Помните, какой крик подняли вокруг падения орбитальной станции «Мир»? Все телеканалы, радиостанции и газеты следили за тем, как эта начинённая дорогостоящей, но устаревшей аппаратурой Пердуловина, преодолев атмосферу, стратосферу и что-то там ещё, рухнула в океанские воды. Помните, да? А когда произошло это событие, всколыхнувшее всю планету? В смысле, дата? А? Правильно. Не помните. Потому что эта информация на самом деле, нах, не нужна. Я сам не помню.

Помнит дядя Вася Газ Вода — единственный таксист деревни Уткино. Дядя Вася знает об освоении космоса всё. Он собирает вырезки из газет и журналов, помнит все даты запусков и приземлений и спит под портретом Гагарина. Он был лётчиком-испытателем, играл с Юрой в волейбол и вообще должен был лететь вместо него. Во всяком случае, так он говорит всем своим пассажирам.

Железнодорожная станция без названия и сама деревня Уткино находятся друг от друга в пяти километрах. Согласно статистике, это расстояние средний человек преодолевает за шестьдесят минут. Кому охота топать целый час с тяжёлыми сумками, особенно когда после дождя грунтовка превращается в месиво? Мало кому. Вот дядя Вася однажды прикрепил на крышу своей «Победы» оранжевый маячок, купленный в райцентре, и занялся частным извозом. Денег за свои услуги он берёт немного, поэтому клиентов хватает.

Почему его прозвали Газ Вода, не помнит никто. А сам он, если и помнит, всё равно никому не говорит. Его тёмно-синяя «Победа», купленная ещё в шестидесятые, — первое, что я вижу, сойдя с поезда.

Черти, дёрнувшие меня за язык, постарались.

Чушь, которую я молол своему случайному попутчику, оказалась правдой. Правдой в его понимании, конечно. Стопроцентное попадание.

Я — Сашка. Единственный сын его родного брата Бориса, погибшего двадцать пять лет назад вместе со своей женой Светланой. Тёща Бориса, Марфа Васильевна, мужа своей дочери и родственников его не жаловала. На свадьбе вышла нехорошая ссора, и после этого никто её больше не видел. Она-то и забрала неведомого мне Александра Борисовича Мишина, ставшего сиротой, к себе. Поэтому его (то есть меня) мой дядя и его семья последний раз наблюдали в трёхлетнем возрасте.

— А нам говорили, ты в Суворовском училище учился… — с любовью глядя на меня, говорил мне дядя Женя.

— Да… Хм… ушёл я оттуда… не понравилось… — лепетал я, смущаясь его объятий

и повлажневших глаз.

— Ну вот такой же вот ты был… — он поднял руку чуть выше полки, на которой сидел. — …А сейчас вымахал… Жена есть?

— Нет пока… — я вижу, как Николя спускается к нам, Анна всё так же наблюдает за происходящим со своей полки.

— А моя Ольга недавно замуж вышла… Да ты её не помнишь, наверное… Ей

годик был, когда ты её видел в последний раз.

Очень хорошо. У меня ещё и сестра есть.

— Дашке тоже уже пора… Всё носом вертит…

Ещё одна сестра.

А также тётка, брат и племянник.

Я хотел узнать, как это — быть другим человеком?

Я это получил.

И семью родственников в виде бонуса.

Я даже их увижу.

У моего дяди Жени завтра юбилей. Шестьдесят лет. И он не то чтобы пригласил — взял в охапку и, не слушая возражений, потащил новообретённого племянника Сашу к себе домой. Племянника и его друзей, с которыми он возвращался со свадьбы в Брянске. Колю и Аню.

Мой брат Дима ушёл.

Его больше нет. У меня новые сообщники. Я не знаю, зачем им это нужно, но они тоже врут. И мне это нравится.

Мы сходим на маленькой станции и бредём к синей «Победе», сверкающей на солнце хромированными деталями. Из неё выскакивает весёлый дедуган с седыми усами в кепке и с папиросой во рту.

Дядя Вася Газ Вода.

— Здорова, Евген, — кричит он.

— Здорова, Василь, — отвечает дядя Женя.

Я помогаю тащить его тяжёлую сумку. У Николя с Анной только маленький жёлтый чемодан. Дядя Вася открывает свой багажник. Мы его единственные клиенты — больше из поезда никто не вышел.

Ставим сумку. Газ Вода смотрит на меня.

— Что, Евген, женихов Дашке привёз? — говорит он посмеиваясь.

— Да это ж Бориса сын, Сашка, — сообщает дядя Женя.

— Ты шо! — водила хватает мою руку и энергично трясёт. — Вылитый Борька!

— Мне дядя Женя уже сказал, — говорю я, с трудом высвободив кисть из его мозолистой лапы. Знать бы ещё, как мой папа выглядел.

— А это Сашкины друзья, Николай и Аня…

— Здравствуйте… — теперь очередь Николя проверить не стариковскую хватку дяди Васи.

— Валентина обрадуется, — говорит наш шофёр, похлопывая меня по плечу.

Валентина, это моя тётка.

