Я открыл глаза и долго потягивался всем телом, зевая и лениво посматривая в окно. Часов восемь утра. Небо чистое. Солнце уже почти убило всю зародившуюся предрассветную прохладу и высушило росу. Днём опять будет пекло. В мягкой постели валяться несравненно лучше, чем на верхней боковой, и я вот именно поэтому валяюсь примерно с полчаса. Потом, натянув шорты на голое тело, взяв зубную щётку и повесив полотенце на шею, иду во двор — умываться.
Прохожу мимо кухни-столовой и вижу тётю Валю и Дашку, гремящих посудой. На печи разогревается борщ. В сковородках что-то шипит и булькает. На столе — батарея бутылок. Дашка с помощью пластмассовой воронки разливает в них фирменный мишинский самогон из трёхлитровки. Я вчера тяпнул за ужином шесть стопок этого виски — «Чивас» отдыхает.
— Доброе утро, — улыбается моя тётушка и прикладывает ладонь к груди, — батюшки! Ну весь разрисованный! Не Сашка, а картинная галерея!
— Доброе утро, — отвечаю я, улыбаясь в ответ и почёсывая PsychoStarFucker ниже
пупка. Замечаю, как Дашка быстро зыркает на меня и сразу отводит взгляд. Потом опять — зырк! — зелёным из-под ресниц.
Смотри-смотри… Вот как выглядят семьдесят четыре килограмма мышц и три процента жира, хе-хе…
— Где тут у вас умывальник? — спрашиваю.
— У нас не умывальник, — отвечает тётя Валя, — там, справа от крыльца, кран. Семён насос в колодец поставил… Только смотри, вода холодная…
— Ага… — я поворачиваюсь к выходу и слышу:
— Господи! И на спине нарисовал!
Усмехаясь, выхожу во двор и бреду к крану. Фыркаю и подставляю голову под струю. Полощу рот. Вода действительно холодная — аж зубы ломит. Постарался Семён…
Семён. Мой ровесник и муж Ольги. Муж — объелся груш…
Правильные черты лица. Ровный нос. Ровный подбородок. Весь какой-то ровный… Водянистые глаза — радужная оболочка настолько прозрачная, будто её совсем нет. Только чёрные точки зрачков.
Вчера за столом — единственный, кто не притронулся к спиртному и молча хлебал из тарелки. Потом, когда я курил на крыльце, внимательно посмотрел на мою сигарету. А когда парились втроём в бане — я, дядя Женя и он — так же внимательно смотрел на мои тату. Есть такие: ничего не поймёшь, что он там шифрует в своей черепной коробке.
Но чуйка моя подсказывает: не одобряет он. Даже больше: я ему не нравлюсь. Ему ж не объяснишь, что пентаграмма на груди и цифра «13» в клубах огня на бицепсе — вовсе не то, что он думает. Я, наверное, порождение порока и ехидны, хе-хе… Пшёл, нах! Кто тут вообще родной племянник?..
Вытираю полотенцем все мокрые участки тела и вижу этого сектанта, ковыряющего сено в другом конце двора. Я машу ему рукой. Он кивает и отворачивается.
Семён. Пять лет назад он пришёл из соседнего Чернухино и устроился к фермеру Мишину наёмным работником. С обязанностями своими справлялся хорошо, платили ему исправно и обедать сажали за общий стол. Когда косил траву на дальних границах мишинского хозяйства, узелок с едой ему по очереди носили обе дочери дяди Жени. Потом эта обязанность незаметно закрепилась за Ольгой. И как-то само собой получилось, что два месяца назад они расписались.
— Ну наконец-то… — вздохнула Валентина. — А то совсем в девках засиделась…
Жили молодые пока с родителями Ольги, и привыкший к постоянному подспорью Семёна отец даже был этому рад: лишних рук в страду не бывает.
— Внука делать нам с матерью будете? — спрашивал Евгений, сидя за общим ужином.
Семён обычно молча ел, глядя в стол. А Ольга вяло пожимала плечами и прозрачно смотрела неизвестно куда. Она не походила на бойкую Дашку ни внешне, ни внутренне, но (и слава Богу, как думали её родители) и от старшей в ней ничего не было. Мужу досталась нетронутой, в этом и Валя, и Евгений были уверены. Так оно на самом деле и было…
Во дворе под навесом разожгли летнюю печь — жарить поросёнка на вертеле. Дядя Женя, проткнувший его сердце немецким штыком (хранящимся для этой цели ещё с послевоенных лет), вошёл в дом, вытирая руки от крови:
— Давай, мать, перекусим по быстрому и за Иваном поедем. Скоро Василий за нами заскочит…
За нами — это и за мной тоже. Я поеду с дядей за своим братом Иваном на «Победе» дяди Васи Газ Воды.
В доме и во дворе — суета. Должны приехать кумовья из Уткино и сваты из Чернухино, поэтому еды готовится много: женщины прямо летают вокруг. Торопятся.
Иван лежит в областной больнице. Ехать далековато, аж за райцентр. Поэтому обернуться нужно быстро и вернуться к приезду всех гостей. Мы торопливо хлебаем борщ из железных мисок, а на улице уже сигналит дядя Вася. Прыгаем в его машину и — поехали.
Я так и не понял, чем болен мой брат Ваня. Толком вчера об этом никто не сказал, а спрашивать я не стал.
Всю дорогу мы почти не разговаривали, и я смотрел на пролетающие за окном погибающие под солнцем посевы.
— Когда ж дождь уже будет… — бросает дядя Вася пару раз. В открытое окно врывается раскалённый воздух.
Пекло… Давно не было такого жаркого лета. Окси, наверное, со своей крыши не слазит… Валяется там, подставляя задницу небесному ультрафиолету… Как там она? Не задница… Окси…
В десяти километрах от райцентра сворачиваем в низину, проезжаем по бетонке и видим розовое двухэтажное здание.
— Приехали, — говорит дядя Вася, подруливая к чугунным воротам. На верхушке высокого забора, уходящего вправо и влево от нас, — колючая проволока. «Областная психиатрическая лечебница» — читаю я на строгой вывеске.
Иван. Родившийся на две минуты позже Дашки, этот мальчуган с пшеничными кудрями и вздёрнутым носом, рос здоровым и крепким. Новорожденная Дашка частенько орала по ночам, а этот — сопит в две дырочки и спит себе спокойно. С Генкой, своим племянником и одногодкой, они чего только ни придумывали в детстве: катались по двору на свиньях, стреляя друг в друга из деревянных ружей, спалили стог колхозного сена, а однажды взяли тайком дедовский наган и, расставив пустые бутылки на комбайновом кладбище, лупили из него по очереди, крича:
— Вот вам, суки!
Евгений позже, взяв свой ремень, хорошенько надрал обоим задницы. Тоже по очереди: сначала Ваньке, как идейному вдохновителю, а потом и Генке, как техническому реализатору.
Вообще Ванька был весёлым парнем и все шалости, за которые огребали оба друга, в основном придумывал он. Начитавшись книжек, эта парочка устраивала дальние походы римских легионеров и набеги монголов на неведомые земли. Однажды, сырой дождливой осенью Чапаев (Ванька) позвал Петьку (Генка) и сообщил, что нужно срочно выдвинуть полк в дальнюю ночную засаду. Поздним октябрьским вечером полк, обмотав копыта скакунов войлоком и вытащив шашки из ножен, тихо скакал по убранным уже полям, зорко поглядывая во тьму и сторонясь белогвардейских дозоров. Доехав до заброшенной чернухинской птицефабрики, красноармейцы разделились: Чапаев засел с частью отряда в старом курятнике, а Петька должен был отъехать на разведку в лес, погибнуть от предательской пули и вернуться под красные пулемёты уже белогвардейской, ничего не подозревающей дивизией.
— Зачем? — спросил тогда Генка, блестя глазами в сгущающейся тьме.
— А какой тогда смысл в засаде, балда! — ответил ему Чапаев, шевеля усами, и добавил раздражённо: Ладно! Потом я буду белым… Только не спеши!
Генка отправился в лес, добросовестно погиб и через полчаса вернулся «ничего не подозревающим белым отрядом». Он бродил по пустому двору птицефабрики и усердно ничего не подозревал: распрягал усталых лошадей, отдавал распоряжения адъютантам и говорил громко сам себе:
— Слушаюсь, Ваше Благородие!
А красные всё не открывали огонь из своих лихих пулемётов. И не вылетали из тьмы с криком «ура», размахивая верными шашками. Генка подождал ещё минут десять и, наконец, повернувшись к курятнику, крикнул Чапаеву недовольно:
— Ну блин! Скоро уже?!
Чапаев не ответил. Генка подождал ещё чуть-чуть и подошёл к провалу, ведущему внутрь длинного старого сарая без стёкол.
— Ванька! — позвал он, и ему стало неуютно: уже совсем стемнело и начал накрапывать холодный дождь, попадая за шиворот.
— Ванька, хватит уже… выходи! — крикнул он в сарай.
Тишина.
Генка включил фонарик с почти севшими батарейками и осторожно вошёл внутрь. Где-то что-то капало, а запах в брошенном двадцать лет назад курятнике был неприятным. Генка, поёживаясь, пошёл по проходу между поросшими паутиной и пылью пустыми насестами, еле различая в тусклом круге света окружающее. У самой дальней стены он обнаружил Ваньку. Тот сидел прямо на грязном полу, обхватив колени руками, и молча смотрел на склонившегося над ним Генку.
— Ты чего… Вань? — спросил его тот испуганно.
— Где Жзик? — выпалил Ванька вдруг. Генка от неожиданности вздрогнул:
— Чего?
— Где Жзик? — спросил ещё раз Ванька.
И это единственная фраза, которую он произносит в окружающее его пространство последние восемь лет.
О том, что с Иваном Мишиным что-то неладно, в Уткино узнали часов в двенадцать следующего, дождливого дня. Именно в этот час его мать Валентина вбежала на почту и заказала разговор с областью. И три почтальонши деревни Уткино, оказавшиеся в это время там, внимательно прислушивались к тому, что она сбивчиво говорила в единственной кабинке межгорода.
