— Остановись.
Даже сквозь шум воды, шум в своих висках и гром, я узнаю его.
— Брось нож, — говорит Голос.
Я хочу поднять голову, чтобы видеть говорящего. Не получается.
— Брось нож, — повторяет Он. Тот, кого я называл Николя.
И человек, прижавший к моему паху остро заточенное лезвие, человек, держащий меня за член, человек, взявший мои яйца в заложники, отвечает:
— А ты заставь меня!
Молчание.
Осадки, копившиеся почти три месяца, изливаются нескончаемым потоком. Женщина, думающая, что Я Её брат, тихо скулит под моими ногами.
— Ну?! — человек, сжимающий мой член, прижимает нож так сильно, что лезвие делает надрез рядом с ни в чём не повинным лимфоузлом.
— Ну!!!??? — истерика. Я знаю, что острый, как бритва, клинок окрасился красным.
И Молчание сдвинулось на полдюйма.
И Пришёл Смех.
И Сказал Он:
– ВОДА!
Вы видели когда-нибудь дождь
в режиме ожидания? Дождь,
продолжающий куда-то идти, но
обернувшийся через плечо? Дождь,
прислушивающийся к тому, что
ему говорят?
– ПОВЕЛЕВАЮ ТЕБЕ!
Вы видели дождь, начинающий
замедлять шаги со всё растущим
недоумением? Дождь, услышавший
знакомый голос, но никак не могущий
в это поверить? Дождь, услышавший
окрик?
– СТОЙ!
И дождь остановился. Здесь. Сейчас.
Вы видели это?
Я видел.
Здесь.
Сейчас.
Я чувствую: рука, сжимающая мой член, слабеет.
Я слышу: нож — падает с глухим стуком на землю.
Я вижу: человек валится на колени, не успев подняться с них.
Он судорожно выдувает воздух из своих ноздрей.
И мне кажется: он смеётся.
Но когда рыдания сотрясают воцарившуюся Тишину,
Я уже знаю: он плачет.
Плачет, размазывая сопли по щекам. Рыдает взахлёб. Позабыв обо мне. О ноже. О моих яйцах.
— Ты… — давясь слезами, говорит человек, — ты Небесный Посланник?
— Ты пришёл отвратить меня от греха? — спрашивает человек.
МОЛЧАНИЕ
ТИШИНА
БЕЗМОЛВИЕ
— НЕТ.
И неизвестно, на какой из заданных вопросов этот ответ.
На первый?
На второй?
Или на оба?
ТИШИНА
БЕЗМОЛВИЕ
МОЛЧАНИЕ
Дождь ждёт, когда ему разрешат идти дальше.
Я пытаюсь коснуться своего плеча щекой, чтобы рассмотреть происходящее. С третьей попытки это получается.
Почему я до сих пор в сознании?
Почему я до сих пор в полуобморочном, разрывающемся от боли, но сознании?
Я вижу Семёна, стоящего на коленях в полуметре от меня. Я вижу три чётких фигуры в отдалении.
Тот, кого я называл Николя.
Сейчас своёй зашкалившей за все мыслимые отметки чуйкой, в которую превратилось всё моё тело, я знаю:
Его зовут Смех.
За левым плечом Смеха его нереально похудевшая спутница.
Её зовут New Ra.
За правым плечом Смеха — Некто в чёрном.
Его зовут Некто.
— Нет, — повторяет Смех, не двигаясь с места.
И Семён перестаёт рыдать. Втягивая сопли и вздрагивая плечами, он успокаивается. Он поднимает глаза и молча смотрит в небо.
А когда опускает взгляд, открывает рот.
— Я знаю, кто ты, — говорит он, давясь словами так, будто каждая буква — моток ржавой проволоки.
— Твоё имя Легион, — говорит он, скрипя зубами так, словно пытаясь перекусить ржавчину слов, — и ты не собьёшь меня с толку своими чудесами.
— Кто-нибудь, заткните этого болвана! — хочу сказать я. — Снимите меня с этого креста. Дайте мне обезболивающее. Дайте мне морфина. Вкатите мне СТО КУБОВ ГРЁБАНОГО МОРФИЯ!!!
Но единственное, что получается выдать в эфир непослушным языком, — невнятное шипение с размазанными гласными.
Семён, всё ещё стоя на коленях, оборачивается через плечо и смотрит на меня.
— Что? — говорит он спокойно. И его спокойствие мне не нравится.
— Что? Радуешься? — он отворачивается к трём фигурам и не спеша подбирает нож, лежащий рядом с ним. Он сжимает рукоять и показывает тем троим, не сдвинувшимся за всё это время и на миллиметр.
— Попробуй остановить меня! — вдруг орёт он. — Попробуй, сволочь!
Семён пытается подняться с колен, потрясая грязным ножом в застывшем пространстве.
Он пытается подняться.
Пытается.
Но так и не поднимается.
Лезвие штыковой лопаты, на которой ещё остаются частицы свиного дерьма, той самой лопаты, которой он плашмя бил меня по затылку, когда мой член ещё находился в его жене, это лезвие сначала отсекает ему кисть, в которой зажат нож.
И он секунду смотрит на обрубок, прежде чем начинает кричать. И даже мне, которому сейчас только и дело, что до себя, понятно, как ему больно. Он орёт и пытается обернуться.
Пытается.
Но так и не поворачивается.
Потому что лопата раскраивает его череп надвое. И крик прерывается.
И рождается другой крик. Крик голой, перемазанной в грязи Ольги. Которая визжит так, словно опять кончает под блеск молний. Визжит, и лопата в её руках сама словно молния.
Она визжит и бьёт своего мужа по голове, снова и снова.
Пока его мозги, разрубленные на мелкие части уши, нос и куски раскрошенного черепа не превращаются в бурую кашу, смешанную с землёй. И её грудь вздрагивает после каждого удара.
А потом она садится на землю и закрывает лицо руками.
Три тёмные фигуры приближаются и становятся рядом.
— Плохо, — говорит Некто, глядя на замершую Ольгу и пряча в карман маленький, смутно знакомый предмет.
— Плохо, — повторяет он, поднимая лопату.
— Плохо, — говорит он и втыкает лопату в землю. Он копает яму. Могилу Семёну.
Могилу под уже готовым распятием.
— Снимите же меня, наконец! — хочу сказать я. Но выдаю в эфир только шипение пустой волны.
И меня наконец снимают.
Смех и New Ra вытаскивают громадные гвозди из моих ладоней, и я комком грязного белья валюсь на землю. В грязь. В свою, Ольгину и Семёнову кровь.
Вот Оно, Кровосмешение.
Меня осторожно несут на руках и кладут на чью-то расстеленную куртку. Мои раны осторожно рассматривают, прикасаясь кончиками пальцев.
Я вижу Смеха, возвышающегося у меня в ногах и смотрящего в замершее небо.
— Плохо, — говорит он, опустив глаза на меня, — нельзя было этого делать.
— Опасно останавливать дождь после долгой засухи, — говорит он, — теперь всё может пойти не так. А может, и нет…
Смех подходит ко мне, расстёгивая ширинку.
— Извини. Твои раны нужно обработать. Аптечки нет, — говорит он.
И тёплая струя мочи льётся на мои онемевшие, израненные руки.