— Все обрадуются… Поехали уже… — дядя Женя открывает переднюю дверь.

И вот — едем по дороге, петляющей среди полей. Местность ровная. Люцерна до самого горизонта справа. Рожь — слева. Если дождя не будет ещё неделю-полторы, урожай погибнет. Земля сухая и крошится в руках. Стебли уже начинают приобретать нездоровый оттенок. Это сообщает со своего сидения дядя Вася. Он вообще трещит без остановки.

— А ты кем работаешь, а Сашка? — спрашивает он, глядя на меня в зеркало заднего обзора.

Я смотрю на Николя. Он пожимает плечами.

— Я художник, — говорю наконец.

— Пикассо, что ли? — посмеивается дядя Вася. — Картины рисуешь?

— Не… девок голых для журналов, — я кручу ручку, опуская стекло со своей стороны. — Курить можно?

— Кури… — дядя Вася бросает взгляд через плечо, — девок голых? С натуры?

— А то… — говорю я. — Ещё и деньги за это получаю.

— Во!.. И много платят?

— Достаточно… — я стряхиваю пепел в окно.

— А девки красивые?

— Ещё какие… — я пытаюсь не улыбаться. — Модели из «Плейбоя»… Знаете такой журнал?

— А то! — дядя Вася даже перестал смотреть на дорогу. — Мой Толька в городе каждый месяц покупает… Всю комнату девками завесил… И ты вот таких вот девах рисуешь?

— Ага…

— Так ты там себе жену, наверное, и нашёл? — он смеётся в усы. — Они ж тебе товар свой демонстрируют во всей красе… Есть что выбрать…

— Потому и не женюсь, дядь Вась, — говорю я, — всё выбираю и выбираю… А они не против… Даже по второму разу приходят…

Дядя Женя на переднем сидении начинает хохотать.

— Не… — говорю я, — я, правда, художник. Ещё и татуировки делаю…

Дядя Женя поворачивается ко мне:

— Я и смотрю все ноги себе разрисовал… Сам?

Это он про био-тек, выглядывающий из моих шорт цвета хаки.

— Сам…

— А мою машину разрисовать сможешь? — дядя Вася лезет в бардачок и достаёт журнал. — Вот, как на фотке.

Я рассматриваю глянцевую обложку: «Понтиак» с языками пламени, начинающимися от фар и вьющимися по всему кузову.

— Смогу, — говорю, — только для этого аэрограф нужен.

— А это ещё что такое?

Пока я объясняю, что такое аэрограф, мы преодолеваем оставшиеся километры до Уткино.

— Это клуб наш… — говорит Дядя Вася, и я вижу приземистое здание с афишей возле входа, — …а это почта… А это магазин.

Чёрный Яр номер два. Только пивная бочка возле сельпо в придачу. Анна крутит головой во все стороны. Она сидит посередине между мной и Николя. Который, скорее всего, такой же Николя, как я Саша.

Мы проезжаем всю деревню насквозь и, минуя воняющий навозом и мычащий коровник, снова выезжаем в поля.

Дом Мишиных стоит отдельно от Уткино. Не дом даже — хутор. Целое хозяйство: несколько гектаров земли, сараи с поросятами, часть пруда, перегороженного сеткой: там плещутся утки и гуси. По огромному двору бегают куры и бродят самоуглублённые индюки. И в центре всего этого — просторный одноэтажный каменный дом.

Мы обгоняем трактор, тянущий прицеп непонятно с чем, и примерно в километре от дороги я вижу нагромождение красно-ржавых смутно знакомых конструкций.

— Это комбайны туда старые сгоняют, — поясняет Дядя Вася, — …уже лет тридцать, наверное…

Кладбище комбайнов скрывается за лесопосадками. Мы сворачиваем в сторону от дороги, и я вижу крышу с трубой вдалеке. Дом моего дяди.

Мой дом.

Home sweet home.

Я смотрю во все глаза.

Моё сердце ёкает, и я понимаю, почему.

Я чувствую вдохновение.

В 1945 году тридцатилетний Иван Мишин, дойдя со своей разведротой до Берлина и написав на рейхстаге свое имя, поехал домой. В его родном белорусском селе своей хаты он не нашёл. Её не было. Как, собственно, и села. Как и его родителей.

Он постоял возле братской могилы, в которой немцы закопали всё население, не успевшее убежать в лес, поправил вещмешок, сел в поезд и поехал, куда глаза глядят.

Однажды в переполненном вагоне, среди фронтовиков, инвалидов, спекулянтов и воров он встретил совсем молоденькую девчушку с огромными зелёными глазами и русой косой. Она сидела на краюшке деревянной лавки, прижимала к себе матерчатую сумку и смотрела на золотую звезду Героя, прикрученную к груди Ивана.

— Зовут как? — спросил он.

— Катя… — тихо ответила она.

— А лет тебе сколько, Катя? — Иван достал кисет и стал мастырить самокрутку.

Девчушка ему понравилась.

Она стала ему женой и родила двух сыновей — Евгения и Бориса.