Часа через три на «буханке» с красным крестом из Сватово приехал хмурый дядька в белом халате и очках. В Сватово находилась специализированная областная психбольница, от одного упоминания которой всех призывников, косящих армию на «7 Б» (то есть «на дурку») бросало в пот. Все, кто изображал неустойчивую психопатию и шизофрению особенно упрямо, в конце концов всё-таки оказывались здесь с военкоматовским направлением в руках. А после рассказывали такие жуткие вещи, что некоторые особо слабые духом сразу сдавались военкому и с лёгким сердцем уходили два года бегать в сапогах с автоматом.
Дядька в очках и белом халате был Сергеем Николаевичем Егоровым, главврачом упомянутого учреждения. Он вошёл в дом и присел на табурет прямо напротив Ваньки, не вынимая рук из карманов своего халата.
— Что тут у вас? — спросил он у родителей, тяжело глядя на их младшего сына.
— Где Жзик? — спросил сын, глядя в никуда.
Доктор Егоров за свою долгую медицинскую карьеру разоблачил столько изощрённых симулянтов призывного (и не только) возраста, что удивить его было сложно. Если бы звонок поступил непосредственно в его больницу, он бы выслушал всё до конца, сказал «до свидания» и просто положил трубку. Но Валентина позвонила в область, и уже оттуда Сергея Николаевича попросили съездить на вызов. Он как раз пил чай и был страшно недоволен, что нужно было влезать в резиновые сапоги и ехать за тридцать пять километров в дождь. Вызов был какой-то невнятный, и доктор Егоров всю дорогу думал, что через пять минут его пребывания в доме лодырь, отлынивающий от школы, будет барахтаться к верху задом меж отцовских коленей и орать после каждого удара розгой «папочка-прости-я-больше-не-буду».
— Что тут у вас? — спросил он, наследив огромными сапожищами и усевшись на табурет.
Он выслушал всё по порядку: как обмирающий от страха Генка прибежал домой и позвал деда Евгения, как оба они поехали к птицефабрике на мотоцикле и нашли Ваньку, сидящим на полу тёмного курятника. Как безрезультатно тормошили его там, привезли домой и опять тормошили здесь. Иван ни на что не реагировал и только спрашивал, как сейчас у доктора:
— Где Жзик?
Егоров позвал Генку. Внимательно выслушал и его.
Всё это время он, не отрываясь, глядел на виновника переполоха. Потом он грузно поднялся и осмотрел Ваньку Мишина, поворачивая его так и этак, беря за руки и водя молоточком перед его бессмысленными глазами. Закончив, разогнулся и задумчиво взялся за подбородок.
— Ну что, доктор? — спросила его Валентина, обеспокоенная выражением лица Егорова. — Что вы ему пропишите?
Доктор, помолчав с минуту, медленно ответил:
— Когда ехал сюда, хотел прописать хорошего ремня вашему симулянту… Да дело в том, что он не симулянт… Я забираю его с собой. Прямо сейчас…
После этого седых волосков на голове Валентины стало больше: Иван был вторым её дитём, из-за которого она плакала иногда ночами.
Егоров прочитал за длинную карьеру десятки книг по своей теме и даже сам выступил соавтором «Учебника современной судебной психиатрии» — библии его молодых коллег. Но единственное, чего он добился, испробовав на своём пациенте всё (от Сибазона и Аминазиана — до радикальных американских препаратов) — это то, что из глаз Ванькиных исчезла эта пугающая его родных пустота, и взгляд его стал более осмысленным. Через время Егоров разрешил родителям забирать сына к себе: ненадолго и только по праздникам.
Дома за столом Иван мог застыть с ложкой на полпути между ртом и тарелкой и сидеть так какое-то время, словно прислушиваясь к чему-то. Лицо его всегда хранило одно и тоже половинчатое выражение: то ли он не до конца сосредоточился, то ли не до конца расслабился. Вечером его сажали со всей семьёй перед телевизором, но происходившее на экране его, кажется, не волновало. Он ложился спать, а на следующее утро терпеливо ждал, когда отец отвезёт его обратно.
И только всё спрашивал:
— Где Жзик?
Это первое, что услышал от него я, как только он вышел в сопровождении дяди Жени из ворот и осторожно сел на заднее сидение рядом со мной. Всю обратную дорогу дядя Женя рассказывал Ивану разное. Как Рыжий, Мухтар и Мальчик поймали куницу недалеко от пруда. Как кошка Дашка, тёзка его сестры, недавно окотилась, и всех котят решили оставить себе, а не топить в ведре, как обычно. Как мама заранее связала ему тёплый свитер и варежки для зимних прогулок по больничному двору.
Я молчал и прислушивался к необычным ноткам в голосе дяди Жени.
Я вспомнил Окси и то, как мы смеялись над нашими придуманными Голосами.
Сейчас, смотря в окно на бескрайние выгорающие поля и чувствуя присутствие Ваньки слева от себя, я понял, что слышу не придуманный, а самый настоящий Голос.
Голос Любящего Отчаявшегося Отца.
«Ну что? Тебе смешно?» — спросил Гек Финн внутри меня.
Большой стол накрыли в доме — в самой большой комнате, где в сервантах стояли книги, графины и рюмки в виде рыб с жадно открытыми ртами и светящиеся в темноте фигурки орлов и оленей.
— Да где Генка?! — в который раз спрашивал принарядившийся по случаю дядя Женя, сидя на почётном месте у телевизора.
Стол уже был почти готов: в центре на большом блюде лежал только что снятый с вертела поросёнок, в мисках дымился молодой картофель, потели бутылки без наклеек с известным всем присутствующим содержимым. Дашка с Ольгой внесли последние тарелки с мелочью: огурчики, помидорчики, зелень.
Кумовья-сватья, Иван, племянник с друзьями и сам юбиляр уже уселись вокруг. Ждали только Генку, который всё никак не ехал со своей пасеки. Я изредка перекидываюсь фразами с сидящими за столом и вдыхаю запахи еды: жрать уже охота. По радио муж нашей оберпевицы сменил собой дешёвое подражание народной музыке и теперь выводит своими голосовыми связками «made in Болгария» про то, что Единственная его, солнцем озарённая, и что срывая якоря… и так далее. Но даже это мне не портит аппетит: я хочу есть. И от местного Black Label крепостью под 60 ° тоже не отказался бы.
Тётя Валя что-то тихо говорит Ивану, ласково поглаживая его по голове. Кошка Дашка молча трётся о мою ногу, выпрашивая кусочек. Сестра Дашка так же молча трётся о меня взглядом. Я вообще-то умею распознавать женские взгляды, и этот — зелёного цвета — мне тоже знаком. Хм… Только ему не место здесь и сейчас, да ещё по отношению ко мне… Я ведь, так сказать, кузен…
А кузина Ольга — прямо настоящая Кузина. Оделась в какое-то платьице, сделала причёску и сидит тут, словно это она придумала pin-up. Странный взгляд у моей кузины. Но лицо то, что нужно для моего pin-down. Я сразу, с ходу, придумываю пять положений, в которых бы запечатлел её в своём альбоме… Только не в этом платье. Вообще без платья. Волосы лучше растреплем… Нет — даже сделаем влажными от пота. Помаду — размажем по губам… А странные глаза? Странные глаза мы нарисуем закрытыми: во всех пяти чудесных положениях это совсем не будет выглядеть странным. Я чувствую знакомое покалывание в паху, но всё равно исподтишка слежу за ней. Как она сидит, поправляя и без того сто раз поправленные приборы на столе. И как выходит из комнаты, заметив, что чего-то не хватает. Я провожаю глазами её ягодицы, туго обтянутые тёмной тканью, и перехватываю взгляд Семёна… Чё вылупился? Что я, на сестру не могу посмотреть? Смотрит он… Иди, груши ешь…
Николя тоже сидит и смотрит. Сидит рядом со мной. Смотрит на Ивана. Кузен мой позволяет кормить себя куриной ножкой, и не понятно: слышит ли он свою маму.
И вот, когда дядя Женя набирает в грудь воздух, чтобы опять задать самый популярный вопрос дня, я различаю тарахтенье мотоцикла во дворе и радостныё возглас Ольги:
— Генка приехал!
— Наконец-то! — дядя Женя кивает Васе Газ Воде, и по тому, как тот с готовностью
хватает первую бутылку, ясно: тяпнуть шофёру не терпелось уже давно. Забулькало в стаканы. Застучали ложки.
Я слышу шаги в коридоре, громкий низковатый голос:
— Где мой любимый деда?!
И вижу улыбающегося дядю Женю: внук приехал.
Первый и единственный внук Евгения и Валентины, привезённый непутёвой Наташкой из Москвы, был дитём трудным. Семью свою он очень любил, и тёток обеих, и бабушку с дедом, хотя бабулю всегда называл «мама Валя» и только Евгения — ласковым «мой деда». Вот, пожалуй, и все, кого он любил. Друзьями его с юных лет стали дядя-ровесник Ванька, да ещё Толик — сын дяди Васи Газ Воды. Толик был глухонемым от рождения, и все в Уткино звали его Тольча Нямой.
И он, и Генка так и не смогли поладить с местной пацанвой, и всё детство проходили с расквашенными носами и свинцовыми кастетами в карманах, которыми тоже распушили немало ноздрей и устроили повальную недостачу зубов во ртах малолетних уткинских жиганов. Ванька, естественно, был на стороне племянника и друга и участвовал во всех битвах до известного случая. Вражда, зародившаяся в сопливом возрасте, уже в более скрытой форме перетекла в отрочество, а потом — в юность. Правда, в последнее время яростных стычек не случалось, но и Генка, и Тольча ходили на стороже. И даже на всякий случай носили в своих карманах кое-что посерьёзнее кастетов. То ли этот факт, то ли то, что оба друга выросли в здоровенных лосей с кувалдами вместо кулаков (которыми без устали лупили по самодельному боксёрскому мешку на заднем дворе), но вот уже три года стороны находились в состоянии Холодной Войны.
