — Здрасьте! У нас оказывается гости! Проходите!

— Здрасьте! — хором сказали гости.

— У нас сегодня соревнования должны были быть, — начала врать Стеша. — Но потом из гороно перезвонили и перенесли на…

Юля, разуваясь, глянула на Тасю. Та подмигнула и показала язык.

Потом подружки месили тесто, резали яблоки и отмеряли сахар.

Стешин папа пообедал, завязал галстук, застегнул пиджак и уехал на работу. К тому моменту, когда пирог пах из духовки на всю квартиру, пришла Стешина мама.

Мама Стеши была высокой, яркой женщиной с длинными светлыми волосами и помадой невероятного оттенка. У Стешиной мамы было потрясающе красивое лицо, узнаваемый профиль, знаменитые цвет и разрез глаз. Мама Стеши была похожа на известную артистку. Это лицо было знакомо миллионам людей. Знакомым оно показалось и Юле.

Мама Стеши и вела себя как артистка — красиво ходила, красиво поправляла волосы, красиво ела и красиво лежала на диване. Мама Стеши всё делала плавно, словно слегка ленясь, и приятно пахла духами. Они все вместе поели пирог, посмотрели мультфильмы. Потом поужинали с вернувшимся с работы папой. Ужин прошёл весело — папа Стеши два раза очень смешно пошутил и все долго смеялись над обеими шутками. Стешин папа тоже был симпатичный. У него тоже было узнаваемое лицо. Он вполне мог быть мужем артистки. Или даже актёром, сыгравшем роль мужа актрисы в одном с ней фильме. Юля даже видела когда-то такое кино…

Потом Тася и Юля попрощались и поехали на Единице в свой район.

На следующий день в шесть часов вечера три подружки, захватив форму для физкультуры, пришли в школьный спортзал. Они переоделись в женской раздевалке и присоединились к остальным тридцати трём пришедшим по объявлению. Здесь были не только знакомые школьники разного возраста, но и люди постарше. Молча разминались у шведской стенки шестеро сосредоточенных пэтэушников в синих и серых кимоно, была пара недавно дембельнувшихся пацанов с района и даже один совсем взрослый дяденька с вьющимися на затылке волосами, пышными усами и круглым пузом, выпирающим из тренировочных штанов.

Потом неожиданно появился лысый мужчина в белом кимоно и все, подражая пэтэушникам, построились. Лысый что-то стал говорить по-русски — но вобще ничё не понятно. Юля переминалась с ноги на ногу и всё ждала, когда станут учить драться. Но учили в тот день в основном бегать, падать и садиться на шпагат. Не смотря на это, два часа пролетели незаметно, и в конце занятия лысый сказал, что его теперь надо звать Учитель и что деньги за месяц он возьмёт только у тех, кто придёт на второе занятие. Обратно подружки шли уставшие, но весёлые. Кричали «кия» и изображали удары руками и ногами. Стеша рассказала, что знает один приём карате: нужно пытающегося обидеть тебя представителя противоположного пола ударить ногой изо всех сил по яйцам. Это между ног.

— Там само больнее, — сообщила Стеша.

Девчонки проводили её до остановки и разошлись довольные, договорившись на следующую тренировку пойти обязательно. Утром Юля еле встала с постели: всё её тело болело, словно всю ночь её били палками. Она еле доковыляла до котельной, где стояли такие же Стеша с Тасей.

Весь день они провели у Стеши, по очереди прогревая мышцы в горячей ванне, охая и валяясь на диванах. На следующее утро, каждая из них только проснувшись, поняла — никакой тренировки сегодня не будет. Юля и Тася пришли к третьему уроку, а Стеша в тот день вообще не появилась в школе. В четверг они сходили в кино на фильм про пиратов. В пятницу ужинали у Стеши дома, и Юля подумала, какие у её подруги замечательные родители. Даже не скажешь, что это не её родной папа.

В субботу вечером они решили пойти на каток. Каждая взяла свои чудесные, белые (как у настоящих фигуристок) коньки, и пошли. На катке было очень много народу, горели фонари и невнятно играла музыка из громкоговорителей на столбах. Девчонки покатались с полчаса и уселись на освободившуюся лавочку. Рядом с ними тот час же припарковалась шумная компания ребят из параллельного класса — одноклассников Стеши.

Спустя много лет Юля будет сидеть за узким столом и курить сигарету. Мужчина, сидящий прямо напротив её, будет внимательно её слушать, потому что она будет говорить:

— В шестом классе один мальчик — Антон — поцеловал меня на катке. Симпатичный мальчик, даже нравился мне. Но тут я от неожиданности вскочила. Он тоже. Я взяла и пнула его коньком по яйцам. Он практически уполз домой, а все — даже некоторые его приятели — смеялись над ним. Все подумали, что это меня так на карате научили, и даже какое-то время побаивались. Но мне было, на самом деле, неудобно перед этим мальчиком. Я ведь его не со зла ударила, а так… Даже сама не поняла почему. Рефлекторно… А через год он позвал меня и ещё двух девочек смотреть «Греческую смоковницу»…

Там был Толя Сахар.

Ему было четырнадцать лет.

У него были татуировки на пальцах и два условных срока.

Чего у него не было — тормозов.

Он был со своим приятелем Дытей.

Им обоим заплатил Антон.

Он целый год вынашивал план мести.

За тот удар по яйцам. За унижение.

Он потерял часть своего авторитета в стае.

Он испытывал боль не только физическую. Физическая — полностью исчезла через трое суток. Он испытывал ярость.

Он отдаёт Толе Сахару и Дыте плейер и двадцать рублей денег. Он зовёт Юлю и её подружек смотреть «Греческую смоковницу».

Поставили немецкое жёсткое порно.

Били в живот.

Заставляли целовать свои торчащие тонкие пиписки.

Пытались изнасиловать всех трёх, но получилось только у Дыти с Тасей.

Они втроём делали всё, что им говорили делать Сахар и Дытя. А мальчик Антон обоссался от страха и только ныл в углу у телевизора, как заведённый:

— Ну хватит уже пацаны… Ну хватит уже…

У Толи Сахара точно никогда не было тормозов. Потому что он вдруг набросился на Антона и стал бить его ногами, крича:

— Да заткнёшься ты, урод, или нет???!!! А!?? Заткнёшься когда-нибудь, а???!!!

Когда Антона начали бить, девчонки чудом выскочили из квартиры голые… И стали звонить во все двери подряд!!! — заорала вдруг Юля, брызгая слюной.

Вся правая щека того, кто сидел прямо напротив неё за узким столом, враз стала мокрой. Он закрыл глаз липкий от ротовой влаги. Он больше не видел. Он слышал:

— Смешно??? — прошипела Юля.

В тот момент её скулы сводило от злости.

Она помнила всё спустя годы.

И даже если она когда-нибудь забудет — я буду помнить.

Следователь был не молод и не стар. Он уже давно не испытывал никакого особого трепета перед своей работой, но ещё не окончательно созрел для увольнения по собственному желанию. Ему было всё равно. Вообще. Ему было всё равно и всё ясно.

Толя Сахар всю жизнь (как говорили тогда и говорят сейчас) искал себе приключений на жопу. Павел Артамонов, известный как «Дытя», бессменно сопровождал его на этом полном интересных событий пути. На обоих висели условные за хулиганку и отобранные у пьяного шахтёра часы. Теперь плюсом шла весёлая история с групповым и полным набором: побои, изнасилование, потом сама организация группы, потом… короче, хватало. Он просмотрел характеристики из Комиссии по делам несовершеннолетних на Артамонова и Сахара. В той же папке на таком же бланке, но без красной полосы лежала характеристика на одну из пострадавших. Через десять минут она должна была войти в этот кабинет для дачи показаний. Поэтому следователь бегло просмотрел документ. Через десять минут Юля вошла. Села на стул. Ещё через десять минут следователь быстро вышел из кабинета и прошёл по лестнице куда-то наверх — вглубь здания. Он зашёл в большую приёмную, взмахом руки прервал тираду секретарши и толкнул тяжёлую дверь с гербом на двери. Очень скоро он и хозяин кабинета быстро спустились на этаж ниже. Зашли в небольшое помещение, где их одиноко ждала Юля, и закрыли за собой дверь на ключ.

— Послушай её! — говорит следователь.

Она сообщает ментам, что узнала его.

— Кого? — спрашивает приведённый мужчина.

Она узнала Волшебника.

Того дяденьку, который уводил её в тот далёкий вечер из двора, обещая наколдовать серёжки с камешками.

— Какими камешками? Что за бред? Ты какое дело ведёшь?

Новый начальник милиции не местный. Поэтому не сразу понимает, о чём ему твердит его подчинённый. Он не помнит шестерых девочек, пропавших без вести несколько лет назад.

Юля утверждает, что абсолютно точно узнала Волшебника.

— И кого!!! — говорит следователь, размахивая указательным пальцем перед носом своего начальника. Он просит Юлю назвать имя. Юля называет.

— Бред! — говорит начальник. Спустя ещё сутки он так не думает.

В ментовке лезут в архив и находят записи участкового девятилетней давности. Там говорится, что свидетель и потерпевшая в одном лице четырёх лет от роду помнит, как выглядит подозреваемый. Каков он на вид, что глаза у него голубые, что волосы светлые и что у него один золотой зуб в верхней челюсти. Этот человек — главный инженер огромного металлургического комбината. В то смутное последнее десятилетие двадцатого века директор этого предприятия был очень неугоден всем в городе. Под него и его команду никак не могли копнуть. Даже стреляли в него как-то. А тут — главный инженер.

Главный инженер на заводе и папа Стеши в личной жизни.

Приёмный папа. Не биологический. Отчим.

Процесс был громкий.

Прокуратура и МВД вцепились в это дело мёртвой хваткой.

— Но это же бред! — говорит адвокат главного инженера.

Стеша ошарашено смотрит на маму.

У мамы истерика.

Главный инженер, которого зовут Андрей Вячеславович, бледный и спокойный даёт показания.

Юле делают с ним очную ставку.

Она ещё раз подтверждает сказанное ранее.

Адвокат Андрея Вячеславовича напрягается.

Весь город узнаёт, что ещё один свидетель обвинения — Любовь Фёдоровна Соболева, старушка с посёлка Административный, — сказала «Хто ево знает, вроде похож».

Адвокат Андрея Вячеславовича расслабляется: «вроде…»

— Да… — говорит следователь как-то вечером. — Это тебе не топор с отпечатками пальцев возле отрубленной головы…

— А на кольце отпечатки могут быть? — спрашивает Юля.

— На каком кольце? — вопросом на вопрос отвечает следователь.

Они с Юлей едут на её квартиру. Мать никак не реагирует на дочь и мужчину, прошедших прямо в обуви в детскую. Следователь понимает, что никаких отпечатков на кольце, конечно же, нет. Но на следующий день, испытывая омерзение от вида самодовольной рожи адвоката, — сообщает тому историю о колечке в спичечной коробке. Адвокат фыркает и разве что не хохочет. Сразу после визита к следователю он отчитывается перед своим клиентом по телефону. Рассказывает, как идут их дела, и уже в конце, чуть не забыв, упоминает о кольце в коробке из под спичек.

На следующий день Андрея Вячеславовича находят повесившимся в собственном кабинете.

Почти никто не знает о кольце. А те, кто знает — не могут точно сказать, были ли на нём отпечатки. И куда оно вообще делось. А было ли? Никто толком не знает.

Зато весь город знает о Юле.

О том, что из-за неё повесился такой уважаемый человек.

Друг не менее уважаемых людей.

Человек, вина которого не доказана.

Человек, много работавший и переживший нервный срыв из-за выдвинутых против него обвинений.

Вернее — НЕ переживший.

Известный в городе детский психолог Лара Евгеньевна выступает однажды в каком-то невнятном ток-шоу на ужасном местном кабельном канале. Между поздравлениями с днями рождения и блоком частных объявлений в прямом эфире Лара Евгеньевна вдруг говорит, что её любимая наука Психология может помочь разобраться в причинах любого, даже очень странного, поступка. Она говорит, что наблюдаемая ей в течение года девочка из неблагополучной семьи, дочь алкоголички, позавидовала семейному счастью и общественному статусу подружки и оклеветала честного человека.

Весь город уверен, что так оно и есть.

Весь город ненавидит тринадцатилетнюю девочку-врушку.

Под этот шум родители симпатичного и мстительного Антона проплачивают кому надо, и дело об избиении и изнасиловании растворяется в пространстве. Толя Сахар и Паша Дытя через год отправляются в колонию совсем по другому поводу без упоминания в их бумагах об этом случае.

Умирает баба Люба, оставив свой маленький домик в наследство Юле. Но какие-то дальние родственники, появившиеся из ниоткуда, очень быстро выгоняют её на улицу.

Юля с неделю ночует в квартире с матерью, почти не выходя не только из дома — из комнаты своей выскальзывает только пописать.

Потом однажды она просто исчезает.

Следующий этап её жизни был настолько скучным и настолько долгим, что иногда становился интересен именно этим. Юля ни за что не согласилась бы пережить его снова и не очень любила о нём вспоминать, но (!) никогда не собиралась забыть ни дня, ни часа, ни минуты из того отрезка своей жизни.

И не забыла. Это я знаю точно.

Так же стопроцентно, как она узнала Волшебника.

А она ведь его узнала.

Потому что его узнало Я.

А Я её запасная карта памяти.

В следующий этап своей жизни Юля научилась спать в любом состоянии, любое количество часов, в любое время суток.

Она выяснила, что если плеснуть человеку горячим чаем в лицо, это может иметь очень серьёзные последствия. Причём не только для того, кому в лицо чаем плеснули.

Она узнала о месячных в общем вагоне поезда Луганск — Симферополь. Конечно же, о своих месячных.

Однажды она ночевала в купе проводника четырнадцать суток подряд. Это был рейс туда и обратно.

Три раза она спала под открытым небом. Два из них осенью. Один — посреди города. Один — днём.

Она знала, что с помощью швабры можно вымыть два этажа за час. Без швабры — нереально.

Она узнала, что может нести два ведра кукурузы четыре километра.

Она знала, что может не есть двое суток точно. Не спать тоже.

Она знала, что иногда может позволить себе промолчать и опустить глаза.

Она знала, что может бежать долго, далеко и ночью. Зимой.

Она могла вести легковой автомобиль. Медленно, но пока не опустеет бак.

Она достаточно быстро поняла, что в категорию «страшненькая» не попадает. Форма черепа? Рост? Какое-то время её это не волнует.

Однажды она понимает, что мужчины её не пугают.

Она знает четверых девочек, у которых в сумочках всегда лежит клофелин.

Два раза она при знакомстве говорит «Света». Четыре раза «Марина». Остальные — «Юля».

Однажды человек, не расслышав, переспрашивает её:

— Как? Юка?

Ей нравится, как это звучит. При следующем знакомстве, она, протягивая руку, произносит:

— Я Юка, — и выслушав очередное имя в ответ, говорит:

— Очень приятно.

Под этим именем её узнаёт немало людей. Ей реально нравится, как это звучит: Юка. Она даже когда думает о себе, называет себя этим именем.

Однажды в вагоне метро она замечает, что симпатичный молодой человек начинает плакать. Она видит, как блестит влага на его щеках, как вздрагивают его плечи — и это зрелище не вызывает у неё омерзения.

Она смотрит на его слёзы.

Она хочет, чтобы Такой вот Красивый Человек точно так же плакал из-за неё.

Разве это не мечта?

Разве это осуществимо?

Ведь то, что неосуществимо, и есть мечта? Да ведь?

Да?

Она вспоминает, что не плакала почти десять лет.

Она вспоминает причину и географическую точку, в которой плакала последний раз. Людей, из-за которых и в присутствии которых она давилась слезами.

Она меняет цвет волос и садится в поезд.

Она едет двое суток и, выйдя в пункте»», покупает все местные газеты. Вечером она курит на балконе снятой на два месяца квартиры. Она смотрит на город. Из окон — тепло от ночников в детских, одновременное и одноцветное моргание в тех квартирах, где смотрят один и тот же телеканал сейчас. И холод — там, где установлены лампы дневного света. Она видит световую разметку на стреле огромного башенного крана в километре от себя.

Ночью она заходит в пустое интернет-кафе на окраине города. Через двадцать минут она угощает сисадмина (некрасивого подростка с красивыми глазами) пивом. Ещё через полчаса она имеет доступ к городской базе данных.

Делая вид, что отвечает на смс, она записывает в мобильник несколько цифр и в два раза больше букв.

На следующий день она стоит на центральном проспекте города возле нового здания с десятком офисов. Она курит сигарету и рассматривает вывески, покрывающие всё пространство вокруг единственного и очень широкого крыльца. На большой входной двери домофон. Юка нажимает клавишу с цифрой «9». Она слышит электронный писк. Потом бодрый мужской голос из динамика:

— Да?

— «Фармация»? — спрашивает Юка.

— Нет… У них офис «четырнадцать»… Четырнадцать набрать надо…

— Ой, — говорит Юка. — Извините.

— Ничего, — отвечают ей устало. — Проходите…

Двери щёлкают. Юка оказывается внутри. Она бродит по этажам и находит офис «№ 14». На его больших прозрачных дверях — стилизованная под медицинскую змею с кубком буква «Ф». Она видит секретаршу, сидящую за высокой полукруглой стойкой прямо напротив этой двери. Из-за конторки торчит только узел из светлых волос на её затылке. Юка видит ещё две двери. Справа и слева от секретарши. Дорогие, из тёмного дерева.

Стоя у автомата с горячими напитками рядом с лифтом, Юка искоса наблюдает за светловолосой секретаршей. Та говорит по телефону, стучит по клавишам компьютера и иногда что-то записывает большим остро заточенным чёрным карандашом. Юке нравится, как быстро и мелко дрожит карандаш в тонких красивых пальцах девушки. Блондинка вдруг встаёт и, взяв какую-то папку, исчезает в одном из кабинетов.

Юка быстро подходит к прозрачному стеклу с огромной «Ф». Она смотрит на табличку той двери, в которою вошла секретарша.

«Игорь Васильевич Реймер», — читает она и смотрит на вторую. Тоже золотую. Тоже на двери из дорогого тёмного дерева. На толстом стекле появляется запотевшее пятно — там как раз её нос.

«Лариса Евгеньевна Реймер».

Юка собирается сделать шаг назад.

В этот момент дверь с «Игорем Васильевичем» открывается, и светловолосая секретарша стремительно появляется в приёмной. Она на ходу кивает Юке и призывно машет, приглашая войти. Юка приподнимает бровь и тыкает себя указательным пальцем в грудь. Секретарша энергично кивает. Настолько энергично, что кажется, будто она очень быстро поклонилась. Юка толкает прозрачную толстую стену. Та мягко поддается, впуская в обезвоженное кондиционерами пространство.

— Здравствуйте! — говорит секретарша, уже усевшаяся на своё место. — Проходите!

Юка проходит. Тихо бормочет радио.

— Вы по объявлению? — спрашивает секретарша и, не дожидаясь ответа. — Присаживайтесь!

Пока Юка думает, по какому это она объявлению и на какое из кресел ей присесть, где-то приглушённо звякают дверцы лифта. Постепенно приближаясь, цокают о мрамор тонкие каблуки.

— Вы вовремя, — говорит секретарша, улыбаясь Юке, и уже кому-то за её спиной радостно и громко:

— Здравствуйте, Лара Евгеньевна! Тут няня по вашему объявлению!

Юка оборачивается.

— Не няня, а домоправительница, — говорит, улыбаясь, холёная женщина в очках. Юка видит её идеально белые зубы. Женщина кивает Юке и указывает на дверь со своим именем:

— Прошу вас…

Лара Евгеньевна. Юка смотрит, как она вешает свой бежевый плащ в шкаф. Как обходит свой массивный стол и присаживается на своё кресло. Как говорит:

— Да что вы стоите! Присаживайтесь.

Подумав пару секунд, Юка выдвигает один из стульев и присаживается. Вполоборота.

— В принципе у меня в объявлении всё указано… — говорит Лара Евгеньевна, сцепив пальцы рук. Юка смотрит на её губы:

— … Уборка каждые три дня, собаку можно только утром и вечером — он у нас терпеливый… Ребёнок у нас самостоятельный… Сама себе хлопья молоком зальёт и яблоко помоет… Всё равно больше ничего не ест… Да! Вы за аквариумом уже ухаживали?

Юка, смотря в глаза Ларе Евгеньевне и выпятив нижнюю губу, медленно покивала.

— Хорошо… Так!.. Чтобы не было недомолвок — как в трудовом законодательстве — испытательный срок два месяца… Зарплата каждую неделю… Идёт?

Юка покивала.

— Вы когда можете приступить? — спросила Лара Евгеньевна.

Юка вздохнула.

— Сегодня, — сказала она, положив локти на стол и улыбаясь. — Сегодня.