Осели они в Уткино, где после войны, как и везде, нужны были рабочие руки. Руки у Ивана были золотые — до сорок первого он работал каменщиком. Потому через два года сам построил себе дом возле пруда и стал в нём жить с молодой красавицей женой и двумя подрастающими мальцами.

Катюша была из раскулаченной семьи. Отец её сгинул в Сибири ещё до войны, мать умерла, а братьев и сестёр роздали по детдомам. Она так и не смогла их впоследствии найти.

Женой она была, как полагается, хозяйственной и ласковой. Иван с нежностью наблюдал за тем, как она хлопотала по дому и ухаживала за их детьми. А по ночам упивался её молодым телом в жаркой супружеской спальне. Она тихо стонала и шептала «миленький мой», чем доводила его до горячки: ни с одной женщиной ему не было так хорошо.

Он пережил её на двадцать лет и умер в год московской олимпиады.

Сыновья выросли умными и трудолюбивыми:

Борис стал строителем и уехал жить в большой город, а Евгений остался в родительском доме. Женился на местной учительнице Валечке, нарожал с ней детей и расширил хозяйство. Десять лет назад он взял в аренду землю и стал фермером. Держал три сотни поросят, втрое больше домашней птицы и, в общем, не бедствовал.

Валя же потихоньку преподавала в начальных классах и помогала мужу, чем могла.

Борис тоже женился, и у него с женой родился сын. Я.

Остальное известно.

Когда «Победа» остановилась недалеко от крыльца, дядя Женя повернулся ко мне:

— Узнаёшь?

По идее, я тут гостил однажды всё лето.

— Конечно… — я встречаюсь глазами с Николя и почему-то думаю, что я прямо как

Гекельберри Финн, который выдавал себя за Тома Сойера.

Мы выходим из машины, и к нам с лаем кидаются три мохнатые собаки.

— А ну, цыть! — крикнул дядя Женя, и они завиляли хвостами.

— Это Мальчик… это Мухтар… а этот рыжий — Рыжий… — пояснил мой родственник, потрепав каждую псину по загривку.

— О! — сказал он вдруг. — А это тётя Валя!

Я обернулся. Из дома, щурясь на солнце, вышла женщина. Она остановилась на крыльце и, вытирая руки о передник, рассматривала нас.

— Не узнаёшь? — крикнул ей дядя Женя, обнимая меня за плечи. Она пожала плечами, спускаясь по ступенькам.

— Ладно, мать, беги, обнимайся! — смеясь, сказал он. — Это твой племянник!

Он подтолкнул меня в спину:

— А ты чё, Сашка?! А ну, тётю Валю в охапку!

Тётя Валя всплеснула руками:

— Сашка?! — и повисла у меня на шее. Она схватила меня за щёки:

— Ну вымахал! А красивый-то какой! Офицер уже, небось? Капитан? Или майор?

— Не, тёть Валь, — я целую её в щёку, — я военным не стал…

Она погладила меня по бритой башке:

— И ладно… Ну вылитый Борька!

— Да, — сказал я, — дядя Женя мне уже говорил…

— Дашка! Ольга! — крикнула она вдруг и снова заключила меня в объятия.

Я почувствовал слабый запах ментолового шампуня, исходящий от её волос.

— А Генка где? — спросил дядя Женя у меня за спиной, доставая сумку из багажника.

— На пасеке, — ответил ему чей-то голос. Женский голос.

Я скосил взгляд: на крыльце стояли две девушки. Младшая в сарафане с подсолнухами и в белой косынке, из-под которой выглядывала русая коса. Старшая с тонкими чертами лица и чёрными волосами, собранными на затылке в большой узел.

«Мои сёстры», — подумал Гек Финн внутри меня. «Какие, однако, у меня… кхм… сёстры», — подумал я внутри Гека Финна, ощупывая взглядом их фигуры.

В доме, когда дядя Вася уже укатил, пообещав завтра на юбилее быть непременно, я украдкой рассматриваю как бы своих, как бы сестёр. Хотя почему «как бы»? Я Сашка Мишин, правильно? Правильно. Значит, они мне сёстры. Во всяком случае, для них я точно брат.

Дашка. Симпатичная. Даже очень. Глаза зелёные, волосы светлые… Зубы, когда улыбается, белые-белые… А губы такие, словно только что выскочила Дашка на мороз и — прыг сразу в жарко натопленную хату… В соку девка, замуж пора, как сказал дядя Женя. В соку… Ещё и в каком соку… Она босая снуёт по кухне, делая сто дел одновременно, и под её тонким сарафаном так колышется, что мысли о силиконе пропадают, не успев родиться. А когда она, накрывая на стол, наклоняется, я, словно снайпер, метаю бесшумный взгляд туда, где край ткани с подсолнухами неплотно граничит с полоской незагорелой кожи. Я прикрываю глаза: ф-ф-фу-у-ух…

Ольга. Красивая… Не такой как у Дашки — своей красотой. Красотой кинозвёзд сороковых годов. Таких рисовали америкосовские художники в те годы. Узкие, как у Дитрих, скулы… Чётко очерченный рот… Тёмные глаза. Тонкая фигура. Прямо классика…

— Мать! — кричит дядя Женя из глубины дома. — Где твоя наливка?!