А тогда, в детстве, Генке пришлось не сладко.
И когда далёким первым сентября он пошёл в свой первый класс, ему было очень нелегко. Он сел вместе с Ванькой за парту в своём 1-ом «А» и добросовестно вычертил в тетрадках в косую линейку все необходимые палочки и кружочки. Его бабушка Валя преподавала за стеной, она в этом году приняла параллельный 1-й «Б». А после вела рисование и историю для четвёртых. Поэтому после школы Генка с Ванькой пошли домой одни. Помахивая одинаковыми портфелями, они дошли до магазина, купили мороженное и двинули пешком за коровником через два поля, и всё — вот он дом. Сразу за коровником, возле кучи навоза, их ждали. Кричащего Ваньку прижали за руки и ноги к земле, а Генку избили и окунули в свежую коровью лепёшку лицом.
— Не ходи в нашу школу! — бросили ему на прощание.
— Упал, — сказал он, объясняя маме Вале и любимому деде свой вид.
Точно так же он упал второго сентября. И третьего.
— Упал, — говорил он, блестя глазами, в ответ на все вопросы.
Ванька вздыхал, стоя рядом.
Генка выдержал неделю. Когда минули первые школьные выходные, Валя, наблюдая, как её внук и сын обували начищенные ботинки, вдруг прижала их достающие до её живота стриженые головы к себе и сказала:
— Я вас домой провожать буду, хотите?
Генка помолчал пару секунд и отрицательно покачал головой:
— Нет. Они подумают, что я испугался.
— Кто «они»? — спросила Валя, чувствуя закипающий гнев: она была готова порвать
уткинских зверёнышей в детском обличье.
Генка, помолчав ещё несколько мгновений, сказал:
— Я больше в школу не пойду. Так будет лучше.
— Кому лучше? — спросила Валя, испытывая необъяснимую горечь.
— Всем, — ответил Генка. И больше ни разу не переступил порог уткинской СШ № 22.
Он получил своё среднее образование на дому. Бабушка его после преподавания в школе и работы по дому входила в его комнату-класс, где на стене висел географический атлас и портрет Пушкина. И Генка вставал из-за стола, приветствуя свою учительницу.
— Садитесь, дети, — говорила она. И они начинали учить стихи, искать на картах Венецию и складывать цифры. И не было у Валентины более благодарного ученика за всю педагогическую карьеру. Генка без проблем одолел курс начальной школы, и Валентине с дедой скоро пришлось приплачивать учителям старших классов за еженедельные занятия с их внуком на дому. В понедельник он осваивал химию, во вторник — физику, в последующие дни — все остальные предметы.
Он помогал Евгению по хозяйству, гонял на велике или висел на турнике.
— Это моя физкультура, — говорил он, широко улыбаясь, — я сам физрук!
И напрягал бицепс, приставая к Евгению:
— Попробуй, деда!
Генка оказался прав: так всем было лучше. Единственное, что его тревожило — это то, что из-за своего частного образования он не стал ни октябрёнком, ни пионером. А ему до дрожи в руках хотелось Стать. Ванька, который учился в школе, равнодушно ходил в небрежно повязанном галстуке. И даже Тольча в своём интернате для детей с нарушениями слуха и речи был принят в пионеры под безмолвный для него бой барабанов.
А Генка — нет. Но ему хотелось. До дрожи в руках хотелось. Он иногда надевал белую выходную рубашку, вот именно дрожащими пальцами завязывал Ванькин алый галстук у себя на шее и, стоя перед зеркалом, поднимал правую руку в пионерском салюте.
— Будь готов, — говорил он сам себе. И отвечал себе же:
— Всегда готов.
Вся семья знала об его мечте, и Валентина, как-то спросила его:
— Ну хочешь я тебе куплю хоть сто галстуков?
Генка отрицательно помотал головой:
— Нет. Так будет не честно.
Той же ночью Генке приснился сон: будто бредёт он по пустынной местности, и только нездешняя луна в нездешнем беззвёздном небе следует за ним, заливая всё вокруг ровным нездешним светом. Он спустился в русло высохшей реки и шёл, рассматривая свою тень на растрескавшемся дне. И давящее в барабанные перепонки космическое безмолвие окружало его. А потом он поднял глаза.
Мальчики и девочки в чёрных пионерских пилотках и чёрных галстуках молча стояли на холме и смотрели на него. Чёрный пионерский стяг неслышимо развевался в руках знаменосца. Барабанщики сжимали в мраморных руках палочки и придерживали свои инкрустированные серебром барабаны. Горнисты прижимали к груди титановые горны, ловящие отблески луны. И все Они смотрели на Него. И глаза на их белых, как мел, лицах были словно уголь из самого глубокого штрека, самой глубокой шахты.
— Здравствуй, Гена, — сказал мальчик, стоящий впереди всех.
— Здравствуйте, — ответил он, — а откуда вы знаете, как меня зовут?
— Мы всё про тебя знаем, — сказал мальчик.
— А кто вы? — спросил Генка.
— Мы Секретные Пионеры, — ответили ему. И ответ этот медленно растворился в пространстве. И Генка почувствовал, как знакомо дрожат его пальцы. Он хотел ещё что-то спросить, но язык словно покрылся льдом.
— Мы слышали о тебе, Гена, и знаем, что ты честный, хороший мальчик. Ты хорошо учишься и не бросаешь товарищей в беде. Ты не ябеда и верный друг. Только таких принимают в пионеры.
— Но я не пионер… — смог выдавить из себя Генка, глядя в глаза мальчику.
— И это мы знаем, — сказал тот и, сделав шаг назад, присоединился к своим товарищам. Тогда подал голос знаменосец.
— Мы все хорошо учились. Мы честные и верные друзья. Мы знаем о твоей мечте. А сейчас мы пришли к тебе и спрашиваем:
— Ты хочешь быть Секретным Пионером? — в один голос произнесли мальчики и девочки в чёрных пилотках. И вопрос этот медленно растворился в пространстве.
— Да, — ответил Генка, испытывая необъяснимую вибрацию всего тела.
— Клянёшься Никогда, Никому Не рассказывать о Нас?
— Клянусь! — горячо сказал он.
И тогда одна из девочек подошла к Генке и повязала на его шею чёрный галстук. Она подняла левую руку в пионерском приветствии так, что ребро её ладони перечертило мраморный лоб наискось.
— Дуб Вотог! — торжественно произнесла она, сверля Генку своими глазами цвета
Тьмы из-под замершей у лба руки.
И Генка уже знал, что ему нужно ответить.
— Адгес Ввотог! — сказал он, вскинув левую руку и чувствуя слёзы на своих
щеках.
— Адгес Ввотог! — эхом повторили все мальчики и девочки. И барабанщики забили в свои барабаны. И горнисты затрубили в свои титановые горны, ловящие отблески луны. И Генка, упав на колени и уже рыдая от счастья, поцеловал край чёрного пионерского знамени.
— Запомни Гена, теперь ты Настоящий Секретный Пионер, — сказали ему.
— Запомни Гена, — Никогда, Никому Не рассказывай о Нас, — сказали ему.
— Запомни Гена, — сказали ему, — когда придёт Время, ты увидишь Секретный Пионерский Костёр. Иди к нему и ничего не бойся. Мы будем ждать тебя возле огня.
— А когда оно придёт? — спросил Генка, ощущая невыносимую радость и горечь одновременно.
— Оно Придёт, — низким и долгим баянным аккордом прозвенело в его ушах, и луна за Генкиной спиной погасла.
И он проснулся, чувствуя солёное, мокрое и горячее на своих губах.
Он больше никогда не просил у Ваньки его алый галстук. И, засыпая, первое время ожидал увидеть дно высохшей реки под ногами, а вдали — серебряное пламя, разделённое на три ровных языка.
Ему снилось всё что угодно, но не луна в нездешнем беззвёздном небе. И он понял, что Время ещё не пришло. Что Оно не торопится. И что всему Оно своё.
Генке спешить было некогда, и он жил своей обычной жизнью дальше. Он учил уроки, помогал своему деде, гонял по округе на прадедовском трофейном «MC» и постепенно вышел из пионерского возраста, так и не узнав о «пионерском расстоянии». В пятнадцать лет он закрыл последний учебник стандартной школьной программы и сказал:
— Всё, мам Валь… Делай мне экзамены.
Валентина, как и было заранее уговорено с директором школы, привела в дом одного за другим учителей, принимающих в СШ № 22 выпускные экзамены. Генка сдал все. А ещё через время директор школы, в сарай которого перебрались пятеро самых отборных мишинских поросят, вручил Валентине Генкин аттестат о среднем образовании.
Поступать он никуда не поехал. Зато выучился по самоучителю играть на баяне и даже сочинял свои песни. Мог сварить самогон по собственному рецепту и варил его. А потом однажды попал на пасеку к деду Ануфрию и загорелся: хотел делать свой мёд. Он упорно осваивал это непростое ремесло, мотаясь на мотоцикле между далёким хозяйством Ануфрия и домом. И уже пару лет практически жил там, изредка наезжая к маме Вале, своему деде и тёткам. Засыпая над учебником по пчеловодству, он уже не вспоминал о луне над руслом высохшей реки. А если и вспоминал, то казалось всё это полузабытым детским сном. Да, собственно, и было полузабытым детским сном. Вот только он Никогда, Никому Не рассказывал о Нём.
…я различаю тарахтенье мотоцикла во дворе и радостный возглас Ольги:
— Генка приехал!
Я слышу шаги в коридоре, громкий низковатый голос:
— Где мой любимый деда?
И Генка Мишин входит в комнату. Первый внук в семье Евгения и Валентины. Сын старшей Натальи. Мой двоюродный племянник и друг Тольчи Нямого. Он вошёл, и я понял, почему парень получил домашнее образование и лишён был чести стоять под знаменем пионерской дружины села Уткино.
