Сегодня все сговорились, да?
Или жара на людей так действует? Дождя не было с начала мая, асфальт плавится, кондиционер перегрелся, и ещё Эти… мне мозги трахают.
Сначала пришли менты. Какие-то пряники в чёрных масках бомбанули сберкассу и подстрелили охранника. Лиц их, понятно, никто не видел, но кассирша заметила у одного из гангстеров на шее тату — скорпион. Братки в погонах минут сорок меня мурыжили: кому я сделал скорпиона на шее? Имя? Адрес?
Я все эти сорок минут пытался вдолбить, что никому скорпионов не бил, что паспортов у клиентов не спрашиваю и вежливо намекал, что им пора идти в жопу.
Потом припёрлась какая-то молодящаяся, крашенная перекисью тётка, спросила, сколько стоит татуаж бровей, и начала ругаться, что это дорого.
— А в салоне «Юлия» дешевле парень делает! — гневно заявила она в конце длиннющей тирады.
— Да, — согласился я, — а потом, после этого мутанта, все приходят переделывать ко мне.
— Но у него дешевле! — тупо повторила она.
— Ну так и идите… в «Юлию»! — сказал я, имея в виду, конечно, не «Юлию», а совсем другое место.
После неё зарулил какой-то малолетний панк в майке «Sex Pistols» и с баяном без чехла, висящим на спине вместо рюкзака. Он восторженно уставился на мою машинку, сказал «круто» и протянул мне бумажку.
— «Висмут», — прочёл я, — это ещё что такое?
— Это моя группа! Я в ней играю! — радостно сообщил он.
— На баяне? — на всякий случай уточнил я.
— Нет! — так же радостно сообщил он. — На гитаре! А баян я только что на мусорке нашёл!
Я подумал, как чудесно, что при нашем разговоре не присутствуют работники санэпидемстанции, выпившие литры моей крови.
— Итак, — я отдал бумажку ему, — отлично. Что дальше?
— Хочу такую мастюху себе набить!
— Без проблем… — сказал я. — Куда?
— Сюда! — сияя глазами, сообщил он и ткнул себя в центр лба.
Я примерно с минуту молча смотрел на его прыщавое чело.
— Мальчик… — сказал наконец я, — иди домой.
Имея в виду, конечно, не дом, а совсем другое место.
— Зачем? — удивился он.
Я вздохнул.
— Принесёшь записку от мамы. А лучше приходи с мамой. Пусть она сама мне скажет, что разрешает своему сыну ходить с висмутом на лбу.
Сговорились все, да?
Звонит мой мобильник. На заставке улыбающаяся Окси показывает средний палец. В трубке её голос.
— Здравствуй, папочка, — мурлыкает она.
Сегодня у нас Голос Послушной Девочки.
— Кто бы это мог быть?
— Ты не узнаёшь свою доцю?
— Не мешай папе работать… уроки сделала? — я улыбаюсь.
— Сейчас же каникулы, па…
— Я тебя накажу, дрянная девчонка… — говорю я.
Окси хихикает:
— Скажи это Тем голосом.
— Каким из?
— Ну ТЕМ…
— Голосом Похотливого Старикашки? С мокрыми ладошками, слюнявым ртом и маленьким розовым членом?
— Фу-у-у-у… Да!
— Я тебя накажу, дрянная девчонка… Я задеру твою юбку и отшлёпаю тебя по попке… по твоей розовой сладкой попке…
Хихиканье в трубке:
— Ну, пожалуйста, не надо, па…
— …А потом заставлю сидеть у меня на коленях без трусиков и делать уроки, мерзавка…
Хихиканье в трубке перерастает в хохот. Потом:
— Ты такой прикольный…
Я улыбаюсь:
— Посидишь на моих коленях?
— Я подумаю… — мурлычет она.
Точно так же она мурлыкала, когда я привязал её к своей кровати и прошёлся губами от пальчиков на её ногах до кошачьих местечек за аккуратными розовыми ушками. Я спросил тогда — чем от неё так хорошо пахнет? Kenzo?
— Нет, — сказала она в подушку, — я не пользуюсь духами. Это я так пахну.
Еле уловимый, сладкий и одновременно терпкий запах. Так пахнет её гладкая, как шёлк, кожа. И если зарыться носом, в её растрёпанную причёску — корни волос тоже будут источать этот запах. Она вся так пахнет. Когда я говорю «вся», я имею в виду «везде». Она везде сладкая и терпкая. Одновременно. Когда я вспоминаю это, то сразу чувствую шевеление в паху. И когда она говорит в трубку:
— Какого цвета на мне трусики? С трёх раз? — мои шорты цвета хаки уже оттопыриваются по полной программе. Это очередная ежедневная игра Окси. Если я угадаю цвет трусиков, вечером меня ждёт нечто особенное.