— В шкафу! — отвечают со двора.

— Да нету её тут!

— Да как нету?! Там она!

Дашка ставит на стол кастрюлю и начинает разливать борщ в тарелки, изредка стреляя в меня взглядом. Я подмигиваю ей. Она улыбается.

Мои спутники сидят на диване рядом со мной.

— Я в туалет хочу, — тихо говорит Аня.

— Оль! — я встаю и подхожу к Ольге. — Где тут у вас санузел?

— Что? — она оторвалась от нарезки хлеба. — А… это во дворе.

Она показывает куда-то в сторону двери и тыльной стороной руки, в которой держит нож, вытирает лоб.

Аня идёт во двор, и Николя сопровождает её. У него странный взгляд, будто он прислушивается к чему-то. Я снова чувствую слабый запах ментола. Теперь он исходит от волос Ольги. Я смотрю на её затылок и замечаю маленькую родинку за ухом. Кхм…

Засовываю руки в карманы и начинаю бродить по этой гигантской кухне-столовой. На стенах несколько рамок со старыми фото. На одном снимке — солдат с орденами на груди. Рядом с ним молодая девушка с мягким взглядом. Иван и Катя. Дед Иван и бабушка Катя… Вот на кого похожа Дашка.

Я снова смотрю на родинку за ухом:

— Ты недавно замуж вышла? Да, Оль?

Она поворачивается ко мне.

— Да.

— А муж твой где?

— На собрание пошёл… У них по вторникам общая молитва…

Во… Молитва…

— Это где? — я подхожу к ней чуть ближе.

— В Уткино… У нас год назад проповедник приехал из Москвы… Церковь Обвинения называется… Семён записался… Ходит три раза в неделю…

Семён у нас, оказывается, сектант.

— А ты чего, не ходишь туда?

Она снова вытирает лоб рукой с ножом:

— Не хочу.

Дурак ты, Семён. От такой жены в какую-то секту бегаешь. Кхм… Что-то все мысли какие-то… Десять… нет — одиннадцать дней уже не трахался… А тут ещё такие… кхм… сёстры.

Вспоминаю об Окси и засовываю руки поглубже в карманы. Fuck… Не хватало ещё бродить тут с оттопыренными в интересном месте шортами. Окси… Как только об этой козе подумаю, сразу к другой голове кровь приливает… Как там она?.. Кстати!

Я иду к дивану и роюсь в рюкзаке. Достаю свой мобильник и включаю питание.

«Поиск сети»… Так и знал.

— Ой! Это у тебя сотовый, да? — Дашка заглядывает через моё плечо. Я чувствую

лёгкую упругость своим трицепсом. Бля! У меня сейчас точно встанет.

— Да, — я сажусь на диван, положив рюкзак на колени. На всякий случай. Она садится рядом, и теперь я чувствую тепло её бедра.

— Можно посмотреть? — она стаскивает с головы косынку и вытирает ею руки. — Никогда не видала!

Я протягиваю трубу ей.

— Ой! Какой маленький!.. А как тут? — она крутит мобильник в руке. Я забираю его обратно и захожу в меню «мелодии». Она слышит голос пакистанского муллы, и глаза её расширяются:

— Ух! На нём и так можно?

— Он и не такое умеет, — говорю я, — а ну-ка…

Я поворачиваю трубу к ней и жму на одну из кнопок:

— Щёлк… Теперь — «сохранить»…

— Смотри! — на заставке её лицо.

— Ой! — она заглядывает в экран. — Олька! Смотри! Он меня сфоткал! Прям телефоном!

Вторая сестра садится рядом со мной. Теперь части женских тел упираются в меня с обеих сторон. Ффу-ух! Это я правильно сделал, что положил рюкзак на колени…

Я делаю ещё несколько фотографий, снимаю видео и, чтобы окончательно их добить, показываю кусок выступления «Portishead». Они смотрят, широко раскрыв глаза.

— Красивая музыка… — говорит Дашка.

— А у тебя вот эта песня есть? — спрашивает Ольга, дыша мне в щёку, и напевает:

— Я и не зна-а-ал… Что любовь может быть жестокока-а-ай… А сердце таким

одиноки-и-им…

Да, мля, конечно. Его ещё тут не хватало. Может, ещё Мишу Муромова?

Снова вспоминаю Окси. Её сон про отрезанные бошки и члены длиной в три кулака с четвертью. Как там её попа поживает?.. И она сама?.. Вслух:

— Нет. Такой песни нету.

В комнату входит дядя Женя, зажав под мышкой, словно арбуз, пятилитровую бутыль:

— Ну что? Садимся за стол? Отметим это дело? А там и баня протопится…

«Шо бл*дь, то правда. Шо ебуть — то брешут», — говаривала Наталья, первый ребёнок в семье дяди Жени и тёти Вали. Родившаяся в середине шестидесятых, старшая дочь заставляла краснеть своих родителей перед односельчанами. Наташка, как и все последующие дочери, удалась девкой видной — чёрные, как смоль, волосы, вьющиеся до середины спины, стройная фигурка и озорные зелёные глаза. Она носила совсем короткие, по тогдашней моде, платьица и сводила с ума всех парней в Уткино своими точёными ножками и улыбкой. Все драки на местных танцах по субботам были из-за неё.