— Это Джим! — вдруг радостно завопил Гек Финн внутри меня.
Генка Мишин был чёрным, как ночь. Как сама Мама Африка.
Он был чёрным.
Пили и гуляли допоздна. Как полагается. Дядя Вася Газ Вода, который из-за своего шофёрства употреблял редко и отрывался на всю катушку примерно раз в полгода, вливал в себя рюмки без остановки. Потом заставил Генку сбацать «Яблочко» и выделывал кренделя ногами, пока не зацепился за стул и не грохнулся. А потом кричал упрекающей его жене:
— Что я, не могу погулять на свадьбе лучшего друга???
— Осподи! Василий, горе ты моё, какая свадьба? — качая головой, говорила жена. —
У Евгена юбилей сегодня!
Но идея всем понравилась, и дядю Женю с тётей Валей заставили целоваться, крича хором:
— Горька!
Потом развесёлого шофёра увели спать, а следом за ним и Ивана. Я пил и кричал вместе со всеми. И мне хотелось пить и кричать ещё больше.
Новое имя.
Новая семья.
Я хотел этого? Я получил.
Целую семью, в самом начале игры.
Без прохождения нудных миссий и собирания мелких бонусов.
Целая семья. Ещё и какая.
Я смотрю на них, смеюсь с ними, сижу за одним столом. Я с ними. Мне весело. Мне зашибись.
Аня улыбается, хлопает со всеми танцующему Дяде Васе и кричит «Горька» моим дяде с тётей.
Целая семья. Ещё и какая: брат-шизоид, племянник-ниггер и сёстры с платного порно-сайта.
Я смотрю на всех и улыбаюсь. Обнимаю за плечи сидящего рядом Николя:
— Ты чё такой? Не весело, что ли?
Его глаза совсем близко:
— Весело.
Я слегка тормошу его, наливая себе свободной рукой новую порцию самогона:
— А чё такой грустный?
Он пожимает плечами.
— Я вовсе не грустный.
Вливаю в себя one drink whiskey. Думаю: ёп-тыть, я же ни фига о нём не знаю…
— Ёп-тыть, Николя… — говорю ему почти в самое ухо. — Я же ни фига о тебе не знаю.
Он пожимает плечами.
— Слушай… — я опять наклоняюсь к его уху. — Тебя же не Николай зовут, да?
Он молчит недолго, рассматривая мой нос. Потом говорит:
— Ты вот зачем пьяный со мной об этом разговариваешь, а Саша?
— Я не пьяный… — мотаю я головой. Инспектирую количество алкоголя в организме. — Не-е… не пьяный… только слегка зацепило…
Говорю совсем тихо:
— Я не пьяный. И не Саша.
Он так же тихо отвечает:
— И я никакой не Николай.
Потом, не меняя позы и не повышая голоса:
— Ну и место ты выбрал поговорить.
— Ты чё, — говорю я, — конспирейшн из май джаб, браза. Нас тут, наоборот, никто сейчас не услышит… разговаривают между собой два друга, о том — о сём… Чё тут такого?..
— А мы с тобой друзья? — он всё так же смотрит на мой нос.
— Ну не враги же… — я снова свободной рукой булькаю себе one drink… э-э-э… который уже по счёту-то?
— Не враги, — отвечает Николя. Хотя… какой он Николя, ёп-ти?
— Слышь, — говорю я, держа рюмку на весу, — а как тебя зовут по-настоящему?
Он наклоняется к моему уху:
— Называй меня Николаем. Пока… И своё имя мне тоже не говори… Я его и так знаю.
Хм… Вот как?
— Вот как? — я смотрю на свою руку, держащую рюмку, и опрокидываю её в себя.
Закусываю огурцом. Говорю, чавкая:
— Я что, так громко разговариваю во сне?
— Нет. Знаю и всё.
Я ухмыляюсь:
— Да? А что ты ещё знаешь?
Он отщипывает кусочек хлеба и кладёт его в рот, одновременно обводя глазами комнату: у всех четвёртая стадия. Все говорят — никто никого не слушает. Николя, не поворачивая головы:
— С Иваном что-то не так.
— Хо! — я киваю. — Удивил. С Иваном что-то не так… С Иваном Всё не так… это я
и сам вижу…
Он снова смотрит мне в глаза:
— Прямо вот, Видишь?
В его голосе сарказм? Странный он всё-таки тип… Пожимаю плечами:
— Ну шиза у пацана, чё тут неясного?
Николя покачивает головой:
— Нет… Это не шиза… Шиза лечится…
Я шарю рукой в поисках бутылки:
— А ты что, специалист в таких делах, да?
Он внимательно следит за тем, как в мою рюмку вливается ещё один drink:
— Специалист.
Я опрокидываю рюмку в себя. Закусываю. Говорю:
— Специалист… Какого рода специалист-то?
— Особого рода… — он громко втягивает носом воздух. — А ты вот пьян уже.
Я пьян? Я не… Хотя… Что там у нас на внутреннем спиртометре?.. Хе-хе… Точно пьян… И курить охота… А уж трахаться — вообще пиздос…
— Завтра поговорим… — смотрит мне в глаза Николя. — Если хочешь.
— Хочу, — киваю я. — А сейчас курить хочу… Пойду я покурю…
Я, опираясь о его плечо, выбираюсь из-за стола. Бреду к выходу, доставая пачку на ходу. Генке опять всунули в руки баян, и он пробует его, растягивая меха своими чёрными руками. Я прохожу мимо и машу ему ладонью. Он слегка наклоняет голову.
— Ты куда, Сашок? — кричит дядя Женя. — А ну послушай, как племяш на баяне шпарит!
— Так на крыльце же слышно! — кричу я в ответ.
Он кивает головой и показывает большой палец. Я делаю то же самое: клёвый у меня дядька…
«Врёшь, — говорит мне внутренний Гек Финн, — он тебе не дядька».
— Пшёл нах! — отвечаю я ему. — Кто бы говорил…
Я сажусь на ступеньки крыльца и закуриваю. Из темноты в круг света заходит рыжий пёс Рыжий и становится неподалёку, виляя хвостом.
— А ну иди сюда, собакин! — говорю я, похлопывая себя по голени. — Ну? Иди сюда, волчара!
Он подходит и ложится на мою ступеньку. Я хватаю его за ухо, а другой рукой подношу сигарету ко рту. Выдыхаю дым в небо: вот это звёзды!.. Запахов куча… и все они — один запах. Запах ночи. Инсэкты разные цвиркают во тьме… Офигезно, короче, тут…
Мухтар и Мальчик тоже входят в светлое пятно у крыльца и плюхаются рядом с Рыжим. Я ерошу шерсть на их мохнатых загривках, курю, и все мы вместе слушаем, как Генка в доме начинает вытягивать из мехов… что-то вязкое… что-то смутно знакомое…
…мы дети земли в кукурузных початка-а-а-ах… словно в перчатка-а-ах…
поёт он, и я чувствую, как от его голоса шевелятся волоски на моей коже… вот это Голосина!..
…справа — на-ле-ва-а-а-а-а…
словно по вена-а-а-ам…
Голос с лёгкостью ныряет из нижних нот в верхние и обратно:
…зелёное Солнце искрится…
в такой день не стыдно родиться…
в такой день не стыдно напиться…
…девчонки целуются… всё образуется…
Баян под его чёрными пальцами делает плавные акценты на слабые доли, и вдруг понимаю…
Держите меня крепче! Это же рагга! Это стопудовая рагга, парни!
И я дослушиваю эту пахнущую кукурузными полями, солнцем и девичьими поцелуями песню, постукивая себя ладонью по колену и слегка кивая головой в такт… Офигезная песня… Офигезный голос…
Зашибись, короче… А я, мля, чё-то пьяный совсем…
— В такой день не стыдно напиться, да? — спрашиваю я вышедшего покурить на крыльцо Генку.
— Конечно… — он протягивает мне руку. — Ну, здоров…
Пауза.
— …Дядя Саша…
— Здоров, — я крепко жму его руку. А он жмёт ещё крепче. Он вообще такой — покрепче. На голову выше меня. Шире в плечах. Одет в мешковатый комбинезон с накладными карманами. Такой, знаете, комбез в стиле «почём бензинчик на твоей заправке, Билл?».
Он присаживается со мной рядом, достаёт сигарету и прикуривает. Прикрывая ладонью пламя зажигалки, даёт прикурить мне.
— Слышь Генка… — я всё ещё держу Рыжего за тёплое ухо. — …Ты когда-нибудь слышал про Боба Марли?
— Интернета у нас нет, но радио слушаем… — ответил он. Потом, помолчав, неожиданно пропел:
— Я растамана-а-а… узнаю-у-у-у издалека… Из кармана… Достану два…
— Тссс! — я стукнул его по бедру костяшками пальцев.
— Донт ворри, дядя, — сказал он. — Тут никто не шарит…
Генка чуть наклонился ко мне:
— Папиросы есть?
Папиросы были. Замечательные украинские «штакеты» «Ялта» в маленьком кармашке моего рюкзака. А Всё Что Надо хранилось в коляске Генкиного мотоцикла. Мотоцикла, двигатель которого был разобран и собран обратно Генкиными руками сотни раз.
— Атасная у меня Пулялка? — спросил мой племянник, когда я развернул пакован, сидя в коляске прадедовского «MC», что стоит посреди двора за пределами светового пятна, отбрасываемого плафоном у крыльца. Он постучал по бензобаку:
— Сорок второй год выпуска… Тут даже кресты были… как на танках… Ну как на «Тиграх» и «Пантерах»…
Генка посветил зажигалкой у переднего крыла:
— А здесь номер крепится, зырь…
Этот мотоцикл сохранился в эксклюзивном состоянии с того самого момента, как дивизия вермахта была разбита в лесах под областным центром. Экипаж, которому принадлежал раньше мотык, отступая, открутил пулемёт. Но турель для него до сих пор красовалась на люльке. Атасная Пулялка. Мечта байкера.