Может быть, она пришла просто посмотреть на эту женщину со стороны? Женщину, которая посмела вслух перед тысячами людей сказать, что Юка (пусть в прошлой жизни, но) кому-то завидовала? Завидовала до такой степени, что оклеветала невинного и довела его до самоубийства.

К тому возрасту, до которого дожила, Юка оформила для себя вполне конкретное отношение к суициду. Буквально месяц назад она говорила в пустой накуренной комнате человеку чуть старше её:

— Самоубийство, — это слишком просто. Это в одной папке с онанизмом. Это очень похоже на мастурбацию. Потому что это можно сделать всегда и почти везде. Что подрочить, что повеситься — это просто. Это путь наименьшего сопротивления. Жизнь — это уважаемое решение. Богом, мной, большинством существ на этой планете.

Юка Никогда, Никому не завидовала и не собиралась завидовать.

Может, она хотела сказать это Ларе Евгеньевне, смотря в её глаза? Глаза, которые сразу теряли свой блеск и остроту, как только Лара Евгеньевна снимала с переносицы модные очки в тонкой оправе. Её глаза были тусклыми и пустыми глазами тупой ухоженной жабы.

Лярва Евгеньевна — называла её про себя Юка.

Она пришла посмотреть в её глаза.

Получилось то, что получилось.

Не случайно это… — не вслух произнесла она, как и все люди, обращаясь то ли к себе, то ли к кому-то ещё, — не случайно…

Она докурила последнюю в уходящих сутках сигарету и пошла спать — завтра в семь утра она должна была готовить завтрак семье Реймер.

— Я готова, — сказала она засыпая. Обращаясь то ли к себе, то ли к кому-то ещё. И заснула.

На третьем этаже полуметровыми буквами написано:

«ПУЗЫРЬ ЖЫРНЫЙ ЛОХ».

На пятом — среди нескольких выделяется «Рэп — это кал».

На площадке седьмого трафарет чёрного цвета: «KILL YOUR LOCAL DRUG DEALER». Рядом чёрным же маркером: «Барыга кв. 198».

Лифт в доме не работает больше десяти лет. Юка каждый день читает свой подъезд с девятого по первый и с первого по девятый. В квартире справа от неё какой-то упорный человек без голоса и слуха учится играть на гитаре. И что самое ужасное — петь.

В квартире слева практически круглосуточно женский молодой голос говорит примерно следующее:

— Да. Куда? Одесса? Когда? Хорошо. Записывайте: Анна-Харитон… Пять пять пять… Четырнадцать… Анна-Николай… Есть? Прицеп: Анна-Харитон… Восемь Семнадцать Четыре Четыре… Светлана-Игорь… Да. Реф. Ман. С поддонами…

На площадке восьмого этажа написано «Я тебя ненавижу».

Это первое, что читает Юка, выйдя из квартиры. Каждое утро. С «Я тебя ненавижу» начинается её день.

Она готовит овсянку и фруктовый салат.

Лара Евгеньевна и Игорь Васильевич. Можно просто Игорь.

Юка накрывает на стол.

Потом моет посуду.

Они уезжают.

На час позже встаёт с постели их дочь Снежанна. Избалованная тринадцатилетняя пухлая сучка с недовольным ртом. Она ест хлопья с молоком и большое яблоко на завтрак. Хлопья и яблоко в обед. Хлопья и яблоко на ужин. За всю неделю она не сказала Юке ни слова.

В большом хромированном холодильнике отражается вся кухня-столовая. Отражается и то, как Снежанна смотрит Юке в спину. Если Юка сейчас обернётся — Снежанна будет смотреть в телевизор. Снежанна, глядящая Юке в спину, живёт только там — в блестящей дверце шведского аппарата по производству холода и льда.

Юка думает о том, что вполне бы могла стать холодильнику сестрой. Иногда ей кажется, что окружающие замечают холодный воздух, вырывающийся из её рта облачками сизого пара.

Юка выгуливает собаку Реймеров — здесь на окраине города целая улица огромных безвкусных особняков из красного кирпича. Собака тоже огромная — ньюфаундленд Лорд. Лорд послушный и терпеливый. Его приятеля — пса непонятной породы по имени Терри — выгуливает девочка из соседнего дома.

Юка сначала принимает её за свою коллегу-домработницу. Потом выясняется, что Оля — хозяйка пса. Каждое утро они курят за трансформаторной будкой в конце улицы: Оля не хочет, чтобы мама её видела с сигаретой. Юка вспоминает, как много лет назад так же пряталась от взрослых. С Тасей и Стешей. Потом вспоминает о матери. Именно в таком порядке.

Вечером, накормив Реймеров ужином, Юка едет в знакомое интернет-кафе.

— Привееет! — радостно говорит ей некрасивый подросток с красивыми глазами. Она ставит на его стол упаковку датского пива. Очень скоро она узнаёт, что Наталья Пастухова выбыла на ПМЖ в Атырау, Казахстан. Судя по дате, вместе с ней туда же листки убытия получили Александра Иванова и Стефания Коваль. О маме в базе данных Юка не нашла ни одного упоминания. Из чего сделала вывод, что общий вагон, в котором ехала мама, уже прибыл к конечной станции.

На следующий день Юка получила свою первую зарплату. Она сказала «спасибо» и, аккуратно сложив пополам пахнущие деньгами новые купюры, засунула их не в кошелёк, а в задний карман джинсов. Она потратила эти деньги в десяти аптеках города, постепенно наполняя свой небольшой рюкзак позвякивающими бумажными пакетами.

Она зашла в магазин «Хозяйственный» и купила там респиратор. Потом прочла свой подъезд с первого по девятый и обратно. Затем уже переодевшаяся и ярко накрашенная зашла в «канцтовары».

Через двадцать минут с планшетом в руке и карандашом за ухом она звонила в дверь, обтянутую дешёвым коричневым дермантином.

Подъезд вокруг неё пах кошками и сигаретами без фильтра. Дверь открыл взлохмаченный мужчина в спортивных штанах.

— Да? — сказал он, глядя на Юкку.

— Гостеплонадзор, — произнесла она заклинание. — У вас как топят? Нормально?

— Нууу… — задумчиво сказал мужчина.

— Исполком решил реконструировать котельную в вашем районе или… Или она итак справляется?

— Не то чтобы очень… — Мужчина почесал живот. Он был без майки, и Юка видела седые волосы на его груди.

— Давайте я сама попробую батареи? — предложила она.

— Давайте! — согласился хозяин квартиры, впуская её внутрь.

Она трогает ребристую батарею в кухне: между секциями многолетне скапливавшаяся пыль, похожая на тонкий войлок. Пыль слегка вибрирует от оконного сквозняка — рамы никто в квартире, готовясь к зиме, не заклеил.

Пыль в доме повсюду: на подоконниках, полках, в складках штор. Попробовав еле тёплые трубы в зале, Юка замечает дырявый носок, лежащий на линолеуме.

— Вы один живёте? — спрашивает вдруг она.

Мужчина кивает. Он что-то рассказывает ей. Юка, наблюдая за его жестами, мимикой и выражением глаз, решает, что мужчина ведёт себя, как человек, переживший много унижений. Ростом он чуть ниже Юки. Поэтому автоматически получается, что смотрит она на него свысока.

Побыв в квартире не более трёх минут, Юка покидает её, сообщив напоследок:

— Мы поднимем температуру завтра на пять-шесть градусов. Потом сделаем ещё один обход. Так что через недельку к вам кто-нибудь из наших… может, даже я, ещё зайдём.

— Хорошо, — мужчина провожает её до дверей. — Спасибо… До свидания…

— Пожалуйста, — говорит Юка, оставшись одна на лестничной клетке. — И до свидания… Папуля…

Вечер.

В квартире справа от неё упорный человек без слуха и голоса, ужасно коверкая украинские слова, пытается спеть «Весну» группы «Вопли Видоплясова». У него выходит настолько ужасно, что Юке становится даже смешно. В квартире слева кто-то громко занимается любовью. Юка понимает, что очень хочет трахаться. Она выкуривает сигарету на балконе. Потом надевает респиратор и достаёт из рюкзака пакеты, пахнущие лекарствами. Минут двадцать в её квартире слышен хруст тонкого стекла. Потом она зажигает свечи и благовония, растворяет в ванне пахучие соли и лежит в постепенно остывающей воде чуть больше часа.

– #####, — говорит она, не открывая глаз, когда вода становится почти ледяной. — #####…

Через несколько дней у Реймеров какой-то праздник. Юка готовит много вкусной еды, подаёт её гостям. За весь день у неё только два перекура по десять минут. В разгар вечера гости — очень похожие на самих Реймеров — восхищаются уткой по-пекински. Лара Евгеньевна хвастается своей домработницей. Реймеры, владельцы фирмы поставляющей медикаменты. Гости — люди их круга. Тоже все занятые до невозможности.

— Ларочка! — говорит женщина с огромной грудью. — Может, ваша Мариночка и мою Радочку будет выгуливать? С вашим Лордом?

Мариночка… — хмыкает про себя Юка. — Да. Мариночка. Мариночка это я, мля…

Так она начинает выгуливать Раду — любимого стаффа семьи Кондратюк. Каждый раз, видя не умещающуюся даже в воображении грудь Галины Кондратюк, Юка думает: «каждая с мою голову точно».

Ещё через неделю Юка начинает вставать а час раньше. Теперь она отводит в частный детсад близнецов семьи Руденко.

Она всё, везде успевает.

Все, пользующиеся услугами «Мариночки», с удовольствием расстаются с мелкими купюрами. Все эти деньги Юка кладёт в задний карман джинсов — отдельно от своего кошелька. На деньги из своего кошелька она покупает себе еду. Иногда ничего не покупает. Иногда она расходует их странным образом.

Однажды она опять звонит в дверь, обтянутую дешёвым коричневым дермантином. Всклоченный мужчина, в тех же самых штанах, но теперь уже в потерявшей первоначальный цвет футболке, открывает ей дверь.

— Здравствуйте! — говорит он. Угол его рта вымазан майонезом.

— Здравствуйте, — говорит Юка, переступая порог. — Ну как? Теплее?

— Да вы знаете, нет… Как было, так и осталось…

Юка идёт за ним в зал. Трогает трубы отопления. На кухне начинает свистеть чайник. Мужчина, извинившись, убегает его выключать. Юка видит на диване книгу с закладкой. Она быстро всовывает между её страниц несколько крупных купюр. Потом выпрямившись, замечает дырявый носок, лежащий на полу. На том же самом месте, где и в прошлый раз. Она чуть сдвигает его ботинком и видит яркое пятно линолеума: весь остальной пол покрыт толстым слоем пыли.

— До свидания, — говорит ей мужчина в коридоре.

— Прощай, — Юка поворачивается и быстро уходит.

На деньги из заднего кармана джинсов Юка покупает градусники. По десять-пятнадцать в каждой аптеке.

Город большой. Аптек много. А аптечных киосков?

Если её спрашивают «зачем?», она бодро рассказывает, что их всемирно известная организация «Красный Крест» решила хорошенько укомплектовать все детдома области. Что в медпунктах этих учреждений нет самого элементарного. В том числе и градусников. Все понимающе кивают. В одной частной аптеке дают несколько упаковок одноразовых шприцов. Юка кладёт их на площадке седьмого этажа под чёрным стильным трафаретом «KILL YOUR LOCAL DRUG DEALER».

На площадке восьмого этажа выцарапано «Я тебя ненавижу».

Это первое, что читает Юка каждое утро, выходя из квартиры. С «Я тебя ненавижу» начинается её день. И тем же заканчивается.

Она ненавидит.

Лярву Евгеньевну, её дочь, похожую на недовольную жабу, её мужа, уделяющего вечером полчаса кривлянию с гантелями у зеркала. У зеркала в полный человеческий рост размерами. У Юки в их доме своё зеркало — её брат. Блестящий шведский холодильник.

В нём отражается всё. Например, то, как жадно Просто Игорь смотрит на её ягодицы.

Юка знает, что у неё от природы очень тонкая талия. Поэтому сзади на нее приятно смотреть — это когда-то рассказал мужчина, от которого ей приятно было это слышать. Поэтому ей втройне неприятно, что муж Лярвы пялится на её задницу. И если она обернётся — Просто Игорь будет смотреть в телевизор. Игорь, рассматривающий её задницу, существует только там — в блестящей дверце шведского аппарата по производству холода и льда.

Она ненавидит их.

На деньги из заднего кармана джинсов Юка покупает ртуть.

Она надевает респиратор и плоскогубцами взламывает тонкие тела термометров. Она большой цыганской иглой осторожно отодвигает мелкое хрупкое стекло и через маленькую воронку для фляжек отправляет тускло блестящие юркие шарики во флакон из толстого, непрозрачного стекла объёмом со спичечный коробок. За полтора месяца флакон наполняется почти до горлышка.

В шкафах, в письменном столе, в диване — ещё несколько десятков стеклянных, разграфлённых по градусам палочек.

Она ненавидит их.

Эту Галину с сиськами, как астраханские арбузы.

Её мужа — жирного борова с необъятным брюхом, которому неудобно сидеть на обычных стульях и для которого специально заказывали кресло в Германии. Галина сообщает это «Мариночке» не без гордости. «Мариночка» уважительно кивает головой улыбаясь. Юка думает о том, что лучше бы этот, сука, кабан похудел.

Она ненавидит их.

Даже близнецов семьи Руденко. Двух избалованных выше всех пределов и норм детей. Двух мстительных, вредных и жадных клонов своего папаши.

Она носит флакон из толстого стекла с собой в сумке.

Она сыпет ртуть за диваны и под огромные кровати в спальнях.

Она сыпет её в аквариумы к дорогим красивым рыбам.

Она сеет семена своей ненависти и испытывает при этом нечто невероятное внутри: ей кажется, что в ней самой закипает холодная ртуть ярости. Через время она начинает понимать, что ей становится физически плохо от общения с Лярвой и её семьёй.

Юка еле сдерживается, чтобы не заорать ей в лицо.

Лара Евгеньевна говорит мужу, что у «Мариночки» какая-то отрешённая улыбка.

На самом деле Юка прилагает неимоверные усилия, для того чтобы заставить мышцы лица приподнять уголки губ. Её улыбка не отрешённая. И даже не имитация.

Её улыбка мертва.

Однажды Юка понимает, что не может заставить себя улыбнуться.

Это была суббота.

Она смотрела на завтракающих яблочной запеканкой Реймеров и думала о том, что человек должен есть так, чтобы его не видели соплеменники. Что едящий человек похож на человека, исторгающего кал. Что исторгающий кал хотя бы прячется в специально оборудованное убежище. А едящий вот он.

Они.

Сидят и жрут. Впихивают в отверстия сырьё для кала.

Юка ощутила, как пищевод её несколько раз сжался. Она быстро вышла в туалет, и её вывернуло наизнанку. Она выблевала весь завтрак и с минуту, тяжело дыша, рассматривала свои глаза. Внутренняя, холодно мерцающая ртуть отражалась в её зрачках. Она изо всех сил сжала веки и несколько раз глубоко вдохнула, с шумом выпуская воздух из ноздрей. Потом сполоснула рот, умылась и вернулась в столовую. Лярва и Лярва-младшая собирались в какой-то магазин за платьем для новогоднего школьного вечера. Они что-то говорили Просто Игорю, стоящему в спортивных трусах и майке, — он собирался провести свои полчаса с гантелями перед зеркалом.

Лярва и Юке что-то говорила. Юка кивала и отвечала «хорошо», «угу», «да-да». На большее она сейчас не была способна: из груди, царапая внутренности крючьями, карабкался вопль.

Злобный и яростный.

Юка почувствовала, как слезятся глаза от бешенства.

Ей показалось, что она сходит с ума.

Когда Лярвы вышли на улицу и побрели к машине, Юка быстро прошла в ванну и впилась зубами в полотенце. Она зарычала в этот кляп, напитывая его своей слюной.

Никто не слышал её.

Злобное рычание запуталось в волокнах махровой ткани.

Она вернулась в столовую. Из маленького импровизированного спортзала доносились звуки, означающие, что Просто Игорь скачет, разминаясь и глядя на своё скачущее и разминающееся отражение. Юка включила горячую воду в кухне и заставила себя вымыть посуду. Ей хотелось уйти немедленно. И она решила уйти. Только закончить последнее прощальное блюдо. Блюдо уже шипевшее в духовке и пахнущее на всю кухню.

Овощное рагу по-ирландски.

С баклажанами.

Она достала флакон из толстого стекла.

Вынула кастрюлю из духовки.

Сняла крышку и вдохнула густой запах горячих овощей.

Она взяла в левую руку открытый флакон и потрясла его над кастрюлей.

— М-м-м! Как пахнет! — сказал в ту же секунду голос прямо за её спиной, и она вздрогнула всем телом. Она чувствовала лопатками и поясницей, как он приближается. Она видела в холодильнике, как он смотрит на её ягодицы.

— А что это? — он подошёл и заглянул через её плечо в кастрюлю. — «Травы Прованса»? Или «Куркума»?

Она могла бы быстро закрыть крышку и что-то сказать.

Она могла бы перемешать содержимое кастрюли большой деревянной ложкой, уже приготовленной для этой цели.

Она могла бы улыбнуться и отвлечь его.

Но не смогла.

У неё больше не получалось улыбаться.

Она замерла с запотевшей крышкой в одной руке и флаконом в другой.

Она стояла и смотрела на его и своё отражения в большой шведской машине по производству холода и льда. Она чувствовала, как её внутренняя ртуть поднимается по её внутреннему термометру вверх.

Он заглянул Юке через плечо и увидел, что это не травы Прованса и не куркума.

Он увидел несколько матовых шариков, лежавших прямо на виду. Всё ещё улыбаясь, он наклонился чуть ниже.

— Что это? — спросил он недоумённо.

Юка молчала, глядя на его лицо, отражающееся в блестящей, как зеркало, прохладной даже снаружи, дверце холодильника.

— Марина! — сказал он. Юка увидела, что его улыбка тает. — Что это?

Юка молчала. Он вдруг схватил её за плечо и, встряхнув, требовательно произнёс:

— Так! Что это такое?!

Если бы он её не трогал, то мог бы остаться целым, невредимым и живым.

От его прикосновения она вздрогнула — судорога (как удар током) проскочила от копчика к лопаткам. Целую секунду ему казалось, что она отворачивается от него. Как только эта секунда закончилась, она распрямилась как пружина и ударила его локтем в лицо. Из-за того что злость и ненависть застилали её глаза, Юка не попала ни в нос, ни в подбородок. Удар вышел смазанным и пришёлся по губам, которые моментально лопнули в нескольких местах. Просто Игорь схватился за лицо. Потом посмотрел на свои окровавленные руки и с каким-то невнятным урчанием кинулся к Юке.

В сверкающей дверце холодильника отразилась вспышка молнии: какой-то металлический предмет в её руке поймал отблеск потолочного светильника за мгновение до встречи с лицом Игоря Реймера.

— Пить что-нибудь будете?

За окнами быстрые серые тени. Непрерывный ритмичный шум вокруг. Позвякивание. Мир плавно покачивается.

— Будете что-нибудь пить?

— А? — девушка, одиноко сидящая за столиком в вагоне ресторане, вздрагивает и поворачивается: наконец-то поняла, что официантка обращается к ней.

— Вы пить что-нибудь будете? — терпеливо повторяет стоящая у стола грузная женщина с блокнотом.

— Пить?

Пить.

Юка знала, как выглядит алкоголь и что он может делать с людьми. Юка видела, как могут выглядеть люди, пьющие его, и что они — эти люди — могут делать с другими людьми. Она много что повидала за свои двадцать три года, много чего сделала — даже убила человека — а вот алкоголя и глотка не попробовала.

Вилка вошла в череп Игоря Реймера сквозь правый глаз с негромким звуком. Звуком, при воспоминании о котором, судорога раз за разом скручивала мышцы спины, проскакивая от копчика к лопаткам и спустя полсекунды — высыпая мурашками за уши.

Он умер, корчась на полу и издавая звуки гораздо страшнее, но Юку передёргивало при воспоминании о чавкнувшем глазе, принимающем в себя четыре блестящих зубца.

Он умирал на полу, а она дрожащими пальцами расстёгивала его портфель. Одним рывком (фххх!) выдернула пачку наличных из пухлого чёрного портмоне. Сунула, неаккуратно сминая холодными пальцами, пригоршню сухо шелестящих купюр в карман куртки. Выбежала через дверь чёрного хода на задний двор. Мимо пустого бассейна, засыпанного снегом, рывком подтянувшись, перемахнула через калитку. Пробежала по узкому переулку и оказалась на соседней улице.

На далёком перекрёстке стоял, ожидая зелёного сине-белый троллейбус. Она, выпуская клубы пара изо рта, посмотрела в другую сторону, сразу же вскинула руку: на противоположной стороне тормознула красная «копейка». Юка, мелко перебирая ногами и два раза чуть не упав, перебежала укатанную в лёд дорогу.