В тринадцать она выпила свой первый стакан портвейна.

В четырнадцать курила по пачке «Болгар табак» в день.

С девственностью она рассталась легко и беззаботно за год до получения паспорта: местный красавец Андрюша Черепенин затащил её на классический сеновал и очень удивился тому, как легко его член проскользнул в её лоно. Он так и не поверил, что был первым мужчиной Наташки, но всем на всякий случай рассказывал: «целку ей сбил я». Тем не менее, девственности она лишилась именно в ту ночь. По пшеничным кудрям Андрюши, его голубым глазам и губастенькому рту сохли ещё две сотни девственниц и вдов деревни. Поэтому, поимев Наташку Мишину ещё пару раз, он перестал приглашать её на танцы, катать на своём мотоцикле «Че Зэт» и занялся обработкой Маринки Фроловой.

Наташка отнеслась к этому факту легко. Она вообще относилась ко всему легко и беззаботно. Поэтому к концу того года в деревне Уткино не осталось ни одного парня, который хотел бы и не получил. Перетрахавшись со всем мужским населением подходящего возраста и закончив к тому времени школу, Наташка осмотрелась вокруг и заявила родителям, что едет в Москву учиться на швею.

— Ремня тебе надо, а не Москву, — пробурчал отец, буравя её взглядом, — знаю я, чему ты там будешь учиться.

Мать повздыхала и на третью ночь после дочернего заявления выбила из мужа неохотное согласие.

— Смотри, Валентина, — говорил он, отсчитывая деньги на обустройство дочери в

столице, — принесёт в подоле неизвестно чьё дитё, что делать будешь?

— Как это неизвестно чьё? — стараясь не злить мужа, смиренно отвечала Валентина. — Она ж его родит, значит, её дитё будет…

Муж Евгений даже перестал считать деньги в тот момент. Он так зыркнул на жену, что она опустила глаза в пол.

— Ну-ну… — зловеще произнёс он. — А ты, я вижу, уже к этому готова, да?

Скрепя сердце родители отпустили Наташку в Москву и даже проводили до поезда. Она чмокнула их в щёки, подняв на руки, поцеловала маленькую Ольгу и, процокав каблучками, взбежала по лесенке в вагон. Когда состав тронулся, она помахала всей своей семье из окна. Ей показалось, что это не поезд — перрон поехал назад, унося от неё троих самых родных людей. На самом деле Наташку провожали пятеро Мишиных, но ни она, ни её родители в тот момент об этом не знали. Валентина всплакнула вслед последнему вагону, и они на старом дедовском мотоцикле, трофейном «MC», поехали домой.

Выяснилось всё через две недели. Когда Евгений мыл руки после тяжёлого трудового дня, а жена сливала ему из большой алюминиевой кружки. Евгений подставил под воду голову, пофыркал, умываясь, и, вытершись полотенцем, глянул на жену:

— Ты чё, мать? Чё такая задумчивая?

Мать, рассеяно глядя на кошку Марусю, пересекающую двор с мышью в зубах, проговорила:

— Я Жень, кажется, того…

— Чего? — не понял Евгений.

— Задержка у меня… Две недели уже… — робко сказала она, глядя в глаза мужу.

На кратком семейном совете за ужином решено было рожать. Несмотря на то, что Валентине было уже тридцать пять.

— Пацан родится, назовём Иваном, — сказал Евгений, намазывая на хлеб масло, — а если девка — Дарьей, как твою мать.

На том и порешили.

— Ох, и живот у тебя! — однообразно шутила деревенская почтальонша Пимовна, принося письма от Наташки. — Часом не тройня?

Наташка исправно писала родителям, но из посланий её понятно не было: учится она в Москве? Работает? В конце каждого письма она приписывала: «Жду ответа, как соловей лета», — и оставляла отпечаток своей помады под текстом. По меняющемуся цвету её поцелуев можно было отслеживать столичную моду на косметику. Родители на её письма отвечали тот час же, но о беременности матери не сообщали: хотели сделать сюрприз.

В положенный срок — как раз после девятого послания московской дочери — Валентина разрешилась от бремени в райцентровском роддоме. Евгений мучился три часа на жёстком стуле в вестибюле, слыша крики жены где-то в глубине здания.

— Ну? — спросил он усталого акушера, когда тот с бригадой проходил мимо. — Мальчик? Или девка?

— Оба, — сказал акушер.

Так двадцать лет назад в семье Мишиных появились ещё два ребёнка. Дочь Дашка и сын Иван. Были они похожи друг на друга, но близнецами их назвать было сложно.

— Ну тебя, Пимовна! — сказала счастливая Валя почтальонше, когда та принесла очередное письмо от Наташки. — Накаркала!