— Дашка сказала, ты художник, — говорит Генка, когда мы раскуриваем за
курятником. — И мастюхи ещё бьёшь… да?
Я покивал, удерживая дух Джа в лёгких. Выпустил дым в ночь. Сказал, доставая сигарету:
— Только у меня машинки с собой нету…
— Дядя… — он машет дымящимся «штакетом», и огонёк чертит во тьме маршрут своего движения, — …Посмотри на меня… Какие, нах, татуировки? Ты меня вообще видишь?
И мы громко кашляем, подняв переполох среди спящих внутри сарая птиц. Хе-хе, этот подонок мне нравится…
Потом мы сидим на его Атасной Пулялке и выкуриваем ещё по сигарете.
— Слышь, Генка, — говорю я, — а ты анекдот про «бананив в нас немае», знаешь?
— С детства ненавижу… — отвечает он и рассказывает, как они в детстве играли с Ванькой и Тольчей в Ку-Клукс-Клан. Я просто мру со смеху, когда он описывает, как Иван и Толик гонялись за ним в белых колпаках с дырками для глаз по окрестным полям и жгли кресты.
— Стог колхозный, нах, спалили, — говорит он, и мы начинаем ржать так, что перед глазами появляются летающие звёздочки. Потом на крыльце закуриваем ещё по одной.
— Жалко Ваньку, — говорит он неожиданно, — ништяк был чувак…
— Почему был?
— Ну чё… не видишь, что с ним творится… — Генка вздыхает.
Потом говорит вдруг:
— Здоров, Семён… как дела? — кому-то, вышедшему из дома у меня за спиной.
— Здоров, Генка… Всё в руках Божьих…
Генка кивает:
— В его… в его…
Семён. Присаживается рядом со мной. И дальше они общаются, перебрасываясь фразами через меня. Словно я коммутатор. Генка:
— Чё?.. В церковь всё не ходишь?
— Нет. Я молюсь со своими братьями. Бог внутри нас…
— Дык, молись ему дома тогда…
— Я и дома молюсь… а общая молитва укрепляет…
— А ты что? Слаб, что ли? Нуждаешься в укреплении?..
Семён молчит какое-то время, потом:
— Зачем опять начинаешь?
Генка хмыкает:
— Я не начинаю… Я продолжаю…
Он щелчком отправляет окурок в полёт:
— В церковь к батюшке не ходишь, а к своим бегаешь…
— В Библии сказано, что нарисованным изображениям нельзя поклоняться… мой духовный отец говорит, что все священники в храмах фарисеи… только выгоду ищут… торгуют именем Господа нашего…
— Ты ж крещёный, — Генка наклоняется, чтобы лучше видеть Семёна.
— Меня крестили помимо моей воли, в детстве… и тот крест я не ношу…
Генка кивает:
— Ну да… Твой духовный отец не корыстолюбец… а зачем ты деньги ему каждый месяц таскаешь?
Семён смотрит прямо во тьму. В ту сторону, откуда доносится далёкий лай уткинских кобелей.
— Я не ему… это общая касса нашей общины…
— Ага… — Генка кивает — …и на что вы их тратите? Крестами своими вокруг всё утыкаете?
Я понимаю, о чём речь. Генка, описывая окрестности, рассказал мне, что семёновская община выкупила участок земли, как раз тот, где стоят ржавые комбайны, и поставила там деревянный крест с табличкой «Здесь будет храм Церкви Обвинения». Семён помолчал, потом ответил неохотно:
— Что ты меня подковыриваешь постоянно?
— Я подковыриваю? — Генка лезет в нагрудный карман за сигаретой. — Я дискутирую… Тебя же учили вести дискуссии, да, Семён? Чтоб загонять в лоно церкви заблудших овец… Может, я как раз заблудший баран, а?..
Я сдерживаюсь, чтобы не засмеяться. Генка продолжает:
— Бог внутри каждого из нас, так?
— Да, — буркает Семён.
— Если он внутри меня, — Генка прикуривает, — кому я должен молиться?
Семён промолчал.
— Если Бог внутри меня, кого я должен бояться? — он выдыхает дым и продолжает:
— Если Бог внутри меня, в кого я должен верить, а Семён?
Этот чувак нравится мне всё больше. А Семёну, похоже, не нравится. Как и я. Поэтому он молча встаёт и уходит обратно в дом. У нас за спиной гремит радио и слышны громкие голоса: праздник продолжается.
— Вот у него там в башке… — я тоже прикуриваю — …творогом набито под завязку… Аж из ушей сыпется…
Мы хихикаем.
— Не-е… — говорит Генка. — У него там совок.
— Совок?
— Совок кукушиных котяхов, — поясняет он, и мы опять ржём до звёздочек в глазах.
— Ништяк дурь, — говорю я. — Где взял?
— У меня свой плантарь за пасекой… — он подносит кулак к моему лицу. — …Вот
такие шишки!
Этот подонок мне определённо нравится.
— Где мой внук??? — на крыльцо выходит дядя Женя и хватает нас сзади за плечи. — Где мой племяш??? Вы чего тут расселись?
— Курим, деда, — отвечает Генка, запрокинув голову и смотря ему в глаза. Рядом с дядей Женей стоит улыбающаяся Дашка.
— Деда, — говорит Генка, — я тебе там мёда в подарок привёз… канистру десятилитровую…
— Спасибо, Генок… — дед целует его в макушку. Проводит рукой по моим чуть
отросшим волосам. — Давайте за стол… Сейчас пирог будет… Дашка испекла…
— Сейчас, дядь Жень, — говорю я, — докурим и придём.
Каннабис уже засел в моём желудке, с салфеткой на шее и ложкой в руках, приговаривая: пирог это хорошо… пирог это зашибенно… а с чем пирог-то?
— С чем пирог-то? — спрашиваю я, сглотнув слюну.
— С черникой, — отвечает Дашка.
— Клёво, — говорю я, глядя на её загорелые колени, выглядывающие из-под сарафана.
На хавчик пробило уже конкретно. Но ещё больше мне хочется задрать этот подол в подсолнухах. Лучше сзади. Я настолько явно представляю всё это, что даже несколько раз моргаю и щипаю себя за бедро: Фффу-у-у-ух… предпоследняя стадия спермотоксикоза…
И когда дядя Женя с Дашкой уходят обратно, я спрашиваю Генку:
— Слышь… а как тут с бабами?
— Легко… — он встаёт, отряхивая задницу. — Тольча у нас тут главный сутенёр.
Он протягивает мне руку и помогает подняться:
— Пошли, пирога хапнем и к нему метнёмся.
— Пошли, — говорю я, — презервативы брать?
Тольчу Нямого часто обижали в детстве, так же как и Генку. Оба они были местными уродами: один бэкает-мэкает что-то по-своему, ни хрена не поймёшь; второй чернее самого загорелого цыгана. Теперь Тольча вырос, стал местным кузнецом и обижал половину мужского населения Уткино. Потому что вместе с ним вырос и его главный инструмент. Тот, что между ног. Байки о его агрегате докатились даже до соседнего Чернухино. Поэтому в его кузню под покровом ночи бегали не только местные вдовушки и созревшие красавицы, но и импортные. Когда мы подкатили на Атасной Пулялке к его кузне, с которой для лучшей циркуляции воздуха были сняты ворота, на лавочке внутри уже сидели две чернухинские десятиклассницы. Рядом стоял прислонённый к деревянному верстаку здоровенный, раскрашенный в цвета Marlboro мотоцикл с задранной вверх толстой трубой и огромными шипастыми колёсами.
— Ооо! Да, ладно! — сказал я, различив лого на баке чудовища. — «Каджива-Раптор»??!
— Почти «эндуро»… — Генка улыбнулся красавицам. — Мы здесь с Тольчей главные моторхэды.
Ещё один сын Дяди Васи — тоже Вася Газ Вода — работал в торговом флоте. Он и пригнал слегка подержанную «Кадживу» из Владивостока прошлым летом. Подарок брату Толику на двадцатилетие.
Моторхэд Тольча бросил свой молот и подошёл к нам, вытирая руки о штаны: до того, как мы появились, он, озаряемый светом из горна, вот именно, херячил по красной железяке на наковальне, высекая искры и заставляя млеть двух красавиц, плюхающих классические семечки. Тольча был хорош собой: природа, забрав у него возможность слышать и говорить, дала взамен высокий рост, широкие плечи, а также пшеничные кудри и голубые глаза под ними. Его крепкое тело блестело от пота, и этот блеск отражался в глазах малолеток, засыпавших весь пол у лавки чёрной шелухой.
Тольча пожал мою руку и постучал по спине Генку. Тот тоже в долгу не остался. Ну и лоси… Вот где ощущаешь, что определение «средний рост» твоё до самой смерти.
— Мой дядька, — говорит Генка так, чтобы видел его губы. Тольча улыбается и делает быстрые жесты руками.
— Он спрашивает — пить будешь? — переводит Генка.
— Конечно, — я мотнул головой в сторону девчонок, — и не только пить.
Тольча смеётся и кивает головой. Генка говорит негромко, так, чтобы слышал только я:
— Ты, короче, с этими поблядушками… не особо лялякай… за жабры и вперёд… понял?
Я понял. Поэтому через полчаса одна из них, Марина, уже жарко шептала на железной кровати за перегородкой:
— Ну что ты делаешь, Саша… ну Саша… нет… не так… он спереди расстёгивается…
А ещё через пятнадцать минут непрерывного скрипа пружин я, порвав два презерватива и держа её не умещающуюся в ладони грудь, закричал:
— Й-и-ихххха-а-а-а!!! — заляпав её живот скопившимися во мне за одиннадцать дней ракетами артёмовнами. Ффу-у-уххх!!! Ай да Я!.. Ффу-у-ухх…
Марина, обнимая меня за расцарапанные плечи, сказала в самое ухо:
— Давай покурим?..