— М-м-м… — я слушаю её дыхание — …чёрные?
— Я сегодня в белом, па…
— Белые?
— Не-а…
— М-м-м…
— Последняя попытка… — я слышу звон посуды: она сидит в какой-то кафешке.
— Ты совсем без трусиков, да?
— Умница, — по её голосу я чувствую, что она улыбается, — я уже думала, что сегодня ты пропустишь приватное pornoparty…
Pornoparty — это она меня наслушалась. Коза такая…
— Ты сильно занят, па?
— А что такое?
— Мне уже тут надоело… Один усатый дядя, уже второй раз шампанское с официантом присылает… Вкусное…
— Я щас приеду и твоему шампанскому яйца, нах, оторву! — говорю я голосом «Отсидел И Только Что Вышел».
Хихиканье в трубке. Потом:
— Поторопись, па… а то пока мы с тобой разговариваем, у меня весь стул мокрый стал… сидеть неудобно.
— Уже лечу, — говорю я и улыбаюсь: коза такая…
В кафе я чмокаю её в щёку и вешаю рюкзак на спинку своего стула. Она блестит глазами с той стороны стола, на котором стоит полупустой бокал с золотистым содержимым.
— Это уже третий.
— Где этот дядя? — спрашиваю я и тут же замечаю его в углу: с усами, в рубашке с пальмами и рыжих сандалях. Не сандалиях — именно Сандалях. Да ещё в белых носках. Я посылаю ему воздушный поцелуй. Он отворачивается.
— Стул ещё мокрый? — спрашиваю я.
— Я вся мокрая. Хочешь потрогать? — она берёт бокал, делает глоток и смотрит на меня поверх стеклянного краешка.
— Позже.
Кое-что об Окси.
Она ненавидит органную музыку.
— Кто её может по-настоящему любить? — вещала она, валяясь голышом на моём диване и как всегда болтая пятками в воздухе. — Наверное, те, которые в «Что? Где? Когда?» участвуют. Ненавижу всех этих мерзких усатых очкариков. Им, по-моему, даже за деньги никто не даст… Только какая-нибудь оплывшая бесформенная интеллектуалка средних лет в бабушкиных трусах… (её передёрнуло)… ф-ф-фу!!!
Я бросил взгляд в угол: сбрей усы, чувак, и вставь линзы, хе-хе…
Окси допила шампанское, поставила пустой бокал на центр стола и сообщила:
— Ой… Кажется, уже пьяная… А я за рулём…
На входе в кафе я видел её маленький, но мощный итальянский мотороллер с семью красными звёздами на борту. Когда я спросил, что они означают, она махнула рукой:
— А… это я шесть котов задавила… и одного ёжика.
Потом ткнула в меня указательным пальцем:
— Не специально.
У меня в рюкзаке сейчас лежит небольшой презент для неё. Я лезу рукой за спину и, порывшись, извлекаю его на свет.
— Спокойно, сеньорита… у вас сегодня личный пилот, — говорю я и надеваю презент на свою голову, — comprendez?
— Waw! — глаза Окси заискрились. — А он настоящий?!
Настоящий. Кожаный лётный шлем. Чёрный. Внутри на подкладке надпись маркером на испанском «лейтенант Наваз». Подвернулся как-то в военном сэконде, в Москве.
— Ага. Настоящий, — я протягиваю шлем ей, — он твой.
— Мой?! — она натягивает его на голову. — Спасибо, па! Поехали кататься?!
— Поехали.
На выходе из кафе я посылаю очкарику ещё один воздушный поцелуй.
Позже, выкатав почти полный бак бензина, мы тормозим у большого фонтана на проспекте. Я сижу на мотороллере с бутылкой колы в руке и смотрю, как босая Окси бродит в прозрачной воде, доходящей ей до колен, среди бултыхающейся ребятни: жара.
Свои белые теннисные туфли она оставила на бортике. В левой руке — фруктовый лёд на палочке. Он подтаивает, и она слизывает липкие розовые капли с тыльной стороны ладони. Короткая белая юбка и маечка на два размера меньше. Бюстгальтера, судя по всему, она сегодня тоже не удосужилась надеть. Я делаю глоток из бутылки. Лётный шлем висит на руле мотороллера. Она три раза сегодня просила остановиться возле витрин и рассматривала своё отражение, спрашивая: «Я испанская лётчица, да?». Но сейчас сняла его: жарко.