Плюхнулась на сидение. Повернулась к усатому деду в кепке:

— Стаханов… вокзал…

— Это Алмазное, чтоль?

— Да.

— Сто!

— Как скажете… — ей казалось, что всё происходит слишком медленно.

— Ну, поехали… — дед снял машину с «ручника», и они действительно поехали.

Он, поминутно чертыхаясь и кляня дороговизну на хорошую зимнюю резину, умудрялся задавать своей пассажирке какие-то вопросы. Но, видя, что каждый такой вопрос растворяется в воздухе без ответа, успокоился и включил радио.

Минут сорок выбирались из города. Потом больше часа ехали по трассе мимо каких-то маленьких городков и посёлков. Долго плелись вдоль огромного завода, трубы которого упирались в низкие и быстрые серые тучи.

Она не замечала этого. Она невидяще смотрела в боковое стекло, отвернув от водителя своё лицо.

Она ничего не видела и не слышала вокруг.

Юка была в ступоре.

В астральной каталепсии.

В вакууме.

Она бежит — это инстинкт.

Она бежит не перепуганным белковым организмом в никуда. Она знает куда бежит — это навык. Она боится, но не делает глупостей: это и инстинкт, и навык одновременно.

Она знает свой болевой порог. Она знает, что сейчас в шоке. Лёгком ли, тяжёлом — пока не поняла. Знает, что это пройдёт.

Она никак не поймёт, что это за странное ощущение: словно кто-то кричит ей изо всех сил в уши, а она слышит только слабый шёпот. Словно кто-то лупит в полупрозрачную ледяную стену кулаками, а она ощущает только слабую вибрацию. Словно кто-то огромными глазами хочет высмотреть её там — среди инстинктов и навыков. Высмотреть, достучаться, докричаться. Юка расшифровывает это, как:

Что ты делаешь??? Что ты делаешь, Юля??? Что ты делаешь???

Я — ЮКА! — говорит она, повышая свой внутренний голос.

Я! ЮКА! — кричит она внутренняя, заткнув уши изнутри.

Я!!! ЮКА!!! — рычит она, отгораживаясь бронированной стеной от полупрозрачного льда. От мечущейся за ним тени. От крика-шёпота. От огромных глаз. Она отгораживается стеной от всего, что ей сейчас мешает.

Ей нужны инстинкты и навыки.

Навыки и инстинкты.

Больше ничего.

Она суёт деду обещанные «сто» одной хрустящей бумажкой.

— Спасибо, — говорит водила таким тоном, словно до последнего не верил в то, что Юка заплатит.

— На здоровье… — вполголоса буркает она, выбираясь из машины.

Она неожиданно очень (до боли в мочевом пузыре) хочет писать. Вбегает в станционный туалет — воняющее замёрзшим дерьмом и мочой кирпичное строение. Рассадник циститов и простатитов. Юка в тонкой, но тёплой курточке с капюшоном и в джинсах. Она пытается расстегнуть ширинку и вдруг понимает, что на ней всё ещё надет кухонный фартук Реймеров: красный, клеёнчатый кусок ткани с петлёй под голову и «липучками» на пояснице. С тремя белыми пингвинами и буквами «I LOVE MY HOME». Идеально выкроенный и удобный. И торчащий сейчас из под куртки. Словно Юка напялила красную юбку поверх штанов. Она быстро снимает фартук через голову и, свернув его пополам, скатывает затем в тонкую колбаску. Пихает получившееся в покрытое жёлтым льдом очко. Наконец садится и с облегчением писает. Потом, не выходя из туалета и непрерывно куря, ждёт первый попавшийся поезд.

Когда его, наконец, объявляют, когда говорят, на какой путь он прибывает и сколько будет стоять, — Юка бросает под ноги пустую пачку.

Она ждёт, когда поезд полностью остановится. Видит, как проводники открывают двери вагонов — и только тогда, чувствуя, как кончики ушей прижимаются к затылку, — покидает своё укрытие и пересекает открытое пространство до платформы № 2.

Рейс из одной столицы в другую. Народу много — высыпали в станционные ларьки за пивом и просто покурить. Тех, кто пытается впихнуться в плацкарты и купе с разнокалиберным багажом, — тоже хватает. Юка быстро идёт вдоль состава и подходит ко всем проводникам подряд. Договаривается в пятом по счёту плацкартном вагоне. Ей достаётся боковое верхнее. Когда поезд трогается, она заходит в туалет и, закрывшись, снимает с себя куртку и шерстяную кофту на молнии. Под ними — поясная сумка поверх чёрной футболки. Даже скорее широкий пояс с карманами. Такой узкий, что под облегающей кофтой его не заметно. Это — весь её багаж, который всегда с ней. Она быстро проверяет самый большой карман на молнии — паспорт. В соседнем — тонкая пачка денег. Юка быстро пересчитывает мятый комок из кармана куртки. Вращая на животе сумку-пояс, распихивает большинство купюр по маленьким карманчикам. Оставшиеся засовывает во все карманы джинсов. Она моет руки, тяжело глядя на себя в зеркало и выискивая следы паники в мышцах лица и выражении глаз. Потом надевает кофту и застёгивает её до подбородка. Распустив свои чёрные волосы, едва достигающие плеч, заново утягивает их резинкой в тугой хвост. Вернувшись на место, бросает куртку на свою полку.

Она присаживается — отделённая от соседа узким столиком. Она видит на его руке часы и понимает, что в красную «копейку» села (уже? всего?) три часа назад.

Юка ничего не ест весь день: от вида и запаха пищи её мутит. Словно сговорившись, люди вокруг непрерывно едят. Она знает, что никакой это не заговор. Что так всегда.

Поздним декабрьским вечером на большом вокзале она выходит будто бы покурить с компанией таких же табакозависимых, как и она. Назад в вагон, как и в поезд, Юка не возвращается. Проводница замечает её отсутствие только через пять остановок.

Двое суток спустя, бледная, коротко стриженая девушка с модным в этом сезоне оттенком светлых волос вошла в вагон-ресторан фирменного поезда, совершающего один из самых длинных рейсов на материке. Вагон-ресторан был в этот час почти пуст. Девушка, не смотря по сторонам, прошла в центр и села за четырёхместный стол. Официантка, привычно покачиваясь вместе с вагоном, принесла ей меню. Раскрыла. Положила на стол. Девушка, словно не замечая этого, смотрела в окно. Официантка вернулась к кухне: болтать с поваром. Посетительница, колебаясь в одной амплитуде с вагоном, невидяще смотрела в окно. Официантка вернулась через пять минут, открыла блокнот:

— Выбрали?

За окном — быстрые серые тени. Непрерывный ритмичный шум вокруг.

— Вы выбрали, что будете кушать? — громче спросила официантка. Девушка быстро повернула голову и пару раз хлопнула ресницами:

— Что?

— Кушать будете?

Девушка опустила глаза, увидела меню. Ткнула в раскрытую папку:

— Это… Это… Вот это…

И снова отвернулась к окну. Официантка потратила секунд десять на то, чтобы записать заказ.

— Пить что-нибудь будете? — спросила она.

Позвякивание. Мир плавно покачивается.

— Будете что-нибудь пить?

— А? — девушка вздрагивает и снова хлопает ресницами.

«Как спросонья», — думает официантка и терпеливо повторяет:

— Вы пить что-нибудь будете?

— Пить?

Юка не ела двое с половиной суток.

Позавчера попробовала впихнуть в себя стакан чая в потускневшем подстаканнике — не смогла. Пальцы правой руки пожелтели от никотина: она курит по три «Житана» подряд. Затылку и вискам непривычно прохладно. Последний раз она носила такую причёску девять лет назад. Почти такую. Почти девять лет назад.

Пить.

Она ни разу в жизни не пила алкоголь. И не хотелось. И сейчас она собиралась сказать официантке:

— Яблочный сок.

А сказала:

— Водки.

Официантка всякое видела. Видела и такое. Когда сами удивляются тому, что сказали. Спросила:

— Сколько?

— Водки, — повторила Юка, утвердительно кивая самой себе.

— Понятно, — официантка улыбнулась и сунула чёрную папку с меню подмышку. Прочла с блокнота:

— Картофель с грибами, котлета по-киевски, килька в томате и двести граммов водки, правильно?

Юка кивнула. Проследила за уходящей в сторону кухни работницей транспортного общепита. Увидела странную компанию: просто, но со вкусом одетого мужчину лет сорока, подростка примерно тринадцати лет от роду, какого-то дремучего мужика в затёртой форме натовского солдата и мальчика лет семи. Она бы, может, и не обратила на них внимания. Но они обратили: сидели и вчетвером смотрели на неё. Или просто в её сторону? Дядьке в камуфляже и подростку даже пришлось обернуться, чтобы глянуть на Юку. Или за Юку? Они смотрели в её сторону секунд пять — не больше. Потом вернулись к какому-то своему разговору.

Юка оглянулась: прямо за ней сидел мужчина в костюме, но без галстука и просматривал какие-то бумаги. В углу — за двухместным столом о чём-то негромко разговаривали парень с девушкой. Она повернулась обратно. Странной компании больше не было. И со вкусом одетый мужчина, и подросток, и партизан с мальчиком уже ушли.

Юка показала официантке сигарету. Та кивнула.

В тамбуре, выпустив клуб дыма, она понимает, что наконец-то проголодалась. Она хочет есть. Даже не есть — жрать. Но курить тоже хочется. Поэтому она не торопясь докуривает свой «Житан» и читает надписи на стенах тамбура.

ОДЕССА МАМА РОСТОВ ОТЕЦ КТО ТРОНИТ ШОСТКУ ТАМУ ПИ*ДЕЦ!!!

— выцарапано справа от неё.

АЛЧЕВСКИЙ ХАРД-КОР Е*АШИТ В УПОР!

— это слева.

Она прикуривает вторую сигарету от первой. Смотрит в окно. Там уже стемнело.

Когда через двадцать минут она возвращается на своё место, то понимает, что в вагоне-ресторане кое-что изменилось. Во-первых, больше нет «её» места. За этим столом сидит целая семья — мама, папа, сын, дочь — и шумно изучает меню. В помещении вообще стало шумнее — все столы заняты, а из магнитофона, стоящего на барной стойке, доносится прошлогодний хит. Юка пытается найти взглядом официантку, но та сама уже быстро идёт к ней, на ходу делая успокаивающие жесты.

— У нас вон там, в углу, двухместный столик хороший… вы же всё равно одна… А этим, видите, вместе надо… Там у нас девушка одна тоже сидит… Давайте я вас с ней посажу? Так нормально будет? — быстро выдаёт весь этот текст официантка.

Юка смотрит в угол, на девушку, которая «одна тоже».

— Нормально… — говорит она.

— Вот и хорошо, — официантка достаёт блокнот: семья за «бывшим столиком Юки» готова сделать заказ.

— Ваше всё через две минуты принесу, — говорит она и упархивает.

— Здрасте, — говорит Юка, подойдя к столику в углу. — Говорят, мы тут вместе будем ужинать…

— Да-да… — новая соседка улыбается. — Меня предупредили…

Девушка или ровесница, или чуть младше Юки. Они рассматривают друг друга и в этот момент приносят их заказы. Начинают расставлять всё на нешироком столике. У соседки какой-то салатик и тарелка супа. Стакан сока. У Юки шипит жаренная с грибами картошка. Здоровенная котлета по-киевски. Тарелка с килькой в томате. Запотевший графин с водкой. Юка отставляет его в сторону. Они, пожелав друг другу приятного аппетита, принимаются за еду. Сидящие наискосок от них (неприятные Юке даже на вид особи противоположного пола и неопределённого возраста) подмигивают им. Потом один из них подходит, покручивая чётки в левой руке и глядя поверх тёмных очков.

— Приэт, дивчонки, — произносит он, улыбаясь углом рта.

— До свидания! — в один голос говорят Юка и её соседка. Смотрят друг на друга и громко хмыкают.

— А вы чё… подружки?.. — не унимается персонаж.

— Так! — говорит Юка. — Если ты думаешь, что мы тут сейчас будем краснеть и улыбаться тебе, то ты ошибаешься. Тебе понятно? Иди, сядь и ешь свою яичницу с пивом. Ясно?

Персонаж через паузу хмыкает. Улыбка его становится недоброй. Но он возвращается на своё место.

— Меня зовут Алёна, — произносит соседка.

— А меня, как ни странно тоже, — говорит в ответ Юка. Она отправляет в рот кусок котлеты. Смотрит на графинчик: никак не решится выпить. Прожевав и проглотив кусок мяса, Юка вдруг говорит, мотнув головой в сторону водки:

— Будешь?

Алена, помедлив секунду, кивает. Они зовут официантку и просят ещё одну рюмку. Через минуту Юка, налив по полной, подносит свою ко рту.

— За знакомство, — говорит Алёна.

— Ага, — кивает Юка и делает то, что много раз видела со стороны: резким движением отправляет стопку в себя. И сразу же глотает. Она ожидает жжения или чего-то подобного, но первая в её жизни водка мягко уходит по пищеводу в желудок. Юка прислушивается к себе. Чувствует тепло из живота. И вдруг вздыхает. И сама удивляется тому, как это у неё получается — она вздыхает как человек без проблем. Как человек, честно отработавший целый день и усевшийся за стол в своём доме ужинать. Юка с аппетитом уплетает котлету. Потом предлагает по второй. Алёна кивает.

Закусывая вторую, Юка замечает, что тарелки соседки пусты.

— Не стесняйся, — говорит она Алёне, — бери картошку, вон кильку…

Они выпивают по третьей и уже вместе насаживают на вилки мелкую рыбёшку в красном озерце.

Потом Юка обеими руками проводит по своей голове, потягивается и выдыхает:

— Фффуууххх!..

— Меня тоже, — говорит Алёна. Юке с самого начала её лицо кажется неуловимо знакомым. Но сейчас Юка думает не об этом. Сейчас она замечает, что улыбка Алёны слега потухла.

— Что такое? — спрашивает Юкка. — Что случилось?

— Да… — Алёна ставит локоть на стол и вкладывает подбородок в ладонь. — Ничё…

— Так! — говорит Юка фразу, которую неоднократно слышала со стороны. — По третьей и покурим, правильно?

— Мы уже три выпили, — Алёна смотрит на графин.

— А сделаем вид, что нет… — Юка доливает остатки в рюмки. — Ну! За положительные эмоции, да?

Алёна кивает. Четвёртая рюмка отправляется за тремя вдогонку.

— А ты знаешь, я ведь сегодня первый раз пью… — говорит вдруг Юка вслух и удивляется: только же подумала об этом, зачем вслух сказала? А… Фиг с ним… Ничё такого и не сказала…

— Да ладно, — говорит Алёна.

— Да, я тебе говорю, — Юка шумно втягивает воздух носом. — Первый…

— Да ладно…

— Да, правда! — Юка положила локти на стол, звякнув тарелками. — А ещё я в детстве не могла есть кильку в томате…

— Почему? — Алёна посмотрела на плавающую в красном озерце последнюю рыбёшку.

— Бабушка рассказывала, что я осторожно заглядывала в банку и говорила: «я не могу ее есть! Она на меня смотрит!»

Алена хмыкнула. Юка тоже. Через секунду они тихо смеялись, прикрывая рты руками.

— Она и сейчас на нас смотрит… — давясь смехом, тыкала в тарелку Алена, и они опять сотрясались от сдерживаемого хихиканья. Потом они вышли в тамбур покурить. Прикурили. Алена вдруг закашлялась. Потом сказала:

— А я вот первый раз курю сегодня…

— Да ладно… — Юка посмотрела на то, как попутчица нумело держит сигарету и поняла, что Алена не врет:

— Во, блин… Так и не начинай тогда…

— Ага! А тебе, значит, можно!.. — Алена снова затянулась, но уже не кашляла. Выдохнула дым.

Юка почувствовала, как от второй затяжки ватная, мягко щекочущая волна поднялась по ногам до паха и выше — до кончиков пальцев на руках.

Они докурили. Юка подумала, что ей не хочется возвращаться в купе. Ну, хотя бы не сейчас. Чуть позже. А сейчас — хочется еще посидеть с Аленой.

Вдруг в тамбуре появляются двое, тот — в темных очках и с четками — и его приятель с синими от татуировок пальцами. Он покручивает в них связку ключей с большим брелком.

— Ну че, девчонки? Как дела? — спрашивает второй.

— Зашибись, — говорит Юка. — Офигительно. И все как-то без вас.

Алена хохочет. Юка машет обоим рукой, и они возвращаются в вагон ресторан. Пока они идут по проходу, Юка вдруг думает, что водка действует на нее странным образом — лица этих двух болванов тоже какие-то неуловимо знакомые.

— Может еще по одной? — спрашивает она.

— Лучше по три… — говорит Алена. — Или по четыре.

— Дайте, пожалуйста, бутылку водки, — говорит она подошедшей официантке. — И два жаркого, да?

Алена кивает. Говорит громко:

— И яблочный сок!

Через пять минут, они не дожидаясь закуски, пьют ледяную украинскую водку, запивая ее соком.

Мир вокруг Юки меняется.

Все отодвигается на второй и третий планы: музыка, голоса вокруг, сам вагон-ресторан и то, что он в составе поезда, и то, что поезд этот движется. Ей комфортно здесь — за этим столом, с этой Аленой. Есть сейчас только этот стол и эта Алена.

Юка смотрит на свою соседку и в очередной раз думает о том, что та на кого-то похожа.

Они выпивают полбутылки, рассказывая друг другу истории из детства. Чуть ли не впервые в жизни Юке вообще ничего не приходится выдумывать. Она вспоминает, например, как кормила кур сахаром — хотела, чтобы яйца были сладкими, — и они громко хохочут, не обращая ни на кого внимания.

— Да хоть в попу всех расцелуй, для всех хорошим не будешь, — сообщает она Алене.

Юка рассказывает историю о том, как однажды съела все конфеты в доме, а вместо них завернула в фантики пластилин. Вдруг Алена безо всякого перехода начинает плакать. Юка даже не сразу поняла, что происходит, и несколько мгновений продолжала говорить. Она замолчала только тогда, когда закапало на стол и расстеленную свежую салфетку.

Слезы хлынули таким потоком, будто копились пару лет. Алена закрыла лицо руками. За секунду до этого Юка поняла, на кого похожа сидящая напротив.

У них были разные прически, длинна и цвет волос.

Брови у одной сходились на переносице, а у другой были выщипаны в тонкие дуги.

Размеры и узор ушных раковин были явно разными, но (!).

Форма носов, линии скул, губы, подбородки и разрез глаз — все совпадало. Только цвет их был разным. У одной — темные-темные, почти черные колючки. У другой — очень светлые, серо-голубые. Черные колючки удивленно смотрели на то, как серо-голубые исторгали потоки слез.

— Что такое, Аленка? Что случилось? — спросила, наконец, Юка. Люди за соседними столиками посмотрели на них и отвернулись.

Юка пересела на сидение к Алене и обняла ее за плечи.

Владелец четок и его дружок ухмыльнулись. Юка показала им средний палец.

— Что случилось, Алена? — Юка поглаживала свою почти копию по волосам. — Что?

Алена рыдала, уткнувшись лицом в Юкину кофту.

Она любит Его больше всех на свете.

Любит только Его одного. Больше всех на свете. Никого Никогда Так не Любила. Только его любит… Больше всех на свете…

Юка, поняв, что Алену заклинило, свободной рукой наливает им обоим по полной рюмке. Алена, звякнув зубами о стекло, отправляет очередной полтинник в себя. Чуть успокаивается.

Юке кажется, что водка ее больше не берет. На самом деле, ей, действительно, это только кажется.

Она полюбила Его еще в восьмом классе.

— Он мое Солнце!.. — давится слезами Алена. — Я его из армии ждала… У него девушка была, которая его туда провожала… самая красивая на районе… А я его все равно ждала…

Он самый красивый. Самый хороший. Самый лучший.

Она шесть лет пожирала его глазами при каждой встрече: хотела, а не могла отвести взгляда. От звука Его голоса у нее подгибались колени и немела поясница. Если она случайно замечала кого-то, хотя бы отдаленно похожего на него, — сердце пропускало два-три удара.

И вот — спустя шесть лет — ОНИ ВМЕСТЕ!!!

Она в Раю.

Она не верит своему счастью.

Она словно во сне. В хорошем-прехорошем сне:

Он сложен как Бог. Он целуется так, будто это он изобрел поцелуй. Он Веселый, Добрый, Сильный, Умный, Понимающий, Внимательный.

Он постоянно дарит ей милые подарки. А недавно подарил пейджер.

— Чтобы в любой момент сообщать тебе, Как я Люблю Тебя… — говорит он, и она тащит Его в кровать, чтобы он показал Как.

