Крик куриного самца вырвал меня из размазанного, как манка по тарелке, блуждания в ночных сараях.
Позднее утро. Почти полдень, ёп-тыть. Генка укатил вчера вечером обратно на пасеку. Я один. Один. Потому что мне надоело изображать Александра Мишина. Никакой я дяде Жене не племянник. И вообще, начнём с того, что никакой он мне не дядя Женя. Пора сваливать.
«Вот! — говорит мне внутренний Гек Финн. — Молодец! Наконец-то! А теперь трахни обеих сестёр и уезжай».
Отстань.
«Ну хотя бы одну, а?» — не унимается он.
Отстань, сволочь.
Всё равно ведь не вернёшься, — пожимает плечами он.
Я иду умываться, прихватив с собой бритвенный набор. На крыльце сидит Дашка и чистит картошку. Я молча прохожу мимо, мельком заметив, что подол в подсолнухах задрался до середины загорелых бёдер.
«Вот эту! — шипит Гек. — Вот её!»
Я чищу зубы. Полощу рот. Умываюсь. Смотрясь в прикрепленное над краном зеркальце с отколотым уголком, намыливаю лицо. Аккуратно сбриваю щетину только со щёк, оставляя баки, усы и бороду. Всё это время чувствую зелёное мерцание с крыльца: смотрит. Вытираюсь полотенцем. Поднимаюсь по ступенькам обратно в дом. Замечаю цвет белья под натянувшимся на бёдрах сарафаном: белое.
— Ой! — говорит Дашка. — Ты такой прикольный с бородкой… Тебе идёт…
Знаю. Поэтому и ношу. Когда Артём. Скоро им опять буду.
— Знаю, — говорю не останавливаясь.
Гек Финн пожимает плечами.
В кухне-столовой громко играет радио и никого. Никого, кроме Ольги, которая вполголоса подпевает своему любимому певцу, одновременно помешивая какое-то варево в большой кастрюле.
«Её! — шипит Гек. — Вот Её тогда!»
Я, не слушая его, прохожу мимо.
— Саша… — голос в спину. В спину, на которой крупными буквами для тупых и слепых написано: NEVER GONNA STOP ME.
Ольга не слепая. Я поворачиваюсь. Она, вытирая руки о передник, подходит ближе.
— Саш, Генка не сказал, когда он…
Она рассматривает меня, широко раскрыв глаза.
— Чего? — я выставляю бороду на показ.
Она протягивает руку:
— Можно потрогать? Ой!.. Колючая…
Какой же ещё быть бороде?
Ольга гладит меня по щеке:
— Какой красивый у меня братик… — говорит она.
«Трах-ни-Её!!! Трах-ни-Её!!! Трах-ни-Её!!!» — кричит Гек Финн, прыгая в блестящей, как у чиллиндерс, юбочке и размахивая мохнатыми пампушками.
— Ты тоже красивая… сестрёнка…
Красивая. Не слепая. И ладошки мягкие.
Она снова прикасается к моему подбородку. (Её!!! Её!!! Её!!! — скандирует многотысячный Гек).
— Красивый… — повторяет она, — почти такой же как Киркоров…
Гек, поперхнувшись на полуслове, валится с ног и, набрав воздуха, начинает истерически ржать, задыхаясь и молотя пятками и локтями по земле.
Ольга красивая.
Ольга не слепая.
Ольга у нас тупая.
— Повезло мне… — говорю я после некоторого молчания.
Я много раз встречал женщин с безобразно завышенным внутренним градусом: из-за своей внешности, редкого имени или двух красных дипломов (правда, не совсем понимаю, в чём особое достоинство, знать, где именно в слове «творог» ставится ударение). Я бы мог оправдать этот безобразно завышенный градус, если бы эти женщины читали книги интересных писателей, смотрели непростые фильмы хороших режиссёров и слушали хорошую музыку непростых музыкантов… Но, с сожалением, констатирую: увы. Большинство женщин, кичивщихся внешностью и образованием, — потребители мыла. Смотрят дешёвые сериалы и мелодрамы. Читают те же сериалы на бумаге. Слушают сериалы, переложенные на дешёвые ноты. Большинство.
А красивые, но глупые? Тут вообще беда… Стоит им просто набрать вес, и всё, мля! Приехали! Кто, нах, теперь будет терпеть эти глупомысленные высказывания? Или такое же глупое загадочное (иногда, правда, таинственное) молчание. Круглой попы и торчащих сисек нет? До-о-оОО Звиданья!!!