Фруктовый лёд уничтожен. Окси смывает его остатки, опустив руки в воду. Распрямившись, стряхивает с кистей веер прозрачных капель.
Кричит мне:
— Смотри, па!
И прикладывает мокрые ладошки к своей груди. Когда она убирает руки — я вижу её тёмные соски сквозь влажные пятна. Как будто маечки и нет вовсе. Она хихикает.
Па…
В наш первый раз там, на крыше. Когда я, распластав её на одеяле вниз животом, наблюдая за плавным движением ещё не зажившей тату над её чудесной попой и чувствуя, что не могу больше сдерживаться, спросил задыхаясь:
— В тебя… можно?..
Она вдруг перестала поскуливать, сказала:
— Да… можно, па…
И так завертела своими ягодицами, задавая бешенный темп, что член мой выскользнул из неё на свет божий. Поэтому «в неё» всё равно не получилось.
Па… Она меня этим своим «Па» приводит в космическое состояние. Вот именно: Член-Стоит-Башка-Не-Работает-Руки-Тянутся.
Я допиваю колу и ставлю бутылку на асфальт. Окси, взяв по туфле в каждую руку, босиком подходит ко мне:
— Надоело… Поехали, а?
— Куда? — я поворачиваю ключ в стартере. Она садится сзади, прижимаясь к моей спине и скрестив руки с обувью в районе моего паха.
— Ого! — хихикает она мне в ухо. — Что случилось?
— Мой друг ждёт pornoparty. Куда ехать?
— Трогай, шеф, — говорит она, — я покажу…
Тормозим возле пятиэтажки в противоположном конце города.
— Это здесь, — говорит она. Слезает с мотороллера и пристёгивает его двумя противоугонными тросами к невысокому заборчику.
— Что «это»? — спрашиваю я.
Она достаёт ключ из крошечного карманчика на юбке:
— Мой брат в прошлые выходные женился… — говорит она, помахивая ключом перед моим носом, а сегодня утром уехал с женой в свадебное путешествие… а я тут цветы поливаю…
Она поиграла бровями:
— И ещё две недели буду поливать.
— Гут. Карашо, — говорю я.
— А я о чём? — улыбается Окси.
Поднимаемся по лестнице. Она впереди. Я протягиваю руку и приподнимаю край юбки.
— Дурак… — говорит она Голосом Послушной Девочки, не поворачивая головы, — … всё маме расскажу…
В квартире она усаживает меня на диван в зале, приносит из холодильника бутылку пива, а сама исчезает в одной из комнат. Я слышу, как хлопает дверца шкафа.
— Не заходи! — кричит она из-за двери.
— И не подумаю! — кричу я в ответ и прихлёбываю ледяное пиво. На журнальном столике рядом с диваном пухлый фотоальбом. Я беру его в руки и листаю: а-а-а… это, наверное, и есть счастливая молодая семья. На фотках брат Окси и его жена — симпотная блонди в офигезном подвенечном платье: сзади пышный шлейф до земли, а спереди такое короткое, что видны ажурные белые чулки до середины бедра. Ничё так ножки у девочки…
— Ты там не скучаешь? — кричит Окси сквозь дверь.
— Не-а, — отвечаю я и кидаю альбом обратно. Беру пульт.
Включаю ящик. По «Дискавери» несколько аллигаторов прогоняют двух молодых львов от туши буйвола. Диктор за кадром комментирует происходящее. Я смотрю на крупный план: ну, нах! Один такой крокодил Гена — и капец Чебурашке… Львы в конце концов обламываются и сваливают. Не аллигаторы, а толпа гопников.
Телефон в кармане начинает вибрировать. Я прикладываю его к уху.
— Ахтунг, — говорит он голосом Окси и в ту же секунду дверь распахивается.
— Оху!.. — говорю я в трубку, — еее!!!
Окси бросает свой телефон на пол и останавливается посреди комнаты.
— Ты когда-нибудь трахал невесту? — спрашивает она.
На ней то самое — длинный шлейф, короткое спереди — платье. Даже чулки те же.
— Я точно не сплю? — говорю я в пространство, уже где-то потеряв свой мобильник.
Окси проводит руками по бёдрам и поднимает подол.
— Злые бандиты похитили невесту… — говорит она Голосом.
Каким-то незнакомым мне Голосом. Голосом, от которого я, кажется, начинаю покрываться мурашками.
