Меня убаюкивает ритмичный шум.

Меня будит ритмичный шум.

Мой мир покачивается, словно колыбель, и я вижу обрывки снов. Своих снов. Чужих снов.

Я, словно паук, пытаюсь сплести из них паутину и удержаться в центре своей колыбели. Досмотреть хоть одно сновидение до финальных титров.

Но Мой Мир вибрирует и рвёт мою жалкую паутинку. Стряхивает маленького паучка на самое дно.

Вибрирующее дно колыбели. Двигающейся с бешеной скоростью и замедляющей ход.

И снова я карабкаюсь по осколкам своих и чужих снов наверх.

Я вижу бескрайнее поле. Я вижу Кукурузник, который своими зелёными широкими крыльями с красными звёздами обнимает за плечи моего брата Диму и его жену Марину. В их руках маленькие жёлтые початки. И я знаю, что это их дети. Мои племянники. И Кукурузник, стоящий на хвосте, похож на огромный крест. А кровавые звёзды на его крыльях, словно (…).

Я слышу печальный и протяжный рёв в отдалении. Будто кто-то огромный и раненый в самое сердце скорбит о неведомом… И Кукурузник с братом и женой понимающе кивают мне и растворяются в…

Свет Луны над огромным костром. Костром, пламя которого разделено на три ровных языка. Я вижу стоящих вокруг него детей в чёрных пилотках и чёрных пионерских галстуках. И все они: и барабанщики с инкрустированными серебром инструментами, и горнисты с титановыми горнами, ловящими отблески лунных лучей, и знаменосец со стягом чёрного цвета — все смотрят на меня. И когда кто-то огромный и печальный снова протяжно стонет, где-то за пределами этой безмолвной равнины, все дети понимающе кивают мне.

И моя колыбель начинает сотрясаться, словно гигантское сито. Словно кто-то пытается просеять моё ноющее тело сквозь мелкие отверстия.

Отверстия. Отверстия.

Я разлепляю глаза и вижу мелькающий сквозь щели свет.

Дневной?

Искусственный?

Сквозь щели в чём?

Я всё ещё сплю?

Или это бред?

Я закрываю глаза.

Я брежу бесконечное количество времени.

Сквозь шипящий фон в ушах, сквозь пожар в груди и холод в ступнях я слышу протяжный низкий рёв неизвестного животного. И узнаю его.

Гудок тепловоза.

Ритмичный шум — стук колёс. Только почему-то громче обычного.

Я в поезде.

Днище вагона сотрясается и вибрирует.

Я разлепляю глаза.

Я в багажном вагоне. Мы в багажном вагоне.

На тюках с чем-то мягким.

Свет сквозь щели дневной.

Человек, покачивающийся на корточках рядом со мной, держит бутылку воды в руках.

— Будешь? — спрашивает он.

Я узнаю его. Смех.

Киваю. Тянусь непослушными руками к бутылке и вижу, что они плотно перебинтованы. Сквозь белую марлю проступают тёмные пятна.

— Я помогу, — говорит Смех и прикладывает горлышко к моим запёкшимся губам.

Я пью тёплую колючую жидкость, шипящую на распухшем языке пузырьками газа.

Киваю: хватит.

Говорю:

— Спасибо.

Получается очень тихо. Сам себя еле услышал. Грохот колёс заполняет вагон осязаемыми волнами шума.

— Не за что…

Мягкие тюки, как могут, заглушают стук железных колёс о железную дорогу. Безрезультатно.

Посреди вагона стоит переносной фонарь, бросающий длинные качающиеся тени на потолок и стены. Рядом с ним сидит Некто.

Я снова смотрю на свои руки.

Смех завинчивает бутылку крышкой и тоже рассматривает пятна на бинтах.

— Пора менять, — говорит он громко и встаёт в полный рост.

Кто-то шевелится в тени справа от меня. Подходит ближе.

Две пары рук разбинтовывают мои кисти. Две пары женских рук.

New Ra, коротко остриженная, с выступающими скулами, исхудавшая и бледная, сосредоточенно разматывает марлю. Я мельком замечаю, что она одета в тёмный комбинезон с длинными рукавами, застёгнутый до самого горла.

Не мельком, а именно пристально смотрю на обладательницу другой пары рук.