Ольга Мишина красивая.
Но она тупая.
Мне даже жутковато стало: неужели этот рот годится только для того, чтобы есть? А это тело, чтобы его трахать? Трахать, пока попа круглая и сиськи торчат?
«Тра!!! Хать!!! Тра!!! Хать!!!» — заорал опомнившийся Гек Финн.
Или это мне просто не понравилось её сравнение? Может, я просто мнительный?
«Да-да!.. — важно закивал Гек. Просто ты мнительный, да… Это тот самый завышенный градус самооценки, о котором Ты Сам говорил…»
Гек поправил профессорские очки на носу и взял указку:
«Твой, так называемый, безобразно завышенный градус, мой друг, это… — он стал загибать пальцы. — Интеллект — раз, воспитание — два… — Гек остановился и ткнул указкой в меня. — Не трахай мне мозги. Трахни её».
Отстань.
«Трахни и уезжай».
— Повезло мне… — говорю я после некоторого молчания. — Родственников своих нашёл, сестрёнка у меня, вон какая красивая…
— А я красивая? — её рука сместилась на мою шею.
А то сама, сучка, не знаешь. Вслух:
— Красивая.
— Правда?
— Правда… У вас машина есть?
Она коснулась моего уха:
— Машина? Нет… Зачем?
— А мотоцикл?
— Мотоцикл у Генки теперь…
Указательный и большой чуть сдавили мою мочку:
— Ой, у тебя серьга была, да?
— Да…
— Ещё трактор есть… за домом в сарае… хочешь покажу?
«Покажи!!! — завопил Гек. — Скажи ей „покажи“!!! Открой рот, болван, и скажи: „По-Ка-Жи Трак-Тор“!!!»
— Нет, — я мотнул головой, освобождая своё ухо из едва ощутимой тёплой хватки, — трактор мне не подойдёт…
Она плавно опустила руку и спрятала её за спину. Потом отправила туда и вторую:
— Не подойдёт для чего?
«Идиот!» — простонал Гек, схватившись за сердце, и полез в карман за валидолом.
— Я на станцию хочу съездить.
Она непонимающе затрепетала ресницами:
— Зачем на станцию?
— Билеты купить… Уезжаю я…
Слегка отстранилась:
— Так скоро?
Я пожал плечами:
— Пора мне уже. На работу. И-и-и… вообще…
Чуть не откусил язык: ещё полсекунды и брякнул бы «к родителям». Кретин бородатый.
Ольга пошарила взглядом по моему лицу, остановилась на глазах:
— Жаль…
«Щаз зарыдаю! — сказал Гек Финн и помахал удочкой. — Ладно, осёл. Я на Миссисипи, если чё… Рыбки наловлю…»
И ушёл.
— Жаль, — повторила Ольга и вдруг, словно снялась с pause, взмахнула руками, сделала шаг назад, громко сказала:
— Ну если надо… Что ж поделаешь…
И пошла обратно к плите. Взяла поварёшку. Вернулась к прерванному помешиванию варева.
— А Тольча сейчас в кузне? — бросил я в гибкую спину.
Она чуть повернула голову:
— Да где ему быть.
Я пошёл к себе. Натянул чистые носки, кроссовки и футболку с лого Tequila Sauza. Посмотрел в зеркало на почти вернувшегося ко мне Артёма. Артём недоумевающе пожал плечами после попытки рассмотреть во мне Киркорова.
Я почесал свой, а заодно и Артёмовский нос и вышел в коридор. Топая мимо Генкиной комнаты, увидел портрет Александра Сергеича и свернул к нему в гости. Подмигнул поэту. Подошёл к полкам с книгами. Вытащил слегка потрёпанный букварь. Открыл.
Так… «Дорогой друг, ты берёшь эту бла-бла-бла»… Я переворачиваю страницу:
«А» — это у нас «арбуз».
Хм… правильно.
«Б-э» — это «барабан».
Хм… тут тоже тонко подметили черти.
Переворачиваю страницу:
«В-э»… «В-э» — это у нас…
Я смотрю на «Г-э».
«Г»?
«Г-э», это «Гусь»… Я и сам вижу, — говорит Гек, помахивая ведром с миссисипскими карпами. — Что там с «В-э»?