— Молодую невинную невесту прямо из-под венца…
Она расставляет руки и кружится передо мной:
— …Бандиты требуют выкуп, но её жених не успевает собрать деньги вовремя…
Окси останавливается и смотрит мне в глаза:
— Поэтому бандиты злятся. Они насилуют её по очереди, а потом убивают…
Я встаю с дивана. Я спрашиваю:
— Бандиты очень злые?
Она склоняет голову набок:
— Очень… Они связывают ей руки и затыкают ей рот одним из чулков…
Я начинаю вытаскивать свой ремень.
— И ещё они всё время ругаются матом… — говорит она, — …всё время…
Я наматываю ремень на свой кулак. Я подхожу к ней ближе. Я говорю:
— Х*ли ты смотришь, бл*дь *баная???
Она закрывается руками и шепчет:
— Пожалуйста… не надо… я прошу вас… пожалуйста…
— Заткнись на х*й!!! — ору я и, схватив её за волосы, швыряю на диван. — Заткнись!!! А то щас зах*ярю до смерти, шлюха!!!
— Нет… — скулит она, — пожалуйста… не надо…
Я стаскиваю с неё один чулок и запихиваю его в её рот. Я затягиваю свой ремень на её хрупких запястьях. Она начинает глухо кричать в кляп.
— Ну всё! — говорю я, судорожно задирая шлейф платья и доставая член. — Всё, сука тупая!!! Ты допросилась!!!
Полчаса спустя мы лежим на полу, и Окси поглаживает мой полностью готовый для «третьего бандита» инструмент.
— Сколько человек в банде? — спрашиваю я.
— Достаточное количество… — отвечает она, — а что? Надоело?
— Дули-пердули, — говорю я, — мне материться надоело… Язык уже болит…
— Ты это брось! — строго говорит она. — Язык твой мне сегодня нужен! Попозже…
Она целует меня в живот. Потом говорит:
— Ладно… можешь не ругаться…
Проводит ладошкой, словно стирая след от поцелуя:
— Что это означает?
Я понимаю, о чём она. Чуть ниже пупка у меня готическим шрифтом красуется PsychoStarFucker.
— Ты же знаешь английский… — говорю я в потолок.
— Ну то, что ты «звездоёб», я поняла… а почему «психованный»?
— Потому что психованный.
— Что-то не замечала…
— И не надо, — я протягиваю руку и щипаю её за ушко.
— А я, значит, звезда?
— А то… — я улыбаюсь, — …ещё какая…
Она какое-то время молчит. Потом берётся за мой член двумя руками:
— Блин. Мне бы такую бандуру.
— Не такая уж и бандура… — я поднимаю голову и смотрю на неё.
— Хо-хо… — она чуть сжимает пальцы. — Скромничать не надо, здесь все свои… Он у меня в два кулака не помещается. Вот…
Она измеряет моё хозяйство:
— Три кулака и ещё чуть-чуть выглядывает…
— Это у тебя кулачки маленькие… — улыбаюсь я.
— Не такие уж и маленькие…
Я подвигаю под голову подушку, свалившуюся с дивана. Спрашиваю:
— Зачем тебе член?
Она кладёт голову мне на грудь.
— Мне сон как-то приснился, — говорит она, устраиваясь поудобнее, — будто у меня есть член, и я с какими-то людьми в чёрных масках и с автоматами захожу в какой-то ДК. Там народу полно, музыка… Концерт, в общем, какой-то… а на сцене пляшет и кривляется бывший муж нашей обер-певицы…
— Чемпион по караоке?
— Ага… — Окси шмыгает носом. — Вот… Мы заходим на сцену и стреляем в потолок. Публика в шоке… Этот красавец перестаёт петь, и все видят, что он рот не открывает, а в динамиках фонограмма с голосом продолжается…
— А член тут причём?
— Это дальше… Я, в общем, подошла к нему и ударила прикладом прямо в нос…
Вот… А потом я перерезала ему горло и оттрахала его в эту рану…
— Фуяссе, сны девочкам сейчас снятся! — совершенно искренне удивился я.
— А потом мы отрезали ему голову и повезли в Ростов… той журналистке, которую он назвал «пи*дой» на пресс-конференции…
— А журналистка чё?
— Не знаю… Я не доехала… Проснулась…
— И часто тебе такой трэш снится?
— Бывает…
— Расскажи ещё чё-нибудь.
— Не отмазывайся! — она шлёпнула меня ладошкой по животу. — Третий бандит ещё невесту не насиловал!