— Если б я накаркала, — посмеиваясь, ответила Пимовна, — из тебя бы трое вылезли!

Наташка писала, что у неё всё хорошо, что писем больше отправлять не будет, потому что через месяц приедет и сама всё расскажет, и покажет.

— Чё это она нам покажет? — спросил отец, когда Валя прочла ему две тетрадные страницы текста, написанного рукой старшей дочери.

— Главное, нам есть что ей показать, — ответила жена, покачивая колыбельку с ворочающейся Дашкой. Маленький Ванечка спокойно сопел фирменным мишинским носиком.

Наталия приехала, как и обещала, через месяц. Отец, встречавший её с поезда, вёл мотоцикл молча всю дорогу до дома и, первым войдя в дверь, с размаху швырнул кепку на стол.

— Что такое? — Валя очень хорошо знала все выражения лица своего мужа. И то, которое она увидела сейчас, ей совсем не понравилось. — Не приехала, что ли?

Муж выпил кружку воды и, пройдя через всю комнату, сел на диван.

— Приехала, — наконец сказал он.

— А где ж она? — спросила мать, которой и звук мужниного голоса не понравился.

— Во дворе… — муж закинул руки за голову и улёгся на диване, глядя в потолок.

Потом закончил:

— В мотоцикле сидит… В коляске…

— А чё ж она там сидит? — спросила Валя, испытывая непонятное волнение.

— Сходи, посмотри, — ответил муж, надел очки и стал читать газету.

Заплакал малыш. И Валентина инстинктивно бросилась к спальне, но остановилась, сообразив, что плач доносится не оттуда. Она посмотрела на мужа: он упорно делал вид, что читает газету.

Наташке действительно было что показать. Она привезла из столицы маленького сына Генку и новенькое свидетельство о его рождении.

— Ну что, бабуля! — сказала она, внеся завёрнутого в одеяло мальца в дом и забыв

снять мотоциклетный шлем с головы. — Принимай первого внука!

Родители были в шоке. Но в ещё большем шоке была Наташка, когда увидела в родительской спальне Дашку и Ваньку — своих брата и сестру.

— Ой, какие! — она положила Генку на стол и склонилась над колыбельками. — А кто из них Дашка?

В этот момент Генка захныкал, и через несколько секунд вся троица орала в голос. Наташка схватила своего сына, мать Дашку. Прибежавший отец — Ваньку. Все принялись успокаивать малышей, но те всё равно орали как резаные.

— Спелись, — сказал Евгений, энергично потряхивая сына.

Вечером, сидя за столом, отец сказал, отодвинув тарелку с курятиной:

— Наталия… Ты знаешь, что я не одобряю твоё поведение… Но Генка наш внук, поэтому мы примем его, как родного… В Москву его везти незачем… Здесь ему лучше будет, на свежем воздухе… Тем более сама видишь… Обстановка сейчас подходящая…

Валентина с благодарностью посмотрела на него. Она сама хотела сегодня перед сном поговорить с мужем, но боялась этого разговора, ожидая скандала.

— Спасибо, — сказала Наталья просто.

Скандал всё-таки случился. Через месяц. Когда отец вытащил Наташку за волосы из под лафета с сеном, где она предавалась греху с одним из пяти колхозных трактористов.

— Бл*дища! — орал он, стегая её ремнём по ягодицам и наматывая чёрные, как смоль волосы, на свой немаленький кулак. — Хватит мать позорить, курва!

В тот же вечер Наташка собрала свои короткие платьица в чемоданчик и, не попрощавшись, ушла из дома.

Мать проплакала всю ночь и ещё год боялась упоминать при муже имя дочери. Она так и не сказала ему, что через неделю после отъезда Натальи ходила на станцию и узнала у кассирши, чьего сына когда-то учила, что Наташка купила билет на московский поезд. Больше она и Евгений свою старшенькую никогда не видели. Валентина вспоминала о ней каждую ночь перед сном и первые несколько лет даже плакала украдкой от мужа.

Евгений, когда гнев его улёгся, тоже вздыхал тайком. А когда праздновали совершеннолетие Генки, признался Вале, что жалеет о своём поступке. Валентина тогда разрыдалась: её материнское сердце обливалось кровью при мыслях о дочери. Ни одной весточки от родной кровиночки за шестнадцать лет!.. Где она? Что там с доченькой? Замужем, наверное, уже… А муж хороший ли? Не обижает её? И детки, наверное, есть…

— Простил бы ты её, отец… — сказала она сквозь слёзы.

— Да простил уже давно… — покачал головой Евгений. — Только как ей сказать об этом… адрес не знаешь?

Он втайне надеялся все эти годы, что жена потихоньку от него переписывается с Наталией. И когда узнал, что нет — расстроился ещё больше.

— Ей ведь тридцать пять в этом году, — сказала Валя, шмыгая носом, — это мне столько было, когда я её последний раз видела.

В этом мае в доме Мишиных отпраздновали сразу три двадцатилетних юбилея: Дашкин, Ивана, Генкин. По этому поводу было испечено три гигантских пирога. Одинаковых с виду, но с разной начинкой. Дашке — с вареньем из чёрной смородины, Ивану — с яблоками, Генке — медовый.