«Г»? — капля жидкого азота, испаряющаяся в доли секунды.
Я быстро листаю страницы назад. Где?
Где тут весь алфавит? Вот он.
Где тут…
Я смотрю на алфавит.
На первую его строчку.
На ту, которую запоминают сразу.
А, б, в, г, д, е, ж, з, и, к, л, м, н
— О-пэ-рэ-сэ-тэ… — говорю я и выбегаю из дома.
Я пробегаю полполя по дороге к кузнице (задыхаясь и матерясь на себя за возобновлённое недавно курение), когда…
— Саша!.. Саш!.. Подожди!.. — слышу голос у себя за спиной.
Останавливаюсь: Дашка.
Стою, уперев ладони в колени, и стараюсь отдышаться, пока она приближается. Тоже задыхается — бежала:
— Ты… куда?..
— К… Тольче…
— Зачем?..
— Надо…
— Я с тобой…
— Зачем? — спрашиваю теперь я.
— Надо!.. — блин, мы чё, по кругу пошли?
Выпрямляюсь:
— Я буду бежать.
Она:
— Я тоже! — смотрит зачем-то с вызовом. Кому тут, нах, твой вызов сейчас нужен?
— Тогда побежали, — говорю я и срываюсь с места.
К Тольче я добегаю раньше на минуту. И когда Дашка, задыхаясь, влетает в кузницу, уже сижу на злобно и низко бухтящей «Кадживе», упираясь носком левой ноги в земляной пол и покручивая ручку газа.
— Куда ты? — перекрикивая урчание «Раптора» спрашивает она. Тольча стоит рядом, скрестив руки на груди. Я одной рукой достаю из кармана очки, помахиваю ими в воздухе, открывая дужки, и надеваю на глаза:
— Ты едешь?
Она кивает. Ставит ногу поверх моей правой кроссовки и переносит бедро через заднее крыло. Теперь и Тольча знает, какого цвета сегодня её бельё.
Выжимаю сцепление и киваю Тольче. Он показывает большой палец: Go!
— Йи-иххха-а-а!!! — кричу я, выкручивая короткий газ, и чуть просевшая «Каджива» рвёт с места, взревев, как раненый гоблин — GO!!!
Когда я глушу двигатель, Дашка ещё какое-то время сидит, сцепив руки у меня на животе и прижавшись щекой к спине. Не только щекой. Её грудь всю дорогу предохраняла нас от взаимного травмирования. Однако мне не до этого. Я хочу кое-что проверить.
— Блин… — говорит Дашка, размыкая наконец руки и слезая с мотоцикла. — Всю жопу себе отбила…
«Каджива», знаете, и внешне на бл*довоз с рюшками совсем не похожа.
— Мы что, к Ивану? — спрашивает она, осматриваясь.
— Да, — говорю я, ставя мотоцикл на подножку, — я к Ивану. А ты посторожишь мотык.
— Ну конечо, — она догоняет меня у ворот, — я с тобой пойду.
Киваем сторожу: здрасьте. Он тоже здоровается: приподнимает бутылку с водой в ответ.
Входим в здание. Подходим к конторке справа от входа. Лестница на второй этаж пуста. Медсестра, пишущая что-то в толстой тетради, — вчерашняя.
— Здравствуйте.
Она поднимает голову:
— …Здравствуйте…
— Мы к Ивану Мишину. Можно его увидеть?
Она переводит взгляд с меня на Дашку. По затягивающейся паузе понимаю: сейчас начнётся лекция об утверждённых раз и навсегда днях и часах посещения.
— Можно. Почему же нельзя, — говорит вдруг она просто и захлопывает тетрадь, — я вас провожу.
Поднимаемся на второй этаж. По коридору движутся пациенты. Каждый по своей траектории, заданной определённой дозой определённого препарата. Огибая их, приближаемся к палате Ивана. Третья с конца. Входим.
Иван сидит на кровати, сложив руки на коленях и смотря в стену.
— Ну вот… — медсестра делает плавный взмах рукой и уходит на свой пост.
— Здравствуй, Ванечка, — Дашка садится рядом с Иваном и целует его в щёку.
Обнимает его обеими руками за шею. Кладёт голову на плечо. Я упираюсь задницей в подоконник.