— Он с удовольствием, — заверил я её, — расскажи ещё… ну хоть один трэшняк…
— Не трэшняк… Мне вот приснилось, что ты меня рисовал в своём альбоме… ну в pin-down… а в промежутках бил плёткой… Чтобы не расслаблялась…
Как-то у меня в гостях Окси залезла в шкаф и нашла мои рисунки. Я рисую pin-up для одного хулиганского сайта. Ну такой современный вариант. Шикарных таких, сексапильных тёток… ну из своей головы… А в отдельном альбоме я изображаю тех же тёток, сующих в свои влагалища гигантские дилдо, отбойные молотки и всё такое… Я называю это pin-down. Окси хватает этот альбом, как только переступает порог моего жилища. Даже выпросила пару рисунков в подарок.
— Это намёк? — говорю я, приподняв голову.
— А чё? — она посмотрела мне в глаза.
— А то…
— А на день рождения, Па?..
— Я не понял, какой сон тебя интересует больше?
— А они сбываются?
— Легко.
— А какой можно?
— Любой. На выбор. Только ты не заслужила ещё.
— Нахал! — она сверкнула глазами.
— Ага… — я ухмыльнулся.
— Что я должна сделать? — она сморщила нос.
— Удиви меня.
— Хам… — она смочила указательный палец слюной. — Сейчас ты у меня так кончишь, что тебе по любому придётся учиться делать сны явью…
Она сместилась ниже и раздвинула мои ноги.
— Приготовься, Па… — сказала она и сунула палец в… Ооофааак!!!
Больше она ничего не говорила. Потому что разговаривать с этой штукой во рту ещё никому не удавалось.
Утром я выглянул во двор из окна кухни, пока Окси, врубив музыку на полную и бегая голышом с лейкой по дому, поливала цветы, я хлебал чай из огромной кружки. Там, где вчера стоял мотороллер, уже сидели на лавочках старушки. На небе ни облачка. Опять жара. Двухколёсный убийца котов и ёжиков припаркован сейчас в прихожей. Вчера после того, как моим криком «Бинго!!!» завершилось высасывание мозгов через член, Окси попросила меня внести Ital-jet в дом:
— А то угонят, суки.
Я на дрожащих ногах, пыхтя и матерясь, втащил эту фигню на третий этаж. Коза такая… после того, что она проделала, ходить еле получается… а тут носи эту перду с мотором…
Я открыл холодильник и, обнаружив кусок колбасы, стал сооружать два бутерброда. Когда процесс подходил к концу, мне показалось, что сквозь музыку я слышу странный звук. Я решил посмотреть, чем там занимается Окси, откусил кусок хлеба с колбасой и чуть не подавился: Окси сама явилась ко мне.
Она вкатила в кухню верхом на мотороллере, в накинутой на голое тело меховой хреновине, концы которой волочились по полу, заглушила движок и радостно сообщила:
— Шубу тут нашла… ПИЗ*ДАТАЯ!!!
Однажды мы с Окси влезли на крышу её девятиэтажки с первыми лучами солнца и не слазили целый день.
Пиво потело в ведре со льдом, а мы, намазавшись кремом, играли в барбекю — выставили будильник на мобиле и переворачивались по его сигналу каждые двадцать минут.
Старая «Спидола» на шести «больших» батарейках исторгала из себя песни по заявкам радиослушателей и новости. Но мы её не слушали.
Мы смотрели на самолёты, заходящие на посадку в областной аэропорт и взлетающие оттуда же.
Мы поедали захваченные с собой бутерброды и швыряли их остатки по машинам, проезжающим по дороге внизу. К трём часам дня лёд в ведре растаял, и до самого вечера мы пили тёплое пиво. В тёплом пиве тоже есть свой кайф. Когда пьёшь пиво с такой девушкой, как Окси, вообще не важно, какой температуры пиво.
Мы разговаривали. Потом молчали. Снова разговаривали. Лежали друг напротив друга и смотрели в глаза.
Мы видели, как солнце садится за далёкие крыши, и считали, за сколько секунд оно исчезнет совсем. А потом, лёжа на спине, смотрели на темнеющее небо и считали появляющиеся звёзды.
Гудрон отдавал тепло. Наши тела в сумраке выглядели двумя кофейными пятнами. Я подумал, что не смог бы описать словами сегодняшний день и своё состояние. У меня просто не хватит слов для этого. Такое можно только нарисовать. Нарисовать смог бы. Люди начали рисовать задолго до того, как придумали названия всему, что видят вокруг. Задолго до того, как звуки, вырывающиеся из их ртов, стали складываться в слова и предложения. Задолго до алфавитов и письменности.