— Покурим… — согласился я, переворачивая её на живот и различая узкий треугольник незагорелой кожи на круглых ягодицах, — потом…
— Йи-и-и-иххха-а-а-а!!! — закричал я, несколько минут спустя.
— Эй, ковбой! — донеслось из-за перегородки. — Хватит там наших кобылок объезжать! Иди, тяпнем!
Генка постучал стеклом о стекло.
— Сам ты кобылка! — крикнула Марина, отдышавшись.
— Ты чё, Маруся! — невидимый Генка булькает, разливая виски в стаканы. — Я же любя!
— Щас, идём! — говорю я и прикуриваю две сигареты. Марина садится, обхватив колени руками, и затягивается дымом… ладная сучка… аж резиновая… не ущипнёшь нигде… вон какие штуки отрастила на мамкиной сметане… соски с мизинец ёп-ти…
Я молча курю, рассматривая её и прикидывая, как именно буду рисовать это тело в pin-down альбоме.
— Ты с Москвы, да? — спрашивает она, тоже рассматривая меня.
— Я там бываю… — сбиваю пепел на земляной пол. — …Часто…
— А кем работаешь?
Я знаю её реакцию до того, как произношу вслух:
— Я татуировщик.
— Ничё себе, — она подвигается ближе, рассматривая мои тату в полутьме, — а эти сам делал?
— В основном… — отвечаю я, чувствуя её дыхание на своей коже.
О моих тату.
Прямо под пупком у меня изгибается чёрно-белый PsychoStarFucker готическим шрифтом. На груди (тоже ч/б), прямо над сердцем, — пентаграмма с цифрой «13» в центре. Есть ещё одна «13», цветная, на правом бицепсе, в клубах огня, переходящих на плечо и за спину. Спина: NEVER GONNA STOP ME полукругом от лопатки до лопатки. На левом бицепсе — эмбрион Чужого, скопированный с постера «Alien-2», в хай-тэковых узорах переползающих на плечо. Плюс такие же хай-тэковые шипастые заросли с кусками индустриальных пейзажей на правой ноге. Урбанистический армагеддон. На левой голени, прямо над косточкой, — мелкие буквы: after death this body do not recovered anddispossed. Обычно производит впечатление.
Моя левая пятка упирается в мой пах.
— Это по-английски? — спрашивает она, дыша мне в интересное место. Интересное место начинает шевелиться.
— Ага… — я докуриваю сигарету, бросаю её рядом с кроватью и перевожу:
— «После смерти это тело не выбрасывать и не подвергать переработке».
Она тоже выбрасывает сигарету и касается рукой своего плеча:
— Я бы вот тут бабочку себе набила.
Все они хотят себе бабочку.
— А можешь мне сделать? — она отбрасывает волосы со лба.
— У меня машинки с собой нет, — во второй за сегодня раз произношу я, — а так — легко…
— Жаль… — она опускает глаза и видит, что под PsychoStarFuckerom опять торчит.
— Блин… ты чё… голодный такой, что ли… — говорит она, уже взявшись обеими руками за железную спинку кровати. Я снова вижу треугольник незагорелой кожи на её ягодицах.
— Ещё и какой, — отвечаю я, натягивая презерватив.
Ночью мне снится не её чудесная попа. И не скрип старых пружин. Мне снится ночной курятник. И звук, словно кто-то мнёт руками мокрый полиэтилен… там… в углу… между спящими на насестах птицами… нечёткая фигура… Словно набросок простым карандашом на серой бумаге… и дуновение раздражённого удивления оттуда, из угла… и чёрный провал в сером — рот… и намеченные пунктиром губы… перемазанные сырым яичным желтком, шелестят, словно мокрый полиэтилен: ш-ш-ш-ш-што? И вопросительный знак медленно растворяется в лучах луны, проникающих сквозь щели в шифере крыши… и луна гаснет…
Кричит петух. Уже утро.
Мои носки, брошенные двумя чёрными комками прямо на подушку, у меня под носом, пахнут хвоей… spray для ног… Ещё не окончательно проснувшись, я вдыхаю этот запах и вижу в обрывках сна заснеженные леса… обгоревшие танки с крестами… чую дым полковых костров и тепло нагана в руке… втягиваю воздух слипшимися от мороза ноздрями, и он пахнет чёрным от крови снегом… и моторный гул в воздухе: наши возвращаются на аэродром… и…
Кто-то тормошит меня за плечо.
Я открываю глаза. Генка. Помахивает забитым двоящимся штакетом перед моими глазами.
— Ну что, дядь Саш? — он улыбается. — Пошли, поправимся?
— Ясен перец, — говорю я, внимательно рассматривая его четыре глаза и шестьдесят четыре зуба.
Распоровозив «штакет» за курятником, мы по шаткой лесенке забираемся на его крышу. Сидим, ощущая под задницами острые края стоящего домиком шифера и слушая кудахтанье кур внизу. Курим. Весь двор как на ладони: слева от нас дом Мишиных. Напротив — хрюкающий в триста пятаков поросятник. Индюки и вся остальная домашняя птица снуют по двору, выискивая жратву. По центру — Генкин «MC», выкрашенный в синий «металлик».
— Кресты, что ли, на баке нарисовать… — нарушает молчание Генка, мотнув подбородком в сторону Атасной Пулялки. — …И на люльке… Там раньше были…
— Не-е… — говорить получается странно: слова отлепляются с языка, как лейкопластырь с пенопласта. — …Я тебе его лучше разрисую, как у Ангелов Ада… Мля… Только аэрографа нет…
— Аэрографа? — спрашивает Генка. И я минут десять объясняю, что это такое.
— Мля… — Генка тушит бычок о шифер. — …А где такие аэрографы продаются?
— В Москве есть… — я тоже тушу сигарету о крышу. — …Только стоит до фуя…
— Сколько? — Генка чешет свою чёрную грудь.
— Штуки полторы, — я смотрю на его стриженую голову, — европейских денег…
— …Мёд, знаешь, какая дорогая штука… — Генка обнимает меня за плечи. — Я могу хоть два аэрографа купить… Прям щас…
У Ануфрия, а стало быть, и у Генки — шестьсот пятьдесят ульев. Пол-литра мёда сколько стоят? Правильно… Мёд — пластиковая карточка Генки.
— Хотя, — говорит мой племянник. — Волчий жир ещё дороже…
Волки в окрестностях Уткино водились с самого начала. С того момента, как в чистом поле первый крестьянин поставил здесь первую хату.
— Я солда-а-ат… — поёт он неожиданно — …Недоношенный ребёнок войны…
— Я солдат… — поёт Генка.
— …Мама залечи мои раны… — подхватываю я.
— Я солдат… — поёт Генка.
— …Забытой Богом страны… Я герой…
— …скажите мне какого романа… — поёт Генка. — Я вижу всё: кур, индюков, его мотык и себя, сидящего на крыше.
— Генка… — говорю я, — ты что, и «Пятницу» слышал?
— Мля, дядя… — отвечает он. — …Я сам Пятница!..
— А я Робинзон… — говорю я. — Робинзон Крузо…
И мы хохочем так, что из дома тётя Валя, приложив ладонь к глазам (солнце печёт неимоверно), кричит:
— Мальчики! Идите завтракать!
Мальчики — это я, Генка и Семён. Он бросает вилы, которыми ворошил сено в ста метрах от нас, и направляется к крыльцу.
— Щас, мам Валь! — кричит Генка в ответ. Потом, понизив голос и следя глазами за
мужем Ольги. — …Дать бы ему люлей… аж руки чешутся…
— Такая же фигня, чувак… — говорю я.
Он кивает. Потом:
— Ну чё?.. Как Маруся?..
— Ещё б раз вдул! — я достаю сигарету.
— Ты ей тоже понравился… — Генка тоже лезет в нагрудный карман. — …Ты вообще… Симпотный сучок…
Симпотный сучок?.. хе-хе…
— Симпотный сучок?
— Ну не сучка же… — говорит Генка, и мы опять ухахатываемся, чуть не падая с крыши. Мама Валя, улыбаясь, смотрит на нас, прикрывая глаза ладонью. Потом она уходит в дом.
Мы, периодически хихикая, спускаемся по лестнице и идём за ней. Завтракать. Генка садится между тётками, прямо напротив меня. Мы посматриваем друг на друга, улыбаемся и хлебаем Дашкин борщ из тарелок.
Борщ за вчерашний день настоялся в погребе и влетает в меня огромными вёслами: как бы не подавиться…
Справа от меня Анна. Слева Николя.
Вообще за столом вся вчерашняя компания — гости остались ночевать в огромном доме юбиляра. Дядя Вася, отец Тольчи, хмуро вкидывает в себя пару рюмок, и морщины на его лбу разглаживаются.
Ай да борщ… Ай да Дашка…
Я, в промежутках между ложками, посматриваю на неё. Вчерашняя Маринка была её качественной копией. Поэтому я примерно представляю, что там скрывается под её сарафаном…
Потом Генка заводит свой мотоцикл и, напялив здоровенные очки на резинке, кричит мне, перекрывая рёв двигателя:
— Ну чё!.. Я на пасеку!.. Залетай на огонёк!..
Я наблюдаю, как его Атасная Пулялка скрывается за сараем, и бреду обратно в дом. Этот подонок мне нравится…
В приоткрытую дверь вижу Николя, сидящего на кровати в своей комнате. В Генкиной комнате… Здесь мой чёрный племяш спал и учил уроки; на стене до сих пор висит карта двух полушарий и постер Пушкина. А Николя сидит на кровати под знаменитыми бакенбардами.
— Здоров! — я прислоняюсь к косяку.
Николя кивает и похлопывает ладонью рядом с собой. Типа, присаживайся, друг. Я присаживаюсь.
— Ну… — я обвожу комнату взглядом. На самодельной этажерке Генкины учебники. Стоят корешками наружу. Анна встаёт с постели и выходит, прикрыв за собой дверь.