Дашка гладит брата по голове:
— Как ты тут? А я уже соскучилась, видишь… Не жарко?.. А то волосики мокрые…
Она воркует ещё что-то, а я лезу за сигаретами. Потом взвешиваю пачку на ладони и засовываю обратно. Блин, тут же нельзя курить…
Смотрю в сторону: на тумбочке стоит вспотевшая изнутри пластиковая бутылка.
— Дарья, — говорю я, прерывая её на полуслове, — ты знаешь, где тут кухня?
Она поворачивается ко мне, остановив ладонь на затылке Ивана:
— Знаю.
Я киваю в сторону бутылки:
— Пойди, водички холодной попроси… Видишь, там пусто уже…
Она легко поднимается:
— Сейчас…
— Только кипячёной! — говорю я ей вслед.
— Ладно… — исчезла за дверью, помахивая бутылкой.
Я смотрю на Ивана.
Я жду.
Ну?
— Где Жзик?
Наконец-то!
— Эл, эм, эн, — быстро говорю я, внимательно глядя на его ресницы, — Опр Стух.
Пауза.
Слышны шаркающие о ковровую дорожку шаги пациентов в коридоре.
— Опр Стух, — повторяю я.
Тишина. Муха бьётся в окно за моей спиной. Курить охота.
— Нет.
Курить перехотелось:
— Нет?
— Нет.
Я смотрю на его губы. Он поворачивает голову в мою сторону. Берётся за виски обеими руками. Смотрит на меня, говорит с усилием:
— Опр Стуфх… эС-Тэ-У-эФ-Ха…
Я подхожу и присаживаюсь перед ним на корточки. Беру его за колено рукой:
— Это алфавит, да Иван?
Он следит за мной, сдвинув брови и держась за голову. Он шевелит губами, и я слышу: он шёпотом проговаривает:
— …твёрдый знак… ы… мягкий знак… э… ю… я…
Пауза.
— Всё? — спрашивает он меня.
Смотрит мне в глаза. Потом:
— Ты кто?
— Я Саша.
Он моргает.
— А где Тот?
— Кто?
Он не отвечает. Оглядывается.
— Кто «Тот»? — спрашиваю я ещё раз.
Он отпускает свою голову и смотрит на мою руку, держащую его колено:
— Тот… — он вздрагивает. — Из сарая…
Я чувствую, как капля жидкого азота, не желая испаряться, медленно просачивается сквозь извилины в моём мозгу.
— Я вошёл в сарай… и Тотбыл там… в углу…
Чапаев посмотрел вслед удаляющемуся на разведку Петьке и вошёл в тёмный провал заброшенного курятника… Чернухинская птицефабрика не работала уже лет двадцать. Часть шифера сняли, поэтому где-то что-то тихонько капало после недавнего дождя, который всё намеревался заморосить снова. Ванька отошёл от входа на несколько шагов и, зажав под мышкой шашку (если нужно, служила пулемётом), достал коробок спичек. Чиркнул одной, осветив совсем маленький участок у себя под ногами и часть заросшего пыльной паутиной насеста. Спичка скоро погасла. Так, зажигая одну за одной спички и перебивая неприятные запахи слежавшегося помёта и перьев запахом серы, Ванька медленно дошёл до конца сарая. Затаился, прислушиваясь: белые ещё не подошли?
Тихо. Капает что-то.
Он зажёг ещё одну спичку и, найдя более-менее чистый участок пола, сел, положив пулемёт перед собой и обхватив руками колени. Зажмурился изо всех сил. А когда открыл глаза, смог различить только светло-чёрные прямоугольники длинных окон без стёкол в общей черноте курятника: дальше этой отметки зрение отказывалось сдвигаться.
если доведётся остаться одному
в тёмном пустом помещении сделай его ещё темнее
заткни все щели ватой и толстыми полотенцами
занавесь окна одеялами не пропускающими свет
закрой глаза чтобы не видеть тени замолчи;
если доведётся остаться одному в тёмном
пустом помещении сделай его ещё
пустынней выдерни холодильник из розетки
закрути все краны в квартире до упора
вынь батарейку из часов
выровняй своё дыхание
сделай его лёгким, как паутина
попробуй не дышать совсем
приглуши громкость своего сердца.
Прислушайся.
Слышишь?
Поверх тишины?
Слышишь?
Как кто-то дышит в твоей комнате?