Я сказал об этом Окси. Сказал, что некоторые моменты в жизни можно только нарисовать. Что всю нашу жизнь можно нарисовать. С рождения до самой смерти.
— Как? — спросила она.
— Детство, — сказал я, — в виде цветных смешных картинок. Как на вкладышах в жвачках. Аварию, в которую попал с друзьями двенадцать лет назад, по любому — в виде комикса. Чёрно-белого. Наша машина обгоняла «Икарус» и перевернулась на повороте. Три раза перевернулась. Я тогда понял, что чувствует жук, посаженный в консервную банку, которой играют в футбол. Так что по любому — комикс. Со всеми «Kra-a-ack!!! Bo-o-om!!! BANG!!!».
— А сегодняшний вечер ты как бы нарисовал?
— Сегодняшний?.. Мягкими тёмными мелками на тёмно-тёмно-синей ворсистой бумаге. И дал бы подержать рисунок Окси, чтобы он пропитался её запахом.
Она промолчала.
Мне тоже расхотелось говорить.
Лежали. Смотрели в небо со светящимися точками.
«Спидола» выдала порцию рекламы и бойким голосом стала вещать новости. Где-то война. Где-то какой-то мудак победил на выборах другого мудака. Диктор сообщает, что недавний взрыв и перестрелка в международном аэропорту, скорее всего, дело рук одной из столичных группировок. Во всяком случае, пятеро погибших опознаны, как члены крупной столичной банды, — говорит радио.
— Девушку, подорвавшую себя и трёх милиционеров, идентифицировать пока не удалось, — говорит радио. — Но один из пассажиров случайно успел снять последние секунды её жизни на свою видеокамеру. Сейчас эта плёнка находится в руках следствия. Однако несколько интернет-сайтов, к удивлению и неудовольствию правоохранительных органов, абсолютно бесплатно предоставляют всем желающим возможность ознакомиться с качественными копиями этой записи… Следующий выпуск новостей ровно через час. А после рекламы долгожданное шоу…
— Вот чего бы я хотела, — говорит Окси, глядя в небо.
— Чего?
— Чтобы кто-нибудь снял последние минуты моей жизни на видео. Снял и разместил в инете… Чтобы меня увидели миллионы. Скачали на свои компы. Сделали из меня заставку на рабочем столе. Или логотип на мобильнике…
Она повернулась и посмотрела на меня.
— Ты сделаешь это для меня, па?
Я протянул руку и взъерошил волосы на её голове:
— Ты что, собралась умирать?
— Я? Нет. Но если это произойдёт, сделаешь?
Я не совсем различаю выражение её лица в темноте. Но голос — серьёзный. Настоящий Голос Окси.
— Я сделаю это, если ты пообещаешь мне кое-что.
— Что?
— Снять мои последние минуты жизни на видео.
Она трётся щекой о мою ладонь:
— Обещаю, па…
Когда пилот вертолёта, летящего над морем, замечает, что машина начинает терять высоту, и понимает, что с управлением ему не справиться, он (пилот) поворачивается в салон и предупреждает своих пассажиров: аварийное приводнение!
Или: аварийная посадка!
Чаще всего небесный водила орёт: ПАДАЕМ!!!
На этом задача пилота исчерпана. Он просто ждёт, когда вертолёт приводнится. То есть стукнется со всей силы о воду.
Действия пассажиров падающего вертолёта:
# удостовериться, что твой ремень безопасности застёгнут; если нет — затянуть до упора; конец ремня заправить, чтобы не мешался;
# принять решение, через какой из аварийных выходов ты будешь покидать приводнившийся вертолёт; определить ещё один, запасной вариант эвакуации;
# убрать все незакреплённые предметы (очки, наушники, ручки) под сидение;
# принять безопасное положение в своём кресле и уповать на Господа Бога.
До хрена чего нужно сделать, правда?
Вертолёт — странная конструкция. Говорят, по всем канонам аэродинамики он вообще летать не должен. Тем не менее летает. А стало быть, иногда падает. Основной центр тяжести геликоптера находится в верхней части: двигатель, винты. Из-за этого, когда такая машина падает в воду, она легко может перевернуться. Особенно при сильном боковом ветре и волнах.
Действия пассажиров перевернувшегося вертолёта:
# дождаться, пока салон заполнится водой;
# досчитать про себя до пяти, отстегнуть ремень;
# выдавить стекло аварийного выхода;
# покинуть вертолёт;
# на поверхности привести в действие устройство, надувающее спасательный жилет;
До хрена чего нужно сделать, да?