Дашка ещё сказала, уплетая свой:

— Здорово, что все мы майские…

И все очень смеялись, когда Генка добавил:

— Ага… Майские жуки…

Вообще в этой семье умели веселиться.

Наталия?.. Наталия навсегда осталась семнадцатилетней. Её лихое и хмельное турне по жизни оборвалось после трёх ударов остро заточенной финкой. У финки была чёрно-белая наборная ручка и долгая интересная судьба. Не такая короткая, как Наташкина жизнь. Никто из родных так и не узнал, что она закопана в лесополосе под Смоленском. В пяти метрах от знака «Аварийно опасный участок дороги».

Сварить Правильный Борщ, состоящий из множества ингредиентов — всё равно, что собрать действующий боевой вертолёт по чертежам журнала «Сделай сам». Не каждому дано. Дашке — дано.

Дашка.

Она с детства помогала матери по хозяйству и к своим двадцати годам умела всё, что положено уметь справной деревенской жене. Вот только замуж не спешила. Трижды уже приходили к Валентине и Евгению сваты — и трижды уходили ни с чем.

— Чего хвостом крутишь? — спрашивал отец строго. — Смотри, докрутишься, кому

нужна будешь?

— Отстаньте, папа, — говорила она обычно и, дёрнув косой (будто и вправду

хвостом крутит), выходила из комнаты.

Дашка девкой была не глупой и отлично знала, что нужна будет ещё долго. И даже знала кому: не было такого парня в Уткино, который отказался бы пошарить за пазухой у этой светловолосой зеленоглазки с пухлыми губами. Вон, как у неё там всё… Так и просится в ладошки. Хотя в ладошки вряд ли поместится.

Частенько, готовясь ко сну и раздевшись донага, она, расчёсывая свои длинные и мягкие, как лён, волосы, рассматривала своё отражение в большом старом зеркале. Она, как и все красивые девушки, знала, что красива. И хотя её лучшая подружка Любка Толокольникова частенько любила повторять, имея в виду себя:

— Ну и чё, што дура? Зато красивая! — Дашка знала, кто из них двоих по-настоящему хорош собой.

Сегодня после того, как все дела, связанные с приездом отца, были сделаны, а гости улеглись спать, она дольше обычного стояла возле зеркала. Гости… Аня её внимания удостоилась постольку поскольку, а вот брат этот неожиданный и его друг…

Про Сашку, сына дяди Бориса, она слышала. До их семьи дошёл однажды слух, что он поступил в суворовское училище, а как там дальше — никому известно не было… Она пыталась представить его себе, и всегда Саша Мишин являлся ей в образе молодого офицера, в отглаженной форме и почему-то с букетом красных роз.

А оказалось, он на офицера совсем не похож. Единственное, что у него от военного — просторные шорты защитного цвета с накладными карманами. В Уткино шорты никто не носил, поэтому выглядело всё это странно: и собачья цепь на поясе, и рюкзак за спиной, и татуировки… И говорит он не по-здешнему… И друг его Николай такой же. Молчит только… и глаза странные…

Они были совсем не похожи на местных. И на студентов из города, приезжавших на практику. И те, и другие обычно пялились на неё и свистели вслед, а эти, словно инопланетяне… Ей даже было чуть-чуть — самую малость — обидно, настолько она привыкла к одинаковой реакции незнакомых мужчин…

Брат-то ладно… а Николай этот? Неужели эта Аня лучше её?

Дашка отложила расчёску, откинула волосы за спину и отошла подальше от зеркала, чтобы увидеть себя целиком. Она крутанулась в одну сторону, потом в другую: ну вот… Там, где надо — кругленько. Там, где не надо — и нету ничего лишнего…

Она провела ладонью по своему животу и, выключив свет, легла в постель.

Дашка Мишина относилась к тому многочисленному типу женщин, которые в первые минуты знакомства с мужчиной решают: смогла бы я с этим или не смогла? А дальше — как получится. И уже проваливаясь в мягкую дрёму, она, снова вспомнив облик своего брата, вдруг подумала: с этим бы я смогла.

Потом она заснула. И снился ей сон, за сценарий которого порноконцерн Privat Video отвалил бы немалые деньги.

Тёте Вале даже в голову не пришло спросить Сашкиных друзей: «Спать вместе будете?» Раз племянник сказал, что Аня — девушка Коли, значит, вместе. А то, что колец на пальцах нету, так времена сейчас другие. И городские они опять же. У них там всё по-другому… Поэтому, отправляя обоих в баню и выдавая полотенца, сказала:

— Я вам в Генкиной комнате постелила. У него кровать шире.

Нюра никогда не была в бане и смутно представляла, что там нужно делать. А когда подошла к двери деревянного приземистого здания с дымящейся трубой, из неё выскочил раскрасневшийся дядя Женя и весело произнёс:

— Ну парок! Для себя никогда так не топил, как сейчас… ух! Дававй, Колян!