— О чём ты хотел поговорить? — я забираюсь на кровать с ногами. Николя наблюдает, как я опираюсь спиной о стену и скрещиваю голени.
— Это ты хотел поговорить, — отвечает он. Я вижу Генкин букварь. Между «Химией» и «Алгеброй» с цифрами «5». Пятый класс, что ли?
— Ну… — я чешу свою лысую бошку. — Эт самое… о чём?
— Я сегодня уезжаю, — говорит он. И уточняет, — мы уезжаем. Поэтому ты останешься здесь один…
Не один… хе-хе… с Генкой…
— Куда? — я смотрю на него, взявшись за свои пятки.
— Далеко.
— Зачем?
Он пялится своими чёрными гляделками. Симпотный сучок?.. Смех начинает щекотать моё нёбо. Николя, помолчав, отвечает:
— Мне нужно найти кое-кого…
Я шмыгаю носом:
— Специалистов?
— Типа того… — он вращает головой, разминая шею.
Симпотный сучок?..
— А ты какого, такого особого, рода специалист? — спрашиваю я. И, услышав эту фразу со стороны, опять сдерживаюсь, чтобы не рассмеяться.
Николя касается участка кожи под своим левым глазом:
— У тебя ресница… тут…
Я тру ладонью рядом с носом:
— Всё?..
— Всё.
Мы молчим некоторое время. Ганж перебил утреннее похмелье, и я плаваю в ватном облаке. Как себя чувствует Николя, не знаю… Наверное, тоже не плохо… По виду, во всяком случае…
— «Особого рода», — говорит он вдруг. — Значит, «особого рода».
Ему поговорить, что ли, по тяге? Так, я ещё часа три могу разговаривать без остановки…
Спрашиваю:
— В смысле?
— В прямом.
Странный крендель… Или он — пряник? Хе-хе… Спрашиваю:
— И чё?.. До хрена таких специалистов?
— Не очень… — он не меняет позы и не повышает громкости.
— А ты знаешь, где их искать?
— Нет…
Мне не сидится в одном положении. Я обнимаю свои колени. Потом вытягиваю ноги. Снова скрещиваю их, засунув пятки под задницу. Шило в жопе… хе-хе… И язык аж чешется. Поэтому говорю:
— А как же ты их тогда найдёшь? Ну… специалистов?..
Он склоняет голову:
— Чуйка подскажет.
— Чуйка? — ну точно пряник какой-то. Или крендель? Вслух:
— Блин, Николя… как тебя на самом деле зовут?
— Потом скажу.
Он вообще когда-нибудь улыбается? Мне вот сейчас трудно сдерживаться… Уголки губ так и норовят прикоснуться к мочкам ушей… Ффух! Ну и дурь… Повторяю вслух:
— Чуйка?
Он склоняет голову к другому плечу:
— Ты же сам знаешь, что это такое.
— Не-а…
Николя встаёт и подходит к двери. Прислушивается. Потом возвращается и становится напротив меня, засунув руки в карманы.
— Вот ты — татуировщик? — говорит он вдруг.
Я киваю. Он продолжает:
— Представь, что ты единственный татуировщик на Земле…
Представил. Ещё и как представил, хе-хе… Вслух:
— Ну представил.
Он, вынув руку из кармана, чешет свой нос:
— Даже не так… Ты думаешь, что Ты единственный татуировщик на Земле…
Представил. А заодно — разрушенные небоскрёбы и обгоревшие буквы HOLLYWOOD… Во бабла подобью! Или тогда тушёнкой и патронами придётся брать?
— Ну представил.
Он снова засовывает руку в карман штанов:
— Хорошо…
Потом продолжает:
— Вот ты живёшь в своём городе… делаешь татуировки… и думаешь что ты
один, да?
Я киваю.
— …что больше нет никого… такого, как ты… да?
Я опять киваю. Он закусывает нижнюю губу:
— А однажды выезжаешь в другой город и видишь, что там тоже ходят люди с татуировками… и не ты их делал… кто-то другой…
Он прикасается к своей левой брови:
— В общем, понимаешь, что ты не единственный… Есть ещё мастер… а может, и не один… и повсюду видны следы его работы… их работы…
Я внимательно слежу за тем, как он приглаживает мелкие волоски над глазом. Говорю:
— Николя… У тебя тоже бывает Чуйка?
Он дёргает углом рта:
— Не бывает… Она со мной постоянно… Круглые сутки…
Я тру затылок о ковёр на стене. Блин… не пряник даже, а неизвестно кто… Вслух:
— И чё она тебе сейчас шепчет? — уточняю, помедлив. — …В смысле твоя Чуйка?
Он снова закусывает нижнюю губу. Смотрит по сторонам. Мотнул головой в сторону двери:
— Пойдём, выйдем…
Блин… ходить щас вообще не в кассу… ну ладно… Я поднимаюсь с постели, и мы, протопав по коридору, спускаемся по ступенькам.
Кто-то выкрутил на Солнце ручку «Light» до деления «100», и теперь оно шпарит вовсю… Я недовольно щурюсь и достаю из кармана свои Ray Ban. Напяливаю на нос. Заодно чешу его, чешется потому что… Медленно бредём по прямой. Крыльцо — прямо за спиной. Вижу Семёна, ковыряющегося возле огромной кормушки у поросятника. Он вываливает мелкие зелёные груши в длинное корыто. Cам не доел, что ли?..
— А чё мы вышли? — спрашиваю я. — Все валяются… на отходняках…
Я киваю на Семёна:
— Только этот болван румяный шарится…
— В доме лучше не говорить об этом, — Николя не останавливается. Я иду рядом:
— О чём?
Он смотрит прямо перед собой:
— Ты бы ведь заметил работу другого татуировщика?
— Да… по любому… — киваю. — Я их столько видел… В основном дерьмо всякое… Дешёвой тушью…
Николя останавливается посреди двора. На том самом месте, где стояла Атасная Пулялка. Смотрит в мои глаза. Ray Ban — мечта Морфеуса — слабая защита от его взгляда. Прямо прожигает меня этот чувак… Говорит:
— В этом доме тоже полно чужой работы… дешёвой тушью.
Хм… Он чё — Стивен Кинг?..
— Не Стивен Кинг… — говорит вдруг Николя. И перебивая следующую мысль. — …И Люди Икс тут тоже ни при чём.
Я потрясённо смотрю в его чёрные глаза. Снимаю солнцезащитные очки. Тихо говорю:
— …Ни хера себе… ты кто?..
Он смотрит на меня, и я чувствую себя голым. Словно нет на мне моих шорт и футболки с лого Micky Sharpz. Говорит:
— Я специалист.
Пауза.
— Особого рода.
Я осматриваюсь по сторонам. Но его глаза, как магнит.
— Чувак… как тебя ещё не убили?
Он дёргает плечом:
— Хотели… — вытаскивает руку из кармана и задирает футболку до груди. — …Не получилось…
Я вижу три шрама. Да-а-а… Это тебе не скарминг…
Молчу. Он снова засовывает руку в карман. Говорит:
— Так вот… Это связано с Иваном… я не пойму пока… и мне некогда… я уезжаю сегодня… мне пора уже…
Я молчу. Он продолжает:
— …если вдруг поймёшь, Что тут Такое — не бойся…
Я кусаю кожицу на нижней губе:
— Что пойму?
Он пожимает плечами:
— Не знаю пока… но что-то мелкое… дешёвка…
Потом говорит:
— Если Найдёшь — прогони.
— Кого?
— Не знаю. Но не бойся.
Я, помедлив, снова надеваю очки. Вижу Семёна возвращающегося с ведром груш.
— И это… — говорит Николя, мотнув головой в сторону сектанта. — С ним поосторожнее…
— В смысле? — я наблюдаю, как зелёная мелочь, стуча, сыпется в кормушку.
— В прямом, — говорит Николя. — У него башка не творогом набита… Он на грани…
— В смысле? — я дёргаю подбородком.
— В прямом, — повторяет Николя. — Он почти слетел с катушек… И ты ему не нравишься.
Ну это я и сам понял.
— Ну это я и сам понял, — говорю я.
Николя кивает:
— Ну так вот… Главное, чтобы ты Меня Понял.
— Я понял.
— Молодец… — он смотрит в сторону крыльца. Там, сложив руки на животе, стоит Анна. — Пошли?..
— Пошли, — говорю я.
Через полчаса гости начинают разъезжаться. Николя с Анной тоже выходят на крыльцо со своим жёлтым чемоданчиком.
— Погостили бы ещё, — говорит тётя Валя, вручая им пакет с пирогом.
— Спасибо… — Николя оглядывается на звук мотора за спиной. — …Но нам пора…
Звук мотора — это синяя «Победа» дяди Васи. За рулём — Тольча. Он пригнал машину, чтобы отвезти похмельного отца и мамку домой. Он же отвезёт Николя и Аню на станцию, а потом вернётся за Иваном.
Ивану тоже пора. В свою палату.
Я машу Тольче рукой. Он улыбается в ответ.
Дядя Вася, кряхтя, влазит на переднее сидение. Его жена и Аня уже уселись сзади. Николя ставит чемодан в багажник и подходит ко мне:
— Ладно… Давай…
Мы крепко жмём друг другу руки. Потом он берёт меня за плечо — тоже крепко:
— До свидания.
— Мы ещё увидимся? — мне почему-то жаль с ним расставаться. Он отпускает моё плечо:
— Надеюсь, нет.