Ждать, пока вертолёт заполнится водой, необходимо. Так уравнивается давление, иначе стекло не выдавишь.
Считать про себя нужно для того, чтобы подавить панику и вспомнить всё, чему тебя учили. А учат обычно основательно. Так, чтобы ты смог выбраться даже из такой жопы, как упавший в воду и перевернувшийся вверх тормашками вертолёт.
Буровик Кривошеев не смог подавить свою панику. Или досчитал до ста. Или вообще забыл всё, чему его учили. Вертолёт, который транспортировал его на одну из нефтяных платформ, упал в Каспийское море и перевернулся.
Всё это мне рассказывает человек по имени Данил. Он профессиональный спасатель. Мы стоим с ним на ступенях городского морга и курим. Да. Сегодня я закурил после трёхлетнего перерыва. Причина для этого имеется: кажется, я просто тяну время.
Данил привёз погибшего Кривошеева в его родной город. Похороны завтра. Его тело лежит в холодильнике под номером 2. В холодильнике под номером 3 ещё один умерший. Его тоже будут хоронить завтра.
Владимир Семёнович. Будете смеяться — Высоцкий. Полный тёзка сами знаете кого.
Но мне не до смеха. Он мой клиент.
В прямом смысле. Сейчас я докурю и пойду делать ему татуировку.
Всю предыдущую ночь мы с Окси кувыркались в квартире её брата, заляпав все простыни лубрикантом и спермой. Я опять таскал её мотороллер по лестницам и опять ни хрена не выспался. Она расцарапала мне спину, наставила засосов и укусила за ягодицу. Мой член горит так, будто с него содрали кожу. Утром с опухшей башкой, еле переставляя ноги, я прихожу в салон — а Этот уже ждёт меня. Сидит на стуле возле двери: аккуратная стрижка, белая рубашка с коротким рукавом. Чёрный галстук. Чёрные брюки. Чёрные начищенные туфли.
Я прохожу мимо него. Вставляю ключ в замок. Спрашиваю:
— Вы по записи?
— Не совсем, — он встаёт со стула и протягивает мне руку, — Сергей.
Я пожимаю его сухую ладонь:
— Меня можно звать Мотор.
Он кивает. Входит следом за мной в кабинет. Спрашивает:
— Это вы татуировщик?
Я, осторожно передвигаясь, включаю кондиционер, открываю бутылку воды и пью из горлышка. Не отрываясь от процесса, киваю: ага, типа, татуировщик это я и есть.
— Я к вам по делу, — говорит он.
Я, продолжая вливать в себя жидкость, снова киваю: ну-ну, типа… слушаю. Бутылка кивает вместе со мной.
— Даже не знаю, с чего начать, — говорит он.
Я ставлю бутылку в холодильник. Я говорю:
— Начните с самого главного.
Он молчит несколько секунд. Потом:
— Мой отец вчера умер.
— Соболезную, — говорю я серьёзно.
— Спасибо, — он склоняет голову. Потом продолжает, — он тяжело болел… Но до самой смерти оставался в полном сознании… Это я для того рассказываю, чтобы вы поняли…
Я, упёршись задницей в подоконник и скрестив руки на груди, киваю — продолжайте. Он продолжает:
— Вчера утром он позвал меня к себе… Сказал, что прожил интересную жизнь… что видел такое, чего многим и не снилось… Но это была не праведная жизнь…
Сергей говорит спокойно, но я чувствую, что это спокойствие даётся ему с трудом.
— Он сказал, что поддался на большой соблазн и поэтому согрешил больше, чем другие.
Сергей замолчал. Я тоже не проронил ни звука.
— Он сказал, что ему кое-что обещали… но обманули… бросили его… И теперь, умирая, он боится за свою душу…
Кондиционер начал натужно гудеть: температура на улице перевалила за отметку 40 градусов выше нуля.
— Он попросил меня сделать для него кое-что… И взял с меня слово, что я исполню его последнюю просьбу… Вот…
Сергей полез в нагрудный карман и достал сложенный вчетверо лист бумаги. Протянул мне. Я осторожно его развернул: посередине листа нарисованный от руки круг, в котором перекрещиваются несколько линий. В центре и по окружности несколько символов. Кабалла. Где-то среди моих книг нечто подобное есть.
— Что это? — спрашиваю я.
— Это знак, защищающий от тёмных сил…
Сергей смотрит на рисунок. Потом поднимает глаза на меня.