И они вошли внутрь.

Там лавочки, крючки для одежды, охапка берёзовых веток в углу. Прямо напротив входа — ещё одна дверь. От неё исходит ощутимо влажное тепло. Нюра присела на одно из деревянных сидений, прижимая полотенце к животу. Осмотрелась.

Он сел напротив.

— Это баня? — спросила Нюра.

— Да.

Она ещё раз осмотрелась:

— А что здесь делают?

Он стал стаскивать обувь, расстегнул рубашку:

— Здесь раздеваются…

Мотнул головой в сторону горячей двери:

— …Там купаются.

Он снял штаны и, оставшись совсем без одежды, молча открыл вторую дверь — оттуда на мгновение пыхнуло жаром и…

Хлоп! Нюра осталась одна. Она помедлила чуть-чуть и тоже стала раздеваться. Сложила юбку, блузку и бельё так, как учила мама. Осторожно приоткрыла дверь и, зажмурившись от пара, ударившего в лицо, вошла вовнутрь.

Когда открыла глаза, заметила Его, стоящего к ней спиной и намыливающего голову. В неверном свете круглого плафона под потолком его фигура выглядела размыто. Только три тёмных пятна на его узкой спине. Нюра никогда не видела выходящие отверстия сквозных пулевых ранений и тем более не знала, что выжить после них можно только чудом. Но ей почему-то казалось, что Это очень больно. Она медленно подошла к Нему — близко-близко — и легонько дотронулась до одной, словно втянувшей в себя кожу ранки. Он вздрогнул. И рука его с мылом остановилась.

— Больно? — спросила она, не отнимая кончиков пальцев от розоватого бугорка.

— Сейчас нет, — ответил он, не поворачиваясь.

Нюре уже приходилось раздеваться перед мужчиной — старенький доктор осматривал её несколько раз под присмотром мамы. И ни разу она не испытывала того, что испытала, когда он (вдруг!) повернулся.

И посмотрел. Так, будто всю охватил взглядом. От пяток на тёплом полу до кончиков волос.

Нюра никогда не была в бане, поэтому приписала всё: тепло в животе, горящие уши и странное в груди — незнакомой душной обстановке.

Но сейчас, лёжа в постели и чувствуя близость его кожи, прислушивалась к чему-то растущему под сердцем, уходящему в живот, выступающему на коже холодком, понимала — баня здесь ни при чём. Дело в ней самой. И слов для этого нет у неё. Будто это её, тёплое, бабье внутри, хочет что-то сказать, но не может. Ну не сказать — так просто сделать что-то…

Она лежала, смотря в еле светлый прямоугольник окна, и глаза её наконец начали слипаться, а дыхание выравниваться…

И снилось ей русло высохшей реки под полной луной, заливающей всё вокруг нездешним светом. И холм вдалеке, на котором горел нездешним огнём костёр. И она долго брела к этому костру. А когда подошла ближе, увидела странно одетых детей, сидящих вокруг пламени, разделённого ровно на три языка. Один из них — бледный, как сама луна, мальчик в чёрной пилотке и чёрном галстуке встал со своего места и, подойдя к Нюре, резко вскинул левую руку так, что ребро его ладони перечертило мраморный лоб наискось.

— Dub Votog!  — торжественно произнёс он, сверля её чёрными глазами из-под замершей у лба руки.

— Adges Vvotog!  — эхом донеслось от костра. И вдруг всё: и луна, и костёр — погасло… И Нюре стал сниться другой сон, где она брела по высохшему руслу реки под нездешним светом полной луны, а вдалеке…

Лежащий рядом с ней снов не видел

Он вообще не мог припомнить, когда последний раз видел сны…

Вокруг тончайшая паутина чьих-то снов…

И ещё что-то…

Это эфир… Словно чьё-то присутствие оставило след в пространстве… Слабый-слабый… Как запах цыплят в сарае, который держится десятилетиями после того, как их всех отправят на суп…

Кто-то свил гнездо в сердце этого дома когда-то и таился здесь… Несколько гнёзд? Одно?..

Эфир… Тончайшая паутина…

А Сашка Мишин, племянник дяди Жени, долго лежал, глядя в потолок, и думал: что я делаю?

Он слышал, как скрипнула постель в чьей-то комнате, и лежал минут десять почти не дыша. Он вставал и курил, открыв окно в ночь и слушая далёкий лай собак в деревне. А потом снова ложился… Под утро он подумал: чего это я? У меня отличный отпуск. Замечательный отпуск. И уже проваливаясь в сон: погощу пару дней и поеду… А может быть, недельку… или две…

И снилось ему длинное строение. А сквозь щели в потолке и окно без стёкол проникает лунный свет… И спящие птицы на насестах. И только слабый неприятный звук в углу, словно кто-то мнёт мокрый полиэтилен руками… И серая нечёткая фигура там, где звук, вдруг оборачивается… И дуновение лёгкого удивления оттуда — из угла… и вымазанные в сырой желток нечёткие губы с прилипшими хрупкими крошками скорлупы и…

Кричит петух. Уже утро.