Пейджер очень полезная и удобная вещица. Она быстро привыкает к нему. Любимый её в частых командировках. Но каждый день он обязательно дозванивается оператору местной пейджинговой и диктует что-то очень тёплое. Он обязательно желает ей «доброго утра» и «спокойной ночки».

Пейджер выручает её на экзамене в автошколе — её подружка Настя, подслушав под дверью номер билета Алёны, начитывает оператору ответы из «Правил дорожного движения». Через время Алёна оказывает такую же услугу Насте. Настя возвращается с экзамена красная от злости.

— Спасибо! — говорит она, раздражённо протягивая пейджер хозяйке.

— Что такое?

— Могла бы хоть полстрочки, блин, черкнуть! Я ждала там как идиотка! Лучше бы взятку дала, как все!

Оказывается, Настя не получила ни одного отправленного Алёной сообщения: память пейджера пуста.

— Да блин! — говорит Алёна. — Что за фигня?!

Она быстро набирает номер станции. Говорит в трубку:

— Здравствуйте! Скажите, а что абонент одиннадцать три пять отключен?

Выслушивает ответ.

— То есть и не отключали? Ага… А можно сообщение ему, да?..

Она смотрит на Настю. Пожимает плечами. В трубку:

— Да… Диктую: «Ты лучше всех. Люблю тебя. Хочу тебя…».

Она показывает хмурой Насте язык. Та улыбается. В трубку:

— Подпись? Подпись «Я»… Спасибо… До свидания…

Алёна кладёт трубку. Пейджер вибрирует. Она берёт его в руки и читает всё, что продиктовала.

— Блин!.. Ну вот! Работает!

Она смотрит на подругу:

— Настя, я тебе говорю — я пол учебника переслала тут, блин… Вон книжка возле телефона валяется… Это у них чё-то там, блин, не работает… Ну, блин, не дуйся… С меня шампанское…

Любимый приезжает вчера вечером. Они долго целуются в коридоре. Потом отправив его в ванную, Алёна быстро разогревает в духовке курицу, открывает бутылку вина. И когда уже начинает распаковывать новые бокалы — видит, как он голый, оставляя за собой лужи на линолеуме, входит в кухню.

— Что это значит? — говорит он каким-то не своим голосом.

— Что «это»? — переспрашивает Алёна.

— Это! — сквозь зубы выдавливает он, и Алёна замечает в его руке пейджер. Еле сдерживая бешенство, он подносит его к глазам и читает с узкого, трёхстрочного экрана:

«Ты лучше всех. Люблю тебя. Хочу тебя. Я.».

Алёна пытается что-то сказать, но:

— Кто этот «Я»???!!! — кричит вдруг обнажённый мокрый мужчина. — А???!!!

Она пытается объяснить, но:

— Я так и знал, что у тебя кто-то есть!!! — он швыряет маленькое средство связи в стену, и оно разлетается на мелкие осколки. Он бешено вопит и отпихивает её от себя. Она влепляет ему пощёчину. Он замахивается и Алёна думает, что сейчас он её ударит. Но достаётся холодильнику — он наносит ему удар, от которого сминается дверца.

— Шлюха! — бешено рычит он.

Через минуту Алёна выбегает из дома.

Через сутки рыдает, заливая слезами кофту своей случайной соседки по столику.

Она любит Его. Она любит Его больше всех на свете. Она жить без него не может. Не сможет…

Она всю ночь на него злилась. Обзывала непрерывно про себя самыми мерзкими словами.

А сейчас…

А сейчас рыдает и не может остановиться.

Юка, обнимая Алёну правой рукой, берёт левой бутылку водки и делает хороший глоток. Она пьёт сок прямо из пачки, сминая картон.

— Любишь его? — спрашивает Юка.

Алёна кивает.

Юка делает ещё один длинный глоток из горлышка и протягивает бутылку Алёне.

В этот момент Юка вдруг вспоминает свою мать. Ей кажется, что она понимает… Блин! Да она ВСЁ понимает! Она ВСЁ понимает и знает ЧТО делать!

Юка обнаруживает, что больше не пьянеет. Что сейчас она в том состоянии, в которое приводила себя и без всякой водки.

— Алёнка! — говорит она. — Я знаю, что делать!

— Правда? — спрашивает Алена, с надеждой глядя на неё.

— Правда! — говорит Юка. — Пошли!

Они встают и Юка, схватив Алёну за кисть, тащит её по проходу. В другой руке она держит почти пустую поллитру. Алёна прижимает к животу их мятые куртки.

— Опа! — говорит тот, что с чётками. — «Татушки» нализались и пошли лизать друг у друга!

Его приятель ржёт, запрокинув голову. Юка, развернувшись, бьёт его по голове бутылкой.

Ещё через десять секунд Юка выволакивает Алёну в тамбур. Там — позади них — звуки скандала и драки.

— Да! — кричит Алёна восторженно. — Да!!!

— Алёнка!!! — говорит Юка, отпуская её руку. — Держись!!!

Если порыться в архивах Министерства Путей Сообщения и ЛОВД и найти отчёты об этом рейсе, то можно обнаружить, что за семь дней пути было зарегистрировано четыре черепно-мозговых травмы, один перелом руки, множественные ушибы, ожоги и одни роды. Роды случились уже за Уральскими горами у гражданки Казахстана Сауле Султангалиевой. Всё остальное — в тот день, когда ровно в 21.30 кто-то (предположительно, две неустановленные особы женского пола) сорвал стоп-кран недалеко от маленькой станции РЭП-4.

В результате этого: проводник Андросов, разносящий в этот момент чай в своём вагоне, выплеснул пять стаканов кипятка на двух пассажиров и свою правую ногу; трое мужчин в плацкартах и одна женщина в купейном упали с верхних полок, ударившись о столики; официантка вагона-ресторана Смирнитская, неудачно приземлившись, сломала руку.

В начале одиннадцатого в маленький зал ожидания РЭП-4, возбуждённо говоря на ходу, вошли две не по здешнему одетые и не совсем трезвые девушки. Они подошли к расписанию и узнали, что на этой станции за сутки останавливаются четыре электрички и два пассажирских. Один из них — Симферопольский — будет через полчаса.

— Yes! — громко сказала тёмненькая.

— Вот видишь, — блондинка в капюшоне посмотрела на часы. — Я же говорила…

Она подошла к окошку кассы. Там, закутавшись в фуфайку и платок, сидела женщина. Глаза её были закрыты.

Помещение станции абсолютно пустое. Три стула у стены. Всё.

Юка постучала пальцем по слегка запотевшему изнутри стеклу. Кассирша открыла глаза.

— Здрасьте, — сказала Юка.

Кассирша никак не отреагировала.

— Скажите, — Юка повысила голос. — А здесь бар есть?

Женщина слегка шевельнулась, и рядом с Юкой громко и резко заскрежетало. Она отшатнулась.

— Два. Километра. В посёлке, — прохрипел динамик, искажая голос кассирши: там, за стеклом, она шевелила губами, словно не попадая в свою же фонограмму.

Юка потёрла левое ухо о плечо — от фонящего писка заболела барабанная перепонка.

Кассирша, не мигая, смотрела на неё. Потом опять зашевелила губами и роботоподобный голос перевёл с сурдо на человеческий:

— Билеты. Брать. Будете.

Алёна захихикала, прячась где-то за спиной.

— А надо? — спросила Юка.

Кассирша закрыла глаза.

— Понятно, — сказала Юка и обернулась.

— Блин, ты такая молодец, — Алёна улыбалась ей. — Ты, правда, со мной поедешь?

— Конечно, — Юка потёрла левое ухо о плечо. — А если твой самый лучший тебя не ждёт, мы ему по яйцам надаём.

— Не надо, — улыбаясь, сказала Алёна.

Водка ещё грела обеих изнутри, но Юка чувствовала, как холод потихоньку начинает покусывать пальцы рук и ног. Она ещё не знала, что к ней на цыпочках подкрадывается первое похмелье.

— Блин, а где у них тут туалет? — сказала Алена пританцовывая. — Я писать хочу, пипец!

Они обе посмотрели на кассиршу. Друг на друга.

— Пошли, — сказала Юка и две попутчицы вышли из здания.

Туалет на РЭП-4 был не в пример другим станционным туалетам, которые Юка видела в своей жизни. Он был мал, не разделён на «М» и»», но в окнах его были стёкла. И в нём было тепло. И горела яркая лампочка. Рядом с пластмассовым рукомойником лежал небольшой кусочек хозяйственного мыла и стоял рулон серой туалетной бумаги.

— Вот так вот? — сказала Юка, войдя в помещение вслед за Алёной. Её так удивило увиденное, что она тоже решила пописать — на всякий случай и за компанию. Обе оторвали по кусочку бумаги, расстегнули куртки, джинсы и присели разделённые перегородкой из толстой фанеры. Прямо напротив них, на жёлто-сером поле поблёкшей извести, чем-то (скорее всего толстым гвоздём) было выцарапано: «MC HAMMER».

— Понятно, — сказала невидимая Алёна.

— Что? — спросила Юка.

Алёна хотела ответить, но тут прямо у них над головами послышалось громкое и резкое шуршание, похожее на туберкулёзный кашель и во много раз усиленный человеческий голос произнёс:

— НА ВТОРОЙ ПРИНИМАЕМ ШЕСТЬСОТ ШЕСТЬДЕСЯТ ПЯТЫЙ!!! НАВТОРОЙ ПРИНИМАЕМШИССОТШИСЯТПЯТЫЙ!!!

Потом писк, скрип и — тишина.

— Фу! — после паузы произнесла из-за перегородки Алёна. — Я чуть не укакалась тут!

— Я тоже, — сказала Юка, только теперь чувствуя, что какие-то гинекологически важные мышцы внутри неё, сжавшись от испуга, прервали процесс.

Они поднялись, заправились, застегнулись. Алёна быстро сполоснула руки, сказала:

— Дай сигарету…

Юка достала одну из пачки, прикурила и аккуратно вложила её в Аленины губы — та помахивала мокрыми кистями рук, отправляя крупные капли в полёт по всему туалету. Юка почувствовала, как одна долетела до её щеки.

Алёна развела руки в стороны, присела в реверансе и, развернувшись, вышла на улицу — в декабрьский поздний вечер. В почти ночь. Юка почувствовала маленький зверёк похмелья, вцепившийся коготками-иглами, где-то в районе затылка. Думая о том, что в поезде сразу нужно идти в вагон ресторан, она взяла в руку холодный и скользкий кусочек мыла.

В дверь с улицы ударили с такой силой, что она со звуком пистолетного выстрела хлопнула о стену, отколов здоровенный кусок штукатурки.

— Ну шо, пи*да борзая! — сказал стоящий на пороге человек и сплюнул желтовато-коричневой жижей. — Обосралась?

В его синих от татуировок пальцах не было ключей с брелком.

В них был нож.

Юка услышала визг Алёны из-за его спины. Визг насмерть перепуганной маленькой девочки.

Этот звук снял Юку с ручника и в тот момент, когда человек с ножом сделал шаг внутрь помещения — Юка успела сделать два ему навстречу.

Он получил очень техничный и неожиданный Йоко-Гири в пах и слегка смазанный Маваши в голову. Остальные удары не имели имен, но в них было достаточно силы, чтобы нижняя челюсть треснула в двух местах, а нос свернулся набок.

Когда-то, в старом спортзале на окраине Воронежа, она пролила литры пота, отжалась бессчетное количество сотен раз от плохо покрашенного пола и провела десятки часов в спаррингах для того, чтобы сейчас это впервые по настоящему пригодилось ей для спасения собственной жизни.

В углу туалета стояли облезлая метла и широкая деревянная лопата для расчистки снега.

И лом.

Хороший тяжёлый лом, используемый для борьбы с наледью на ступеньках. Меньше чем через минуту этим ломом Юка проломила череп второму — тому, кто напугал Алёну.

— Нет, — сказала Юкка, словно удивляясь.

Не только напугал.

— Нет, нет, нет, нет… Алёнка!!! — Юка, стоя на коленях, поддерживала её под голову, чувствуя, как тепло уходит из затылка.

Узкой длинной заточкой.

Прямо в сердце.

Убил. Сука. Тварь. Убил.

— НАВТОРОЙПРИНИМАЕМШИССОТШИССЯТПЯТЫЙ!!! НА ВТОРОЙ ПРИНИМАЕМ ШЕСТЬСОТ ШЕСТЬДЕСЯТ ПЯТЫЙ!!! — разрывая ночь и тишину, обрушился с неба во много раз усиленный и совсем не похожий на человеческий голос. Закладывая уши и заставляя сжиматься гинекологические мышцы внутри. Заставляя сжиматься мышцы горла и ощущать в районе голосовых связок лопающийся со скрипом тугой пузырь, наполненный горячим маслом, заполняющим глаза изнутри.

Юка судорожно и коротко втянула ледяной воздух носом и ртом.

Ещё раз.

И впервые за десять лет.

Глядя на лежащую перед ней девушку и чувствуя, как холод овладевает мышцами этого тела.

Она заплакала, молча глотая слёзы.

Снег отражал какие-то далёкие источники света и мягко освещал заострившиеся черты Алёны.

Юка плакала и смотрела на то, как будет выглядеть после смерти.

Она умерла сейчас. Здесь. На станции РЭП-4.

Алена, лежащая перед ней с растрепавшимися тёмными волосами, с закрытыми глазами и приоткрытым ртом была точной её копией. Как отражение в зеркале трое суток назад.

Острый нож, словно отсёк всё лишнее и добавил недостающее.

Беззвучно рыдая и слыша шум приближающегося поезда, Юка расстегнула куртку Алёны и забрала содержимое её внутренних карманов.

Затем она делает то, за что проклинает себя и не может простить уже в тот момент.

Она хватает лом и несколько раз бьёт лежащую на снегу по голове, превращая её лицо в месиво.

Спустя несколько часов труп в туалете и два под мачтой с громкоговорителями найдёт сменщица толстой и сонной кассирши. Такая же толстая и сонная она захочет опорожнить перед работой мочевой пузырь, и через десять минут уже будет вызывать милицию: своя на РЭП-4 появится только после этого случая.

Анатолия Сахара и Павла Артамонова похоронят по месту прописки. Неопознанную девушку на районном кладбище под номером «015».

За всю историю «нового» кладбища под районным центром на нём только шестнадцать раз хоронили нездешних. Было ещё «старое» кладбище, с другой стороны города. Прямо в центре большого железобетонного завода. Предприятие расстраивалось, достраивалось, модернизировалось и расширялось так, что двадцать лет назад полностью огородило собой большое поле, используемое местными жителями для захоронения себя же. В смысле те горожане, которые ещё не умерли, закапывали здесь время от времени тех горожан, которые всё-таки взяли и умерли. Но теперь получалось, что усопшего приходилось вносить через проходную ЖБИ-9, проносить мимо цеха арматуры и хоронить рядом со здоровенным открытым Полигоном Готовой Продукции.

Поэтому двадцать же лет назад появилось новое кладбище. И на нём горожане, все поголовно знавшие друг друга, продолжали хоронить таких же, как они, только умерших. И только шестнадцать раз на этом «новом» предавали земле нездешних.

До такой степени нездешних, что никто из местных не знал их имён. И милиция не смогла выяснить.

Четверо из них были женщинами.

Двое погибли в одну и ту же секунду (то есть одновременно).

Одна была обезображена.

Её тело лежало на полутораметровой глубине под номером «015».

Под номером «016» год и три месяца спустя похоронили неизвестного мужчину непонятного возраста, неприметной внешности и неопределённой национальности.

Я долго не могло понять: знает ли она обо мне?

Догадывается?

Слышала?

Ощущала вибрации?

Теперь знаю: Да.

Я (предполагало? ожидало?) надеялось, что она обрадуется.

Может, удивится.

Может, испугается.

Удивится и испугается.

Или сначала испугается, а потом удивится.

Может, обрадуется.

Может, нет.

Но отреагирует.

Не удивилась.

Отмахнулась, как от назойливой мухи.

Когда Я пыталось докричаться до неё, достучаться — она отгородилась от Меня.

Создала бронированную стену Льда.

Укрылась за свинцовыми щитами Тишины.

Создала зону отчуждения, обнесённую тремя слоями Безмолвия.

Я в бесцветной, безсветной пустоте.

В Нигде.

В бескрайнем тупике.

Пылинка в запаянной коробке из под конфет. В которой даже запаха — и того не осталось.

Ничто в Нигде.

Когда-то одна девочка бросила любимого котёнка. Променяла его на новую комнату, в новой квартире. Была счастлива тогда? Не помнит.

А как подпирала дверь своей новой комнаты новым стулом? Как слышала по ту сторону странный, незнакомый и от этого страшный голос знакомого человека? Стоны и скрежет его зубов? Не помнит.

Память.

Память — это тысячи пылинок, скапливающихся на неподдающейся воображению поверхности. Лишь с двумя ограничителями: «рождение»/ «смерть».

Пылинки. Хаотически падающие и не имеющие практической пользы. Не помогающие. Не мешающие. Обрезки плёнки в мусорном ведре под столом монтажёра.

Молочно-резиновый вкус соски во рту и…

Всё.

Ни места, где это произошло. Ни, в какое время суток. Тепло или холодно было? Ничего. Просто: резиновая соска во рту и вкус молока.

Сильная боль в одной из мышц тела и «ссс!» — словно попытка произнести долгую S, сжав зубы и сильно втягивая воздух в себя.

Хвоя и цитрус — это запах. Причём один.

Вкус помады на губах. Своих? Чужих?

Запах слюны. Явно чужой.

Резь в глазу — ресница попала. Когда?

Руки без варежек с мороза — хвать! Большую кружку с горячим чем-то, и «ссс!» — воздух в себя сквозь зубы. Где?

Обрывок какого-то стихотворения без начала и конца. Без рифмы и смысла. Зачем?

Пылинки.

Скапливающиеся на неподдающейся воображению поверхности. На которой неподдающаяся воображению рука может вывести всё что угодно. Прямо поверх пылинок. А неподдающаяся воображению ладонь может однажды смахнуть все пылинки напрочь. И останется чистая, поддающаяся воображению поверхность. На которую можно горстями сыпать теперь пыль — бесполезно. Всё уже.

Когда-то:

— Ртуть, — говорила она, словно пробуя слово на вкус. — Ртуть.

Пылинка в запаянной банке из под конфет.

Ничто в Нигде.

В не сухом и не мокром. В не светлом, но и не тёмном. Без стен, но.

Можно представить в воображаемом центре этого воображаемого Нигде — крепкий ящик.

Несгораемый и не существующий материально шкаф.

Бронированный сейф.

В котором:

Серые крылья, застывшие во времени;

Серые мерцающие крылья, режущие неподвижное пространство, несущие его и одновременно вязнущие в нём же;

Крылья, замершие и двигающиеся в один и тот же момент.

В котором:

Тонкий и очень высокий скрип отполированного, как зеркало металла, и тупой (БУП!) звук сильного удара.

Было?

Она забывает обо мне.

Делает вид, что Я не существую.

Ей кажется, что Мой голос — это её голос.

Что Я — это Она.

Не самая из лучших её частей — не смелое, не решительное… какое ещё из «не»?

Не?

Ночью? С ножом? В коридоре под дверью детской?

Не было? Железа, пробующего глаз на прочность?

Не было тяжёлого стального лома? Такого холодного, что к нему примерзали отпечатки пальцев?

Чёрные плотные конверты со страшными снами, запечатанные чёрным сургучом.

Вороненые ящички с наборами пробирок, в которые собраны все-все — до единой — слёзы.

Непрозрачные запаянные чёрным воском контейнеры. С безжизненными запахами. Какими?

Привокзальных туалетов вперемешку с хозяйственным мылом;

Овощного рагу пополам с ртутью;

Хватит?

Ничего этого не было. Не было. Нет.

Когда-то одна девочка променяла любимого котёнка на новую квартиру.

Когда-то одна девочка провела ладонью и смахнула всю пыль.

И только одна пылинка чудом забилась под ноготь.

Я.

Ошибка?

вынуть? / форматировать?

вынуть И форматировать?

— Цок! Цок! Цок! Цок! — высокие хромированные каблуки белых туфель по идеально чистому, слегка влажному после недавней уборки, безупречно отполированному мрамору.

Этот звук заставляет реагировать на себя.

Принуждает обратить на себя внимание.

Он как настойчивый строгий сигнал — «Оглянись!».

— Цок! Цок! Цок! Цок!

Компетентный мужской журнал PLAYBOY вывел несколько визуально и эстетически привлекательных для глаза мужчины женских образов. Образов, практически идеально подходящих любому психо-сексуальному типу мужчин. Даже самый извращённый некро-педо-зоо с удовольствием выберет себе одну из Топовой Пятёрки.

Нормальному и ненормальному мужику хотя бы раз хочется трахнуть Стюардессу, Горничную, Училку, Женщину В Форме Силовых Структур, Медсестру.