В комнате или в
курятнике, давно уже здесь, давно…
есть хочу, есть… было много еды здесь давно…
много яис, люблю яйса… много птис было, много
яис, давно…
Необъёмная, плоская фигура с нечёткими
контурами. Набросок Простым Карандашом
на серой бумаге… Словно намеченное слабыми
линиями… смутное пятно… в углу — прямо
здесь давно птисы были много и яйса
много… тёплые… есть можно было
фсегда… теперь — нет… есть хочу…
у тебя яйса есть?.. есть яйса?..
Серым карандашом на серой бумаге
нечёткими контурами плоская,
необъёмная фигура… дуновение
мрака в тёмном углу…
у тебя яйса есть?.. есть яйса?…
люблю яйса… нет яйса?.. есть яйса?..
Голод. Сосёт изнутри… Давно…
Когда ещё много птис было и
яйса много… есть яйса?..
— Ты кто?
Холодок по коже-ш-ш-ш-ш-ш
ш-ш-ш-ш- под ложечку -ш-ш-ш
ш-ш- в живот … свернулся там
Холодок: выпустил щупальца
…ползёт по спине к затылку…
за ушши-ш -ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш
ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш.
Серый контур здесь, рядом…
чёрные провалы-дыры вместо глаз и
рта… шелест мокрого полиэтилена.
кто?.. ты кто?.. есть хочу…
яйса есть?.. есть яйса?..
— Есть.
дай яйса… дай… давно есть
хочу… дай… сейчас нет?..
а где есть?.. дома есть?.. много?..
хорошо!.. пошли к тебе домой…
тут плохо… нет птис… тут не хочу
быть… у тебя хочу быть… пошли
к тебе… у тебя теперь буду…
— А ты мне что?
ты жадный… что тебе нужно?..
ш-ш-што хочешь?.. я яйса хочу…
хочешь яйса?.. пошли уже… пошли…
— Нет.
жадный ты… не зли меня… пошли уже
…пош-ш-шли… не зли меня… а то сделаю
тебе Вред… и буду у тебя жить всё равно
…пошли уже… а то сделаю Вред… я могу…
— Нет.
Нет?
Всё рассыпается… разлетается на маленькие осколки… буковки измазывают лапки в масле и скользят по полированной поверхности мыльного пузыря… всё, что было разложено по полочкам, свалили в шевелящуюся кучу… ам… ам… ал… ас-с-слова расползаются из предложений в разные стороны… не хотят складываться… буквы уползают из слов, словно слепые котята из коробки… тыкаются… скользят лапками… тонут в ведре… захлёбываются…
Вот тебе Вред… я могу…
Сосредоточиться… главное сосредоточиться… не дать им расползтись… выйти из оцепенения… нужно сосредоточиться… выстроить… зацепиться за что-то… сосредоточиться… начало… А…
начало — А… запомнить — начало это А! Потом… потом… расползлись… вцепись!.. зацепись за… Г… Г… потом… Д потом… потом…
Е ЖЗИК… держись за это… держись… вцепись обеими руками… не отпускай… ГДЕЖЗИК… без начала и конца… держись за это… сосредоточиться — ГДЕЖЗИК… потом… что потом…
Что потом? Начала уже нет. Перед Гпустота… пропасть… После К — ничего…безмолвие… вакуум вокруг…
…нужно собрать обратно…
Сосредоточиться и не потерять это висящее посреди внутренней бездны ГДЕЖЗИК… нужно собрать обратно… нет… хотя бы удержать это ГДЕЖЗИК… что это?.. не помню… кусочек чего-то… чего-то важного…
чего?.. не помню…
ГДЕЖЗИК тоже растворяется… не отпускай!.. повторяй про себя… повторяй, как заклинание: гдежзик… гдежзик… где жзик… где жзик…что это?.. не помнишь… это важно… это часть чего-то очень важного… повторяй:
— Где Жзик?
…Повторяй, как заклинание, бесконечное количество раз… Может, кто-нибудь, когда-нибудь подскажет, что это?
Капля жидкого азота медленно, доли секунды, испарилась, обдав меня холодом изнутри… Чуйка? Чуйка, находящаяся с тобой постоянно, это что-то вроде этого «да, Николя?» Словно холодные гвозди в голове?
Иван говорит:
— У меня получилось, да?
Я киваю.
— Это ты мне подсказал, да?
Я киваю. Он смотрит мне за спину. Хмурится. Говорит неуверенно:
— Дашка…
Я вижу Дарью Мишину, замершую на пороге. Она зажала свой рот рукой и смотрит на брата, широко раскрыв глаза.