Ольга.

Осторожно блестит глазами из-под белого лба и так же осторожно снимает повязку с моей правой ладони. Её чётко очерченный рот потерял свою чёткость: припухшая верхняя губа и ссадина на подбородке. Кровоподтёк под левым глазом.

Я шиплю, когда последний слой бинта сдирает мои отмершие клетки.

— Больно? — спрашивает она.

Я подношу руку к глазам. Тупо рассматриваю сквозное гноящееся отверстие.

— Плохо заживает, — словно оправдываясь, говорит она. То же самое с другой рукой.

— Больно? — дублирует New Ra.

Больно ли мне? Боль засела во всём моём теле. Боль питается моей плотью. Я и есть — Боль.

Мои ладони смазывают чем-то остро пахнущим. Их снова заматывают чистыми бинтами. И я молча наблюдаю за этим сквозь круги под глазами. Если бы мог, стиснул зубы. Но не могу: во рту тоже маленький очаг боли. Там явно не хватает пары штук. И ещё несколько шатаются. Поэтому я просто втягиваю воздух носом.

Мне дают несколько таблеток, и я проталкиваю их внутрь глотком воды.

— Тебе нужно поспать, — говорит чей-то голос, но я уже не могу различить, чей именно. Я снова крошечным паучком карабкаюсь по паутинке из своих и чужих снов. И снова моя колыбель на железных колёсах укачивает меня.

Мы едем на Запад. Мы едем на Восток. Трое. Четверо суток. Неделю.

Громыхающие на стыках встречные товарняки проносятся мимо. Иногда дверь нашего вагона приоткрыта, и я вижу их размазанные траектории движения. Пустые вагоны. Полные вагоны. Забитые тюками с хлопком, и это мягко. Забитые коробками с телевизорами, и корячишься на них, лёжа на каких-то вонючих тряпках. Я сам вонючая тряпка: моя кожа источает ужасающую вонь немытого тела и мочи. Иногда я гажу под себя, не приходя в сознание, и однажды, очнувшись, вижу, что моих грязных, стоящих колом «ливайсов» на мне нет.

Сквозь белую марлю на моих руках проступает красное. Потом красное превращается в ржавое: пора менять бинты. Мои раны не хотят заживать. Я почти не чувствую своих пальцев.

After death this body do not recovered and dispossed.

Уже after death?

А когда?

Я проваливаюсь в колыбель.

Мы едем на Север в вагоне с медикаментами, и у нас есть много бинтов и лекарств. Мы мчимся на Юг в вагоне с тушёнкой и компотами, и у нас появляются запасы еды.

Меня будит голос пакистанского муллы, и я вижу мерцающий экран моего мобильника у изголовья моего вонючего гнезда в углу вагона. Я прошу выключить телефон.

Неделя. Плюс среда. Плюс четверг и пятница.

Плюс суббота среди микроволновок и миксеров.

Где-то там посреди пути Некто спрыгнул на переезде. Когда поезд замедлил ход в степи неподалёку от крупного транспортного узла.

Красное превращается в ржавое. Пора менять бинты.

В воскресенье я прихожу в себя на закате. Смех помогает мне подняться и придерживает за пояс, пока я мочусь в приоткрытую дверь вагона. Воздушные потоки швыряют содержимое моего мочевого пузыря обратно. Мои ноги и шорты, которые кто-то достал из рюкзака, становятся мокрыми. Я не обращаю на это внимания. Я смотрю на край солнца, почти ушедшего за горизонт. Я вдыхаю упругий воздух. Я не ел неизвестно сколько. Я жрал снотворное и антибиотики несколько суток, запивая водой и компотом. Мои ватные ноги еле держат меня, но держат. Жар и холод почти ушли из моего тела. Боль слегка покусывает ладони.

Я смотрю на бинты, пока Смех застёгивает мою ширинку. Красное проступает сквозь белое.

— Как ты? — спрашивает он, уложив меня обратно. Это вагон с ношеным шмотьём,

и поэтому моё гнездо распространяет знакомый запах секонд хэнда. Ольга нашла себе в мешках какие-то джинсы и футболку. Сидит неподалёку, прислонившись к стенке. New Ra спит.