Медсестру с чёрными до плеч волосами.

С причёской в стиле европейского кино середины шестидесятых.

С причёской, в которой концы волос, едва касающиеся плеч, завиты кверху крупным полукольцом.

Медсестра в белом халате до середины бедер длиной.

В белом халате, аккуратно затянутом на тонкой от рождения талии.

В руках объёмистая папка.

Длинный, чёрный, остро заточенный карандаш в чёрном кожаном футляре.

Стремительные колени разрезают воздух.

На красивой гладкой щиколотке — тонюсенькая золотая ниточка.

Высокие хромированные каблуки белых туфель:

— Цок! Цок! Цок! Цок! — по идеально чистому, слегка влажному после недавней уборки, безупречно отполированному мрамору огромного больничного холла.

На гигантских часах над регистратурой — «18.01».

Минуту назад в Многопрофильном Больничном Комплексе началась очередная двенадцатичасовая смена. Все медработники с крейсерской скоростью движутся на свои определённые КЗОТ и штатным расписанием рабочие места.

Медпункт немыслимых размеров: двенадцать этажей, больше сотни палат, километры коридоров, лифты.

Терапевтический комплекс, роддом, инфекция, неврология, операционные, отделение интенсивной терапии, отделение пограничных состояний, морг.

Многопрофильный Больничный Комплекс.

Второй по величине в стране.

Такой есть только в столице. И здесь.

В Приполярье.

На краю земли.

В городе Тихий.

Здесь не умещающаяся в воображении Станция Экстренной Помощи: снегоходы, специально оборудованные аэросани, гусеничные вездеходы. Здесь на крыше — посадочная площадка для вертолёта реанимации. И сам вертолёт — красно-белый. Нафаршированный Всем Самым.

Здесь недалеко крупнейшее в Евразии газовое месторождение. Недалеко — за Полярным Кругом.

Там где Он (Полярный Круг) начинается — стоит большой знак, сваренный из труб толщиной в человеческую руку. Сюда — за 60 километров от города приезжают свадьбы. Молодожёны завязывают на знаке пёструю ленточку. Фотографируются на фоне. Едут обратно. Такая традиция. Так делают все.

Так сделала со своим мужем медсестра Карина, которая должна была сегодня заступать в 18.00.

С росписью тянуть уже дальше некуда: живот выпирает так, будто там как минимум тройня.

Отпуск по случаю торжественного события, плюс за свой счёт, а там две недели — и рожать.

Счастливая, замужняя и беременная Карина летит сейчас со своим возлюбленным на высоте 10000 метров в Анапу. К маме.

— Цок! Цок! Цок! Цок! — по мраморному полу огромного холла больницы в белых лакированных туфлях на высоких хромированных каблуках — идёт её сменщица.

Алёна.

У Алёны тёмные волосы, тёмные глаза и тёмная помада.

У Алёны белоснежный накрахмаленный халат и бледная, словно светящаяся изнутри, кожа.

Мужчины хотя бы раз, но не могут удержаться и не посмотреть ей в след.

Профессионалы:

Официантки.

Парикмахеры.

Продавцы.

Медсёстры — никогда не работают на каблуках.

Работать на каблуках в этих профессиях — ненавидеть себя.

Медсестру Алёну никто не видел без каблуков. Вне здания больницы — да.

Здесь — нет.

Она никогда не опаздывает.

В бумагах, которыми она занимается, — идеальный порядок.

Она не курит. Не пьёт больше, чем бокал вина на общебольничных праздниках. Никто никогда не замечает, когда именно она с этих праздников уходит. Водитель «Мерседеса», развозящего сотрудников по домам, — Шурик Морозов — однажды хотел помочь ей войти в среднюю дверь автобуса. Он, улыбаясь и собираясь сказать «прошу-с», взял её под локоть. Алёна остановилась. Уже поставив правую ногу на ступеньку, а носком левой собираясь оттолкнуться от асфальта — она повернулась к нему и сказала негромко и чётко:

— Руки.

— Что? — всё ещё улыбаясь, спросил Шурик.

— Руки, — повторила она с той же громкостью и интонацией. Шурик убрал свою ладонь с её локтя и впоследствии даже заговаривать с ней не пытался.

У неё были приятельские отношения с коллективом. Но если бы кто-нибудь из коллег задумался, то сообразил бы, что никто, никогда не звонил Алёне по телефону. И она никому, никогда не звонила вне работы.

В её квартире люди из больницы побывали только один раз: однажды Алёна сильно температурила, и проверить её состояние заезжала бывшая поблизости от её дома бригада «скорой». Ей по профсоюзной линии выписали бесплатные лекарства и сделали хороший укол. Фельдшер с медсестрой увидели скромную не дешёвую спальню, большой телевизор с дорогим «квадро» и беговую дорожку в зале.

Они не заметили, что в доме нет ни одной фотографии. И не задумались — собственная это квартира Алёны? Съёмная?

Сама она об этом точно не задумывалась.

Её утро начиналось с мерзкого электронного верещания. Она просыпалась под ненавистные трели будильника, садилась в кровати и сидела так — сквозь полуслипшиеся ресницы рассматривая очередное Новое Утро.

Она медленно сползала с постели, вдевала ноги в тапочки с дурацким и нелюбимым сейчас узором. Закутывалась в тёмно-синий любимый халат на два размера больше. Шла в ванную, тускло мерцая иероглифом «До» вышитым на левой стороне груди.

«ДО». Путь.

«ДО» — нота. Первая в нотном стане.

«До» — в смысле не «после», а «до того».

В смысле не «after», а «before».

Она принимала горячий, а за ним сразу ЛЕДЯНОЙ душ.

Потом — двадцать минут бега.

Три подхода на пресс.

Через день — отжимания от пола на специальных скобах с прорезиненными рукоятями, удобно впивающимися в ладони.

Ещё один быстрый горячий/холодный/горячий/холодный душ.

Чистила зубы, промывала рот от мятной вспененной пасты, промокала лицо полотенцем — и только потом смотрела на себя в зеркало.

Она смотрела сначала на свой нос.

Потом на губы.

И наконец — в глаза.

Оценивала их цвет.

Их неповторяющийся больше нигде в мире оттенок и мелкий рисунок вокруг глаза.

Словно микроскопический узор на крупной купюре, определяющий одну из степеней защиты.

Алёна рассматривала свои брови.

Потом уши.

Потом сушила волосы феном.

Выпивала на кухне стакан йогурта.

Шла на работу.

На работе она с удовольствием разборчивым крупным подчерком, большим остро заточенным чёрным карандашом — записывает в свою папку важные данные со стендов на всех двенадцати этажах Комплекса.

У неё странная, но очень важная работа.

То сочетание, которое некоторые ищут всю жизнь. Не «интересная» — главный критерий при выборе работы у некоторых персонажей, живущих с нами рядом. «Странная» и «очень важная» — вот, что должно входить в стандартную комплектацию пакета «Счастливая жизнь». Прототипа, проходящего процесс предварительного тестирования. С ч/б менюшкой для инженера. На движке «чуть менее счастливая жизнь». С тарифом «ноль копеек ЗА минуту С Одним Номером БЕЗ платы ЗА соединение ДО конца ЖИЗНИ».

У Алёны странная, но очень важная работа.

Большим, остро заточенным чёрным карандашом она в точности переписывает содержание карточек, заполненных от руки другими сотрудниками МБК.

Уборщица, трущая полы своего этажа 4 раза за свою смену, каждый такой раз своей рукой записывает: «влажн. Уборка. Хлор. 22.15». Потом дата и подпись.

Записи обслуживающего персонала — на карточках бледно-голубого цвета.

Медсестра оставляет запись от руки о планово проведённых уколе, обработке раны, перевязке. Такие данные должны записываться в карточки бледно-розового цвета. Доктора или начальники отделений, проводившие утренний (или экстренный) осмотр, операцию и (не дай Бог!) засвидетельствование смерти пациента, — сообщали обо всём тремя закорючками на бланках бледно-зелёного цвета. Ещё были бледно-жёлтые и белые.

У каждого отделения свой стенд.

У каждой бригады — ряд.

У каждого работника — свой карман на стенде. Каждому присвоен личный номер. Номер, нанесённый на карман стенда. Туда вставляется карточка определённого цвета.

Странная, но очень важная работа.

В МБК был свой внутренний сервер на чердаке, дублирующий его сервер в подвале и восемнадцать километров оптоволокна в подвесных потолках и межэтажных перегородках. Любая информация: о результатах УЗИ, рентгена, занесённых сейчас в гинекологическом кабинете в регистрационный журнал данных о некой Сидоровой В. В. — всё это летело куда надо и там удачно и компактно архивировалось. За всем этим почти круглосуточно наблюдал Юра — главный и единственный сисадмин и ведущий программист МБК. Человек, которого заманили из провинции на астрономическую по меркам его родины зарплату.

Юра носил на голове какие-то крашеные остатки взлохмаченных волос и куцые клочки подбородной растительности. Он бдил всю информационную систему. А когда отсутствовал — бдили созданные его мозгами и пальцами сторожевые псы-программы.

Всё это было очень надёжно.

Но существовала простая массовая традиция. Доведённая до автоматизма и существующая только здесь — черкнул в карточке, пачка которых лежит у тебя в нагрудном кармане вместе с карандашом, — и вставил в Свой кармашек, на Своём стенде, возле Своего кабинета.

Сделал. Черкнул. Вставил. Пошёл дальше.

Раз в час девушка из специального отдела информации обходила все стенды на вверенных ей этажах и переписывала с карточек меняющиеся в течение суток данные. Каждый час. Каждые сутки. Каждую неделю. И так далее.

Карточки сносились в кабинет Специального Отдела Информации и сортировались по папкам. Причём система их сортировки была чрезвычайно монотонна и однообразна. Все папки складывались в специальном кабинете с большими шкафами. Раз в полгода вывозились в специальное хранилище при городской администрации.

На папках было написано «хранить 5 лет». Делали, как написано. Потом сжигали, а пепел отвозили в теплицы Нефте Газ Хим Прома.

У Алёны странная и очень важная работа: она работает деталью самого аналового компьютера в мире. И ей это нравится. Ей нравится слушать, как её каблуки стучат о мрамор. Ей нравится краем глаза смотреть, как быстро и мелко дрожит в её красивых пальцах большой остро заточенный чёрный карандаш, когда она переписывает данные со стенда в свою папку.

Ей нравится.

Она уже два года в Тихом.

Она привыкла к нему.

Это то, что она искала.

Фиктивный брак, два минета и две тысячи «зелёных» — прописка.

Работа в МБК.

При устройстве в отделе кадров предъявлен «Диплом Донецкого Медицинского» на имя Алёны Сергеевны Романовой.

Секс — в единственном отпуске. Неделя бешенного перепиха на Фиоленте в Севастополе с разрисованным с ног до шеи и изумительно сложенным татуировщиком Сашей. Она зачем-то соврала, что её зовут Наташа и что она студентка из Питера. Он звал её Натали и пялил так много, долго и часто — что ей почти хватало. Однажды она, хрипло крича каждый, кончила шесть раз подряд и, лёжа с закрытыми глазами, поняла — отпуск проходит офигительно.

Неделю в Алуште она трахала (и в мозг тоже) московского старшеклассника, похожего на молодого Брандо. В Ялте она быстро перепихнулась с гитаристом «Пи$$тонов», на концерт которых случайно забрела. Она орала вместе с толпой каких-то малолеток:

— Убей! Свою! Любовь! Сделай мне PORNO!

Она скакала под «Смерть из механизма № 17».

Она вздёргивала руку в припеве «Хайль-DISCO!» и подпевала Болту:

— Я читаю «@chtung!»! Я Гипер Злодей!

— Я сделаю секс-зомби! И буду помыкать ей!

Она затащила гитариста за кулисы, и он быстро и качественно вставил ей, перегнув на старом и пыльном пианино.

Если её не спрашивали о презервативах — она тоже молчала. Если спрашивали, повторяла недавно услышанное на пляже:

— Я ультрасекшуал.

— Би-Стволка? — спросил один из «Пи$$тонов», (тот, который гитарист) прежде чем воткнуть в неё член.

Из отпуска она вернулась отдохнувшая и загорелая.

Сделавшая несколько новых открытий для себя. Впрочем, мелких.

Как-то она заметила, что если при совместном с мужчиной просмотре ТВ сказать вслух «Красивые руки у мальчика» (про какую-нибудь очередную поп-звезду, кривляющуюся на экране под ворованную мелодию) — сидящий рядом молодой человек обязательно (тайком или в открытую) станет рассматривать свои руки. Но так и не спросит:

— А у меня? Красивые?

Если бы спросили — она бы ответила. Причём честно. Но никто не спрашивал.

Вообще, мужчины были какие-то все одинаковые.

Несмотря на возраст, причёску, одежду, правильность черт и размер члена — всё равно они были людьми, похожими на Кого-то.

А те Кто-то, в лучшем случае, были похожи на мужчин, которых Алёна уже знала.

Она жила на Крайнем Севере.

И уже чувствовала, как начала действовать местная поговорка — «Сначала отдай Северу два года. Потом Север начнёт давать тебе».

А ещё ей нравилось такое выражение: «Северянин не тот, кто не мёрзнет. Северянин — тот, кто тепло одевается».

В тот день у неё почему-то с утра болела голова.

Въедливая, как кислота мигрень, не беспокоившая её уже восемь лет, вкручивалась в левый висок ноющим тупым сверлом. Она совершала второй за смену обход и переписывала данные со стенда сисадмина.

Из кабинета сисадмина пахло недавно выкуренной каннабиоло-содержащей папиросой. Алёна видела, что за прошедшее время надпись на карточке Юры Урана не изменилась. Там стояло время сегодняшнего прихода его на работу: «11.28».

Юра, как редкий специалист с ненормированным рабочим днём, приходил, когда ему было удобно. В рентген-кабинете он заведовал аппаратом томографии головного мозга. Поэтому эту процедуру все доктора назначали своим пациентам в соответствии с графиком работы Юры: преимущественно после обеда.

Алёна переписала данные со всего стенда (последняя «уборка влажная» была час тридцать назад) и, спрятав карандаш в чёрный кожаный чехол, пошла к лифту: она решила не терпеть больше, а попросить в аптеке обезболивающее.

Алёна подошла к лифту и долго ждала его — лифты в Комплексе были светлые и просторные, но имели одну раздражающую сейчас Алёну особенность: они — останавливались на каждом этаже, где кто-нибудь нажимал кнопку «вызов».

Целых пять долгих минут три кабины курсировали где-то выше и ниже Алёны.

Ноющая головная боль достигла своего апогея: Алёне показалось, что её череп треснул в районе виска и постепенно вдавливается вовнутрь. Она поняла, что ещё секунд тридцать — и выблюет радиоактивные остатки утреннего йогурта.

В этот момент двери среднего лифта неожиданно разъехались, и Алёна увидела себя в зеркале, которое висело в кабине прямо напротив входа.

Она увидела, что её голова не треснула. Имеет нормальную форму. Что висок цел. Череп не вдавливается сам в себя.

— Це другий поверх? — спросил кто-то в лифте испуганно.

Алёна опустила взгляд и обнаружила мальчика, стоящего в кабине и держащего палец на кнопке «2».

— Что? — напряжённо спросила она.

Мальчик, глядя ей в глаза, нажал кнопку. Двери закрылись. Лифт уехал вниз. Или вверх? Алёна со стоном выдохнула воздух сквозь зубы. И сразу же с грохотом раздвинулись двери лифтов справа и слева от неё — почти одновременно.

Алёна сделала шаг вправо.

За секунду до этого ей показалось, что где-то она этого пацана видела. Она доехала до первого этажа и мимо регистратуры процокала в сторону своего СОИ.

В регистратуре оформляли грязного бомжа с окровавленной головой, которого ментовский патруль подобрал в одном из подъездов микрорайона «Мирный». Бомж что-то вяло и невнятно говорил дежурной. За ним нетерпеливо переминались два молодых милиционера. Алёна бросила мимолётный взгляд на эту сцену. Потом ещё раз быстро глянула. Пошла дальше: показалось, что одно из лиц ей знакомо. Она подошла к стенду рентген-кабинета, и ей привиделся гладковыбритый мужчина лет сорока, одетый просто, но со вкусом. Сидящий за столиком вагона ресторана.

Какого вагона? — мрачно подумала про себя Алёна. — Какого ещё вагона? Ну-ка, стоп.

Эти мигрени всегда действовали на неё странно. Надо же… Восемь лет ни намёка и на тебе…

Алёна подошла и увидела карточку Юры Урана — он уже спустился сюда (как-то обогнав её на четыре этажа) и уже совершал «просвечивание мозгов».

Карандаш чуть медленнее, чем обычно, но всё равно быстро и мелко дрожит в её пальцах, скрипя грифелем по бумаге, когда дверь рентген-кабинета открывается и оттуда выходят две медсестры: толстая, наевшая за двадцать пять лет жизни необъятный зад, оператор рентгена Света и рыженькая Лена из Отделения Пограничных Состояний. Они, кивнув Алёне и прикрыв дверь, пошли курить к запасному выходу — помахивая длинными, тонкими сигаретами и говоря постепенно гаснущими по мере их удаления от Алёны голосами:

— Симпатичный мальчик…

— Да… ничего…

— Только не помнит ни хрена…

— А что такое?..

— … амнезия… черепно-мозговой…… ненцы в тундре… молоком…

Алёна подумала, что, скорее всего, не «молоком», а «молотком».

Наверное, сильно, раз амнезия… Она записала данные о начале первого на сегодня сеанса томографии. Потом развернулась уходить. Потом быстро подошла к двери, толкнула её и заглянула в щель.

Она видит молодого человека на кресле-каталке. Его лицо спокойно. Он безо всякого напряжения смотрит прямо перед собой. Его волос (отросших из причёски «под ноль» в причёску «два-два с половиной сантиметра») явно с неделю не касалась расчёска. Он в полосато-голубой стандартной больничной пижаме. Юра Уран колдует с каким-то колпаком, похожим на сушилку для волос в парикмахерской.

— Симпатичный мальчик, — говорит она не вслух, как и все люди, обращаясь то ли к себе, то ли к кому то ещё.

Симпатичный мальчик с амнезией после черепно-мозговой вдруг переводит свой взгляд из «в Никуда» на Алёну.

То есть в узкую-узкую щель приоткрытой двери он видит её правый глаз, вертикальную полосочку губ и одну ноздрю. Его взгляд вдруг фокусируется. Словно бинокль наводит резкость. Ей показалось, что она увидела, как в его неподвижных глазах сузились зрачки. Словно сквозняк, всасывающий сам себя из коридора в кабинет. Словно «плюс» магнита вдруг нащупал «минус» в узкой щели.

Алёна осторожно прикрыла дверь.

Она быстро подошла к урне и её внутренности скрутились в спазмах: головная боль вылилась жидкой кашицей через пищевод. И ещё раз. И ещё.

Алёна достала из кармана платок и вытерла подбородок и губы.

«Фуххх», — подумала она сквозь мигрень.

Эти спавшие восемь лет и неожиданно проснувшиеся сегодня вместе с ней головные боли. Они всегда действовали на неё странно. Ей вдруг показалось, что у этого Симпатичного Мальчика — знакомое лицо. Что она встречала его раньше.

Что как-то в вагоне метро он плакал, и она видела, как блестит влага на его щеках. Как вздрагивают его плечи — и это зрелище не вызывало у неё омерзения.

Она смотрела на его слёзы, как на произведение искусства.

Она хотела в тот момент, чтобы Такой вот Красивый Человек точно так же плакал из-за неё.

Алёна понимает, что это невозможно.

Что это бред.

И это её напрягает: каждый раз, когда ей кажется, что «это лицо я где-то видела», — что-нибудь происходит. И каждый раз — вообще не предсказуемо.

Но мальчик ей нравится.

Симпатичный Мальчик.

Она видит пару раз, как его провозят в кресле каталке по коридорам комплекса.

Однажды она едет в большом грузовом лифте в толпе позади его коляски. Ей кажется, что он слегка повернул левое ухо в её сторону.

С компьютера на своём рабочем месте она зачем-то лезет в открытую всем сотрудникам базу данных.

Она узнаёт, что пациент поступил с Тазовской фактории.

Обнаружен местными жителями в тупике на 35 километре недостроенной трассы в сторону Ханты-Мансийского Автономного Округа.

Предположительно 24–27 лет. Черепно-мозговая травма. Сначала полная — затем частичная амнезии: восстановились речевые функции. Затем начал ходить. Долго лежит в Отделении Пограничных Состояний.

— Очень символично, — думает Алёна. — Мне бы туда же…

— Интересно, — говорила она не вслух, как и все люди, обращаясь то ли к себе, то ли к кому-то ещё. — Есть ли у этих Состояний Пограничники? А если есть, то они Отсюда Туда не пускают? Или Оттуда — Сюда? А что пропуск? Варево из равных частей молока, конопли, белены и верблюжьей колючки?