— Что с тобой, Дашка?.. — он переводит взгляд на меня и неуверенно спрашивает:
— Почему она такая большая?
Я вижу, как зелёные глаза его сестры наполняются влагой. Говорю:
— Ты тоже вырос.
Дашка подходит и обнимает Ивана. Всхлипывая, покрывает его лицо поцелуями и своими слезами.
Я смотрю на них.
«Опр Стух? — говорит Гек Финн, уважительно покачивая головой. — Это ты лихо придумал, да…»
Дашка, шмыгая носом, поворачивает заплаканное лицо ко мне:
— Это ты сделал, да?
Я киваю.
Или моя чуйка. Мной, короче, сделано. Даже не ручная работа — brain made, какой-то…
— Как? — это Дашка. Совсем задумался, а она уже третий раз ко мне обращается.
Говорю:
— Как? Догадался. Главврачу тоже давно было пора…
Да. Нужно было букварь перечитать, а не библии издавать под своим именем.
Дашка снова целует Ивана:
— Теперь всё будет хорошо, Ванечка…
Тот пожимает плечами:
— Наверное… а Тот? Тот где?
Работа, сделанная дешёвой тушью?
Если найду — прогнать?
Не бояться?
— Не важно, где он, — говорю я, ощущая холодные гвозди, источающие ледяное спокойствие у себя в голове. Пытаясь удержать это состояние, говорю:
— Теперь его там не будет… Дарья, мне нужно ехать… Ты со мной?
Она вытирает слёзы тыльной стороной кисти:
— А Ваня?
— С ним всё в порядке… да, Иван?
Он кивает:
— Я посплю. Я спать хочу.
Он ложится, засунув ладони под щёку, и закрывает глаза. Дашка целует его в макушку.
Выходим из палаты.
— Иди в свою комнату, — шёпотом говорю я у крыльца. Дашка отрицательно машет головой, шепчет:
— Я с тобой.
Солнце уже ощутимо сместилось к горизонту: тени от дома и сараев стали длиннее.
На обратном пути из больницы я ехал медленно и, если это применительно к вождению мотоцикла, задумчиво. Отдал Тольче его двухколёсного зверя. Брёл от кузницы по полям, делая большой крюк и ощущая молчаливое присутствие Дашки за спиной. Выкурил одну за другой несколько сигарет. Курил бы и дальше: закончились.
Шёпот у крыльца, в сумерках первые слова, которыми мы обменялись за последние два часа.
Я оглядываюсь по сторонам, потом еле слышно:
— Никому ничего… ясно?
Она с готовностью кивает, блестя потемневшими глазами.
Медленно поднимаемся по ступенькам.
Тихо. Где-то работает телевизор.
Скрипим половицами. Я прикладываю палец к губам. Проскальзываем в коридор. Входим в мою комнату. Комнату Ивана.
Прикрываем дверь.
«Молчи», — говорю я одними губами.
Тишина.
Я обвожу комнату глазами.
Дашка тихо, как мышка, замерла за моей спиной.
Молчание.
Я закрываю глаза. Выравниваю дыхание.
Свинцовое безмолвие.
Настороженная тишина.
Прислушайся.
Слышишь?
Слышишь? Поверх тишины?
Слышишь?
Как кто-то дышит в пустой комнате?
Кто-то, кроме тебя? Кроме стоящего за спиной? Поверх тишины?
Голова прозрачна. Глубоко в мозгу засели ледяные гвозди, источающие спокойствие:
Ничего не бойся.
Я чувствую, как то, что я называю чуйка, зашкаливает, и открываю глаза.
— Выходи, — произношу негромко в пустоту.
Тишина.
— Выходи, — угрожающе говорю я в свинцовое настороженное безмолвие.
И в третий раз:
— Выходи, Жзик.
В удивлённое серое молчание, скопившееся в углах комнаты.
И молчание сдвинулось.
И свинцовое безмолвие растеклось ртутью.
И настороженная пустота за шкафом шевельнулась необъёмной плоской фигурой с нечёткими контурами… Словно набросок серым карандашом на серой бумаге… И чёрные дыры вместо глаз. И провал вместо рта, измазанный сырым яичным желтком:
— ш-ш-што? наш-ш-ёл?