И они уезжают. Я вижу, как Аня машет в окно. Все стоящие у крыльца тоже поднимают руки в ответ. Я бреду в дом. Проходя мимо Генкиной комнаты, в которой недолго обитали Николя с Аней, вижу смятую постель. Захожу. Смотрю на чёрно-белого Пушкина… тоже ниггер по-своему…
Я разглядываю карту мира и нахожу на ней одну за другой столицы: Аддис-Абеба… Оттава… Токио… Хм…
Потом подхожу к этажерке с книгами. Две верхние полки занимают потрёпанные Генкины учебники. На трёх нижних — Толстой, Пушкин, Зощенко и стопка журналов «Мото». Листаю пару номеров, рассматривая тюнинг байков. Потом достаю Генкин букварь. Блин… у меня такой же был в первом классе…
«А» — арбуз. «Б-э» — барабан. Дальше всё по порядку: В-э, Г-э, Д-э…
— О-пэ-рэ-сэ-тэ, — говорю я вслух.
Кто-то, проходящий по коридору мимо, заглядывает в комнату: Дашка.
Ох, и Дарья… Сарафан-В-Подсолнухах…
Я держу раскрытый букварь в руке. За секунду до того, как увидел её, что-то мелькнуло в моей башке… Что-то почувствовал… В букваре увидел?..
Я снова смотрю в раскрытую книгу, но недолго: глаза тянутся к Дашке…
— Привет, — говорит она, сцепив руки за спиной и стоя у двери.
— Привет, — ох и Дашка…
Она делает шаг назад и выглядывает в коридор. Потом возвращается на прежнее место. Смотрит так, будто хочет, что-то спросить.
И спрашивает:
— Саш… А ты правда татуировщик?
Я ставлю букварь на место. Поправляю Ray Ban на лбу:
— Ну типа того…
Она всё держит руки сцепленными за спиной:
— А мне можешь сделать?
Склоняю голову набок:
— Могу… а чё ты хочешь?
— Ну… — она высвобождает правую руку и касается левого плеча. — …Вот тут бабочку…
— Ну что вы, девки, всё себе бабочек и слоников хотите? Блин… Есть же тату поинтереснее… и всё такое…
Она, сдвинув брови, смотрит на меня:
— Какие?
— Ну, блин… — я чешу затылок. — Трайблы всякие… можно кельтов набить… или афро… но не на плече, наверное…
Она пару раз моргает:
— А где?
— Ну… — я касаюсь своей поясницы. — …Здесь неплохо смотрится… ещё вокруг соска некоторые делают… Тем более места закрытые… кому не надо — не увидит…
— А вокруг соска больно? — спрашивает она.
— Больно, — киваю, — но зато смотрится клёво…
Я достаю сигарету из пачки:
— Хотя опять же от его формы зависит… если слишком большой и светлый, — лучше не делать… только испортишь всё…
Дашка внимательно слушает всё, что я говорю. Потом спрашивает:
— А у меня?
Я поднимаю левую бровь:
— Что у тебя?
— У меня нормальный?
Я несколько раз моргаю:
— Сосок, что-ли?
Она кивает:
— Да… Нормальный?
Во, блин… Что ещё за вопросики… Вслух:
— Так я ж его не видел…
Дашка смотрит на меня пару секунд. Потом поворачивается и закрывает дверь. Подходит ко мне совсем близко и…
Ипать-колотить! Держите меня крепче!
стаскивает узкие бретельки сарафана с плеч.
Фу-у-у-уххх! Вот это подача! Прям по печени!
Я вижу её тяжёлую налитую грудь.
Это мне снится, да?
Соски. Не большие. Не розовые.
Я сейчас проснусь, да?
Не розовые. Как раз наоборот — тёмные. Аккуратные. Торчащие так, будто собираются выколоть мне глаза. Фффу-у-у-уххх!
— Нормальные?.. — она выжидающе смотрит мне в глаза. Но мне почему-то её в глаза смотреть совсем не хочется. Поэтому и не смотрю.
— Ну… — я, изо всех сил стараясь выглядеть равнодушным и безразличным, наклоняюсь к её сиськам. Безразличие даётся с трудом: аж во рту пересохло.
Её левый сосок в нескольких сантиметрах от моего лица. Наклонюсь чуть-чуть — и точно глаза лишусь. Ну, блин, и торчат! Как от холода… И пупырышки на коже…
Какой холод? — думаю вдруг. — Жара на улице.
Я опускаю взгляд ниже и вижу колыхающийся от сквозняка край сарафана.
Стоп. Какой сквозняк. Какой, нах, сквозняк? Это дрожат её колени. И кожа в пупырышках… а уж соски…
Ааа! Я хочу её. Очень хочу. У меня уже встал. И она. Она тоже хочет. Меня. Прямо сейчас. Но нет. Нет. А то вообще… Ааа! Бл*aaa!!!
Спокойно, чувак!!!
Я молча рассматриваю её грудь. Потом неожиданно касаюсь её соска своим носом.
Она тихо охнула и вздрогнула всем телом.
Как я её хочу! Кто бы знал!
Я разгибаюсь. Мы молча смотрим друг на друга. Она, держа большие пальцы обеих рук под разведёнными в стороны бретельками сарафана. Я, ощущая мучительный дискомфорт внизу живота.
Она не спешит надевать сарафан обратно. Этот взгляд мне знаком. Здесь, Сейчас ему самое место.
Я не знаю, что сказать. Она, если и знает, не говорит. Молчим.
Мне кажется, что сделай она движение в мою сторону — и я наброшусь на неё. Сорву этот сарафан, нах. Подопру дверь стулом. Буду трахать её, пока мой член не сотрётся. Пока сюда не ворвутся и не убьют меня. Пох. Я хочу её. А она — меня. Но…
Мы стоим и молчим.
Молчим вечность. Две Вечности. Три.
Молчим, пока во дворе — где-то, там далеко от нас — не раздаётся автомобильный гудок.
Она, продолжая смотреть мне в глаза, медленно водворяет бретельки сарафана на место. Всё. Я вижу только подсолнухи на синей ткани.
— Тольча вернулся… — говорит она вдруг. — …За Иваном…
Я честен как никогда, когда говорю Геку Финну: это первая женщина, которая Хотела меня, которую Хотел я, и — Не трахнул.
Я сажусь вместе с дядей Женей в «Победу». Иван — у противоположного окна. Смотрит на голову Толика, ведущего автомобиль. Видит он её — эту голову? Я мельком думаю о том, что говорил мне сегодня Николя. Вспоминаю о мимолётном проблеске в комнате у Генки… Я держал букварь… а потом зашла Дашка.
Дашка. Именно от неё я бегу сейчас. Хоть на время. Или от себя бегу?.. От себя я уже убежал. Когда сел в поезд с новым паспортом. С новым именем.
Дашка. Хотя бы час нужно её не видеть. А то, вон, сердце колотилось, пока не отъехали от Уткино километров на десять… Ох и Дашка… Ох и я… И Ольга ещё эта… Пялится, как и младшая… Тоже мне сиськи свои будет показывать?
«Трахни их», — говорит Гек Финн. «Пшёл, нах», — отвечаю я.
«Ну и дурак, — говорит Гек Финн, — я бы трахнул».
«Вот и трахай», — говорю я. «Чем?» — он ухмыляется.
И я понимаю, что трахать он может только одно. Мои мозги.
За окном ничего нового. Те же выгорающие поля. Потом райцентр. Снова поля. Поворот на бетонку. Вот он — розовый особняк с колоннами. Мы подъезжаем к воротам. Я выхожу вместе со всеми. Один Тольча за рулём остался. Мы с дядей Женей провожаем Ивана за высокую ограду. Сторож в будке без стёкол кивает нам. Он поливает свою голову водой из бутылки: жарко. Видим пациентов в голубых пижамах, прогуливающихся в тени деревьев. Проходим, огибая их в здание. Медсестра встаёт из-за стола:
— Здравствуй, Ванечка, как дела?
Как у него, мля, дела, — думаю я, — не видишь, что ли, дура?
Мы провожаем Ивана до палаты на втором этаже. Это отделение для спокойных больных. Палата без дверей, с решётками на окнах. Кровать одна. Телевизор на тумбочке. VIP…
К нам подходит мужчина в белом халате и очках. Сергей Николаевич. Главврач. Один из авторов «Современной судебной психиатрии». Библии его молодых коллег.
— Здравствуйте, — он жмёт нам руки. Смотрит на меня поверх очков:
— А вы, простите, кто будете?..
— Я дядя Ивана.
Он кивает. Иван садится на свою кровать. Дядя Женя уходит куда-то с врачом, но почти сразу возвращается. Поглаживает сына по голове:
— Ну мы поехали, Ваня…
— Где Жзик? — говорит Ваня, смотря в стену.
— Что за Жзик такой? — с горечью произносит дядя Женя на обратном пути, не поворачивая головы. Я молчу. Не знаю ответа на этот вопрос. Где Жзик?.. Или это не вопрос вовсе?.. Или это и есть следы чьей-то работы? Плохая татуировка дешёвой тушью?.. Об этом говорил Николя?..
А ещё он говорил: «Если найдёшь — прогони». А ещё: «Не бойся». Кого не бояться? Кого прогнать?
Мы приезжаем обратно, и первый, кого я вижу, Дашка. Вернее, первая. Набирает воду из крана. Тугая холодная струя наполняет ведро. А Дашка смотрит на меня. Та-а-ак…
Я убираю ногу, которую, собираясь вылезать из машины, поставил на землю и захлопываю дверцу.
— Ты чего? — дядя Женя смотрит на меня в приоткрытое окно.
Я сижу на заднем сидении прямой как палка.
— Покатаюсь… с Толиком… — отвечаю я.
— Так садись на перёд, — он машет рукой, — я же кататься не поеду…
— Точно, — говорю я, — правильно. Спасибо.
Пересаживаюсь вперёд и бросаю взгляд в сторону дома: вода переливается через край ведра на Дашкины босые ноги. Но она этого не замечает. Она смотрит. На меня. Я отворачиваюсь.
— Поехали? — говорю так, чтобы Тольча видел мои губы. Он кивает. Потом дёргает головой. В смысле «куда?».
Куда-нибудь. Подальше от зелёных Дашкиных глаз.
— Поехали к Генке? — спрашиваю я. Он улыбается. В смысле «поехали».
Поехали…