— Переморгаем… — отвечаю я Смеху, чувствуя лёгкое головокружение. Словно после первой сигареты похмельным утром. Глаза опять начинают слипаться. И я зеваю. Чувствую, что вязну во сне, как в липовом мёде. Словно паучок, свалившийся в банку пасечника. Я пытаюсь разлепить свои веки, но мёд уже налип в ресницы. Последнее, что я вижу, — узкую полоску красного солнца, скользнувшего за край далёкого поля.

Я засыпаю.

И снится мне, что раны на моих руках никак не хотят заживать. Что их бинтуют и бинтуют — бесконечными километрами белой марли, моментально пропитывающейся моей кровью.

Их бинтуют длинными полосами красного шёлка, но кровь пропитывается и через него. И красный цвет ткани выглядит бледно-розовым по сравнению с алой кислотой, сочащейся из дыр в моих ладонях и разъедающей шёлк.

Их бинтуют чёрным бархатом, истлевающим прямо на глазах в серые лохмотья, источающие запах ладана и мирры…

Мне снится, что голод пожирает моё нутро, и мне, одиноко сидящему за длинным столом в кафе с выбитыми стёклами и перевёрнутой вокруг мебелью, подают алюминиевые мятые тарелки, наполненные раскалёнными гвоздями, извивающимися словно черви.

Мне снится, что кто-то рассматривает мои ладони. Глядит сквозь них на ночное небо, пытаясь поймать в отверстие Полярную звезду.

Снится, что кто-то целует мои израненные руки и шепчет непонятные слова.

А потом я бреду по узкой полоске берега вдоль высокогорного озера, спотыкаясь о валуны и обломки скал, я подхожу к озеру и зачёрпываю воду, пытаясь напиться. Но не могу сделать и глотка: вода просачивается сквозь дыры в моих руках.

А потом я бегу от кого-то огромного, испытывая невыносимый ужас, цепляясь за колючие кусты одеждой и невероятно длинной бородой, отросшей на моём лице.

И оказываюсь в постели с женщиной, лица которой никак не могу рассмотреть. Зато я вижу её, отливающее золотом, обнажённое гибкое тело. Вижу идеальные линии бёдер, подрагивающие округлости груди и не испытываю желания к ним прикасаться. Но женщина перекидывает через меня свою ногу, выбирает нужный угол, и часть меня входит в её горячее нутро. Она плавно двигает бёдрами, но я думаю лишь о том, что кусок мяса просто втыкается в ещё один кусок мяса. И виной этому маленький радиоприёмник, висящий на её шее, как амулет. Он исторгает мерзкую мыльную музыку, вскипающую радужными пузырями сквозь динамик. И я хватаю это радио, пытаясь прервать поток скверны, но никак не могу найти кнопку «выкл».

А потом я стою посреди бескрайнего поля перед огромным Чёртовым Колесом.

И вижу его хозяина — Мельника Егора.

Его чёртова Мельница перемалывает облака и ветер. А сам Он стоит в обсыпаном небесной мукой фартуке и держит в руках билет.

Всего один.

С надписью «В одну сторону»

Он протягивает билет мне. И я отдаю ему взамен большой гвоздь. И мельник Егор впускает меня в одну из открытых со всех сторон кабинок. Я медленно опускаюсь в космическом безмолвии всё выше и выше. И вижу, что все кабинки на Чёртовом Колесе, кроме моей, пусты. А когда достигаю (верхней? нижней?) нулевой точки, оказывается, что это не колесо.

Это арена. Алая арена под яркими источниками света. И я стою в её центре. Один. А там, на зрительских местах, кто-то сидит и наблюдает за мной, невидимый во тьме.

Нет… Это не арена… Это дно колыбели…

И я сворачиваюсь на дне своей колыбели маленьким паучком, уставшим плести свою жалкую паутинку. И колыбель плавно покачивается, убаюкивая меня. А потом превращается в железную коробку.

Железную коробку с твёрдыми стенками.

И кто-то трясёт эту коробку, крепко зажав обеими руками и плотно закрыв крышку.

А потом бросает катиться по каменным бесконечным ступеням сверху вниз. И я внутри, в тесной темноте, кувыркаюсь, уже ничего не соображая и больно стукаясь о невидимые стены.

А потом наступает тишина.