Я чувствую атмосферные колебания: это дрожат Дашкины коленки. Мои — подгибаются. Я еле сдерживаюсь, чтобы не заорать от ужаса. Чувствую, как анус вжимается глубже от страха. Нужно не молчать. Главное не молчать:
— Уходи.
Недовольное шуршание мокрого полиэтилена:
— пощ-щему? куда?
Ледяные гвозди подталкивают слова к моему языку:
— Уходи туда, откуда пришёл.
Намеченный линиями нечёткий провал. Рот:
— куда? как?
Миллиарды неумелых детских карандашей на этой планете царапают грифелем Каляки-Маляки, бессмысленные пересечения линий, завитушек и спиралей… Выводят фломастерами на бумаге и мелками на асфальте: палка, палка, огуречик — получился человечек…
Миллиарды детских ртов произносят в пространство неисчислимое количество бессмысленных считалок-обзывалок, ежесекундно во всех частях планеты:
Эники-беники, чука-ты-бэ! Абель-фабель-ду-на-мэ! Ики-пики-грама-тики-плюс!
Если упорно пытаться изобразить бессмыслицу в миллиард рук, она может обрести форму?.. Если бессмыслицу повторять вслух как заклинание бесконечное количество раз, она может обрести смысл? Вызвать к жизни Каляки-Маляки?
— куда мне идти? я тут живу давно…
Мои колени становятся крепче титана:
— Это не твой дом. Уходи.
Мой страх испаряется:
— Быстро.
Дуновение злобы из угла:
— не зли меня… я сделаю тебе…
Шаг в его сторону:
— Это я сейчас сделаю тебе Вред.
Колебание.
Я делаю ещё один угрожающий шаг:
— Сделаю Вред . Я умею.
Молчаливые волны… страха? Боится? Думает? Или?
Стоящая за моей спиной судорожно втягивает воздух:
— Прогони его… — в этом голосе дрожит каждый звук. Каждое слово. Она сама дрожит. Трясётся. Стучит зубами.
Я же зубами скриплю:
— Пшёл, нах, отсюда. Быстро. Ищи себе другой курятник.
И он вдруг мнёт мокрый чёрный полиэтилен:
— давай я останусь здесь… и за это не скажу ей, кто ты…. давай?..
Я чувствую, как подтаивает лёд в гвоздях.
— сказать ей?.. сказать правду?..
Как исчезает прозрачность в голове.
— сказать ей, кто ты?.. сказать правду?..
— Дарья, — говорю я через силу, — я не твой брат.
— ш-ш-ш-ш-ш-ш!!!..………… — злобное шипение неудавшегося шантажиста.
— Я не Саша Мишин. Я не твой брат.
Я делаю шаг к нему, и эта тень, питающаяся страхами, сама источает страх.
— Нах, отсюда. Быстро. Никто тут твоей правды не боится.
Источает страх и злобу:
— не боишься правды? а она? не боится?
Дрожащий голос из-за спины:
— Не боюсь…
Ощущение, что всё вокруг — плохо прорисованная векторная графика. Декорация. Голос — запись на поцарапанной граммофонной пластинке:
— хорошо… я скажу правду и уйду… вы жадные… я нет… мне не жалко… я скажу и уйду… ты похожа на бабушку, да, даша?
— Да… — говорю я.
— я не ссстобой говорю…
— Да… — Дашкин голос.
— она была красивой, да, даша?
Источает злорадство?
— Да… красивой…
— и твой дедушка встретил её в поезде, да? она была красивая и тихая, и скромная, да?
— Да…
Тени в углах начинают светлеть. Они скапливаются в голос, источающий зловещее торжествующее удовлетворение:
— да… она была красивая… она всем нравилась по несколько раз за ночь прямо на верхних полках… она не высыпалась и уставала… вот почему она была такой тихой… ей хотелось спать… и есть… хотелось есть…
— Замолчи.
— нет, даша. это не всё… ты же не боишься правды? прямо перед знакомством ссс твоим дедом дашшшша… она брала в рот в тамбуре у спекулянта за кусок хлеба дашшша…
— Заткни его… — голос не слушается Её.
Я сглатываю комок:
— Не могу…
— Почему? — еле слышно.
Я молчу так долго, насколько это возможно. Я не хочу этого говорить. И за меня это мнёт мокрый полиэтилен:
— меня можно прогнать… да… но нельзя заткнуть, когда я говорю Правду…
И ушёл Жзик.