— Отец сказал, что это означает: уйди от волос моих, уйди от костей моих, от мяса моего, из снов моих, уйди от души моей… кажется так…
Он снова смотрит в лист бумаги:
— Отец сказал, что этот знак, после того как его похоронят, поможет ему Там… сделает невидимым для тёмных сил… поможет ему попасть на небеса…
Молчание. Обоюдоострое. Я держу лист бумаги в руке. Я уже догадываюсь, но всё равно спрашиваю:
— А я тут причём?
И когда выслушиваю ответ, говорю:
— Нет.
Я не буду делать татуировку на груди умершего.
— Почему? — спрашивает Сергей.
Много причин. Если об этом узнают — моей карьере в этом городе скорее всего конец. Кто захочет, чтобы ему били тату машинкой, которой татуировали мертвеца? Кроме того, я никогда этого не делал. Я не знаю, как поведёт себя кожа покойника под моей иглой. И ещё — я не могу находиться в морге. Физически. Я там был один раз, и мне не понравилось. Я не патологоанатом. Я — татуировщик. А самое главное: это же бить! татуировку! мертвецу! Здесь никому этот факт не кажется, мягко говоря, необычным?!
— Поймите… Я обещал отцу… Это его последняя просьба…
Понимаю. Но не буду.
— Если дело в деньгах… то я заплачу… — говорит Сергей.
Я молчу. Я думаю, что сейчас возьму пару пива и поеду домой. И вообще, в отпуск пора.
— Вы скажите, сколько… Я хорошо зарабатываю… — говорит он.
Башка гудит в тон кондиционеру. Член ноет. Царапины на спине горят. И синяк на заднице — там, где Окси оставила след своих зубов. И просто для того, чтобы он заткнулся и свалил, я говорю:
— Полторы штуки европейских денег.
Он замолкает.
— Наличными, — говорю я и жду, когда он уйдёт.
Но он не уходит. Он достаёт бумажник, отсчитывает пятнадцать купюр и подвигает эту кучку ко мне. Он говорит:
— Вы не могли бы поехать прямо сейчас?
Полторы штуки. За два часа работы.
Мне сказать ему, что я пошутил?
А я пошутил? Когда?!
И вот он я. Стою на ступеньках морга и, оттягивая момент, курю. И сигарета моя заканчивается. Я выбрасываю окурок в урну. Я жму на прощание руку спасателю, которого зовут Данил, и он уходит. Он свою миссию выполнил. А мне моя только предстоит. Я делаю шаг в здание. Плюс 43 в тени. Вы представляете, как там пахнет? В провинциальном морге, где не хватает холодильников? Ни хера вы не представляете.
Я завязываю бандану на своём лице, закрывая нос и отверстие для принятия пищи. Я натягиваю перчатки, расстилаю газету на столе и раскладываю на ней своё оборудование. Санитар в белом халате, толкая перед собой каталку, привозит моего клиента и откидывает простыню.
Мля!!! Шиздец!!! Ему что — только закончили делать вскрытие???
Я чувствую, как утренняя яичница пытается выбраться наружу, и закрываю глаза. Когда я открываю их, то вижу весь персонал морга столпившийся вокруг.
Им интересно. Они такого ещё никогда не видели. Я тоже не видел. Но мне неинтересно. Это моя работа.
И поэтому я, борясь с тошнотой и стараясь не касаться грубых швов на груди трупа, намыливаю плоть усопшего. Раз.
Стараясь дышать ртом и споласкивая одноразовый станок в тазике с тёплой водой, сбриваю волоски, освобождая место на мёртвой коже. Два.
Санитар по моей просьбе промокает мой лоб бумажной салфеткой, и я перевожу заготовленный рисунок туда, где ему положено быть согласно выбору клиента. Три.
Я вставляю новую иглу в свой Micki Sharpz и пробую, крепко ли она держится. Я обмакиваю конец её в контейнер с чёрной краской: люди в белых халатах внимательно следят за моими манипуляциями. Им интересно.
Это эксклюзив.
Это, мля, такой сука-падла эксклюзив, который они ещё никогда не видели.
— Закройте ему лицо, что ли… — глухо говорю я сквозь бандану.
Я управился за полтора часа. С двумя перекурами и одним походом в туалет: яичница всё-таки не усидела в желудке.
По дороге домой я выкинул в мусорный контейнер за моргом использованные иглы, перчатки и бандану.
Я пролежал час в горячей ванне и не брал трубку, когда звонил мой мобильник.
Всё. Пора в отпуск.