Когда-то два её знакомых луганских планокура вымутили «детку» кактуса-пейота и, пожадничав, съели её всю, разрезав пополам. Очевидно, в двух абсолютно идентичных по виду и по весу половинках было заложено Разное, но Сильное.

Оба из них явно были пропущены пограничниками Отсюда Туда и потом беспрепятственно Оттуда обратно. Сюда.

Один из них стал иеромонахом в мужском монастыре. Другой до сих пор был слегка дурковатым и уже несколько лет отдыхал на областной «дуре» в Сватово.

Симпатичный Мальчик долго лежит в Отделении Пограничных Состояний. Потом его переводят на первую попавшуюся свободную койку, в первую попавшуюся палату.

Ему достаётся место у окна в 417—й.

Голова его, в которую вставили пластину из специального титанового сплава, успешно заживает. Но вспомнить он пока ничего не может.

Однажды, переписав данные о последней уборке четвёртого этажа, Алёна собирается идти дальше и видит пациента из 417—й, сидящего на кушетке перед телевизором. Там же — ещё несколько человек. Все они в больничных пижамах, все на разных стадиях выздоровления. Все смотрят в экран. Кто лениво, кто с интересом, но так как он — никто.

Он смотрит жадно.

Его взгляд: он впитывает.

Его поза: он напряжён.

Она вдруг думает, что, скорее всего, половину из того, что он видит вокруг, по телевизору — он не понимает.

Но хочет понять.

— А нужно ли? — думает Алёна.

Нужна ему она, эта половина?

Он умеет ходить, говорить, есть и (как написано в отчётах) читать и писать.

Физически он почти здоров.

Его не волнуют сейчас карьера, деньги, жена, дети, любовница, новый автомобиль. Его не волнуют войны, цена на нефть, выборы президента.

Он счастливый человек.

Алена, стоя на полпути между стендом и лифтом, рассматривала его профиль.

Да. Он не похож на счастливого человека. Но как должен выглядеть счастливый человек?

И почему «должен» выглядеть? Кому должен?

Счастливый человек ни перед кем НЕ обязан Выглядеть.

Все в этой жизни Выглядят, Хотят Выглядеть или уже Выглядят Как.

Как кто-то другой.

Всем известно, как должен выглядеть секс-символ, рок-звезда, лицо телеканала.

Как выглядит безвкусное, остромодное и классическое.

Алёна вдруг поняла, что тоже Выглядит, Хотела Выглядеть и уже выглядела Как.

Что половина из того, что есть в ней и других, — бесполезный мусор бесполезной информации и спама. Что подобное нужно безжалостно удалять. Или (если всё ЭТО так дорого) — хранить на отдельных носителях. В банке. В сейфе.

Алёна рассматривает профиль Симпатичного Мальчика из 417—й и думает о том, что он — Счастливый Человек.

Она бы тоже хотела не помнить.

Хотя бы половину из того, что было в её жизни.

Возможно не так, как в его случае: кто-то взял молоток и отформатировал его карту памяти слишком радикально. Теперь он не может вспомнить вообще ничего.

Или не хочет? — думает Алёна.

А если он симулирует?

А вдруг?

Алёна очень хорошо симулировала саму себя, поэтому ей захотелось проверить Его.

А вдруг?

А если не симулянт?

Это клад.

Человек свободный от всего: стереотипов, например.

Даже неважно, мужчина он или женщина. Он же совсем по-другому думает. Он же сам Другой. У него же совсем другие желания. Вернее, желания могут быть теми же, но реализовывать он их может по-другому.

Он может Хотеть по другому.

Алёна вдруг подумала, что ей как раз таки важно, что он именно мужчина.

На одном из осмотров профессор Васильев, вставивший ему в голову титановую пластину, вдруг называет Его Железным Дровосеком.

Скоро пациента 417—й палаты так называет весь Комплекс.

Она замечает его иногда в коридорах.

Однажды в столовой Алёна видит, как неприятная ей, даже на вид, особь противоположного пола по фамилии Гапонов дважды плюёт в стакан Дровосека.

Симпатичный Мальчик смотрит в этот стакан, и вдруг она ощущает странное: словно быстрый скачок напряжения в сети. Она даже не успевает подумать о том, Что и Где это было, как вдруг — «Гений осквернения» — промелькнуло в её голове непонятное, никогда ей ранее не слышанное и явно принадлежащее не ей словосочетание. Она вдруг встречается с Дровосеком глазами и понимает, что он тоже почувствовал этот скачок. Короткий всплеск. Совсем лёгкий — предохранители даже не проснулись.

Но что-то мигнуло во всей сети.

Ей кажется, что они слишком долго смотрят друг другу в глаза. Она разворачивается и уходит — работать дальше.

Однажды она заходит в кабину большого грузопассажирского лифта и видит Его, прислонившегося к дальней от неё стенке кабины.

Он стоит, склонив голову. Набок, невидяще смотрит прямо на неё.

— Симпатичный Мальчик, — сказала она, как и все люди, обращаясь то ли к себе, то ли к кому то ещё. — Не одинаковый.

Он был одет в одну и ту же пижаму. У него была неопрятная причёска. Но он не был человеком похожим на Кого-то. На Кого-то, кто в лучшем случае похож на него же самого.

Он не был похож на тех мужчин, которых она уже знала.

При других обстоятельствах, в другое время и в другом месте — она бы с ним Смогла.

Алёна рассматривала линию его губ, когда сказала, как и все люди, обращаясь то ли к себе, то ли к кому то ещё:

— Что? Небось, тоже хочешь меня трахнуть, да? Симулируешь тут амнезию, а сам на мои сиськи пялишься, да? Хочешь меня трахнуть?

Расфокусированный бинокль невнимания исчез в доли секунды. Он навёл резкость и ткнулся прямо в её глаза. Посмотрел в одну сторону. В другую.

— Так хочешь меня поиметь? — сказала Алена, представляя, как берёт его член в рот.

Его зрачки словно «плюс» магнита опять в доли секунды нащупали «минус».

Он смотрит на неё удивлённо и слегка испуганно.

Она сама удивляется. И в тот момент, когда лифт тормозит на первом этаже, Алёна на целую секунду дольше, чем это положено негласным этикетом в ситуации «незнакомые люди встречаются взглядом», — смотрит в его глаза. Затем поворачивается и быстро цокает из лифта в СОИ.

Она знает, что пациент из 417—й приехал на очередную — шестую по счёту — томографию мозга. Она знает, что Юра называет его Дро. Она знает, что Юра называет всех девушек, работающих в СОИ, — орбитальные спутники. Никто не понимает, почему «орбитальные спутники»? Звучит это странно, поэтому никто не знает — обижаться или нет?

В этот же вечер она, мастурбируя в постели под сольник Лайзы Джерард, вдруг представляет себе Дровосека и неожиданно бурно кончает, мелко задрожав и глубоко всхлипнув. Она чувствует, как свело пальчики на ногах.

Его лицо ещё раз проплывает по ту сторону её глаз.

Она сталкивается с ним ещё раз. Очень скоро и опять в лифте: он помогает Урану перенести к машине сломанный компьютер из бухгалтерии Комплекса. Она входит на восьмом и оказывается прямо напротив Него. Он держит в руках полиэтиленовый прозрачный свёрток с проводами и невнимательно смотрит прямо перед собой.

Алена, представляя себе, как сидя на нём и двигая скользкими от горячего пота бёдрами — впивается своими когтями чуть выше Его сосков. Как оставляет на Его коже глубокие вмятины, с капельками крови на дне каждой.

— Небось, от такого бы ты не отказался, — думает она, глядя на Него и улыбаясь где-то внутри. — Небось, хочешь меня трахнуть?

Он сразу и в упор уставился на неё.

Хочешь меня поиметь?

Алёна увидела, как задрожали Его ноздри, втягивая молекулы запахов, скопившихся в кабине лифта. Она почувствовала, как Его рецепторы обоняния обнаружили её запах и отделили от прочих. Она почувствовала, что её запах Ему нравится.

Так хочешь меня отыметь?

Он смотрит в её глаза, пока лифт не тормозит на первом. Они опять — на бесконечную секунду дольше, чем нужно, смотрят друг на друга. Потом она разворачивается и уходит, заметив, что штаны Его — ровно посередине между правым и левым карманами — оттопыриваются. Как будто кто-то засунул в нижнюю часть пижамы немаленький кусок чего-то твёрдого. Она идёт, спиной чувствуя Его взгляд.

Она ускоряет шаг — ей хочется побыстрее закончить с последним стендом и запереться в одиночном туалете возле регистратуры. Она чувствует, что ей Очень Хочется. Прямо сейчас.

Она быстро переписывает информацию со стенда «интенсивки» в свою папку. Прячет карандаш в чёрный кожаный футляр. Поворачивает голову и видит Дровосека.

Он стоит метрах в пяти поодаль.

Смотрит.

Алёна тоже: смотрит.

Оба упёрлись друг в друга взглядами, будто играют в «Кто первый моргнёт».

— Привет, — вдруг неожиданно говорит Он.

— Привет, — моргнув, отвечает Алёна.

Он вдруг начинает улыбаться. Смущённо. И:

— Да! Я хочу… — выдавливает из себя.

Алёна закрывает свою папку на клапан. Она почему-то совсем ни о чём не может думать. Ни о чём кроме глубоких вмятин чуть выше его сосков. Вмятин с красными капельками на дне каждой. Этого ты хочешь? — говорит она, обращаясь то ли к себе, то ли к кому-то ещё.

— Это очевидно что-то должно означать? — говорит она вслух. Вдруг:

— Я спешу, — и, повернувшись к нему спиной, делает шаг. От Него.

Он на том же расстоянии следует за ней.

— Говорят, ты ничего не помнишь о своём прошлом? Это правда? — говорит Алёна, думая о том, что если Он симулирует, то очень хорошо. Очень удачно симулирует человека, которого она хочет. — Это правда?

— Да. Не помню… — говорит он откуда-то из-за правого плеча. Они как раз подходят к кнопке вызова одинокого лифта в той части больницы, где недавно начался ремонт. Алёна жмёт на кнопку и спрашивает:

— Каково это?

Ей хотелось бы. Сейчас.

Она во все глаза смотрит на Него.

И когда он лишь слегка шевельнулся в её сторону — Алёну бросает в жар. Она не чувствует, как со всей силы стискивает свою папку. Так — что побелели костяшки пальцев. Она видит, как Он отрывает пятку от пола, собираясь сделать шаг в её сторону, — и чувствует одновременные слабость в пояснице и онемение с обратной стороны коленей. Его взгляд.

У неё пересыхает во рту. Даже если и собиралась что-то сказать — поздно. Не получилось.

Она не помнит, как они оказались в лифте, и кто нажал на кнопку «стоп».

Он действует так, как ей хочется — грубо разворачивает её спиной к себе и сильно пихает в угол кабины.

Она знала, что такое оргазм.

Она узнала о нём лет за шесть до того, как впервые испытала его с мужчиной.

Просто однажды вечером перед сном поняла, как оно всё устроено и нажала на правильную кнопку с нужной силой.

Она всё знала о своём оргазме. Знала, что быстрее кончает, если сама сверху. Что когда сверху Он — кончает продолжительно и бурно. Она несколько раз симулировала его во всех знакомых ей позах. Алёна знала, что ей повезло — она испытывала и вагинальный, и клиторальный оргазмы.

Но ТАК она ещё никогда не кончала.

Она всхлипнула, задрожала и громко заскулила, не разжимая сжатых со всей силы губ. Не разжимая сжатых со всей силы глаз. Она дрожала всем телом и барабанила ладонями по стенке лифта.

Они кончили с разницей в пару секунд, поэтому она отчётливо поняла, когда ЭТО началось у Него. Она вдруг почувствовала.

Как там — между её ног — искрит, вырабатывая молнии мощный генератор. Она почувствовала, что он проник в неё невероятно глубоко — словно выдернул самый нижний лист из огромной (под потолок авиационного ангара высотой) пачки бумаги. Словно заглянул в глубокий колодец и снайперски точно зацепил, выхватил тот сладкий зудящий стыд в её двенадцатилетнем возрасте, который она ощутила при просмотре первого в её жизни порно. И вдруг оголённый высоковольтный провод рухнул на неё откуда-то снизу, И!

Она, словно по нарастающей, заново пережила все оргазмы, испытанные ей ранее.

Словно кто-то вырезал их из её жизни и, оставив только точки «входа» и «выхода» в каждый последующий, — склеил их. Точка к точке. Точка «входа», к точке «выхода». Конец и снова начало.

Её тело начало рассыпаться в снопы ослепительно белых искр. И!

Она почувствовало, как одновременно выбило сотни предохранителей, установленных на главном пучке её нервных окончаний. И она, наконец, испытала ОРГАЗМ той МОЩИ, на какую и было рассчитано её тело. Её сотрясал разряд такой силы, что она ощущала, как барабанные перепонки выгибаются в обратную сторону, а зубы громко лязгают друг о друга, словно её бьёт крупный озноб. Она думала, что ЭТО никогда не закончится.

Она знала, что это кончает Он.

А она сейчас словно врезалась примитивным способом в Его сеть. Словно хакнула Его сервер и напрямую подключилась к Его Центральному Нерву.

Если бы она могла видеть их со стороны, то оценила бы, как их (уже обоих) выгнуло дугой и как сорвавшийся в этот момент с их тел пот — брызнул на стену, смешиваясь с вылетевшей из их ртов слюной.

Сюда не подходили понятия «хорошо» или «плохо».

Это было совсем не так, как всегда.

Совсем по-другому.

Она не знала, сколько прошло времени.

Минуту (пять? час?) спустя она открыла глаза и повернулась.

Сначала ей показалось, что он в обмороке.

Ей показалось, что он не дышит и зрачки его закатились. Но у неё даже не ёкнуло сердце — просто не могло больше реагировать на что-либо.

— Ой-ёй-ёй… — подумала она. — Вот это да… Вот это дааа…

Она шевельнулась, и его член выскользнул из неё. Ресницы его задрожали. Тяжело дыша, она обняла его и притянула к себе. Прислонилась спиной к стенке лифта. Поглаживая его по затылку, по спине почувствовала, как он открыл глаза.

— С ума сойти, как ты кончаешь… — прошептала она, задыхаясь. — С ума сойти… Я такого ещё не видела…

За дверью лифта слышны какие-то обеспокоенные голоса. Один из них, знакомый, — вдруг говорит громко и чётко:

— Петрович! Иди к электрикам! Пусть сюда дуют бегом! Тут что-то с лифтом… Клинануло!

Алёна легонько постучала его пальцами по плечу:

— Слушай, нужно ехать… А то сейчас вскроют двери и увидят тут нас…

Он прислоняется к стенке лифта и медленно натягивает пижамные штаны. На его лице странное выражение. Будто он к чему-то прислушивается. Он выглядит как робот, у которого разом сели все аккумуляторы. Алёна наоборот: быстро натягивает трусики, поднимает папку и нажимает кнопку последнего — двенадцатого этажа. Она смотрит в зеркало, поправляя причёску, и видит Его отражение позади себя. Она думает о том, что ожидала всё что угодно, но не то, ЧТО произошло здесь (минуту? пять? час?) какое-то время назад.

— Ты мне показался особенным… — сказала она, трогая волосы на своих висках. — Так и есть.

Алёна хочет ему ещё что-то сказать, но в этот момент:

— Тебя зовут Юля? — вдруг спрашивает он.

Улыбаясь подошел, протягивая открытую ладонь, и вдруг сунул в желудок полуметровый стальной прут. Насквозь. С выходным отверстием в районе позвоночника.

Она смотрела в этот момент прямо себе в глаза. Это помогло ей. Она смогла проконтролировать мускулы своего лица. Только чуть дрогнули ресницы. И зрачки стали уже. Она смогла проконтролировать мимику, но не смогла сделать это с голосовыми связками:

— С чего ты это взял? — спросила она и сама услышала лишние ноты в своей интонации. Ноты чего?

— Не знаю… — он пожал плечами. — Просто…

— Без просто, — сказала она и с облегчением поняла, что снова управляет мышцами своего горла. — Моё имя Алёна, ясно?

— Ладно, — сказал он.

Ночью лёжа в постели и поглаживая себя по плоскому животу, она вдруг понимает, что сегодня там — в лифте — за секунду до ухода в ослепительную (!!!) вспышку, она почувствовала, но не обратила в тот момент внимания — как кто-то словно выдернул из устройства карту памяти и сразу вставил обратно. А потом (!!!)… И где-то там — на идеально вывязанной поверхности её внутреннего мира — теперь появилась выбившаяся петелька: словно незримая материя зацепилась неаккуратно за незримый гвоздик. Маленькая ничего не портящая петелька, которая через время снова сольётся с общей структурой…

За что зацепилась?

Юля.

Какая Юля?

Она поняла, что Он пугает её.

Пугает и притягивает.

Никогда ещё мужчина не внушал ей эти два чувства одновременно.

Она смотрит в потолок и думает о том, что ощущает в себе отголоски и отблески чужого. Понимает, что часть Её наверняка осталась сегодня в Нём.

— Кто же ты такой? — думает она засыпая. — Кто же ты?

И она видит оглушительный и ослепительный сон:

Она видит пациента палаты номе 417.

Он стоит посреди Ничего в Нигде.

На нём не больничная пижама — сверкающие железные одежды и огромный топор в руках.

Она не видит Его лица — безучастная стальная маска скрывает Его черты. Но она узнаёт Его глаза. Глаза того же цвета, что и её — тёмные-тёмные, почти чёрные.

Ей кажется, что Он с удивлением, будто впервые, рассматривает её обнажённое тело. А она — о, да — она обнажена. Она медленно приближается к Нему, а он следит за ней, не поворачивая головы, одними глазами — как животное. Она прикасается к Его железным одеждам и понимает, что это не совсем одежда — это плоть Его. Кожа Его. Тело Его и — одежда тоже.

Она видит то, чего не заметила сразу, — чёрный кованый сундук, который Он прижимает локтем к себе. Она хочет прикоснуться к этому тяжёлому, даже на вид, коробу. Она тянет руку, но Он не даёт ей осуществить задуманное. Он вдруг отстраняется, выставив плечо вперёд и кованый сундук, отодвигается от неё на недосягаемое расстояние.

Она видит, как сверкнули Его глаза по ту сторону узких прорезей маски — ярче, чем Его одежды, которые итак излучают неподдающееся воображению сияние. Она видит Его глаза и чувствует сверкающее жало. Несущее знакомый ментоловый холод боли и молекулы новокаина, от которых немеют поясница и анус. Жало, которое шипит, соприкоснувшись с горячей влагой меж её ног.

— Мммаааа! — разлепляет она слипшиеся губы, выпадая из сна (?) и ещё ощущая судороги мышц влагалища.

Она тяжело дышит, глядя в потолок, и вдруг говорит, как и все люди, обращаясь то ли к себе, то ли к кому-то ещё:

– #######!!!.. ####### ## ###!!!..

И моментально засыпает.

Словно в обмен на ТОТ сон до утра ей уже ничего не снится.

Она просто проваливается в чёрную вату и через секунду открывает глаза уже утром. Сидит на кровати, сквозь полуслипшиеся ресницы рассматривая очередное начало очередного дня, и вдруг:

— !!!!!!!!!!!!!!!! — нестерпимо громко и мерзко пищит её будильник. Она, вздрогнув, понимает, что впервые проснулась раньше него — этого электронного зверька, которого так пугает каждый новый день, что он верещит от ужаса. Под этот тонкий синтезированный вопль страха она сползает с постели и как есть — голая — подходит к окну.

Раннее северное утро.

Рассветёт по-настоящему только часов в десять.

А в два — солнце уже будет касаться горизонта, завершая свой сегодняшний маршрут. Её окна выходят на главный и единственный проспект Тихого. На соседнем здании, на глухой стене торца — огромный, ярко освещённый билборд: сидящий на заборчике мужчина в одежде вахтового рабочего. В его руке банка пива. Ещё штук десять таких же банок лежат у его ног. Мужик, нахохлившись, явно дремает. На его плечах и шапке — тонкий слой снега. В правом верхнем углу — «-40 ° C». Понизу огромные метровые буквы: «НЕ СПИ. ЗАМЁРЗНЕШЬ».

Медсестра Алёна знала, что по статистике в Тихом каждый год замерзало около 10–12 человек. Они могли быть разной национальности, роста, веса и возраста. Объединяло их одно — они упивались алкоголем до состояния близкого к анабиозу и засыпали где-нибудь под ларьком, на остановке или под подъездом. В Приполярье подобный отдых на свежем воздухе в период с октября по июнь заканчивался в лучшем случае ампутацией отмороженных частей тела.

НЕ СПИ. ЗАМЁРЗНЕШЬ.

Автор этого креатива — Ярик. Друг Юры Урана. Человек с длинными белыми, как снег, волосами, которые он заплетает иногда в косу. Когда пару недель не бреется, становится похож на древнего норвежского воина. Он часто навещает Урана, и в эти его визиты гашишем пахнет на весь коридор.

Позавчера Алёна ехала с обоими в лифте с первого по восьмой.

— Прикинь, — говорил Уран. — Тут в лаборатории, короче, делают таблетки для наращивания мозговой массы.

Алёна видела только их затылки.

— Фуяссе! — сказал Ярик. — Это куда ж их есть-то?

— «Куда», фиг с ним, вот «кому» — я знаю.

— Хе-хе… я тоже… А на хрена ему эта перда?

— А хрен его… Может, мозгов больше станет… И чё-нить вспомнит… А то пустая башка вообще у чувака…

— У него тогда просто пустых мозгов больше станет… как наполнитель типа… Ну, нах, эти колёса, чувак… А то у него потом мозги через уши вылезут… Впухнешь потом, как очкарик…

Алёна очень хорошо поняла, о ком они говорят.

Все её мысли занимал собой этот человек.

Пациент 417—й палаты.

Железный Дровосек.

Она отходит от окна.

Натягивает облепляющие её ладную фигуру узкие шортики и майку, всовывает в уши sony sport с антишоком.

Под смертоносную музыку девятерых разгневанных мужчин из города Де Мойн, штат Айова, она становится на беговую дорожку.

Под нечеловеческие голоса, скандирующие на английском «Люди = Говно!!!», Алёна бежит свои первые метры по поверхности невидимой планеты.

Каждое утро она углубляется в пустоту на очередные пять километров. Это показывает счётчик на тренажёре.

Она не верит, что бежит на месте.

Ей кажется, что она знает, куда бежит.

Она бежит от себя.

— Симулирует! — вдруг думает она с неожиданной злостью. — Симулирует. Точно.

Сегодня ей не надо на работу.

Сегодня не её смена.

Сегодня ей не надо никого подменять — сегодня выходной.

Сегодня она впервые придя в Многопрофильный Больничный Комплекс, не надевает белые лакированные туфли на хромированных каблуках.

Два часа после полуночи.

Охрана на центральном входе пьёт чай и смотрит «Место встречи изменить нельзя» по ночному каналу.

Медсестра в «Приёмном отделении» прилегла отдохнуть на кушетку.

Дверь с надписью «Прачечная» в одном из боковых коридоров первого этажа медленно приоткрылась. Там — в прачечной — темно. Там — в узкой щели между дверью и косяком — блестящая точка. Зрачок, поймавший отблеск настенных больничных светильников. Секунда, и

Алёна уже идёт по коридору.

Нет цоканья каблуков. На её ногах — мягкие, удобные белые тапочки. Текстиль и резина. Шаги — словно шёпот. То, что нужно в этот поздний час.

Она быстро шагает, сунув обе руки в карманы чужого белого халата, пахнущего чьими-то духами. В правом кулаке зажата маленькая карамелька в зелёной обёртке — нашла её тут же. В кармане. В чужом кармане.

Она игнорирует лифты, молчащие сейчас, и пешком поднимается на четвёртый этаж. Выглядывает из-за угла: так и есть. Дежурная ушла до утра спать в «процедурную».

Она не спеша вышла на середину коридора и пошла прямо под длинными лампами «дневного света», висящими на потолке.

Она успела сделать двадцать шагов и тут увидела Его.

Сидит на одном из диванов с пультом в руках перед работающим телевизором. Холл отделения пуст. Тишина — громкость на телеприёмнике убрана. На экране — мультфильм. Алёна даже узнаёт его — «Ну, погоди!».

— Погоди… — думает она. — Погоди…

Он смотрит в мигающий экран не жадно. Без интереса. Просто — сидит и смотрит.

Алёна тоже очень просто — не быстро, не медленно, обычным шагом подходит почти вплотную к нему.

Он смотрит в экран.

Достала карамельку из кармана, освободила её из зелёной бумажки и сунула в рот, ощущая мятный холодок во рту.

Она аккуратно свернула фантик пополам. Потом ещё раз. И ещё раз пополам. Получившийся маленький зелёный квадратик положила в правый карман.

Он смотрит в экран. Не мигая.

Она пришла сюда, твёрдо зная, что будет говорить ему, с какой интонацией и громкостью. А теперь стоит и никак не решится открыть рот. Она подошла ещё ближе и мягко присела на кресло справа от него.

Он смотрит в экран.

Видит его?

Она смотрит на Него.

Видит Его.

В животе её какой-то пустой, щекочущий изнутри, пузырь.

Она видела много людей в своей жизни. И только единицы из них были по-настоящему некрасивы.

Человек создан по образу и подобию Творца, и поэтому красив уже по определению. Сидящий в профиль к ней сейчас человек — красив. Очень красив. Он самый красивый человек, которого она встречала. Во сне, даже не видя Его лица, она чувствовала Его Красоту.

Сон.

При воспоминании о нём пузырь в животе увеличился и упёрся в сердце — тук! (пауза) тук! — дальше пошло. Она посмотрела на его руки. И в этот момент он шевельнулся. Щекочущий пузырь (хлоп!) исчез. Алёна неожиданно для самой себя открыла рот и:

— Я думала о тебе, — произнесла достаточно громко. Он вздрогнул и посмотрел на неё.

Такое ощущение, что и не удивился даже. Сказал:

— У тебя талант подкрадываться незаметно.

— Вот примерно об этом и я хотела с тобой поговорить… — она желала, чтобы её голос звучал твёрже и ровнее, но:

— О чём? — спросил он.

И медсестра Алёна поняла, что звук Его голоса сбивает её с мысли. Что от Его тембра, от того, как он резонирует и в каком виде долетает до её ушных раковин, — её начинает потихоньку трясти. Её притягивают Его глаза. Она смущена и возмущена этим, потому что понимает — ещё несколько секунд, и она перестанет себя контролировать. Влажными становятся все маленькие и важные места её тела: в глазах неожиданно оседает внутренний конденсат и они начинают искриться. А там, где сходятся её аккуратные точёные бёдра…

Она хочет Его так, что у неё отшибает память — сколько не силится она на следующее утро вспомнить, о чём же они говорили, сидя на диванах перед беззвучно мерцающим экраном телевизора, — не может. Словно он заразил её новым видом венерической амнезии, передающейся половым путём. А половой путь — о, да — вчера был. Её память включилась в пыльной кладовке со швабрами и вёдрами. С тюками грязного и чистого постельного белья, на которых они оба сейчас лежали.

— Тебе больно? — спрашивает Он.

Алёна чувствует, что её щёки мокры от слёз. Она сама не знает почему. Когда-то она хотела, чтобы красивый человек плакал из-за неё. Теперь она сама в компании красивого человека плачет.

Из-за Него?

Из-за чего?

— Тебе больно?

— Нет, — она попыталась почувствовать себя единым целым. — Нет. Конечно, нет…

Единым целым почувствовать себя не удалось.

Он нереальный любовник.

Она боялась. Что прошлый раз показался ей таким, каким показался из-за длительного воздержания: у неё не было секса уже почти полгода.

Но вот он — второй раз. И опять тоже самое… Нет. Лучше. Она думает — есть ли предел? Или каждый раз с ним будет всё мощнее и мощнее?

Алёна понимает, что к ней наконец-то стопроцентно вернулись её слух, зрение и обоняние: она чувствует запах его пижамы. Он пахнет так же, как и всё вокруг — дезинфекцией, смесью старого и нового белья. Ей хочется отмыть Его. Уничтожить этот хлорировано-антибактериальный аромат, исходящий от Него. Он должен пахнуть по-другому.

Его нужно выкупать в горячей ванне с ароматизированными солями.

Нужно зажечь благовония, чтобы они впитались в Его кожу и волосы.

Нужно зажечь много-много свечей, чтобы они мягко освещали Его тело и грели воздух…

Она говорит Ему об этом и видит, как загораются Его глаза.

Она говорит Ему, что если найти одежду для Него, то можно сбежать на одну ночь к ней.

Он возбуждён. И ей нравится смотреть на Него такого. Она довольна, что тоже может Его удивить.

— У меня есть у кого попросить одежду! — говорит он, похожий сейчас на восторженного красивого ребёнка.

— У Юры? — спрашивает она, теребя своими пальчиками Его взлохмаченные волосы.

— У него… — говорит Он.

Как же ей Его называть? Не «Дро», же?

— Юра единственный человек, которого я хорошо знаю… С ним весело… Интересно… С ним хорошо… И с Яриком хорошо…

— А со мной? — спрашивает она, как можно спокойней, но сжавшись почему-то внутренне. Он словно испытывая её терпение, молчит.

Пять секунд.

Десять.

— С тобой? — говорит он, наконец. — С тобой, по-другому…

Она хочет укусить Его. Не со зла. И не для того, чтобы сделать Ему больно.

— Это с тобой по-другому… — говорит она, слыша какие-то незнакомые нотки в своём голосе. Она вообще всегда думала, что очень хорошо знает свой голос. Но после знакомства с Ним поняла — не совсем.

Только в такси, по дороге домой, она понимает — нотки нежности.

Алёна просит у таксиста сигарету и курит, стряхивая пепел в приоткрытое окно, испытывая удовольствие от каждой затяжки.

— Да… — произносит она не вслух, как и все люди, обращаясь то ли к себе, то ли к кому-то ещё. — Да. Это с Тобой по-другому…

Всё по-другому.

Совсем по-другому.

В следующую ночь — сразу после двенадцати — она через боковой выход выводит его к такси, на котором приехала сама. У неё целая связка ключей, которую она днём стащила у сестры-хозяйки первого этажа. Это запасной комплект, хранящийся в нижнем ящике стола, — Алёна собирается сделать дубликаты с нескольких ключей и вернуть связку на место. Самые нужные — ключ от двери с табличкой «Прачечная» и от пожарного выхода.

Он одет в сборный комплект одежды, собранный ему Яриком и Ураном. Что он им говорил, Алёна не знает. Но куртка, шапка, свитер, ботинки — всё это волшебным образом оказывается в одном из шкафчиков рядом с огромными стиральными машинами. Она помогает ему одеться, наблюдая лёгкую растерянность в его лице. Завязывает ему шарф, как мама маленькому мальчику — большим узлом спереди. Он послушно стоит, глядя на её руки. Потом они делают короткую перебежку — и такси трогается.

Сидя на заднем сидении, он пару раз оборачивается и пристально смотрит на огромное здание Больничного Комплекса, от которого они удаляются по гнутой, как серп, расчищенной снегоуборщиками дороге. Она не знает, что сейчас ощущает он. Но сама испытывает давно позабытое ей чувство — словно кончики ушей прижимаются к затылку.

Когда они, уже стоя в её подъезде, вызывают лифт, она вдруг чувствует, как её губы независимо от неё раздвигаются в улыбку. И он — тоже улыбается ей.

Они входят в её квартиру, и он издаёт изумлённый вздох: кругом дрожащий свет множества свечей. Воздух в помещении горячий и сухой: в нём плавают тонкие лохмотья дыма от нескольких дымящихся палочек — Алёна создала свой любимый букет, где корица — главная нота.

Она раздевает Его.

Когда добирается до майки — он покрывается пупырышками… Она ведёт Его в ванную и погружает Его в горячую воду, посоленную ароматами… Она медленно протирает Его тело мягкой губкой, и её взгляд постоянно соскальзывает к Его паху — там торчало ещё до того, как они добрались сюда из зала. Она сама возбуждена до предела, но оттягивает всё до того момента, когда уже не может больше терпеть. Она делает неуловимое движение и тёмно-синий халат плавно и быстро сползает по её коже вниз.

Он рассматривает её тело. Переступая борт ванны, она видит своё отражение в большом зеркале. Ей нравится то, что она видит: в плавающем мягком свете трёх десятков свечей её кожа словно светится изнутри белым матовым светом. Она видит свою аккуратную грудь, стройные ноги, хрупкие плечи с выступающими косточками ключиц.

Она быстро переносит вторую ногу через край ванны и впивается в Него поцелуем.

Она не знает, сколько прошло времени.

Она знает, что это ещё не всё.

Они идут в комнату. Она включает «Мёртвые Могут Танцевать», и невидимая Лайза Джерард начинает резать своим голосом воздух в комнате ломтями, отслаивая кости и кожу от мяса.

Она, положив голову на Его живот, лежит так с полчаса, чувствуя, как всё её тело постепенно приходит в норму. Он задаёт ей какие-то вопросы, о которых она забывает тут же, как только отвечает на них. Она слушает Его голос.

Одним движением оказывается сверху.

— Я сама, — говорит она, выбирая нужный угол. — Сама…

И, наконец, делает то, что давно хотела сделать, но берегла на десерт: сидя на Нём и двигая скользкими от горячего пота бёдрами, она впивается своими ногтями чуть выше Его сосков. Она оставляет на Его коже глубокие вмятины. Она, постепенно ускоряясь, продолжает погружать свои остро заточенные, крашенные бесцветным лаком когти в Его эпидермис. Она двигается всё быстрее и быстрее, и в тот момент, когда во вмятинах под её ногтями выступают крошечные капли крови, — она кончает несколько раз подряд. Быстро, коротко и как всегда с ним — мощно.

Будто нереальная фотовспышка ослепляет её каждый раз, и ей кажется, что на сетчатке глаз отпечатывается ярко сияющая, засвеченная и словно смазанная фигура. Словно отслоившаяся от зеркала и быстро приблизившаяся к ней.

Мышцы горла сжимаются синхронно с какими-то гинекологически важными мышцами внутри неё, перекрывая кислород на доли секунды несколько раз подряд.

И она испытывает странное: будто несколько изображений накладываются одно на другое.

Упав на лежащего под ней — она ещё долго вздрагивает всем телом.

Спустя полчаса она, закутавшись в свой тёмно-синий халат и оставив мужчину в комнате, готовит им обоим гренки с корицей.

Кипятит воду.

Насыпая какао в пустые чашки, она спиной чувствует, как Он зашёл в кухню. Улыбаясь оборачивается, и

Никого нет.

Она слышит, как в глубине квартиры включается телевизор. Как Он убирает звук.

Медсестра Алёна слегка пожимает плечами и переворачивает куски хлеба на сковороде. Спустя пять минут она, намазывая на горячие гренки мёд, еще раз резко оборачивается — опять чётко почувствовала кожей спины, затылком, лопатками — кто-то вошёл и смотрит на неё.

Никого.

Покусывая нижнюю губу, ставит приготовленное на поднос и идёт в зал.

Он сидит там, глядя в телевизор.

Они разговаривают, пьют какао, хрустят гренками, пачкая губы в мёд.

— До, — вдруг неожиданно произносит Он, отставив кружку.

— Что? — Алёна поворачивается к нему. Он напряжённо смотрит на золотистый узор, вышитый на халате.

Прямо над сердцем.

— Иероглиф «До», — медленно говорит Он. — «Путь».

Я долго не могло понять: знает ли она обо мне?

Знает.

Догадывается?

Догадывается.

Слышала.

Ощущала вибрации.

Теперь я точно знаю: Да.

Я (предполагало? ожидало?) надеялось, что она обрадуется.

Не обрадовалась.

Не удивилась.

Даже не испугалась.

Отмахнулась, как от назойливой мухи.

Отгородилась от Меня.

Создала бронированную стену Льда.

Укрылась за свинцовыми щитами Тишины.

Создала зону отчуждения, обнесённую тремя рядами колючего Безмолвия.

Я в бесцветной, безсветной пустоте.

В Нигде.

В бескрайнем тупике.

Пылинка в запаянной банке из под конфет. В которой даже запаха — и того не осталось.

Ничто в Нигде.

Не сухое. Не мокрое. Не светлое. Не тёмное.

Без стен, но.

Можно предсавить в воображаемом центре этого воображаемого Нигде — крепкий ящик.

Несгораемый и не существующий материально шкаф.

Бронированный сейф.

В котором?

Я знаю, ЧТО там.

Если бы Я могло, Я бы бесчисленное количество раз рассматривало и перебирало ЭТО… Протирало и аккуратно укладывало в чёрный бархат обратно… Если бы Я чувствовало Время, Я бы делало ЭТО каждую минуту… Но я не чувствую Время… Я не знаю, как долго или коротко, быстро или медленно Я Здесь…

Я знаю, что ТАМ. Там…

ОСЛЕПИТЕЛЬНЫЙ СВЕТ.

Если бы у Меня были глаза, Я бы зажмурилось.

Сияние, пробивающееся сквозь толщу.

Льда?

Нет Льда.

Нет Свинца Тишины.

И колючего Безмолвия нет.

В бесцветной, безссветной пустоте.

В Нигде.

В бескрайнем тупике.

В сверкающих железных одеждах.

С огромным топором в руках.

С чёрным кованым коробом, поглощающим сияние.

Стоит (летит? горит?).

Он.

Здесь? Со Мной?

Стоит и смотрит на Меня в узкие прорези сверкающей маски.

С удивлением?

А как Я (?) Смотрю (?) на него?

Если бы Я могло дышать или не дышать, сейчас бы Я НЕ дышало.

Я делаю движение.

И Он делает движение.

Я двигаюсь в другую сторону.

И Он движется синхронно со Мной.

Он моё отражение?

Я похоже на Него?

Я так выгляжу?

Откуда Он?

Почему Он здесь?

Кто Он?

— Кто Я??? — его глаза вспыхнули, затмевая сияние Его же плоти. — Это ты кто???

Я не хотело Его оскорбить.

— А Я ХОТЕЛ!!!

Он переполнен яростью.

Она — Его ярость — не может удерживаться в Его «нутри». Она разрядами молний сверкает на Его сверкающих доспехах.

Но, не смотря на всё, — Я чувствую — МЫ чем-то похожи… Может быть, Он Мой брат?

— Холод и Мрак Мои Братья, — говорит Он.

Может быть, Я Его сестра?

— Месть, Злоба и Ненависть Мои Сёстры, — отвечает Он.

Но тогда… что Я?

— Ты? — Он делает шаг ко Мне. И Я — чувствуя невероятные Давление, Мощь и Арктический Минус, исходящие от Него, — делаю шаг назад. Даже из этого ясно, что МЫ не можем быть отражениями друг друга.

— Ты? — Он поднимает свой гигантский сверкающий топор и указывает огромным искрящимся Лезвием в воображаемый центр, воображаемого Нигде. Там — воображаемый крепкий ящик. Несгораемый и не существующий материально шкаф.

Бронированный сейф.

Я знаю, ЧТО там. То, ЧТО там — закрыто от Меня.

Как я закрыто Здесь.

В Нигде.

ТАМ — собрано ВСЁ, ЧТО она не хочет вспоминать.

ВСЁ, ЧТО она хотела бы забыть.

ТАМ.

Чёрные плотные конверты со страшными снами, запечатанные чёрным сугучом.

ТАМ.

Вороненые ящички с наборами пробирок, в которые собраны все-все-все — до единой — слёзы.

ТАМ.

Непрозрачные, запаянные чёрным воском контейнеры с безжизненными запахами. Какими?

Привокзальных туалетов вперемешку с хозяйственным мылом, выскальзывающим из руки за секунду ДО.

Овощного рагу пополам с ртутью.

ТАМ.

Всё, что она не хочет вспоминать.

Всё, что она хотела бы забыть.

Всё, что ей не нужно.

— Ты??? — Он делает шаг, и Ничто вокруг содрогается. — Ты сидишь здесь вместе со всем этим гноем! Со страхами истерической человеческой самки!

Я — То, Что ей не нужно.

— ДА!!! — Он возвышается надо Мной сверкающей, подавляющей горой. — ТЫ — То, Что ей не нужно! Но так не должно быть!

Смотри!

Я вижу Его кованный чёрный короб. Геометрически пропорциональный Куб Тьмы.

— Смотри!!!

ТАМ.

Маленькая фигурка человека в полосатой больничной пижаме.

Он стоит по центру не своего, не собственного Нигде и словно не знает куда идти.

А если идёт — то движется по кругу.

По часовой стрелке.

Против часовой стрелки.

Не вперёд. Не назад.

По кругу.

У него легион вопросов! Ответы — у Меня! Он пойдёт туда, куда скажу ему Я!

Он — оболочка.

Суть — Я!

Если Я захочу — он будет чувствовать себя существом с химически активной кровью.

Если Мне будет угодно — он устроит жестокое избиение собственной психики.

Захочу — и датчик его злобы зашкалит за опасную красную отметку. Тогда он может бить с такой силой, что кафель на стенах превращается в крошево.

Он — это на самом деле Я!

Я! — ВОТ ЧТО ТАКОЕ он.

Так должно быть!

А у тебя — всё наоборот!

— Она держит Тебя здесь в этом ящике как насекомое! Так не должно быть! — свирепо рычит сверкающая и подавляющая собой гора, и со всей силы бьёт своим сверкающим кулаком размером с небоскрёб в крошечный несгораемый и не существующий шкаф, вминая его дверцу внутрь.

Но ведь она… она — та маленькая девочка, которой Я шёпотом подсказывало.

— ЧТО???

Она маленькая девочка…

Запутавшаяся маленькая девочка, которую Я

( люблю)

– ###???

Немыслимые, Гигантские, Сверкающие пальцы хватают сейф, и он трескается как яичная скорлупа.

Он — этот воображаемый, не существующий ящик — рассыпается в воображаемые атомы и, наконец, перестаёт существовать даже в воображении.

— ВОТ!!!

Что ты делаешь???

– ###!!!

Неподдающиеся осознанию Руки, сверкающими горстями хватают чёрные плотные конверты, ломают чёрный сургуч и вытряхивают их содержимое; разбрасывают треснувшие пробирки с кристально чистым содержимым внутри; швыряют хрупкие непрозрачные контейнеры, разлетающиеся в пыль.

— ВОТ!!!

Он зачёрпывает эту пыль и сыпет в свой чёрный сундук.

ТАМ.

Маленькая фигурка человека в больничной пижаме, сидящая в кресле. И маленькая фигурка в синем халате, протягивающая ему сейчас маленький хрустальный скипетр. Тонкую стеклянную палочку, поймавшую отблеск телеэкрана.

Прибор для измерения температуры тела.

Разграфлённый и поделенный на градусы.

Термометр.

Градусник.

— Ты точно самый странный человек, которого я встречала, — сказала Алёна и поняла, что ей давно хотелось это сказать. И что ей приятно говорить это Ему:

— Ты не такой, как другие… Не серая геометрическая фигура, а большое разноцветное пятно…

Ей захотелось обнять Его. Прижать к себе. Она протянула руку и коснулась Его волос.

Его лба.

— Эй! — она вскочила и встревожено заглянула в Его глаза. — Ты чего молчишь! У тебя же температура поднялась!

Его глаза сверкнули и сразу же помутнели. Словно неожиданно сгустился туман, где-то там — по ту сторону Его зрачков.

— Эй! — Алёна тряхнула его за плечо. Он привалился к спинке кресла. Смотрел так, будто не узнаёт её.

Она прикоснулась губами к Его лбу — огонь.

Алёна не на шутку встревожилась.

— Сейчас, — говорит она и быстро идёт в свою спальню. Она хватает со своего столика футляр с градусником и так же быстро возвращается в зал.

Она стремительно ступает своими босыми ногами по ковровому покрытию, но ей кажется — слишком медленно. Словно её тело утратило свои обычные аэродинамические показатели и туго входит в воздух. Трётся о него. И как метеорит в верхних слоях атмосферы — начинает нагреваться.

Пространство становится вязким.

Хватает за голые ступни, которые вязнут в нём как в сгущёнке.

Алёна думает о том, что температуру нужно измерить и ей тоже. Но сначала Ему.

Сначала Ему.

Она несколько раз резко взмахивает термометром, сбивая предыдущие показания, протягивает:

— Держи! Нужно измерить температуру!

Он смотрит так, будто не то, что не узнаёт, — не видит её вовсе. Алёна сама приподнимает его руку и вставляет градусник в его подмышку. Словно ключ в замок зажигания. Ей даже кажется, что она слышит характерный щелчок, И:

— СУКА! ВАФЛИСТКА! ЗАЩЕКАНКА! МИНЕТЧИЦА! — зарычал он ей вдруг в лицо и крепко вцепился в её запястье. Он рывком дёрнул её к себе и пролаял, исторгая изо рта мокроты и запах прихваченного морозом дерьма:

— У ДЫТИ И САХАРА СОСАЛА!!!

Жёлтая слизь попала ей в глаз.

Она зажмурилась. Дёрнулась изо всех сил. Вырвала руку из его мёртвой хватки. Всё ещё ничего не видя, почувствовала, как его ногти сорвали тонкие полоски кожи с её предплечья. Зашипела от боли. Услышала:

— ВШИВАЯ! ВШИВАЯ!

Прямо за спиной:

— ВШИВАЯ! ВШИВАЯ!

Сколько голосов произносят это?

— ВШИВАЯ! ВШИВАЯ!

Она вжала голову в плечи и

Открыла глаза. Он стоял прямо перед ней. Ухмыляясь не своей и от этого страшной улыбкой. Словно не улыбка это — глубокий шрам, прорубленный в черепе. Не своим и от этого страшным голосом он проскрежетал, будто в горло ему напихали толчёного стекла:

— У ГОРЬКОГО ЧЛЕН ГОРЬКИЙ, У ПУШКИНА ЧЛЕН ПУШКОЙ, А У ТОЛИ САХАРА? СПРОСИТЕ ЮЛЮ ИЗ ПЯТОГО ПОДЪЕЗДА!!! ХА-ХА-ХА!!!

И он захохотал ей в лицо не своим и от этого страшным хохотом. Она закрыла глаза.

— Я не Юля, — шёпотом.

— ХА-ХА-ХА!!!

— Я — не Юля, — она зажала уши кулаками.

— ХА-ХА-ХА!!!

— Я! НЕ! ЮЛЯ!!! — завизжала она, ничего не видя и не слыша. — Я! НЕ! ЮЛЯ!!!

Он лежал мёртвый.

Как мёртвый.

Кисти и локти вывернуты под неестественными для живого организма углами.

Она не видит, чтобы его грудная клетка шевелилась.

Она видит его остекленевшие глаза.

Его высунутый язык словно пробует на вкус ковровое покрытие комнаты.

Она видит лужицу слюны.

Она (наконец-то!) видит и

(наконец-то!) делает вдох.

Выдох. Вдох. Выдох.

В руках — незнакомое ощущение. В сухожилиях и ладонях.

Она смотрит на свои сжатые со всех сил кулаки.

В правом — жжение.

Она с усилием раскрывает его. Мелкие осколки стекла, впившиеся в ладонь. В рисунок, по которому некоторые определяют судьбу. В линиях ума, сердца, жизни — торчат хрупкие обломки треснувшего от приложенного усилия термометра. Лопнувшего от непроизвольно сократившихся мышц кисти. Она опускает взгляд и видит обломки его у себя под ногами. Навсегда испорченного прибора для измерения температуры тела. Разграфлённого и поделенного на градусы.

Градусника.

Маленькие матовые шарики.

Тускло мерцающие капли.

Семена ртути.

Она посеяла их здесь.

— Ноль, шесть, шесть, восемь, «Приполяртранс», служба такси. Доброй ночи.

— Проспект Мира семь… Третий подъезд.

— Куда едем?

— МБК… с Южной части…

— Пять минут, машина выезжает.

— …………………………………

— Алло? Девушка?

— Я поняла… Пять минут… Спасибо…

— До свидания.

— …………………………………

Она нажала «отбой» и какое-то время стояла, держа трубку в руке и смотря в противоположный конец комнаты.

Туда, где лежал человек в больничной пижаме.

В ней она привезла его сюда. Теперь его нужно вернуть обратно.

Она, наконец — словно решившись — бесшумно ступая по ковру цвета сгущёнки и ощущая подошвами каждую ворсинку, приблизилась к нему.

Нет. Всё-таки жив.

Ресницы подрагивают.

— Вставай… — негромко произнесла она.

Ноль реакции.

Ей захотелось со всей силы пнуть его в живот.

Минуту назад хотелось придушить.

Пять минут назад боялась. Очень. Его.

Она посмотрела по сторонам: все свечи, догорев ровно до середины, разом потухли. Когда?

В квартире прохладно.

Серо и беззвучно мерцает экран большого телевизора на пустом канале. Именно он даёт этот ровный серый свет в помещении.

Она видит бликующие мелкие осколки стекла в трёх метрах от себя. От этого зрелища подошвы начинают чесаться.

— Вставай, — негромко. Сдерживаясь. А сдерживаться приходится. Иначе она заорёт и действительно пнёт его в живот. Со всей силы. И ещё раз. И ещё.

Она наклоняется и ловит мочку его уха указательным и большим пальцами левой руки.

— Вставай! — шипит она и глубоко вонзает свои ногти в прохладный кусочек кожи.

Семь с половиной минут спустя таксист помогает девушке запихнуть на заднее сидение невменяемого и одетого кое-как молодого человека.

Девушка и сама одета странно — из под синего домашнего халата торчат джинсы. Поверх его — не застёгнутая пуховая куртка.

— День рождения? — спрашивает таксист.

— Поехали, — сквозь зубы говорит девушка.

— Жди, — возле больницы так же сквозь зубы произносит она, и сама тащит парня в один из боковых входов: он кое-как переставляет ноги, но всё-таки идёт. Таксист видит, как мелькнул свет в приоткрывшейся и почти сразу же захлопнувшейся двери.

Дверь с табличкой «Прачечная» рывком распахнулась.

Таким же рывком — РАЗ! — вдёрнула его из пахнущей стиральным порошком полутьмы в коридор.

Пустой. Ночной. Боковой. Ярко освещённый коридор первого этажа.

Она прислонила его к стене и бесшумно прикрыла дверь, почувствовав, как сквозняк шевельнул её локон.

Он, широко раскрыв глаза (растерянно? испугано?), таращился на неё.

Она тяжело — сама чувствуя мышцами лица тяжесть своего взгляда — смотрела на него.

Симулирует. Точно симулирует.

Кого??????

— Никогда. ТАК. Больше. Не делай, — сказала она.

Невидимый нож вырезал в тыкве его лица эту улыбку — глубокий шрам в черепе.

— Что? — спросил он, ухмыляясь, и его губы раздвинулись ещё шире.

Воздух с шумом ворвался в её ноздри.

Коротко выдохнув, она, не сдерживая себя, со всей силы, оглушительно, чуть не вывихнув руку — ударила его открытой ладонью по щеке.

БАЦ!!! — словно мокрая тряпка о кафель.

Миг (!) — и дверь с табличкой «Прачечная» захлопнулась у неё за спиной.

Она поднялась пешком.

Не думая, как робот, размерено ступая по ступенькам с первого на шестой.

Не смогла себя заставить войти в лифт.

Не могла бы объяснить «почему?» даже самой себе: подошла к дверцам, протянула руку к кнопке «вызов» и замерла.

Был самый глухой и незаметный момент суток — когда три часа ночи незаметно превращаются в четыре часа утра. Где-то там — над крышами города, над тундрой вокруг него и разбросанными в замёрзших болотах газовыми факелами — бушевало небесное бледное пламя. Неописуемое, неуловимое, похожее на всё сразу и непохожее ни на что — Северное Сияние.

Здесь — в третьем подъезде на площадке первого этажа — протянув руку к кнопке вызова, стояла она.

Прикоснулась подушечками пальцев к серым железным дверцам. Потом второй рукой. Прислонилась плечом, ухом к ледяной перламутровой поверхности.

Замерла будто прислушиваясь. Или не будто?

Безмолвие просачивалось из шахты лифта сквозь щель между дверцами.

Она, затаив дыхание, слушала. И у неё было ощущение, что кто-то, затаив дыхание, слушает с той стороны.

Она убрала занемевшее ухо. Сделала движение головой ОТ.

ОТстранилась. Подушечки пальцев правой руки покинули холодную серую дверцу. Подушечки пальцев левой руки последовали за всем остальным.

Она сделала шаг назад.

И пошла пешком.

Не думая.

Как робот, размеренно ступая по ступенькам.

С первого на шестой.

Концы её тёмно-синего халата, торчащего из под куртки, касались широких бетонных ступеней.

Она этого не замечала.

Переставляла ноги.

В какой-то момент ей показалось, что она не поднимается.

Опускается.

Вниз.

Остановилась.

Поняла, что находится на площадке своего этажа. Почувствовала себя невероятно уставшей. Сунула руку в карман, нащупала ключи от входной двери.

Она бросает куртку на пол в прихожей. Там же валяются смятые джинсы. Один ботинок застрял в штанине, другой — лежит почти у порога кухни. Она входит в зал, где всё ещё бесшумно мерцает серым пустым каналом экран её большого телевизора.

Она видит на низком журнальном столике кухонную пьезозажигалку. Нажала на кнопку — на конце длинного тонкого ствола имитирующего пистолетный — загорается маленький огонёк.

Она берёт эту зажигалку с фиолетовой пластиковой рукоятью и подносит к толстой, оплавившейся наполовину, свече. И к следующей. И к той, что с ней рядом. И к тем — на полочке с дисками…

Она по неправильному овалу обходит всю комнату, зажигая потухшие свечи. Она никак не может вспомнить тот момент, когда она успела их задуть… И не вспоминает дальше…

Наконец все зажжены… Зачем?

Она оглядывает комнату: в мягкий и тёплый оттенок, который дают свечи, вклинивается безжизненный, бледный поток из экрана. Вносит ноты телехолода в цветовую гамму.

В (такое ощущение) саму температуру, в помещении.

Она зябко поводит плечами и, сунув зажигалку в карман, плотнее запахивает свой халат.

Ищет глазами пульт от ТВ.

Видит его — рядом с диваном.

На полу.

Возле позавчерашней газеты.

Чувствуя себя старше лет на сто, она предпринимает путешествие от последней зажжённой свечи до кнопки «выкл». Тяжело ступая по прохладному ковровому покрытию и чувствуя, как каждый шаг гулом отдаётся в железобетонном межэтажном перекрытии. Всем весом, всей ступнёй: топ. Топ. Шаг правой. Шаг левой. Правой. Левой.

Халат шуршит по ворсу цвета свежей сгущёнки:

Шшшк, Шшшк, Шшшк.

Стоп.

Почувствовала: на что-то наступила.

На что-то маленькое.

на что-то маленькое и холодное.

Обнажённая сенсорная кожа между тем местом, которым ходят «на цыпочках», и грубым участком кожи на пятке определила — что-то ещё холоднее синтетического ковра.

Маленькое и холодное.

Она отставила ногу и, ощущая себя ещё на сто пятьдесят лет старше, наклонилась к полу.

Маленькое, холодное, блестящее.

Она почувствовала лёгкую пульсацию в висках. Это кровь из-за неудобной позы прилила к голове.

Блестящее жёлтым металлом.

Колечко.

Маленькое, холодное, блестящее жёлтым металлом.

Она ощутила его температуру, прикоснувшись к нему кончиками пальцев — теми, которые прямо перед

Ногтями.

Его лучше подцепить ногтями.

Лучше???

Теми же самыми пальцами, которыми недавно бралась за мочку чужого уха.

Теми же самыми ногтями, которыми эти пальцы заканчиваются, — она взяла это кольцо толщиной с десятикопеечную монету и поднесла его к глазам.

Глазам, краями которых заметила бегущие огоньки свечей.

Свечей окружающих её неровным овалом.

Огоньки свечей бегущие ОТ.

Она смотрела на маленькое золотое колечко и боковым зрением наблюдала тающий справа и слева от неё огненный серп. Видимую ей половину неровного овала.

Она подумала, что у резко потушенного воска и стеарина, из которого сделано тело свечи, — очень специфический, узнаваемый запах.

кхххк

Она поняла, что с помощью этой мысли пытается отвлечь себя.

Она поняла, что не может отовать взгляд от кольца. Что она вцепилась в него глазами в надежде и

кхххк

Ужасе.

Что луковицы, сбритых на ногах волос, шевелятся, вставая дыбом.

Что кутикулы вокруг ороговевшего эпидермиса, из которого состоят её ногти, — начинают отслаиваться.

Что её анус вжался так, что она его не чувствует.

кхххк

Что она стоит задом к

Что резь ниже живота почти уже

Что позади неё есть…

— Есть.

Она описалась.

— Есть ещё серёжки.

Описалась как…

— С красными камешками.

Как…

— Хочешь, Юля?

Она выпрямилась.

Чувствуя, как иней осел на её спине, плечах и шее.

Как этот голос взял её за мочки ушей и пригвоздил к застывшему в лёд пространству, и она, чувствуя тёплую влагу на ляжках,

обернулась.

— После того, как порежешь лимон, Юленька, нож нужно тщательно вымыть. Иначе лимоны съедают металл, из которого ножи сделаны. Тебе ясно, Юля?

Она обернулась.

Женщина в клетчатом платье с белым воротничком и в красном переднике нарезала лимоны в экране её телевизора.

— Тщательно, Юля. Иначе лимон съест металл, из которого нож сделан.

Когда-то эта женщина так же улыбалась в фотообъектив, сидя рядом со своей семьёй. У них была традиция такая — раз в полгода они

I LOVE MY HOME белым на красном.

Я не Юля.

Женщина в маске человека, лицо которого поменяло цвет и распухло. Человека, чьи черты изменились так, как это обычно бывает в таких случаях. Женщина в маске человека, почерневшего от водки. Женщина, глаза которой выгорели от количества выпитого.

Женщина улыбалась.

— Я не Юля!  — прокричала, стуча зубами от ужаса. — Я не Юля!

Лимоны, пожирающие ножи. Зубами, крепче, чем нержавейка. Зубами, на которых армированная сталь клинков хрустит как стекло.

Я! НЕ! ЮЛЯ!

Мелкое хрупкое стекло. Неровные осколки — такие бывают, если плоскогубцами (КХХХК!

взломать тонкое тело градусника. Стекло. Непрозрачное толстое стекло, из которого флакон объёмом со спичечный коробок. Чтобы наполнить его до горлышка, нужно почти полтора месяца.

Я! НЕ! ЮЛЯ!

— Марина! Что это? Травы Прованса? Или куркума?

Этот голос живёт только там — в блестящей дверце шведского аппарата по производству холода. Холодильника, который может быть братом. Братом девушке по имени

— Марина! Что это?!

Тонкий и очень высокий скрип отполированного, как зеркало, металла, и в сверкающей дверце холодильника отразилась вспышка молнии: какой-то металлический предмет поймал отблеск потолочного светильника заполсекунды до встречи со звуком, при воспоминании о котором судорога раз за разом скручивает мышцы спины, проскакивая от копчика к лопаткам, и спустя полсекунды:

— МАРИНА!!! ЧТО ЭТО???

Из полной тишины в ультразвук вопль Боли и Ужаса. Вой сбитой на скорости сто семьдесят километров в час собаки. Вой существа, в теле которого не осталось ни одной целой кости:

Я! НЕ! МАРИНА! Я! АЛЁНА!

— Нееет… Алёна — это я. Я — Алёна…

Этот голос живёт только ТАМ — в декабрьском позднем вечере на станции РЭП 4. Он живёт ТАМ. Он должен быть ТАМ.

Но он — Здесь.

Как он звучит?

А как он должен звучать после одиннадцати ударов тяжёлым стальным ломом, таким холодным, что к нему примерзают отпечатки пальцев.

Пальцев, которыми тысячу лет назад бралась за мочку чужого уха. Ногтями, которыми эти пальцы заканчиваются разрывать упаковки медикаментов. Расцарапывать фольгу и рвать зубами пластик. Выдавливать таблетки в ладонь. В линии ума, сердца, жизни. В которых торчат мелкие осколки, хрупкие обломки треснувшего от приложенного усилия. Отправлять пилюли в рейс Пищевод — Космос. Бежать в состояние, у которого есть пограничники. Они пропускают Отсюда — Туда? Или Оттуда — Сюда?

Бежать Отсюда, в котором

МОЛЬ.

Огромная МОЛЬ, застывшая во времени.

МОЛЬ, режущая своими крыльями неподвижное пространство, несущая его и одновременно вязнущая в нём же.

(юка)

МОЛЬ, замершая на месте и двигающаяся в один и тот же момент. Сквозь крошево битых кулаками матери зеркал и ртутную пыль.

(ЮКА)

Отсюда — Туда. В Состояние, у которого есть Пограничники.

— Юка?

Этот голос живёт только ТАМ. За смешной занавеской. Там — самая тёплая комната дома зимой. Потому что за печкой.

— Юка?

Прежде чем заснуть, она всегда слышала, как этот голос желал ей Спокойной Ночи. И Ночь после этого всегда была Спокойной.

— Юка?

— Да, Ба…

— Ты где, Моя девочка?

— Я здесь, Ба…

— Иди сюда.

Шуршит в темноте смешная занавеска.

— Ты что, плакала?

— Да… Я боюсь, Ба…

— Моё Сердечко… Иди я Тебя обниму… Иди?.. Ну?..

И Я, наконец, обнимаю Её.

Эту маленькую девочку, которой шёпотом подсказывало буковки под яркими картинками, летящими из маленького круглого окошка в волшебном ящике с незапоминающимся названием.

Я заключаю Её в объятия.

Я дарю Ей Тепло.

Я пришло к Ней во сне. Я последовало за Ней.

Однажды Я заснуло вместе с Ней и уже не захотело просыпаться.

Ей снился хороший сон.

Потому что, когда улыбаются во сне — значит, снится хорошее.

А она улыбалась.

Я помню это.